Люди Истины

13. Алух-Амут

Дейлем всегда был самым безопасным местом для людей Хасана и самой благодатной почвой для проповеди. Кроме того, Дейлем обходили сыны Сасана, – чем им было поживиться с небогатых, но драчливых и свирепых горцев, простодушных, но хорошо помнящих обиды? Из Дейлема пришли многие лучшие из людей Хасана. Еще только вернувшись из Египта, он отправил самых доверенных в долину Алух-Амута, с наказом найти Кийю Бозорга Умида. К его удивлению, искать долго не пришлось. О нем знали даже в Казвине – и призывали на его голову всех сыновей Иблиса. Одни называли его безродным разбойником из горной деревушки, где из развлечений знают только грабеж да округление собственных овец, а потом выискиванье сыновей среди баранов. Другие говорили, что он настоящий Бувейхид и под его рукой чуть ли не половина горного края – до самого Гирдкуха. Действительность оказалась, как водится, посередине: Кийа был младшим сыном захудалого рода мелких горных князьков, обнищавшего до такой степени, что немногим отличался от обычного крестьянского. Владел род только половиной деревушки, но задирист был невероятно даже по дейлемским меркам, – и тянул за собой с полдюжины кровных распрей. Новорожденного Кийю Бозорг Умидом, что значит «Великая надежда», назвала мать, – не потому, что хотела великого будущего своему сыну, обреченному стать исполнителем мести, – а попросту надеясь вымолить для него жизнь. Но Кийа, лишь обзаведясь пушком на подбородке, сказал отцу и дядьям, что потрошить соседей пусть отправится кто-нибудь другой, – а он отправится потрошить кое-кого побогаче. И обнаружил в себе недюжинный талант к набегам, засадам и перепродаже награбленного. Ко времени возвращения Хасана из Египта за ним числилось три больших каравана, пойманных невдалеке от Казвина, и грабеж самого эмира чуть ли не в виду городских стен. Эмир, собрав войско, тут же кинулся в погоню, – но на всех перевалах сидели князьки, хотя и клявшиеся в верности Великому султану, но имевшие немалую долю с проворных дел Кийи. Да и побаивались они уже его, – по его кличу собиралось сотни три молодцов, всегда охочих пощупать чужую казну.

Кияа сам позвал Хасана. Его люди выследили Хасанова проповедника, факиха Абу ал-Касима, в деревушке Шахкух, в Рудбаре. Абу ал-Касим, давний и проверенный брат Истины, сказал, что ничего не знает про человека по имени Хасан ас-Саббах. А Кийа ответил ему: «За ложь я обычно отрезаю языки. Но твоя ложь вложена в твои уста другими, не тобой. Потому я сохраню тебе язык, чтобы ты мог передать Хасану – я жду его. Скажи ему: если святой человек Даххуда говорил правду, он найдет здесь руки и хлеб».

Но Хасан не спешил. После того как Два Фельса в слепой своей ярости открыл ворота крови, жизнь людей Истины стала втрое, вдесятеро тяжелее. Мудрый визирь Низам узнал про них многое – и вспомнил своего незадачливого секретаря. И начал охоту. По большим и малым городам сновали люди Тутуша, вечной ищейки визиря, хватали обвиненных в молениях отдельно от правоверных, обвиненных в ереси и слушании проповедей людей Истины. Многие из схваченных не удержали языков за зубами, – и охота вскоре пошла на самого Хасана. Люди раиса Музаффара вовремя предупредили его, и Хасан успел свернуть, объехать Рей, где его ждал сыщик Низама, абу Муслим, ставший правителем города и уже успевший кровно поссориться с раисом. Впрочем, Музаффару это ничем не грозило, – он стал частым гостем во дворце и любимым советником старшего султанского сына, Баркиярука, предпочитавшего лукавость и насмешки Музаффара суровости Низама и желчности отца, суеверного и вздорного, так и не сумевшего добиться власти ни в своем дворце, ни в стране.

Хасан забрал из Кума семью и перевез ее в безопасное место, в предгорья. И посоветовал шурьям избавиться от всего, носящего имя ас-Саббахов. А сам отправился в Казвин скромным учителем Корана. Чувствовал, подходит время последнего странствия. Не только потому, что путешествовать становилось все опаснее и годы потихоньку брали свое, – а еще потому, что память его, по-прежнему не выпускавшая ничего, устала. Хасан чувствовал себя вместилищем тысяч жизней, мириадов слов, запахов и звуков. Он будто старел вместе с миром, чувствовал старость тысяч и тысяч людей, повидавших все и уставших от жизни. Он завидовал тем, кто умеет забыть вчерашний день, ощущая себя старше всех живых, старше древних дубов на горных склонах, старше самих гор. Неимоверную старость его ощущали все, видевшие его. Глядели с благоговейным ужасом и восхищением. Он больше не казался земным человеком, – иссохший, белобородый, с глазами, смотревшими прямо в душу и видевшими любую ложь и слабость. Люди Истины звали его «сайидна» – «наш великий господин». Титул этот приличествовал, скорее, существу небесному, чем земному. Никто уже не осмеливался ни спорить с ним, ни перечить ему, – его бездонная память хранила все ответы, данные в тысячах споров, все вопросы, заданные в них. Люди давно уже не могли сказать ему ничего нового. В последний раз новое для себя он услышал от Омара Хайяма, благословленного умением видеть мир по-своему и проклятого неспособностью спокойно жить в нем.

В Казвине он учил детей мастеровых и мелких торговцев, собирая с них за уроки пригоршню медных фельс. Теперь для жизни ему хватало и их – на кувшин воды, зачерствелую лепешку. Тело не нуждалось в большем. Спал он снова на коленях. Тело, будто страшась неизбежного вечного сна, не желало поддаваться ему раньше времени, не хотело укладываться. Дети любили Хасана. Для них всякий взрослый был стариком, и бессчетных лет Хасановой памяти они не различали. Когда кончался урок, они наперебой просили его рассказать что-нибудь про героев и битвы или про чародеев, про былых царей и про то, как Пророк сражался с демонами. Хасан рассказывал, оглаживая сивую до желтизны бороду, и улыбался. Пожалуй, лишь дети оставались отдушиной, сквозь которую касалась его человеческая радость, – не от победы над врагом, не от ощущения силы и власти в сохнущих руках, а от тихой, текущей покойно и неторопливо жизни. Уже давно пиры с танцовщицами, музыка, диспуты и чтение стихов казались ему не радостью, а натужной условностью, нелепым устарелым обрядом, которым люди занимали себя лишь потому, что когда-то он развлекал их предков.

Из Казвина Хасан посылал агентов и проповедников по всему Дейлему, уверившись, что крепости и убежища следует искать именно там. Люди Кийи посоветовали ему обратить пристальное внимание на Алух-Амут – из-за неприступности этой крепости, и оттого наместником там теперь сидел князек из местной династии Алидов, со странным именем Махди, дальний родственник и давний приятель Кийи, не раз делившегося с ним добычей. Большую часть гарнизона составляли шиа, и многие из них весьма охотно слушали проповедь Истины. Проверить это Хасан послал одного из лучших и опытнейших своих даи, Хусейна Каини, уроженца городка Каина в Кухистане, давно ставшего одним из оплотов Истины, а с Хусейном под видом торговцев, учителей и проповедников отправил множество своих людей.

Махди впустил Хусейна в крепость и позволил проповедовать. Сам послушал его проповеди и вскоре пригласил Хусейна к себе – чтоб тот объяснил подробнее новое учение. Объяснил Хусейн с радостью – и тут же отправил донесение об успехах Хасану.

Осторожность подсказывала Хасану не торопиться, но он не стал ее слушать. Он слишком долго прожил у этих гор и устал глядеть на них издали. В его памяти вновь и вновь всплывали потоки, несущие камни и пену, луга с травой по пояс, живое и свирепое солнце на морщинистых лицах скал. Хасан снова хотел ощутить ногами каменистые тропы и вдохнуть ветер, от которого звенело в груди и ломило в висках. В месяце зулхиджа, когда в высокогорье пришла настоящая весна, Хасан покинул надоевший шумный Казвин, живущий под сенью гор, но отвернувшийся от них, и отправился вверх. Отправился один, потому что в последнем своем путешествии хотел в спутники лишь солнце и старость.

Как описать по-настоящему радость дороги? Истинная свобода этого мира – лишь у странников, чье прошлое и будущее стерегут земные дела. А между ними странники недоступны спешке и суете. Они, как вдаль за окном, смотрят на жизни тех, мимо которых проходят. Истинный смысл хаджа – не в незатейливом обряде у Черного камня. Смысл – в дороге к нему. Потому жители Мекки на самом деле дальше всех от святыни. Недаром из них вышел род калифов-отступников, извративших и оболгавших учение Пророка и проливших самую драгоценную кровь в мире – кровь явленной Истины.

Хасан медленно карабкался по тропе, ведущей к высокому, трудному перевалу в долину Алух-Амута. Проехать можно было и иначе, вдоль реки, – так когда-то он эту долину и покинул. Но не хотелось снова долгими часами брести между тесных, высоких скальных стен, видя перед собой лишь мутную от взбаламученного песка реку. А сейчас с безлесного, крутого склона Хасан видел, как чашу в ладони, огромное плоскогорье, изрезанное ущельями, испятнанное полями и рощами, пестрящее муравейниками деревень и неряшливыми, комковатыми грудами городов. Сверху Казвин казался игрушкой, лепешками и башенками из песка, которые слепили непоседливые дети. А далеко справа белым клыком вонзался в небо исполин Демавенд.

На перевале ветер свистел в камнях. Из жалкой крепостцы, прилепившейся к скалам, навстречу Хасану, ежась, выбрались потрепанные люди, закутанные в плащи из грубых овчин. Один спросил грубо на фарси, зачем ему нужно в долину. А Хасан, улыбнувшись в седую, развеваемую ветром бороду, ответил на местном наречии, гозархани: «Я возвращаюсь на землю своей былой радости, чтобы дожить свои дни там». Стражник посмотрел с удивлением и почтением и ответил, склонив голову: «Доброй дороги, отец». И долго, вздрагивая, смотрел, как уверенно и прямо шагает странный старик по рыжим камням, растрескавшимся от солнца и зим.

Заночевал Хасан там, где застигла его ночь, – в пастушьей хижине высоко над ущельным разлогом, посреди которого, будто ключ из замка, торчал исполинский утес Алух-Амут. Оборванный пастух, заросший до глаз диким черным волосом, не осмелился и заговорить с Хасаном. Перепуганным зверьком забился в угол, поблескивая глазами. Потом нерешительно подтолкнул Хасану обломок сухаря, кусок сыра, просоленного грязноватой, едкой, из пепла добываемой солью. Видя, что Хасан принял с благодарностью, бочком попятился к двери. Вернулся, неся миску с кислым молоком. Поставил перед Хасаном осторожно. Тот отлил немного себе в чашку, пододвинул миску с остатками к пастуху. Тот отдернулся, будто Хасан предлагал ему яд. Поев, Хасан поблагодарил его. Затем встал на колени в ближний к очагу угол и заснул.

Проснулся еще до рассвета. Но пастух уже не спал, глядя из угла на чужого удивительного старика блестящими бараньими глазами. Хасан встал и, поклонившись пастуху, сказал:

– Спасибо тебе, добрый человек. Благословен будешь ты и твое стадо.

– Господин, – вдруг прошептал пастух, – мое имя Бехрам, да, Бехрам. Пощадите меня, господин.

– Тебе ничто не грозит, добрый человек Бехрам.

Но от звука своего имени в устах Хасана пастуха будто ударило, – он осел, скорчившись, закрыл голову руками и глухо застонал.

– Ты здоров, Бехрам? Тебе помочь? – спросил Хасан, озабоченно на него глядя.

Но пастух все так же сидел, скорчившись, и стонал. Так и не встал проводить Хасана за порог.

К полудню Хасан спустился до большой, в сотню дворов, деревни Андиджруд по соседству с Алух-Амутом. Деревня была просторная. Глинобитные, крытые соломой дома не лепились друг к дружке, а стояли в садах, и до замка от нее было всего полдня пути пешком. В ней приятно было остановиться и отдохнуть, послушать шум ветра в кронах деревьев и смех детворы. Тут было много детей, – а значит, много работы для учителя. Но глава деревни – сгорбленный, желчный старик – встретил Хасана настороженно.

– Э, много у нас нынче гостей, много, – проворчал, поприветствовав пришлого. – Понравилась земля наша гостям. И купчишки едут, и кадии какие-то, – ну зачем нам, скажите на милость, кадий? Всем, смотрю, чего-то надо. И вы вот, господин Даххуда, говорите, жили у нас когда-то, а теперь доживать приехали, детей учить. Нужное дело, да. И красиво у нас, зелено. Жить хорошо. Только учительством у нас не проживешь, правда, у нас люди на земле работают. Разве только родичи помогут. А вы-то сам какого роду будете? По-нашему говорите, а не узнаю я вас.

– Я из рода ал-Хакк, – ответил Хасан. – Это очень древний, хороший род. Не всегда он бывал в почете. Но это поправимо.

– Ал-Хакк? – Старик хихикнул. – Понятно. Только вы не думайте, господин хороший, что мы здесь, в горах, совсем уже темные. Я, между прочим, до Басры с сабелькой в руке хаживал. Ал-Хакк, это, коли память меня не подводит, попросту «истина» по-арабски.

– Истины «попросту» не бывает, – сказал Хасан.

– Ну, ну, – старик покачал головой. – Ишь, вы меня за слова схватить удумали. Понял я, что к чему тут. Знаю, откуда этот караван. Молодой Кийа, небось, на пилав снеди набирает, а? Лихое дело он затеял, лихое. Только вы, господин, обо мне не переживайте. Кийа – хороший человек, щедрый. Все его тут любят, даром что рода он худого. И я люблю его. Его друзей тоже. Вам-то, небось, и о заработке особо беспокоиться не нужно, а? Одежонка на вас скромная, а руки вон какие ухоженные! Ну, живите, детишек учите, только чтоб спокойно. Нам тут беспокойства не нужно. Да. Любим мы тишину. – Старик усмехнулся чему-то и спросил вдруг: – А вы какой дорогой пришли?

– С востока, через перевал.

– Что, за день управились?

– Нет, я заночевал на вашей стороне, у пастуха.

– Это у Бехрама, у полоумненького? Такой лохматый, глазищи черные, блестящие? Ну и как? Накормил-напоил? Не сидел в углу, глаза вытаращивши?

– Накормил. Сыра дал, молока и хлеба. Переночевать позволил, – ответил Хасан осторожно, пожав плечами.

– Да? Ну и хорошо. …Он славный парень, хотя и дурачок. Он раньше нормальный был. А потом под самую зиму погнал овец через перевал. Вот снегопадом-то и накрыло. Утром спохватились, нет его. А снег все валит. Три дня валил. На Гарнеруд лавина сошла, летовки побила. Думали, конец Бехраму. Ан нет, на четвертый день вернулся, в снегу весь, и овцу на руках приволок, черную. Здоровый, не помороженный. Голодный только, и глаза блестят странно. Заговорили с ним, а он давай болтать, что к нему сам Зердушт пришел и из снега вывел. С тех пор и стал такой. Только вот что, – старик хитро усмехнулся, – с тех пор он и в самом деле стал злое видеть – и в овцах болезни, и в человеке гнилую душу. К нему специально приводят, – чтоб он лихо распознал. Лечить он не может, но видит и боится. Не хочет дотрагиваться до плохого. Никогда не ошибается. У тех из наших, кто в исламе слаб, – а мы люди горные, мало у нас образованных, – он вроде святого, вместо прежних жрецов.

– Я не принес с собой зла, – ответил Хасан.

– Конечно, мой господин, конечно, – угодливо подтвердил старик.

Через три дня в деревню пришел Хусейн Каини. Терпеливо дожидался, пока Хасан закончит разговор с отцом очередного сорванца, условится о медяках, должных за обучение письму и счету, и чтению ал-Корана, а дождавшись, подошел тихо, будто побитый пес.

– Простите меня, сайидна, – прошептал, облизнув губы, – я по слабости своей, по простодушию подвел вас. Я не думал, что этот, эта… этот злобный дурак окажется таким хитрым. Вам здесь опасно находиться, очень опасно. Он хочет продать вас Низаму.

– Что такого страшного, Хусейн? – осведомился Хасан благодушно.

– Этот глупец со святотатственным именем Махди задумал выслужиться перед Низамом. Он прознал о вас и о том, что вы прибудете сюда. Я думал, он уже собирается дать клятву. Он сказал, что даст, – но хочет, чтобы клятву его принял важный человек, равный ему, – а ведь он назначен самим султаном хозяином всего Алух-Амута. Я поверил, согласился, вас позвал и уже подготовил все. А недавно мне верный человек передал его разговор с сотником, его родичем. Он собирается заманить вас в крепость, а потом под предлогом беспорядков в дальнем конце долины выслать из крепости всех, кто нам верен. А с оставшимися схватить вас.

– Ну, так отчего же ты встревожился, Хусейн? – спросил Хасан, улыбаясь. – Пусть он меня заманит в крепость. Пусть вышлет из нее тех, кого считает нашими людьми. А ты ему помоги различить своих и чужих. Говори с нужными людьми у него на виду. Проповедуй. И оповести Кийю. Его молодцы нам понадобятся. А еще, пусть пару ночей ворота стерегут те, в ком ты уверен. Разве это трудно?

– Нет, сайидна, – ответил Хусейн. – Нет. Это… это в самом деле просто.

– Так почему же ты не смог до этого додуматься сам? Быть может, потому, что решил, будто не имеешь права рисковать мною? …Это понятно. И разумно. Само собой, мне вряд ли понравится, если кто-нибудь решит рисковать мною без моего на то согласия. Но приз в нашей игре, Хусейн, стоит риска. Второй такой крепости нет во всем Дейлеме.

Вскоре прибыл и посланец от хозяина крепости, не только носившего несообразное имя «Махди», но еще и принадлежавшего к роду, гордо именовавшему себя потомками Али. Правда, какого именно Али, члены рода предпочитали не уточнять, намекая, что здесь, в Дейлеме, тоже был свой великий Али. Посланец – местный, деревенский – должно быть, уже прослышал о том, какая заваривается каша и кто такой скромный учитель Даххуда, и потому косил глаза, заикался и едва заставил себя передать просьбу «большого нахиба Махди». Большой нахиб передал еще и письмо на чудовищном арабском, почти не поддающемся дешифровке: просил «знатного учителя ходить и рассеять мрак злокозненного невежества». Хасан, сохраняя серьезный вид, написал ответ: заверил, что придет и непременно рассеет вместе с кознями, как же иначе, – и торжественно вручил посланцу, с которого, несмотря на вечернюю прохладу, в три ручья лился пот.

Наутро Хасан отправился рассеивать и, подъехав к крепости, надолго замер, пораженный и восхищенный. Огромной она была, немыслимой. Должно быть, те, кто строил ее, не от людей хотели обороняться, – от духов, вырвавшихся из геенны, чтобы осадить чудовищную земную кость, вырванную из долинной глади и вознесенную в небо. Стены ее были голой отвесной скалой выше любой рукотворной башни, многократно выше и цитадели Шахдиза, и минаретов ал-Кахиры. Даже гигант не забросил бы стрелу из лука от подножия до верха скалы, увенчанной почти ненужной стеной с зубцами, построенной, видимо, только чтобы предохранить защитников от падения вниз. Никакой враг и без стен не смог бы забраться в крепость. Подняться на Алух-Амут можно было лишь по узкому скальному перешейку с узкой, зигзагом вьющейся тропой на нем. С нее даже и глянуть вниз было страшно, такая была она крутая. А рядом с ней шел прямой скат, почти желоб, – то ли для того, чтобы сбрасывать на головы осаждающим камни, то ли для слива дождевой воды. Потом Хасан узнал: местные горцы, опираясь на шесты с железными наконечниками, могут с невероятной скоростью скакать вниз по склонам, на каких обычный человек не сможет и устоять неподвижно. Въезд в крепость был узким проходом между стенами, а замет становился тоннелем в скале, с прорезанными в своде бойницами. Нет, не существовало в подлунном мире армии, способной взять эту крепость силой.

«Впрочем, – подумал Хасан, усмехнувшись, – еще никакие стены не смогли спасти глупость, прячущуюся за ними».

Большой нахиб Махди оказался растопыристым, краснолицым, выпиравшим жирными складками во все щели своих доспехов. Гордо торчали три его подбородка и могучее брюхо, а от сальных оплывов под мышками руки его торчали в стороны, будто хотел он гостя подхватить, как бочку. Наверное, он очень гордился своим доспехом – чешуйчатым, золоченым, вычурным, – то ли сделанным для кого-то из его тощих и богатых предков во времена дейлемитской удачи, то ли снятым с какого-нибудь персидского вельможи, не успевшего удрать с поля битвы. На приглашенного гостя он, впрочем, почти и не глянул. Буркнул приветствие, повел рукой вокруг – дескать, располагайтесь, учите. А сам, презрительно фыркнув, отправился к себе – в башню посреди утеса, обнесенную невысокой стеной, хранившей личный огород большого нахиба и хлев с тремя молочными коровами. Махди любил свежее молоко по утрам, оно помогало ему избавиться от радужных кругов перед глазами и ломоты в висках.

Хусейн Каини показал Хасану крепость: обширные залы, высеченные в скальной толще, зернохранилища, сад и огороды на дальнем краю утеса, подходы к которому защищала еще и река. А главное, удивительную систему сбора дождевой воды, каналы, опоясавшие весь утес, и большой пруд с холодной чистой водой – глубиной, по уверениям Хусейна, почти до подошвы утеса. Нет, крепость эту не взяла бы ни измором, ни штурмом никакая армия, пока оставалось на стенах хотя бы с полдюжины знающих свое дело, разумных защитников. Но совершенен в этом мире только Тот, Кто этот мир и создал.

Прожил в крепости Хасан два дня. Махди он больше так и не увидел, – но куда бы Хасан ни отправился, осматривая крепость, поблизости непременно оказывался занятый чем-то срочным слуга. А на третий день поутру, – как раз после того, как Хусейн принес весть о поимке гонца, которого Махди оправил визиру Низаму, – на стене внутренней крепостцы появился сам большой нахиб и объявил собравшимся воякам и гарнизонному народцу, что в Гарнеруде большая беда. Набег из-за перевала, много врагов, надо народ спасать. Из крепости войско должно идти. Сейчас сотник со своими отберет, кому идти надо, и пойдут, кому надо. А кому не надо, значит, останутся.

Сотник с подручными быстро и деловито выгнали всех, кроме постовых, на площадь перед воротами внутренней крепостцы, построили и разделили на две неравные части. Большую часть нахиб кратко напутствовал на бой за правое дело и отправил. Меньшую, однако, не распустил, а оставил стоять на площади. Когда ворота за отправленными захлопнулись, большой нахиб вновь появился на стене.

– Воины! – воззвал он, прокашлявшись. – Среди нас есть бунтовщики и мятежники, страшные мулахиды. Они и ваших товарищей в ересь совратили, нечестивцы! Отомстите! Хватайте еретиков!

Стоявшие переглянулись. Кто-то явственно хихикнул. Нахиб смотрел сверху, багровея.

– А кто мулахиды-то? – спросили из строя.

– Нечестивцы, проникшие в крепость под видом учителей! – нашелся нахиб.

– Это кто же?

– Это… это вон кто! Хватайте дерзкого! Он посмел еще явиться сюда сам! – заорал нахиб, показывая дрожащим пальцем на Хасана, седобородого, высокого, входящего неторопливо во двор.

Многие в строю, сняв шлемы и шапки, поклонились, когда Хасан приблизился.

– Салям тебе, Махди, сын Али, – произнес он негромко, но его слова, будто удар в гонг, разнеслись над всем огромным утесом, и услышали их все, даже караульщики, смотревшие, дрожа, на войско и оторопелого Махди.

– Хватайте, хватайте его! – завизжал тот, багровея. – Хватайте его, вы, трусы, неумехи!

– Не оскорбляй своих людей, сын Али, – попросил Хасан. – Они честно служили тебе, пока могли. Но теперь они увидели Истину – и то, как ты решил предать ее.

– Старый осел, ты думаешь, что обхитрил меня? Э-эй!! – Махди аж затрясся от натуги. – Откройте ворота-а-а!! Сейчас же откройте!!

– Как ты думаешь, кто войдет в них? – осведомился Хасан, но Махди, не слушая его, продолжал безостановочно визжать.

Наконец замолк, утомившись, и увидел, что ворота никто не спешит открывать.

– Послушай меня, Махди, – попросил Хасан. – Перед тобой есть выбор. Простой выбор. Кровь и смерть либо достаток и спокойное счастье. Если ты выберешь первое, то не доживешь до завтрашнего утра – как и все, кто решит защищать тебя. Если выберешь второе – отправишься восвояси с деньгами, которых хватит на усадьбу и гарем в любом владении Великого султана. Когда-то ты заботился о тех, кого я сейчас зову братьями. Давал им хлеб. Потому я даю тебе выбор. Подумай над ним.

Махди, отдышавшись, снова открыл рот, – но тут его дернул за рукав сотник, вовремя забравшийся на стену. Дернул за рукав, повернув к себе, и принялся шептать на ухо. Махди слушал, то багровея, то бледнея. Наконец сотник выпустил его, ухмыляясь в бороду.

– Учитель э-э… Даххуда, – выговорил Махди, заикаясь. – Если я тебя понял правильно, ты хочешь купить у меня крепость.

– Да, хочу, – подтвердил Хасан. – За три тысячи золотых динаров.

В лице Махди мелькнула изумленная радость.

– Три тысячи? – повторил он недоверчиво. – Ты мне дашь такие деньги за то, что мог бы отнять силой?

– За то, чтобы взять без крови, – сказал Хасан.

– Э-эй, слушайте все, Даххуда пообещал мне дать три тысячи золотых динаров, – вдруг завопил Махди. И тут же, мгновенно успокоившись, спросил хитро: – А поклянешься, а? Вот тут, перед всеми, поклянешься, что я получу эти деньги?

– Клянусь Истиной.

– А не обманешь? Кто ее знает, Истину твою.

– Я никогда не нарушал моих обещаний и не стану клятвопреступником из-за такого, как ты, – сказал Хасан тихо. – Ты и твои люди можете выходить к нам, – вам никто не причинит здесь вреда.

Сотник снова потянул Махди за рукав и зашептал на ухо. Долго шептал. Наконец оба спустились со стены. Заскрипели узкие, тяжелые ворота крепостцы, и оттуда гуськом выбрались ее несостоявшиеся защитники – дюжины три с самим Махди во главе. Приблизившись к Хасану, тот спросил угодливо: «Я сделал, как договаривались, господин Даххуда. Где деньги?»

– Вот, – ответил Хасан, протягивая ему лист бумаги.

Тот схватил жадно, развернул. Прочел: «Раис Музаффар, да хранит его Аллах, заплатит сумму в три тысячи золотых динаров, цену крепости Алух-Амут, Алиду Махди, – мир да пребудет с Избранным Пророком и его семьей». А рядом с подписью Даххуды, читавшейся почему-то «Хасан ас-Саббах», вместо подписей положенных трех свидетелей стояло: «Достаточно нам Аллаха. Он – прекрасный доверенный».

– Но что это? – возопил Махди, тряся бумажкой. – Куда мне с этим?

– В Рей, к раису Музаффару.

– Но ведь раис Музаффар такой важный человек! Заместитель самого эмира Амирдара Хабаши ибн Алтунтака! Как же я с бумажкой от какого-то… от какого-то…

– Не оскорбляй нашего господина своим глупым недоверием! – вмешался нетерпеливо Хусейн Каини. – Раз тебе обещано – иди за деньгами! Пошел!

Побагровевший от злобы и унижения Махди заковылял к воротам, поминутно опасливо оглядываясь. С ним ушел с десяток его родственников и двое слуг, ненавидимых всем гарнизоном.

Когда ворота захлопнулись за их спинами, Хасан прошел в крепостцу и поднялся на ее башню – высшую точку всей крепости. И, посмотрев на горы и долину, на крошечный мир далеко под ногами, сказал: «Наконец я нашел свой земной дом».

А Махди отважился-таки отправиться за деньгами. Не сразу, потому что боялся нового унижения перед знатными, перед двором эмира. Но в Дейлеме оставаться ему было нельзя. Кийа, узнав о том, как Махди хотел продать Хасана визирю, пришел в ярость. И пообещал, что хотя сайидна велел не проливать кровь предателя и глупца, проучить его сумеют и без пролития крови. Махди бежал в Казвин. Попытался заняться торговлей, но быстро разорился и тогда отправился в Рей. Ему указали дом раиса. Дейлемиты у ворот, узнав Махди, засмеялись, – слухи про продажу крепости разлетелись быстро. И он, сгорбившись от унижения, ожидаемого, но оттого не менее горького, побрел к дому на вершине холма, к прогретой солнцем террасе, к мохнатым, прищуристым, вальяжным зверям, похожим на каменных чудовищ страны Миср. Музаффар принял Махди в зале, держа на руках одного из котов, апельсиново-рыжего, похожего на клок пламени, прирученный умелыми маленькими руками раиса. Он уважительно, без тени насмешки или презрения приветствовал пришедшего. Усадил, предложил чаю. Принял робко протянутую расписку Хасана. И, поднеся ее к губам, поцеловал.

Уже бредя по улицам Рея, Махди все никак не мог прийти в себя. То и дело останавливался, чтобы пощупать спрятанные под одеждой мешочки. Так, все на месте. Все пересчитано на его глазах, уложено в кожаные кошели, все – полновесное золото, новенькие необрезанные динары. Зайдя в хан, где остановился, никак не мог успокоиться. Хотел попросить отдельную комнату, для богатых гостей, – но подумал, что это будет выглядеть подозрительно, и лучше уж оставаться в общей, где с десяток людей спали друг подле друга на соломенных подстилках. Но сон не шел, и Махди решил вернуться в харчевню, попросить еще чаю.

Там его и встретил бывший сотник, следивший за ним неотступно с самого Казвина.

– Салям, радость крови моей! – воскликнул сотник, широко улыбаясь. – Как долго я искал тебя!

– Ну, и нашел, – буркнул Махди. – А зачем?

– Как невежливо, – укорил его сотник, прямо-таки лучась добродушием. – А я столько искал тебя, все ноги сбил. Неужто ты меня не порадуешь?

– Чем же я тебя порадую? – спросил Махди настороженно. – Разве что чаем. Чаю хочешь?

– Куда нам чай! Нам шербет, нам вино! Лучшее вино, какое только делают здешние иудеи!

– Да ты богатым стал, наверное, – проворчал Махди, раздумывая, сразу ему вскочить и побежать или погодить немного. Сотник этот – малый ражий, догонит в переулке, и поминай как звали. Ему, пожалуй, и кровь родственная нипочем.

– Не я богатый стал, не я. Но ты ведь поделишься с родичем, а? Ты ведь теперь с золотом. Не делай вид, что не понимаешь. Я все знаю. Видел я, как ты к Музаффару шел и как возвращался. А я ведь тебе жизнь спас. Если б не я, так ты из-за упрямства своего валялся б под Алух-Амутом с перерезанной глоткой.

– И ты вместе со мной, – сказал ему Махди. – Ты и свою жизнь спас, лихоимец.

– Свою? – сотник хохотнул. – А зачем мне свою спасать-то было?

– Это как? – спросил Махди, и в разум его, обострившийся от очевидной угрозы неожиданному богатству, пришла догадка: – Так это ты, предатель, погубил меня?! Из-за тебя я потерял лучшую во всем Дейлеме крепость!

– Ага, – раздался рядом деловитый голос. – Лучшую не только в Дейлеме, во всех владениях Великого султана.

Махди с сотником обернулись в изумлении. Рядом с ними сидел невесть откуда взявшийся толстяк. Огромный, похожий на бурдюк с сывороткой, завернутый в обтрепанные серо-бурые лохмотья. В одной руке держал он пиалу с чаем, а в другой – недоглоданную куриную ногу, капающую жиром. Ровно ничего угрожающего не виделось в толстяке, – но от его ленивого, сыто-равнодушного голоса ползли по спине мурашки.

– Ему Хусейн Каини пообещал пятьсот золотых за то, чтобы он нужных людей отобрал. И тебя убедил, – пояснил толстяк.

– Ах ты, сын Иблиса, отродье собаки! – заорал Махди.

А сотник, не обращая внимания, спросил тихо, добавив в голос угрозы: «А ты кто таков будешь, добрый человек? Зачем ты так глупо и нелепо лжешь нам? Ищешь ссоры?»

– Я – брат Халаф, отец Зейда и сын Сасана, – ответил толстяк и, мгновенно ободрав с ноги оставшееся мясо, проглотил его. – За деньги Хусейна ты нанял моих людей следить за ним, поджидая, пока он получит деньги у раиса.

Толстяк ткнул пальцем в остолбеневшего Махди. Лохмотья его рукава задрались, и Махди с сотником увидели на жирном запястье сына Сасана браслет литого золота.

– А еще те, кто меня узнал, зовут меня Два Фельса, – добавил толстяк. – Я всю свою жизнь считал, и продолжаю считать, что первейшая обязанность всякого правоверного по отношению к деньгам – это беречь их от дураков. …Только не делайте новых глупостей, почтенные, здесь полно моих людей.

Тут же из теней возникли, будто сгустились из отблесков пламени в очаге, две плотные, коренастые тени. Уселись рядом с толстяком.

– Салям, братья, – сказал Два Фельса, ухмыляясь. – Радуйтесь, у нас сегодня праздник!