Любовь на коротком поводке

Часть пятая Встречный в Грейсленде

Только теперь, когда мне разрешено вставать и передвигаться, я могу полностью осознать, насколько мне лучше, чем другим выздоравливающим, с которыми мне доводится сталкиваться. Люди с ожогами, рассказывающие леденящие кровь истории о неисправной проводке, взорвавшемся сосуде с жиром, несчастьях, связанных со сковородой. Поскольку моей поврежденной ноге потребуются услуги пластического хирурга, я — частый гость в ожоговой палате. В сравнении с этими перебинтованными и измазанными вазелином пациентами моя травма — сущие пустяки.

Об этом мне напоминают все, кому не лень. Например, поздно вечером, когда все ходячие больные собираются в общей комнате, чтобы поиграть в карты или покурить вместе с теми, кто решил играть с огнем до конца.

— Мне бы эту твою ногу, — говорит один из моих любимых обожженных пациентов. Он — молодой электрик, уже в третий раз в больнице для очередной пересадки кожи на пораженное место, которое, как мне представляется, занимает всю верхнюю часть его туловища. К тому же лицо его замотано бинтами так же, как и руки, совсем как у боксера. — Ездишь тут в энтой твоей коляске, как гребаный всадник… Даже опосля, когда они тебя домой пошлют, ты станешь вмазываться в стены, не сможешь помыться или даже в сортир на коляске протиснуться… Ну и что? Тебе неча волноваться, сестренка. Потому что, блин, это всего лишь нога, понятно?

Я думаю, насколько он прав, пока свободно езжу по коридорам больницы в выданной мне коляске. По сути, я как раз об этом думаю, когда практически наезжаю на дружка Марка, стоящего у лифта.

— Дана? Дана! Ради бога!

— Я… привет, Тед! Я совсем забыла, что ты здесь работаешь. — Тед настолько похож на всех тех врачей, с которыми мне приходилось общаться за последнее время, что я не сразу соображаю, что знаю его совсем в другой жизни, в той, где я могла ходить. И еще мне понадобилось время, чтобы выкопать его имя из моей ушибленной демеролом памяти.

— Дана, что случилось? Господи, а мы с Марком беспокоились, куда ты пропала!

Пока я вкратце излагаю ему свои приключения, я успеваю удивиться тому, как странно встретить Теда, причем впервые, в другой роли: не в роли важной половинки моего бывшего мужа. Из его кармана свисает обязательный стетоскоп, а выражение на его лице, когда я рассказываю о своем прогнозе, ничем не отличается от выражения на лицах тех пластических хирургов, которые нависают над моей кроватью и обсуждают мою конечность так, будто она — не часть моего тела.

— Понятно, — говорит он, когда я завершаю рассказ. — Что же, если тебе суждено было упасть с велосипеда, то ты выбрала подходящий район города для этого. Эта больница славится по всей стране своим восстановительным лечением.

Так. Именно это и вертелось у меня в голове, когда я решила, что стоит проверить правильность диагноза врачей больницы относительно моей ноги.

— Ты извини, что я не позвонила тебе и Марку, но… По правде говоря, до самого последнего времени они держат меня в довольно одурманенном состоянии, пичкая болеутоляющими таблетками. Все мое пребывание в больнице кажется мне больше всего похожим на уход от реальности, нежели чем-то другим.

— Я понимаю, — говорит Тед. — К сожалению, реальность все равно наступит, ее ничем не остановить. — Выражение его лица внезапно становится печальным и не таким официальным. — Марк тоже здесь лежит. Вот почему мы пытались с тобой связаться.

— Марк! И где он?

— На седьмом этаже, — коротко отвечает Тед.

Прожив в больнице довольно продолжительное время, я уже в курсе того, что означает пребывание на седьмом этаже.

— Ох, Тед! Что случилось?

Он пожимает плечами.

— Обычное дело. Марк простудился, а сил бороться с болезнью у него не осталось. И затем это перешло…. — Он снова пожимает плечами. — Или он переборет болезнь, или нет.

Что это такое с врачами, тупо думаю я, заставляющее их выдавать плохие новости с подтекстом: «чему быть, того не миновать». Даже если, как в случае с Тедом, речь идет о близком и любимом человеке.

— Марк справится, — уверяю я его. — Когда я его в последний раз видела, он выглядел…

— Дана, — перебивает меня Тед, — когда ты видела Марка в последний раз, он выглядел ужасно, и это было несколько недель тому назад. Теперь он выглядит куда хуже, чем тогда. Я все это уже не раз видел, можешь мне поверить, и иногда они тянут месяцами, даже годами, и кажутся вполне нормальными. Затем — внезапный спад. Есть шансы, что Марк и на этот раз выкарабкается, что он пройдет еще через пару циклов: сначала хорошо, потом снова плохо. Но здесь нет никакой закономерности. В данный момент я могу сказать тебе одно: наш Марк очень плох. И уж поскольку ты все равно здесь, причем рядом с нужными лифтами, не навестить ли тебе его в палате номер 786, чтобы просто сказать: «Привет»?

Коридор седьмого этажа, по которому я качусь в коляске, немного напоминает мне особо унылый участок дороги в Манхэттене, по которому мы когда-то ехали. Я проезжаю мимо расположившихся то здесь, то там больных с прикрепленными к их ходункам капельницами, и меня провожают безнадежными взглядами. Они напоминают мне брошенные вдоль дороги машины, ждущие, когда их отбуксируют и разберут на части.

Вдоль этого коридора — только отдельные палаты, возле каждой из которой стоит большой мусорный бак. Он представляется мне таким же знаком, какие рисовали когда-то на домах больных чумой, что-то вроде черепа и скрещенных костей, которые иногда можно увидеть на хозяйственных товарах.

До меня слишком поздно дошло, что я могла бы остановиться сначала у киоска с подарками и купить цветы. Но, будучи сама пациентом, я не думаю привычными для посетителя категориями. Когда я вкатываюсь в палату Марка, я с облегчением вижу, что там масса цветов. Кроме этого, на подоконнике веселенькие шарики и шеренга плюшевых медведей с наилучшими пожеланиями. Прежнего Марка бы вырвало, вздумай кто-нибудь подарить ему плюшевого мишку. Почему осознание им своей гомосексуальности превратило его в Себастьяна Флайта в глазах его друзей?

Марк лежит в постели такой легкий, как будто он — кучка сухих веток. Его волосы, подросшие со времен той жуткой прически, как в концлагере, которую он в последнее время предпочитал, кажутся редкими и спутанными, как у цыпленка. За те несколько недель после нашей последней встречи он изменился неузнаваемо.

Я останавливаю коляску у кровати и тут замечаю двух молодых людей, сидящих вдвоем в одном виниловом кресле с противоположной стороны кровати. Двое кудрявых юношей, одетых в одинаковые серые рубашки, на которых написано «Бобровое каноэ», и в черных брюках, на которых не написано ни слова.

Ни слова не говорят и молодые люди, сидящие практически на коленях друг у друга, сплетясь руками на манер сиамских близнецов. Они неотрывно смотрят на Марка, как будто ждут от него какого-то важного высказывания, как от оракула. Меня они встретили мимолетной улыбкой, как подругу их общего друга.

— Марк? — Я наклоняюсь к нему и говорю осторожным шепотом.

Он с трудом отрывает голову от подушки, плечи выдаются вперед, как костлявые крылья. Он пытается разглядеть меня, щурится, затем хмурится.

— Кто ты такая? — спрашивает он недовольно. — Ты в инвалидной коляске. Нет, не говори мне… Дебора Керр после того, как она посмотрела на Эмпайр Стейт Билдинг с середины улицы. — И он хрипло смеется своей собственной шутке, молодые люди присоединяются к его смеху.

Господи! Может быть, все дело в лекарствах? Или…

Но теперь он с еще большим трудом грозит мне пальцем и подзывает поближе.

— Ты в порядке? — выдыхает он, когда я наклоняюсь к его лицу. От него слегка пахнет лекарствами.

— Конечно, — отвечаю я, тронутая его заботой. — Это о тебе мы должны…

— Потому что, — хрипит он, — если тебе что-нибудь нужно, дай знать. Понимаешь, мир поделен на сегменты, как апельсин. А поскольку земной шар постоянно вращается на своей оси, то если ты пошлешь заказное письмо, оно попадет к адресату до того, как ты его отправишь.

Тут дело не только в медикаментах, тупо думаю я. Марк потерял разум, а Тед ничего мне не сказал! Я бросаю вопросительный взгляд на двух юношей в кресле. Оба кивают и удовлетворенно смотрят на Марка, как будто он только что сделал необыкновенно умное замечание. Так что, возможно, сумасшедшая здесь я. Что, кстати, предпочтительнее.

— Ох, Марк! — Я не могу справиться с собой, закрываю лицо руками и начинаю бессвязно и тихо бормотать: — Мне так жаль, так жаль!

Жаль? Я говорю это так, будто сама в чем-то виновата. Но в чем? Тут дело вовсе не в том, кто кого бросил десятки лет назад, и даже не в том, кто упал, а кто — подтолкнул.

С технической точки зрения, пожалуй, именно я ушла первой. Но именно Марк из чувства вины хотел, чтобы его бросили. Так или иначе, когда я ушла, я вырвалась из наших отношений с прытью камикадзе и попала прямиком в объятия кого-то, кто, по моему разумению, был полной противоположностью Марка. Он таким и был, этот кто-то, только и всего.

Если бы я тогда вернулась к Марку, смогла бы я предотвратить то, что случилось позже? Не по этой ли причине я сегодня пытаюсь чувствовать себя виноватой? Марк, вернее, то, что от него осталось, снова засыпает. А я сижу в коляске, уставившись на впалую маску смерти, бывшую когда-то его лицом, и размышляю, впервые за долгое время, не могли ли отношения между нами сложиться иначе.

Милостивый Боже, не успела я сбежать в Ванкувер со своим новым дружком, как мне захотелось от него избавиться. Но я держалась, задумав устроить свою жизнь без Марка. Мой дружок был тоже настроен решительно, заявив мне, что, если я попробую его бросить, он меня убьет. Что изначально мне даже льстило, вплоть до того дня, когда я все же решила уехать.

Он застал меня за сбором вещей и пинком отправил мой чемодан через комнату. Это был крепкий чемодан, который родители подарили мне, когда я окончила школу, способный выдержать трудности пути по бездорожью. Но при соприкосновении со стеной он лопнул.

Я помню, как стояла, изумленно глядя на свою одежду, торчащую из чемодана подобно чьим-то внутренностям. Мой — в перспективе — бывший дружок тоже таращился на него. Затем он вспомнил про свою миссию и повернулся ко мне с почти извиняющимся видом. Он должен был выполнить свое обещание.

На самом деле, он недостаточно хорошо ко мне относился, чтобы убить меня или даже попытаться это сделать.

Все, что он хотел, это спустить меня с лестницы и бросить мне вслед то, что осталось от моего чемодана. К тому времени, как я сумела подняться и вытащить мой истерзанный чемодан на улицу, я почувствовала, что на щеке наливается фингал, а голова моя гудела, как пожарный колокол.

Я доехала на такси до дешевой гостиницы, сняла номер, заперла на все замки дверь своей комнаты и сразу же позвонила по междугороднему телефону Марку, чтобы попросить его на следующий день встретить самолет из Ванкувера. К моей радости, он немного удивился, но отреагировал положительно.

Воодушевленная его реакцией, я придумывала варианты воссоединения не только во время полета, но и когда стояла в ожидании своего растерзанного багажа. Затем что-то заставило меня обернуться и сообразить, что ко мне направляется красивый молодой человек и заключает меня в свои объятия.

— Уиппет! — сказал Марк. — Ты выглядишь ужасно. Но все равно мне приятно тебя видеть.

Разумеется, мы не видели друг друга несколько месяцев. И теперь здесь, в аэропорту, я смотрела на него, как на незнакомца. Милый мальчик, с которым я встречалась, молодой человек, за которого я вышла замуж, неверный муж, которого я бросила буквально за несколько минут до того, как он бросил бы меня… ничего этого больше не существовало. Передо мной стоял тепло улыбающийся гей, один из тех, про которых женщины говорят: «Такое добро пропадает!»

Мне казалось — я хорошо помню, что подумала об этом, высвобождаясь из его объятий — что Марк умер. По крайней мере, тот Марк, которого знала я, был мертв.

И сегодня, сидя у его постели, которая вполне может стать для него смертным одром, я точно знаю, что я ничего не могу сделать, равно как и не могла ничего сделать в прошлом. Марку просто суждено быть одним из тех, кто умирает дважды. Однажды — в тот день в аэропорту. И снова — в любой день, в любую неделю, в любой месяц… Только теперь на месте красивого незнакомца лежит кучка высохших костей. Тогда почему, пройдя через все эти смерти, возрождения и трансформации, я сама остаюсь все тем же человеком, все еще цепляюсь за свою роль его студенческой подружки?

— Не плачьте.

Двое одинаковых юношей провожают меня и мою инвалидную коляску до лифта и по очереди произносят слова утешения, переплетенные друг с другом, как в симбиозе.

— На самом деле, сегодня один из его хороших дней.

— Некоторым из наших друзей было значительно хуже.

— Мы уже потеряли, наверное, около тридцати человек…

— Больше. Скорее, пятидесяти…

— …из числа наших ближайших друзей за последние несколько лет, так что…

— Мы знаем, что вы чувствуете.

— Правда, мы чувствуем то же самое.

Нет, думаю я. Вы — не чувствуете. Не по поводу Марка.

Но я благодарю их и говорю, что мы увидимся в следующий раз. Только много позже, когда Тед заходит в мою палату, я позволяю себе отыграться на нем.

— Это несправедливо! Ты же знаешь. Марк — один из самых умных людей из всех, кого я знаю. Это невозможно — видеть его таким… таким съежившимся. Умственно еще больше, чем физически.

— Да, это несправедливо, — устало соглашается Тед. — Но какой, по-твоему, должна быть правильная медицинская реакция? Есть хорошие дни, есть дни похуже. Очевидно, сегодняшний день из тех, что похуже. Видишь ли, его мозг начинает разбухать, тогда как все остальное тело усыхает. И теперь он…

— И теперь он несет околесицу! Марк бы это возненавидел, если бы знал. Если он знает. Боже, кто может утверждать, что он не знает?

От усталости у Теда мешки под глазами.

— Ты что хочешь мне сказать, а, Дана? Что это я — или ты — должны решить, когда наступит подходящий момент, чтобы дать ему уйти?

Разумеется, когда он об этом говорит, я прихожу в отчаяние.

— Просто… когда я смотрю, каким он стал, я… скучаю по Марку.

На лице Теда появляется редкое для него непроницаемое выражение.

— Я тоже.

Тед моложе меня и Марка. Но он так жаждет стать взрослым, что для меня это настоящий шок — вдруг вспомнить, насколько же он моложе. Особенно сегодня, когда работа и личное горе старят его прямо у меня на глазах.

— Ну конечно. Мне так жаль, Тед!

Это первый и, возможно, единственный, обмен чувствами между нами. Надо отдать нам обоим должное, обниматься мы не стали.

— Я скучаю по Марку, — повторяет Тед. — Но вот что ты мне скажи… Какого черта должен я делать с тем, что осталось лежать в кровати на седьмом этаже?

Ну что можно на это ответить?

Когда люди говорят, что я должна радоваться тому, что больница уже позади, я признаюсь, что еще больше я рада, что позади осталась утка. Думаю, Мерфи бы меня понял. Он знает, как это ужасно — выполнять физиологические функции по команде.

Сначала, когда я вернулась домой, я была привязана к инвалидной коляске. Возможно, мой приятель-электрик из ожоговой палаты прав и у меня нет настоящих забот. Зато у меня есть куча свободного времени. Он бы посмеялся, во всяком случае, я так думаю, если бы увидел, как я кружусь в своей коляске по гостиной, описывая все меньшие и меньшие круги и от скуки представляя себя Джоан Кроуфорд в «Что случилось с малышкой Джейн?» в сцене, следующей за тем, как сестра подала ей зажаренную канарейку. Или то была крыса?

Теперь, когда я перешла на костыли, жизнь стала и легче, и труднее. Легче потому, что я теперь могу, в основном, сама себя обслуживать. Но и труднее, поскольку мне приходится приспосабливаться все это делать без помощи рук.

Передвигаться — не проблема. Я вполне способна дойти на костылях до продовольственного магазина. Но когда я туда прибываю, сам процесс покупки оказывается чрезвычайно затруднительным. Я с трудом прыгаю по рядам, останавливаясь, чтобы положить нужный мне предмет в сумку, повешенную на шею. Затем, оплатив покупку, я должна изловчиться и переложить покупки в рюкзак, и уж потом ковылять на костылях домой.

И обнаружить по дороге, что начался дождь. Это означает, что мне приходится прыгать по ступенькам автобуса с бьющим по спине рюкзаком и с билетом, зажатым в зубах, откуда его должен достать водитель, как единственную розу на длинном стебле.

Учтите, у инвалидов есть свои преимущества. Теперь я могу прихромать в самый фешенебельный магазин. При этом впервые в жизни не испытывая унижения.

Ушли в небытие мои страхи перед продавщицами в магазинах Пьера Кардена или Ива Сен-Лорана, или даже чего покруче, терзавшие меня всю жизнь. Перед всеми этими женщинами, чьи волосы так туго затянуты наверх, что у них даже глаза слезятся. И чьи замороженные манеры предполагают, что, возможно, они не уходят домой вечерами, а висят вверх ногами в специальном холодном помещении вместе с мехами, где поддерживают температуру на должном низком уровне. Но, как я сейчас выяснила, даже такие женщины не осмеливаются обидеть инвалида.

Вместо этого они стоят в сторонке и скупо улыбаются, пока я ковыляю вдоль прилавков, с удовольствием щупая шарфы. Или пробираюсь к примерочной с платьем за пятнадцать тысяч долларов, держа его зубами за вешалку. Естественно, я не собираюсь его покупать, просто мне хочется увидеть, посмеют ли эти фифы-продавщицы хотя бы бровь поднять в осуждение.

Разумеется, очень неприятно на улице столкнуться с каким-нибудь знакомым. Тем более, если этот человек не сразу меня узнает. Я также смущаюсь, когда я замечаю знакомого и решаю обойти его, чтобы с ним не столкнуться. Все это для того, чтобы избежать объяснений, которые мне уже до смерти надоели.

Один раз мне показалось, что я видела Карла. Или подумала, что видела, что тоже плохо. На этот раз не в семейном фургоне. Он шел пешком к своему офису. Так что ничего удивительного, что он вообще оказался на улице. Я опустила голову и зашустрила костылями, стараясь поскорее уйти. Меня ужаснула сама возможность того, что он увидит меня инвалидом.

И только в тот момент меня осенило, что именно потому, что я — инвалид, меня никто не замечает. Скорее всего, даже если бы Карл столкнулся со мной, если это, конечно, был он, он бы меня не узнал. Он лишь бы увидел женщину средних лет на костылях. Инвалид по возрасту, такая же незаметная и незначительная, как бродячая собака.

Иными словами, идеальный маскарад! Одновременно бросается в глаза — и абсолютно незаметен. Как раз то, что надо, вздумай я за кем-нибудь следить во время прогулок, чем я, естественно, не занимаюсь. Нет, нет, даже если это Карл, бодро шагающий к своему офису.

Три раза в неделю я посещаю поликлинику при больнице, где занимаюсь лечебной физкультурой. Там я час лежу на полу на мате, поднимая и опуская свою загипсованную ногу, для того чтобы предотвратить (так они говорят) атрофию мышц. А тем временем медсестра, больше интересующаяся лежащим перед ней журналом «Дайджест мыльных опер», за что я ее не виню, монотонно бубнит:

— Вверх и вниз, вверх и вниз… — И так без конца.

Мерфи, ты ведь можешь такое оценить, верно? Ты же помнишь бесконечные: «сидеть, рядом, стоять»? Как будто такое можно забыть! Так представь себе меня, Мерфи: я поднимаю ногу в гипсе как можно выше и затем медленно опускаю ее вниз. Вверх, вниз, вверх, вниз, снова и снова — и все по команде. И удивляюсь, почему за все то время, что я тебя учила, мне ни разу не пришло в голову, что чему-то я могу научиться и у тебя. Например, как двигать каждым ухом по очереди, что у тебя здорово получается. Или что, когда у тебя где-то чешется, иногда это местечко лучше покусать, чем почесать. И какая это торжественная процедура — перепрятывать закопанную кость.

Постепенно моя нога становится тяжелее, и мне все труднее ее поднять, но я все равно продолжаю размышлять, труднее ли это, чем научиться двигать ушами или чесать собственный подбородок пальцами ноги. «Вверх, вниз, вверх, вниз… Хорошая Дана. Хороший, хороший пес. Вверх и вниз, вниз и вниз…» Что-то в этом ритме вводит меня в ступор. Я лежу на спине и наблюдаю, как моя загипсованная нога поднимается и опускается перед моим лицом. Снова и снова. Как Сизиф, безостановочно вкатывающий свой камень в гору, я не чувствую досады. Странно, но я даже ощущаю благодарность к этому камню и счастье быть на холме.

По верхнему краю гипса я вижу клочки небритых волос, которые тревожно топорщатся. Еще я чувствую, как растут волосы по нижнему краю тоже, врастают в гипс, покрывают мою ногу под ним, подобно плесени, покрывающей лежащее в тени бревно.

Похоже, я чувствую, как по всему телу растет шерсть. Не успею я оглянуться, как из рукавов моего свитера высунутся лапы. Я пыхчу, Мерфи. Скажи мне, это потому, что я вспотела? Или эти приливы предупреждают о грядущей Перемене в жизни? Нет, никаких пустяков, вроде климакса. Я имею в виду более значительную и зловещую термостатическую перемену: от нормальной температуры человеческого тела в девяносто восемь и шесть десятых градуса по Фаренгейту — до ста двух? Это ведь твоя температура, Мерфи?

О господи! Я боюсь взглянуть в зеркало, которое протянулось по всей длине стены кабинета физиотерапии. А также привлечь внимание монотонно бубнящей медсестры. Я боюсь обнаружить, что превращаюсь в нечто еще более невероятное, чем то, о чем рассказывается в ее «Дайджесте мыльных опер».

Я что хочу сказать: в свое время меня принимали за кучу разных вещей — за кладезь нереализованных творческих потенциалов, за подругу по духу или за вполне свою в доску бабу, и за сравнительно приличную любовницу. Иногда меня принимали не за то, что я есть на самом деле. Но никогда, за всю мою жизнь до сегодняшнего дня, меня не принимали за собаку. Разве что в том автобусе, много лет назад, когда…

Мерфи, если я все меньше остаюсь человеком, тогда именно ты должен научить меня, как отказаться от этого вовсе и попасть в дружелюбную среду, где прошлое и настоящее живут рядом, смешавшись в уютном сосуществовании, без всяких различий между тем, что уже ушло, и тем, что еще придет.

Сегодня, Мерфи, передо мной гора. Завтра меня ждет бесконечный, незащищенный ужас Времени и Пространства, который и составляют единственное различие между Здесь и Там, между тобой и мной…

Бог мой, если нечто подобное произойдет со мной, мне хочется думать, что я способна отнестись к этому спокойно. В смысле: в определенных кругах люди, пишущие для сериалов про животных, сочтут необыкновенным везением мое чудесное превращение в собаку в кабинете физиотерапии.

Дело в том, что, лежа на спине на мате в кабинете физиотерапии в Главной больнице, поднимая ногу и опуская ее снова и снова, я действительно способна отказаться от своей человеческой сущности во имя чего-то более примитивного, стоящего ниже по уровню. Но где гарантия, что это что-то действительно существует?

Так же очевидно, что я отказалась не только от своей способности ходить вертикально без посторонней помощи на своих двух ногах. Я потеряла свои притязания на Мерфи. Который не слышит меня, как бы громко я его ни звала в своем воображении. Мерфи, которому наплевать на то, как я обо всем сожалею и насколько глубоко я ощутила, чему он мог меня научить. Если бы только у меня хватило ума к нему прислушаться!

Мерфи больше нет, даже в моих снах. Все, что у меня остается во сне и наяву, всего лишь мохнатая фантазия — Удивительная Грейс. Шесть собак в одной, самая яркая звезда в созвездии в любой галактике, которую вы выберете. Сверкающая на небесном своде, подобно отшлифованному бриллианту, с времен появления забытого колли по имени Пэл.

И если Удивительная Грейс — все, что мне осталось, значит, я должна трудиться для нее и ее дублеров. Для этого я должна избежать атрофии моей ноги. Как сказал О’Райан, меня зацепило. И дело не в оплате, а в том, что мне это дает. Я должна лезть из кожи вон, как хорошая, очень хорошая собака. Не потому, что есть Мерфи, который может это оценить, он вообще вряд ли это ценил. Но потому, что я все еще здесь и для меня теперь это важно.

Это была идея О’Райана — привезти меня в студию в день, когда начинаются съемки по моему сценарию. Он не стал завязывать мне глаза, но, безусловно, это соответствовало бы той торжественности, носящей старомодный оттенок, с которой он привел меня на съемочную площадку.

Никто, кроме него, из работающих над «Удивительной Грейс» не слышал о моем несчастном случае. Соответственно, когда я ковыляю через площадку на костылях, по рядам батальонов редакторов, помощников сценаристов, помощников режиссеров и разномастных членов команды проходит гул. Пока что все они раздумывают, чьи именно последние исправления привели к появлению в сценарии персонажа на костылях и как зовут актрису, очевидно, приглашенную на эту роль.

— Дана! — Гленда, руководитель сценарного отдела или редактор, или кем она тут числится, оказывается первой, кто узнает меня. Она плывет ко мне со стопкой листков в одной руке и выражением лица, как у общественного организатора на круизном пароходе, славящимся идеальным порядком. — Надо же, какая неожиданность! — Она небрежным взмахом руки указывает на мои костыли, что предполагает, что я умудрилась проявить себя самым удивительным образом. — Я все удивлялась, куда это ты запропала. Знаешь, все с таким восторгом работают над твоим сценарием!

Да уж, наверняка. Особенно те, которые занимаются переписыванием.

— Надеюсь, ничего страшного, что я тут объявилась, — говорю я. — Это все Мик О’Райан, он уговорил меня приехать и взглянуть на сцены с волками.

— Ну, конечно! — Гленда кивает с таким энтузиазмом, будто эта затея пришла в голову ей, а не О’Райану. — Ты как раз вовремя, потому что волки сейчас… Ну, ты сама увидишь. Я уверена, что О’Райан или кто-нибудь из дрессировщиков будет счастлив тебя им представить.

День стоит холодный, с низкими тяжелыми облаками и временами даже со снегом. В большом загоне, похожем на собачью площадку, уныло бродят несколько волков. Их вид меня ужасает. Эти убогие создания не имеют ничего общего с тем, что я имела в виду! В большинстве случаев мне глубоко плевать, имеет ли то, что я написала, какое-либо сходство с тем, что снимается. Но сейчас мне не все равно. Прежде всего именно из-за того, что я написала, эти несчастные волки находятся здесь. Но еще печальнее делается мне из-за контраста между тем, что я писала в сценарии — большой, смелый волк «спасает» Удивительную Грейс в диком лесу — и этими несчастными, унылыми зверями, с виду неспособными спасти даже самих себя.

— Господи, О’Райан! — Я с трудом приближаюсь к загону и обнаруживаю, что мое лицо рассматривают несколько пар желтых глаз, странно похожих на глаза Мерфи. — Этих бедняг нужно отпустить, пусть бегают в каком-нибудь большом заповеднике.

— Не, не пойдет. Эти ребятки — работяги. Обожают работать, почти как собаки. Вот почему они все так возбудились от твоего сценария. Не только мы дали этим ребяткам работу, но, как Брэди говорит, это «волкоположительно», хорошо для бизнеса.

— Но они выглядят такими… несчастными. Господи, зачем только я написала этот сценарий!

— Дана! Черт! — О’Райан явно ничего не понимает и обижается. — О чем ты толкуешь, черт побери?

Меня спасает от дальнейших объяснений появление коротенького пузатого человечка с блеклыми глазами и бакенбардами ржавого цвета.

— Эй! — говорит О’Райан. — Это мой босс. Спроси его, он тебе скажет, что эти вот твари тут — счастливее некуда. Брэди! Поприветствуй Дану Ягер. Она этот сценарий написала, про волков, и я тут знакомлю ее с актерами. Рассказываю ей, как этим парнишкам тут здорово.

— Точно, — соглашается Брэди. Но когда он останавливает на мне бледный взгляд опытного оценщика живого товара, я чувствую, что он выделил меня как потенциального возмутителя спокойствия.

— Я добыл шестерых псов, ясно? Вам стоит как-нибудь посмотреть на Мейджоров. И я достал четырех волков. И если вы увидите, как они вместе работают на площадке, собака и волк, гарантирую, что вы не сможете сказать, дамочка, кто из них получает большее удовольствие.

Я тускло улыбаюсь Брэди, затем снова смотрю на волков. И дивлюсь, каким образом по их виду можно определить, что они получают хоть какое-нибудь удовольствие.

— Ты меня прости, — говорю я, вытирая глаза. О’Райан со свойственным ему тактом завел меня в тихое местечко за трейлером, чтобы я могла спокойно выплакаться. — Я не думала, что так прореагирую. Как будто это я виновата. Хотя, наверное, так оно и есть.

О’Райан сочувственно хлопает меня по спине.

— Я понимаю, бывает, что некоторые уж очень переживают. Я же тебя предупреждал во время нашего последнего разговора, помнишь?

— Ты хочешь сказать — когда предупреждал меня, ты имел в виду, что мне может понравиться писать этот мусор? Нет, мне припоминается, что ты считал, будто это здорово. Увы, только не сегодня, это уж точно. Господи, если что и может заставить меня все это бросить, так…

— Ты и мне кое-что тогда говорила там, где мы ели гамбургеры. Помнишь? Про Карен?

С прерывистым последним вздохом я отказываюсь от всех надежд заставить О’Райана понять, что так огорчило меня на той площадке с волками и какова моя собственная вина в этом. Он явно предпочитает поговорить о Карен. Вполне даже можно предположить, что он притащил меня сюда в основном затем, чтобы на свободе поговорить о Карен.

— А что Карен? После своего несчастного случая я ее не видела, даже ничего не слышала после того послания, в котором она говорила, что уезжает из города. В этом вся наша Карен. Постоянно уезжает из города.

О’Райан, прищурившись, смотрит вдаль, напоминая мне героя Старого Запада, кем он, собственно, и является.

— По правде говоря, ее нет. Уехала.

— Да? В Лос-Анджелес? Кроме шуток?

Он бросает на меня быстрый взгляд.

— Ты так говоришь, будто в это не веришь.

— Ну, она ведь постоянно грозит Лос-Анджелесом. Обычно она даже приглашает меня к ней присоединиться, но всегда так выходит, что мы обе никуда не едем. Разумеется, раз я ей не перезвонила, она могла разозлиться и уехать одна. То есть, если она вообще куда-то уехала.

— Она уехала, точно, — говорит О’Райан и болезненно морщится. — Говорит, она собирается учить… комедии в какой-то школе… для шоферов?

— Ты хочешь сказать, в «Школе правил уличного движения»?

— Ага, верно. Она говорит, что и раньше там работала.

— Работала. В Калифорнии, очевидно, есть обязательные курсы для переподготовки тех водителей, у которых отобрали права. Но Калифорния есть Калифорния, вот они и пытаются разнообразить занятия с помощью всяких приемов вроде кулинарных уроков или комиков в качестве инструкторов по правилам уличного движения. Уверена, у Карен это здорово получается. Но она уже там работала. Меня настораживает, что она туда вернулась. Она тебе объяснила?

Он тяжело потряс головой, как бизон.

— Не слишком подробно.

Он не смотрит мне в глаза, и я чувствую, что теперь, когда он затеял этот разговор, он жалеет, что эта идея пришла ему в голову.

— Но… ты говорил с ней перед отъездом?

— Угу, только перед тем как уехать, она стала плоховато ко мне относиться.

Плоховато! Узнаю Карен.

— Хуже, чем обычно?

О’Райан облизывает губы, как будто пытается пуститься в откровения, глубину и широту которых мне еще предстоит определить.

— Ну, — произносит он наконец, — дело-то в том, что я сделал то, что ты мне советовала… попытался поговорить с ней.

— Я не совсем то тебе советовала, О’Райан. Я лишь согласилась с тобой, что пора…

— Неважно. Я попытался, и… вышло так, что получил пинка под зад.

Да, я припоминаю, что насчет «пинка» Карен говорила в своем послании, записанном на моем автоответчике.

— Мне очень жаль. И все же, разве не лучше знать все самое худшее?

— Наверное. — Он неуверенно пожимает плечами, и я вдруг осознаю, что впервые вижу О’Райана таким несчастным. Побитым: брюхо волочится по земле, как у волка, покоренного и засаженного в клетку. — Только… мне все хужее и хужее. Понимаешь, Дана, тут как вышло… Когда я ей сказал, что мы с ней или вместе ловим рыбку, или выбрасываем напрочь наживку, она и заявила, что собирается рвануть на побережье. Только вот я что-то не очень в это поверил.

— Ты думаешь, она так сказала, чтобы порвать с тобой окончательно?

— Вроде того. — И он морщится, будто рана еще кровоточит. — Только я никак не мог смириться, я ведь так к ней отношусь… Ну, и начал я за ней следить.

— Следить?! Ты хочешь сказать, ты за ней… шпионил? Я правильно поняла?

— Да нет, не так. Не с ночными очками или с мордой, вымазанной черным, или еще что.

Может быть, но все равно он за ней следил. Сама эта мысль и интриговала, и ужасала меня, поэтому я осторожно пристроила на свою физиономию равнодушное выражение.

— Ладно, — ободряюще киваю я. — Значит, ты за ней следил.

— Ага. — Он снова смущенно облизывает губы. — И все вышло, как я и думал. Никуда она не уезжала. По крайней мере, пару недель. Похоже, дел у нее было навалом — таскаться за мужиками, которых она почти и не знает. Богом клянусь, Дана, это был просто какой-то кошмар! Помнишь, я сказал тебе в ресторане, что у меня всегда было впечатление, что от меня она ехала куда-то еще?

— Я помню. Но что ты имел в виду под мужиками, которых она почти не знает?

О’Райан судорожно сглатывает, и я понимаю, что он сомневается, стоит ли рассказывать дальше. И все же, зайдя так далеко, он решается идти до конца.

— Понимаешь, она с ними даже не разговаривает. Это больше смахивает на… У нее есть такой список, в нем все эти мужики, и у нее уже прям-таки система их проверки. Поздно ночью она в своей машине едет к дому, паркуется, выключает фары…

Меня охватывает дрожь при мысли о Карен, чьи поступки так неприятно схожи с тем, что я себе навоображала в своих снах, а также об О’Райане, который следит за ней, пока она сама выслеживает смутные объекты своего еще более смутного желания.

— И эти мужчины… они те, в кого она влюблена «на расстоянии», как ты думаешь? Или те, кто ее обидел?

— Точно не берусь сказать. Может, и так, и эдак. Знаю только, что мне она сказала, что рванет из города, а на самом деле никуда не уезжала.

Что поделаешь, устало думаю я. Такое случается сплошь и рядом. Особенно если сравнивать происходящее с более странными поступками Карен.

— Но я припоминаю, ты сказал, что она действительно уехала из города.

— Да, в конечном итоге. Сказала — чтобы быть подальше от меня. — Он снова морщится, как от боли. Ему явно неприятно об этом говорить.

— Тогда, — говорю я как можно мягче, — возможно, она заметила, что ты за ней следишь?

— Ага. И она озверела. Только знаешь что, Дана? Не думаю я, что уехала она из-за меня. Скорее, один из этих мужиков рванул на побережье, так она и там хочет его прищучить.

Зная Карен, я полагаю, что О’Райан прав. Если кто и понимает действительную природу этих бесполезных метаний, то это, скорее всего, О’Райан. Однако признание его правоты вряд ли послужит для него большим утешением.

— Ну, поездка в Калифорнию по любой причине — не такая уж и плохая идея, — осторожно говорю я. — Я хочу сказать, что тебе не повредит побыть от нее на расстоянии, а тем временем, возможно, она переборет эту свою… одержимость, или как там еще можно назвать ее поведение. И вернется более собранной. Она вернется, потому что ей быстро надоест преподавать в этой школе и работать официанткой или продавщицей в винном магазине.

Хотя в самой мысли о том, что Карен в Лос-Анджелесе помогает тем, кто лишился водительских прав, есть определенная ирония. Ведь это единственный случай, когда она могла бы принести пользу здесь, помогая мне получить эти самые права.

— Возможно, — говорит О’Райан. — Но я не хотел бы ждать, чтобы это выяснить.

— Я тебя не виню. Ты достаточно пострадал от Карен. Просто возьми и забудь ее.

— Нет, я про другое, — говорит он смущенно. — Как только съемки закончатся, я тоже уеду.

— Ты? Куда? — Но, увы, я уже догадываюсь.

— Возможно, я на машине двинусь в сторону Калифорнии, — говорит он, густо покраснев. И я знаю, что ввело его в краску.

— Господи, О’Райан! Ты поедешь искать Карен?

Он пожимает плечами и умудряется улыбнуться.

— Псих, верно? Ты ведь так думаешь?

Я же думаю о том, что даже при моем богатом воображении я с трудом могу представить, как Карен едет за своей жертвой в желтом «жуке», а за ней, на приличном расстоянии, тащится О’Райан в побитом «понтиаке». И вся эта торжественная процессия из трех машин движется вдоль побережья Тихого океана.

— Ну, мне будет тебя не хватать, — говорю я то, что первым пришло в голову. О’Райан, разумеется, не знает и о половине моих сожалений. Когда (и если) я решу, что пришла пора научиться водить машину, чтобы устремиться вдогонку собственной судьбе, я, увы, не смогу рассчитывать на него как на учителя.

О’Райан долго и пристально смотрит на меня.

— Но ты же не отговариваешь меня?

— Нет. Кто знает? Иногда из самой плохой заварушки может выйти что-то приличное.

Черт, ну что я должна сказать этому простофиле? Что самые плохие заварушки чаще приводят к чему-то еще более ужасному? А так мужик, по крайней мере, впервые за день улыбнулся.

— Ты прости меня, — говорит он, — я уж вижу, что не стоило мне тебя сюда тащить.

— Ничего страшного. Ты хотел как лучше. Ты всегда хочешь как лучше.

Видите? С таким талантом убеждения мне бы писать душещипательные семейные драмы для телевидения. Создать где-нибудь положительную параллельную галактику, где все всегда кончается хорошо. Для всех — людей и зверей. Черт, даже для волков!

Не знаю, какие свои грехи я пыталась замолить, навещая Марка с религиозной регулярностью после каждого своего занятия в кабинете физиотерапии. Я лишь твердо знаю, что получаю некоторое утешение, просто сидя рядом с кроватью, на которой он лежит, как труп, в полной тишине, прерываемой только шипением кислородной маски.

Если верить Теду, то Марк сейчас перешел в состояние, обычное для затяжных больных, которые уже не помнят, что с ними было раньше. Поверх маски виднеются только круглые серые глаза, выступающие из его черепа, на котором почти не осталось плоти. Его взгляд меня поражает, напоминает глаза людей с плакатов по борьбе с голодом. Очень редко мои посещения совпадают с тем, что Тед называет «хорошим» днем. Тогда Марк вроде бы меня узнает. Но, понимает он что-то или нет, его глаза всегда находят меня, когда я с костылей перебираюсь в виниловое кресло рядом с его кроватью.

Сегодня, как обычно, в своем любимом углу палаты сидит Герти, мать Теда, и быстро вяжет. Я терпеть не могу сухой стук ее спиц, но не могу решиться попросить ее перестать. Тед теперь практически живет в больнице. После обходов он спит несколько часов на раскладушке, которую поставили в палате Марка. Так что если Герти хочет видеть сына, ей тоже нужно приходить сюда. И чем бедняжке еще заняться, кроме вязания?

Даже сейчас я не знаю, в курсе ли Герти о специфическом характере этой трагедии. Возможно, ей все еще безразлично, что происходит. Возможно, она готова, как всегда, принимать нас всех, включая ее саму, как действующих лиц реальной жизненной драмы, не задумываясь, каким образом переплетены наши биографии. Всегда готовая помочь, защитить, быть рядом вне зависимости от обстоятельств. Любой враг ее сына Теда — ее враг. Что означает, что болезнь Марка — ее враг, несмотря на то, что Марк всегда был для Герти чем-то случайным.

На руке Марка закреплен особый прибор. По нему постоянно поступают разные лекарства, исключая необходимость каждый раз колоть их в вену. Он все хуже и хуже видит, поэтому, когда я прихожу, я читаю ему вслух газеты. Если раньше Марк был фанатом новостей, то теперь он иногда засыпает во время моего прочувственного чтения. Но я все равно продолжаю читать, причем с выражением. И не столько в надежде достучаться до него, сколько чтобы перестать обращать внимание на клик-клик-клик спиц Герти.

Однако сегодня Герти рано сворачивает свое вязание и заявляет, что слегка проголодалась.

— Пожалуй, я спущусь в кафетерий, дорогая. Тебе не принести бутерброд или что-нибудь еще?

Я благодарю и отказываюсь, но предлагаю проводить ее до лифта, поскольку сама собралась в туалет.

— Тед, наверное, совсем вымотался, — замечаю я, передвигаясь на костылях по коридору рядом с ней. — Для врача особенно тяжело, вы не считаете, оставаться спокойным, когда дело касается… его близкого друга?

— Ну, Тед всегда был разумным мальчиком, — говорит Герти с удовлетворением.

Я жду, не скажет ли она что-нибудь еще, но — увы.

— А как вы? — не могу я остановиться. — Вы здесь почти каждый день, Герти. Как вы это все переносите?

— О, как вам сказать… — Пока мы ждем лифт, голова у Герти трясется, как у тех игрушечных зверей, которых люди прикрепляют на заднее стекло своего автомобиля. — Палата довольно приятная. Медсестры забегают, чтобы поболтать, потом у меня есть мое вязание. И, конечно, заходит Тед, когда у него освободится минутка.

Разумеется, именно Тед делает ее присутствие здесь целесообразным. И вообще Герти не считает, что ей досталась суровая судьба. Ведь в ее мире вдовы с сыновьями зачастую вынуждены прозябать на задворках, подчиняясь властной невестке. А Герти до самого последнего времени устраивала регулярные ужины с «мальчиками», проводила выходные в их загородном коттедже, даже иногда сопровождала их во время отпусков, если, конечно, Марк и Тед не отправлялись в какое-нибудь слишком уж явно «голубое» место. Если все это учесть, то ей крупно повезло, и еще один скучный ленч в больничном кафе она не считает слишком высокой платой за свое участие в жизни Теда, а теперь еще — и кончине Марка.

Хотя она упорно не собирается упоминать Марка. Это подстегивает и мое упорное желание достучаться до нее.

— Марк быстро сдает. Каждый раз, как я прихожу, ему все хуже и хуже.

— Возможно. Но очень мило в твоей стороны, что ты так часто заходишь, несмотря на твое собственное, гм, состояние.

— Ничего особенного. Ведь я все равно сюда прихожу, да и состояние мое — временное. Тогда как Марк…

— Все равно ты делаешь, что можешь, верно? Все так должны поступать.

Прибыл лифт и широко разинул свою пасть перед Герти. Я уже понимаю, что никогда у нас с Герти не наступит минута откровения, как это случилось с Тедом. Если Герти осознает, что я когда-то была для Марка не просто подружкой, а куда больше, если она поймет, хотя бы приблизительно, что между Марком и Тедом существуют более близкие отношения, чем между простыми соседями по комнате, и если она что-нибудь слышала или читала о СПИДе за последние пятнадцать лет, тогда все эти секреты она наверняка решила унести с собой в могилу. А я не знаю, как заставить ее признаться, что она все знает и когда она узнала, разве что взять ее за тощее горло и хорошенько встряхнуть. Хотя, собственно, чего уж мне так беспокоиться?

— Я не уверена, что вы застанете меня, когда снова подниметесь наверх, — говорю я ей вместо прощания, когда двери лифта начинают закрываться. — Если нет, то увидимся в следующий раз. — И последнее, что я вижу, когда двери съезжаются, это трясущаяся голова Герти и ее спокойное, как у Будды, лицо.

Я вхожу в палату Марка и поражаюсь, застав его сидящим и относительно бодрым, причем кислородная маска лихо сдвинута на лоб.

— Марк, немедленно надень маску! Ты не должен…

— Иди сюда, Дана, — говорит он свистящим, но твердым голосом.

Я послушно приближаюсь к кровати, где он сидит, поддерживаемый подушками, и кажется полупрозрачным, как святой на пути в рай. От жалости к нему у меня перехватывает горло.

— Что я могу для тебя сделать? — Я благодарна за возможность побыть с ним наедине и за его явно ясное сознание.

— Дана, ты знаешь, что я о тебе беспокоюсь. Мне не нравится, что ты тратишь свою жизнь на этих клоунов. Что ты никак не определишься в жизни.

— Да. — Я потрясена его внезапным чудесным превращением в старого Марка с его нравоучениями. Меня как громом ударило. Причем настолько основательно, что я даже не пытаюсь ему возразить. — Но не стоит сейчас обо мне беспокоиться. Ты должен думать только о том, чтобы поправиться. И, видит бог, сейчас ты выглядишь значительно лучше!

Он морщится и усаживается поудобней.

— Слушай, ты помнишь сумасшедшего дядю Фреда? У которого хижина в Маритаймз?

— Ну разумеется, я помню твоего дядю Фреда. Он подарил нам на свадьбу бильярдный стол, как раз для нашей однокомнатной квартиры. Я всегда его за это любила. Но я не помню ничего про хижину.

— Так вот, она у него была. И когда он в прошлом году умер, он завещал ее мне. Я там пока еще не был, но слышал, что там совсем неплохо.

— Вот как. — Значит, вот она, последняя воля умирающего. Он желает каким-то образом увидеть эту хижину, а я должна сделать вид, что это возможно. — Ну, в это время года там наверняка довольно уныло…

— Ничего подобного. Домик хорошо утеплен.

— Вот как? — Я все еще никак не могу поверить в то, что я говорю с Марком и обсуждаю с ним хижину его дяди. Что я вообще могу говорить с Марком! — Наверное, когда ты отсюда выпишешься, вы с Тедом сможете съездить на Восток и все увидеть собственными глазами.

— Уиппет! — Несмотря на его глаза навыкате, которые он не сводит с меня, видно, что он почти усмехается. — Я отсюда не выйду, и ты это знаешь, так что кончай с этим дерьмом. Я хочу, чтобы в домик дяди Фреда поехала ты.

— Я? С какой стати…

— Не спорь со мной. Мне трудно дышать. Просто сделай то, о чем я тебя прошу. Возьми ключ, он на столике, на общем кольце, такой старый. Пусть он будет у тебя. Пока ты не будешь готова туда поехать. Я серьезно, Уиппет. Больше всего на свете тебе нужно место, куда бы ты могла просто… поехать. Я не знаю, как еще тебе помочь.

Я понятия не имею, о чем он толкует, но я твердо знаю, что он в ясном сознании. Наверное, в более ясном, чем я.

— Марк, мне очень приятно, что ты мне это предлагаешь, но тебе лучше оставить ключ у себя. Знаешь, вроде как… знак надежды.

— Дана! — С огромным усилием он усаживается прямее. Дыхание со свистом вырывается из его груди. — Давай не будем дурачить друг друга. Просто возьми ключ. Если я буду знать, что он у тебя, это вселит в меня надежду. Ведь мы же с тобой когда-то любили друг друга!

Мы любили друг друга! Почти ослепнув от слез, я ковыляю к столику и снимаю ключ с кольца. В то же самое время я заставляю себя не смотреть на него — на высохшую жертву концентрационного лагеря, у которого едва хватает сил сидеть даже с помощью всех этих подушек. Хотя бы на мгновение я хочу представить себе юношу, которого я когда-то увидела. Который подошел ко мне сзади в тот день, когда я стояла над сковородкой с жарящимся луком, и так испугал меня, что я прижала пахнущие луком руки ко рту.

— Я все еще люблю тебя, Марк.

— Я тоже все еще тебя люблю. — Его голос уже упал до шепота. — Но тебе обязательно нужно двигаться дальше.

— Я знаю. — И я действительно теперь это знаю, так же хорошо, как и он. Я тащу себя на костылях назад к кровати, целую его в лоб и опускаю кислородную маску.

— Марк, я пойду, хорошо? Герти вернется через минуту. Я скоро приду опять.

Я спускаюсь на лифте в вестибюль, слезы все еще жгут глаза, но в кармане моего пальто лежит, подобно тяжелому куску надежды, ключ от хижины дяди Фреда.

Зажав костыли в одной руке, я другой хватаюсь за перила и с трудом, прыжками, поднимаюсь по ступенькам крыльца. Затем, чтобы отдышаться, прислоняюсь лбом к двери и ищу в кармане ключи. Затем я снова встаю на костыли, толкаю дверь и перекидываю себя через порог. Когда я закрываю дверь, я уже снова еле перевожу дыхание.

Начинает звонить телефон, и я охотно двигаюсь к нему, радуясь этому жизнерадостному звуку. После посещения Марка я рада любому доказательству, что планета все еще вертится. Я жажду возможности услышать чей-нибудь голос, который поможет мне не зацикливаться на том ужасном зрелище, которое все еще стоит перед моими глазами.

— Алло?

— Привет, Дана. Это Леонард.

— Леонард! — Леонард, разумеется, один из Женатиков. Хотя с его последнего визита в город прошло так много времени, что мне требуется сделать паузу, чтобы перебрать мою мысленную картотеку. — Где ты сейчас?

— Дома. Вернее, в машине, недалеко от дома. Слушай, я сразу перейду к делу. — Голос звучит странно, нечетко, возможно, потому, что он звонит из машины. — Я слышал, что тебе… пришлось полежать в больнице. Я очень беспокоюсь.

— О! — Меня поражает, что даже такой человек, как Леонард, не живущий в нашем городе, слышал о моем приключении с велосипедом. — Ты не волнуйся. Все было не так страшно, как…

— Дана, я не собираюсь притворяться, что меня это НЕ беспокоит. Вернее будет сказать — я получил настоящий шок. Я ведь понятия не имел, что ты была замужем, тем более… Ну, меня это потрясло.

— Я… прости, я не понимаю? — Разумеется, я прекрасно его слышу, несмотря на статические помехи. Более того, мне кажется, я начинаю понимать, что он пытается сказать. Но мой первый порыв — защититься от этого.

— Ты же не станешь отрицать того факта, что была замужем?

Нет, но в данный момент, как ни стыдно мне признаться, мне очень хочется это отрицать. Не для того, чтобы доказать Марку, что я иду дальше. Скорее, чтобы доказать себя, что жизнь, в которой я никогда не выходила за него замуж, так же вероятна, как и альтернатива.

— Я ничего не собираюсь ни подтверждать, ни отрицать, — говорю я. — Пока ты не зачитаешь мне мои права.

— Ты еще и шутишь на эту тему? Надеюсь, нет!

Нет, я не собираюсь шутить, решаю я. Может быть, Леонарду бы поделом, но Марк заслуживает лучшего.

— Леонард, мы с Марком расстались за много лет до того, как я встретила тебя. И, если честно, я вовсе не считаю, что должна была об этом всем тебе докладывать.

— Не остри, Дана, умоляю тебя. Мне и так нелегко было тебе позвонить.

— Думаю, что это так. Особенно если учесть, что тебе приходится в одной руке держать трубку, а другой рулить.

— Слушай, дело вот в чем. Он ведь умирает от СПИДа?

— Откуда ты вообще?..

— Неважно. Знаю, и все. Самое главное — это полный кошмар!

— Ты мне это говоришь?

— И хотя я очень тебе сочувствую, боюсь, я должен спросить: а как у тебя со здоровьем?

— У меня?.. Леонард, давай говорить открытым текстом. Ты хочешь знать, не подхватила ли я СПИД?

— Да ладно. Ты же светская женщина. Наверняка я не единственный из твоих недавних партнеров, которому пришло в голову этим поинтересоваться. Ведь не зная, когда распался ваш брак, и учитывая, какому риску ты подвергаешься при твоем образе жизни…

— Леонард, немедленно замолчи, слышишь?! Давай я тебя кое о чем спрошу. Неужели ты думаешь, что если бы я подвергалась риску, я не предупредила бы каждого, кому могла угрожать та же опасность?

— Ну, я очень на это надеюсь. С другой стороны…

— С другой стороны, ты недостаточно хорошо меня знаешь, чтобы быть в этом уверенным?

— Дана, да ладно тебе. — И Леонард даже пробует рассмеяться, но смех его по мобильному звучит нервно и визгливо. — Я полагаю, что достаточно хорошо тебя знаю. И верю в то, что ты мне говоришь. Но я счел разумным спросить. Ты же знаешь, я ведь человек женатый.

— Да, я знаю. — Хотя, если честно, я не понимаю, какое это в данном случае имеет значение. Поскольку Леонард перестал спать со своей женой примерно тогда же, когда я перестала спать с Марком. Единственная разница — они продолжали жить вместе. Внезапно оторопь, в которую вогнал меня этот разговор, переходит в раздражение. — Хочешь знать, что еще я о тебе знаю, Леонард? Ты настоящее дерьмо, потому что позвонил мне в такое время и не произнес ни одного сочувственного слова в адрес умирающего человека! Как так вышло, что я раньше не замечала, какое ты дерьмо? — Хотя, разумеется, я знала, что представляет собой Леонард и что представляю собой я — по ассоциации. И единственная разница между нами — я теперь начинаю хотеть измениться.

— Слушай, нет никакого резона разговаривать таким тоном. Ведь у меня есть полное право…

— Разумеется, у тебя есть полное право, Леонард! И не позволяй мне задерживать тебя хотя бы на минуту. Поскольку тебе, вероятно, предстоит сделать то, что Оскар Уайльд назвал множеством сходных звонков в округе. Полагаю, я не единственная твоя подруга по койке вне города, у которой умирает любимый человек и кому у тебя есть шанс потрепать нервы.

Повесив трубку, я долго сижу, не думая абсолютно ни о чем. Пока мне не приходит в голову, что о чем-то я все-таки думаю. Размышляю над альтернативами. Самым серьезным образом.

Во-первых, я могу продолжать жить, как живу. Сидеть в одиночестве, в унынии, рядом с парой костылей, прислоненных к стулу, без всяких планов, кроме моральной подготовки к подобным звонкам, когда слух о болезни Марка достигнет ушей других Женатиков.

Другой вариант: послушаться Марка и наконец все резко поменять. Не когда-нибудь в будущем, когда заживет нога, а прямо сейчас, когда она все еще болит.

Ведь если подумать — чего я жду? Марк может протянуть еще много недель, даже месяцев. В любом случае, он четко заявил, что хочет, чтобы я уехала. О’Райан в любой день может податься на побережье, искать Карен, или, не найдя ее в Лос-Анджелесе, уехать на край земли. Я отказалась от всех тех Женатиков, которые не успели отказаться от меня первыми. И похоронила свою настоящую любовь, как звезду, слишком далекую даже для того, чтобы фигурировать в моем гороскопе. Даже мое будущее в качестве литературного негра сейчас под угрозой, потому что я виновна в смертном грехе — я показала, что мне не безразлично, что происходит, пусть хоть самую малость.

Когда я излагаю все это самой себе, то понимаю: есть все показания к тому, чтобы уехать, и никаких — чтобы остаться. И все же, куда мне ехать? По какой дороге?

Это длинная извилистая дорога, которая ведет к дверям квартиры Джерри. И на другом конце меня ждет… Ну, возможно, не то чтобы ждет. И все же: столько времени спустя я готова поспорить, что есть одна вещь, о которой у нас с Мерфи общее мнение: теперь моя очередь вернуться, и неважно, позвали меня или нет.

Это будет нечто, согласны? Сжечь все мои сомнения, сожаления, ошибки и мосты! Все — в один короткий опьяняющий момент. А потом я давлю на газ и смахиваю слезу.

Даже когда я начинаю подниматься вверх по узкой лестнице Португальской академии вождения Луиса да Сильва, я, как это ни парадоксально, ощущаю, что спускаюсь вниз, прямо на дно огромной бочки. Наверное, это имели в виду все инструкторы школ вождения, которые на данный момент отказали мне.

— Попытайтесь обратиться к да Сильва, — говорили они, и мужчины и женщины, — Луис берет почти всех.

Как выяснилось, действительно почти.

— Конешно, конешно, — сразу же соглашается Луис, когда я и мои костыли добираемся до офиса, выглядящего временным и расположенного над бакалейной лавкой. — Я вас учить, как вы пожелать. Конечно, афтоматичная трансмиссия или палка в пол на четыре сторона. Как вы пожелать, так я и учить.

Пока все выглядит идеально.

— Если у меня есть выбор, я предпочитаю стандартную трансмиссию. — Я просто сияю. — Я пока еще не купила машину, но я полагаю, что ради экономии бензина и в целях охраны окружающей среды… — Я не успеваю закончить фразу.

— Конешно, конешно, только… Простить… Вас я тогда не учить. — И с этими словами Луис вырывает бланк заявления на английском и португальском из моей руки.

— Ну, тогда ладно. Если вы думаете, что моя травма может представлять проблему, тогда я согласна на автоматическую. А систему ручного переключения передач я всегда смогу изучить позже. — Я вырываю бланк заявления из руки Луиса и решительно пристраиваюсь к его столу, чтобы его заполнить.

— Нет, нет. — Он еще раз вытаскивает листок бумаги из-под моего носа. — Вы, как я сказать, я не учить. Потому что у вас есть этот нога, так? Вся колечена, так?

— Ну да, немного. Я собираюсь еще раз потянуться за бумажкой, потом передумываю. — Именно поэтому сейчас идеальный момент для меня, чтобы научиться водить машину. Потому что я больше не могу ездить на велосипеде, Луис. Я и ходить пока толком не могу, мне даже сесть в общественный транспорт затруднительно. Я что хочу сказать: ведь у каждого есть право как-то передвигаться, верно?

— Конешно, конешно. — Глаза Луиса аж потемнели от сочувствия. Но одновременно он пожимает плечами. — Только вы видеть… Вы возвращаться позже, ладно? Вы возвращаться позже, когда вы мочь водить. О’кей?

— Но я именно это и пытаюсь вам объяснить: когда я смогу водить, я смогу без этого обойтись. Я именно сейчас должна научиться! Как я уже сказала, для этого мне левая нога не понадобится, ведь мне придется нажимать только на газ и на тормоз, так? Так почему бы вам не принять меня и не попытаться научить? Тогда и видно будет, смогу я или нет.

Даже споря с Луисом, я не могу не подивиться иронии всей ситуации. Я, которая как скала противостояла всем многочисленным попыткам научить меня водить машину, теперь умоляю дать мне возможность сесть за руль и понажимать на эти педали, причем под руководством человека, которому явно зря доверили это занятие.

Причем умоляю я впустую, потому что Луис печально качает головой.

— Нет. Не пойдет. Забывать все, что вам говорить… Даже в академия да Сильва ты должен ходить, прежде чем водить. Понятно?

Единственное, что мне понятно, когда я с трудом спускаюсь с лестницы, так это что я должна научиться водить, и неважно, буду я когда-нибудь ходить или нет. Поэтому мне придется принять экстраординарные меры, куда более рисковые, чем уроки вождения под сомнительным руководством да Сильвы, даже если бы он на это согласился.

Я решительно возвращаюсь в свою квартиру, где сразу же, не оставив себя времени на раздумья, направляюсь к телефону и набираю номер.

— Харт.

Помимо собственной воли, я испытываю прилив радости при звуке его голоса, делового и такого знакомого, что мне кажется, будто я слышала его вчера.

— Привет, Харт. Я отвечаю на твой звонок. Или, скорее, звонки.

Пауза. Затем:

— Господи! Не может быть! Разве что… Подожди. Сегодня, часом, не первое апреля? О-хо-хо, до чего же быстро бежит время, когда ждешь телефонного звонка! — Я замечаю, что он старается подделаться под мой тон, говорит спокойно, тепло, но без эмоций. Разве что легкая небрежность Карла вполне может быть искренней.

— Ладно, признаюсь, я несколько задержалась с ответом на твой звонок.

— Совсем немного, солнышко. Я… слушай, как ты там? Столько времени прошло.

Совершенно ясно, что Карл ничего не знает о моем несчастном случае или о других невзгодах, которые выпали на мою долю с той поры, как я с ним рассталась.

— Я в порядке. — Я глубоко вздыхаю, чтобы сама себя в этом убедить. — Карл, я не буду ходить вокруг да около. Я позвонила тебе потому, что мне нужно тебя кое о чем попросить.

— Выкладывай, — говорит он. Причем с такой искренней готовностью, что я едва не влюбляюсь в него снова.

— Мне нужно… Я хочу, чтобы ты выполнил свое обещание, помнишь? Научил меня водить машину.

— Я буду у тебя через полчаса, — говорит он. — Это тебя устраивает?

На этот раз Карл свое слово сдержал. Точно через тридцать минут после того как я повесила трубку, я услышала знакомые шаги на крыльце, затем звонок в дверь. Я протащилась на костылях по коридору и, перед тем как открыть дверь, остановилась лишь на секунду, чтобы изобразить на лице подобие улыбки.

— Ну надо же! — Карл, стоящий с другой стороны двери тоже улыбается. — Вот уж неожиданность, так… — Улыбка исчезает с его лица, когда он видит мои костыли и загипсованную левую ногу. — Бог мой, что это?!

— Несчастный случай. Но сейчас мне лучше.

— Какой несчастный случай? — Карл, стоящий на моем крыльце, выглядит все таким же, и это меня беспокоит. Мне представляется невозможным, прямо-таки неприличным, что он ничуть не изменился за эти полные событий недели, прошедшие после нашего расставания. Все та же проседь на висках, которую я заметила во время последней встречи, морщинки вокруг глаз. Да и пальто из твида, которое он сегодня надел, кажется мне слегка поношенным и более подходящим для бесцветного агента из английского шпионского романа. Но, в общем и целом, он тот же самый Карл, который однажды дождливым днем появился на этом крыльце и заставил меня в себя влюбиться. Вопреки разуму и моим инстинктам.

— Наверное, мне следовало предупредить тебя по телефону, — извиняюсь я. — С виду страшнее, чем на самом деле.

— Да? — Он скептически поднимает бровь. — По мне, это выглядит довольно серьезно. Что произошло, черт побери?

— Об этом потом. Ты обещал научить меня водить машину, помнишь? Надеюсь, ты не собираешься отказываться от своего обещания?

— Ну… это надо обговорить.

Карл берет мои костыли и помогает мне спуститься по ступенькам. Даже в такой бесславной ситуации его прикосновение к моей руке заставляет мой пульс биться чаще. С одной стороны, хорошо, что моя травма более или менее снимает вопрос о сексе с повестки дня. С другой стороны, мне обидно, что я лишена даже роскоши решать, заниматься мне с ним любовью или нет.

Он помогает мне дойти до стоящей у тротуара машины. Затем открывает дверцу со стороны пассажира и помогает мне сесть. Костыли он забрасывает на заднее сиденье, а сам садится за руль.

— Ну, куда теперь?

— Предлагаю, — говорю я, — посмотреть, куда нас приведут проселочные дороги. Как тебе мое предложение?

Уголок его рта слегка дернулся, но он сделал вид, что сосредоточен на том, чтобы правильно повернуть зеркало заднего вида.

— Мне кажется, что это приятная основа для создания жизненной философии. — Затем, упорно не глядя на меня, он завел мотор и двинул машину с места.

Сидя так близко друг от друга, мы оба старательно избегаем прикосновений. Почему-то, хотя прошло так много времени, нам не о чем говорить. Не то чтобы мы ощущали неловкость. Просто создается впечатление, что мы оба приготовились ждать, и не только чтобы выяснить, куда ведут эти дороги, но и чтобы продумать условия, на каких мы эту поездку предпринимаем.

Когда он сворачивает на второстепенную дорогу, а затем и на проселочную, которая идет по пересеченной местности, я не могу с уверенностью сказать, что это та же самая дорога, по которой мы ехали раньше, или просто случайная импровизация. Вскоре, как и можно было ожидать, мощенная гравием дорога сужается и переходит в грунтовую. Карл останавливает машину, откашливается и поворачивается ко мне.

— Так насчет твоего несчастного случая. Что произошло?

— Я ехала на велосипеде. Теперь можешь смеяться.

Но он смеяться не стал.

— Не повезло.

— Да будет тебе. Ты же имеешь полное право позлорадствовать: а что я тебе говорил?

— Не собираюсь. — Он протягивает руку и берет мою ладонь. — Мне очень жаль, солнышко. И здорово ты покалечилась?

— Мне еще некоторое время придется походить на костылях, затем с тростью. А потом… ну, тут уж как получится. Но я верю, что все обойдется.

— Такая красивая нога. — Он продолжает держать мою руку, сжимая ее все сильнее.

— Через минуту ты сломаешь мне руку, — шучу я и убираю руку. Смешно, но моя мать тоже посчитала эпизод с моей ногой настоящей трагедией. — Карл, со мной все будет в порядке. Правда. — А пока я делаю все от меня зависящее, чтобы не купиться на его заботу. Даже пытаюсь вспомнить тот день, когда он послушно ушел из моей жизни, бросив ключ в посудину на столе, после того как долго убеждал меня, что не собирается от меня отказываться. И даже не пообещал, что перестанет врать мне — и моим красивым ногам.

— Почему ты мне ничего не сказала? — спрашивает он. — Почему ты не ответила ни на одно мое послание?

На этот вопрос у меня нет готового ответа. Разве что спросить, почему он меня обманывал? Но в данную минуту я не собираюсь его об этом спрашивать. Поэтому я просто пожимаю плечами и смотрю в окно, пытаясь определить, куда же нас занесло.

Здесь, за городом, куда больше видимых примет скорого приближения зимы. Между пучками стерни лежат небольшие островки пушистого снега. Насколько я могу судить, именно здесь мы занимались любовью на переднем сиденье фургона его жены. Как же давно это было!

— Карл, я вполне серьезно хочу, чтобы ты выполнил свое обещание.

— Ты о чем? О том, чтобы научиться водить? Прелестно, но… ведь не сегодня же?

— Почему не сегодня? Когда я позвонила и попросила об одолжении, ты сказал: «Выкладывай», — что я и сделала.

— Но ты в таком состоянии… Видишь ли, ты…. — Он не может найти приличное слово, чтобы описать мое состояние, и жестом указывает на ногу в гипсе.

— Я что, калека? Ну, конечно, сегодня никто это слово не употребляет. Даже инвалидом никто никого не называет. Считается, что я сейчас в «физическом затруднении». Кроме того, все пройдет со временем. К тому моменту, как я буду готова сдавать экзамен по вождению. Я смогу убедить инструктора, что костыль на заднем сиденье принадлежит не мне и что я вполне способна на все, на что способен любой новичок-женщина.

— Ладно, давай пофантазируем и предположим, что… Слушай, с чего это ты вдруг решила в срочном порядке научиться водить машину?

— Ну, в моем «состоянии», как ты деликатно выразился, разве не проще ездить на машине, чем на велосипеде или ходить пешком?

— Да, но я тебя знаю, солнышко. Тут есть что-то еще. С тобой всегда можно рассчитывать на какую-то подоплеку.

Я мило ему улыбаюсь.

— Ты хочешь сказать, в отличие от тебя?

Несколько секунд кажется, что он готов ответить, и я жду ехидного высказывания.

Но напрасно. Карл продолжает изучать меня, как будто раздумывает, стоит ли дальше меня расспрашивать. Затем резко открывает дверцу и выходит из машины.

— Ладно, тогда начнем, — говорит он. — Переползай за руль, и рванем. Хотя лучше не надо. Не обижайся, но… больше всего я рассчитываю на то, что здесь, в середине неизвестно чего, существует определенный предел вреда, который ты можешь причинить, сидя у руля даже с одной ногой.

Карл прав. Даже с одной ногой вести машину здесь, за городом, совсем не рискованно. Никаких белых линий разметки, никаких светофоров, которым следует подчиняться, никаких парковочных стоянок, куда следует заезжать, никаких других машин, чтобы лишить меня уверенности. Вне сомнения, именно такой стратегии придерживался мой отец, когда много лет назад учил сестру и брата водить машину в голой прерии.

Но в сравнении с перспективой занятий с отцом учиться у Карла мне нравится. В нашем взаимодействии есть что-то очень простое, так что я жалею, что наши личные отношения не развивались таким же образом. Карл говорит мне, что делать, и я пытаюсь выполнить его указание. Если у меня получается, он не жалеет похвал. Если же мне что-то не удается, он милостиво меня прощает. Что касается меня, то я полна энтузиазма, возбуждена, послушна и безмерно благодарна, чем сильно отличаюсь от присущей мне привычной противоречивости. Самое главное: ни разу во время всего занятия мне не пришло в голову спросить: «Куда мы едем? Что дальше? Почему ты устанавливаешь все правила?»

По сути, все отношения между женщиной и мужчиной должны быть такими же незатейливыми. Может быть, Карл и раньше, когда пытался меня уговорить поучиться водить машину, чувствовал это. Именно этим мы с ним и должны были заниматься, вместо того чтобы делать мучительные повороты, касающиеся конфликтующих сторон, личных жизненных историй и других скрытых опасностей на дороге.

Когда он отдает мне команду остановиться и выключить мотор, я обнаруживаю, что мы подъехали к крутому обрыву над озером.

— Вау! Вершина мира, не иначе. А что это за мутное пятно там впереди? Случайно, не другой берег?

День серенький, озеро — тоже. Такое большое и неподвижное, что кажется отражением неба, которое стремится к встрече с самим собой на дальнем горизонте. Карл критически смотрит на дальнюю полоску, на которую я ему показываю, и подтверждает.

— Да, там Америка.

— Бог мой! — Почему-то меня удивляет, что смутный иностранный горизонт совсем рядом со мной, рукой подать. — У меня такое ощущение, что я могу нажать на газ и проехать прямо по воде.

Карл смеется.

— На твоем месте я бы рисковать не стал. Не в твой первый день за рулем.

Нет, не в мой первый день за рулем. Но когда-нибудь, причем скоро.

— Но начинаешь понимать, что можно взять и поехать… почти куда захочешь.

— Ты сможешь, — говорит он. — Во всяком случае, я надеюсь, что со временем ты так и сделаешь.

Я круто поворачиваюсь к нему.

— У тебя был твой шанс, забыл? Когда мы в прошлый раз здесь были. Мы говорили о том, чтобы уехать. По сути, ты пообещал выполнить то, что требуется от тебя, как только моя нога окажется на педали газа.

— Разве? — Внезапно он начинает выглядеть побитым.

— Да, именно так. У тебя был шанс. Но ты решил им не пользоваться.

— Я не мог, солнышко.

— Это почему?

— О господи, Дана! — Он нетерпеливо дергается. — Какой смысл сейчас это обсуждать? К чему, черт возьми, это может привести?

— Послушай, какого тогда лешего ты оставлял эти бесконечные послания на моем автоответчике, умоляя меня с тобой поговорить? Каким ты себе этот разговор представлял?

— Я надеялся, что мы будем говорить о том, что впереди, а не о том, что в прошлом.

— Ладно. О том, что впереди. Я надеюсь, что ты, наконец, признаешься, что врал мне. Так ты мне врал?

— Когда именно я тебе врал?

Помимо собственной воли я смеюсь, коротко и резко. Ведь его ответ говорит сам за себя до такой степени, что спрашивать уже больше ни о чем не надо, остается только смеяться. Но я продолжаю:

— Хорошо, допустим, когда ты говорил, что ездишь в командировки, а на самом деле жил дома у своей жены?

— Послушай, солнышко… — Я чувствую, как тщательно он подбирает слова. — Это у тебя просто навязчивая идея.

— Но после того как она у меня появилась, ты не смог ее опровергнуть.

— Дана, если настоящий вопрос в том, люблю я тебя или нет…

— Нет! — Я поднимаю руку. — Я хочу знать. Ты был в Галифаксе?

— Когда… вообще?

— Не придуривайся. Карл, сейчас ты уже можешь сказать мне правду. Ведь терять больше нечего.

— Верно. — Карл откидывает голову на подголовник и закрывает глаза. — С другой стороны…

— С другой стороны, нет никакой другой стороны, черт бы тебя побрал! — Мне обидно, что я все еще чувствую к нему привязанность, и мне приходится сдерживать слезы. — Я относилась к тебе серьезно, а в конце концов у меня осталось чувство, что мною просто попользовались.

— Нет, это не так. Ничего подобного. — Он поворачивается ко мне, чтобы вытереть большим пальцем невольную слезу на моей щеке. — Но, видишь ли, с моей точки зрения, ты не давала мне никакой возможности защититься. Даже сейчас. Ты решила, что между нами все кончено… и я не смог до тебя достучаться.

Неужели он прав? Разве я решила с ним расстаться в тот момент, когда расстегнула молнию на его сумке и порылась в ней?

— Я вовсе не хочу, чтобы ты до меня «достучался», Карл. Я хочу услышать от тебя правду.

— Что автоматически означает, что до сих пор я тебе врал.

Ну, тут он точно прав. Я внезапно смущаюсь и поворачиваю голову к окну.

— Видишь? — говорит Карл, почувствовав некоторое преимущество. — Ты не можешь этого отрицать. Ты приняла такое решение, один Бог ведает, почему. То, что между нами было… ты больше таких отношений не хотела. Но ты не рискнула сказать это прямо.

Вполне вероятно, и здесь он прав. С другой стороны, вполне может быть, он случайно наткнулся на нечто, что только звучит верно и потому позволяет ему выглядеть прилично.

— Мне нужна правда, Карл. Только правда, и больше ничего. — Я заставила себя взглянуть ему прямо в лицо. — Вне зависимости от того, совпадает это или нет с тем, что я слышала раньше.

— Вот тебе правда. Единственная правда, другой нет. — И он протягивает руки, чтобы мягко притянуть меня к себе.

Я позволяю ему поцеловать себя и удивляюсь, что губы его так же приятны на вкус, как и раньше. В то же самое время я остро ощущаю, что его не слишком беспокоит тот факт, что обрыв, на котором мы стоим и откуда виден берег Нью-Йорка — предел, до которого мы с ним когда-либо сможем добраться.

— Я думаю, — говорю я, ответив на его поцелуй, — что я готова отвезти нас туда, откуда мы начали. Причем целыми и невредимыми. Ведь в этом все дело, верно?

— Да. — Он печально кивает. — В этом все дело.

Пока я веду машину к дороге из гравия, как стрела пронизывающей скошенное поле, я чувствую, что Карл положил руку на колено моей здоровой ноги и не собирается ее оттуда убирать. Но только до того момента, пока мы не доберемся до асфальтированной дороги. Там, я знаю, он поменяется со мной местами и сам поведет машину, пока мы не доедем до места, откуда тронулись в путь, до моего дома. Там он меня высадит, а сам поедет дальше, в следующий пункт назначения.

«Привет! Я на некоторое время уехала из города, оставив за себя автоответчик. Если вы собираетесь в мое отсутствие меня обокрасть, на столе в холле лежит список моих ценных вещей. Берите, что хотите, но не забудьте вычеркнуть взятое из списка, чтобы я сразу знала, чего не хватает. Спасибо. Приятного вам дня». Биип.

Эй, Мерфи, только взгляни на меня! Я веду машину! Совершенно самостоятельно, на шоссе, причем свою собственную машину. Если тебе интересно, это «Мазда-323», она всегда мне нравилась. Совершенно новая, заплачено наличными — пожалуй, самый взрослый поступок в моей жизни. И самый дорогостоящий. Особенно если учесть стоимость страховки, которая для водителя-новичка легко превышает проценты с национального долга.

Но кто жалуется? Она стоит каждого пенни, каждого мучительного шага в медленном процессе, который привел меня туда, где я нахожусь сейчас — на открытое шоссе, по которому я еду в той скоростью, какую сама выбрала.

Нет никого, кроме голов без тел, выглядывающих из окон наших машин.

Мы обгоняем друг друга, на секунду встречаясь глазами. И исчезаем, мчимся вперед, неизвестные и непознаваемые. Наши тайны сдерживаются ремнями безопасности, наши личности скрыты каждая в своей индивидуальной капсуле из металла и стекла, а наши души совершают бесконечные орбиты вокруг континента.

Чернила едва успели высохнуть на моем водительском удостоверении, как я отправилась в свой первый путь. По тщательно выбранным заранее второстепенным дорогам, которые соответствуют моему принципу: две полосы — хорошо, четыре полосы — плохо. В уме я держу паутину пересекающихся шоссе, которые должны привести меня от моей собственной входной двери через широкую незащищенную границу — к твоей.

Не обращай внимания на мой маршрут. Достаточно и того, что я уже в пути. Следует учесть необходимые остановки, чтобы пописать, с чем у меня в последнее время проблемы. Никак не могу понять, почему костыли заставляют мою мочевую систему работать в усиленном режиме? Или это привычка, которую я подхватила у тебя — постоянное желание, путешествуя по дороге жизни, остановиться и окропить цветы?

Что ожидает меня в конце именно этой дороги — об этом я стараюсь не задумываться. Вдруг Джерри неожиданно окажется дома, когда я появлюсь со своими костылями? Что я скажу? Не следует ли мне предотвратить такую вероятность и заранее позвонить? И повесить трубку, если он ответит. Он сможет догадаться, кто звонит и зачем?

Что, если эти мои так тщательно продуманные планы станут жертвой твоего закона, того самого, в соответствии с которым все, что может пойти наперекосяк, обязательно пойдет наперекосяк? Об этом даже думать не хочется, и я не буду, по крайней мере, сейчас.

Теперь же, подвешенная между временем и пространством, на этой дороге без швов, начала, середины и конца, легко представить себе, что я могу ехать так бесконечно. Мимо дорожных знаков, которые возвещают: «Впереди придорожный стол для пикника», «До Литтл Баррел ½ мили», «Справа красивый вид», «Скользко в плохую погоду». Мимо оборванных кустарных плакатов с любительскими рисунками гамбургеров, которые напоминают мозги на булке, или рекламы лучшего в мире мороженого. Мимо афиш цирков, которые давным-давно уже нет, и объявления о Дне ирландского наследия, который уже давно прошел. Мимо объявления о грядущем Фестивале снежинки и Музее окаменевших животных, открытом круглогодично.

Вы удивитесь, если я признаюсь, что я все еще скучаю по своим велосипедным дням? Вы поразитесь, если я скажу, что несколько запоздало заняла свое место в этом анонимном взрослом царстве? В еще одном пожирателе бензина, свинье на дороге, и в смертельном отравителе верхних слоев земной атмосферы. За рулем этой дымящей, огнедышащей, поднимающей пыль и рискованной машины. Чья единственная положительная черта кроется в каждом обороте ее четырех новеньких колес, которые приближают меня к тебе.

Эй, Мерфи, взгляни на меня: я веду машину! Заключена в свой собственный отдельный пузырь. Потребляю свою собственную пайку нефтепродуктов, съедаю свой собственный отрезок серого шоссе, которое исчезает, миля за милей, под моими колесами. И пропадает в мареве выхлопного газа.

Даже во сне я сознаю, что это сон, который я видел уже десяток раз. Во сне Дана въезжает на парковочную стоянку для гостей, что за домом. Потом на костылях идет на стоянку для машин жильцов, дабы убедиться, что машины Джерри там нет.

Ее и в самом деле там нет. Пока все идет хорошо. И все же, чтобы убедиться, она нажимает кнопку звонка. Разумеется, никто не отвечает. Никого нет дома, кроме нас, цыплят, а мы крепко спим. Нам звонок всего лишь снится.

В своем воображении Дана много раз представляла себе, как все будет, по сути, столько же раз, сколько я видел этот сон. Так часто, что ей даже стало казаться, что когда она будет совершать это преступление, оно покажется ей нереальным. Так наверняка должны себя чувствовать грабители банков в момент преступления, которое репетировалось изрядное количество раз. Как будто реальное событие — всего лишь еще один сон, от которого просыпаешься весь в поту и осознаешь правду, которая, как ни смешно, менее яркая, чем модель.

Даже после того как она с трудом спускается в подвал здания, чтобы взять запасные ключи, которые, как ей известно, Джерри хранит под перевернутым цветочным горшком, она, вполне вероятно, путает реальность с иллюзией. Может быть, так что только когда она поднимается наверх, различие становится четким. Только когда она оказывается у дверей квартиры Джерри, поворачивает ключ в реальном замке, открывая вполне ощутимую дверь и хватаясь за косяк, чтобы удержаться на ногах, когда я кидаюсь на нее всем своим увесистым телом. Возможно, только тогда она поймет: никто уже больше не видит сон.

Наконец-то она здесь! Вконец вымотанная после долгих часов за рулем, не уверенная, что следует делать теперь, когда она успешно преодолела все трудности, отделявшие ее от настоящего момента. Постепенно она сообразит, что есть детали, о которых она не подумала. Например: каким образом усталая, растерянная женщина на костылях, незаконно проникшая в квартиру своего бывшего любовника, сможет незаметно протащить большого, перевозбужденного пса вниз, затем на парковочную площадку для гостей и далее — в свою машину, Чтобы отправиться бог весть куда.

Она решает отложить решение этой проблемы, ненадолго задержавшись в ванной комнате Джерри. Может быть, она надеется найти какие-нибудь очевидные следы пребывания женщины в этом доме? Это может ей помочь не чувствовать себя такой виноватой перед ним. Бутылочка крема на краю раковины, несколько волосиков на ее дне, целлофановый пакет с женскими одноразовыми бритвами, выстиранные колготки, свисающие с душевого крепителя… Любое из вышеперечисленного, думает она, убедит ее в том, что жизнь Джерри продолжается и будет продолжаться и дальше. Даже после того, как она лишит его единственного компаньона, который, по его неоднократному утверждению, ему совершенно не нужен, но все же…

Да, все же. В этот момент я всегда просыпаюсь. Как раз перед тем, как она зажигает свет в ванной комнате Джерри. Сон кончается, и я снова один, лежу на диване в гостиной, и только темнота служит утешением.

Кроме… На этот раз… Неужели это возможно? Может сон на этот раз иметь другой конец? Или, что еще удивительнее, вообще не кончаться?

Потому что на этот раз, когда я просыпаюсь, кто-то нажимает кнопку дверного звонка. Кто-то звонит и звонит, хотя я уже давно проснулся.

Разумеется, если бы я отнеслась всерьез к подобной операции, я бы взяла с собой накладные усы и маскарадный костюм для Мерфи, пистолет для себя и пачку латиноамериканских денег на случай, если я вдруг взгляну на карту и обнаружу, что сделала неверный поворот и теперь приближаюсь к мексиканской границе.

Но никакие мои меры предосторожности, конечно, не помешают Джерри по возвращении домой сразу же обнаружить, что Мерфи исчез. Он быстро придет в себя и тут же позвонит Мелу. Скорее всего, он именно это и делает в данную минуту. И я легко могу себе представить разговор, который состоится, когда Мел приедет к Джерри и нальет ему порцию виски, чтобы успокоить его нервы.

— Согласен, — слышу я голос Мела, — что это-таки я виноват, что упросил ее взять этого клятого песа. Но то было тогда, когда ты хотел, чтобы она взяла песа, причем на время. А что вышло? Теперь она не может с ним расстаться. Но ей это с рук не сойдет! Можешь мне поверить, похищение собаки — точно уголовное преступление во всех штатах, не говоря уже о Гавайях, Аляске и Канаде. Прибавь сюда проникновение в жилище без разрешения с дурными намерениями и прочие бла-бла-бла. Так что взбодрись, Гласс, допивай свое виски, и пойдем заявлять в полицию. Если, разумеется, ты вполне уверен, что хочешь получить назад этого косматого урода и засадить женщину, которая его стащила, лет эдак на десять-двадцать.

В ответ Джерри только громко чихает в свое виски.

— Ты же знаешь, я не могу это пить, Арлен. Перебродивший овес для меня — яд! Пожалуйста, передай мне мой ингалятор.

Сейчас весьма разумно с моей стороны было бы попытаться дозвониться до Джерри первой. Чтобы избежать осложнений и заверить его, что Мерфи в полном порядке. Может быть, даже намекнуть, что я с удовольствием бы обсудила вопрос, с кем из нас Мерфи будет лучше.

Но пока я представляю себе, как съезжаю с шоссе, чтобы найти автомат, меня парализует мысль, что я опоздала, Мел уже у Джерри и готов схватить трубку уже на втором звонке.

— Центр по координированию похищения собак.

— Мел, ради всего святого! Это Дана! Джерри дома?

— Надо же, вот и пропащая нашлась. Что это, первое требование выкупа?

— Послушай, не мог бы ты просто позвать Джерри?

— Прости, Дана, ничего не выйдет. У Гласса как раз в разгаре аллергический приступ в результате твоего необдуманного поведения.

— Ты уверен, что это не от виски, которое ты ему поднес?

— Послушай, в качестве официального юридического представителя Гласса, а также его старого друга я предупреждаю тебя, что мы собираемся затеять уголовное дело по полной программе, затем обратиться в гражданский суд и вытрясти из тебя все касательно твоих телевизионных контрактов. Тем временем этот бедолага может засморкать себя до смерти.

— Не говоря уже о антигистаминах, которые он наверняка принял вместе с виски. Мел, я слышу, как он где-то за твоей спиной занимается самолечением. Ты в курсе, что я просила Джерри оставить мне Мерфи? Он тебе сказал, что даже думать об этом отказался? Несмотря на то, что я самый подходящий кандидат! Помнишь, как когда-то ты сам утверждал, что, как писатель с особым проникновением в собачью психологию…

— Нет, нет, Дана, не надо об этом. Поскольку ты профессионально обогатилась от общения с песом, может получиться славное дельце насчет нарушения творческих авторских прав. Включая несанкционированное использование для собственного обогащения песовых взглядов, мнений…

— Да будет тебе, Мел. Когда я тебе говорю, что Мерфи абсолютно ничем не напоминает ту чудо-собаку, о которой я пишу, то, поверь мне, «ничем» — это еще слабо сказано. — Но разве я сама так уж теперь в этом уверена? Разве я не полагаюсь на Мерфи — пусть не для вдохновения, но, по крайней мере, ради проникновения в самую суть? — К тому же, готова поспорить, что нет такой вещи, как творческие авторские права.

— Это ты скажешь судье.

— Обязательно, если вы меня поймаете.

— Можешь мне поверить, полиция уже идет по твоему следу, а если они обмишурятся, то у нас в запасе есть еще вариант.

— Какой вариант?

— А ты догадайся! Похоже, там вокруг тебя крутится один маленький детективчик. Специалист по похищению детей недовольными родителями. Когда я изложил ему все факты, он пришел к выводу, что это как раз его стезя. И самое смешное, узнав, что речь идет о тебе, парень даже добровольно отказался от гонорара, будет работать за одно удовольствие посмотреть, как тебя призовут к ответу…

Нет, это уж чересчур! Даже для меня. Представить, что Карл присоединится к моим преследователям — явный перебор. Хотя где-то глубоко в душе я, возможно, и хочу, чтобы Карл любил меня настолько сильно, чтобы последовать за мной на край земли. Что же касается Мела… Осуждающее лицо Мела, круглое и эластичное, как шарик, качалось передо мной в длинном белом луче фары, уходящем в темноту.

— Тащила бы свою задницу сюда, — зловеще советует он, а его освещенная физиономия танцует перед моими глазами. — Предупреждаю, когда мы встретимся в следующий раз, это уже будет не твоя дикая фантазия. Мы будем общаться через адвоката, которого назначит тебе суд.

В своем воображении я перерезаю веревочку от шарика, и он летит вверх, вверх и прочь, далеко за круг искусственного света, который нависает над дорогой подобно радиоактивному сиянию. Я пытаюсь уговорить себя, что мне не придется иметь дело ни с Мелом, ни с Джерри, ни с полицией…

Сейчас я сама за себя, и путешествие меня подстегивает. Ничего удивительного, что после стольких часов сидения за рулем я начинаю чувствовать, будто ускользаю назад во времени с такой же скоростью, с какой продвигаюсь вперед.

Наверное, только сейчас мне приходит в голову подумать, что я буду делать, если у меня не получится реализовать планы. Не говоря уже о том, чтобы прикинуть, что я буду делать, если у меня все получится, со спокойно сидящим на заднем сиденье «мазды» Мерфи и со всей нашей оставшейся жизнью, растянувшейся на много миль впереди.

Я пристраиваю костыли к плексигласовой стенке телефонной будки и, балансируя на одной, здоровой ноге, набираю номер Джерри и оплачиваю разговор с помощью кредитной карты.

Когда начинают звучать гудки, мне кажется, что сердце вот-вот выскочит из груди. Я даже подумываю, не повесить ли трубку, прежде чем он ответит. Уже поздно, и в кричащем свете автозаправочной станции я ощущаю себя забытой фигурой, воспетой в картине Эдуарда Хоппера. Совсем одна на шоссе, с прижатой к уху телефонной трубкой, напряженно старающаяся услышать что-то, кроме бесконечного шипящего свиста колес проносящихся мимо машин.

— Привет, вы позвонили в квартиру Джерри Гласса. Меня нет дома, но, пожалуйста, оставьте короткое послание после сигнала.

Шок от голоса Джерри быстро сменился огромным облегчением — это всего лишь автоответчик. Так мне легче будет выговориться — все равно, что каяться в грехах в темноте исповедальни.

— Джерри, это Дана. Когда ты будешь слушать это послание, ты уже будешь знать, почему я звоню и что я сделала. Наверное, ты считаешь, что я не имела на это права, но дело уже сделано и, поверь мне, Мерфи в полном порядке.

Я перевожу дыхание.

— Мы с ним… Пожалуй, я точно не знаю, где мы сейчас. Давай скажем так: я звоню тебе из неизвестного места. Чтобы попросить тебя не беспокоиться и не устраивать себе тяжелый приступ аллергии по этому поводу. Повторяю, Мерфи в полном порядке. Обещаю, что снова позвоню тебе. А пока…

А пока, однако, предупредительный сигнал автоответчика дает мне знать, что положенный мне отрезок пленки закончился. Я было тянусь перезвонить, чтобы купить себе еще — сколько там было — тридцать секунд записи? Но потом решаю, что даже при избытке пленки и времени я вряд ли смогу сказать что-то полезное, кроме того, что уже сказала.

Завтра, когда я буду думать более четко, я снова позвоню ему. А на данный момент у меня нет больше сил. Но думается, что я могу похромать прочь от телефонной будки с ощущением, что я выполнила все требования, предъявляемые к человеческой порядочности, пусть самые минимальные. Ведь я могу повторить то, что говорят мужчины в подобных случаях — по крайней мере, я позвонила, верно?

Пока я плетусь через стоянку к своей машине, я могу разглядеть Мерфи на заднем сиденье, силуэт с поднятыми торчком ушами. Теперь мы вдвоем, только я и он, как я и задумывала. К сожалению, где-то рядом идет настоящая жизнь, и я понимаю, что взяла на себя большую ответственность, чем рассчитывала. Ответственность постоянно делать выбор за нас обоих.

Наверное, все дело в том, что я ужасно устала и в четырех местах нам уже отказали, поскольку они не пускают жильцов с домашними животными, но мотель «Тенистые вязы» кажется мне тем, что надо, и он совсем рядом с шоссе. Никаких спутниковых антенн на виду и объявлений о водяных матрасах, видеомагнитофонах, фильмах для взрослых в каждом номере, магическом массаже или завтраке по принципу шведского стола. Никаких других признаков удобств, которые могли бы дать мотелю право быть придирчивым к филогенетическим чертам своей клиентуры.

Я въезжаю, руководствуясь стрелкой с надписью: «Офис». Чем ближе я к мотелю, тем идеальнее он мне кажется.

Ясно, что «Тенистые вязы» представляет собой такой тип мотеля, в которых находил прибежище герой пятидесятых годов во второразрядных фильмах. В потрепанной шляпе и в такой же потрепанной машине, которую он паркует у своего номера. Затем, пока мы наблюдаем, как он распаковывает свои вещи, состоящие из портативной пишущей машинки и четвертинки бурбона, он объясняет усталым от всего мира голосом, каким образом его занесло в это Богом забытое место.

Женщина за конторкой, кажется, тоже вышла из зернистого малобюджетного черно-белого фильма. Изможденное лицо без всякого выражения, севший от стирки кардиган поверх ночной рубашки, пара старомодных локонов под сеткой для волос, свившихся, как маленькие змейки. Не уверена, промелькнула ли в ее глазах искра сочувствия, когда она заметила мои костыли. Искра, которая быстро угасла, стоило мне признаться, что в машине у меня сидит собака.

— Извините. — Женщина пожимает плечами. — Видите, в объявлении сказано: «Никаких домашних животных».

Я воздерживаюсь от того, чтобы бесцеремонно указать ей, что в объявлении упоминаются тенистые вязы, которых здесь нет и в помине, равно как и другой растительности.

— Он очень воспитанный пес, — вместо этого говорю я. — Тихий, спокойный, ничего не ломает. Кроме того, мы всего на одну ночь.

Женщина поджимает губы и бросает еще один взгляд на мои костыли и ногу в гипсе. Я предпочитаю увидеть в этом взгляде возрождение сочувствия. Кроме того, в это время года мотель наверняка открыт только по инерции, так что любых клиентов должны встречать с распростертыми объятиями.

— Как ногу-то поломали? — спрашивает женщина, прежде чем провозгласить свой вердикт по поводу меня и Мерфи.

— С велосипеда упала. Но я уже поправляюсь. А сейчас… просто очень устала.

Ее ответный кивок предполагает, что она может себе представить хотя бы, каково это — быть очень усталой. Из-за прикрытой двери за ее спиной, ведущей, очевидно, в жилое помещение, доносится аромат тушеного мяса и приглушенное завывание радио или телевизора, транслирующего, по-видимому, какую-то религиозную музыку. Я на мгновение задумываюсь, не поможет ли мне какое-нибудь упоминание, будто невзначай, о христианских заповедях. Например, сравнение меня и Мерфи с теми двумя усталыми путниками, которым так много лет назад отказали в приюте примерно в то же время года…

Хозяйка мотеля не дает мне возможности попытаться воззвать к ее христианскому милосердию.

— Ладно, — говорит она наконец, — я могу сделать исключение, тем паче уже ночь. Только пусть пес ведет себя тихо, как вы и обещали, и не позволяйте ему ничего сожрать.

На фоне нарастающего гимна, звучащего в моей душе, я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать: «Аллилуйя!» Но ограничиваюсь бормотанием слов благодарности.

— За комнату сорок три сорок восемь с налогом.

Я уже лезу в сумку за «Визой», но тут же слышу голос Карла Харта, причем так ясно, будто он стоит за моей спиной. Будь осторожней, солнышко. Ты оставляешь бумажный след, и кто-то может найти тебя по этим хлебным крошкам, так сказать…

Да ладно, молча спорю я с ним. Давай забудем все эти шпионские игры. Я знаю, тебе безразлично, куда я уехала. И всем остальным тоже наплевать, кроме разве что Джерри. И даже Джерри не станет никого нанимать, чтобы сложить воедино все те улики, которые я оставляю за собой.

Может быть, и нет. Но вдруг Карл, будь он действительно здесь, был прав? Зачем рисковать?

— Если не возражаете, я заплачу наличными, — говорю я вслух. — Сорок три с чем?

— Сорок три сорок восемь с налогом.

Не знаю почему, но мои пальцы дрожат, когда я вытаскиваю две банкноты по двадцать американских долларов и одну десятку и протягиваю их через конторку женщине. Вся моя паранойя насчет преследования, разумеется, всего лишь паранойя. Кто я такая в реальном мире, где я живу? Похитительница собаки? Это даже не тянет на уголовное преступление.

— Получите. — Женщина отсчитывает сдачу мне в ладошку. — А теперь заполните эту регистрационную карточку…

Я беру ручку с конторки и задумываюсь, глядя на карточку, которую дала мне женщина. Значит, так: даже если Джерри не терпится выследить меня, как он приступит к делу, черт возьми? Поскольку он понятия не имеет, что у меня теперь есть машина и все необходимое, чтобы вести ее? Он также понятия не имеет о моем несчастном случае. А это означает, что ничего из того, что Джерри знает обо мне, не подскажет ему: следует искать в придорожных мотелях женщину на костылях.

С другой стороны, как, вне сомнения, сказал бы Карл, какой смысл говорить правду, если в этом нет необходимости?

— Чем быстрее вы закончите с этой картой, — замечает женщина, — тем скорее я смогу вернуться в постель.

— Да, конечно. Простите. — Я деловито взмахиваю ручкой. Что у нас здесь? Имя, адрес, модель машины, номер, название компании… Дело не в том, что я боюсь выдать всю эту информацию. Возможно, я внезапно чувствую, что все эти вопросы ко мне не относятся. По сути, чем дольше я стою здесь и думаю, тем больше мне представляется, что все, что сегодня случилось, да и не только сегодня — за все последние недели, приведшие меня в сегодня, не имеют отношения ко мне — такой, какой я когда-то была.

У меня ощущение, что «мазда», стоящая напротив офиса, точная карта дорог в ее бардачке, новенькие документы на машину в том же бардачке и даже Мерфи, терпеливо ждущий моего возвращения, принадлежат какому-то другому человеку, живущему в альтернативной галактике, чья жизнь протекает параллельно моей. Но что это за человек? Что за галактика? Чья жизнь? Чье имя должно появиться на регистрационной карточке здесь, в мотеле «Тенистые вязы»?

Из-за двери хозяйки продолжают доноситься тоскливые звуки негритянского духовного гимна. Плохо соображая, что я делаю, я начинаю отбивать такт, стуча ручкой по конторке. «Однажды потерялась, но теперь нашлась…»

— «Удивительная Грейс», — неизвестно откуда доносится голос женщины.

— Простите? — Я вздрагиваю и поднимаю глаза, на секунду подумав, что она узнала меня как литературного негра, работающего над телевизионными сериалами.

Но она показывает большим пальцем в сторону двери, откуда продолжает доноситься музыка.

— Мой самый любимый, «Удивительная Грейс».

— А, да, действительно, гимн! — Я бодро киваю и тем временем думаю: правильно, гимн. «Однажды я была слепа, но теперь я вижу». Но что именно? Что я вижу?

Возможно, я вижу Мерфи, который несется ко мне прыжками по парку в тот день, когда я звала его и звала. Или себя саму в четырнадцать лет, уставившуюся в грязное окно автобуса, забитого веселящимися мальчишками.

Или длинную, ногастую девушку в слишком короткой юбке, похожую на меня, которая на мгновение выворачивается из объятий красивого французского мальчика, чтобы иметь возможность помахать мне на прощание рукой в то мгновение, когда поезд медленно трогается.

Однажды я была слепа. Теперь я знаю, что я вижу. Без малейших колебаний и заполняю строчку в карточке, где требуется указать мое имя: Грейс.

Хозяйка мотеля косится на карточку.

— Грейс?

— Правильно. Как в гимне. — С уверенной улыбкой я протягиваю ей карточку. — Разумеется, я не претендую на эпитет.

— Грейс, а дальше? — Она предпочитает не обращать внимания на шутку и настойчиво подталкивает карточку ко мне. — Знаете, нужно полное имя, таковы уж правила.

Разумеется, я знаю. Просто имени недостаточно даже для нас, девушек по вызову.

— Да, конечно. Простите меня. — Я снова беру ручку и рядом со словом «Грейс» пишу печатными буквами «Голдберг». И ставлю вместо подписи невнятную закорючку.

Затем, когда вполне удовлетворенная женщина берет у меня карточку, а церковная музыка продолжает доноситься до меня из-за двери из невидимого радиоприемника или телевизора, я думаю: «Аминь!» Кто-то же должен сказать «аминь» всему этому?

Кто-то должен…

В конце дня единственное, что можно сказать о бесконечной поездке на заднем сиденье час за часом, так это что она напоминает длинный сплошной сон. Сон с несколькими возможными окончаниями или вообще без конца, в зависимости от того, как долго еще Дана собирается ехать.

В одном варианте моего сна мы проводим ночь в мотеле, который называется «Тенистые вязы», где никаких вязов нет, а утром снова едем на запад в соответствии с какой-то ностальгической причудой Даны — гнать машину через голую, голую прерию ее прошлого. Она собирается ехать столько, на сколько хватит имеющихся у нее денег. Затем застрять в каком-нибудь зачуханном городке в Айове, Альберте или даже в Юте по воле властей, которые, наконец, нас выследят и окружат с таким количеством оружия, которого достаточно, как они объяснят нам через прорезь прицела, чтобы разнести нас в клочки. По закоулочкам, таким как Техас, Монтана или даже Армагеддон, — что окажется ближе.

Затем — секунды не проходит, и в менее занимательной части сна мы уже уезжаем из мотеля «Тенистые вязы» и к полудню снова оказываемся на границе. Там канадские таможенники пропускают нас взмахом руки, несмотря на полное отсутствие у Даны справки о сделанной мне прививке от бешенства или разумного объяснения, что она делала сутки в такой Мекке для потребителя, как Соединенные Штаты, и почему по возвращении ей абсолютно нечего предъявить на таможне. К середине дня мы уже добираемся до ее квартиры. Оттуда она снова сразу же звонит Джерри, собирается договориться с ним, как они могут поделить меня и составить соответствующее расписание.

А еще в одном варианте сна мы, Дана и я, оказываемся далеко на востоке, на маленьком острове, о котором она где-то слышала. На острове есть домик, от которого у нее почему-то имеется ключ, и практически больше ничего. Но, несмотря на изолированность, это замечательное место, и в этом варианте сна, который лично я предпочитаю всем остальным, мы вместе проводим долгие часы на пляже. Я и Дана. И она согласна нагибаться со своими костылями, чтобы поднять палку и бросить ее, и повторять это до тех пор, пока мне не надоест, что, честно сказать, происходит не скоро.

Я как раз бегу за палкой, когда вдруг вижу что-то или кого-то на вершине холма, который поднимается за домиком. День ясный, и, несмотря на мою близорукость, даже во сне я могу различить темное пятно, которое начинает обретать форму по мере приближения к нам. Тем временем Дана, которая видит лучше меня, тоже замечает это пятно и раньше меня понимает, что это приближающийся человек. Еще через несколько секунд она по походке понимает, что это мужчина.

Но поскольку я, причем не только во сне, но и наяву, обладаю превосходным обонянием, наверняка раньше нее смогу определить, кто именно приближается к нам. Это может быть опытный сыщик Карл, сумевший выследить нас. И теперь он неожиданно появляется, чтобы снова завоевать ее. Или это Марк, чудесным образом ставший таким же красивым юношей, каким был многие годы назад и за которого она вышла замуж. Даже Дерек может случайно здесь оказаться. Просто заехал, чтобы рассказать, что здоровье его поправилось и у него угловой номер в гостинице, еще лучше, чем в «Арлингтоне». Или… это может быть озабоченный Леонард, или свистун из душевой, или симпатичный Мик О’Райан, или даже какой-то француз-блондинчик с брезентовым рюкзаком на спине?

Или… это, часом, не Джерри? Что вовсе не исключается, потому что ничто не исключается в этом царстве, где я живу во сне. Все эти альтернативы, равно как и многие другие, вполне возможны… или невозможны.

Для меня нет больших различий между «тогда» и «сейчас», между «мог» и «сделал», между тем, что случилось, и тем, чего не произошло, между тем, что должно произойти, и тем, что вполне может скоро случиться. По сути, когда я крепко сплю, когда бегу на месте на своем коврике, для меня вообще почти нет различий. В мирах, где я колеблюсь между Сном и Явью, между Человеком и Зверем, между Временем и Пространством, все или ничего из вышеперечисленного в равной степени заслуживает доверия — и в равной степени является подозрительным.

Вполне может быть, что я все еще крепко сплю в квартире Джерри, ожидая звонка снизу. И просто вижу в цвете будущие приключения черно-белого пса без определенного хозяина. Пса, который однажды бегал без удержу в парке и который может сделать это сейчас, если привычный голос не позовет его назад.

И тогда пес, которого я вижу во сне, может заколебаться, задуматься, не продолжать ли ему бежать так же дико, как бегают волки. Или — повернуться и потрусить домой, подрагивая усами и быстро шевеля лапами. Потому что даже во сне я не могу не выполнить команду.