Люди Огненного Кольца

Тетрадь первая. ПАРК-ОТЕЛЬ «МЕНДЕЛЕЕВО»

Несколько штрихов научной биографии шефа. Каникулы. Богодул с техническим именем. В Сингапуре, в Бубенчикове и на островах. Люция обещает. Этот безумный, безумный, безумный спорт! Умиротворение.

Научная жизнь моего шефа начиналась с неожиданностей и потрясений. Первую свою статью, посвященную происхождению курильских пемз, он писал месяца два, но зато на издание убил два года. Молодость и недостаток авторитета, как воздушный шар, выдергивали его труды из пучин глубокой науки.

— Знаете, Иван Андреевич, — метался шеф от одного кандидата к другому, — без анализов, выполненных в вашей лаборатории, моя статья не статья. Пожалуйста, поставьте имя на титуле… Знаете, Федор Степанович, без ваших лаборантов я, не смог бы провести полевые работы. Не сочтите за бестактность — вашу подпись… Да, да. Сюда!.. Знаете, Семен Ефимович, ваши чертежники так много сделали для н а ш е й статьи, что без вашего соавторства мне не обойтись… Пожалуйста, вашу подпись… В конце концов, разве мы не комплексный институт?..

И Иван Андреевич, и Федор Степанович, и Семен Ефимович поставили свои имена над статьей шефа, но в корректурных листах список лиц, принимавших участие в работе, по чисто техническим причинам пришлось сократить, и несчастный шеф оказался в отпугивающем созвучии «и другие».

Впрочем, это произошло столь давно, что ничуть не задевало самолюбия шефа. Он защитил две диссертации — кандидатскую и докторскую, разделил с группой коллег одну известную премию и выдал в свет не менее десятка монографий.

Я любил шефа. Он был высок, красив и рассеян — женщины его обожали.

Шеф любил поучать:

— Хотя бы раз за сезон, Тропинин, у геолога случаются какие-никакие, но каникулы. Уже и деньги получены, и снаряжение выписано, и рабочие ждут, а вот погоды, к примеру, нет. Сидишь, загораешь себе на острове, отсчитываешь драгоценное время, а сделать ничего не можешь, ибо все это как несчастный случай, не менее. И вот тут уж все от тебя, от твоих нервов, зависит: пройдут бессмысленно дни идти сумеешь ты статью написать и о какой-то другой подумать… Так что, Тропинин, забирай полевые, лети на остров, найди Сказкина — есть там такой, с техническим именем, — сними с его помощью домик и — жди меня! Как только управлюсь я с выездной сессией, как только отчитаю и, отслушаю все доклады, так сразу к тебе полечу — исходим остров вдоль и поперек, прослушаем бока всех вулканов… Ну, а пока меня нет, придумай себе занятие сам… — Он засмеялся и с удовольствием повторил: — Каникулы!

— Простите, а почему я не могу полететь пусть через месяц, но с вами?

— С ума сошел, Миша! Ты у нас единственный квалифицированный лаборант на две лаборатории! Тебя же сразу Мельник или Резников перехватят! С кем мне тогда? — Он вдруг прищурился и подозрительно спросил: — Или ты с Мельником хочешь?

— Не хочу! — быстро ответил я, представив зануду Мельника.

— А может, с Омельченко? Или с Резниковым? — продолжал подозревать шеф.

— Ну что вы!

— Тогда не противоречь! Ты мне для м о и х работ нужен.

Я знал о вечной нехватке лаборантов в нашем НИИ и противоречить шефу не стал. В конце концов, я знал, чем займусь на острове. Буду писать! — о плоском Шумшу и о гористом Парамушире. О рыжих бамбуках, прущих в небо, и о стюардессах, спускающихся с этих небес, как голубые ангелы. О сере, как она плавится и горит на склонах извергающегося вулкана, и о камнепадах, ревущих, как смерч… На моих глазах осваивался огромный край, своими глазами я ощущал холодное дыхание океана — так как же об этом не написать?

И я, как в омут, ушел в каникулы.

…Поселок, куда я прилетел маленьким самолетом, был намертво засыпан песком. Океан вкатывался в узкие переулки, омывал высокие завалинки, глухо шипел под заржавленными бортами выброшенных на берег шхун. Делать мне было нечего, и я пошел в кафе. Кто-нибудь обязательно упомянет Сказкина, думал я, тут-то я и возьму информацию… Но в кафе было почти пусто. В дальнем углу сидела над жареным кальмаром белокурая женщина. Другая, в обнимку с веселым немолодым шкипером, танцевала под негромкие звуки проигрывателя. Впрочем, не успел я сесть, как рядом со мной оказался человек в сером пиджачке, надетой на мятую серую рубашку. Он хмуро осмотрел меня и ткнул пальцем в танцующую:

— Вся тут!

— Как это? — не понял я.

— Да ты не поймешь… Люция, сядь к нам!

Танцующая показала язык. Шкипер тоже повернулся, но показал не язык, а большой кулак. Мой сосед хмуро пошевелил серой бровью:

— Инфузория в туфельках!.. А ведь я тоже иксы учил. Я многое, ох как многое знаю! Но тебе не понять, нет…

«Вы и Сказкина знаете?» — хотел спросить я, но слова мои потонули в его стенаниях. Подогретые местным квасом, бормотухой, как он говорил, они становились все разборчивей и яснее, и, пропорционально, ясности росла их непередаваемая простота… Странно, но я решил этого не замечать. В конце концов, такие мужчины и впрямь могли испытывать недоверие к моей новенькой штормовке и удивленному взгляду. Они могли испытывать ко мне недоверие и за то, конечно, что я не попадал с ними в глаз тайфуна, не брал серебристую рыбу из кошельков, не знал, наконец, чем бункеруются суда у ледяных берегов Камчатки… А мой оппонент тем временем тосковал:

— Я в каких только странах не был! Горы видел под небо, прямо, на океане стоят! Кашалотов глушил, кальмаров, как рыб, лопатил. Обо мне даже в Сингапуре сказки рассказывают — литр за литром я по спору с греками в себя глотал! Да что Сингапур! У меня на родине, слышал, наверное, есть такое село Бубенчиково, я как появлюсь, меня чуть ли не за километр встречают! Особенно Поля — ларёшница. На шею вешается, бери, говорит, в ларьке, чего твоя душа пожелает! А желает моя душа, конечно, лишь одного… — он значительно на меня взглянул, — всегда одного, и Поля о том догадывается. Незачем после меня в тот ларек заглядывать: пусто! — И он закричал: — Люция, сядь с нами!

Шурша полосатым платьем, Люция подошла. Ей было под сорок, но выглядела она, как Клаудиа Кардинале, и мой сосед ее ничуть не смутил:

— Шел бы ты домой, Серп Иванович, — мягко посоветовала она. — Устал, да и Никисор небось скучает…

«Богодул с техническим именем, — замер я. — Серп Иванович! Сказкин! Вот, значит, с кем мне в будущем домик делить! Вот, значит, с чьими серыми бровями шефа своего вспоминать!»

— А вы? — мягко спросила Люция. — Вы кем будете?

— Утопленником, — предположил Сказкин.

Но я возразил:

— Геолог! Я тут домик ищу, базу хочу устроить.

Люция помрачнела:

— В прошлом году жили у нас геологи… У соседки теперь сирота растет, а с молоком на островах ох как плохо!

— Мои тихие, — убеждая я, — на трудах академика Обручева воспитаны. Книги читают, о кино говорят — тихие!

Большая ворона, хлопнув крыльями, опустилась на подоконник. Светлый и круглый, как у рыбы, глаз с любопытством уставился на тоскующего Сказкина.

— Мне бы ружье! — не выдержал он, но Люция мягко вмешалась:

— Кыш, птица! — И обратилась ко мне: — Если сговоримся, домик я вам предложу. Он старенький, пора бы его снести, но, если полы постлать и в окна по стеклышку вставить, до ближайшего землетрясения доживете…

Я хотел заказать кофе на всех, но Серп Иванович медленно встал и так же медленно замахнулся на меня кружкой из-под бормотухи. Шкипер засмеялся и кружку у Сказкина отнял:

— Устал! Видим, устал! Домой бы пошел, а? К Никисору!

— К кому? — не расслышал Сказкин.

— К Никисору, племяннику твоему!

— О-о-о… — протянул Сказкин. — С е ч е л о в е к!

— Или ты уходи, — предложил мне развеселившийся шкипер, подмигивая своей подруге. — Когда Серп Иванович сердится, это надолго.

— А с домиком, — переспросил я Люцию, — я могу надеяться?

— Как же! — заверила она меня мягко. — Завтра на площади все и решим. Он там, на площади, стоит — домик…

— Тогда я в гостинице кофе выпью, — откланялся я. — Счастливо вам всем. Да и вам тоже, Серп Иванович!

На берегу пахло морской капустой. Двугорбый вулкан, как осьминог, сидел на противоположном краю залива. Над вулканом зажглись звезды, и всем и всему вокруг было покойно и хорошо.

А думал я в ту ночь о многом.

Мне хотелось снять домик, запереться в нем, варить кофе и писать о Самом Дальнем Востоке. Домик, о котором говорила Люция, я видел — мимо него из кафе шел. Небольшой, он занимал угол площади, и на салатном фронтоне его можно было различить смутные цифры — 1952—1962, а также разные надписи. Заборная книга, любил говорить о таких стенах шеф, тиражи малые, зато формат большой!

Наконец я уснул и во сне услышал своего шефа.

— Главное, Тропинин, домик под базу снять! Геолог без базы, что лысый без шапки — холодно, неудобно и никто не завидует.

К сожалению, сон этот оказался не в руку.

Утром, придя к знакомому домику, я увидел руины, в которых с грохотом, и лязгом возился перепачканный штукатуркой трактор.

Пока я озирал горестные помпеи домика, подошла Люция, одетая в рабочий комбинезон. Она ничем больше не напоминала Клаудиа Кардинале, но голос ее остался таким же — спокойным и рассудительным.

— Знаете, — сказала она, — на наших островах цунами да землетрясения совсем не чудо. Представьте, завалило бы вас в домике… Пожалуй, и в сто лет наша контора от ваших друзей отсудиться бы не сумела. Я ведь знаю геологов — упорный народ, у моей соседки сын от них подрастает.

— Но ведь вы обещали!

— Да что там!.. — мягко согласилась Люция. — Я больше старалась ваше внимание от Серпа Ивановича отвлечь, как сейчас от этого домика отвлечь стараюсь.

Логика Люции сломила меня. Отступив, побрел я на сейсмостанцию, где в маленькой комнатке (две большие были заняты приборами и хозяйством) ютились на спальных мешках три наших холостяка-сейсмолога — Иван Долгих, Иван Прыжков и Иван Ключников. Всем вместе им было уже за сто пятьдесят лет, и, получив приличные оклады, они терпеливо дожидались на островах грядущих пенсий. Впрочем, солидный их возраст ничуть не мешал спортивным руководителям островов вести за них длительные и веселые тяжбы, ибо включение трех сейсмологов в списки того или иного общества, несомненно, могло повлиять на важную графу — «коллективность».

— Слон пришел, — добродушно сказал Долгих, когда я переступил порог станции.

— Не удивляйтесь, — так же добродушно пояснил Ключников. — Если вы с ночевой, то спать вам из-за недостатка лежачих мест придется стоя. Мы таких гостей слонами зовем.

Они напоили меня водой, поскольку ничего другого не пили, и шумно набросились с вопросами, касающимися научных новостей нашего института: правда ли, что шлифовальщик Петров работает уже у стеклодувов? и если это правда, то работает ли у стеклодувов Севостьянов, или уже перешел, как ему обещал директор, в завхозы в одну-из курильских партий? и когда наконец чертежники сдадут в печать графику, в которой учтены таблицы, составленные Ключниковым? и правда ли, что мой знаменитый шеф собирается этим летом объехать все острова? если это так, то, может быть, он, шеф, прихватит для них, сейсмологов, ящик маринованных огурцов?

Я ответил как мог и, оценив ситуацию, побрел по пустынным улицам поселка, в котором в эти часы, когда все мужчины ушли в море, оставались на берегу лишь Сказкин да женщины. Было так тихо, что я слышал стон и бой часов за стенами закрытой на ремонт мастерской. Океан вдали был совсем плоский. Моросило. Над обломками полузатопленных шхун орали чайки.

Обойдя поселок и поговорив с женщинами, я выяснил следующее. Жить в поселке есть где, но жить в поселке в общем-то и негде. Больше двух человек в дом пускать никто не хотел, а мне нужно было помещение на четырех, к тому же отдельное.

«Ах, Сказкин, Сказкин! — печалился я. — Как не вовремя ты решил загулять, как не вовремя встретились мы с тобой за столиком Люции! Ну кто мне теперь поможет базу снять?..»

Распаляясь, я прикидывал свои шансы. Сказкин — человек здоровый, и сейчас мне его явно не взять. Но вот осенью, когда я накачаю мускулы, а Сказкин, наоборот, немножко устанет, я, пожалуй, восстановлю статус-кво. Я приду в кафе, займу столик, а чтобы местные богодулы поняли, что я пришел с серьезными намерениями, сниму рубашку и так буду ждать.

Сказкин появится, думал я, когда мне совсем хорошо будет.

Вздохнув, я вернулся на сейсмостанцию. Увидев меня, Долгих и Ключников молча указали в конец улицы.

Я обернулся.

У закрытой на ремонт мастерской под рекламой, изображающей очкастого человечка с деревянным молотком в руке, стоял желтый автобус. Водитель его, смуглый красавец с белыми усами и в таком же белом и широком кепи, скучал, раскуривая длинную папиросу.

— Я — Коля! — сказал он мне. — Я, понимаешь, на островах пять лет работаю. Я не шофер, но я люблю водить транспорт, и я его вожу! Тебя домик интересует, да? Мне три Ивана сказали. Так этот домик тебя ждет. Он в стороне, но ведь в поселке тебя все равно не возьмут, ты ведь не один жить хочешь, да? С тобой ведь, наверное, женщина будет, и вот это-то тебе и помешает. Женщины способны рожать, и оттого вокруг них жилплощадь всегда как сахар тает… Садись! Повезу тебя за вулкан. Там домики есть и тишина стоит, как в Марианской впадине. Садись, садись! И кланяться там никому не надо — ни Люции, бог ей прости, ни Серпу Ивановичу. Ведь ему, Серпу, что? Он плашкоут пойдет разгрузить, ему тут же и уважение! Грузчик у нас — интеллигент! Не закусив, он на пирс не пойдет, не закусив, он спину под груз не подставит. Сам понимаешь — так! Садись! И прокатимся!

Часа через три пыльной и нервной езды Коля высадил меня в душных зарослях бамбука и, пожелав успехов, уехал. Фары высветили на миг участок взрытой давними ливнями дороги и сразу же ударил столь неистовый и великий гром жаб, обитающих в ближайших болотах, что сердце мое сжалось, и я, как с родной, раскланялся с худощавой женщиной, которая вышла из бамбуков, неторопливо повязывая на голове светлый, аккуратно выглаженный платок.

— Знаю, знаю! — замахала она руками. — Домик ты ищешь! Вот они, рядом, домики, выбирай любой. Самый лучший, конечно, тот, который рядом с моим стоит — у меня и молоко брать можно. Правда, печка после землетрясения в том домике лопнула, но поправить ее можно, ведь в домике том все проезжие, когда бортов на Сахалин нет, останавливаются.

Дом, о котором говорила тетя Лиза, был длинный и низкий. Я почти касался головой черного, как ночь, потолка, но зато комнат в доме было навалом. Я выбрал самую чистую, на полу которой валялись старенькие носки и флакон из-под одеколона.

Я вымыл полы и затянул окна прозрачной синтетикой. И только тогда до меня наконец дошло — это же м о й дом! Дом, в котором, ожидая шефа, я буду варить кофе и писать первый остерн!

Тетрадь вторая. ГОСТИ В ПАРК-ОТЕЛЕ

Нюшкины странности. Разведчики Огненного Кольца. Дух бочки. «Тетрадь первая. Парк-отель…»

Дом мой мне нравился.

Кроме меня жили в нем мотыли, пауки, залетали в окне божьи коровки. Мотыли и коровки ползали где хотели, пауки предпочитали дальний угол, и никто с ними не дружил. Сутками сидели они в центре алюминиево отливающей паутины я чего-то ждали.

Поговорив с продавцом местного ларька, я принес домой несколько пустых жестяных банок, в которых решил хранить продукты, потому что уже вторую ночь под полом моего отеля выжидательно скреблась крыса. Тетя Лиза оценила мои тревоги и подтвердила их. Так в моем доме появился еще один обитатель — кошка Нюшка, которая была не только пушистая и добрая, но еще и умела плакать. Я не сразу узнал об этом, а тетя Лиза не удосужилась предупредить, вот и разбудили меня среди ночи странные звуки. Сразу подумалось: примета не из лучших. И точно! В тот же день, нарушив спокойствие душной долины, спустился с безоблачных высот самолет Ан-24 и сошли с его борта пять друзей, сотрудников тектонической лаборатории: сам Омельченко, Сеня Грабков, Коля Харченко, Мельник, а с ними сорокапятилетний экономист Жук, работавший до того в бухгалтерии. Ему крупно не повезло, он никогда не бывал на полевых работах. Но в мое отсутствие прибыла, оказывается, в институт ревизионная комиссия, и ее председатель, обратив внимание на то, что в бухгалтерии трудятся сразу два брата по фамилии Жук, заметил директору:

— Не слишком ли это? Два жука на одну бухгалтерию?

Плохих чувств к братьям он не испытывая, во наш осторожный директор не медля перевел младшего Жука в лаборанты.

— Ты услышишь, Роберт Иванович, голос Огненного Кольца, — объяснял Жуку толстый и добродушный Омельченко, заведующий лабораторией, в которую попал Жук. — Рано или поздно голос Огненного Кольца нужно услышать, а иначе — зачем тут жить? А тянется Огненное Кольцо, Роберт Иванович, почти до экватора, и тебе это надо усечь, иначе — что ты расскажешь своим внучатам, когда, облепив твои колени, они будут кричать: дед, а как вулканы извергаются?.. Не будешь же ты их сравнивать, вулканы, с пивной бутылкой, ведь правда?

— А вот и Тропинин! — обрадовался Омельченко. — Иди к нам, мы приехали. Вот тебе от шефа привет, а вот его просьба — поселить нас в каком-нибудь домике.

— Домик есть, — осторожно ответил я. — Но надолго ли вы?

— Ну нет! Больше трех дней не задержимся! Нас катер будет в Отрадном ждать — маршрут у нас долгий, успеть бы до осени справиться… Так что — три дня, чтобы отдохнуть нам перед работой, но, конечно, по-настоящему отдохнуть!

…— Капитальщик, — загадочно произнес Омельченко, поедая икру и поглядывая на капитально отдыхающего Грабкова. — Дай-ка мне, Коля, рекламки, должен же я их как-то использовать.

Коля кивнул.

Не торопясь, обсуждая каждый свой шаг, даже отвлекаясь на чай, они обклеили ничего не подозревающего, обнаженного, как Адам, Грабкова рекламками новой монографии Омельченко, посвященной кулисным структурам восточных островных дуг. Всё обклеили: и стыд, и спину, и грудь. На пятках Сени рекламки, правда, почему-то не держались, поэтому Коля химическим карандашом написал на них имя Грабкова, чтобы мы не перепутали его случайно с какой-нибудь недвижимостью. Когда Коля писал, Сеня стал судорожно сжимать пальцы. Омельченко добродушно попросил:

— Полегче, Коля. Не нажимай! Это же не забор, это же пятка нашего коллеги!

Только положительный Мельник не одобрял игру шефа. Мельник бросал курить. Каждые два часа он глотал болгарскую пилюлю «Табекс», потом закуривал и пояснял:

— Мне от этого совсем должно плохо стать, на этом лечение и построено. Других, лучших, средств еще нет, потому что только пилюли «Табекс» возбуждают ганглии вегетативной нервной системы, стимулируют дыхание, причем рефлекторно, а также вызывают отделение адреналина из медуллярной части надпочечников. Плюс не угнетают поджелудочную железу.

Мельника никто не понимал — все курили.

Обижаясь на непонимание, Мельник вытащил во двор найденную им на чердаке ржавую металлическую кровать, и тут, во дворе, под лапчатой красивой аралией пристроился читать роман Дюма-старшего. Но секрет Мельника мы знали. Он, Мельник, изучал японский язык и боялся насмешек над своим увлечением — под романом Дюма-старшего он прятал самоучитель, куда украдкой и заглядывал.

— Ка-га-ку… — бубнил он негромко, но внятно. — Ка-га-ку…

Это слово ставило. Мельника в тупик, ибо имело множество значений: его можно было переводить и как «химия», и как «физика», и как «биология», и как, наконец, «наука». Мельник же не знал, на каком значении ему остановиться. Это раздражало его, и, отдыхая, он говорил суетящейся над Грабковым компании:

— Здоровье, здоровье вас подведет!

На что Омельченко добродушно басил:

— На ближайшую геологическую эпоху нас хватит. А иначе как — мы же в климате для обезвоженных организмов!

И, радуясь оптимизму Омельченко, курлыкали в климате для обезвоженных организмов рыхлые жабы, лаяла вдали злобная собака тети Лизы — самец Вулкан, мычала заблудившаяся между домиков телка и мирно мыла свои усы островная раскрасавица Нюшка.

Расчувствовавшись, Омельченко вышел во двор, склонился над плечом Мельника и стал терпеливо ему объяснять, что вот он, Омельченко, уже многое видел и знает, не раз переживал, что значит отдохнуть два-три дня перед сложными маршрутами, из которых, кстати говоря, можно при случае и не вернуться. И вот он, Омельченко, и спрашивает у Мельника: неужели же до тебя, геолога и бродяги, не доходит это буйство жизни, превращающее людей в существа беспредельно счастливые, высокие, чистые?..

— А зачем Грабкова обклеили? — сварливо спрашивал Мельник.

— А это для усиления ощущений, — туманно объяснял Омельченко, — ощущения же притупляются быстро, вот мы и стараемся вернуть товарищу древнюю остроту…

И пришло утро.

Омельченко приподнялся, опустил босые ноги с нар и долго, не узнавая, смотрел на гофрированного, обклеенного рекламками Грабкова. Потом вспомнил и стал будить Мельника:

— Встань! Пробудись! Время вдет, а ты еще в Дюма не заглядывал. И ты, Роберт Иванович, встань! И ты, Коля, и ты, Тропинин!

— Не холодно спать было? — спросил он Сеню, который наконец неуверенно поднялся и, озираясь, отправился к столу, на котором возвышалось ведро с ухой. Он брел, шурша, как большое дерево, а с мокрой пятки, как с матрицы, спечатывались на пол сзади наперед буквы его имени — С е н я. Одна буква, правда, расплывалась, наверное, Харченко слабо на карандаш нажимал.

Напившись, Сеня вышел на улицу, сел перед окном на пенек и закурил. Отражение в окне его вдруг взволновало, он всмотрелся в мутные очертания и негромко спросил:

— Илья Ильич, у вас что, новая монография выходит?

— Ага, — добродушно ответил через окно Омельченко, — ты не забудь, подпишись на парочку экземпляров.

— Обязательно, — так же негромко отозвался Сеня и наконец закричал. До него дошло — он стал человеком-деревом!

…Через два дня, поздно вечером, Омельченко засел перед свечой, исписывая блокнот рядами таинственных цифр — видимо, набрасывал план статьи или подсчитывал полевые расходы. Харченко уснул, Роберт Иванович тоже слабо посапывал. В этот-то момент и донеслись из-под нар таинственные, ни на что не похожие звуки. Я подумал на Нюшку и даже цыкнул:

— Нишкни!

Но Нюшка была ни при чем.

Испуганный, я свесил с нар босые ноги. Шлепались с потолка капли конденсированной влаги, курлыкал снаружи жабий хор, скреблась под полом крыса, а под моими нарами возилось и чавкало что-то крупное, возможно, даже хищное. Роберт Иванович очнулся и прошептал:

— Это не я. Это что-то нехорошее. Я уж и не знаю что…

А Омельченко заметил:

— Ты, Миша, голые ноги подбери. Или обуйся.

Я живо подобрал ноги, и тут из-под нар выкатился круглый бочонок, в котором шла титаническая борьба. Харченко тоже очнулся. Раскрыв глаза, он сразу опознал свое обезумевшее детище и расцвел:

— Надо же! Никак не думал, что о н о заиграет так быстро!

Омельченко из-за стоявшей перед ним свечи не видел происходящего, но и Коле на всякий случай посоветовал:

— Обуйся!

— Не могу, — улыбаясь, ответил Коля.

— Обуйся, обуйся! Это у тебя чисто нервное!

— Как я могу обуться, — счастливо возразил Коля, — как я могу обуться, если не могу понять, сколько у меня ног?

Тем не менее он встал над бочонком и мягко, с любовью похлопал его по жестким бокам. Будто он и ждал этого, бочонок вдруг ощетинился и сбросил с себя обручи. В ухнувшем до потолка фонтане Коля упал на колени, прикрывая руками, как футболист в «стенке», низ живота. Плечи и лицо его влажно отсвечивали, а на голове повис столь же сырой веночек хмеля.

— Говорил я тебе — обуйся! — машинально повторил Омельченко.

Коля не ответил. Держась руками за живот, он приподнялся, сделал неверный шаг и упавшим голосом предложил:

— Пожалуй, Илья Ильич, пора бы и за работу…

— А вот это верно! — И густо дохнув, Омельченко загасил свечу…

Проводив тектонистов, я купил в ларьке стопку школьных тетрадей, сварил кофе и устроился за чистым столом. Я знал, что предстоит моим друзьям: катер до острова, поиски базы, маршруты по забитым бамбуком склонам. И все это на макаронах и на тушенке… Я был рад, что они немного отдохнули у меня и им будет что вспомнить, сидя под дождем в протекающем тепляке.

А потом мы опять встретимся…

Но пока этого не случилось, я решил продолжить свои каникулы. Так ли уж часто даются они взрослому человеку?

Нет, ответил я себе, не часто.

И крупно написал в верхнем углу листа: «Тетрадь первая. Парк-отель…»

Тетрадь третья. ПРОТЕЖЕ СКАЗКИНА

Блеск в величие Востока. Неожиданный визит. Никисор и его откровения. Баня по-кунаширски. К вопросу о каннибалах. Чай в полникисора, распрямленные меридианы и друг, протеже Сказкина — Потап.

Это будет не миф и не история, думал я, маленькими глотками отпивая кофе. Это будут хроники, отражающие, как в зеркале, весь блеск и величие Востока, это будут жизнеописания горячих и чистых, как сталь, людей…

— Нацепи чего-нибудь, — сказала из-за окна тетя Лиза. — К тебе Серп Иванович!

Я послушно оделся и положил под руку геологический молоток. В беседе с Серпом Ивановичем молоток мог оказаться решающим аргументом.

Но Серп Иванович, побритый и благодушный, пришел не ссориться. Прямо с порога он заговорил:

— Ты, начальник, на нас не дуйся — что в кафе с тобой говорил. Сам знаешь, хомо хому — люпус. Я ведь школу кончал и иксы знаю. Так что забудь, крест поставь, из памяти вон выброси, и племянника моего, молодого и честного человека Никисора, в жизни определи. У тебя такая возможность есть, так пусть же племянник мой на жизнь поглядит, ухи из твоего котла похлебает и рядом с умным человеком помается. Много Никисору не надо, так — костюмишко справить да ружьишко купить… Для охоты… — неожиданно мрачно заключил Сказкин.

— Что ж, мне рабочие нужны. Зови его, пусть войдет.

— Он не может войти, — объяснил Серп Иванович, — я его в поселке оставил… Нерешителен был — вдруг ты мне ту историю вспомнишь… Ну, а так, что ж… Пойдем, тут и автобус стоит. Поселок увидишь, Никисора заберешь, да и в баньку, смотрю, тебе бы не мешало сбегать. Потом, в поселке же кафе есть, а ты, я смотрю, сильно хочешь!..

Ничего такого я не хотел, но все-таки согласился.

Автобус бодро катился сквозь рощицы бамбука и лохматых, расхристанных курильских сосен. По ту сторону широкого, отливающего голубизной пролива виднелись высокие берега Хоккайдо, подернутые прозрачной дымкой… Впереди восставала громада вулкана, и, пока мы объехали его подошву, нас детально порастрясло. Я удивился даже, увидев домик Сказкина. Горбатый, приземистый, он наклонился на один бок и держался, пожалуй, только за счет электрических проводов, притягивающих его к столбу.

— Никисор!

— Не кричите, — попросил я, — упадет домик.

— Не впервые. Не упадет… Никисор!

Никисор вышел.

Это был бледный высокий мальчик с большим животом, спрятанным под полосатую рубашку. Он походил на картофельный росток, неделю назад проклюнувшийся из «глазка», и я ужаснулся, представив Никисора в маршруте.

— Крепкий парень! — удовлетворенно отметил Сказкин. — Крепкий парень… из него выйдет! Если, конечно, руки с умом к нему приложить!

«Не привыкну…» — ужасался я. Белесые ресницы, плотная, как гриб, выпуклая, нижняя губа Никисора, его бездонные синие глаза и прозрачная, как целлулоид, кожа вызывали во мне содрогание.

— Идем! — тем не менее приказал я ему.

— Я не отчаевыюсь, — прогудел Серп Иванович нам вслед.

Никисор ковылял за мной по плосколобым песчаным буграм и то отставал метров на пять, то вновь наступал мне на пятки. Вслушиваясь в мерный шум океана, я боялся лишь одного: не дойдет Никисор до автобуса, не дойдет, упадет на пески, придется тащить мне своего рабочего на горбу… Зато на привале пришла в голову спасительная мысль: хлопот с Никисором, пожалуй, не будет — как ляжет, так от слабости и заснет!

— Ноги так не выворачивай, — посоветовал я. — Сапоги сломаешь.

— Я рахит, — сказал Никисор печально. — Я не могу ноги не выворачивать, это мне и дядя Серп говорит, а дядя Серп разные вещи знает, потому что он много видит и слышит, ведь он грузчик и, когда корабли приходят, может всю жизнь наблюдать: и как матросы на берег сходят, и как сезонницы с солдатами задираются и всякие штуки босиком на твиндеках выделывают, и вообще Серп Иванович человек хороший, на него только выпивка не очень хорошо действует, но тут, я думаю, дядя Серп не виноват, потому что, занимайся я, к примеру, квасом, так и у меня бы ноги подкашивались, и я бы с мешком на плечах мог с пирса падать, как дядя Серп, и я бы к сезонницам мог ходить, раз уж их у нас на островах много, а таких, как я или дядя Серп, — по пальцам пересчитать!

Я опешил.

При крайней слабости Никисора я никак не ожидал от него столько слов.

— Силы береги, — посоветовал я. — И укажи, где баня.

— Я был в бане, — быстро заговорил он. — А ты, конечно, помойся, баня у нас хорошая, вот и дядя Серп так говорит, а он, то есть дядя Серп, любит по баням ходить, потому что квас любит, а настоящий квас у нас только в банях дают, особенно в тридцать четвертой, где тетя Броня Грушницкая работает. Она всегда дяде Серпу говорит: «Ты уж, родной, чаще мойся. Ты уж, родной, не оставь нас без выручки!» Да вон она, сама баня-то! Во-о-он то здание, возле которого коса в океан заворачивает.

— Иди, иди! — прикрикнул я. — Сядешь в автобус и помалкивай. Не смей умирать до моего прихода!

Кляня себя за опрометчивое приобретение, я шлепал по сырой косе, шугал чаек и глядел, как прыгают над водой гонцы кеты. Поселок был пуст, будто все население его в одну ночь пало, оставив меня тет-а-тет с Никисором Сказкиным.

…Баня оказалась номерного типа, с длинным внутренним коридором, в который из-за неплотно прикрытых дверей доносились приглушенные шумы. В предбаннике топилась железная печь, пахло почему-то жареной рыбой, на лавках стояла алюминиевая и медная посуда. На стене, правда, сушились веники.

Вспомнив слова Никисора о знаменитых банных буфетах, я смело разделся, сложил на скамью одежду и, прихватив сияющий как солнце таз, вступил в первую дверь.

И ужаснулся.

Это был не номер!

За круглым столом в прилично убранной комнате сидели Люция, успевшая сделать прическу — длинные пряди ниже ушей и короткая круглая челка на лоб, — и знакомый мне шкипер в белой расстегнутой до живота рубахе. Китель шкипера лежал на диване, а рука шкипера на плече Люции.

Увидев меня, Люция широко раскрыла глаза и ахнула. Моя анатомия, видимо, ей не понравилась, а шкипер, тот вообще не любил учиться — округлив глаза, он бросил в меня новенький будильник.

Я отбил тазиком звонко рассыпавшийся снаряд и немедленно выскочил в коридор. В конце его, там, где я раздевался, над аккуратной стопкой моего белья стояли незнакомые женщины, удивленно покачивая расчесанными волосами. Увидев меня, они дружно и жалобно вскрикнули.

Я выскочил на улицу.

Прохожие, которых вдруг оказалось много, засвистели и побежали за мной. Обогнув библиотеку, я свернул к магазину «Культтовары», проскочил сквозь половинку раскрытых ворот и через узенькие мостки для мусорщиков ушел в район горячих ключей, куда нормальные люди никогда не ходили. — там пахло сероводородом и всегда вился горячий переувлажненный пар ювенильных источников. Сплести набедренную повязку было не из чего: кругом росла лишь жгучая ипритка, а со стороны поселка уже доносились крики. В сгущающихся сумерках я видел отсветы факелов, хотя, конечно, не знал еще, что облава устроена на меня — настоящая облава на настоящего дикого человека. Дело в том, что не успел я добежать до источников, как по поселку прошел слух, что с проходившего в нейтральных водах заграничного теплохода сбежал сумасшедший. Этот голый и хищный человек на глазах Люции и ее друга шкипера загрыз в мгновение ока начальника геологического отряда, то есть м е н я л и ч н о, и, похитив для неизвестных целей медный таз, сбежал к горячим источникам, которые сейчас станут еще более опасными!

«И правда одичаю, — озлобленно думал я, следя за приближающимися факелами. — Одичаю, буду жить в болотах, обрасту шерстью или чешуей, воровать стану… Люцию украду! — мстительно подумал я. — Шкипера загрызу вместе с будильником! И Никисора!.. Никисора я загрызу прямо здесь, на горячей и сырой каменистой площадке!.. — Я потрогал зубы большим пальцем… — Загрызу! Я сумею!»

Но представив, как, одичавший, обросший мохнатыми волосами, я брожу при луне по каменным развалам и рву украденный в банном буфете бифштекс, я остро пожалел себя, переборол стыд и решил сдаться.

Прикрыв живот медным тазиком, я выступил навстречу толпе, состоящей сплошь из юных сезонниц, приехавших потрошить сайру, и они остановились и осторожно окружили меня.

— Я так и думала, что лоб у него ниже блюдца, — сказала одна.

— Не скажи! — возразили ей. — Лоб не показатель. У нас одного парня в детстве конь копытом ударил, чуть не полголовы снес. Врачи сказали — умрет парень или идиотом останется. А он ничего, живет, работает, институт закончил, завмагом стал!

— Что у тебя под тазиком? — подозрительно крикнул кто-то.

— Естественность, — ответил я, — для продолжения рода и перегонки жидкостей.

— Тогда тазик ты опусти. Этого стыдиться не надо.

Толпа сгрудилась. Принесли веревки.

«Вязать будут, — тоскливо подумал я. — И ведь ничего не сделаешь! Что может сделать голый молодой человек?»!

И все же провидение хранило меня.

Колеблясь, как на сильном ветру, выскользнул из толпы, волоча за веревочку хитроглазого лохматого пса, мой замечательный рабочий Никисор и закричал:

— Не надо! Не надо его вязать! Это он, это начальник, его не съели! Вот — я его одежду принес! Он барак перепутал с баней, а у нас ведь так — кто в баню идет, тот непременно к тете Люции попадает!

В толпе засмеялись. Кое-кто разочарованно отошел. Уже не смущаясь, я натянул брюки и ткнул Никисора кулаком:

— Рыбий жир тебя спасет, гад лохматый! У кого пса увел?

— Я его не увел, он у меня с детства живет. Если собачьи годы на наши пересчитать, то Потап, так моего пса зовут, пожалуй, старше меня будет, а вообще я его еще вот таким помню — слепым, маленьким. Я сам выкармливал его молоком, и Потап вырос настоящим и верным другом. Он и вам пригодится, вот увидите, он и вам пригодится, Михаил Евгеньевич!

Дома, пока я возился с умыванием, заменившим мне кунаширскую баню, Никисор сжег на пионерском костре жестяной котелок, килограмм риса и довольно много масла и соли. Чай, который он все же заварил, был прозрачен — крепости в нем было чуть-чуть, на полникисора.

И, наблюдая за творящимся, тетя Лиза запричитала:

— Мало нам, Серпа Ивановича на поселок! Он еще и поджигателя вырастил! Люди добрые, да вы посмотрите, у нас все деревянное кругом, а он костер под небеса запалил! Люди подумают — вулкан извергся, люди вещи побросают и на катера побегут. Люди добрые, какие убытки! И все из-за мальчика, которого воспитывал Серп Иванович, боже мой!

На причитания тети Лизы, тяжело дыша и круто играя налившимися кровью глазами, примчался ее злобный пес и, повалив Никисора на землю, вопросительно посмотрел на хозяйку.

— Да ладно! — совсем расстроилась она. — Пусть растет!

В этом положении я их и застал.

— Пес пусть уйдет! Никисор пусть умоется! Вы, тетя Лиза, заварите чай и садитесь с нами. Поужинаем.

Но, бормоча что-то о поджигателях, тетя Лиза отказалась. За нею ушел Вулкан, мелко подрагивая вздыбленной гривой. Когда шаги их стихли, из кустов стеснительно вышла личная собственность Сказкина-младшего — пес Потап. Распустив шерсть от хвоста до загривка, он робко присел у огня:

— Он смелый, — сказал Никисор. — Просто не наступил еще тот момент…

И пожаловался:

— Умный он у меня, но один грех за ним водится — ногу не умеет поднимать. Уж и показывал я ему и просто просил, все одно — норовит по-девичьи сесть. Вырос среди девочек, настоящих псов не видал, вот и мучается…

Я печально осмотрел свою команду, заварил чаи крепостью никисоров в сто пятьдесят, и мы сели за стол. Ели долго и молча. Потом так же долго и молча Никисор мыл посуду. Разбить он ничего не сумел.

Они ушли с Потапом в другую комнату.

«Хоть в этом мне повезло, — подумал я. — Лег Никисор и сразу отключился, уснул, утерял сознание…»

До, вечера они меня не беспокоили. Только при первых звездах преподнес мне Никисор новый сюрприз — на планшете, который я ему поручил переснять на кальку, он выправил все меридианы.

— Зачем эти дуги? — удивился он. — Каждая линия на чертеже должна быть прямой, как характер мужчины! Да и красивее так, разве я ошибаюсь?..

…— Знаете, — сказал он мне на другой день, — если вы дадите мне немного денег, я куплю крепкие штаны и стану совсем на вас похожим, а то в таких штанах, как мои, тут все на островах ходят.

Я вздрогнул, но в презенте не отказал.

С необычной живостью Никисор напросился к шоферу МАЗа, идущего в поселок… И наступило утро, и наступил день, и наступил вечер, а Никисор не появился.

«Велика ты, власть денег! — удовлетворенно решил я. — Даже Никисора сломил шелест бумажек».

Мои приятные мысли прервал милиционер. Он привез Никисора и Потапа и взял с меня небольшой штраф… Оказывается, присмотрел Никисор в магазине подходящий костюм, но цена его показалась ему неправдоподобно высокой. Вздохнув, он купил у старого приятеля — шофера Гордиенко — древнее курковое ружье и испытал его, конечно, тут же — в поселке, под окнами милиции…

Одно меня утешало: если Никисор выдержал первые испытания, то, возможно, выдержит и другие и даже, может быть, присоединится в маршруте ко мне и к шефу.

Тетрадь четвертая. КСТАТИ О КАПЕ

Банкротство Сказкина-старшего. Ранчо на горе Шикотан. Универсальный стеллаж с полным собранием сочинений графа Л. Н. Толстого. Кошки идут на приступ. Частная ферма Насибулина. Плач о корове Капе.

С утра на южной окраине поселка у домика Серпа Ивановича собрался народ: Сказкин купил бурую корову Капу, и давняя клиентура ее явилась утверждать свой права на свежее молоко. Серп Иванович, набросив на голые плечи серенький пиджачок, с удовольствием принимал задатки и обещал не только утроить удой, но и научиться сбивать масло. Сама Капа ко всему этому отнеслась философски, да никто ее ни о чем и не спрашивал.

Вечером Серпу Ивановичу не повезло. Смакуя в кафе местный квас, он спустил все наличные деньги, впал в стыд и в разор и в глубокой тайне — боясь гнева клиентов — перепродал корову мне.

Еще неделю назад получил я письмо от друга своего Вовы Мешкова. «Ожидается увеличение семьи, — писал он, — сам знаешь, как это бывает… Жена волнуется. Знаю, знаю, что коровы у вас на счету, но, если можно с кем-то договориться, денег не жалей, купи и доставь, оплачу по-божески, обижен никто не будет… Об одном лишь прошу — не рекламируй это предприятие. Верю в тебя и жду. Не одного жду, сам понимаешь, а вместе с животным… Вова».

До его острова было несколько часов ходу, а в ту ночь шел туда случайный транспорт. Не без труда, но Капу я погрузил — с помощью Потапа, ибо Никисор отказался в этом деле участвовать: он был патриот острова. Но проболтаться он тоже не успел — транспорт отчалил. С палубы я показал Никисору кулак, что означало: ни шагу с базы, дожидаться меня терпеливо и верно!.. Никисор задумчиво кивнул, и почти сразу заволокло остров белым и душным летним туманом.

В проливе качало, но Капа с первых минут показала себя настоящим землепроходцем — расставив ноги, как Нельсон, взирала в туман, о чем-то думала, благосклонно принимала из рук куражившихся матросов хлеб, соль. Ела даже огурцы и редиску. Трудно ее прокормить будет, подумал я, но, в конце концов, это было не мое дело…

Издалека увидел я собравшуюся на пирсе толпу. Встречала она, конечно, не меня, но среди волнующихся людей я заметил широкие плечи и круглую бритую голову своего коренастого товарища. По-хозяйски, не торопясь, он накинул на рога Капы веревку и повел ее по трапу среди расступившейся толпы. Кое-кто спрашивал, можно ли заглянуть насчет молока? Вова отвечал — да, можно, но не сегодня. Зверь отдохнуть должен — через пролив шел, сами понимаете…

Мы шли на южный склон горы Шикотан, там Вова откупил для коровы ранчо — участок земли, занятый молодым бамбуком. Тут же, на вспаханном участке, тянулись узкие грядки, поросшие густыми всходами редьки. Редька была мощная, мичуринская, но произрастала сама по себе: когда Вова покупал семена, ему сказали, что вырасти должна морковь…

Ковырнув копытом влажную землю, Капа вытянула голову вперед и протяжно замычала. Низкий голос ее пронесся над замершим островом и растаял вдали — на берегах каменистой бухты.

— Сейчас! — взволнованно вскрикнул Вова и побежал вниз по склону, к домам.

Вернулся он с пучком желтой травы и с куском хлеба в кармане. В правой руке звенел пустой подойник и мягко обвисала чистая марлечка. Вздрогнув, Капа отказалась от травы, но хлеб оторвала вместе с карманом.

Вове это не понравилось, он хмыкнул и поставил на землю пустой подойник.

— Повернитесь, Капитолина, — попросил он.

Капитолина повернулась. С ее толстых и мягких губ тянулись прозрачные струйки почти стеклянной слюны.

Повозившись минут пять с выменем, Вова поднял поскучневшее лицо и спросил:

— Что это за зверь?

— А в чем дело?

— Он когда-нибудь доился?

— Это корова, Вова, — объяснил я. — Она, а не он. И поскольку она — это она, то, конечно, должна доиться.

— Попробуй!

— Ни за что! Я торговец, а не потребитель.

— И сколько же я должен за такое чудо?

Я назвал сумму. Вова присвистнул.

— Учти, — сказал я, — на полевые брал, на казенные. Мне расчет необходим прямо сегодня…

Вова сплюнул и пнул Капитолину по заду:

— Иди, гуляй! Потолще станешь, найду. Мясо нам тоже понадобится…

Капа величественно, не выказывая обид, отправилась вниз по склону, а Вова мрачно сказал:

— Одна надежда — на Насибулина.

— Кто это?

— Частную ферму держит… Тебе не понять!

К пяти вечера, наплакавшись мне в плечо и столкнув на пол полное академическое собрание сочинений графа Л. Н. Толстого, Вова уснул на третьей полке универсального широкого стеллажа, выполненного из дюралевых труб.

Заскрипела дверь, и я испугался. Вдруг Вовина жена до срока вернулась из местной клиники!.. Оказывается, нет, пришел здоровенный увалень. Поглядев на меня и не поздоровавшись, он прошел прямо к стеллажу. Я заинтересовался. В студенческие времена, даже во время сессий, Вову мы будили на пари. — неужели он с тех пор изменился?.. Кажется, нет… Я облегченно вздохнул. А увалень, сердитый и неразговорчивый, подошел ко мне и молча ощупал мои ноги:

— На дорогу заработать хочешь?

Я смутился.

— О футболе я говорю. Игроков нет. Этот вот, — кивнул он в сторону стеллажа, — у нас центральным стоппером числится, премиальные получает, время на тренировки у него есть, а как ответственная игра — обязательно на стеллаж лезет. Давай руку, я — Пятнадцатый!

Мне хотелось спросить, почему он пятнадцатый, но вместо этого я сказал:

— Играть не буду. У вас тут, как за кордоном — ногу сломать, что сорвать ромашку.

Я бы мог и другие доводы привести, но за стемневшим окном завыло и замяукало какое-то дикое воинство. На эти мрачные, леденящие душу вопли бросились, чуть не сшибив нас с ног, мохнатые японские коты Сенсей и Филя, спокойно наблюдавшие до этого за нашими переговорами с широкой, стоявшей у печи скамьи.

Пятнадцатый прилип к окну. Я тоже выглянул.

По аккуратным грядкам внутреннего садика метались черные, фосфоресцирующие тени.

— Хана посадкам! — заключил Пятнадцатый, удовлетворенно закуривая.

Из его краткой речи, нашпигованной непристойностями, я узнал, что Вова еще весной задался целью вырастить в своем саду актинидии. Ягоды этих растений — сплошной витамин, но не только для людей, для котов тоже: много, очень много в актинидиях чего-то похожего на валерьяну… Вот почему месяц назад, когда поднялись над грядками всходы, все коты поселка, возглавляемые, к сожалению, Вовиными же сожителями Сенсеем и Филей, пришли в садик, съели стебли, а корни выкопали и тоже съели. Обиженный садовод возвел вокруг садика высокую решетку, но на другой же день коты повторили набег и доели все, что еще выглядывало на поверхность. Сперва Вова решил дать на решетку напряжение, но это было дорого и опасно. Он просто усилил охрану, бывало, даже недосыпал. Но разочарование, принесенное Капой, выбило его из колеи, и вот сейчас коты пришли в третий раз, ибо над грядками лохматились курчавые всходы второго посева…

— Дикие места! — сказал Пятнадцатый.

Когда на пороге появился худой человек с узкими скулами и черными поблескивающими глазами, я сразу понял — это Насибулин. Пятнадцатый к тому времени ушел, Вова проснулся, пил чай и всячески поносил полупьяных котов, блаженно забившихся под широкую лавку.

— Возьми их, Насибулин, — попросил он. — Они бесхвостые, а по характеру вообще за хряков сойдут!

— Не-е-е… — тянул Насибулин. — Мне, глядь, котов не надо! Я бы, глядь, корову купил! По поселку, глядь, одна ходит. Как нищенка, во! И кто, глядь, ее хозяин? Стебанулась корова-то! К скобяной лавке ни шагу, а вот к хлебной с ходу идет. Чудеса, глядь!

— Корова? — фальшиво обрадовался мой друг, — Так это ж моя корова! Ай-яй-яй, недоенная ушла!

Скулы у Насибулина заострились:

— Во, глядь, хозяин! Кто ж, глядь, поступает так с живою-то душой? Пусть она моя будет!

— Пусть она твоя будет! — как заклинание, произнес Вова. — И вместе с веревкой! Я ей на рога веревку новую замотал.

В итоге Насибулин получил Капу, я свои полевые, а Вова какой-то процент.

— Ты, Вов, — говорил Насибулин, краснея от удовольствия, — не хозяин, но большой души человек! Ты мне патронов дашь к карабину.

— Нет, патронов я тебе не дам.

— Тогда будешь сам убивать, ладно?

Странный, тревожащий вели они разговор, но я не вмешивался.

В конце концов мы уложили сморенного Насибулина на свободную полку универсального стеллажа и пошли в поселок. Цели у нас не было. Так, гуляли.

Провожаемые собачьим лаем, мы прошли по всему поселку, думая встретить Капу. Но Капы нигде не было.

Вова встревожился:

— Не дай бог, она к обрывам ушла, не дай бог, на обрывах убилась!

Мы вышли на берег стремительного, вопящего в завалах камней ручья. Вода тут была страшно холодная, но Вова, не выдержал, Махнул рукой, стал снимать рубашку. И в этот момент, медленно, как ассирийское чудище, выплыла из-за скал разъяренная Капа. Вероятно, она все еще от качки не отошла: в глазах ее сиял такой бешеный огонь, что, не медля ни секунды, я прыгнул в самый высокий и пышный куст шиповника, а Вова по шею погрузился в кипящие ледяные струи ручья.

Это удовлетворило Капу. Отмщение было налицо. Вова на глазах схватывает родимчик от переохлаждения, а я накрепко приколот к тысячам длинных шипов.

Покачав рогами, Капа ушла, наступив на мою рубашку.

— Во, глядь! — послышался голос. — Такие потрясения надо трудом лечить!

— Всех лечить надо, — дрожа, заявил Вова. — Помоги, Насибулин, у меня ноги не гнутся.

— Ты мне патронов дашь, ладно? — сказал Насибулин, успевший выспаться на стеллаже.

— Я тебе патронов не дам, Насибулин.

— Тогда сам убивать будешь, ладно?

— О чем он? — не выдержал я, сдирая с себя колючки.

— Свинью застрелить, — пояснил Насибулин, извлекая негнущегося Вову из воды. — У меня ферма, глядь, весь поселок мясом кормлю. Но животные, глядь, не камень, я к каждому душой прикипаю — как руку на них поднять?

— Ладно, — решил Вова. — Мишке в дорогу окорок дашь, мне немного грудинки. Идем, патроны возьму.

Через двадцать минут мы были на вершине холма, отделенного от внешнего мира высоким глухим заплотом. В загоне, докопавшись до базальтовой основы острова, дремали, сонно похрюкивая, черные мощные хряки Насибулина.

Сощурив глаза, Вова вошел в загон. Насибулин припер ворота, я предусмотрительно остался снаружи. Наше напряжение передалось хрякам, они подняли широкие морды, близоруко вставились на Вову, и тогда он, решившись, передернул затвор и, как громовержец, врубил весь магазин прямо в стадо.

Звенящая тишина объяла мир.

Какое-то мгновение хряки отупело рассматривали Вову, а затем разом, завопив, смяли Насибулина и врассыпную, как птицы, усиганули через заплот. Вполне можно было бить влет дуплетом.

Тишина давила на уши.

Я даже в небо взглянул — не летит ли по нему черный косяк? Но нет, в небесах было торжественно и чудно, только здесь, на грешной веселой земле, изумленно восклицал Насибулин: «Во, глядь!» — да Вова все никак не мог вытянуть из кармана неподдающуюся сигарету.

На другой день, часов в одиннадцать, мы видели Капу в последний раз. Она остановилась у булочной, втиснувшись между девочкой с кошелкой и, мужчиной в темных очках.

И кто-то сказал:

— Дайте ей с отрубями что-нибудь. Коровы грубые корма любят!

— В порядке очереди! — обиделся продавец. — К тому же мы грубых кормов не держим.

Капа была согласна. Спокойно стояла, ждала, настроившись, видимо, минут на двадцать. Люди переговаривались, жалели ее, ругали неизвестного нерадивого ее хозяина, а потом вдруг все изменилось.

Капа, будто ее кто за рога потянул, взбрыкнула, рявкнула и рванула к берегу. Солнце било нам прямо в глаза, но мы видели, что Капе в океан не хочется. Тем не менее она входила все глубже — вот уже по бабки вошла, вот по грудь, а вот и вплавь бросилась, разводя волну, как паровой катер.

— На родину, — вздохнул мужчина в темных очках. — На материк. В конце концов, она имеет на это право.

И мне хотелось бы думать так, но месяца через три, болтаясь с шефом на катере «Боровик» в виду берегов мыса Рока, узнали мы от боцмана Жени Малахова, что не по своей воле ушла в океан Капитолина. Набросили ей в тот день каботажники с одной паршивой посудины веревку на рога и увели в океан, где подняли на борт и съели. Все мне кажется, что по их вине пустуют острова, по их вине не стоят на берегах теплые коровы, пуская по ветру прозрачные чистые струи своей хрустальной слюны…

Тетрадь пятая. Я БЫЛ ПЯТНИЦЕЙ

Открыватель талантов. Дискуссия с Валей Каждой. Костры на берегу. Хомо сапиенс Сказкин…

Шла игра в гоп-доп. Кочегарша Уля Серебряная — золотоволосая манекенщица в прошлом, Витя Попов — сотрудник местной баклаборатории, калькулятор Петров и я отчаянно громыхали монетой по деревянному, во многих местах расщепившемуся столу. Время от времени я касался ладонями круглых коленей Ули Серебряной — правилами это не воспрещалось… И только Вова скучал. Сидел у окна, грыз ананас и хмурился. Утром на Вову бросилась хищная рыба, выловленная им в холодном, как смерть, ручье. Рыба бежала, шурша в кустах, прямо на Вову, при этом она постанывала и попискивала — естественно, Вова бросился в бега, и лишь через час еще один рыбак сообщил, что обнаружил в кустах попавшуюся на крючок ондатру. Случившееся Вову потрясло — ни с кем он не разговаривал.

Проиграв последний тур, я вывел из кладовой старый велосипед, распрощался с Улей и отправился вниз — в поселок, отвлечься и подышать воздухом.

— Я вас снимаю! — крикнул мне в ухо невысокий человечек с веселыми косыми глазами, в берете, в клетчатом приталенном пиджачке и в таких же клетчатых башмаках и брюках. — Я вас снимаю!

— Не та у меня должность, — возразил я. — Не можете вы меня снять.

— Снимаю! — хитро уперся он. — Я — Семихатка!

— После хомо сапиенса Сказкина-старшего меня и девятихаткой не удивишь! Не собирайте толпу!

Но толпа с Семихаткой была особая. Все в ней знали друг друга, а самим Семихаткой откровенно и вслух восхищались. Мой вульгарный ответ на слова Семихатки сразу же вызвал бурный протест этой живописной толпы.

— Остепенитесь! — укоризненно заметил кто-то.

— Это же о н, это же С е м и х а т к а! — в ужасе закатил глаза второй. — К вам С е м и х а т к а обращается!

— Выслушайте внимательней, — заявил третий, коротенький и простой, вытаскивая из кармана удостоверение.

— Ах, кино! — сообразил наконец я. — Так бы и сказали.

Оценив мою сообразительность, актеры и мастера шумно заговорили, каким-то образом не загораживая и не умаляя блеском своего темперамента все так же хитро и светло косящегося на меня Семихатку. Оказывается, прибыли они снимать ленту о Робинзоне Крузо, но им сразу крупно не повезло — поев красной икры, актер, приглашенный на роль Пятницы, запил икру сырой водой и слег в больницу, сорвав как план, так и график.

— Вы о б я з а н ы нам помочь! — твердил оператор Каюмба, такой низенький, что, казалось, он по колено врыт в землю.

— Ваш долг — п о м о ч ь н а м! — утверждал другой оператор. — У вас фактура! У вас талант! Вы вылитый Пятница!

А сам Семихатка хитро улыбнулся и добавил:

— Такое случается один раз в жизни. А?

Я кивнул.

— Вы непременно сыграете! — обрадовалась Валя Каждая, единственная, кого я тут знал, ибо портрет ее висел передо мной за стеклом газетного киоска. — Это счастливый случай! Ведь вы умеете ловить счастье?

Я неопределенно пожал плечами, но Каждая уже покорила меня, отравила ароматом легких духов, нежностью закругленного, как лекало, голоса:

— Вот видите!.. Приходите!.. В вас есть понимание наката. Шум океана вложен в вас, как в раковину. В вас есть понимание мест, где всегда царит мертвый жар и где никогда ничего не случается! Понимание этого выделяет вас из толпы. Вы заметны! Вы начинаете восходить! И, поверьте, это восхождение началось, вам следует лишь заглянуть на пробы…

И остальные кивали:

— Непременно!.. Мы ждем!..

Я не слушал их. Я жадно смотрел на Каждую. Моя судьба была решена…

— А что мне придется делать? — спросил я Валю Каждую.

— О! — восхитилась она. — Передавать символы! Что может быть ярче символа? Если вы сумеете пробежать по песку так, что люди в зале ахнут и поймут — от вашего бега зависят их жизнь и счастье, — это и будет рождение символа, это и будет началом открытия, открытия, которого особенно буду ждать я — несчастная пленница узурпатора Робинзона…

— Пленница Робинзона? — изумился я.

— Мой мальчик, — весело вмешался в наш разговор режиссер Семихатка. — Примелькавшаяся вещь, как правило, перестает быть вещью. Дело искусства — пересоздать вещь, вернуть ее людям… Вы удивились — пленница Робинзона!.. О, это далеко не все! Мы призваны в полуторачасовой пленке показать людям их историю — пещерное одиночество, первые общины, победы над землей и огнем, фазу приручения животных и, наконец, вершину сапиенсады — любовь! В конце концов сущность Человека ни в чем так не выявляется, как в отношениях к женщине!.. В эпопее Дефо главный герой — несомненно, Пятница. Он поднимает голову, и белый поработитель — Робинзон — бледнеет. А его пленница, прекрасная женщина, никогда не носившая одежд?.. Разве она не может не сочувствовать Пятнице? Ведь кто она для Робинзона? Так! жертва! женщина на один сезон! Тогда как для Пятницы, — Семихатка счастливо рассмеялся, — эта женщина — стимул борьбы. Вечерние съемки! Высокий лес! Костры! Женщину привезут каннибалы и бросят на черный песок.

Мне хотелось сыграть трагедийную роль Пятницы!

— Но хватит ли у меня таланта?

— Разве птице не хватает таланта летать? Разве рыба тонет в воде? — нахмурившись, спросил Семихатка. — Вы человек, так почему же вам не хватит таланта сыграть человека?

После этих слов я перестал спорить. Семихатка и Каждая знали все. Я, начальник Никисора, должен был слушаться…

Фильм снимали на зеленых берегах бухты Церковной. Флаговые деревья создавали фон. Над ними шел дождь — размеренный, вечный. Под его струями провисали ленивые, напитанные водой лианы и пузырились гигантские, скрывшие под собой миры лужи. Ожидая солнца, мы говорили об искусстве, жарили шашлык и немножко дичали. Каюмба лично подбривал мне лысую голову. По замыслу Семихатка Пятница должен был быть гологоловым.

Наконец пришло время.

Из-за красивого мыса одна за другой вылетали стремительные пироги. Каннибалы облепляли их, как муравьи, но Валю я различал издали — одежд на ней не было.

Каннибалы грубо бросали Валю у пылающего костра и пускались в жуткий и бесконечный пляс, нагуливая себе аппетит. За кустами же, наступив грязной босой ступней на мою согбенную в поклоне спину, ожидал своей минуты госпожи Крузо с заряженной пищалью. Выбрав удачный момент, он наконец стрелял, и перепуганные каннибалы, конечно, обращались в бегство, бросив несъеденной такую прекрасную женщину, как Валя Каждая. Робинзон, волосатый и кривой, шлепал к пленнице и пытался и на нее поставить свою грязную ногу. Увидев это, я не выдержал и вмазал Робинзону от души, как, наверное, и полагалось Пятнице.

Семихатка был в восхищении:

— Мальчики, держите свет! Дубль, дубль, дубль!

Опять пироги показывались из-за красивого мыса, опять прекрасную Валю бросали у костра, опять Робинзон шлепал к пленнице, боязливо оглядываясь на меня, еще вчера такого покорного.

— Знаешь, — заметил он в перерыве, — ты не очень усердствуй!

— А фон! — восхищался Семихатка. — Какой фон!

Потом потребовалось снять коз. Коз на острове не было. Их не было у нас, их не было на Кунашире, и дальше — на Итурупе их не было. Возможно, они были на Камчатке, но гнать туда специальный самолет даже Семихатка не решился. С большим трудом предприимчивый Каюмба, выполнявший по совместительству множество хозяйственных дел, добыл у фермера Насибулина гигантскую шкуру очень старого козла. Семихатка удовлетворенно помял шкуру в ладонях и произнес:

— Итак, это будет стадо.

А все почему-то посмотрели на меня.

Я удивился.

— Мой мальчик, — не дал мне возразить Семихатка, — я повторяю: ты — талант! Ты один можешь сделать это! Ты один читаешь сердце природы! Ты сыграешь нам стадо коз!

— Как можно? — растерялся я. — Это же все равно что заменить хор!

На меня напялили шкуру, зашили зияющие в ней прорехи, навели грим, подкрасили бороду и хвост, и, потрясенный, не успевающий возражать, я беспрекословно прыгал через трещины, тряс дремучей бородой, моргал гигантскими, как у упыря, глазами.

Через несколько дней, закончив труд и распрощавшись с моими новыми друзьями, я лежал в шезлонге на палубе теплохода «Тобольск», медленно, но неуклонно пробиваясь к Никисору.

Утром явились передо мной берега Итурупа, как кисеей, обвешанные лохматыми водопадами. Свой остров с печальным, ожидающим меня Никисором я проспал, и теперь следовало торопиться, искать оказию, потому что, чувствовал я, каникулы мои, пожалуй, затягивались — шеф мог нагрянуть в любой миг.

Тетрадь шестая. ХОР ЗВЕЗД

Человек, который бежал и плакал. Любительские фотографии Сказкина-младшего. Радикальное средство излечения радикулита. Пять слов о козе Никисора. Зарево городов. Счастливые слезы.

Гологоловый и счастливый, я брел по пляжу, рассматривая женщин, собиравших в ведра выброшенный штормом раковины морских гребешков. Меня нагнал грузовик. Попутчик в кузове оказался нудный — нудил и нудил о покраже. Видите ли, купил он нож и, чтобы его не украли, прицепил крепко-накрепко к брюкам. В итоге нож украли вместе с брюками, и, пока мы огибали подошву вулкана, мой спутник мне весьма надоел.

Накрапывал мелкий теплый дождь.

Топоча по звонким листам рулежки коротенькими сильными ногами, выбежал навстречу мне низенький человек в новенькой штормовке и, горько плача, пробежал мимо. Я крикнул:

— Куда вы? Стойте! Я помогу!

Но человек даже не отмахнулся, исчез в густых кустах.

Я покачал головой, прошел мимо уютного домика тети Лизы, остановился перед своей дверью и потянул ее на себя.

За деревянным столом, на фоне худого Никисора, сидели три незнакомца. Все они были небольшого роста, все небритые и все в том неопределенном возрасте, когда туриста еще можно принять за человека.

Я присел на порог:

— Здравствуйте!

— Вы — Тропинин! — сказал один из незнакомцев.

— Да, я Тропинин.

— Вы — Тропинин из комплексного НИИ, из лаборатории вулканолога Д. Бугрова!

— Да, я — Тропинин из комплексного НИИ, из лаборатории вулканолога Д. Бугрова.

— Я вас знаю! — обрадовался незнакомец. — У меня к вам даже рекомендательное письмо есть. Правда, оно не со мной, а дома, в столе осталось — вдруг потеряется! Написал-то его знаменитый вулканолог, так что не стоило рисковать. Но я текст наизусть знаю!

— Просьба о помощи? — догадался я. — Вы туристы!

Все трое согласно кивнули. И Никисор на всякий случай кивнул.

— Садитесь, поужинаем, — предложил второй из сидящих и добродушным жестом указал на стол.

Я не поверил своим глазам.

В этом доме, в котором никогда не переводились мясо, креветки, икра, чай крепостью в триста никисоров, мне предлагали побеги, зеленого бамбука и поджаренную на растительном масле горбушу подозрительно пестрого цвета.

Я взглянул на Никисора, он отвел глаза. Взглянул на Потапа. Потап потупился… За окном вскрикнула птичка… Это она о нас, решил я… Это она нам сочувствует… Как они еще Потапа не съели?..

Потап уловил мою мысль — перешел ко мне, лег у ног, вздохнул. С левой руки занял, наконец, свое место Никисор. Численное равновесие по крайней мере я установил.

— Чего это вы битую рыбу едите? Она же в пятнах, на ней живого места нет!

— Дешевле! Мы сюда не пировать ехали!

— Тоже — еда! — фыркнул осмелевший Никисор. — Живот пучит и мышцы слабит!

Тогда один из троих, решившись, достал банку консервированной свеклы и мужественно добавил к стоящим на столе яствам. Эта банка добила меня:

— Никисор, разбери рюкзак.

Восхищаясь, Никисор добыл из рюкзака банку красной икры, широкий балык, пять пакетов с розовой тешей и маринованными устрицами, немного варенья, копченость с фермы Насибулина. Отдельно, в вафельном полотенце, находилась бутыль. Я сделал большой глоток и передал бутыль туристам, которых мне рекомендовал мой знаменитый шеф. Интересно, чем они его покорили?

— А это что? — указал я на кипу фотографий.

— О! — восхитился второй с краю. — Это фотографии всех непропусков по берегам острова. Теперь нам легко ходить будет, познакомившись с топографией-то!

— Когда же вы успели все это снять?

— Да не мы, не мы это! Паренек ваш взял на себя труд. Быстро сделал! Хорошие у него ноги!

Хорошие ноги? У Никисора?..

Я взглянул на Никисора, он потупился. Я взял фотографии.

Изображался на фотографиях один и тот же мыс, его можно было снять из-за домика тети Лизы, если взобраться на дерево… Но откуда мне было знать, что даже такие фотографии, приводили туристов в трепет — на всех тридцати с лишним пленках, что они успели отснять за три дня пребывания на острове, им удался только один кадр: мрачный Потап, спрятав голову в бамбуках, мочился по-девичьи на пересохшую в зной дорогу…

— Весь берег он нам снял, не поленился, — не скупились на похвалы наши новые знакомые.

Никисор молчал. Я вспомнил плачущего человека, встреченного мной на рулежке, и на минуту мне стало нехорошо.

— Фотографии Никисор переделает, — пообещал я. — Тут ошибки есть. А чем вы, собственно, занимаетесь?

— Край родины решили изучить, местному музею пообещали гербарий, да и самим пора узнать — как это люди в такой дали приживаются…

— Разожги костер под навесом, — попросил я. — Ночь душная, на воле ночевать будем.

Наверное, это была первая большая победа Никисора. Он развел костер, ничего не спалив и ничего не искалечив. Потап лег у костра, и в круглых его зрачках запрыгали искры.

— Где ты наших гостей подобрал, Никисор?

Он запыхтел, отставив плотную, как гриб, губу:

— Они сказали, что вас знают, и все время траву с битой рыбой ели. У нас кот, как заболеет, так тоже траву ест. Вот я их и пожалел… — Он расширил голубые глаза и с явным отчаянием выдавил: — Там еще один прибежит!

— Прибежит?!

— Я его от радикулита лечу… Мазь сделал, как дядя Серп посоветовал… Скипидар, мятая ипритка, бензин… Все это надо в спину втирать… Тряпочкой… Чтобы руку не сжечь…

Я застонал. После такой смеси впору топиться! Куда же тот несчастный бежал?

— Рыбий жир, рыбий жир спасет тебя, Никисор!.. Рыбий жир!..

— Так мне их всех жалко, — запричитал мальчик. — Не смотрите, что я вроде слабый — у меня сил жалеть на всех хватит! Я и дядю Серпа жалею. Это он выпивший нехороший, но ведь надо же понимать, что дядя Серп всю войну прошел — в него и гранату бросали, и из пушки пытались его убить, и самолеты с бомбами на него напускали!

— А ты… Почему ты такой?

— Это тоже все дядя Серп! Я в прошлом году в школе на осень остался. Петька Голенкин, Минька Ростов — все на базы ушли, родителям помогать, а дядя Серп мне приказал к пересдаче готовиться и козу пасти. Я не отказывался — пас, алгебру учил, опыты делал. Например, козу к морской воде приучал. Но она взбеленилась, бодаться начала, всего меня изваляла. Я за это ее к шлагбауму привязал — пусть среди мазута, под грохот заводских вагонеток попасется… Но шлагбаум оказался автоматический — поднялся, и коза повесилась, не мог я до нее дотянуться… Только на второй день дядя Серп меня разыскал.

— Отколотил?

— Нет, он никогда меня не колотит. А мясо козы он все равно продал, даже рад был. Всем сказал, что коза в море упала, потому и пришлось ее заколоть.

— В каком же ты сейчас классе?

— В седьмом…

— А знаешь, что там — за морем?

Никисор мечтательно посмотрел в туман:

— Материк… Только что это вы меня спрашиваете? Я же там не бывал, вот вы бы и рассказали…

Я рассказал.

Рассказал, как продувает осенью горбатые улицы Хабаровска и какие смешные травы растут прямо в центре города. Рассказал, какой маленький городок Чита и как долго надо ехать из одного района Новосибирска в другой. Рассказал, какой веселый под Новый год бывает Свердловск и какие роскошные сугробы пуха валяются летом в любом закоулке Томска. И о Черном море рассказал, совсем не похожем на океан или на Охотское. И о невероятном небе над караван-сараями, Бухары, и о ледяных гольцах Якутии…

— Но ближе всего, — сказал я, — Южно-Сахалинск. Туда ты со мной и поедешь. Серпа Ивановича я уговорю. В нашей школе интернат есть, там и доучишься. В пастухах сейчас нужда небольшая. Пора о деле подумать!

Я ткнулся лицом в теплую простынь — уж слишком весело и нереально все было. Свет костра шарахался по кустам. Влажный туман клубился. Страстно, торжественно орали жабы, так страстно и торжественно, что сердце мое сжалось от любви и жалости ко всему хорошему, глупому и смешному.

В эту ночь я впервые пришел к мысли, что мне в с е г д а могло быть так хорошо. Смутные огоньки перебегали с головешки на головешку, покрывались сизым налетом. Рядом, у огня, дружно посапывали Потап и Никисор. В ближайшие дни прилетит шеф. Каникулы кончились. Приближалась работа.

Уснуть я так и не смог.

Когда умолкали жабы, вступал хор океана. Появились звезды. Они плавились и каплями, как по стеклу, стекали по небосводу. Я слушал хор звезд, слушал дыхание Никисора и Потапа, слушал падение листьев на рыжую траву, и жгучие слезы любви ко всему этому рождались во мне и жгли глаза и горло.

Но, верный себе, я не дал им сорваться.