Любовь на темной улице

«Настрой свое сердце на каждый голос…»

— Ну, как дела? — спросил Уэбел, подходя к стойке.

— Ночь — она и есть ночь, — печально ответил Эдди, наливая Уэбелу чашку кофе.

Шел уже третий час ночи, но посетителей в баре было никак не меньше дюжины. Несколько парочек в кабинках, у стойки напротив пивных кранов, — высокий моложавый мужчина о чем-то негромко беседовал со стриженой под мальчика брюнеткой в зеленых шерстяных чулках, двое-трое прилежных пьяниц нахохлились над мокрой стойкой из красного дерева, сутулясь в своих пальто и внимательным взглядом изучая содержимое своих стаканчиков; пьяный Джон Маккул в мятом вельветовом пиджаке и рубашке в красно-черную клетку, как у лесорубов, сидел за отдельным маленьким столиком возле входа, разрисовывая меню. Когда Уэбел вошел в бар, то поприветствовал Маккула, посмотрел на его пачкотню. Джон нарисовал футболиста с тремя ногами, с семью или даже восемью руками, словно у статуи из индийского храма.

— Самые лучшие человеческие качества как на Востоке, так и на Западе, — хрипло сказал Маккул, — это честолюбие, скорость, грубость и честная игра, плюс неограниченные возможности вкупе с отказом от постоянно деградирующего материального мира.

Уэбел вернул Маккулу его рисунок, не вдаваясь больше в его детали. Маккул был хорошим театральным художником, но плохим живописцем, и стоило ему опрокинуть несколько стаканчиков, как он мрачнел, говор его становился весьма расплывчатым, туманным, и его толком нельзя было понять.

— В этом городе, судя по всему, никто не намерен спать, — сказал Эдди, с отвращением оглядывая посетителей. Двери бара должны были оставаться открытыми до четырех утра, — хочешь ты этого или не хочешь, — но он в глубине души всегда надеялся, что как-нибудь, ночью, все разойдутся часам к двум, и он сможет закрыть свое заведение пораньше и с чистой совестью отправиться домой спать. Казалось, у него на лице было написано, что сон его волнует куда больше, чем все эти русские, атомная бомба, демократическая партия, любовь и смерть. Его бар находился на Сорок шестой улице и служил обычным пристанищем для актеров и прочего театрального люда, которым не нужно было появляться на работе раньше восьми вечера, если только у них вообще появилось желание поработать, и все вместе они разделяли свое чисто профессиональное неприятие дневного света.

— Сколько чашек кофе вы поглощаете каждый день, мистер Уэбел? — поинтересовался Эдди.

— Когда двадцать, когда тридцать, — ответил Уэбел.

— Почему так много?

— Мне не нравится вкус алкоголя.

— Но нравится вкус кофе, так?

— Не очень, — сказал Уэбел, поднимая свою чашку.

— Ну вот пожалуйста, — Эдди со скорбным видом провел тряпкой по стойке сбоку от Уэбела. — Все бессмысленно в наши дни!

— Эдди, — позвал бармена клиент, сидевший на высоком стуле рядом с девушкой в зеленых шерстяных чулках. — Сделай нам два «джибсона», если не трудно.

— Трудно, — буркнул в ответ Эдди, продолжая вытирать стойку. — Улавливаете иронию? Ну кто заказывает «джибсоны» в два часа тридцать минут ночи? Кто, скажите на милость, пьет «джибсоны» после полуночи? Только педики, алкаши и эксгибиционисты. Могу сказать им всем это прямо в лицо. — Не глядя в сторону посетителя, заказавшего этот коктейль, он налил в стакан джина, смешал его с вермутом, бросил в него несколько кубиков льда и принялся неистово все размешивать.

— Только чтобы были ледяными, если ты не против, Эдди, — сказал клиент. У него был высокомерный выговор, распространенный в школах на Восточном побережье, но Уэбел порой с трудом его выносил, особенно поздно ночью.

Костюм этого человека, узкий и чистенький, был под стать его выговору, и Уэбел, который был одет так, как водитель грузовика или старший сержант морской пехоты в увольнительной, независимо от того, какой бы искусный портной ни старался над его костюмом, понял, что одежда этого типа тоже его раздражает.

— Эдди, — бормотал бармен, разгоняя по стакану коктейль. — Каждый здесь считает себя вправе называть меня по-дружески, — Эдди.

— Кто он такой? — тихо спросил его Уэбел.

— Какой-то сопляк с телевидения, — сказал Эдди, плюхнув в стаканы по луковице. — С Мэдисон-авеню. Теперь они принялись за Уэст-сайд. Теперь их здесь — целые полчища. Теперь это — высший шик, после того, как какая-то дамочка написала об этом коктейле в журнале «Вог». Или все объясняется взрывом рождаемости. От этого бума новорожденных представители высшего класса скоро начнут бросаться вниз головой с моста в Гудзон. — С мрачным видом он пошел вдоль стойки и поставил стаканы с коктейлем «джибсон» перед парочкой.

— Просто превосходно, Эдди, — похвалил его клиент, пробуя напиток.

Эдди недовольно заворчал, не принимая панибратства. Он пробил в кассе чек и бросил белую бумажку в небольшую лужицу под локтем девушки в зеленых чулках.

— Теренс, — говорила она, — тебе нужно было обязательно посмотреть выступление Домингина в Сантандере. Великий тореадор. Он отрубил быкам две пары ушей. А его «работа» со вторым быком была просто леденящей душу. И он убил его, принимая на себя его атаку.

«Боже, всемилостивый Господи, — подумал Уэбел, — и здесь нет покоя. Некуда деваться». Он одним залпом выпил кофе и из-за спешки обжег себе язык.

— Мистер Хольштейн, — крикнул Эдди Джон Маккул от своего столика, — еще одно виски, пожалуйста, и два меню.

Эдди принес выпивку Маккулу и два меню и теперь бросал гневные взгляды на парочку, сидевшую в кабинке номер три, — они там сидели, сцепив руки, с двумя бутылками пива на столике уже с часа ночи. Эдди подошел к Уэбелу с другой чашкой горячего кофе, от которого шел пар. Он внимательно наблюдал за тем, как тот осторожно поцеживает кофе, и на его лице постоянно меняется выражение, — какая-то смесь очарования, неверия и отвращения.

— Вы хотите сказать, — обратился к нему Эдди, — что после всего этого кофе вы идете домой и спокойно засыпаете, так?

— Да, — ответил Уэбел, — именно так.

— Без таблеток снотворного?

— Без таблеток.

Эдди недоверчиво покачал головой.

— Должно быть, у вас организм младенца, — сказал он с завистью. — Правда, у вас на Сорок четвертой улице идет «хит», и после такого представления любой может заснуть как убитый.

— Да, это способствует, — сказал Уэбел. Он был менеджером труппы, поставившей две недели назад мюзикл, который, судя по всему, будет еще идти года три подряд.

— Знаете, — сказал Эдди, — Эдгар Уоллес довел себя до гибели простым чаем. Я имею в виду писателя Эдгара Уоллеса. Доктор говорил ему: «Вы, мистер Уоллес, выпивая так много чая, покрываете слоем танина1 тонкий кишечник, и это может привести к смерти», но он его не слушал и продолжал в том же духе, как вы со своим кофе, если вы позволите мне быть с вами откровенным.

— Я ничего не имею против, Эдди, — сказал Уэбел.

— Может, вам лучше жениться, мистер Уэбел? — посоветовал Эдди. — Человек, который поглощает столько кофе…

— Я был женат, — признался Уэбел.

— Я тоже, — отозвался Эдди, — три раза. Что это я разговорился? В такой поздний час человек склонен нести всякий вздор. Простите меня, беру свои слова обратно.

— Эй, Эдди! — снова позвал его Узкоплечий, тот клиент с девушкой, которая называла его Теренсом. Он поднял свою тонкую белую руку. — У тебя есть пара бутылок «шабли», которое можно пить? Я хочу взять с собой.

Уэбел с интересом следил за выражением лица Эдди. Зеленоватая полуночная бледность вдруг исчезла с его лица, и ей на смену пришла здоровая пунцовость, полыхающая, как пламя, и теперь его лицо стало похоже на раскрасневшееся лицо английского фермера, который регулярно, три раза в неделю, отправляется со сворой гончих на охоту.

Еще никогда Уэбел не видел Эдди таким, просто пышущим здоровьем.

— Что вы сказали, мистер? — переспросил Эдди, с трудом сдерживаясь, не повышая голоса.

— Я хотел узнать, есть ли у тебя пара бутылок белого вина, я хотел бы захватить их с собой домой, — сказал Теренс. — Завтра я еду в Нью-Хейвен на игру, и мы собираемся устроить пикник в честь Кубка, и мне не хочется рыскать поутру в поисках винного магазина.

— У меня есть белое, «Братья-христиане», — ответил Эдди. — Но я не могу поручиться, можно его пить или нет. Я его не пробовал.

Уэбел снова обжег язык, хлебнув раскаленного кофе. Он не спускал глаз с Эдди, который, мрачно нахмурившись, нырнул в глубину холодильника и, порывшись в нем, извлек из него пару бутылок. Запихнув их в пакет из плотной коричневой бумаги, он поставил его перед клиентом с девушкой в зеленых чулках.

— Между прочим, Эдди, как ты думаешь, кто выиграет завтра?

— А что по этому поводу думаете вы? — спросил раздраженным, скрипучим тоном Эдди.

— Принстон, конечно, — сказал этот человек. Он радостно засмеялся. — Конечно, я пристрастен, дорогая, — повернулся он к девушке, легонько прикасаясь к ее руке. — Ведь я сам из Принстона…

«Какой сюрприз!» — подумал Уэбел.

— А мне кажется — Йель, — сказал Эдди.

— «Lux et Veritas»1,- сказал Маккул со своего столика у входа, но никто не обратил внимания на его реплику.

— Значит, ты считаешь, победит Йель, — сказал этот человек из Принстона, язвительно копируя пролетарский выговор Эдди, свойственный Третьей авеню, и это вдруг заставило Уэбела на какое-то мгновение с одобрением подумать о революции, о низвержении любого социального порядка.

— Ладно, я скажу, как я поступлю с тобой, Эдди, если ты болеешь за Йель. Я готов побиться об заклад. Спорим, вот на эти две бутылки вина, что выиграет Принстон.

— Я не играю на свои напитки, — твердо возразил Эдди. — Я сам их покупаю и, следовательно, продаю.

— То есть ты хочешь сказать, что не желаешь отстаивать свое мнение, так? — спросил этот джентльмен из Принстона.

— Я имею в виду то, что сказал, — Эдди повернулся спиной к нему, поправляя бутылки с шотландским виски на полке за стойкой бара.

— Если вам так не терпится, так хочется с кем-нибудь поспорить, то извольте, я готов, — сказал Уэбел.

Он вообще-то и не думал об игре и никогда не следил внимательно за футболом, к тому же он не был азартной натурой, и сейчас, в эту минуту, был готов поставить на республиканцев, если этот тип из Принстона сказал бы, что он — демократ, на Паттерсона, если бы тот сказал, что предпочитает Линстона, на Перу против русских, если бы он остановил свой выбор на Красной армии.

— Ах, вон оно что, — спокойно протянул этот человек. — Значит, вы готовы меня уважить. Очень интересно. И на какую сумму, позвольте вас спросить?

— На любую, какую хотите, — сказал Уэбел, мысленно благодаря свой мюзикл на Сорок второй улице, позволявший ему делать такие широкие жесты.

— Думаю, что сотня долларов вам не по карману, — сказал Теренс, мило улыбаясь.

— Отчего же, вовсе нет, — ответил Уэбел. — Пустяковая сумма. — Хит его мюзикл или не хит, но вообще-то ему не хотелось просто так терять сотню долларов, однако этот такой самодовольный, такой самоуверенный, такой поразительно надменный голос заставил его броситься, закрыв глаза, в эту экстравагантную авантюру. — Я-то рассчитывал на что-то более существенное…

— Ну, ладно, — сказал Теренс. — Решим все по-дружески, по-семейному. Скажем, сотня долларов. Какие дополнительные условия выдвигаете?

— Условия? — удивился Уэбел. — Никаких дополнительных условий, пари на равных.

— Ах, мой дорогой друг, — сказал человек из Принстона, притворяясь, что его ужасно забавляет их разговор. — Я, конечно, храню верность старой школе, но не до такой же степени. Я выставляю свои условия, — две с половиной ставки к одной.

— Во всех газетах можно прочитать, что на эту игру действуют только равные ставки, — сказал Уэбел.

— Я такие газеты не читаю, — возразил человек из Принстона, давая своим пренебрежительным тоном понять Уэбелу, что тот, несомненно, читает только такие газетенки, где всякого рода мошенники дают свои советы по поводу ставок, журнальчики, в которых полно всевозможных личных исповедей, да порнографические таблоиды. Теренс, вытащив бумажник, порылся в нем и выудил оттуда две двадцатидолларовые купюры. Положил их на стойку. — Вот мои деньги, — сказал он. — Я ставлю свои сорок на ваши сто.

— Эдди, — обратился к бармену Уэбел, — нет ли у тебя какого-нибудь знакомого букмекера, который в столь поздний час может сообщить нам, какие дополнительные условия пари?

— Конечно, есть, — сказал Эдди. — Но это пустая трата времени. Ставки всю неделю держались приблизительно на том же уровне. Шесть к пяти, так что делайте свой выбор. Это — равные деньги, мистер.

— Я никогда не связывался с букмекерами, — сказал Теренс. Он запихивал деньги назад в бумажник. — Если вы не хотите держать пари, — говорил он ледяным тоном Уэбелу, — то, по крайней мере, могли бы помолчать. — Он повернулся спиной к Уэбелу. — Не хочешь ли еще выпить, дорогая?

В этот момент Маккул, который до этого, склонившись над меню, что-то чертил на нем, не обращая никакого внимания на беседу, поднял голову и громко сказал своим четким, сдержанным голосом:

— Послушай, братец Тигр, я и сам из Принстона, и, должен сказать, ни один уважающий себя джентльмен на вашем месте никогда бы не потребовал две с половиной против одной. Никаких дополнительных условий, равные ставки, равная сумма.

В баре установилась чуткая, почти осязаемая напряженная тишина. Теренс, нарочито медленно засовывая бумажник в карман, так же медленно повернулся к Маккулу, бросил долгий взгляд на этого сидевшего за своим столиком у входа человека. Маккул снова опустил голову и снова что-то рисовал на своем меню. На лице Теренса появилось какое-то странное выражение, даже смесь выражений, — легкого шока, неуверенности в том, что он услышал, забавной озадаченности и терпимости, — все одновременно. Такое сложное по составляющим выражение можно, по-видимому, было увидеть на лице священника, которого группа прихожан пригласила на обед, а когда тот вошел в столовую, то, к своему великому изумлению, увидел, что посередине комнаты — в самом разгаре сеанс стриптиза.

— Прошу простить меня, дорогая, — извинился Теренс перед девушкой.

Медленно, не теряя своего достоинства, он подошел к Маккулу. Он остановился на расстоянии добрых четырех футов от столика Маккула, словно его неожиданная остановка — это профилактическая мера, удерживающая его в полной безопасности за пределами невидимой ауры, которую только он, с его тонкой натурой, мог почувствовать, когда она излучалась из того пространства, которое в данную минуту занимал сидевший за своим отдельным столиком Маккул.

Маккул с удовольствием продолжал что-то рисовать на меню, склонив голову. Верхняя часть головы у него была абсолютно лысой, а на удлиненной, агрессивно выдававшейся вперед нижней челюсти росла рыжеватая щетина. Глядя на него, Уэбел вдруг осознал, что Маккул очень похож на одного из рабочих-ирландцев на картине, которых доставили в Америку в 1860 году для строительства железной дороги «Пэсифик юнион». Уэбел теперь понимал, почему так удивился Теренс, и не винил его в этом. Требовалось недюжинное воображение, чтобы представить себе, что Маккул — выпускник Принстонского университета.

— Я не ослышался, сэр? — спросил Теренс.

— Не знаю, — ответил Маккул, не поднимая головы.

— Так вы сказали, что вы из Принстона, или вы этого не говорили?

— Да, я это сказал, — теперь Маккул глядел на Теренса отважно и воинственно, как и полагалось пьяному человеку. — Я также сказал, что ни один уважающий себя джентльмен на вашем месте никогда не потребовал бы две с половиной против одной. Повторяю, еще раз, на случай, если вы что-то не расслышали.

Теренс медленно описал полукруг перед Маккулом, изучая его явно с научным интересом.

— Ах, вон оно что, — протянул он, и в его голосе послышались нотки аристократического скепсиса. — Значит, вы сказали, что вы из Принстона, так?

— Да, сказал, — ответил Маккул.

Теренс повернулся к своей девушке у стойки.

— Ты слышала это, дорогая? — Не ожидая от нее ответа, он вновь подкатился к Маккулу. Он стоял прямо перед ним. В голосе его чувствовалось открытое презрение принца крови по отношению к этому самозванцу — плебею, пойманному на месте преступления, когда тот пытался взломать королевский загон в Аскоте.

— Послушайте, сэр, — продолжал он, — вы похожи на человека из Принстона не больше, чем… чем… — Он беспомощно оглядывался по сторонам, пытаясь отыскать самое крайнее, самое язвительное, самое обидное, просто невозможное сравнение. — Вы не больше похожи на выпускника Пристона, чем… чем вот этот Эдди.

— Эй, ну-ка послушай, — воскликнул за стойкой недовольный его сравнением Эдди. — Не нужно наживать себе больше врагов, чем это необходимо, — предостерег он его.

Теренс проигнорировал предостережение Эдди и снова сконцентрировал все свое внимание на Маккуле.

— Меня очень заинтересовал ваш случай, мистер… мистер… Боюсь, я не расслышал ваше имя.

— Маккул, — сказал Маккул.

— Маккул, — повторил Теренс. — В его устах эта фамилия прозвучала как название только что открытого нового кожного заболевания. — Боюсь, я не знаю ни одной семьи под такой фамилией.

— Мой отец был странствующим лудильщиком, — сказал Маккул. — Он ходил по дорогам, от одного болота к другому, и всегда пел, и эта песня вырывалась у него из глубины его сердца. Таким был наш семейный бизнес. Он позволял нам жить в роскоши с одиннадцатого столетия. Я просто искренне удивлен, что вы ничего о нас не слышали. — Он вдруг запел: «Арфа, которая когда-то звучала в залах Тара», — правда, фальшиво, не попадая в верную тональность.

Уэбел с удовольствием следил за ним. «Как все же хорошо, — подумал он, — что он зашел в бар к Эдди, а не в какой-то другой».

— Вы все еще настаиваете, — сказал Теренс, перебивая музыкальное кваканье Маккула, — что вы учились в Принстоне?

— Ну как вам это доказать? Что я должен сделать? — раздраженно спросил его Маккул. — Раздеться здесь перед вами и показать вам свою черно-оранжевую татуировку?

— Позвольте задать вам вопрос, мистер Маккул, — спокойно сказал Теренс, демонстрируя свое притворное дружеское к нему расположение. — К какому клубу вы принадлежали?

— Я не принадлежал ни к какому клубу, — ответил Маккул.

— Ну вот, — сказал Теренс. — Что и требовалось доказать.

— Я так никогда и не оправился от такого удара, — сказал Маккул. Он снова затянул свою «Арфа, которая когда-то звучала в залах Тара».

— Я, конечно, могу понять, что вы не принадлежали ни к какому клубу, — добродушно сказал Теренс. — Но даже в этом случае вы могли бы сказать мне, где находится Айви, Кэннон1, разве не так, мистер Маккул? — Он наклонился поближе к столику Маккула, направив на него испытующий взгляд.

— Погодите… погодите… минуточку, — мычал Маккул. Он глядел на стол, почесывая лысину.

— Вам что-нибудь говорит библиотека Пайна, — продолжал допытываться Теренс, — или Холдер Холл?

— Черт подери! — воскликнул Маккул. — Я все забыл. Я закончил его еще до войны.

Теперь уже Уэбел начал злиться на Маккула. Драматический клуб Принстонского университета почти ежегодно приглашал Маккула прочитать лекцию перед студентами, и он мог бы, даже напившись, как сейчас, вспомнить, где находится Проспект-стрит.

Теренс теперь надменно улыбался, довольный своим блестяще проведенным перекрестным допросом.

— Ладно, давайте забудем об этом на минутку, — сказал он великодушно. — Попробуем кое-что еще. Давайте-ка затянем «Старый Нассау», например. Надеюсь, вы слышали о «Старом Нассау»?

— Конечно, я слышал «Старый Нассау», — упрямо сказал Маккул. Ему явно было стыдно за проваленный экзамен по поводу университетских клубов.

— Это песня, которая начинается так: «Настрой свое сердце на каждый голос, пусть минут заботы…» Ну, вспоминаете, мистер Маккул?

— Я знаю эту песню, — неожиданно заявил Маккул.

— Очень интересно послушать, — сказал Теренс. — Ну-ка спойте ее.

— Ну, пожалуйста, если только другие клиенты в баре не возражают. — Он, повернувшись к стойке, улыбнулся, так манерно, как дворецкий.

— Только потише, прошу вас, — сказал Эдди. — У меня нет лицензии на развлечения.

— Ну, давайте, давайте, мистер Маккул, — добродушно уговаривал его Теренс. — Мы все ждем. — Он, решив помочь ему, промычал несколько тактов.

«Настрой свое сердце на каждый голос, пусть минут заботы…» — загудел Маккул без всякого мотива, — ух… пусть… что-то… ух… пусть с чем-то… ух… — Он с отвращением покачал головой. — Нет, ничего не выходит. Я не пел ее двадцать лет.

— То есть вы хотите сказать, что не знаете этой песни, так? — спросил Теренс с притворным удивлением.

— Я забыл ее, — признался Маккул. — Я сильно нагрузился. Ну и что из того?

Теренс широко улыбнулся.

— Я хочу сказать вам кое-что, мистер Маккул, — продолжал он. — Я не знал ни одного выпускника Принстона, который мог бы забыть эту песню — «Старый Нассау» и не спеть ее, не пропуская ни единого слова, в любое время, даже перед своим смертным часом. Я в этом убеждался не раз на собственном опыте.

— Ну вот, — сказал Маккул, — теперь вы знаете хотя бы одного.

— Вы обманщик, сэр, — сказал Теренс. — Могу держать пари на тысячу долларов, что вы никогда не учились в Принстонском университете, и нечего всем морочить зря голову.

Последняя часть фразы, по-видимому, предназначалась остальным клиентам. Теренс, уверенный теперь на все сто процентов, что он стоит на твердой почве, пытался как-то загладить неприятное впечатление, которое он произвел на всех, когда завел эту дискуссию об особых условиях для пари по поводу исхода матча. Он смотрел в упор на Уэбела с видом триумфатора.

Уэбел глубоко вздохнул. «Слишком хорошо, чтобы быть истиной, — с восторгом подумал он. — Конечно, это — грязный трюк, но этот сукин сын сам на него напросился». Уэбел вытащил свою чековую книжку из кармана и бросил ее с легким шлепком на стойку.

— Теренс, старый вы мой друг, — сказал он, — вы сами заговорили о пари. Вы готовы поставить тысячу долларов, чтобы доказать, что Маккул никогда не заканчивал Принстонский университет?

Теренс бросил гневный взгляд на Уэбела. Он был ужасно удивлен, чуть ли не в шоке.

— Ну а какой колледж посещали вы?

— Я — изгой, социально прокаженный, — сказал Уэбел. — Я учился в Лейхайе. Но я выписываю чек на тысячу долларов. Если у вас нет при себе чековой книжки, можете воспользоваться моей. Эдди разобьет пари. Ты готов, Эдди?

— С удовольствием! — согласился Эдди.

Уэбел, достав из кармана авторучку, отвинтил крышку и церемонным жестом занес ее над чековой книжкой.

— Ну, — сказал он в сторону Теренса.

Тот побледнел. Такая необычная поспешность со стороны Уэбела, тон, с которым Эдди поспешил заверить его, бросив фразу — с удовольствием! — действовали ему на нервы. Он уже с меньшей уверенностью взирал на Маккула, и о ходе его мыслей в эту минуту можно было легко догадаться. Он явно чувствовал, что попал в ловушку и дверца вот-вот захлопнется. Маккул совершенно не был похож на выпускника Принстона, ни сном ни духом, и он, Теренс, ни за что на свете не принял бы его за своего брата по учебе, коллегу, а тот факт, что Маккул не смог вспомнить названия ни одного студенческого клуба и не знал даже названия улицы, где они расположены, — Клаб-стрит, и не помнил слова песни «Старый Нассау», по всем признакам говорил о том, что Маккул лжет, и ничто не могло опровергнуть это просто сокрушительное доказательство. Но времена меняются, хозяином Белого дома выбрали демократа, общество постоянно переживало какие-то перемены; к тому же это был низкопробный бар для театрального люда, чуть лучше, чем подобный салон где-нибудь в трущобах, и ему, Теренсу, по сути дела, не нужно было сюда заглядывать, и кто знает, — постоянные посетители могли оказаться кем угодно, даже выпускниками Принстонского университета. Но и тысяча долларов — это куча денег, даже на Мэдисон-авеню.

— Ну, Теренс, — издевательски подтрунивал над ним Уэбел. — Что-то не вижу, чтобы ты заполнял чек.

— Отложите свою авторучку, старик, — сказал Теренс. Ему хотелось, чтобы произнесенные им слова показались всем небрежными, подводящими черту под дискуссией, но голос у него явно дрожал от волнения. — Я не держу пари. Из-за такого никто не станет биться об заклад. — Не обращая никакого внимания на Маккула, он большими шагами прошел мимо Уэбела к стойке, к своей девушке. — Тебе не кажется, что пора выпить еще, дорогая? — громко спросил он.

— Мне кажется, что все в этом баре слышали ваше предложение поставить тысячу долларов, чтобы держать пари по такому пустяковому факту, — сказал Уэбел, решительно настроившись доставить Теренсу как можно больше неприятностей. — Что же заставило вас, Теренс, изменить свое решение?

— Это был лишь речевой оборот, старичок, — не больше, — ответил Теренс. — Еще два «джибсона», прошу тебя, Эдди.

Эдди не сдвинулся с места.

— Мистер, — сказал он. — Я все внимательно выслушал. Вы стали причиной нарушения порядка в моем баре. Вы поставили в неловкое положение нашего старого клиента. Вы предложили пари, а потом пошли на попятный. Теперь вот, как ни в чем не бывало, заказываете два «джибсона». — Эдди говорил так, словно читал литанию со страшным обвинением. — Любой джентльмен, попав в такое положение, как вы в данный момент, поступил бы следующим образом. Или он заполнил бы чек в книжке вот этого джентльмена, — Эдди махнул в сторону Уэбела, словно рефери, представляющий на ринге боксера, — или, — он повысил голос, — принес бы свои извинения.

— Извинения? — удивленно повторил за ним Теренс. — Это перед кем же?

— Перед джентльменом, слово которого вы подвергли сомнению, — объяснил Эдди. — Перед мистером Маккулом.

Теренс посмотрел на Маккула, который увлеченно что-то рисовал уже на третьем меню.

— Ах, перестань, Эдди, — резко сказал Теренс. — Тащи выпивку и давай забудем об этом.

— Вы не получите в этом баре никакой выпивки до тех пор, покуда не сделаете того, что я вам сказал, — стоял на своем Эдди.

— Послушай, Эдди, — сказал, закипая, Теренс. — Это — общественный бар и…

— Теренс, — прервала его девушка, положив, чтобы успокоить его, руку ему на локоть, но в голосе ее чувствовался холод. — Не нужно хамить больше, чем обычно.

— Вот, прислушайтесь к своей девушке, — мрачно посоветовал ему Эдди.

Теренс вытащил одну из двух бутылок из пакета, стоявшего перед ним. Посмотрев на наклейку, скорчил кислую гримасу и опустил бутылку на место. Все молчали.

— Ну, ладно, — небрежно сказал Теренс, — если кто-то из присутствующих принимает такой пустячок всерьез и намеренно раздувает его… — Он долго, сознательно затягивая время, зажигал сигарету, потом подскочил к столику Маккула. Он остановился в безопасной зоне, на расстоянии четырех футов от него. — Между прочим, — сказал он, обращаясь к склонившейся над рисунком голове Маккула, — мне очень жаль, если я невзначай нанес вам оскорбление.

— Что такое? — вскинул голову Маккул, скосив на него взгляд. — Что вы сказали?

Теренс подошел к столику поближе.

— Я сказал, что мне очень жаль, — и лицо его постоянно менялось из-за его трусости, смущения и недоверия, которое он испытывал ко всем всю свою жизнь.

— Скажите ему, что вы берете все свои слова назад, — продолжал беспощадно казнить его Эдди из-за стойки. — Скажите ему, что вы верите ему, что он на самом деле — выпускник Принстонского университета.

— Нечего меня учить и говорить за меня, Эдди, — огрызнулся Теренс, и вдруг голос у него стал таким, как у старой горничной. — Я вполне способен сам, без посторонней помощи, изъясниться.

— Что вы сказали, мистер? — спросил снова Маккул, поднимая на него свои моргающие глаза.

— Я ошибался, — сказал Теренс. — Теперь я убежден, что вы из Принстонского университета.

— На самом деле? — удивленно спросил Маккул.

— Да, убежден! — заорал прямо ему в лицо Теренс, наклонившись еще ближе к нему.

— К черту Принстон! — сказал Маккул. Он схватил обеими руками Теренса за лацканы пиджака, сильно тряхнул его. — И к черту тебя, братец, — он тряхнул его еще раз, посильнее.

Теренс так отчаянно отбивался от крепко держащих его рук Маккула, что чуть было не свалился на пол. Ему помешал прижатый к стене стул Маккула.

Уэбел пошел к ним, но девушка в зеленых чулках его опередила. И это после стольких выпитых «джибсонов», — удивился он ее живости. Она в одно мгновение оказалась рядом с ним. Мелькнула ее нога, и Уэбел не понял, что она сделала. Вдруг Теренс оказался на полу среди сигаретных окурков и лужиц пролитого пива.

— Послушай, Теренс, — мягко сказала девушка, — истинные джентльмены не трогают пьяниц, а я из их среды.

Теренс с ненавистью смотрел на нее снизу. На полу его узкий, безукоризненный костюм казался потрепанным и немодным.

Она помогла Теренсу подняться.

— Ты дала мне подножку, — сказал он обвиняющим тоном.

— Да, дала, Теренс, — спокойно ответила она, отряхивая сор с его костюма.

— Думаю, лучше нам пойти домой, — сказал Теренс, гневно поглядывая на окружающие его лица. — В этом месте пропал весь шарм.

— Но только не для меня, — сказала девушка. — Иди домой. И подари мне когда-нибудь колечко.

Теренс начал вытаскивать из кармана бумажник, но девушка оттолкнула его руку.

— Я сама заплачу, — сказала она улыбаясь, но ее улыбка, казалось, долетала сюда издалека, с Аляски.

Теренс огляделся. Эдди выбивал пробку из стеклянной пивной бутылки, весь поглощенный своим занятием. В четырех футах от него стоял Уэбел с недовольным видом, как человек, которого лишили удовольствия подраться. Парочка в третьей кабинке снова сцепила руки и, как прежде, сидела со своими двумя бутылками пива. Маккул затушевывал левую ножку Брижит Бардо.

— Ну, — сказал Теренс, словно такой звук предшествовал его важному политическому заявлению. Повернувшись, он вышел, громко захлопнув за собой дверь.

Его девушка села на свое место на высоком стуле у стойки, а Уэбел вернулся в свой угол. Наступила короткая тишина. Девушка, сбросив балетные туфли, стащила с себя сначала один чулок, затем другой. Уэбел не смог сдержать своего удивления.

— Ненавижу все эти вещи, — объяснила ему девушка. — Но Теренс постоянно твердит, что ему нравятся цыганки. Вот у него такое представление о цыганках, — зеленые чулки. И к тому же, — она хлебнула из стакана, — не верьте всей этой чепухе о Домингине и его выступлении в Сантандере. Я никогда не была ближе трех тысяч миль от Сантандера и никогда в жизни не видела боя быков. Весь этот вздор я прочитала в журнале. Три года назад летом Теренс побывал в Испании, и он не станет даже смотреть на девушку, если только она не говорит ему о «manoletiras» и о том великом дне, когда Хосе, как его там бишь, выступил в «альтернативе» против Миуры в Виттории. Ole! — Она хрипло рассмеялась. — Все лето в прошлом году я провела в Фар Рокэвей. Девчонки сейчас — дрянь. Знаете, почему они дрянь?

Она обращалась прямо к Уэбелу, и ему нужно было что-то ей ответить.

— Почему же? — спросил он.

— Потому что гуляют с подонками, — сказала девушка. — Они готовы на все, только чтобы в их квартире не прекращались эти проклятые телефонные звонки. — Она вдруг пропела все стихи песни «Старый Нассау», пропела сладким голоском, с большим чувством. Закончив, она сказала, не обращаясь ни к кому, просто так: — Я сказала ему, что училась в Антиохском колледже. Ха! Я так и не закончила даже среднюю школу Джеймса Мэдисона.

— Нельзя ли вас угостить, мисс? — спросил Эдди. — Вы помогли остановить это вторжение чужаков. Вы нанесли удар, удар в защиту демократии.

— Нет, благодарю вас, мистер Хольштейн, — сказала девушка, сворачивая свои чулки и убирая их в сумочку. — Эта маленькая девочка сегодня уже приняла достаточно джина. Пора в постельку, бай-бай, мистер Хольштейн.

Эдди дотронулся до бумажного пакета с двумя бутылками вина.

— Вам они не нужны? — спросил он.

— Почему же, мистер Хольштейн, конечно, нужны. — Она придвинула к себе пакет. — Я выпью это «шабли», которое все же, по-видимому, пить можно, завтра утром во время пикника на Западной Семьдесят четвертой улице. Нахожусь я всего на расстоянии шестидесяти пяти миль, — любая ворона может долететь, — от Йеля с его Кубком.

Она босиком направилась к двери.

— «Настрой свое сердце…» — напевала она чисто по-женски, с особой старательностью, проходя через дверь на улицу.

— Ночь — она и есть ночь, — сказал Эдди, покачав головой. Он повернулся к Уэбелу.

— Может, вам еще чего-нибудь?

— Кофе, Эдди, — ответил Уэбел.

— Еще кофе? — лицо его еще сильнее помрачнело. — Не забывайте участь Эдгара Уоллеса, — сказал он. И пошел, чтобы налить ему свежего кофе.