Любовь на коротком поводке

Часть четвертая Секс, ложь и аудиокассета

— Извини меня, — высказывается Мел, обнаружив, что я вернулся, — поправь меня, если я ошибаюсь, но разве у тебя не было реального шанса избавиться от этого мохнатого урода раз и навсегда?

— Я не хочу об этом говорить, — заявляет Джерри.

— Я что хочу сказать, если Дана действительно хочет оставить его у себя, то, черт возьми, какая разница, что она «параллельно» не хочет тебя? Нет, правда, какое тебе до этого дело? Раз в итоге она остается с собакой, а ты дома, свободный, как ветер?

— Ты что, глухой, Арлен? Я не хочу об этом говорить!

— Разве что тут припутывается своего рода мщение. Например, ты по какой-то идиотской причине думаешь, что наказываешь ее, забрав у нее собаку?

— Ты что, английского языка не понимаешь?! — возмущается Джерри.

— Или… а как насчет вот такой мысли? Пожалуй, она ближе к сути! Тебе был предложен выбор: с одной стороны — полная свобода, с другой — вечное иго. К сожалению, ты оказываешься козлом, который по одному тебе ведомой причине стремится к сделанным на заказ цепям. Учти, и козел делает при этом вид, что упирается. Но все равно протягивает руки, чтобы на него надели наручники. Точно, именно это здесь и происходит! Но все равно, должен сказать, я тебя не понимаю.

— Я и сам себя не понимаю, — признается Джерри, тяжело вздыхая.

Тут уж нас трое. Поскольку я, в основном, вроде бы сделал тот же выбор, что и Джерри, и по тем же одинаково таинственным мотивам. Ведь мог же я там, в парке, выбирать: убежать куда глаза глядят или вернуться по команде. И что я выбрал? Вы ведь помните, я уверен, и я тоже помню.

Чего я не понимаю — особенно сейчас — так это почему я выбрал такой путь. Почему я предпочел вести себя, как хорошая собака, хотя от этого мне никакой пользы? Я снова у Джерри, став печальнее, но явно не мудрее. На том же коврике, на той же веревке, которую за другой конец держит мрачный Джерри. А что касается Даны… где же она, когда мне так нужно, чтобы она меня позвала?

— Хотя… — Даже когда мы с Джерри уже идем за Мелом на парковочную стоянку, где стоит его машина, Мел продолжает придумывать теории для объяснения непонятного поведения Джерри. — Мне даже думается, в конечном итоге это и может быть теми неуловимыми «зрелыми» взаимоотношениями, которых ты якобы жаждешь. Нет, ты подумай, Гласс! Ты и Мерфи! Почему бы и нет? Если верить дневным передачам, случаются и более странные вещи. Давай прикинем — какие у тебя заботы с собакой: постоянные перебранки, никаких выходных, никакой надежды на то, что тебя отпустят под залог, никакого обязательного секса — во всяком случае, будем на это надеяться. Бог мой, да это же в точности — брак. Во всяком случае, не хуже. Разумеется, когда вы с собакой решите узаконить свои отношения, у вас возникнут сложности с поисками человека, кто бы согласился провести церемонию. Хотя я слышал, что кое-кто из унитариев вполне гибок.

— Это, — заявляет Джерри, закрывая дверцу за Мелом, — самая глупейшая вещь, какую я когда-либо слышал. Даже от тебя.

— Что вовсе не означает, — говорит Мел, устраиваясь за рулем поудобнее, — что это обязательно неправда. — С этими словами и прощальным жестом в сторону Джерри и меня он выезжает со стоянки.

— Самая глупейшая, — повторяет Джерри сам себе. Затем смотрит на часы, что он делает всегда, когда ведет меня на короткую прогулку по травяной полянке, расположенной напротив его квартиры.

— Ладно, Мерфи, у тебя одиннадцать минут до начала игры, а я поставил двадцать баксов на «Патриотов». Так что чем скорее ты примешься за дело, тем лучше.

Действительно, почему бы мне не заняться делом? Порыться у нее в голове, когда мы оба крепко спим, В моих снах я всегда ищу вход. Обнюхиваю пороги всех закрытых дверей и случайно обнаруживаю, что одна дверь не закрыта и может привести меня туда, где Дана от меня спряталась. И спросить ее взглядом: почему, почему, почему?

Пока мне не везло, я не мог ее найти. И во сне и наяву она постоянно спешит немного впереди меня. И не оставляет мне свой запах, чтобы я мог идти за ней, никакого аромата вины, чтобы можно было предположить, что она понимает, что наделала.

«Ко мне!» — приказала она. Что же, я послушался. И теперь, хотя она больше не зовет меня, мне трудно расстаться с этой привычкой.

Как правило, я ненавижу семейные рестораны ровно настолько же, насколько О’Райан их обожает. Там всегда стоит жирный запах гамбургеров и жареных куриных крылышек, а детеныш, который сидит в соседней кабинке, обязательно будет ритмично стучать ногой в стенку в течение всего обеда.

Но сегодня все другое лучше, чем моя квартира. Столь заметное отсутствие Мерфи наверняка вызовет массу вопросов у О’Райана. Вопросов, которые я в данный момент не желаю слышать. Возможно, потому, что ответы мне самой не понравятся.

— Надо же, — говорит О’Райан, заталкивая огромные кольца лука в свою булку с гамбургером. — А ведь сперва у нас все было на мази.

Он говорит о Карен, разумеется. Он меня об этом уже предупредил. Одно можно сказать про О’Райана — он обычно заранее возвещает о «повестке дня» и затем свято придерживается ее. Еще можно сказать о нем следующее: ничто, включая любовную катастрофу, не способно отрицательно подействовать на его аппетит.

— Ну, я же тебя пыталась предупредить насчет Карен. Просто она не такая, как другие люди.

— Тут уж точно не станешь спорить. Я ведь о чем толкую, Дана, каким бы диким тебе это ни показалось: мне стало мерещиться, что чем я к ней лучше, тем она ко мне хуже.

— Такая уж она, Карен, — соглашаюсь я. — То, что Уинстон Черчилль назвал тайной внутри ребуса, завернутого в загадку, или как он там выразился.

— Ага. — Похоже, О’Райан вполне готов согласиться, что Карен — столь же интересная тема для разговора, как и Уинстон Черчилль. — Она с приветом.

Да еще с каким! Но, несмотря на все мои заявления относительно того, что Карен не такая, как все, я начинаю испытывать дискомфорт и ерзать. Такой женщине, как Карен, хорошие мужики — без надобности.

— С настоящим приветом, — продолжает О’Райан, облапывая гигантский бутерброд своими огромными руками. — Большинство баб, с которыми я хороводился, жаловались, что они мало меня видят. У Карен же — все наоборот.

И он впивается зубами в бутерброд. Я вижу, как на его тарелку стекают ручейки разнообразных соков и соусов, образуя на ней разноцветную лужицу.

— Ну, тогда ясно, что надо делать. Притворись, что тебе некогда. Некоторые женщины предпочитают трудноуловимых мужчин. — Надо же, какой я кладезь полезной информации, не правда ли? Хотя и несколько противоречивой. Ведь я только что утверждала, что у Карен очень мало общего с другими женщинами. Включая, кстати, и меня.

— Угу, — мычит О’Райан, пережевывая булку. — Трудноуловимый. — Как будто он не знает точного значения этого слова, но готов догадаться. — Вот что я скажу, Дана. Что бы там ее ни свихивало, я лучше куплю себе бутыль этого зелья и употреблю. Иначе — я ее теряю.

— Мне очень жаль. — И мне действительно очень жаль. Я забываю на минуту, что, поскольку дело касается Карен, то О’Райану бы крупно повезло, если бы она исчезла из его жизни. — Но ты уверен, что у вас все разваливается?

— Так я думаю. Ну, вроде… может, она еще кого-то себе завела? В кого-нибудь втюрилась, только… без ответа?

По его обветренному лицу видно, как ему трудно все это выговорить. И я снова дивлюсь, как в первый раз, тому, сколько горя нам способны принести те, кого мы обожаем и кто отказывается обожать нас.

— Какой-нибудь мужчина? — Я роюсь в его ране так нежно, как могу. — Почему ты так думаешь?

Он пожимает плечами.

— Иногда такое случается… Дана, слышь, ты должна пообещать остановить меня, ладно? Если меня занесет? Просто иногда у меня такое чувство, что, когда она от меня уходит, она собирается подцепить кого-нибудь еще. Даже не подцепить… Скорее, таскаться за ним.

— Таскаться?! — Я все больше начинаю чувствовать себя некомфортно. — Ты хочешь сказать, преследовать? Ты это имеешь в виду? — Во всяком случае, я-то имею в виду именно это. Перед моими глазами плывут мутные, разрозненные картинки из моих снов, и я начинаю ощущать потребность в свежем воздухе.

— Ну, да, наверное, — подтверждает О’Райан. — Я не говорю, что у нее есть очки ночного видения или она маскируется, и все такое прочее дерьмо, но… Господи, да ты взгляни на себя! Ты думаешь, у меня крыша поехала, да?

Нет, дело не в нем. Я начинаю сомневаться, в здравом ли я сама уме. Все то, что я напридумывала во сне… Ничего пророческого, просто плохие сны — и все. Но почему-то сама мысль, что я знаю Карен куда лучше, чем я хочу себе признаться…

— Послушай, О’Райан, — быстро говорю я, — тебе, скорее всего, надо поверить этим подозрениям. Ты слишком хороший парень, чтобы… ну, ты слишком хороший парень. Точка!

— Ну да? В этом-то, похоже, вся и проблема. — Он грустно улыбается мне и принимается за жареную картошку. — Все равно, — продолжает он, энергично жуя, — спасибо за совет.

— Совет? — удивляюсь я.

— Да будет тебе, ты ведь здорово кумекаешь. Потому я и хотел с тобой поговорить.

О’Райан берет меню, чтобы выбрать десерт, и разглядывает его с такой сосредоточенностью, будто пытается перевести описания на бумаге в гастрономические ощущения, которые он надеется испытать. Я легко могу представить, как он лежит один ночью, хмурится в пространство и пытается — невзирая на мой совет — разгадать: почему все пошло наперекосяк и как все вернуть на место? Почему до Карен нельзя достучаться по-доброму, с любовью, смирением?..

Почему, удивляюсь далеко не в первый раз, я не могу удовлетвориться таким мужчиной, как он? Мои воспоминания о нашем коротком романе не помогают мне разгадать эту загадку. Помнится, я тогда считала О’Райана представителем вида добрых гигантов. Совершенно слепом в своем простодушии, как и его тезка из мифологии.

Давным-давно от нечего делать я начала читать легенду об Орионе, собираясь поделиться ею с О’Райаном, которого я тогда знала. Но когда я прочла эту историю, я раздумала делиться. Было что-то необыкновенно печальное в слепом гиганте, которого случайно убила его же любовница, богиня Диана. Которую подговорил на это Аполлон, ее хитрый брат-близнец…

Нет, я никогда не делала больно О’Райану намеренно или как-то еще. Но, наверное, я всегда подозревала, что вполне могу. И, возможно, именно поэтому я и закончила этот роман. Если и в самом деле я была его инициатором.

Странно, что я не могу вспомнить — как так вышло, что мы с О’Райаном перестали спать друг с другом? Хотя я до сих пор отчетливо помню, как закончился роман Ориона и Дианы. Диана, преисполненная сожаления, разрезала своего убитого любовника на звезды и поместила их на небесах, вместе с его плащом и дубинкой. И, разумеется, вместе с его верным псом, который сам по себе стал яркой звездой, собачьей звездой под названием…

— …«Удивительная Грейс»?

— Прости? — Я очнулась и заметила, что О’Райан выжидательно смотрит на меня и, похоже, он это делает уже некоторое время.

— Сценарий к «Удивительной Грейс»? — повторяет он. — Я спросил, как он движется?

Я знаю, что спрашивает он исключительно из вежливости, чтобы поддержать разговор. И понятия не имеет, что сегодня мне меньше всего хочется говорить о себе.

— А, да, продвигается.

— Это тот, который с волками, так?

Я устало провожу рукой по глазам и пытаюсь вспомнить, над чем я работала. Или что вообще в последние пару дней я делала, кроме того, что постоянно ждала, что пестрая морда Мерфи выглянет из самых различных углов в моей квартире.

— Да, с волками. Один Господь ведает — с чего это мне пришло в голову?

— А я знаю! — О’Райан довольно ухмыляется на манер врача, сломавшего сопротивление особо упрямого пациента. — Тебя теперь зацепило!

— Что, «Удивительная Грейс»? — усмехаюсь я и начинаю рыться в бумажнике, чтобы внести свою долю за обед. — Меня зацепила необходимость вовремя платить за квартиру и пропитание. Вот и все, что это шоу для меня значит. Спроси Карен, если мне не веришь.

— У тебя одна проблема, Дана: ты всегда боишься показать, что тебе кто-то дорог. Вроде твоей большой старой псины, на которую тебе как бы наплевать.

Он имеет в виду ту старую, большую псину, от права плевать на которую я отказалась. По своей вине, по своей вине, только по своей вине! Я не стала поправлять О’Райана насчет того, кому принадлежит Мерфи, пока он совал деньги под блюдце в качестве чаевых и шел за мной к кассе.

На улице я молча жду, пока он возится с ключами от своей ужасной старой машины. Большой, потрепанный фургон, по громоздкости вполне сравнимый с «Понтиаком» О’Райана, как раз трогается с парковки через несколько машин от нас. Замечаю я его только потому, что он кажется мне знакомым.

Я мельком вижу нескольких ребятишек, светловолосую женщину и брюнета за рулем. Наверняка это Карл. Но… наверняка — нет. Карла внезапно вызвали из города. Во всяком случае, если верить посланию на моем автоответчике.

Теперь же, когда машина исчезает в конце улицы, я не могу с уверенностью сказать даже, что за рулем сидит мужчина, тем более — знакомый мне мужчина. И действительно ли эта машина так уж похожа на ту, которая принадлежит жене Карла?..

Все, что остается в моей памяти, когда я забираюсь на сиденье рядом с О’Райаном, это картинка старого семейного фургона с несколькими детьми и парой взрослых. Наверное, возвращающихся с обеда в том же самом ресторане, где сидели мы с О’Райаном. Если так, то это никак не мог быть Карл. Потому что я обязательно заметила бы его по дороге туда или обратно.

— …туда или обратно?

Опять я запоздало спохватываюсь, что ко мне обращаются.

— Прости, О’Райан. Что ты сказал?

— Я сказал, что, может, пришла пора поставить вопрос ребром. Взять и спросить Карен, куда она хочет, — туда или обратно. Что скажешь?

— Я скажу, — без колебаний заявляю я, — что именно так ты и должен поступить. Расскажи ей о своих подозрениях, потребуй, чтобы она сказала, как к тебе относится. Все лучше, чем постоянно мучиться этими подозрениями.

Моя ярость удивляет меня саму так же, как и О’Райана, даже еще больше.

— Я хочу сказать, — даю я задний ход, — что знакомый ад обычно предпочтительней незнакомого.

В самом деле? И если я так в этом уверена, то почему не последую своему собственному совету? Потому, что Карл уехал в Галифакс, вот почему. И воображать что-то еще — настоящее безумие.

— Наверное. — О’Райан грустно кивает, выводя машину со стоянки. — Наверное, так и надо сделать. Ведь поздновато мне разыгрывать из себя недоступного, верно?

У меня такое ощущение, что я должна внимательнее отнестись в проблеме О’Райана. Ввиду моего статуса «здорово кумекающей» женщины в его жизни. Все дело в том, что именно в данный момент моя голова занята Карлом. Который уже наверняка прибыл в Галифакс и вскоре мне позвонит, чтобы сообщить, что он нормально добрался. И все, больше мне не о чем думать.

— Не надо тебе ничего разыгрывать, О’Райан. Ты сам по себе вполне хорош. И на такой стадии во взаимоотношениях лучше быть честным.

— Верно. — Он все еще кивает, включая сигнал поворота, чтобы свернуть на мою улицу.

— Не надо, не сворачивай. Я выйду на углу.

— Да ладно. Я домчу тебя до двери, может, даже загляну, чтобы сказать «привет» старине Мерфи.

— Здесь будет нормально, — повторяю я и с неприятным ощущением готовлюсь соврать своему старому другу. — Поздороваешься с Мерфи в другой раз.

— Дана, что-нибудь стряслось?

— Абсолютно ничего. Спасибо, что подвез.

Но он наверняка замечает, что я не встречаюсь с ним глазами, закрывая тяжелую дверцу. Затем с непонятной торопливостью удаляюсь.

Дзинь!

Я не сплю. Почти не сплю. Жду звонка от Карла. Он обещал позвонить, когда доберется до Галифакса, где, несмотря на час разницы во времени, он тоже не может заснуть, пока…

Дзинь!

…он не позвонит мне: ведь даже будучи на одну временную зону впереди меня… А секунды без меня тянутся так медленно, что…

Дзинь!

— Алло?

— И тебе алло. Извини, что разбудил.

— Нет, нет, не разбудил. Я читала. — Уже привычная ложь. Свет выключен, книга уже больше часа лежит на моей груди. Но вместо того чтобы в этом признаться, я включаю лампу рядом с кроватью, почему-то намереваясь показать Карлу, даже по междугородному телефону, что я вся такая из себя деловая, сколько бы времени ни было.

— Ты ведь получила мое послание, так?

— То самое, в котором ты говорил, что тебя срочно вызвали по делу в Галифакс? Да, получила.

— Извини, так уж вышло. Я бы предпочел побыть с тобой. В тепле и уюте под одеялом. — Его голос звучит прямо в моем ухе. Как всегда — многозначительный, хрипловатый, со знакомой легкой грубоватостью колючего шерстяного одеяла.

— Тебя так хорошо слышно, будто ты рядом. Где-то за углом. Ты уверен, что ты действительно в Галифаксе?

— Уверен ли? — Он хмыкает прямо мне в ухо. — Так, давай посмотрим. Туман простирается на мили, непрерывный дождь… Да, полагаю, я действительно в Галифаксе.

Да и я тоже могу слышать звуки туманного горна в отдалении, стонущего в тоске подобно какому-то доисторическому животному, попавшему в яму со смолой.

— Мне чертовски жаль, что ты не взял меня с собой, Карл. А не оставил меня всего лишь с короткой запиской на автоответчике: «Еду в Галифакс ненадолго. Позвоню. Не беспокойся. Чао». И все.

— Да ладно, я не так сказал, ты придумываешь.

— Нет, так. Все равно, дело в том, что если бы я была там, то мы вели бы этот разговор в теплой постели, слушали бы эти туманные горны и не испытывали бы боли. Скверно, что ты и не подумал взять меня с собой.

— Я думал об этом. Всего пару минут назад я думал, какие отговорки ты изобретешь, чтобы не ехать. Во-первых, Мерфи и невозможность найти мазохиста, который согласится присмотреть за этим старым блошиным мотелем.

Я все еще не могу заставить себя признаться, что старый блошиный мотель больше не является частью моей жизни. Не то чтобы Карл ужасно расстроится. Я просто опасаюсь, что не смогу изложить эти новости и не зареветь при этом. Как будто Карла следует защищать от проявления любых моих эмоций, включая те, которые непосредственно связаны с ним.

— И все же, — настаиваю я, — если бы я была там, нам бы было хорошо!

— Хорошо! Даже не говори об этом, солнышко. Особенно когда все сводится к тому, что мне придется пробыть здесь еще несколько дней.

— Еще несколько дней? — Мой стон соревнуется с туманным горном. — Почему? Над каким делом ты там работаешь?

— Ой, да дело довольно простое. Еще один обиженный папаша. Обычная история.

— Что за история?

— Ну, знаешь, бедный мужик, которого не понимают, не способный быть мужчиной и взять на себя ответственность за своих детей или за неразбериху, которую он устроил из своей жизни… Не стоит об этом.

— Нет, подожди. Ты сказал, «которого не понимают». Это как? Похоже, ты уже все продумал?

— Точно, — засмеялся Карл немного резко. — Я его прищучил, бедолагу.

Внезапно я ощущаю неловкость. Как будто мы оба, Карл и я, знаем этого бедолагу, о котором он говорит, причем очень близко.

— Замечательно, — быстро говорю я. — Значит, если все уже кончено, ты возвращаешься?

— Да, должен был. Только теперь в аэропорту густой туман. А это в здешних местах дело серьезное, тут не до смеха..

— Уверяю тебя, я и не думаю смеяться.

— Нельзя точно сказать, когда мне удастся выбраться. Говорят, туман рассеется к середине недели. Лично я очень на это надеюсь.

Я же тем временем сжимаю трубку, пытаясь почувствовать тепло, исходящее от Карла.

— Но ты… твой голос звучит так, будто ты совсем рядом. — Я выключаю свет, чтобы ничего не отвлекало меня от тех слов, которые мне удастся из него вытянуть. — Поговори со мной, Карл. Расскажи мне, что бы ты сейчас делал, если бы я была с тобой в твоей гостинице.

— О господи! — Он тяжело вздыхает. — Об этом даже не стоит думать верно?

Тем не менее, я только об этом и думаю. Я свертываюсь в клубочек в постели и прошу его поговорить со мной, чтобы даже на таком расстоянии почувствовать, что мы вместе.

— Говори со мной. Я так по тебе скучаю. Расскажи мне, какой у тебя номер?

— Номер? Довольно симпатичный. Более старомодный, чем в «Арлингтоне». Здесь, к примеру, есть такая огромная старая ванна на лапах, размерами примерно с велодром. Знаешь, чем мне всегда хотелось заняться в такой ванне? Я тебе скажу: заказать в номер, даже не знаю… штук пятьдесят пирожных с банановым кремом. Полагаю, пятидесяти хватит, как ты думаешь?

— Ну, — отвечаю я, — все зависит от обстоятельств. — И я поглубже зарываюсь в одеяло, прижимая трубку к щеке. — От того, что ты собираешься делать с пятидесятью пирожными с банановым кремом в большой старой ванне.

— Не знаю. Ты мне сама скажи.

— Ну, возможно — учти, это всего лишь идея — тебе захочется залезть в эту ванну вместе со мной и этими пирожными и… не знаю… и слизать с меня крем, дюйм за дюймом?

— Господи, женщина! Ну, у тебя и язычок.

— Я как-то больше о твоем язычке думала…

— Вот как? И о чем ты конкретно думала?

— Брось, я полагала, это твоя фантазия. Залезть в ванну со всеми этими пирожными с кокосовым кремом.

— С банановым кремом, сказал я! Будь внимательнее. Сначала я заказываю, ну, не знаю — пятьдесят пирожных с банановым кремом. Пятидесяти, я думаю, хватит, как ты считаешь?

— Подожди-ка, а я когда появляюсь?

— Не знаю, солнышко, главное, чтобы ты появилась.

— Господи, Карл, кончай эти глупости. Когда ты будешь дома?

— Я же сказал — как только смогу. Как только смогу передвигаться с такой эрекцией. Как только рассеется этот проклятый туман!

Внезапно я снова ощущаю тревогу, меня пробирает дрожь. Как будто я — в ванне в гостинице, одна, голая и замерзшая в туманную ночь в Галифаксе, под холодной горой желеобразной кремовой начинки.

— Послушай, насчет этого бедолаги папаши, которого ты призвал к ответу. Почему он не может нести ответственность за своих детей и неразбериху, которую устроил?

— Да я толком не знаю. Солнышко, зачем тебе это?

Я тоже толком не знаю. Как это ни глупо, но меня вдруг охватывает нелепое желание — рассказать Карлу про фургон, который я видела у ресторана, и про человека за рулем, которого приняла за него.

— Карл, — говорю я, все еще борясь я этим порывом, — ты в самом деле… скучаешь без меня в Галифаксе?

Я почти слышу, какое раздражение вызывает у него мой вопрос.

— Что это за вопрос?

Один из тех, за который я бы охотно дала себе пинка под зад. Но в данный момент никакая тема не кажется мне безопасной, так что я вполне могу нырять дальше.

— Слушай, у меня есть идея. Когда ты вернешься…

— У меня тоже. Ты же не думаешь, что я шутил насчет этих пирожных?

— Дополнительная идея. Я… слушай, не пора ли мне познакомиться с твоими детьми?

Слышно, как Карл резко втянул в себя воздух.

— Прости, не понял?

Однако я с уверенностью могу сказать, что он прекрасно услышал меня с первого раза.

— С твоими детьми. Они много для тебя значат, и тем не менее… Я ведь их даже не узнаю, если встречу на улице.

— Послушай, — говорит он очень осторожно, — не знаю, что ты там задумала, но подожди, когда я вернусь. Тогда и обсудим.

Разумеется, он прав. К тому же я не лучше его представляю, что же я такое задумала. Или почему — именно сегодня…

— Когда ты вернешься. Когда бы это ни случилось.

— Я ведь уже сказал, когда туман рассеется, и…

— Господи, только не повторяй все с начала!

— Ладно, не будем. Думаю, нам пора закругляться. Я, пожалуй, совершу ночной заплыв в бассейне гостиницы.

— В вашей старой гостинице есть бассейн? И он открыт в такое время?

— Представь себе. И вообще, кроме этих ванн на когтистых лапах, здесь все довольно современное.

— Замечательно. Если бы я не была уверена в тебе, я бы решила, что ты придумал всю эту гостиницу в Галифаксе и обставил ее на свой вкус.

— Разумеется. Если бы я придумывал гостиницу, я бы поместил ее на Ривьере в лучший сезон и не вспоминал бы про дождь и туманный горн.

Я подумала, что тут он прав.

— И ты собираешься плавать среди ночи?

— Недолго. Несколько раз, быстренько, взад-вперед.

В полном одиночестве.

Пока он это говорит, я представляю себе его гибкое, стремительное тело, разрезающее голубую воду. Я представляю себе, как он ныряет и ныряет, скрываясь под водой, куда не доходит мой голос. И куда не доходят голоса других людей, зовущих его с края бассейна. Я вижу, как он становится все меньше и меньше, удаляясь все дальше и дальше, как точка на экране, как маленький пушистый комочек… как Мерфи в тот день, в парке, когда он помелькал на горизонте и исчез.

— Карл… — Я пытаюсь сдержать панику, не дать ей прорваться к телефонным проводам, соединяющим меня с ним. — Приезжай домой поскорее. Я буду ждать — в ванне, под грудой пирожных с банановым кремом.

— Да? Ловлю тебя на слове, солнышко. Обнимаю.

— Я тебя люблю.

— И я тебя. Будь уверена. Спокойной ночи.

Как раз перед тем как положить трубку, я слышу прощальный вопль туманных горнов со стороны Карла, мрачно обещающих, по крайней мере, еще один день, а может, и больше, туманного одиночества. Я залезаю поглубже под одеяло. Дальше и дальше, как морской ныряльщик, туда, где Карл, теплый и надежный, ждет, чтобы заключить меня в свои объятия.

Во сне я каким-то образом умудрилась, без усилий и объяснений, последовать за фургоном с детьми Карла от того места, где я его впервые заметила, до огромного ресторана на шоссе.

Наяву я ничего не знаю о заведениях такого типа, но во сне я его сразу узнаю. Нужно иметь с собой хотя бы одного ребенка, чтобы вас впустили в этот чудо-мир пластиковых столов и стульев, привинченных к полу, и улыбающихся динозавров на стенах. Кругом мечутся дети в широких шортах и бейсболках, повернутых козырьком назад. Папы все — в футболках, мамы — в джинсовых куртках, а затесавшиеся сюда бабушки — в брючных костюмах пастельных цветов.

Самое поразительное, что меня, взрослую женщину без детского «сопровождения», пропускают в зал и позволяют сесть, где мне заблагорассудится.

Когда я выбираю себе столик, то оказываюсь рядом с семейством Карла. Они сидят около большого панорамного окна, через которое струится тусклый дневной солнечный свет и падает прямо на яркие волосы дочерей Карла. Что бы я там ни говорила Карлу по телефону, я узнала бы этих детей повсюду. Включая маленького Тоби, такого же темненького, как Карл, который восторженными глазенками смотрит на доброго старого папу.

Добрый старый Карл выступает здесь в роли, которую, как мне кажется, он предпочитает всем остальным. Он смотрит в мою сторону, и я замираю. Но его взгляд бежит дальше, и я с облегчением вспоминаю, что здесь я невидима. «Другая женщина», которая, по сути, не существует.

Карл улыбается стандартной улыбкой человека, делающего это из вежливости. Он, как я инстинктивно понимаю, закаленный ветеран подобного рода мероприятий. Путешествий в Страну чудес, в Морскую страну, в Страну сафари и во все остальные страны, которые находятся в пределах досягаемости. Он пережил посещения многочисленных царств, в которых от доброго родителя ждут, что он позволит дельфинам тыкаться ему в лицо, попугаю — сесть на плечо, обезьяне — ущипнуть себя, и который согласен вымокнуть до нитки, спускаясь вместе со своими чадами по Самому Дикому Водопаду Мира.

И все это, как правило, Карлу нравится. Но сегодня, похоже, он не может полностью отдаться всем этим забавам. Как будто в его голове нашелся неуловимый уголочек (и я так к нему близко, что могу в точности указать его местонахождение), куда его мысли постоянно убегают, несмотря на все усилия сосредоточиться.

Пока он еще ни разу не взглянул на свою жену. Хорошенькая, лучше, чем я ее себя представляла, но с виду капризная и определенно апатичная, какими часто бывают нервные женщины.

— Послушайте, детки, — неожиданно говорит Вивьен. Я даже подскакиваю. — Почему бы вам не поиграть немного? Джемма, будь хорошей девочкой, своди их в игровую комнату, там полно этих мячиков, с которыми можно попрыгать. Тебе ведь хочется, правда, Тоби? Все, пошли быстро!

Дети переглядываются, затем послушно исчезают в другой комнате. Жена широко улыбается Карлу.

— Ну, наконец-то мы одни. Разумеется, для меня это почти что внове, не то что для тебя — избавиться от детей.

— Слушай, — говорит Карл, — прежде чем ты начнешь…

— Кто начинает?

— Я серьезно. Ты же обещала: никаких скандалов, если я вернусь домой на несколько дней. Я это сделал, причем на большее число дней, чем собирался, и теперь…

— И теперь ты снова возвращаешься к развеселой холостяцкой жизни.

— Не совсем так.

— Ну конечно. А то я не знаю!

— Господи, Вивьен, какой смысл начинать все с начала?

— Абсолютно никакого. Пока ты не перестанешь врать, что не водишь женщин в свое логово, где «вытрахиваешь» им мозги. Что, судя по тому сорту женщин, который ты предпочитаешь, не такое уж и достижение.

Она уже повысила голос, что заставляет Карла говорить тише, в надежде, что она последует его примеру.

— Не слишком ли большой комплимент тебе самой, старушка? — мягко замечает он.

Кстати, и мне тоже. Хотя в этих обстоятельствах трудно надеяться, что он начнет спорить по поводу калибра женщин, с которыми он спит.

Вивьен замолкает и начинает ковырять ногтем кусочек отставшего пластика. Карл, я чувствую, по-настоящему ее жалеет. Но в то же самое время я вижу, что он начинает злиться. Перестань ковырять эту краску, слышишь? — хочется ему рявкнуть. И на мгновение в нем поднимается желание протянуть руку, встряхнуть ее и потребовать, чтобы она хоть иногда бралась за утюг, ради разнообразия готовила детям ленч, включала пылесос — время от времени. И тогда — только тогда! — наваливалась на него со своими обвинениями.

Я все это вижу во сне, но одновременно понимаю, что он не из тех мужчин, кто когда-нибудь сможет поднять руку на женщину. Вместо этого он проглотит свой гнев и примется ее уговаривать и утешать. Только когда из этого ничего путного не выйдет, он позволит себе удалиться в свою личную жизнь, в себя самого. Подобно сбежавшему ребенку, который прячется под лестницей в надежде, что его никто не найдет.

— Пошел ты, — наконец очень тихо, почти без злобы заявляет Вивьен.

— Боже мой, как ты выражаешься! Ты так разговариваешь и при детях?

— Если бы ты бывал дома побольше, черт побери, ты бы лучше знал, как я разговариваю с детьми!

Она, наконец, перестает ковырять пластик, на лице ее уже нет гневного выражения, но тон остается злым. Карл, глядя на женщину, которую он любил и, возможно, все еще любит, раздумывает над тем, в какой степени он сам виноват в том, что произошло между ними. Особенно если, по всеобщему мнению, при расставании ему повезло больше. У него есть свое жилье, своя собственная жизнь, пусть и фрагментарная, и работа, которая регулярно обеспечивает его новыми приключениями.

С другой стороны, Вив. Застрявшая, как она часто жалуется, в грубой, неуютной стране, к которой она так и не смогла привыкнуть. В районе, который она считает убогим, весь день в доме с маленьким ребенком, зачатым, как всегда подозревал Карл, в отчаянной попытке сохранить брак.

— Вив, — говорит он с чувством, удивившим их обоих, — мне очень жаль. Правда. Прости меня за все.

В ответ на эти слова она внезапно протягивает руку под столом и кладет ее ему на бедро привычным жестом. Затем двигает ее выше, ближе к паху. Что удивляет его еще больше.

Его собственная реакция тоже довольно странная. Поскольку он, несмотря на свою решимость, ощущает мощную эрекцию. Он все еще доступен для нее в этой единственной области, хотя и недоступен во всех остальных. Я же, сидя за соседним столом и наблюдая за тем, чего предпочла бы не видеть, не могу решить, кому обиднее — Карлу или мне, что его страсть к жене все еще сохранилась, несмотря ни на что.

— Очень жаль, не так ли? — шепчет она, наклоняясь к нему через стол. — Насколько жаль, хотелось бы знать? Я бы хотела иметь подтверждение этим словам…

— Что? — Карл невольно смеется. — Здесь и сейчас, ты хочешь сказать? На пластиковом столе, среди ребятишек, и клоунов, и разбросанных чипсов? Знаешь, солнышко, ты совсем рехнулась.

— Не обращай внимания на меня, — отвечает она, а пальцы движутся все дальше. — Как насчет тебя, эгоист ты эдакий? Ты за или против?

Кажется, Карл не в состоянии сопротивляться. Он наклоняется через заставленный тарелками стол и почти касается губами ее губ.

— За, — хрипло шепчет он. — Как ты себе это представляешь?

— Да? — Внезапно она холодно отталкивает его, приглаживает юбку и спокойно замечает: — Есть о чем помнить, не так ли? А взгляни… — Даже не оборачиваясь, она предвидит возвращение двух девочек и Тоби, раскрасневшегося и запыхавшегося. — Вот и дети, прямиком из комнаты, полной разноцветных шариков. Интересно, а какой сейчас у твоих цвет, а, Карл? Любопытного синего оттенка, скорее всего.

Больше злясь на себя, чем на нее, Карл усилием воли старается погасить эрекцию, которую она у него вызвала, просто чтобы посмеяться над ним, и заставляет себя улыбнуться Джемме, Андреа и Тоби, усаживающимся на свои пластиковые стулья. Слава Богу за их появление!

Ему хочется пожелать, и не в первый раз, чтобы любви этих троих было для него достаточно. Хотя он давно убедился, что это невозможно. Даже в этот конкретный момент, когда он сидит в семейной забегаловке на шоссе, согретый открытым обожанием своих детей, а солнце неуверенно заглядывает в окна, покрытые тонкой пленкой пыли. А он уже начинает мечтать о том, чтобы быть где-то еще, чтобы поскорее уйти. Если не прямиком в постель к своей жене, то в постель к кому-нибудь другому.

Возможно, ко мне. Возможно, он мечтает, как устроится в моих объятиях, греясь в лучах моей страстной привязанности. Найдет себе тихую гавань, останется там до тех пор, пока его снова не охватит зуд оказаться в другом месте, который вырвет его из моей постели и вернет к детям, причем у него всегда будет наготове алиби.

Как только дети усаживаются, Вивьен поднимается и направляется в дамскую комнату. Она бросает быстрый взгляд на Джемму, как будто между ними существует тайный уговор. И точно, не успевает мать скрыться из вида, как Карл обнаруживает, что все три его отпрыска неотрывно смотрят на него.

— Ну? — весело спрашивает он. — Знаменитый Билл Е! Би уже собирается нюхать табак? Или…

— Папа… — Джемма откашливается, беря на себя роль старшей, навечно призванной играть роль плохого полицейского во всем, что касается папы, отбившегося от рук. — Ты долго еще собираешься снимать свой номер? Может быть, тебе стоит подумать о возвращении домой?

Карл морщится, настолько точно она выражается. «Номер», как я подозреваю — на самом деле всего лишь прибежище где-то поблизости, откуда Карла можно вытащить почти мгновенно, если его присутствие требуется для решения семейных проблем.

— Я не знаю, — честно отвечает он своей дочери.

Все троица продолжает не сводить с него глаз, явно не удовлетворенная таким ответом, даже Тоби, который, скорее всего, еще так мал, что может лишь только копировать сестер.

— Но разве последние два дня нам не было очень хорошо? — спрашивает Джемма. — Когда ты был каждый вечер дома с мамой и с нами. Совсем как когда-то.

Совсем как когда-то? Господи, думает он! Это же Вив говорит голосом дочери! Он совсем не винит Джемму. Наоборот, его сердце начинает ныть от жалости к ней. Его старшая дочка, его любимица, с круглыми глазками, которые делают ее похожей на Мадонну в миниатюре. Для нее рухнувший мир ее родителей должен навсегда остаться печальной тайной.

— Послушай, — слышит он свой голос, — я приглашу вас в свой номер, вы сможете остаться там на ночь, когда захотите.

— Но нам придется спать в спальных мешках на полу, — с обидой говорит Андреа. — Мама говорит, что мы можем простудиться и умереть.

Джемма ерзает на стуле, явно стремясь вернуть разговор в нужное русло.

— Дело в том, папа, что мы бы хотели, чтобы ты жил с нами все время.

— Я знаю, чего бы вы хотели, — говорит он, чувствуя себя древним папашей из старой мелодрамы, чьим детям приходится вытаскивать его вечерами из баров. — И я стараюсь проводить с вами как можно больше времени. Но дело в том…

В чем же дело? Как он может объяснить им, что не способен понять сам себя: как ему до сих пор хочется самому снова стать ребенком! Таким, как они.

Детки, готов он умолять всех троих, детки, не отправляйте меня по другую сторону барьера вместе со взрослыми. Или, если уж вы решаете отправить меня туда, то, ради меня, оставайтесь и сами на детской стороне навечно. Пусть вашей целью будет преуспеть там, где я потерпел поражение: оставайтесь навсегда молодыми!

— Ладно, папа, — резким тоном продолжает Джемма. — Как насчет того, чтобы растянуть этот визит еще на несколько дней? Потому что, знаешь ли, мама плачет. Она всегда плачет, когда тебя нет дома.

Все разыграла как по нотам, думает Карл, всю эту проклятую мелодраму!

— Солнышко, это… мама велела сказать мне, что она плачет? — По сути, никакого выхода нет, думает он тем временем. И вместе с этой мыслью сердце его охватывает тоска. Тоска закоренелого беглеца, в очередной раз вытащенного из своего укромного места.

— Разумеется, я ей ничего такого не говорила. — Вивьен незаметно вернулась из дамской комнаты. — Она ведь достаточно взрослая, чтобы заметить, что мы живем не так, как должны жить люди.

— Послушай, — говорит Карл, и по его голосу чувствуется, что он изо всех сил сдерживается. — Не лучше ли нам с тобой поговорить обо всем этом наедине?

— Когда? — Она натужно улыбается, как будто ей, а не ему приходится притворяться перед детьми. — Хоть примерно скажи, когда, и мы поговорим.

Когда? Единственное, о чем он сейчас может думать, это о том, как сильно ему нужно время для самого себя, чтобы ни с кем не надо было разговаривать. Вдали от всех его женщин — высоких и низеньких, молодых и не очень, обиженных или страстно преданных.

— Карл, — обращается к нему Вивьен, — заплати по чеку, и поехали домой. Там посадим детей смотреть видео и поговорим. Годится?

Карл, я это ясно вижу, изо всех сил держится за идею пространства — или хотя бы иллюзию пространства — где бы он мог дышать.

— Ладно, — соглашается он, — но на ночь я не останусь. У меня полно срочной работы. Не в городе, а я еще даже вещи не собрал.

— Да? Впервые об этом слышу.

— Тем не менее. — Он сосредоточенно вынимает банкноты из бумажника. — Я уезжаю из города. В Галифакс.

— А после Галифакса? — Это говорит Джемма, настоящий детектив, ее с пути не собьешь. — Когда ты вернешься, ты будешь жить с нами дома?

— Ох, солнышко… — Карл протягивает руку и с бесконечной нежностью гладит по щеке этого ребенка, чьи темные глаза всегда грозят утопить его в своих печальных глубинах. — Сначала надо съездить и вернуться. Затем задумаемся, что делать дальше.

Вивьен торопливо надевает на Тоби куртку и выходит вместе со своим выводком из ресторана. Я не могу не заметить, что, проходя мимо моего столика, Карл бросает на него беглый взгляд и вроде бы удивляется, что он пуст. Затем он спешит к кассе и дальше, вслед за своей семьей.

Последнее, что я вижу, — это Карл в дверях ресторана. Затем он исчезает. Так и не зная, что я последовала за ним во сне в такое место, куда нам обоим даже в голову бы не пришло отправиться.

В спальне, где мы недавно лежали с Карлом, неторопливо занимаясь любовью, все еще стоит пряный запах секса. Он висит в воздухе, как запах пороха, и кажется, будто все комната в шоке от недавно случившегося преступления.

Любопытная мысль! Я позволяю себе мысленно очертить мелом матрас, на котором недавно лежали два тела, и натянуть по периметру кровати ленту, чтобы сохранить место преступления для будущих расследований. И в любую минуту могут появиться мальчики из лаборатории, чтобы снять отпечатки и сделать фотографии.

Мысль о фотографиях почему-то пришлась мне по душе. Пусть останутся образы, проявленные в темной комнате памяти и навсегда сосланные в альбом забытья под названием: «Прошлое».

Разумеется, это смешно. Потому что Карл только что отправился в свой офис, он вовсе не ушел навсегда. Через час он наверняка позвонит мне, чтобы сказать, как приятно было вчера оказаться дома. Еще через несколько часов я услышу, как он поднимается по ступенькам крыльца. А еще через час или около того мы снова окажемся в постели.

И все же странное чувство беды не оставляет меня. Я медлю, мне не хочется заниматься делами, не хочется расставаться со следами нашей недавней любви. Я стою и смотрю на постель, прижав к груди скомканное покрывало.

Прошлым вечером, когда Карл неожиданно возник в дверях с саквояжем, увешанным бирками авиакомпаний, и выражением триумфа на лице, мне одновременно показалось, что его не было целую вечность и что он вообще никуда не уезжал.

— Удивил тебя, верно? Так и собирался. Я прямо из аэропорта, даже не побрился, уж извини. Ужасно хотелось тебя видеть. Еще, разумеется, стремился поймать тебя на месте преступления.

Он не отказывает себе в удовольствии продолжить игру, заглянув во все шкафы в поисках мужчин, которых я там припрятала в его отсутствие. Хотя на самом деле после появления Карла для Женатиков меня уже нет дома. Женатики немного разочарованы таким положением вещей, но все как-то выжили. Что касается меня, то об этой неожиданной страсти к верности, обуявшей меня, мне даже думать не хочется. Вчера — тоже, когда я стояла и делала вид, что меня забавляют подозрения Карла.

— Я несколько часов проторчал в этом проклятом аэропорту в Галифаксе, — продолжает он объяснять, копаясь в саквояже в поисках привезенных подарков. — Ждал, когда рассеется туман, решив не возвращаться в гостиницу. Затем, когда он вдруг исчез, у меня осталось всего несколько минут, чтобы схватить то, что попалось под руку по дороге на посадку.

Он сует мне пакет с надписью «Воздушный бутик, Инк.».

— Это всего лишь туалетная вода. Прости. Понимаю — не слишком оригинально. Но сейчас такой плохой выбор подарков. И все же мне удалось купить кое-что для Мерфи. Посмотри, пластиковый Плуто с гелем для душа. Кстати, где он, этот старый блошиный мотель?

— Нету, — говорю я. — Приехал его хозяин и забрал пса.

— Вот как! — Я вижу, что Карл пытается сохранить нейтральное выражение на лице, сначала стараясь определить, какое впечатление произвело это событие на меня. — Так все в порядке?

Я так же равнодушно пожимаю плечами.

— Я же говорила, мне давали его только на время. Как бы то ни было, я рада, что ты здесь!

Карл обнимает меня, и я ощущаю тепло его тела через пальто. И еще чувствую легкий, совсем не противный, запах пота. В отличие от моих других знакомых, которые считают, что мужчина не должен пользоваться дезодорантом, Карл никогда не дожидается, чтобы кто-то отвел его в сторону и откровенно с ним поговорил. На мой взгляд, от него всегда хорошо пахнет, вне зависимости от обстоятельств. Особенно вчера вечером, когда я стояла, прижавшись к нему так, будто я своими руками вытащила его из тумана.

И теперь, на следующее утро, я стою перед постелью, все еще полной воспоминаний о вчерашнем, и мечтательно улыбаюсь в пространство. И все-таки никак не могу избавиться от ощущения, что что-то не так. Не то чтобы были улики, подтверждающие преступление, но… есть какая-то маленькая деталь, какое-то несоответствие с общей картиной…

Поэтому когда я замечаю сумку в углу комнаты, мне кажется, что я чувствовала ее присутствие раньше. Это кожаная сумка, которую Карл носит через плечо. Я ее узнаю. Я почти вижу ее на его плече, когда он входил вчера в дверь. Наверное, он сегодня утром забыл ее, когда укладывал саквояж в багажник и уезжал на работу.

Или он оставил ее намеренно. Поскольку он ведь собирается вечером сюда приехать. Насколько мне известно, в сумке лежат его бритвенный прибор, зубная щетка и смена белья. Стандартный набор любовника на одну ночь, которого вдруг охватило желание утвердиться посолиднее, оставив в квартире дамы какие-то вещи.

От этой мысли я улыбаюсь еще шире. Это и не похоже на Карла, и похоже: оставить сумку случайно-намеренно и тем самым сообщить нам обоим, что наши отношения поднялись на новую ступень.

Довольно приятный вывод, и мне разумнее было бы на нем остановиться. Оставить сумку в углу, куда поставил ее Карл, и подождать, что он скажет по этому поводу сегодня. И все же…

Даже когда я подхожу к ней, сажусь на пол и начинаю рыться в содержимом, я и самой себе не в состоянии объяснить, что я делаю. Или почему мне кажется, что это нужно сделать. Оправдания такому поступку нет. Никто не давал мне роли Пандоры и не разрешал обращаться с личной собственностью Карла так, будто это улики, которые я собираю, имея на то ордер. Тем не менее я продолжаю копаться в сумке.

В сумке я обнаруживаю связку багажных бирок разных авиакомпаний, а также сложенные пакеты, точно такие же, как и тот, в котором Карл принес мне туалетную воду, а Мерфи — гель для душа. Кроме этого, там оказался лишь маленький магнитофон, который я помню еще по гостинице «Арлингтон», и небольшой набор пленок с этикетками, на которых мелкими буквами написано: «Приемное отделение больницы», «Бар» и еще «Туман. горн».

«Туман. горн». Что бы это могло значить? Мне ничего не приходит в голову, пока я задумчиво держу кассету в руке. Но ощущение мне болезненно знакомо. Так я чувствовала себя много лет назад, когда хотела, но боялась узнать правду о своем браке. И тогда, и сейчас меня охватывает неловкость, будто кто-то наблюдает, как я колеблюсь между преступлением и трусостью.

Слава богу, что, по крайней мере, нет Мерфи и он не смотрит на меня с презрительным осуждением. Или, скорее, он бы поощрительно пыхтел, как бы говоря: «Ну? Чего ты ждешь? Давай, сделай это».

— Одну минуту, — обещаю я вслух. Как будто он рядом и может меня слышать.

Одну минуту? Если бы Мерфи и в самом деле был рядом, он бы не купился на этот древний трюк. Вместо этого он бы сидел и с безмолвным красноречием интересовался, что именно я пытаюсь выяснить по поводу кассеты, просто держа ее в руке? Разве что определить ее вес?

Ладно, Мерфи, ты победил. Давай сделаем это! Я вставляю кассету с надписью «Туман. горн» и нажимаю кнопку «Пуск». Через несколько секунд раздается звук, который я немедленно узнаю. Долгий, прерывистый стон туманного горна. Та же самая печальная какофония, на фоне которой проходил наш разговор с Карлом, когда он звонил из укутанного туманом Галифакса. А слышно было его так, будто он звонил из соседнего дома.

Я мгновенно прихожу к очевидному выводу, но тут же шарахаюсь от него, подобно лошади, отказывающейся взять барьер. Как же это возможно — любить Карла так, как люблю его я, и не знать о нем абсолютно ничего? Или не хотеть знать. В панике я начинаю собирать все улики, вытаскиваю кассету из магнитофона, засовываю магнитофон и кассеты в сумку и снова ставлю ее в угол.

— Это все ты виноват, — возмущенно и без всяких оснований обращаюсь я к невидимому Мерфи. — Теперь смотри, что ты заставил меня сделать!

Но Мерфи, от которого осталось только воспоминание о его все понимающих глазах, продолжает молча смотреть на меня. С типичным для него выражением, говорящим, что в последние несколько минут он не видел ничего такого, чего бы он не видел десятки раз раньше.

Я не сразу соображаю, что слышу шаги на крыльце и затем звон ключей. Я понятия не имею, сколько времени я просидела на краю так и не застеленной постели, по-дурацки сложив руки на коленях.

— Привет! — Карл врывается в комнату, слегка запыхавшись. — Я уже почти до центра доехал, представь себе, как вспомнил, что кое-что забыл.

— Да, верно. — Мне остается только удивляться, насколько спокойно звучит мой голос. Я беру сумку и протягиваю ее ему. Хотя, наверное, что-то в моем поведении есть странное, потому что Карл не торопится брать ее. Как будто он вдруг заподозрил, что там — бомба.

— Что-нибудь не так? — спрашивает он.

— Я… Карл, я заглянула в твою сумку.

— Да? — Он улыбается, слегка удивленно, но без малейшей тревоги. — Зачем?

— Я сама удивляюсь. Зачем?

— Ну, я всегда говорил, что в каждом из нас живет детектив. — Он подходит ко мне, намереваясь поцеловать в знак прощения за любопытство.

— Карл… — Я уворачиваюсь от него. — Я прослушала одну пленку. «Туманные горны».

Если это подразумевалось как обвинение, Карл, безусловно, мои слова так не воспринимает. Я слишком поздно соображаю, что делаю все неправильно, точно так же, как я всегда вела себя с Марком, сумбурно высказывая все свои подозрения и одновременно глазами умоляя объяснить все так, чтобы снять нас обоих с крючка.

— А, верно, туманные горны. Я записал их в Галифаксе, в гавани. Разве я тебе не говорил, что иногда так делаю? Это все равно что сделать снимок или купить сувенирную открытку. — И Карл закрывает вопрос, задергивая молнию на сумке и набрасывая ремень на плечо.

— А эти багажные бирки и пластиковые пакеты из магазинов в аэропортах? Тоже сувениры от поездки?

Карл продолжает легкомысленно относиться к этой мини-инквизиции.

— Да, именно так, если хочешь. Прихватываю все, что плохо лежит… Еще один мой недостаток. Остался, видимо, после службы в полиции. Ну, знаешь, эта привычка копов прихватить яблоко с тележки уличного торговца. — Внезапно он осознает, что говорит слишком много, и все не по существу.

— Но ты вернулся в такую даль, только чтобы забрать сумку. Почему?

— Дана… — Карл ставит сумку на кровать. Он уже не улыбается. — О чем речь, черт побери?

— Я… не знаю. — Мой голос дрожит, как у ребенка. — Только я думаю, Карл… что ты обманываешь меня со своей женой. — И я, как бы желая защититься от абсурдности собственного обвинения, закрываю лицо руками и принимаюсь рыдать.

— Бог ты мой! — Карл садится рядом со мной на кровать и обнимает меня. На мгновение я позволяю ему эту вольность. На мгновение я разрешаю себе почувствовать щекой знакомую грубоватую ласку лацкана его кожаного пиджака, вдохнуть знакомый запах и найти знакомое убежище в его объятиях. Как будто хочу покрепче и навсегда запомнить, каково это — быть любимой Карлом Хартом.

— Знаешь, солнышко, в чем только меня в жизни не обвиняли! Но только не в том, что я слишком примерный муж.

— И все же… это же совсем нетрудно? Убедить меня, или, скажем, свою жену, что тебя нет в городе. Как только тебе понадобится, чтобы тебя не нашли.

— Да, полагаю, что нетрудно. Но меня действительно не было в городе. Смотри сюда. — Карл уже, похоже, справился с первоначальным изумлением и теперь просек, что от него требуется. Он продолжает сидеть на моей кровати, обнимать меня и говорить со мной нежным голосом, не поверить которому ну просто невозможно. — Ты не должна так думать. Я застрял в этом клятом Галифаксе на несколько дней дольше, чем рассчитывал, и все время ужасно по тебе скучал. Ты не должна ничего придумывать.

Я только теперь начинаю понимать, что полезла в сумку, надеясь найти там какое-нибудь спрятанное оружие. Какое-то противоядие против паники, охватившей меня от сознания, что я строю свою любовь на зыбучем песке в такой переменчивой среде, где Карл может быть с кем угодно и сам может быть кем угодно, несмотря на его уверения в обратном.

Увы, вместе с паникой приходит тоска по нему, вызванная — наверняка — его неуловимостью. Есть что-то возбуждающее в этом нырянии на большую глубину и в неумении достичь дна. Сегодня же становится ясно, насколько сильно мне требуется неопределенность в этих отношениях, которая, в свою очередь, придает мне своеобразную уверенность. Что у меня есть с Карлом — все, что у меня есть с Карлом — это знание того, что я могу любить его, сколько мне заблагорассудится. И знать, что, каким бы сильным ни было мое чувство, этого всегда будет недостаточно.

Имея дело с Женатиками, я давно завела такую привычку — знать, что я могу себе позволить. Даже с Марком, как я сейчас понимаю, я очень рассчитывала на неуловимость, как на часть его привлекательности. Но Карл? Я не хотела, чтобы он был таким. Или не хотела верить в это сама. Но вся истина в том, что как Мерфи, который вроде бы здесь, хотя на самом деле его нет, так и Карла здесь нет — даже когда он сидит на моей кровати.

— Карл, мне бы очень хотелось тебе верить, но твои истории постоянно меняются. Теперь выясняется, что ты служил в полиции. Ты никогда мне об этом не рассказывал.

— Наверняка рассказывал. Я служил в полиции в Шотландии. Разве ты забыла?

— Нет, не забыла. Когда это было, до того, как ты упал с танка и тебя выгнали из училища, или после?

— Нет, ты все перепутала, меня выгнали из полиции. Это было в Лейте. Ты вспомни, я тебе говорил.

Когда меня охватывает паника, даже тогда я понимаю, что это происходит из-за того, что мое рефлекторное желание узнать его полностью, владеть им целиком наталкивается на осознание, от которого темнеет в глазах: чем больше оговорок с его стороны, тем меньше я о нем узнаю. Да и надо ли мне это вообще? Что бы Карл ни хотел мне дать, он не может подарить мне себя. Он не может сложить правду в пакет из бутика и торжественно вручить его мне.

— Нет, — говорю я ему. — Я такого не помню.

— Дана, ради бога, я никак не могу понять, чего ты хочешь?

Зачем он все время это повторяет, хотя прекрасно знает, так же как и я, чего я хочу.

— Я больше не хочу, чтобы ты мне врал, Карл. По крайней мере, я уже подошла к такой стадии, когда я думаю, что я этого не хочу. Но ты лучше уйди поскорее, прежде чем я передумаю и решу, что я все же предпочитаю, чтобы мне врали.

Теперь на его лице выражение полного изумления и обиды.

— Ты хочешь, чтобы я ушел? Навсегда?

— Да.

— Послушай, я вижу, что, похоже, расстроил тебя, и я хотел бы загладить свою вину, в чем бы ты ее ни видела. Потому что меньше всего на свете я хочу сделать тебе больно.

Я печально киваю.

— Я и сама не в восторге от этой мысли. — Сегодня впервые Карл выглядит на свой возраст. В темных волосах — проблески седины, которую я раньше не замечала, морщинки вокруг глаз. Скорее всего, они всегда там были.

— Я не лгал тебе и сейчас не лгу. Но, возможно, тебе просто понадобилось немного больше… пространства. Несколько дней без меня. Видит бог, я могу провести несколько дней дома, с детьми.

Он всегда называл это место «домом»? Или сегодня я наконец замечаю, что он нигде больше и не живет? Что вполне могло меня устраивать, как его готовую на все сообщницу. Не спрашивай, не говори, не вдумывайся… и все такое прочее.

— У меня есть идея получше. Почему бы тебе попросту не вернуться домой раз и навсегда? Вместо того чтобы бегать кругами и прикрываться. — Но что бы я ни говорила, я продолжаю плакать, тихо, без показухи, как прохудившаяся труба.

— Не плачь, солнышко. Христа ради, не плачь! Я не стою всего этого Sturm und Grang[4]. И вовсе я не такой хитроумный преступник, каким тебе кажусь. Если честно, я совсем… обыкновенный.

Да, мне очень хочется в это верить. По большей части, самый обыкновенный человек, чьи порывы к свободе строго ограничены и проявляются в мелких кражах, в скромном приукрашивании фактов и во вранье без серьезных последствий. Мне также очень хочется думать, что он просто невысокий, темноволосый, сексуальный парень с хрипловатым голосом, в которого я влюбилась за неимением лучшего. И это тоже может быть правдой. Но что это меняет?

— Чувства, которые я к тебе испытываю, нельзя назвать обыкновенными.

— Конечно. — Карл смотрит из окна моей спальни, откуда не на что смотреть, кроме двора с мусорными баками, сараем и обгрызенными Мерфи деревьями. — Я с этим согласен. И я не хочу тебя терять. Если только тебе без меня будет лучше.

— Нет! — отвечаю я. — Я много от тебя терпела, но всему есть предел. Ты не уйдешь отсюда, утверждая, что делаешь это для моей же пользы.

— Ладно. — Он уже явно устал, готов на любой договор, и его рука уже не лежит на моем плече. — Но я уйду, если ты этого хочешь.

— Это не то, что я хочу. Просто так вышло.

Карл выдерживает паузу, прежде чем подняться.

— Но это не конец. Увидишь.

Если я не смирюсь с тем, что происходит, думаю я, пока Карл выходит из спальни и идет по коридору к входной двери, этого и не произойдет. Даже сейчас я еще могу позвать его, и он вернется с каким-нибудь вполне логичным объяснением.

Тем временем я прислушиваюсь к эху его шагов по деревянному полу. Точные, четкие, вымеренные, совсем не похожие на веселые шаги с прискоком, которые всегда возвещали его приход в мою жизнь и уход из нее.

Через несколько секунд я слышу металлический звук, напоминающий звук монеты, падающей на тарелку для подаяний, который меня на мгновение озадачивает. Но ненадолго. Это мой запасной ключ, упавший в керамическую посудину, что стоит на столике в холле. Подношение Карла богам. Надежда, что красивый уход повысит его шансы на веселое возвращение завтра. Или, несмотря на собственные возражения, он знает, что это конец.

Затем я уже еле слышу его шаги по крыльцу. На этот раз он через ступеньки не прыгает. И после этого — ничего.

Получается, что я освободила себя от необходимости смотреть, как он уходит. Это означает, что моя связь с Карлом все же немного пошла мне на пользу. По крайней мере, теперь я знаю, что лучше не смотреть в окно.

Я никогда не считала технологию своим близким другом. Я сделала одну единственную уступку Электронному веку — купила автоответчик. Только он, с моей точки зрения, представляет действительный прогресс в области улучшения человеческой жизни. Ведь почему бы даже такому «чайнику», как я, не воспользоваться бесчувственной машиной, чтобы избавиться от телефонных звонков, на которые у меня нет сил отвечать? Особенно теперь, когда не существует абсолютно никого, чей голос я бы хотела услышать.

Дзинь!

— Привет. Вы дозвонились до «Дома посланий» Даны. Пожалуйста, оставьте ваше послание после сигнала. — Биип.

— Солнышко, послушай, это снова я. Ты точно знаешь, что тебя нет дома? Я тут подумал, не заехать ли, но… раз уж ты не отвечаешь на мои послания, не думаю, что ты придешь в восторг при моем появлении. Слушай, сними трубку… один раз, а? Или перезвони. Просто, чтобы не терять связи, вроде того. Ведь мы вовсе…

Зачастую, когда звонит Карл, я выключаю машину на середине его предложения — пусть говорит в пустоту. Дело не в том, что мне хочется быть особо вредной, но ведь всему же есть предел — даже в моем случае, как есть предел тому количеству боли, которое я могу взвалить на себя во имя Карла. Однако время идет, и теперь я снова включаю машину из чистого любопытства, чтобы узнать, кто еще может мне позвонить.

Дзинь!

— Привет. Вы дозвонились до «Дома посланий» Даны. Пожалуйста, оставьте ваше послание после сигнала. — Биип.

Дана, это Мел Арлен, друг Джерри. Послушай, Гласс убьет меня, если узнает, что я звоню, но… Давай все по порядку. Если бы я изначально не позвонил тебе и не навязал тебе этого песа… Из-за которого, как я понимаю, все и произошло. Но несмотря на это… Если бы я тебе тогда не позвонил… Послушай, Дана, я что хочу сказать: это просто позор, черт побери, что происходит между тобой и Глассом! Потому что, судя по всему, вы с Глассом даже больше не друзья.

Пауза.

Если ты меня спросишь, я скажу, что это стыд и позор. Хотя я понимаю, спрашивать ты не собираешься. То есть меня. Зачем тебе спрашивать? Что я могу обо всем знать? Но если подумать… может быть, самую малость. Потому что даже если ты думаешь, что тебе легче стало после того, как ты одним махом избавилась и от Гласса, и от песа, так знаешь, что я тебе скажу? Почему-то я думаю, что нет. Не стало тебе легче!

Снова небольшая пауза.

— Также я не верю, что Гласс «в порядке» и всем доволен. Лично я считаю, что он по тебе скучает. И псина тоже, насколько мне известно. Хотя, если честно, то о Мерфи трудно сказать, что там с ним происходит. — Сопение. — Вообще-то, никто ничего точно сказать не может, верно? Короче, я все же надеюсь, что вы с Глассом разберетесь. А пока могу сказать, что было приятно поболтать с твоим автоответчиком. Я иссякаю, а то кончится пленка или тема для разговора — что раньше? Пока, Дана. Я просто… ну, что я могу сказать? Мне чертовски жаль.

И что я, Мел, могу сказать? Мне тоже жаль.

Дзинь!

— Привет. Вы дозвонились до «Дома посланий» Даны. Пожалуйста, оставьте ваше послание после сигнала. — Биип.

— О, салют, Кейт. Слушай, если я услышу еще РАЗ это ДУРАЦКОЕ «послание» от «Дома Даны», я… сколько раз я должна ЗВОНИТЬ, чтобы ты сняла трубку? Мы ведь с тобой не ССОРИЛИСЬ, верно? Разве что из-за твоего старого приятеля О’Райана, который наверняка прибежал ПЛАКАТЬСЯ к ТЕБЕ в жилетку, стоило мне его кинуть.

Пауза.

— Ну, я ДОЛЖНА была его кинуть, Кэти. Он не оставил мне выбора. Надо было либо связываться всерьез, либо исчезнуть в темноте.

Молчание.

— Ничего, он это переживет. О’Райан — большой мальчик. На САМОМ ДЕЛЕ большой там, где это имеет значение. Уверена, ТЫ еще помнишь эту деталь из своего туманного прошлого. Только вот что мне скажи: он и в семидесятые был таким же невероятным ПРИДУРКОМ?

Сдавленное хихиканье.

— Хотя — какая РАЗНИЦА? Мужики — они мужики и есть, верно? Тогда как наша с тобой дружба нерушима, причем с давних пор. Так ПОЗВОНИ мне, хорошо? Потому что я ВСЕРЬЕЗ собираюсь рвануть на побережье. На этот раз НАВЕРНЯКА. Ты позвони мне, Кэти, пока можно воспользоваться МЕСТНОЙ линией.

Значит, О’Райан прислушался к моему совету, причем с большим рвением, чем я это сделала сама. По-видимому, он напрямую поговорил с Карен и в процессе разговора потерял и то малое, что имел. Но кто может сказать, что ему, так же как и мне, стало лучше? А что касается Карен… пожалуй, я ей позвоню и пожелаю счастливого пути. Если я поверю хоть на секунду, что она более серьезна насчет Калифорнии, чем насчет О’Райана.

Дзинь!

— Привет. Вы дозвонились до «Дома посланий» Даны. Пожалуйста, оставьте ваше послание после сигнала. — Биип.

— Дана, привет. Это Лайл. Лайл Трумбо, это на случай, если я действительно очень уж давно тебе не звонил. Похоже, я буду в городе, в твоем городе, который, надеюсь, станет нашим, когда я туда приеду. Это будет примерно в следующий четверг. Слушай, я понятия не имею, какое у тебя расписание, но не могла бы ты мне позвонить в офис? Мы бы сверили наши календари и другие вопросы — какие встанут, ха-ха! Извини, плохая шутка, хотя я, собственно, и собирался сказать пошлость. Ладно, просто позвони мне. Я буду…

Разумеется, в определенный момент мне приходит в голову, что идея выключить автоответчик надолго — не такая уж и плохая идея! Оставить телефон звонить и звонить, пока тот, кто пытается дозвониться, наконец не решит, что он ошибся номером и попал в государственное учреждение.

Да, однажды я так и поступаю, зато потом, не имея посланий для прослушивания, но имея навалом времени, я буду вяло бродить по дому и «мигать», подобно невыключенной рождественской иллюминации в июле. День за днем я хожу все в той же рубашке, немытые волосы слипшимися прядями падают на лицо, шторы в гостиной задернуты, телевизор постоянно включен, хотя звук приглушен, так что он бормочет что-то про себя в уголке. Я сижу в точно в той позе, которую полагается принимать женщинам в такой ситуации. Когда они потеряли все и решили соответствовать.

Вот если бы я была Грейс Голдберг, я, естественно, иначе бы отреагировала на подобные обстоятельства. Видит бог, Грейс никогда бы не стала пожирать чипсы, как делаю я, и упиваться собственными горестями. Вместо этого она бы пустилась бегать по магазинам и тратить деньги, чтобы покончить с депрессией, как обычно советуют экономисты. Или же она повеселилась бы, расставив фотографии своего бывшего любимого на холодильнике и открыв по ним пальбу из ружья с резиновыми пулями. В любом случае, можно быть уверенным, что к ужину Грейс будет чувствовать себя превосходно.

Но я не Грейс, это и она, и я отлично знаем. Мое собственное отношение к той ситуации, в которую я попала, сводится к необходимости прикончить чипсы. Затем приняться за заусеницы и одновременно раздумывать — не слишком ли мне поздно начать курить? Единственное, что я себя позволяю, чтобы отвлечься от отчаяния, это быстро перебрать в уме все те ужасные взаимоотношения, в которые я ввязывалась. Мужчин, которые чинили свою собственную садовую мебель, хвастались колпаками на колесах или брали с собой мобильные телефоны, когда выезжали на природу. Мужчин, которые хрюкали, когда смеялись, и смеялись, когда хрюкали. Мужчин, которые во сне звали какую-то Анну Николь Смит. Мужчин, которые матерились, когда кончали, или которые кончали, когда матерились. Мужчин, которые вообще не кончали.

Разве Карл, Джерри и Марк, и даже разношерстные Женатики, были лучше, чем эти рядовые из рядовых? Или Мерфи был лучшим из того, что мне когда-либо достанется? По крайней мере, Мерфи всегда лаял, когда хотел выйти. А не оставлял записку и не крал деньги из сумки. По крайней мере, Мерфи, при всей его…

Нет. Думать о Мерфи я сейчас не стану. Не стану надеяться, что он по мне скучает, хотя я и не стою, чтобы по мне скучали.

Не буду думать о том, как он живет снова у Джерри, топя свои печали в замороженном йогурте, вылизывая миску до такой степени, что надпись «Хорошая собака», когда-то украшавшая дно, исчезла с последней белой каплей. Также я не хочу думать, что Мерфи без меня счастлив. Вообще не хочу о нем думать.

Я всегда хотела думать о себе как о женщине, которая в экстремальной ситуации просто выдернет вилку телефона из розетки — и сразу же почувствует себя лучше. На самом же деле я оказываюсь женщиной, которая чувствует себя обязанной не отключать телефон, потому что может позвонить мать и, не получив ответа на три звонка, захочет тут же сесть на ближайший восточный рейс. Именно по этой причине, и только по этой причине я вынуждена снова включать автоответчик.

Дзинь!

— Вы дозвонились до «Дома посланий» Даны. Пожалуйста, оставьте ваше послание после сигнала. — Биип.

— Солнышко, это опять я. Я знаю, что ты дома, потому что ты то и дело отключаешь автоответчик в середине послания. Послушай, я прошу только об одном. Перезвони мне, оставь послание, пришли факс… Только не прерывай меня на середине…

С другой стороны, для тех женщин, которые неспособны отключить телефон, есть другой простой выход: оставить автоответчик включенным, убрать звук, каждый час проверять, нет ли посланий от матери, а все остальное безжалостно стирать.

Неким странным образом я потеряла ощущение времени и не могу сказать, сколько его прошло — месяцы или минуты, с той поры, как я начала прятаться. Единственное постоянное зрелище — мои коленки в грязных тренировочных штанах. Судя по ним, времени прошло достаточно. Кроме того, можно было только догадываться, как я вообще выгляжу.

— Я такая безобразная! — громко заявляю я и удивляюсь, что мои голосовые связки все еще более или менее действуют.

— Ну, тут без вопросов.

Я не ожидаю ответа. Но в голосе звучит что-то знакомое, напомнившее мне о прериях моего детства. Что-то вроде резкого, безрадостного звука пластмассовой игрушки, упавшей и затем прокатившейся по каменному полу патио.

Я вздрагиваю, смотрю на кресло-качалку, стоящую в кабинете, и обнаруживаю, что там кто-то сидит. Но на этот раз — не Грейс Голдберг. Сегодня передо мной — девочка-подросток, тощая и настороженная. С капризным пятнистым лицом и сальными патлами, свисающими на глаза. На ней мятая футболка и выношенные велосипедные трусы, каких теперь дети не носят.

Моя первая реакция — возмущение.

— Простите меня, полагаю, не ваше дело, как я выгляжу! Кстати, как вы сюда попали? И почему бы вам не удалиться?

Девочка ничего не отвечает. Лишь продолжает рассматривать меня из-под свисающих волос, как будто ждет, когда я задам стоящий вопрос, достойный ответа.

— Кроме того, я не всегда так распускаюсь, — продолжаю я оправдываться. — Но дело в том, что сейчас у меня… трудный период. Хотя, естественно, это вовсе не ваше дело.

Девочка поднимает голову, и я в первый раз получаю возможность посмотреть ей в лицо.

— Че ты все время талдычишь, что это не мое дело? Еще как мое. Ведь мы практически близнецы!

Я быстро поднимаюсь со стула и начинаю ходить по комнате.

— Ничего подобного! У меня уже есть близнец. Его зовут Пол, и он совершенно не похож на вас. Кстати, и на меня тоже.

— Знаю. У меня тоже есть близнец по имени Пол. И он очень даже симпатичный.

— Послушайте… — Я все больше возбуждаюсь и начинаю подозревать, что появление этой девочки — симптом нервного срыва, который я переживаю. — Мне уже начинает надоедать постоянно встречаться с особами женского пола, утверждающими, что они — мои двойники!

— Твои?.. Эй, нечестно употреблять слова, которые я еще не выучила.

— Откуда мне знать, какие слова вы выучили?

— Да ладно, все ты знаешь. Посмотри на меня. Ты же знаешь, кто я.

Посмотреть ей в лицо, назвать по имени, признать собой… у меня на это нет сил. Однако дверь распахнута, крышка гроба открыта, тело, столько лет скрытое от глаз, выставлено на обозрение.

— Я полагаю, гм, что ты станешь утверждать, что ты — это я.

— Да нет, это ты я. Только много, много старше.

— Я же сказала, — пробую я защититься, — я не всегда так плохо выгляжу. Просто у меня сейчас…

— Трудный период. Ну, по правде говоря, и мне здорово досталось в последнее время.

Боль, которую я читаю в ее глазах, заставляет мое сердце сжаться.

— Я знаю, — шепчу я, — я знаю.

— Да ну? — Она смотрит на меня и саркастически закатывает глаза, как я всегда делала в ее возрасте. — Так теперь ты знаешь все? Вспомнила все, и не стоит тебе напоминать?

— Нет, — просто говорю я. — Так вышло, что я очень давно про тебя не вспоминала. — Или, точнее, старалась не вспоминать. Но как я могу исповедоваться перед прошлой собой в том, в чем я никогда не признавалась ни одному человеку? Да и вообще, что есть такого, что я могу себе разрешить сказать этой тощей девчонке? Я могу утверждать, что она значительно милее, чем я помню. Но на самом деле это не так. А что касается острого язычка… что же, если память мне не изменяет, на это тоже не стоит обращать внимания.

— Значит, ты была слишком занята, чтобы подумать обо мне, да? Чем занята-то? — Тем временем она оглядывает мой кабинет с тем же отсутствием энтузиазма, как и все остальное во мне. — Вау, а мама еще называет мою комнату зверинцем! Теперь я вижу, что она неправа. Что бы она сказала сейчас?

— Не преувеличивай. Если тут немного прибраться… Будет очень мило. Так же и со мной. И с тобой тоже. Потом, это мое место.

— И что ты здесь делаешь?

— В хороший день, не сегодня, довольно много чего. Я… — Но я смотрю на нее, скрючившуюся в моем кресле-качалке, и не могу заставить себя признаться, что я пишу всякую муру для телевидения. Я довольно смутно припоминаю, что это не совсем то, чем она собирается заниматься в будущем. — Ну, а ты что хочешь делать, когда вырастешь?

— Чего бы я хотела? Я вроде как мечтаю стать каскадером. Или всемирно известным ветеринаром. Или любовницей гангстера, и чтобы у нас была ферма арабских скакунов. Ты что-нибудь такое сделала?

— Нет. — Я смущаюсь. — Но я старалась. — Я убеждена, что в хороший день я бы смогла защитить свою биографию с большей убедительностью. Однако в хороший день я-подросток не покажусь в моем кабинете.

— Ты хоть замужем?

— Нет. — Я понимаю, что сейчас не время рассказывать о Марке и все никак не оформленном разводе. — Так ведь брак не является твоей целью, не правда ли?

— Ну, а бойфренд? Страстные романы без брачных привилегий… к этому ведь ты стремилась? Помнишь?

Да, я помню. Но не думаю, что череда усталых Женатиков — как раз то, что эта девочка имеет в виду.

— Ну, разумеется, у меня были всякие взаимоотношения, но я…

— Сейчас одна, — нетерпеливо заканчивает за меня девочка. — Я уже догадалась. А как тогда насчет собаки? — И она снова оглядывается, как будто ждет, что в комнату вот-вот вбежит собака.

— Была собака, но… А, проехали. — Внезапно я чувствую, что сыта по горло этой Маленькой мисс Призрак из Рождественского прошлого, которая появилась здесь в своих велосипедных штанах, чтобы облить меня, взрослую, дерьмом с ног до головы. — Кроме того, мне казалось, что ты сходила с ума по лошадям. Извини, все лошади недавно кончились, даже воображаемые.

Девочка смотрит на меня вытаращенными глазами.

— Ты не помнишь? Ты не помнишь про собак?!

Что я помню — так это как я сижу в автобусе, едущем по 11-й авеню, а мальчишки из школы Святого Игнатия издеваются надо мной: «Гав! Гав! Поговори с нами, замухрышка Дана!» Вот что я вспоминаю, но только в тех редких случаях, когда я даю слабину в моих постоянных стараниях все забыть. И даже сейчас, когда я все это вспоминаю, скажу ли я что-нибудь молодой Дане? Кто, как я со страхом предвижу, скоро испытает все это на собственной шкуре, если уже не испытала.

— Нет, извини, я не помню.

— Поверить невозможно. — Она качает головой. — Они же ходят за мной! В парке, целая стая!

Смутное воспоминание становится ярче. Я вспоминаю, как в ее возрасте заманивала соседских собак в парк. Чем же я их соблазняла… молочным печеньем, верно? Бог мой! Она права! Просто не верится, что я могла это забыть. Такое счастливое воспоминание. Если не вспоминать, чем все кончилось.

— Карла зовет меня оборотнем! — рассказывает юная Дана с истинным удовольствием. — А Пол, он, что бы я не делала… умирает со стыда. «Мам, она бегает со стаей собак!» Господи, говорю я ему, я могла бы найти себе компанию и похуже. Бог мой, как я хочу быть собакой!

Нет, думаю я. Нет, ты ничего подобного не хочешь!

Но ее внезапное веселье заражает и меня. Теперь я сама все ясно вижу: я шагаю в футболке и велосипедных штанах к парку, а за мной бежит целая стая дружелюбно настроенных собак, штук двенадцать или больше. Маленькие собачки крутятся вокруг моих ног, собаки средней величины тыкаются носами мне под колени, большие собаки, такие, как Мерфи, задевают своими костлявыми головами мои костлявые локти. А я трясу коробку с печеньем, заменяющую мне дудочку Гаммельского крысолова.

— Да, я помню, — уверяю я ее. — Только… когда ты приходишь в парк с этими собаками, что ты делаешь?

Она уже устала удивляться моему невежеству и странным вопросам и просто пожимает плечами.

— Что же еще? Изучаю свои породы.

— Породы? Ты хочешь сказать, собак?

Она протягивает руку к школьной сумке, стоящей около кресла, и достает книгу в тряпичном переплете, которую протягивает мне вместо ответа.

— Я беру это на время в библиотеке, когда мне захочется. Ее больше почти никто не берет. Это полное издание Американского собачьего клуба.

Ну, конечно. Я узнаю книгу — в основном, по запаху. Страницы пахнут пылью и овсянкой, переплет — клеем.

— Ты хочешь сказать, что ты… я… беру это книгу в парк? Вместе с печеньем и собаками?

Но даже ее кивок уже не нужен мне для подтверждения. Я нахожусь там, на берегу ручья, в парке, и разглядываю принесенную с собой книгу, а пришедшие со мной собаки лежат рядом на солнышке и дремлют, напоминая прайд разномастных львов.

Молодая Дана нетерпеливо протягивает руку и открывает книгу на случайной странице.

— Я уже здорово изучила все породы. Я тебе покажу. Назови мне номер страницы, а я скажу, что на ней написано. — Энтузиазм сделал ее личико почти привлекательным.

— Ладно, попробуем… Страница двадцать вторая.

— Ну, это совсем легко. «Ретривер, шерсть волнистая. Скорее всего, произошел от ирландского водяного спаниеля, поздние подвиды — от лабрадора. Голова: длинная, пропорциональная…»

— Милостивый боже! — Она в самом деле меня поразила. Тем, сколько она помнила из того, что я начисто забыла.

— Попробуй еще. — Она почти умоляет. — Назови любую страницу.

— Ладно. Страница сорок семь.

— Басенджи, — быстро говорит она. — Африканская собака, которая не лает. Рост: семнадцать дюймов в холке. Вес: в идеале между…

— Хватит, хватит, ты все доказала! — Впервые, как мне кажется, за несколько месяцев, я смеюсь. Но это смех на грани слез. И не потому, что этот ребенок кажется мне таким печальным, просто я обнаруживаю, довольно неожиданно, что она куда симпатичнее, чем я могла ожидать. Господи, где же она была, когда я рылась в фильмах про собак в поисках новых идей, изучала учебники по дрессировке и вглядывалась в равнодушную морду Мерфи, надеясь догадаться, о чем он думает? — Возможно ли, что тебе живется значительно лучше, чем я помню? — удивленно спрашиваю я.

— Иногда, — шепчет она. Я смотрю на нее, и она отворачивается. — А иногда — нет.

Значит, это уже началось. Трудности подросткового возраста, с которыми никакими фантазиями не справиться.

— Дана… — Меня захлестывает жалость, и я протягиваю руку, чтобы дотронуться до ее костлявого плеча. — Поверь мне, иногда потом все приходит в норму. И даже чаще, чем иногда, и не просто в норму: все становится хорошо. Даже если именно сегодня я — не слишком убедительное тому доказательство.

Она так и не поворачивает головы и сбрасывает с плеча мою руку.

— Просто… ну, я вроде как надеялась, что… стану покрасивше.

Даже через пропасть десятилетий у самого понятия «красивее» есть сила, чтобы ранить нас обеих. Почему-то осознание этого обстоятельства заставляет меня жалеть ее больше, чем себя.

— Послушай… когда ты подрастешь, в твоей натуре появятся качества, которые стоят значительно больше, чем внешность. Например, ум и… характер и… ну что еще? — душевная щедрость. Ты не думай, я не хочу сказать, что у меня всего этого в избытке, но… Я хочу сказать, что внешность — не самое главное.

По виду юной Даны ясно, что я ее не убедила. Да и зачем ей мне верить? В ее возрасте внешность имеет огромное значение, черт бы ее побрал! Особенно если приходится выслушивать утешения от взрослых вроде меня, которая изо всех сил старается забыть, каково это — быть в ее возрасте и иметь невзрачную внешность.

— Слушай, — продолжаю я, — я могла бы тебе соврать и сказать, что ты преуспеешь в жизни больше, чем я. Но ты слишком умна — уж в это ты можешь поверить — чтобы понять, что это нелогично. Ты привязана ко мне, точно так же, как я привязана к тебе. Но, пожалуйста, поверь, не все так ужасно. Иногда получаешь удовлетворение. Иногда добиваешься успеха. И иногда — весьма редко — любви.

— Но не мужа.

— В данный момент — нет.

— И не бойфренда?

— Больше нет и бойфренда.

— И даже не собаки?

— Нет, — признаю я, глядя ей прямо в глаза. — Никого нет, кроме меня.

Произнося эти слова, я слышу, насколько гулко в пустоте звучит мой собственный голос. Все так. Никого нет, кроме меня. И неважно, как сильно я хочу — в данный момент — чтобы из угла мне хищно улыбалась четырнадцатилетняя замарашка в вытянутой футболке.

На дорогах сегодня машин мало, и я медленно кручу педали, проезжая мимо магазинов, разукрашенных к Рождеству. Рождество! Не может быть, вроде и Хеллоуина еще не было? С другой стороны, разве можно сказать точно, сколько сезонов я пропустила за время моего «растительного» периода?

Однако сегодня я уже ничего больше не хочу пропускать в мире. Сегодня даже усталые позолоченные ангелы и ветки искусственного остролиста кажутся мне натуральными. Улыбающиеся Санта-Клаусы напоминают старых друзей, и пройдет еще как минимум час, пока постоянно звучащая мелодия «Силвер беллз» доведет меня до ручки.

Удивительно, как быстро и внезапно вернулась воля к жизни! Дело не в том, что я забыла, почему я изначально забаррикадировалась в доме, издалека подслушивая свой автоответчик и устраивая интервью с самой собой в своем кабинете. Скорее, мне надоело рыдать по собственной загубленной жизни. По крайней мере, до такой степени, что я сегодня утром проснулась, испытывая потребность принять душ, наконец, сменить одежду и выйти за дверь в виде допустимой пародии на нормальную женщину.

Наконец мне надоедает разглядывать витрины с сиденья моего велосипеда. Я слезаю и веду велосипед по тротуару, чтобы лучше оценить то, что выставлено в витринах, мимо которых я прохожу. Уголком глаза я замечаю отражение женщины, идущей в моем направлении. То, что называется «кошелка». Хотя в данном случае — это кошелка без кошелки. Одна из тех, кто предпочитает надеть на себя сразу весь свой гардероб — несколько свитеров, брюк, юбок, разных шарфов и шляп, вместо того чтобы нести все это барахло в сумке.

Меня передергивает. Даже не знаю, почему. Наверное, это то странное ощущение, обычное для женщин, когда они встречают кого-то, кто им кажется собственным, слегка искаженным отражением в зеркале. То, что пока не случилось. Или то, что еще не случилось.

О господи! Эта кошелка без кошелки разговаривает сама с собой. Но, по крайней мере, она при этом улыбается и качает головой. Она не старая. Возможно, она даже не лишена привлекательности, только если убрать все эти «культурные» одежные слои. В самом деле: если убрать все эти свитеры и юбки, не говоря уже о стопке шляпок, в ней не будет ничего такого не от мира сего. Ничего, что отличало бы ее от женщины сорока лет с хвостиком, включая, разумеется, меня.

Как бы там ни было, мне не хочется, чтобы кто-нибудь заметил, что я сравниваю свое отражение в витрине магазина с ее отражением. Прежде чем она настигнет меня, я затеряюсь со своим велосипедом среди машин.

Эй, что это такое? Я проехала, наверное, два или три квартала, прежде чем остановиться на красный свет. Нет, не может быть! Господи, только взгляните, это опять та же кошелка! Она сумела угнаться за мной. Все так же медленно идет, что-то бормоча и кивая головой… Как это ей удается передвигаться с такой же скоростью, как и мой велосипед? И теперь она смотрит прямо на меня, как будто меня знает.

Но знаете что? Мне тоже кажется, что я видела ее раньше. И всегда — в этой части города.

Зеленый свет! Слава богу! Если я прибавлю скорость… А, прекрасно, я действительно быстро еду, со светофорами мне везет, квартал мелькает за кварталом… Черт! Снова красный свет. Ничего, я, по крайней мере, смогу перевести дыхание. А, твою мать!.. Поверить невозможно. Это она! Снова меня догнала. И сейчас она действительно смотрит на меня. И улыбается прямо мне в лицо. Как старый, старый друг.

— Приветик! Так как ты провела все эти годы?

— Хм, прекрасно. — Все эти годы? Черт. Интересно, отчего по моему телу бегут мурашки? От ее фамильярности или от ее невероятной способности одним прыжком преодолевать целые кварталы? Давай же, свет, меняйся!

— Прекрасно? Это все, что ты можешь сказать? Ведь столько времени прошло.

Когда она улыбается, я замечаю, что у нее на удивление хорошие зубы.

— Простите, разве мы…

— Слушай, не притворяйся, что ты меня не узнала. Это же я, понимаешь?

Она говорит уверенно, даже стучит по груди на манер Кинг-Конга. Этот голос… Этот акцент?.. Нет, точно не Джерри. Тогда Мел? Уже ближе. Наверняка что-то очень нью-йоркское, плюс что-то еще…

— Послушайте, я уверена, что вы — это вы, вот только я не совсем ясно себе представляю, кто именно. Но если вы считаете, что знаете меня, тогда…

— Если я считаю, что тебя знаю? Поверить невозможно!

Господи, ну и смех у нее, просто грубый хохот, даже на шумной улице, где полно прохожих, головы в ее сторону поворачиваются. Этот смех… разве мне не знаком этот смех? Разве… А, ладно, перестань, вот уже зеленый свет, а ты все стоишь, будто приросла к месту.

— Нет, поверить не могу! Ты собираешься вот так стоять и притворяться, что ты меня не узнала? Свою старую лучшую подругу, свою гребаную духовную родню, черт побери!

«Бог ты мой, эти раскатистые „р“, это странное произношение звука „г“…»

— Вы случайно родом не с Лонг Айленда?

— Откуда еще, черт возьми, я могу быть? Говорю же, ты меня знаешь. Черт, да мы же практически близнецы.

Овал лица, разрез глаз, изгиб век… Я все придумываю или действительно вижу сходство? За этими слоями одежды, стопкой шляп и грубым хохотом… неужели за всем этим есть сходство? Ведь я же не сижу сейчас в своем кабинете одна-одинешенька, пытаясь представить себе, как она может выглядеть после всех этих лет…

— Грейс?! — Я произнесла это вслух? Она меня слышит? Разве она… Нет, этого не может быть. Потому что, если она выглядит, как Грейс Голдберг, то она выглядит, как я, а если она выглядит, как я, тогда…

— Грейс! Наконец-то! Ну ты и тормоз! Впрочем, ты всегда была тормозом.

— Но вы не можете быть Грейс Голдберг. Она…

— Грейс Голдберг. Разумеется. Кем еще я могу быть, хотела бы я знать?

— Но… этого не может быть.

— Разве? — Она говорит так, будто я ее обидела. — Дай мне хоть один довод, почему нет?

Потому что Грейс никогда бы не превратилась в такое чучело, вот почему. Потому что, если такое могло произойти с Грейс, то то же самое может произойти и со мной, а я никоим образом не могу допустить, чтобы такое произошло со мной… или с Грейс.

— Послушайте, наверняка мы обе обознались, поэтому…

— Что поэтому? Забыть все, что между нами произошло? Мне чертовски жаль, знаешь ли. Жаль, что я даже не написала тебе, чтобы попросить прощения.

Она сильная. Ее рука крепко сжимает мою руку… Но по-дружески. Неужели возможно, что я ошибаюсь?

— Вы сказали — «написать»? О чем вы могли мне написать и о чем вы сожалеете?

— Ты знаешь. Этот парень. Как там его звали…

— Жюль? Француз? — Нет, нет, Дана. Не так. Ничего не говори сама, пусть она говорит. Надо выудить из нее как можно больше информации.

— Да, тот самый.

— Ладно, и что случилось с Жюлем, Грейс? Если вы и в самом деле Грейс… Куда вы с ним уехали?

— Черт! А ты как думаешь? На Лонг Айленд!

Чушь! Она называет Лонг Айленд, потому что я назвала его первой. Грейс никогда не увезла бы Жюля в Штаты. Я знаю, она бы так не поступила. Я… Мне надо убежать от нее. От этой сумасшедшей. Потому что она точно сумасшедшая, вот и все. И эти пальцы, так сильно сжимающие мою руку…

— Послушай, Грейс, было приятно с тобой повидаться, но…

— Что «но»? Ты бы предпочла видеть меня, чем быть на меня похожей? Как пурпурная корова?

О господи, ну что я говорила? Сумасшедшая!

— Пожалуйста, отпусти мою руку, потому что мне…

— Ага, ты лучше бы только смотрела, чем быть такой же, так? Так не будь так уверена, сестричка, что ты сама выбираешь.

Видите? Теперь она решила, что я — ее сестра. Но, по крайней мере, она отпустила мою руку.

— Я тебе не сестра!

— Это я знаю. Что с тобой такое? Я же твоя сестра по духу, трансцендентальный близнец. Мы последние из оставшихся в живых из Банды близнецов, черт побери!

Нет. Нет! Она не могла это сказать. Это все мое воображение. Она всего лишь из этих… уличных типов. Пристают к незнакомым людям… одна-две удачных догадки, основанных на том, что эти люди сами скажут, сами того не сознавая.

— Простите, мне нужно идти.

— И это все, что ты можешь мне сказать после всех этих лет? Мне надо идти?!

Я не хочу больше слушать, я представления не имею, как ей это удается, но никто не может заставить меня слушать. Я уеду как можно дальше и как можно быстрее. Потому что она — не Грейс Голдберг, и чем быстрее я отсюда уберусь, тем уверенней буду себя чувствовать.

— Не я порвала нашу связь. Не я уехала с драгоценным Жюлем!

— Драгоценности? Ты это о чем? Ведь это ты смылась с моими драгоценностями!

Ну, вот опять, сами видите. Она теперь считает, что я говорю о драгоценностях. Если даже она подразумевает Жюля, так это она уехала с ним, а не я. А я вернулась домой, чтобы выйти замуж за Марка.

— Ты вернулась сюда! Ты вернулась сюда, черт бы тебя побрал, и теперь ты отказываешься от своей старой подруги Грейс!

Я все еще слышу ее визгливый голос в своих ушах, хотя изо всех сил кручу педали. Я все еще чувствую то место, где ее пальцы сжимали мою руку, даже думаю, что останутся синяки. Что-нибудь, из чего можно было бы потом сделать вывод, что я действительно встретила… Уф! Нет, если подумать, я совсем не хочу считать, что на самом деле встретила это женщину на улице.

Надо просто уехать подальше, сейчас это главное. Я привстала на сиденье, чтобы еще быстрее крутить педали, как когда-то делала в детстве. Попробуй, догони меня, если сможешь!

Черт! Что он такое делает? Какой-то придурковатый водитель грузовика пытается прижаться ко мне. Хотя свет все еще зеленый. Я все еще могу ускользнуть от него, если только…

Если только он не свернет. Он… Сворачивает? Сукин сын, ни сигнала поворота, ничего. Сворачивает направо, как будто меня нет и в помине.

— Эй, ты, там, наверху! Разуй глаза…

Но он не слышит. Рядом с ним, на пассажирском сиденье никого нет. Окно плотно закрыто, вовсю надрывается музыка. Мне почти не видно водителя, который подпрыгивает на сиденье в такт ритмам музыки и крутит руль, сворачивая прямо на меня.

— Эй, эй! Посмотри вниз и вправо! Посмотри вправо, козел!

Я чувствую горячее дыхание двигателя даже через джинсы. Надо спрыгнуть с велосипеда, спрыгнуть направо, на тротуар…

А, мать твою! Чувствую, как сдирается кожа на локтях от соприкосновения с асфальтом. Ничего, пустяки, я от него увернулась.

И тут… этот металлический скрежет. Что это? Мой велик, мой любимый велик! Я не хочу смотреть, но посмотреть необходимо, чтобы убедиться, что пострадал только велосипед…

Моя нога. Мне больно? Наверное, болит где-то в самой глубине, где у меня уже нет нервов. Туфля содрана с меня аккуратнейшим образом, как шкурка банана. А огромное бугристое колесо грузовика прижимает мою ногу к краю тротуара. И этот звук… Что это за звук? Как будто кто-то крошит хрящ.

Как будто кто-то попал под грузовик. Люди постоянно используют это выражение. «У меня было такое впечатление, будто я попала под грузовик». Как будто они знают, что при этом чувствуешь! Теперь я знаю. Знаю точно, что при этом чувствуешь. Если честно, то не чувствуешь практически ничего.

Грузовик с ревом удаляется в облаке синего выхлопного газа. Водитель даже ничего не заметил. Я все еще слышу — я думаю, что слышу — слабый звук его радио, который становится все тише и тише, по мере того как грузовик исчезает из вида. Тем временем вокруг меня образуется кружок обеспокоенных лиц, который все разрастается и разрастается. Чужие люди. Смотрят на меня так, как будто я на экране телевизора. И с явным ужасом глядят на мою ногу, хотя могли бы быть и потактичнее, ведь я все же не на экране и еще не успела потерять сознание.

Старая кошелка без кошелки… Слава богу, ее я нигде не вижу, ее нет в кружке окруживших меня людей. Разумеется, то, что ее сейчас нет, не доказывает, что ее и не было. Даже не доказывает, что она не Грейс. Поскольку Грейс часто отсутствовала, когда…

Господи, как я устала! Если бы я могла устроиться тут поудобнее, положить голову на тротуар, закрыть глаза… А, вот это очень мило. Кто-то поднимает мою голову, снова опускает ее на… что? Вероятно, на сложенное пальто, которое заменяет мне подушку.

— Я в порядке. Мне даже не очень больно. Не так, как вы думаете. — Хочется их убедить. Они так добры. И я даже не очень лгу. Мне и в самом деле не очень больно.

Разумеется, теперь, когда у меня появилась минутка, чтобы подумать, я понимаю, что та женщина никак не могла быть Грейс Голдберг, даже на одну секунду. Во-первых, Грейс всего двадцать два года. И столько ей будет всегда. Она навсегда застыла во времени в своих белых сапогах и мини-юбке, купленной на Карнаби-стрит. Застыла где-то в Пиренеях вместе с Жюлем. Две маленькие фигурки в снегу. Стоящие на склоне миниатюрной горы среди крутящихся хлопьев снега…

— Привет. Вы не могли бы назвать свое имя?

— Кто хочет это знать? — Все правильно. Придуривайся. Даже глаз не открывай.

— Мэм? Мне нужно знать ваше имя и где вы живете.

Черта с два!

— Я знаю, почему вы спрашиваете. Хотите узнать, не в шоке ли я. Говорю вам, нет. Просто слегка… удивлена.

— Мэм. — Голос звучит уже устало. — Я спрашиваю вас, как полицейский, и я хочу вам помочь.

Полицейский? Ну как же! Теперь, когда я открыла глаза, я вижу синюю форму и бляху.

— Полагаю, вы из полиции Лейта?

— Мэм, «скорая» скоро приедет, ясно? — Он выговаривает слова тщательно и четко, в чем я вовсе не вижу необходимости. — Если вы назовете свое имя, я могу известить, кого пожелаете, что вас отвезли в главный госпиталь.

Самое важное — ничего не говорить, ничего не выдать. Даже имя. Особенно полицейскому из Лейта.

— Ладно, мэм, подождем «скорую».

Прекрасно, он уходит.

— Привет. Не хотите мне улыбнуться?

Господи, это еще кто? Меня же только что переехали, черт побери! И кто это? Какой-то телевизионный репортер с видеокамерой. Он наклонился надо мной, улыбается и нацеливается объективом прямо мне в лицо!

— Эй, мне ваше лицо вроде бы знакомо. — Он разворачивается к моему раздавленному велосипеду, потом снова наставляет объектив на меня. И улыбается. — Вы случайно не в шоу-бизнесе трудитесь?

— Точно. Я — Удивительная Грейс.

— Эй! Бог ты мой! — Это снова полицейский, который прогоняет репортера. — Это вам не премьера кинофильма, черт возьми!

— Послушайте, — говорит репортер, — она заявила, что ее зовут Грейс или что-то в этом роде.

— Мэм? — Улыбайся, Дана, это всего лишь коп. Снова сидит около меня на корточках, по-детски голубые глаза обеспокоены. Он совсем ребенок, этот мой полицейский из Лейта. Больше по вкусу Карен, чем мне, из тех, кто выбирает еду по детскому меню. — Мэм, мы сейчас перенесем вас в машину «скорой помощи», ладно? Вы не волнуйтесь. Но сначала скажите… вас зовут Грейс?

Почему бы и нет? Кто-то ведь должен быть Грейс, так? Кто-нибудь в трезвом уме и светлой памяти, кто сможет достойно проявить себя в этой роли.

— Да.

— Ладно. — Он записывает что-то в блокнот, как тот настоящий полицейский в телевизоре. — Грейс, а дальше?

Ох, нет, только не все с начала!

— Просто Грейс. Вы же знаете, как у нас, девушек по вызову. Кроме имени, нам ничего не требуется.

Ну вот, он захлопывает блокнот. Я его доконала. Я знала, что так и будет. Беспроигрышный ход!

Мерфи, что ты здесь делаешь? Собакам нельзя заходить в церковь, даже на похороны своих близких. Даже если служба идет здесь, далеко внизу, в маленькой часовне под озером. Где набегающие волны органной музыки являются настоящими волнами.

Да ладно тебе, никакая это не церковь, это операционная. Ты что, забыла? Тебя сбил грузовик. Я пришел, как только смог.

Добрый старина Мерфи. Ты пришел, хотя я этого и не заслужила. К тому же — умная собака, переоделся в халат медсестры. Только я способна безошибочно узнать эти желтые глаза, смотрящие на меня поверх хирургической маски. Только боюсь, ты пришел слишком поздно. Разве ты не различаешь тошнотворный сладкий запах лилий?

Нюх у тебя всегда был дерьмовым. Это запах зеленого лука. Главный хирург же предупредил тебя, что последнее, что ты почувствуешь, будет запах зеленого лука.

Не могу похвастать, что помню. Хотя имею довольно четкое представление о главном хирурге. Высокий. Седой. Симпатичный. Ведь знала же, что следует побрить ноги, прежде чем ехать кататься на велосипеде! Потому что никогда нельзя знать заранее, когда тебя собьет грузовик и ты окажешься с щетиной на ногах перед высоким красивым доктором. Уф! Главный хирург наверняка подумает, что ему приходится оперировать эрдельтерьера. К счастью, теперь, когда я лежу в гробу, моих волосатых ног не видно.

Слушай, кончай ты с этой дурью про похороны! Говорю тебе, ты еще не померла!

Нет? Тогда что делает в первом ряду моя мать? Уверена, что она привезла с собой несколько своих знаменитых финиковых коржиков, чтобы потом угостить собравшихся на моих поминках. В этом случае… я надеюсь, что у похоронной конторы есть лишние гробы, потому что до конца дня на них может возникнуть спрос.

Не вижу я здесь твоей матери. Вообще никого не вижу, кроме медицинского персонала в халатах и масках.

Будет тебе. А Джерри? Вон там, в ряду рядом с дверью? Чтобы можно было улизнуть, если запах лилий все-таки разбудит его аллергию. Приятно, что он приехал из такой дали на мои похороны, не правда ли? Даже если все, на что он сподобился, это пробормотать, проходя мимо гроба, что так мне и надо, раз я вздумала ездить на велосипеде в центре города.

Да вовсе не Джерри ругал тебя за велосипед. Это делал Карл!

Карл. Правильно. Кстати сказать… Ты обратил внимание, кто не озаботился даже венок прислать?

Будь справедливой к парню. Даже если бы ты умерла, а ты вовсе не умерла, сама подумай, каким образом он мог об этом узнать? Ты же не ответила ни на один его звонок.

Да, какой позор! Только представь себе, какую бы милую прощальную записку он бы оставил на автоответчике. «Привет, солнышко. Прости, что так поздно позвонил. Слушай, что это за слухи, будто ты умерла? Наверняка нет! Хотя удачно, что мы с тобой как раз перед этим разбежались, верно? Получается, что все, что ни делается, все к лучшему, так сказать».

Думаю, когда начнет проходить наркоз, шутить тебе расхочется.

А, ты еще здесь, Мерфи, в халате медсестры. Потому что у меня какое-то странное чувство, что мои глаза открылись, и ты стал напоминать мне… Кармелиту Поуп.

Нет, нет, это действительно медсестра. А я все это время лежу, свернулась калачиком, в ногах твоей постели, как Флэш, спаниель.

Будет тебе. Вовсе не ты в ногах моей кровати. Там моя нога, черт возьми, под которую подложено несколько подушек, как под королевские бриллианты на выставке. Кстати, о драгоценностях. Что же на самом деле произошло с Жюлем? И с Грейс Голдберг?

Мерфи, ты еще здесь? Мерфи? Было бы очень мило, если бы ты мне ответил. Если бы ты пришел, когда я тебя зову. Помнишь, как я тебя учила? Даже если я этого не заслуживаю. Даже если я умру до твоего появления. Потому что даже там, глубоко под озером, где растет зеленый лук, и я могу чувствовать его запах на своих руках, даже там я буду знать, что ты пришел. Даже если я не умерла, а крепко сплю, я в своих снах обязательно тебя узнаю.

За окном моей больничной палаты быстро поднимается луна, напоминающая большую таблетку от кашля. Поднимается прямо у меня на глазах. Сначала луна боролась, стараясь высвободиться из пут решетки, закрывающей нижнюю часть окна. И затем взмыла свободно, пока не оказалась так высоко, что я уже не могла за ней следить.

Стоило мне открыть для себя демерол, который я могла получать по первому требованию, как я потеряла способность следить за чем-либо. Все смешалось — сон и явь, здесь и там, тогда и сейчас. И разбираться в этом мне совсем не хотелось.

Моя нога в твердом белом гипсе важно лежит на подушке, подобно огромному яйцу, которое никто не торопится высиживать. Я уверена, что рано или поздно она начнет болеть. И как раз в этот момент врачи снимут меня с демерола, можно не сомневаться. Здесь все происходит по этой логике: разрешено все до тех пор, пока ты действительно не перестанешь в этом нуждаться. Если подумать, больница в этом смысле немного смахивает на саму жизнь.

Но, слава богу, не слишком сильно. Не в данный момент, по крайней мере, когда я лежу одна, предоставленная самой себе. В тумане собственного производства, с помощью маленьких обезболивающих таблеток из пластмассовой чашки на столике. Причем я пребываю в спокойной уверенности, что чашку без всяких вопросов снова заполнит таблетками улыбающаяся санитарка, которая приносит утку всегда с одной и той же шуткой: дескать, она только что вытащила ее из холодильника.

И, знаете, я смеюсь, и вовсе не из вежливости. Просто в своем полуодурманенном состоянии я нахожу шутку смешной, причем каждый божий раз. Как то яйцо, которое никто не высиживает. В скорлупе из белого гипса…

Здесь и сейчас. Или это тогда и там?

Господи, только не снова!

Вот вам и благодарность.

Послушай, Мерфи, если бы это был ты, я была бы благодарна. Но ведь — нет! Или этого не будет, стоит им снять меня с демерола.

Это я. Я там. Жду, когда ты придешь. Извилистой дорогой, ведущей прямо к дому Джерри. Уж мне ли не знать? Я ездил по этой дороге, втиснутый в «хонду» Джерри, с прижатым к заднему стеклу носом, черным и мокрым, похожим на гриб.

Хорошо, ты Там. А я — здесь, в моей больничной палате. Одна-одинешенька.

Ты запуталась. Я тебя не виню. Это… все метафизика. Трудно объяснить непосвященным.

А, все это бла-бла-бла. Тоже мне, специалист по метафизике! Которому понадобилось три недели, чтобы выучить команду: «Возьми!».

Но который научился возвращаться. О тебе и такого нельзя сказать.

Слушай, будь справедлив. Мне же еще неделю даже с кровати встать не разрешат.

Дорога длинная и извилистая, но в хорошем состоянии. Тебе понравится сидеть за рулем.

Ты что, забыл? Я же не умею водить машину. Человек за рулем может попасть в беду.

В отличие от человека на велосипеде?

Это не имеет к делу никакого отношения.

Все имеет. Это длинный путь, но в конце него тебя жду я. Как упавшая перчатка, как сапог, забытый в Столе находок. На этот раз зовут тебя, и это ты должна прийти. Героически хромая, как вернувшаяся домой Десси.

Дзинь!

Оп, это же мой мобильный. Надо ответить.

Надо? Потому что он звонит? Ну, доктор Павлов был бы от тебя в восторге.

А, заткнись!

— Алло?

— Милая! Как ты себя чувствуешь?

— О! Нормально, мам. — Черт, кто это сказал моей матери, что…

— Я звоню, только чтобы узнать, что с тобой все в порядке.

Ну, разумеется. Лучше некуда.

Да? Тогда зачем ты набрасываешь на гипс одеяло? Боишься, что твоя мать увидит тебя через телефон? И через несколько временных зон?

Мерфи, пожалуйста!

— Я должна сказать, дорогая, голос у тебя вполне здоровый.

Ну, пострадала только нога, голосовые связки в норме.

Вау! Какой сарказм!

— О Дана, только не нога! Ноги всегда были твоей лучшей чертой.

Видишь? Вот такой же она была и в моем детстве, когда я выходила из примерочной в одном из этих проклятых платьев.

Мам, это было всего лишь небольшое недоразумение.

Небольшое недоразумение? Меня ты уверяла, что ты — беспомощный инвалид.

— Ну что же, Дана, на этот раз нужно сделать выводы. Например, сдать велосипед в металлолом.

— Боюсь, велик и так уже в металлоломе.

— Прости?

— Проехали, мам.

— Если ты решишь вместо него купить машину, не забудь посоветоваться с отцом перед покупкой.

— Обязательно, мам. Но прежде чем водить машину, мне надо вновь научиться ходить.

— Ходить? Что ты имеешь в виду? Я считала, что это небольшое недоразумение.

Так и есть. Послушай, здесь уже довольно поздно, мне надо поспать. Позвони мне завтра, идет? Пока. — Фью! Надо бы полегче с демеролом. Если я буду продолжать так врать, люди начнут принимать меня за мужчину.

Врать? Только о чем?

Как сивый мерин. Разве могу я признаться своей милой мамочке, что, возможно, мне придется провести ближайшие несколько лет в реабилитационном центре?

И то, что ты говорила ей насчет «научиться водить машину»?..

Это мать говорила.

Но я же уже Там, жду в конце длинной, извилистой дороги. Как потерянная перчатка, как…

Мерфи, пожалуйста. Я так устала. Как собака. Позволь мне врать.

Мне кажется, ты только и делаешь, что врешь. Так или иначе.

Время от времени.

Но когда же будет иначе?

Я не знаю. Я не слежу за тем, что говорю. Не здесь, не в больнице. Не когда я обнаружила, что могу есть демерол сколько захочу.