ЛЮДИ ПЕСКОВ (роман)

Часть первая

…Люди здесь, в Учоюке, удивительные. Взять хотя бы Анкара-ага; философ, хранитель традиций и на редкость симпатичный старик. Сын его Юрдаман — музыкант, и, видимо, талантливый. Кто бы ни проезжал через наши места, обязательно останавливается у Анкара-ага послушать игру Юрдамана. Когда он играет на своем дутаре, собирается все село. Председатель райисполкома Санд-жаров говорит, что Юрдаманов дутар и в райцентре слышно, потому, мол, он так часто сюда и заглядывает. Шутка, конечно; приезжает он к дочери, она замужем за старшим сыном Анкара-ага — Пашой. Они учителя, работают вместе со мной в школе, — приятные люди. Но больше всего полюбился мне Еллы — пятнадцатилетний парнишка, письмоносец и один из моих учеников. О нем не расскажешь в письме, его надо видеть. Одни глаза чего стоят! Анкар-ага, Юрдаман, Еллы — люди они все, конечно, разные, но есть в них что-то общее, свойственное только им, жителям песков. Какая-то особая широта души. Наверное, сама природа сделала их такими: бескрайние просторы, чистое небо, вольный ветер. Я никогда раньше не бывал в песках; думал: зной, духота, тоска смертная, а как увидел!.. Представляешь, кругом, насколько хватает глаз, — цветы, цветы, цветы. Кажется, что земля застлана огромным ярким ковром. Ляжешь где-нибудь на бархане, глядишь в небо и дышишь не надышишься… А какое здесь трогательное зверье! Увидеть бы тебе хоть раз ручного джейранчика!.. Приезжай денька на три, а? Отпросись у начальства и кати к нам! Боюсь только, что обратно не захочешь. Я ведь, помнишь, горевал, когда Меня после техникума сюда послали, а теперь и не представляю, что смогу еще где-нибудь жить.

В общем, все очень здорово. Если тебе не удастся выбраться ко мне, встретимся на каникулах в Андеке, как договорились…

Будь здоров. До встречи. Твой Агамурад,

11/III 1941 г.

(Из письма учителя Агамурада)

Глава первая

Караван прошел больше половины пути, послезавтра к вечеру они будут на месте, но у Кейик уже не было сил ждать — целых шесть месяцев не видала она Юрдамана!

Когда, пол года назад, в сопровождении такого же каравана Кейик ехала из дома мужа к родителям, она и помыслить не могла, что будет так тосковать по Юрдаману, ведь они пробыли вместе какой-нибудь месяц, а до того она его почти не знала, слышала только, что замечательный музыкант.

Полгода назад проплывали те же барханы, те же восемь колодцев, но тогда стояла зима и на барханах лежал снег, а сейчас лето, июнь… И кто только придумал такой порядок — обязательно возвращаться к родителям. Эти полгода она могла бы провести с Юрдаманом. Первый месяц пролетел так быстро! Но ничего: сегодня уже не в счет, остался еще день. И две ночи, правда, но зато третью она будет спать в своей красивой белой кибитке. Спать… Кейик усмехнулась и, покраснев, украдкой взглянула на свекра, словно он мог прочесть ее мысли.

Интересно, был ли Анкар-ага в молодости похож на Юрдамана? Скорей всего, нет. Наверно, и тогда выглядел неторопливым, рассудительным, суровым. Как Паша, тот весь в отца. Нет, Юрдаман не такой. Он нежный, ласковый, добрый… Отец рассердился на него, увидев как-то днем, что Юрдаман дремлет, положив голову на ее руку. Выговаривал сыну. Смешной, неужели не понимает, что у них с Юрдаманом все по-особенному, что еще никто никогда не любил друг друга так, как они. Разве другой позволил бы жене петь? А она пела. В ту последнюю ночь перед расставаньем она тихонько запела грустную девичью песенку. И он не рассердился, не накричал. Взял дутар и тронул струны, подбирая мотив. А потом договорились, что, как только Кейик вернется, они уйдут за большой бархан позади кибитки и она станет петь, а он играть на дутаре.

Небо было синее-синее, как покрывало Кейик, солнце палило немилосердно. Молодая женщина покачивалась в свадебном паланкине, укрепленном на спине белой верблюдицы, и думала, думала… Больше она никогда не расстанется с мужем. Своим будет только письма писать, мать с невесткой скоро приедут навестить ее. А весной такая же верблюдица привезет в Учоюк сестренку — Анкар-ага высватал ее за своего Нокера. Он очень хороший паренек. Тогда их белые кибитки будут стоять рядом…

Ну до чего же медленно шагает эта верблюдица! Неужели ей самой не надоело! Была бы быстроногая, как у Ашик Кериба, за минуту домчала бы до села.


В полдень караван остановился у большого бархана, поросшего саксаулом. Усталые верблюды опустились на колени. Их разгрузили; мешки с пшеницей стояли сейчас поодаль, прислонившись друг к другу, словно борцы, готовые к схватке.

Женщины расстелили на песке кошмы и расположились вокруг Кейик. Мужчины устроились около вещей. Седобородый старик, возглавлявший караван, искоса поглядел на женщин, снял свою черную папаху и повесил на куст. Вытащил из шапки платок, вытер пот со лба, погладил бороду. Потом кашлянул. Полная женщина в белом платке, хлопотавшая возле Кейик, тотчас же обернулась:

— Что-нибудь нужно, отец?

Старик отрицательно мотнул головой.

Интересно, чего тогда он кашляет? Настроение хорошее? Стоит, заложив руки за спину, и гордо поглядывает на всех. Ему есть чем гордиться: все это его, Анкара-ага, — и верблюды, и люди. Вот жена, вот старший сын Паша, ему тридцать четыре года, он уже пятнадцать лет учитель. И жена его здесь. Вот и второму сыну везет жену. Дома еще двое сыновей и дочь Кейкер. Да, теперь возле кибитки Анкара-ага стоят уже две белые кибитки, а весной появится и третья…

Чай вскипел. Старшая невестка стала разносить его мужчинам. Прежде всего поставила перед свекром большой чайник, вытерла четыре пиалы и протянула их старику. Именно протянула, а не поставила; Анкар-ага удовлетворенно покашлял и с важным видом принял у нее посуду. И то хорошо, отметил про себя Паша, наблюдавший за отцом, — на него не больно угодишь. Паша вспомнил, как вскоре после свадьбы Бибигюль, желая оказать свекру особое внимание, сама палила ему чай в пиалу, а он выплеснул его, как только женщина вышла: «Пока еще, слава богу, сам могу налить себе чаю!» Ладно, теперь за стариками будет ухаживать новая невестка, и, если что не так, краснеть не ему, а Юрдаману. А краснеть придется: если Бибигюль, из культурной семьи, учительница, не всегда может угодить свекру, куда уж Кейик, дочери простого колхозника. Хотя, пожалуй, крестьянин крестьянина скорей поймет. Во всяком случае, младшая невестка рта не посмеет открыть при отце. А Бибигюль говорит с ним без всякого стеснения, хоть и знает, что старику это не по нраву. А может, привык, не замечает? Ведь он, в сущности, не так уж привержен традициям. Он прежде всего деловой человек: и пшеницу купил, и невесту Нокеру высватал, и Кейик заодно прихватил. Надо же: сам везет невестку от родителей, а ведь, по обычаю, ее должны сопровождать мать с отцом.


Жара чуточку спала, и снова тронулись в путь. Пусто кругом, только барханы, барханы… Позавчера попался чабан — разыскивал овец, отбившихся от отары, — и больше ни души. Где начинается эта тропа, где кончается — неизвестно. И вообще есть ли конец пескам? Ну ничего, все будет хорошо, послезавтра караван придет в Учоюк.

Как они встретятся? Что она скажет Юрдаману? Рассказать ли ему, что он ей снился чуть не каждую ночь? Многое бы надо рассказать, но ведь и утаить придется немало. Нельзя, например, чтобы Юрдаман догадался, какие советы давала ей мать перед расставанием, как учила хитрить, держать мужа построже, а по-настоящему угождать только свекру. Мать Кейик сразу приметила, что жена Анкара-ага по струнке ходит перед мужем; значит, если он будет доволен невесткой, свекровь не посмеет ее обидеть. Юрдамана Кейик должна настраивать против матери — вдруг у нее со свекровью скандалы начнутся, надо, чтоб муж держал ее сторону. «Не балуй мужа, избалуешь — наплачешься!» Легко сказать — не балуй. А если ей хочется все для него сделать, все на свете ему отдать! Как глянет своими черными глазами, сразу и сил нет, и земля из-под ног уходит. «Держи построже!» Нет, со строгостью у нее, видно, ничего не получится.

На небе появились облака. Они прикрыли солнце, стало легче. Караван спустился в огромную котловину. Ни травинки, ни кустика — такыр, голая сухая глина.

Когда, одолев такыр, поднялись на бархан, солнце уже садилось. Анкар-ага остановился, вглядываясь. Ясным днем с этого бархана видны кибитки Синренли, но сейчас ничего нельзя различить. И вдруг старик разглядел вдали точку. Кажется, всадник. На лошади или на ишаке. Скорее всего, чабан из Синренли. Караван двинулся дальше. Теперь уже отчетливо виден всадник на белой лошади. Он смотрит на приближающийся караван и не трогается с места. И вдруг лошадь заржала.

— Нокер?! — воскликнул старик.

Все, кроме сидевшей в паланкине Кейик, бросились к всаднику. Лицо у него серое, как борода отца, мохнатая черная шапка надвинута на самые брови. Он молчал. И только когда Анкар-ага спросил, все ли благополучно, Нокер вымолвил:

— Война!

Весь день стояла духота, но сейчас дул ветерок, он и донес до ушей Кейик это короткое слово. Просторный паланкин пошатнулся, словно верблюдица оступилась.

— Вчера на рассвете напали. Утром Еллы повестки роздал. Юрдаман ушел…

Свет померк в глазах Кейик. Глухо, как из глубокого колодца, доносились слова.

— А ты? Ты не получил повестки?

— Получил. Я хотел…

— Что?!

— Я хотел встретить вас. Проститься.

Наступило молчание. Кейик выглянула из паланкина и увидела, как свекор бросился к Нокеру, вырвал у него из рук плетку.

— Слезай! Отдай коня! Давай повестку! Если мой сын!.. Я сам пойду на войну! Слезай!..

Не отрывая глаз от отца, Нокер медленно сползал с седла.

— Паша! Если ты сын Анкар-бая, садись на коня. Пусть сохранит тебя твой быстрый конь и кривая сабля наших предков! Клянись! Клянись на заходящее солнце, что не опозоришь седой бороды отца! Держи коня! Да сохранит тебя аллах, сынок!

Нокер молча смотрел, как брат садится в седло. Он словно окаменел. И только когда Паша взмахнул плетью, он с криком бросился к брату.

Глава вторая

Раньше я очень любил свою работу. Каждое утро, когда я с пустой сумкой через плечо выходил седлать ишака, меня тут же окружали женщины. Давали деньги и, перебивая друг друга, просили:

— Еллы, сынок, привези полкило зеленого чая. Девяносто пятый номер.

— А мне сахару. Только смотри не пиленого!

— Сосед, мне бы четыре платочка, поярче…

Поручений всегда хватало, но они меня не обременяли. Сказать по правде, даже приятно, когда ты всем так нужен.

До райцентра пять километров, и все пять мой ишачок бежит рысцой, погонять не приходится. Дорогу знает не хуже меня. Пройдет по гряде барханов, которые крепостной стеной прикрывают наше село с запала: гулко стуча копытами, проскачет по такыру и взберется на высокий бугор. А оттуда уже рукой подать до райцентра. Завидев белые домики, ишачок закричит и галопом пустится вниз, до самой почты не остановится. У почты я слезу, привяжу его к большому колу — там уже и лошади, и верблюды привязаны. Оставлю на почте сумку и — по магазинам, выполнять поручения. А когда вернусь, сумка уже будет полна, в одном отделении письма, в другом — газеты, журналы. Иногда и посылки приходят.

На обратном пути, ближе к селу, ишак обязательно начинает кричать. Он кричит до самой кибитки. И сразу со всех сторон бегут в нашу сторону люди. Ни у кого не бывает столько гостей, сколько у нас. Нет, что ни говори, хорошая работа. Вернее, была хорошая.

Теперь все изменилось. Ишак и тот не бежит, как прежде, и не кричит, когда мы подъезжаем к дому. И сумка стала какая-то тяжелая, даже пустая давит на плечи. Смотреть на нее не хочется. Неделю назад я привез из райцентра пачку повесток, и те, кому я их отдал, в тот же день распрощались с селом.

Одну повестку я отдал брату. Когда он, взяв вещевой мешок, стал прощаться с матерью, она, всегда спокойная, не выдержала: «Мальчик мой! Я даже женить тебя не успела!..» И пока Илли и его попутчики не скрылись за высоким барханом, она стояла у порога, смотрела им вслед и вытирала слезы.

Конечно, мама понимает: в том, что ребята ушли на фронт, нет моей вины, а все-таки я чувствую себя виноватым. Мне, правда, никто ничего не говорит, и взглядов косых я не замечал, но уже не то, не то… Не слышно веселого гомона у нашей кибитки, когда я возвращаюсь из райцентра.

Вчера вечером я зашел в контору. Заглянул в кабинет к председателю, а там как раз Санджар Политик сидит.

— Входи, входи. Как настроение?

— Да ничего. Как у всех. — Я попытался улыбнуться.

— Что значит «ничего»? Давай-ка сюда поближе.

Я посмотрел на председателя. Он, видно, тоже не знал, что ответить.

— Слушай, парень. Не дело это: люди у вас тут как в воду опущенные. Если на душе темно — и силы нет, и надежды нет. А без надежды победить нельзя, для победы нужна крепость духа. Вот ты — почтальон, письма по кибиткам разносишь. Наверное, вопросы задают? О войне — когда, мол, она кончится, победим или не победим.

— Спрашивают. Одна бабка спрашивала, когда кончится…

— Ну, а ты?..

Я пожал плечами.

— Значит, не смог ответить. Плохо парень! Ты как должен был сказать? «Война кончится, когда мы победим. А чтобы скорее победить, будем все помогать фронту; там очень нужны теплые носки, теплые варежки — не мерзнуть же нашим ребятам. И только война кончится — я к тебе к первой прибегу с этой вестью. И ты свяжешь еще одну пару носков и подаришь мне за хорошую новость!» Вот так надо с людьми говорить. Понятно?

— Понятно, товарищ Санджаров.

Он усмехнулся и похлопал меня по плечу.

Он всегда добрый, веселый. В тот раз мне даже подумалось, что война скоро кончится и Санджаров это знает.

Проснулся чуть свет. Подбросил ишаку свежен травы. Он опустил уши и удивленно поглядел на меня: «Чего это ты так рано, Еллы-джан?» А мне не спалось.

Я взобрался на бугор за кибиткой, сел и стал смотреть на село. Как Илли. Он вставал раньше всех, забирался сюда и сидел, курил, поглядывал… О чем он тогда думал? И почему вообще был последнее время задумчив? Может, знал, что скоро придется уйти из дома с мешком за плечами? Нет, откуда ему было знать. Вот начальство, оно, наверное, знало. Санджаров уж точно знал…

На колодце возле школы загудел, разматывая веревку, барабан. Девушки с кувшинами одна за другой потянулись к колодцу. Вон наша соседка Солтанджамал, сестренка Нокера Кейкер… Много их собралось, девушек и молодых женщин. Толкуют о чем-то.

Протирая глаза, вышла из кибитки тетя Огулдони.

— Солтанджамал! — грубым голосом закричала она, обернувшись к кибитке своей невестки. Никто не отозвался, и Огулдони, покачиваясь, вперевалочку пошла к моей матери, кипятившей во дворе чай.

— Глядишь? — заметив на бугре меня, бросила мимоходом. — Гляди, гляди, дай бог тебе здоровья! Вон их сколько — теперь любую выбирать можешь.

Мама тихонько засмеялась, покачала головой — ох уж эта Огулдони: скажет так скажет!

— Ну как, Дурсай, может, вместе чайку попьем? — Тетя Огулдони со вздохом присела возле мамы. — От невесток теперь чаю не дождешься. Они, бесстыжие, тогда свекровь уважают, когда муж рядом.

— Бог с тобой, Огулдони! Невестка твоя за водой пошла. Зачем говорить напрасно!

— «Напрасно»! Когда бедный наш сын дома был, она у моей постели чай ставила. Завернет в тряпку — хоть до полудня спи, всегда горячий. Видно придется самой готовить…

— Да уж, — перебила ее Солтанджамал, подошедшая с полным кувшином, — приучайтесь теперь сами чай греть: не только сыновей, и невесток от вас забирают.

Солтанджамал говорила, не глядя на свекровь; она вообще отличалась независимостью характера, даже, пожалуй, дерзостью. Во-первых, она была очень красивая, самая красивая после Кейик, и потом, ведь отец у нее не чабан какой-нибудь, а продавец, магазинщик Караджа, известный в наших краях бахши [1].

Огулдони сразу перестала ворчать.

— Ты шутишь или как? — испуганно спросила она.

Моя мать обомлела: встала и обеими руками схватилась за ворот.

— Не пугайтесь, тетя Дурсадап, — усмехнувшись, сказала Солтанджамал. — Траву косить посылают. Не будет же скотина ждать, пока наши с фронта вернутся.

— Конечно… — нерешительно согласилась мама. — Но все-таки как же?..

— Очень просто. Сейчас траву идем косить, а нужно будет, и самого Гитлера скосим! От женщины, говорят, и змея бежит.

Я громко фыркнул. Только сейчас Солтанджамал заметила меня.

— Эй, Еллы-джан, ты что туда забрался? Помоги-ка мне. Давай бочку в кибитку перетащим, а то вода согреется.

И стоит смотрит, как я с бугра спускаюсь. Я отвел глаза — до чего же она красивая!

— Держи.

Я схватился за бочку, она оказалась тяжелая и скользкая.

— Не хватай один, — строго сказала Солтанджамал. — Жила лопнет.

Взявшись за край бочки, она нечаянно коснулась моей руки; я почувствовал, что кровь заливает мне лицо, уши набрякли…

С бочкой мы возились довольно долго, она почему-то все выскальзывала у меня из рук.

Глава третья

— Анкар-ага вернулся!

— Молодую привезли!

Услышав крик, Кенкер выскочила из дому. Со всех сторон сбегались люди, всем хотелось увидеть молодую. Кейкер подбежала к отцу и упала ему на грудь.

— Не надо, дочка, — негромко сказал старик. — Ты не должна так вести себя — ты дочь Анкара.

С виду старик, величественно выступавший впереди каравана, был спокоен, и, наверное, никто, кроме жены, не понимал, как темно сейчас, у него на душе. Думал ли он, четыре дня назад уезжая от свата, что встречать караваи с невесткой выйдет одна дочка. А его сыновья, его орлы…

Когда Нокер сказал о повестках, Анкар-ага с внезапной болью подумал: трусит сын — и вспылил. Возмущенный, разгневанный, он сразу не вник в смысл этого беспощадного слова «война». Да и войны бывают разные: может, там пограничный спор, столкновение… Но когда Нокер подбежал к брату, а затем вскочил на копя, Анкар-ага вдруг постиг происходящее. Он смотрел вслед младшему сыну, и губы у него дрожали.

Дурсун-эдже допытывалась у Паши, какая там воина и надолго ли. Тот объяснил матери, что война очень, очень большая — с немцами, с фашистами — едва ли скоро кончится. Анкар-ага пробовал утешать жену: «Как со всеми будет, так и с нами». Потом замолчал. И только уже в селе, гладя волосы плачущей дочери, запретил лить слезы о тех, кто ушел защищать Родину.


Первое, что увидела Кейик, войдя в кибитку, — дутар Юрдамана. Вечером, когда женщины, пришедшие поздравить молодую с благополучным возвращением, ушли, Кейик спросила у золовки:

— Юрдаман велел мне что-нибудь передать?

— Сказал, чтобы мужественной была.

— А еще?

— Чтоб мирно жила со стариками.

— А еще?

— Сказал, чтоб потерпела, чтоб ждала… А вообще он все время молчал. Когда собрал вещи, я вскипятила чай.

Он и пил молча. Только все курил. В тот раз, когда тебя увезли, он тоже много курил. У Илли брал папиросы. Илли вместе с ним ушел.

— А кто такой Илли?

— Илли? Ну как же… — Кейкер опустила голову и слегка зарделась. — Разве ты забыла? Он у нас был, когда ты с брата сапоги снимала… Старший брат хромого Еллы, письмоносца.

— Знаю… — рассеянно протянула Кейик. Она достала из хурджина красивую вышитую тюбетейку, посмотрела на нее, вздохнула, вывернула наизнанку, сложила вчетверо и завернула в узел вместе со своими вещами. — Пропади он пропадом, этот обычай! — прошептала она, глотая слезы. — Семь месяцев замужем, а с мужем только месяц прожила. Полгода! Подумать только, полгода! И что бы свекру на неделю раньше приехать — хоть бы три дня еще пробыла я с Юрдаманом! — Она опустила голову, закусила губу.

Кейкер боязливо прошептала в ответ:

— Не надо!..

— Я не буду. Я должна выполнить его наказ — тогда он вернется, обязательно вернется…


Отправляли на фронт и последнего сына Анкара-ага. Он проводил Пашу до восточных барханов, благословил, хотел уже повернуть обратно и вдруг сказал:

— Кейкер говорит, Нокер просил простить его. Увидишь — передай ему мое прощение. Скажи, благословляю его.

— Хорошо, отец.

Старик круто повернулся и зашагал прочь.


Через несколько дней состоялось собрание, первое с тех пор, как началась война. На площади перед школой собралось все село. Приехал сам Санджаров.

Хотя ашхабадские газеты доходили на третий день, люди в общем-то знали о положении на фронте, и никто уже не ждал конца войны через неделю или через месяц. И Санджар Политик не скажет, когда ей будет конец, и он не знает этого, а пустых слов никто слушать не станет.

К войне начали привыкать и готовы были терпеть любые невзгоды. Даже когда возникла необходимость создать женские бригады косцов и — невиданное дело — отправить женщин одних на отгонные пастбища, никто не выступил против. Только несколько старух с сомнением покачали головой. Бригадиром первой бригады еще раньше, до собрания, утвердили Солтанджамал, а во вторую надо было назначить здесь, сейчас.

— Какие будут предложения? — Председатель колхоза вопросительно поглядел на стариков.

— Бибигюль! — крикнул кто-то из толпы.

— Бибигюль учительница, — объяснил Санджаров, — у нее своих дел хватит.

— А разве школу не закроют?

Санджаров поднялся с места:

— Внесем ясность, товарищи. Школы не только будут работать, они должны работать лучше, чем прежде, — это теперь долг каждого из нас. Бригадиром надо выбрать какую-нибудь свободную женщину, смышленую и расторопную. Может, есть желающие? Если молодые женщины стесняются сказать свекру или свекрови, пусть скажут соседям. Ну, кто согласен стать бригадиром? Берите пример с Солтанджамал.

Женщины молчали.

— Вон та молодуха! — сказал Санджаров, заметив, что молодая красивая женщина беспокойно оглядывается по сторонам. — Чья жена? Вон та, возле Кейкер.

— Жена Юрдамана, наша невестка, — тихо ответила Кейкер.

Санджаров смущенно кашлянул, но отступать не захотел, решил идти напрямик.

— Как ты на это смотришь, Анкар-ага? — обратился он к старику. — Нам сейчас без женщин не обойтись. Отпустишь невестку?

— Позорного тут ничего нет, — неторопливо ответил Анкар-ага, не глядя на Санджарова. — Непривычно — другое дело. Пословица говорит: «Нужно людям — коня своего зарежь». Зарезал бы, да конь на фронте, там же, где сыновья… Если невестка согласна, я возражать не буду.

Спрашивать согласия Кейик председатель не счел нужным, — какой еще разговор, если свекор согласен, — и сразу поставил кандидатуру на голосование. За нее голосовали все, даже ребятишки подняли руки. Кейик, не ожидавшая ничего подобного, испуганно зашептала что-то Кейкер.

— Невестка говорит: она против, — с улыбкой сказала Кейкер. — Боится — не справится.

— Не может быть! — весело ответил Санджаров. — Чтобы невестка такого человека да чего-нибудь испугалась! Это ты не разобрала — яшмак [2]мешает. Ладно, с этим все. Вопросы есть, товарищи?

— У нас есть вопрос! — Подростки, сидевшие впереди всех, начали толкать друг друга. Один поднял руку.

— Ну, говорите, — разрешил Санджаров, удивленно глядя на ребят.

— Вот мы: я, Бяпбе, Моджи и Халмурад — хотим в армию. Добровольцами. Все четверо.

— Понятно. А учительница отпустит? Вы в каком классе?

— Я в четвертый пойду. После армии. Они в третий.

— Да… Дело хорошее, но только очень уж вы здесь нужны. Понимаете, фронту необходимы кони, настоящие строевые кони, а растить-то их сейчас некому. Вот бы и занялись. Выберите по жеребенку, возьмите шефство над ними, а как подрастут — пожалуйста, прямо с этими конями и на фронт!

— А война до тех пор не кончится? — разочарованно протянул мальчишка. — Они ведь долго растут…

Санджаров ничего не сказал, только кивнул ободряюще. Люди улыбались, довольные, что начальник уладил все, не обидев парнишек. Любому из сидевших сейчас перед школой и даже самому Санджарову дико было подумать, что война будет продолжаться и тогда, когда теперешние жеребята станут строевыми конями.

Глава четвертая

Сколько стало писем! Раньше — два, ну три в день, а теперь сумка битком набита треугольниками. Особенно много отвожу их в район. Если в какой-нибудь дом пришло письмо с фронта, на него отвечают трое или четверо.

И посылки посылают. Вчера отвез целых двенадцать штук. Восемь затолкал в хурджин, остальные вместе с сумкой к седлу приторочил, а сам — пешком.

Идти мне тяжело, особенно по песку. Левая нога у меня плохая, вся тяжесть приходится на правую. Пока поднимусь на бархан — хоть рубашку выжимай. На такыре я не выдержал, взобрался на ишака. Говорят, ишак фыркает, когда груз легкий, по вчера он фыркал не от легкости. У него даже зад опустился, все как-то приседал. «Ничего, — утешал я своего ишачка, — не всегда так будет. Опять поскачешь галопом. Помнишь, как ты мчался по этому такыру два месяца назад?» Хороший был день… И жары я не замечал, хотя в июне не легче, чем теперь, в августе. Мы тогда поспорили с Покером. «Пускай, говорит, своего скакуна галопом, а я шагом поеду, посмотрим, кто раньше на почте будет».

Я погнал ишака вовсю, Нокер шагом едет — копыта цокают. И вдруг как промчится мимо! У него не копь был — ураган. «Стой! — кричу. — Нечестно!» Куда там, уж и след простыл… Я обиделся, даже пригрозил Нокеру: мол, отцу пожалуюсь, что коня зря гоняет. Но на обратном пути помирились. Нокер вообще-то парень ничего, не балованный, просто глупый еще. Вот Юрдаману — девятнадцать, всего на год старше, а уже мужчина, и повадки как у взрослого, не то что у Нокера.

Когда возле почты я слез с ишака, штаны у меня были влажные — бедный ишак взопрел. Он даже не издал ни звука, а раньше, бывало, как увидит белые домики, так и орет до самой почты.

Письма и посылки мы сдавали вместе с одним почтальоном. Я его частенько здесь встречал, знал, что он из Кизылтакыра, но знаком с ним не был. И вдруг парень подходит, приглашает пообедать вместе. Оказалось, что зовут его Пальван, по кличке Рябой. Он и правда рябой.

Пришли в столовую. Ничего подходящего нет, рыбные консервы да засиженные мухами пивные кружки. Пальван подошел к буфетчику, пошептался с ним, тот поглядел по сторонам, нырнул под прилавок, достал пол-литра.

— Если спросит кто, скажете — с собой принесли. Ясно?

Сели мы в сторонке, открыли банку консервов. Пальван разлил водку по стаканам.

— Вот, браток… — заговорил он, опрокинув в рот свои полстакана. — Повестка в кармане. Завтра в военкомат с вещами. — Он помолчал. — Говорят, здоровые эти немцы… как черти… Ни одного нет, чтоб меньше двух метров. А мне плевать! Я им покажу! Узнают Пальвана Рябого! Пускай у меня морда решетом, у них грудь будет решетом от моих пуль!

— Зачем же пули зря тратить, — пошутил я. — На каждую грудь по одной хватит. Целься в левую сторону.

— А ты думаешь, они будут навытяжку стоять, пока я стану целиться? Нет, брат, не так оно просто. А ты чего не пьешь? Давай — за мое благополучное возвращение.

Я лихо опрокинул водку в рот и долго тряс головой, ловя ртом воздух. Водку я пил первый раз в жизни.

— Ну, что зажмурился? Привыкнешь. Рубай консервы.

Он достал из банки маленькую рыбку и сразу проглотил ее. На лбу у него выступил пот. Больше мне не наливал, пил сам. Глаза у Рябого покраснели, наполнились слезами. Он сердито замотал головой.

— Да… вот сижу пью. А брату обещал, что не буду. Он сам никогда не пил. Ты моего брата знаешь? Должен знать. Его тут все знали. Модану-пальвану [3]не было равных до самого колодца Дамла!.. А теперь всё! Нет больше у меня брата. Нет! — Он трахнул кулаком по столу. — Убили! Такого парня! Ну умрет кто-нибудь от старости или чабан в песках без воды пропадет… А такой парень! До самого колодца Дамла не было ему равных…

Модана-пальвана я знал, не раз любовался им на праздниках. С виду человек как человек, в поясе даже тонкий, но сильный, гибкий, как пружина. Оглянуться не успеешь, а противник уже на земле. И вот нет его, убит…

Глава пятая

Совещание руководителей районов назначили на десять. Время еще оставалось. Санджаров выпил чаю и пошел побродить по Ашхабаду. Он не был здесь с начала войны. Город заметно изменился. Мужчин в штатском мало, но военные попадаются часто. В витринах продовольственных магазинов запыленные муляжи. На прилавках пусто. Очереди.

Санджаров завернул на рынок. Народу там было порядочно, и все-таки как непохож этот базар на довоенный, обильный, полыхающий, яркими красками. Яблоки и груши продают на штуки, мяса совсем не видно. Больше всего народу вокруг продавца самосада, табак отмеривают стаканами. Тут же с безменом в руках пристроился рослый широколицый человек, торгует солью. Соль у него двух сортов: из грязного бязевого мешка он отвешивает белую, мелкую, а рядом на старой газете разложены комки ноздреватой темной соли. Санджарову показалось, что где-то он видел этого парня.

Подошел высокий старик.

— Свешай-ка фунт джебельской, — хмуро бросил он, расстилая на земле платок. — Раньше говорили: «Девок да соли хватает», а теперь вон — тридцать рублей фунт. Привести бы его сюда, кто это придумал!..

— Ну привел бы, а дальше? — спросил торговавший солью парень, насмешливо глядя на старика.

— Связал бы вас обоих, натер морды солью и излупил до полусмерти. На, подавись моей тридцаткой! — Старик сунул парню розовую бумажку.

— Зря злишься, отец, — благодушно отозвался парень. — Свою продаю, не чужую.

— Свою! Верно, участок солью засеял?

— Сеял не сеял — товар мой.

— А откуда у тебя товар? — негромко спросил Санджаров, сбоку подходя к парню. — И как ты вообще сюда попал?

— Товарищ Санджаров? — растерянно пролепетал парень. — Я… мне люди поручили…

— Люди! — не унимался старик. — Люди на фронте. У меня сыновья — по плечо тебе будут, а оба воюют.

Стала собираться толпа. Парень молчал, дрожащими руками сгребая в кучку комки красноватой соли.

— Вот что, — сказал Санджаров, мрачно глядя на грязные дрожащие руки торговца, — забирай товар, и чтоб духу твоего здесь не было!

Парень засуетился, пряча в мешок безмен, соль, пачки денег. Санджаров повернулся и пошел к выходу. Совещание в наркомате начиналось через полчаса.

Было оно коротким, — война и тут установила свои порядки. Отпустив люден, парком попросил Санджарова остаться. Угостил чаем, расспросил, как дела в районе, а потом подвел к большой, в полстены, карте республики.

— Вот, скажем, ваш Ербентский район. — Он ткнул указкой в желтое пятно Каракумов. — Здесь — Амударья. В Ербенте есть люди, но нет условий для земледелия. По Амударье прекрасные земли, а людей маловато. Понял, к чему клоню?

— Понял. Об этом еще до войны говорили…

— Говорили, но решить не смогли. Сейчас с продовольствием… сам знаешь, и вопрос о переселении людей из песков на поливные земли стал для республики чуть ли не главным. Откладывать дальше нельзя. Транспортом обеспечим.

— Разве в транспорте дело? — Санджаров вздохнул и с сомнением покачал головой. — Осуществить это переселение намного труднее, чем может показаться на первый взгляд. Тяжело уходить с насиженных мест…

— Представляю. Очень нелегко. Займитесь активной пропагандой, растолкуйте людям, что это выгодно не только государству в целом, но и им лично.

— Если бы вы знали, как жители Ербента любят свои пески!

— Мне все ясно. — Нарком доверительно положил руку Санджарову на плечо. — Вся наша жизнь сейчас сплошные трудности. Придется поработать. Разъяснять, агитировать и снова разъяснять! Другого выхода нет. Действуй, товарищ Санджаров!

Глава шестая

Бригады вернулись в село. Сена женщины заготовили пропасть, выполняли по две нормы. И теперь с гордостью говорили, что могут работать не хуже мужчин.

Другим не менее злободневным поводом для разговоров был слух о том, что Гыджа, жена фронтовика Вейиса, связалась с заведующим фермой Копеком. Старухи толковали, будто «Гыджа и в девках была бесстыжая», немудрено, что без мужа совсем с цепи сорвалась.

Копека Кейик немножко знала, он вел караван, отправляя ее бригаду на покос. Неприятный человек: глаза зеленые, как у кошки, и бегают — не смотрят на собеседника, даже если перед ним мужчина. А Гыдже Конек вроде бы правился, во всяком случае, держалась она с ним без всякого смущения. Кейик спросила даже: «Он тебе родственник?» Гыджа засмеялась: «А что? По-твоему, если не родственник, за яшмаком прятаться надо? Не собираюсь прятаться». Сказав так, Гыджа почему-то вдруг вспыхнула, краска залила ее смуглые щеки.

Копек разместил женщин-косцов на чабанском стойбище у колодца Ганлы, надавал им советов и уехал. Кейик, все время наблюдавшая за Гыджой, заметила, что та и не взглянула на Копека, когда тот сел на копя. Вообще странная женщина, то за троих тянет, а то в самый разгар работы бросит все, сядет где-нибудь в тени и думает о чем-то, пожевывая травинку. В тот день, ложась спать, Кейик спросила, знает ли Гыджа, что болтают про них с Копеком. И добавила, что сама нисколько в ней не сомневается — ведь ничего нет проще, чем ославить солдатку. Но Гыджа не стала ни отрицать, ни возмущаться. Наоборот, сказала, что Копек ей правится, по крайней мере, мужчина. «А твой разве не мужчина?» — возразила потрясенная Кейик. «А!» — Гыджа досадливо махнула рукой. Больше Кейик не заговаривала с ней о Копеке.


И вот слухи о «бесстыдстве» Гыджи дошли до кибитки Анкара-ага. Больше всего тревожило старика, что невестка целых три недели провела с этой распутницей, но, кажется, не осуждает ее. За вечерним чаем Анкар-ага решил потолковать о Гыдже.

— Скажи-ка, — неожиданно обратился он к Кейик, сидевшей возле Бибигюль, — как ты там отвечала, когда Гыджа намекнула тебе про Копека?

Кейик настороженно взглянула на старика, подумала и что-то шепнула Бибигюль. С самим свекром она никогда не говорила. Бибигюль повернулась к свекру:

— Кейик говорит, что промолчала.

— И правильно сделала, невестка. — Анкар-ага не спеша поставил пиалу на кошму и погладил бороду. — Порядочная женщина не должна разговаривать с недостойной. Муж воюет, бьется не на жизнь, а на смерть, а эта сучка хвостом виляет перед чужим мужиком! И Ко-пеку такое спускать нельзя. — Анкар-ага сердито покашлял. — Разврат — он как заразная болезнь, на других перекинуться может…

Кейик не могла не понять, для чего свекор читает ей мораль. И если раньше сама не одобряла Гыджу, то сейчас, разозленная прозрачными намеками Анкара-ага, готова была защищать ее до последнего. Она наклонилась к Бибигюль и громко, чтобы слышал свекор, зашептала:

— Как только не стыдно возводить напраслину! Да я через соль готова перешагнуть — Гыджа честна!..

Анкар-ага молчал, опустив глаза. Вступать в пререкания с невесткой ниже его достоинства: молода, неразумна, да он вроде бы и не слышал ее дерзких слов. Но вот то, что она клянется солью, — это нельзя оставить без внимания.

Глава седьмая

В сентябре, когда начались занятия, мне вдруг поручили преподавать родной язык. Я кончил только четыре класса, но учитель Агамурад, уходя в армию, советовал поставить на его место меня. Наверно, потому, что я неплохо учился. Я думал, назначение временное, пока не вернется Агамурад, а потом пришла похоронная, и мы узнали, что он никогда не вернется.

Похоронную на почте отдали мне. Оказывается, в его документах значилась моя фамилия — Агамурад написал, что я самый близкий ему человек.

У нас в селе учитель Агамурад прожил около года. Он мало кому писал и редко получал письма: кажется, вырос без родных, в детском доме. Был Агамурад небольшого роста, кругленький и очень застенчивый. Он стеснялся не только стариков — стариков все стесняются, — но робел даже перед ученицами. Любил ребятишек, верблюжат, весенний дождь, радугу, траву. Я знал это, потому что меня он тоже почему-то полюбил и всегда разговаривал со мной.

Как-то раз я позвал Агамурада посмотреть капканы на заячьих тропах. У меня их было поставлено целых четыре. Мы вышли рано. Солнце только поднялось, и роса сверкала в свежей траве. По росе особенно отчетливо видны заячьи следы. Их оказалось много, и я заторопился, но учитель попросил подождать — ему не хотелось спешить.

— Давай поглядим…

Мы стояли на гребне бархана. Село оттуда — как на ладони. Народу еще не видно, лишь несколько молодых женщин у колодца. Над дворами вьются дымки. Тихо…

— Какая красота! — задумчиво проговорил Агамурад.

Я тоже люблю смотреть с бархана на село, но мне не терпелось проверить капканы — я промолчал.

Первый капкан был пуст. Второго не оказалось на месте, а на песке была кровь. С капканом заяц не мог далеко уйти, я нашел его сразу. Крупная зайчиха сидела в зарослях и, опустив правое ухо, таращила на нас круглые от страха глаза. Агамурад отвернулся.

— Отпусти ее, Еллы, — попросил он.

— Так ведь у нее лапа разбита, — нерешительно сказал я. — Прыгать не может. Лучше не мучить.

— Ну смотри, — ответил учитель.

Когда я, сдирая шкурку с зайчихи, вспорол ей брюхо, там оказался зайчонок. Учитель отошел в сторону и стал молча ждать.

— Вот о чем я хочу попросить тебя, Еллы, — сказал он, когда мы спустились с бархана. — Пусть это будет твой последний заяц. Обещаешь?

Я обещал.

В армию его провожали всем селом. Он ходил по домам, прощался, говорил, чтоб не сердились, если что не так. Старики хвалили его, просили после армии обязательно возвратиться к нам, обещали женить…

И вот его убили.

Война.

Глава восьмая

Анкар-ага принимал в своей кибитке гостей. Один был Джапар-ага, отец его младшей невестки, другой — старый знакомый Нунна-пальван. Нунна-пальван, разумеется, заявился без гостинцев — да их от него никто и не ждал, — зато сват приехал не с пустыми руками.

Жгуты сушеной тедженской дыни — от одного аромата слюнки текут — и тутой мешочек зерна — подарки по нынешним временам ханские.

— Я вот что думаю, — начал разговор Анкар-ага, не дав гостям задать друг другу обычные вежливые вопросы, — когда к Санджару Политику приходят, он всегда гостей знакомит. Давайте и я вас познакомлю. Это Джапар, отец нашей невестки, а это Нунна-пальван из Кизылтакыра.

— Слышал, слышал… — сказал уважительно Джапар-ага. — Отец Модана-пальвана? Здоров ли наш богатырь?

Нунна молча опустил голову. Хозяин дома сделал знак свату.

— Да будет земля ему пухом, — сказал Джапар-ага.

— А как младший? — немного погодя спросил Анкар-ага. — Есть вести?

Нунна-пальван махнул рукой.

— Пишет: «Отправляемся на веселье». Уезжал — хвастался, героем себя выказывал, видно, и там лучше не стал… Пустой парень. Болтун.

— Ну это ты зря. Рябой — парень что надо.

— Нет, Анкар. Модан был — вот это да. Ума, силы — на тридцать таких, как Рябой! — Нунна-пальван глубоко вздохнул. — Чтобы найти золотистого ягненка, сотни отар переберешь. Так и мой Модан. Раз в сто лет природа создает такого. Как узнал… в один день борода поседела.

Помолчали.

— А что слышно о твоих? — осведомился Нунна-пальван.

— Пока пишут. Юрдаман — пулеметчик, а Паша — подымай выше — командир. Ученым людям везде почет. Младший не писал долго, а тут получили письмо и фотокарточку. Без коня снят. Я думаю, он его командиру отдал. Мне письмо недавно прислал большой начальник. «Благодарю, — пишет, — за прекрасного ахалтекинца». И мне и всей семье благодарность. Вот фотокарточка.

Гости стали рассматривать фотографию.

— По одежде судить, он не простой солдат, — с уверенностью заявил Нунна-пальван, считавший себя знатоком армейских отличий. — Сержант. Не иначе, за храбрость повысили.

— Не знаю, — скромно сказал Анкар-ага. — Храбростью вроде не выделялся. Способный — это да. Старшая невестка, она у нас учительница, всегда его хвалила. Правда ли, нет, не знаю; может, она так, по-родственному…

Кейик, прислуживая гостям, ревниво вслушивалась в разговор. Было обидно, что свекор, хваля Пашу и Покера, о ее Юрдамане только и сказал — пулеметчик. Не радовал даже почет, с каким встречал свекор ее отца. Убрав чайники, она принесла большую миску шурпы из парной баранины, разложила на красивой шерстяной скатерти свежевыпеченные лепешки, поставила кувшин с чалом [4].

— А ты, я вижу, не беднеешь, — заметил Нунна-пальван, не в силах скрыть восхищение.

— Жили, слава богу, неплохо. Но прибавляться не прибавляется. Ничего, как-нибудь проживем. Лишь бы сыновья вернулись.

— Все в руках божьих, — вставил Джапар-ага. — Как говорится: сорок лет ходит холера, а умрет лишь тот, кому свыше назначено.

— Брешут, кто так говорит! — сердито проворчал Нунна-пальван. — На аллаха кивают, а про себя думают: береженого бог бережет. Дома отсидеться стараются. А то и вовсе в пески подаются. Вон Копек, ваш завфермой, как получил повестку, сразу, говорят, в пески деру дал.

— Все возможно, — подтвердил Анкар-ага. — Про кого другого, а про этого что ни скажи — поверю.

— Говорят, уже два дня ищут, как сквозь землю провалился. Ничего, найдут, от колодцев далеко не уйдешь.

— Точно! — живо отозвался Джапар-ага. — Вчера возле колодца Динли видел я одного, на лошади. И подозрительно себя вел: увидел меня — остановился, но не подъехал, не поздоровался. Поднялся я на бархан, гляжу — он тронулся, с прежнего пути в сторону подался… Все оглядывался. И ружье у него. Нет, думаю, это не чабан, что отбившуюся овцу ищет.

— Какая уж тут овца! — Анкар-ага выругался вдруг такими словами, каких никто прежде от него не слыхал. — И куда, дурак, бежит? Ну ладно, скроется, переждет войну где-нибудь под кустом, а потом-то куда деваться? Как людям на глаза покажется? Нет уж, от веры можно отречься, а от народа — никак!

— Знаешь что, — решительно произнес вдруг Нунна-пальван, — на фронт нас с тобой не возьмут, проси не проси. Что, если взять берданку да в пески за этим сукиным сыном?

— Думаешь, у него берданки нет? — усмехнулся Анкар-ага.

— Есть, есть! — торопливо подтвердил Джапар-ага. — Если это тот, которого я видел…

— Пускай, — спокойно ответил Нунна-пальван. — Хоть пять. Его хитростью взять можно. Не я буду, если не поймаю негодяя и не приведу его в женском платке к Санджару Политику. Пусть только твой гость следы покажет. — Он повернулся к Джапару-ага.

Тот испуганно потряс головой:

— Нет уж, в такие дела я лезть не хочу. Я человек простой, чабан, мое дело сторона.

— Как же так — сторона? — холодно спросил Нунна-пальван. — Сейчас никому в сторонке стоять нельзя. Сыновья-то наши там. Кто ж их заменит? Копек, что ли? По-твоему, пусть женщины чабанят, а Копек в песках будет прохлаждаться, овечек жрать?

— Сват! — вмешался в разговор Анкар-ага. — Ты бы должен… — Договорить он не успел. С улицы донесся истошный женский крик:

— Ой, Нокер-джан! Ой, брат мой!

От правления колхоза бежала Кейкер. Дурсун метнулась к порогу и замерла; дочь с разбегу бросилась ей на грудь. Прижавшись друг к другу, они раскачивались, как тополя под ветром.

— Сын мой, Нокер-джан! Мальчик мой! Увял ты, не успев расцвесть!..

Чапан тети Дурсун сполз с ее седой головы и упал на землю. Лицо посинело. Со всех сторон сбегались соседки. С громким плачем они повели Дурсун в кибитку.

Услышав крики, Анкар-ага со своими гостями сразу же вышел на улицу. По обычаю, он должен был мужским словом утешить женщин, а если они не затихнут, прикрикнуть на них. Он не сделал ни того, ни другого, вернулся в кибитку, подошел к фотографии Нокера, которую давеча показывал гостям, и стал перед ней, упершись руками в стену.

— Дитя мое! Ягненочек мой! Родной мой Нокер-джан! — доносилось из соседней кибитки. Постепенно крик затих, и послышалось причитание, негромкое, ласковое, как колыбельная песня.

Анкар-ага сел на кошму и обхватил голову руками.

— Не годится так, Анкар-бай, — сурово заметил Нунна-пальван, — ты ведь не женщина.

Старик опустил руки. Не тоска, а умное, злое раздумье было в его глазах. Он — хозяин, глава семьи, которой сейчас трудно.

Голоса в соседней кибитке смолкли, женщины начали расходиться. Доносились лишь тихие стоны Дурсун.

— Сколько же ему?.. — негромко спросил Нунна-пальван.

— Восемнадцать. Женить не успел, — виновато ответил Анкар. — Вот как получилось…

— Пусть эта жертва будет последней! — торжественно произнес Джапар-ага. — Пошли тебе бог еще сына!

— Куда уж!.. Годы не те. Хоть бы старших бог сохранил…

— Он сохранит! Как же! — с нескрываемой злостью воскликнул Нунна-пальван. — Не слышит он наших слез, не жалеет. Мальчика восемнадцатилетнего не пожалел! Нет уж, видно, плоха на него надежда… Ну как, — обратился он вдруг к чабану, — поможешь Копека поймать?

Тот съежился под требовательным взглядом.

— Ты уж сам… Только поосторожней!..

Нунна-пальван в гневе отвернулся от него.

Анкар-ага вышел проводить гостей. Звезд не было, плыли серые облака. Луна, выглянув из-за них, снова скрылась, и вокруг было темно, даже в правлении не горел свет. Дул влажный западный ветер. На другом конце села брехала собака. Анкар-ага простился с гостями и пошел к жене.

Глава девятая

Из села, где он гостил, Нунна-пальван направился прямо в райисполком. Выглядел он внушительно: поверх халата, подпоясанного широким солдатским ремнем с медной пряжкой, был надет чекмень из верблюжьей шерсти. В этих грозных доспехах Нунна-пальван казался моложе, статней. И главное, чувствовал себя уверенно.

В приемной председателя, возле обшитой кошмою двери, сидела за машинкой молодая женщина с пушистыми волосами.

— Драссы! — по-русски поздоровался Нунна-пальван, когда она вопросительно подняла на него большие голубые глаза. Секретарша улыбнулась. — Санджар Политик здесь?

Женщина взглянула на часы и кивком показала старику на дверь. Но дверь отворилась, и вышел Санджаров, на ходу надевая кожанку.

— Здравствуй, пальван-ага!

— Здравствуй. Как здоровье? У меня к тебе дело.

— Дело? Я как раз чай пить иду. Пошли вместе. За чаем и расскажешь о своем деле.

До дома Нунна-пальван не дотерпел и все рассказал по дороге. Санджаров молча слушал. У калитки остановился.

— Все это очень серьезно, пальван-ага, надо разобраться. И действовать без спешки. Во-первых, Копек вооружен; во-вторых, он там наверняка не один.

— Думаешь, не один? А мне тут знакомый чабан говорил, что вроде видел его у колодца Динли одного.

Санджаров открыл калитку. На крылечке сидел мальчик лет семи. Увидев отца и гостя, он встал, подошел к Нунне-пальвану и, как взрослый, протянул руку.

— Мать дома, сынок? — спросил Санджаров.

— Нет. Только Бибигюль. Она утром приехала.

— Ну хорошо. Проходи, пальван-ага. — Санджаров распахнул перед гостем дверь, поздоровался с дочерью. — Как в селе, все в порядке? Как мой сват, Дурсун-эдже как? Ребята пишут?

— Паша и Юрдаман прислали тебе привет, а Нокер… — Бибигюль заплакала.

— Слышал. — Санджаров положил руку на лоб дочери. — Видел извещение в военкомате. Ладно, дочка, давай пои нас чаем. — И устало опустился на подушку.

Санджаров вернулся из песков под утро — верхом объезжал отгонные пастбища. Всю ночь не спал. Пока Бибигюль готовила чай, он прикрыл глаза и задремал.

— Не будите его, пальван-ага, — тихонько попросила Бибигюль. — Пусть подремлет. Чайник я для него заверну. А вы пейте.

Гость пил чай и разглядывал комнату. В одном углу шкаф, набитый книгами, в другом — письменный стол с телефоном. На полу большой потертый ковер. Возле двери — печь до самого потолка. Чисто и тепло.

«Да, дел у него хоть отбавляй, — сочувственно думал Нунна-пальван, разглядывая плотные ряды книг, — книжки прочитать — и то полжизни уйдет, а сколько хлопот всяких…»

Зазвонил телефон. Санджаров сразу открыл глаза, вскочил и взял трубку.

— Я слушаю. Так. В Кизылтакырс? Ясно. Сейчас приду.

— Что случилось, Санджар Политик?

— Подожди меня здесь, Нунна-пальван. Я скоро.

В кабинете секретаря райкома Санджарова ждали секретарь районной комсомольской организации, начальник милиции и еще незнакомый человек. Таких же примерно лет, как Нунна-пальван, только поменьше ростом, щупловатый. Старик рассказывал, а собравшиеся внимательно слушали.

— Я сам из Ахала — вот у меня и справка, посмотрите. — Он достал из шапки бумажку, положил на стол. — Мы возвращались из Хивы — менять ездили кое-что на зерно. Шестеро нас: четыре женщины, я да еще один белобородый. На шести верблюдах зерно оттуда везли. Позавчера вечером остановились — отдохнуть немножко, верблюдам отдых дать, а дальше идти решили, как луна взойдет. Только мы ее не дождались, поели наскоро и давай верблюдов навьючивать — будто чуяли недоброе. Тронулись, вдруг слышим — лошади ржут. Глядим — всадники, пять человек, шапки у всех на глаза надвинуты. Из какого, спрашивают, места. Из Ахала, отвечаем, за зерном ездили. «Так. Ну вот что: три передних верблюда ваши, три задних — наши». Взяли и увели. У них винтовки. Мы даже лиц не разглядели. Вот пришли к вам…

— Понятно, — мрачно произнес Санджаров. — Неясно одно, чего вы вдруг к нам заявились? Туда ехали — глаз не казали, обратно ехали — тоже не заглянули бы, если б не беда, а теперь хотите, чтоб мы бандитов ловили и отбивали ваше добро. А они, между прочим, не из наших мест, бандиты эти. В нашем районе только один такой. У меня дома сейчас охотник сидит, он знает, где тот человек скрывается. Сдается мне, что в наших песках пришлые волки бродят, возможно, даже из вашего Ахала. Конечно, мы все равно будем их ловить. Но обещать вам ничего не можем.

— Так мы… — растерянно пробормотал старик, — мы с вас не спрашиваем… Мы не за тем пришли… Как говорится, нет хлеба — найдется доброе слово…

— Тут написано, — начальник милиции вслух прочел справку: — «Выдана члену колхоза Сапды Мереду в том, что он едет в Хиву за продовольствием для восьми дворов».

— Значит, вас народ послал? — спросил Санджаров, смягчаясь.

— Неужели я для себя одного?..

— Да… Плохо получилось, отец. Вы опишите нам верблюдов, найдем — обязательно сообщим колхозу.

— Один из верблюдов мой был… но ничего. У меня здесь, в Учоюке, старший сын живет — ему тоже на всю жизнь позор, если мой верблюд бандитам достанется!

— Постой, постой. Говоришь, сын у тебя в Учоюке? Как зовут?

— Копек Сапды, — с удовольствием произнес старик. — Знаешь такого? Фермой заведует.

— Еще бы не знать. — Санджаров в упор разглядывал старика.

— Он раньше здесь, в районе, работал, а с осени его на ферму послали, заведующим, — продолжал объяснять старик. — Его здесь все знают.

— Знают. Только лучше бы не знать.

— Это почему же? — Старик опешил.

— Неприятно такое говорить, отец, да ничего не поделаешь. — Санджаров встал и подошел к старику. — Копек Сапдыев, получив повестку, сбежал. Бросил колхозный скот, ушел, не рассчитавшись. Сейчас он скрывается в песках.

— Мой сын?.. Сбежал?

— Да, он трус и расхититель.

Старик побледнел, его била дрожь. И голос дрожал.

— Если это правда… Если мой сын… Я не могу вернуться домой… Он опозорил меня… Опозорил молоко своей матери…

Вечером, провожая своих попутчиков, Сапды Меред сказал:

— Еду к сыну.

Глава десятая

Уже четыре дня, как Нунна-пальван и отец Ко пека покинули районный центр. На том месте, где был ограблен ахальский караван, следов не оказалось — в ту ночь поднялся сильный ветер.

Лишь на пятый день утром возле колодца Динли обнаружились верблюжьи и конские следы, правда позавчерашние, но Сапды-ага сразу узнал след своего верблюда.

Старики вышли в пески без оружия. Вдвоем на одном верблюде, они не походили на преследователей — скорее путники, пробирающиеся в Хиву. Так и говорилось в-справке, хранившейся у Сапды-ага.

Следы тяжело груженных верблюдов были отчетлива видны даже на такыре и вели прямо на восток. Старики не останавливались и к вечеру наткнулись на недавнюю стоянку дезертиров. Бандиты разводили костер, кипятили чай. Рядом валялась пустая бутылка. Нунна-пальван поднял ее, понюхал.

— «Ашхабадское крепкое», — заключил он и вздохнул с сожалением.

— Никак, сам ты потребляешь эту мерзость? — удивился Сапды-ага.

— Не то чтоб потреблять, а чокались иногда с Моданом. Сын у меня был…

— Знаю. Твой сын по всем Каракумам гремел. Теперь и мой прогремит.

— Тут неподалеку низина. — Нунна-пальван поспешил переменить разговор. — Думаю, туда подались, к колодцу Кырккую. Идут медленно — верблюды здорово нагружены. Вон видишь, на северо-восток повернули.

Он оказался прав — следы вели прямо к колодцу. Видимо, бандиты хотели набрать воды, напоить верблюдов и заодно раздобыть у чабанов съестного.

Старики заранее обдумали план действий. Оки ни от кого не скрываются, ни о ком не расспрашивают, едут себе по делам — менять верблюда на пшеницу.

С наступлением темноты добрались до колодца. Здесь отдыхала отара. Собаки с лаем бросились на следопытов. Из шалаша выглянул мужчина в черной шапке и скрылся. Вышел старый чабан. Когда он приблизился, Нунна-пальван с удивлением узнал своего недавнего знакомца Джапара.

— Здравствуйте, Нунна-пальван! — возбужденно заговорил тот, поминутно оглядываясь на шалаш. — Куда же это вы путь держите?

— Так вот в Теджен. Плохо с зерном, нигде не добудешь. Раньше, бывало, разок съездишь — на год пшеницы хватает, а теперь и дорого и мало, не закупишь. Вот и приходится чуть не каждый месяц ездить менять.

— Да, это так, — соглашался Джапар, не переставая бросать на шалаш многозначительные взгляды. — Пойдемте, чай для гостей всегда найдется.

Из шалаша послышался смех.

— Оказывается, еще гости пожаловали! Как говорится, гость ненавидит гостя, а хозяин — обоих…

— В чае я и вам не отказывал, — пробормотал Джапар-ага.

— Скаред же ты, чабан, — снова захохотал человек в шалаше, — совсем забыл туркменский обычай! Ну, для нас барана пожалел, так хоть стариков угости на славу!

Нунна-пальван притворно хихикнул.

— Правильно говоришь, джигит. Столько гостей наехало — неужто одного барана не стоим!..

«Джигит» и тот, в черной шапке, вышли из шалаша и стали помогать Нунне-пальвану разгружать верблюда. Сапды-ага подошел к шалашу, осторожно заглянул внутрь. У самого входа прислонены были к стене три винтовки; на кошме, облокотившись на подушку, полулежал Копек. Увидев отца, он вскочил:

— Отец!

— Пес бродячий тебе отец! — Сапды-ага произнес эти слова шепотом, и Нунна-пальван не услышал их, но тот, в черной шапке, насторожился. Однако Нунна-пальван успел с размаху стукнуть его по голове. Человек закатил глаза и медленно осел на землю. Нунна-пальван бросился к Джапару-ага, схватившемуся со вторым «джигитом».

Подбежал подпасок. Несколько секунд он, ничего не понимая, таращил глаза на дерущихся, потом кинулся в свалку.

Когда поднялась луна, всех троих со связанными за спиной руками посадили на верблюдов и крепко обмотали веревками.

— С тобой парень поедет, — сказал Сапды-ага Нунне-пальвану. — Я останусь здесь, помогу Джапару.

— Добро, — согласился Нунна-пальван. — Если что, найдешь меня у Санджара Политика или в конторе.

Сапды-ага ничего не ответил и не оглядываясь пошел к шалашу. Он плакал.


В Учоюке шестьдесят семь больших кибиток и одиннадцать маленьких. Стоят они в четыре ряда — с востока на запад. Каждый ряд со своим названием: «ряд Анкара-ага», «ряд председателя» — тот, где стоит кибитка Сазака. Сразу за этим рядом школа и колодец.

Под вечер тут обычно собираются старики — обсудить новости, потолковать о ценах на пшеницу и на овец.

В самой крайней, маленькой кибитке того ряда, что сразу за площадью, живет старушка Дурдыгюль, вернее, жила, потому что сегодня в ночь она скончалась. Никто ее особенно не жалел: жила Дурдыгюль долго и, как положено, отдала богу душу.

Бабушка Дурдыгюль и правда была очень старая, даже сама не знала, сколько ей: то ли восемьдесят девять, то ли девяносто восемь. Мы, школьники, часто к ней забегали — родных у нее не было, и мы помогали старухе: приносили травы трем ее козам, таскали воду, грели чай. Дурдыгюль любила болтать с нами, рассказывала про свою жизнь. Иные утверждали, будто это ей сам Санджар Политик поручил. Навестил ее как-то и сказал, что она должна быть агитатором — рассказывать молодежи о прежней жизни.

И вот Дурдыгюль умерла. Я как раз зашел к Анкару-ага за письмами для сыновей, когда тетя Дурсун принесла весть о кончине нашей старушки. Дурсун сказала, что женщины уже убрали покойницу, а вот могилу копать некому.

Анкар-ага поставил на кошму пиалу с чаем.

— Как же так некому? Все мужчины умерли в эту ночь или только одна старая женщина?

Борода у него затряслась — это значило, что Анкар-ага очень сердится. Он взял большую железную лопату, положил ее на плечо и зашагал к правлению.

К Сазаку Анкар-ага вошел, не снимая с плеча лопаты. Сердитый, не ответив на приветствие председателя и заведующего складом, сразу набросился на них:

— Это как же называется, Сазак? Работать заставлять ты умеешь, а умер человек — тебе дела нет? Почему не посылаешь рыть могилу для Дурдыгюль?! Может, думаешь — люди будут просить за это трудодни? Стыдно!

— Прости, Анкар-ага, ты прав. — Сазак быстро поднялся со стула.

Через минуту сам он, Анкар-ага, заведующий складом и счетовод шагали по селу с лопатами на плечах. Приоткрывалась одна, другая дверь, кто-нибудь выглядывал из кибитки и снова исчезал, чтобы сообщить:

— Анкар-ага идет рыть могилу!

И мужчины поднимались, брали лопаты и присоединялись к идущим. Когда, перед кладбищем, Анкар-ага остановился, за ним стояла уже целая толпа.

Поминальный обед устроили в кибитке умершей, зарезав одну из ее коз. Ели шурпу, пили чай, говорили добрые слова о покойной. Когда расходились, Анкар-ага наказал соседке Дурдыгюль получше присматривать за козами — покойница будто специально держала их для поминок по себе: на первый день, на седьмой и на сороковины.

Глава одиннадцатая

После ранения приехал в отпуск Вейис, муж Гыджи.

В худощавом солдате с запавшими усталыми глазами, с рукой на черной косынке трудно было узнать толстого, сытого Вейиса.

Единственный сын тети Шекер, Вейис рос баловнем. Мать женила его рано, высватав невесту, какую он хотел. Самой ей Гыджа не нравилась, но для сына она была на все готова. Когда Сазак предложил отправить Вейиса в пески пастухом, тетя Шекер наотрез отказалась. Ни за что, заявила она: ее сын поедет в Ашхабад учиться. Сазак согласился, он даже оробел немножко: из нашего села никто еще до той поры не уезжал на учебу в Ашхабад. Вейис и вправду уехал, а через два года вернулся ветфельдшером.

Теперь на его толстом лице, кроме сытости и довольства, проглядывала еще и важность — он считал себя ученым человеком. В кибитке у них появились стол и два стула. Ел Вейис за столом и жену сажал рядом с собой, а мать подавала. Такие правила, говорил он, заведены в столице у всех настоящих начальников. Сам он, кажется, тоже готовился стать начальником. Это я знаю потому, что однажды слышал, как он размышлял вслух. После Вейис сказал, что это он зубрил доклад — каждый ответственный работник должен прежде всего научиться делать доклады.

На фронте ему, видимо, не пригодилось это умение, там требовалось многое, о чем он и понятия не имел. Так или иначе, осенью 1941 года Вейис приехал в село другим человеком.

Весь первый вечер он рассказывал про войну, про госпиталь, про единственного пленного, которого ему довелось увидеть, а больше всего — о бомбежке, во время которой его ранило осколком.

Гыджа, устав подавать бесконечные чайники, села наконец возле Кейик, не отрывавшей от нее изучающего взгляда. Всем своим видом Гыджа давала понять, что не намерена больше ухаживать за гостями. Тетя Шекер, измученная радостными переживаниями, дремала, не в силах даже слушать сына. Пора было уходить.

Мы вышли из кибитки вместе с Кейик. Гыджа вызвалась проводить ее.

— А какой у тебя, оказывается, умный муж… — задумчиво сказала Кейик. — Как рассказывает!..

Гыджа усмехнулась:

— Хвастать он всегда мастер был. Зато больше ничего не умеет. Не знаю, может, на войне чему научился…

Кейик удивленно взглянула на нее, покачала головой, улыбнулась. И пока она была с нами, слабая задумчивая улыбка не сходила с ее лица. Мне показалось, что Кейик пытается представить себя на месте Гыджи — если бы Юрдаман вдруг вернулся с фронта!

Дойдя до кибитки, Кейик не сразу открыла дверь. Словно вспоминая о чем-то, долго стояла, смотрела на освещенные луной барханы. Возле школы я обернулся: тонкая фигура Кейик все еще виднелась у кибитки.

Перед Новым годом я поехал в райцентр вместе с Вейисом. Его вызвали в военкомат на комиссию.

Поднявшись на бархан, мы остановились. Вейис достал махорку и, беспомощно шевеля торчащими из гипса бледными пальцами, стал сворачивать самокрутку. Потом взглянул на село. У кибитки стояла тетя Шекер, лицом к нам. Гыджи не было видно.

Спустились на такыр; ишачок побежал резвее. Я сказал Вейису, что не буду задерживаться у военкомата — как бы не опоздать с письмами, встретимся на почте или в магазине. Он кивнул.

Ни на почту, ни в магазин Вейис не пришел: я отыскал его в буфете. Он сидел за столиком, мрачно уставившись на полупустую бутылку.

— Пойдем, — сказал я, — темнеть начинает.

Он поднял на меня глаза. За то время, что жил дома, он еще больше осунулся. Тетя Шекер жаловалась моей матери, что по ночам Вейис не спит и, главное, велит стелить себе отдельно. И никуда не выходит, словно людей стыдится.

— Поезжай один, Еллы, — со вздохом сказал Вейис. — Передай матери: комиссия признала меня годным. Поеду обратно на фронт. Садись, выпьем с тобой на прощанье. — Он взял с соседнего столика стакан, разлил водку и стал скручивать папиросу.

— Как же ты поедешь? — спросил я, глядя на его пальцы. — А рука?

— Рука заживет. Если бы только в руке дело…

Что творится, размышлял я на обратном пути, слушая, как цокают по такыру копытца моего ослика. Никакая комиссия годным его признать не могла. И сам он не больно-то рвется на фронт, а вот уезжает — лишь бы дома не оставаться. Ну куда он с такой рукой! И все Гыджа, проклятая баба!..

Глава двенадцатая

Первый раз в жизни я ехал на суд. У нас еще никого никогда не судили. А теперь забрали двух чабанов, но почему — этого мы не знали.

В райцентр собрались впятером: председатель, счетовод, завскладом, Кейкер и я. Они должны были выступать свидетелями, и я отправился с ними — все равно на почту надо. Шли пешком, только председатель ехал на коне да я на своем ишаке. Когда выбрались на такыр, я предложил Кенкер сесть на ишака, она поблагодарила, но не села. Я немножко обиделся и сказал, что зря отказывается, он хоть и ишак, а порезвей иного коня.

— Эй, ты, поосторожней выражайся! — прикрикнул на меня Сазак.

Интересный человек: шуток не понимает, вздорный — хуже всякой бабы. И подхалим. На старших никогда не обидится, вернее — виду не подаст. Если бы это Санджаров сказал, или Анкар-ага, пли пусть Бибигюль, он даже заставил бы себя улыбнуться. Отец его настоящий герой был, жизнь отдал за колхоз, а этот — пустое место, только славой отца и держится.

Занятый своими мыслями, я и не заметил, как доехал до почты. Сдал письма, оставил, как всегда, на почте сумку и отправился в суд. Там уже толпился парод.

Я сидел в заднем ряду и, сколько ни тянул шею, не мог разглядеть Копека.

Огласили обвинительное заключение. Потом стали читать акт ревизионной комиссии, по которому выходила недостача: двадцать голов овец и около сотни каракулевых шкурок. Подсудимый не вернул подотчетные деньги в сумме пятисот тридцати шести рублей. Овцы, шкурки, деньги, — я никак не мог понять одного: почему ни слова не говорят о самом главном — о подлости человека, который, вместо того чтобы защищать Родину, сбежал в пески. Ведь нет на свете преступления тяжелее этого. Кто-то толкнул меня в бок:

— Смотри, сейчас отец Копека говорить будет.

Невысокий щуплый старик подошел к трибуне и, не поднимаясь на нее, повернулся лицом к залу. Долго не мог начать.

— Судья говорил здесь: мой сын ограбил колхоз. Наверное, так оно и есть, судье лучше знать. Но я знаю другое: мой сын ограбил меня. Лишил меня самого дорогого, что есть у человека, — чести. Я не могу смотреть вам в глаза. Его мать позавчера скончалась — не вынесла позора. Она прокляла сына перед смертью. И я проклинаю его!.. — Старик покачнулся, словно его ударили по голове. Судья вскочил, помог Сапды-ага добраться до стула.

Я не видел, какое лицо было у Копека, когда говорил его отец, да и не было желания смотреть на него. Мне казалось, что Сапды-ага все сказал и суд уже кончился.

Глава тринадцатая

Приближалась пора весеннего кочевья. В начале апреля, а если весна ранняя, то и в конце марта, в селе начинается веселая суета: сворачивают кибитки, навьючивают на верблюдов и группами в несколько семей разъезжаются по весенним пастбищам. Одни перебираются в низины, где земля надолго насытилась дождевой водой, другие — ближе к колодцам. Да весной везде хорошо, куда ни пойди. Я только не умею об этом рассказывать, но если бы вам довелось провести месяц на мягком травяном ковре, вдохнуть запахи свежей земли, если бы вы хоть раз увидели лица скотоводов, прислушивающихся к далекому грому, и полюбовались дождевыми потоками… Представляете: целые потоки воды, желтоватой, мутной, но такой сладкой и щедрой!

Старые люди говорят: живи в песках, ешь пшеничный хлеб с жареной бараниной, пей верблюжье молоко и простоквашу — никакая болезнь не возьмет. Не знаю, так ли это, но весна в песках славная. Правда, минует апрель, и зеленые душистые травы высохнут, жгучее летнее солнце превратит их в жесткое сено. Но и за короткую степную весну люди немало успеют получить от природы. Те, у кого много скота, привезут с весенних пастбищ по пять-шесть огромных кувшинов масла. Масло будут топить в больших казанах, бросив туда по горсти пшеничных зерен для очистки. Когда зерна вытянут из масла все ненужное, его разольют в чашки и будут угощать всех соседей — получается вроде небольшого тоя.

Потом масло опять сольют в кувшины и зароют в кибитках — до осени. Осенью из Теджена привезут густой сладкий арбузный сок и смешают с топленым маслом. И опять угощение.

Вот что такое весенние кочевья!

Но нынче год особый — военный год, и весна особая — военная. И к перекочевке готовятся как-то вяло, без радости. Не только потому, что овец и верблюдов стало меньше, — тревожно у нас в эту весну. По селу ходят упорные слухи, будто нас переселят на целинные земли, на Амударью.

Все началось с собрания, на которое приехал представитель райкома Довлиханов.

Представитель сказал, что район наш животноводческий и поэтому в производительном труде заняты лишь чабаны, а прочие не работают, тогда как по Амударье пустует плодородная, обильная водой земля. Ее там много, хватит и для скотоводства, и для земледелия, но обрабатывать некому. Говорил Довлиханов строго, и получалось у него так, точно все мы, живущие в песках, чуть ли не бездельники, не хотим работать. Старики обиделись, заворчали. Тогда представитель повысил голос. Он сказал, что старикам осталось мало жить и они обязаны подумать о молодых, а не использовать свой авторитет для того, чтоб подбивать людей на сопротивление правительству.

Тут поднялся Анкар-ага.

— Не лишнее ли ты сказал, парень? — спокойно спросил он.

— Я вам не парень! — закричал Довлиханов. — Я представитель райкома и говорю от имени партии!

— Если от имени партии и правительства — сохраняй спокойствие, говори разумно и уважительно, как положено говорить с народом. Разве тебя прислали оскорблять нас?

— Оскорблять?! Вот как вы заговорили? — Представитель достал из кармана блокнот. — Как фамилия этого агитатора? — спросил он, обращаясь к Сазаку. Тот не ответил.

— Меня зовут Анкар, — отчетливо произнес Анкар-ага. — Отца звали Аманлы. Записал? Что тебе еще надо?

— Ничего. Все ясно. Я вижу, ты вожак в этом стаде! Но не забудь: кроме вожака с бубенцом есть еще и пастух с палкой!

— Ну, люди, — Анкар-ага с улыбкой обернулся к односельчанам, — если нам достанется такой пастух, наверняка передохнем с голоду!

— Ничего, Анкар-бай, — отозвался другой старик, — случается, овцы с голоду пастушью палку грызут.

— А вот у меня козел был! — со смехом выкрикнул седобородый чабан. — Чуть брюхо мне не распорол, когда я на него палкой замахнулся.

Довлиханов метнул в толпу сердитый взгляд, собрал бумаги, сунул их в папку и ушел не прощаясь. Ночевать он не остался. А Анкар-ага, никому ничего не говоря, в ту же ночь уехал в Ашхабад.

Глава четырнадцатая

Санджарову не спалось. Он лежал и курил одну папиросу за другой. Нет, не справиться им с переселением. Вот Анкар-ага, близкий человек, верит Санджарову, как самому себе, а сказал ведь: «Разлученный с родиной плачет всю жизнь». И на том стоит. Уж как его Санджаров уламывал: и о трудностях говорил — «песком сыт не будешь», и — «переселение выгодно самим степнякам». А он? «В нашем селе не найдешь человека, готового ради выгоды на чужбину податься. Здесь мы родились, здесь и глаза закроем». Ну как их убедить? А переселять все равно придется… Зазвонил телефон. Санджаров вскочил, торопливо прошел в другую комнату и взял трубку.

— Добрый вечер, товарищ Санджаров. — Он сразу узнал спокойный голос наркома. — Спали уже? Это неплохо, что ложитесь вовремя, другое плохо. Жалоба на вас. И не кому-нибудь, а председателю Совнаркома.

Санджаров сел, собираясь слушать.

— С переселением-то у вас не ладится!

— Точно, товарищ нарком, не ладится.

— Сегодня к председателю Совнаркома явился один старик из Учоюка!

— Из Учоюка?!

— И я сначала усомнился. Но все правильно, был такой посетитель. Так вот, товарищ Санджаров, что-то там ваши люди перемудрили: запугивали, что ли… Решили, видно, не церемониться. Придется вам разобраться на месте. И помните — никакого принуждения: разъяснять, разъяснять и разъяснять! Ясно?

— Ясно, товарищ народный комиссар, — еле слышным голосом ответил Санджаров. — Спокойной ночи.

Он вернулся в спальню. Лампа на тумбочке не горела — движок уже перестал работать. Санджаров открыл форточку, лег, взял папиросу.

— Ругали? — сонным голосом спросила жена.

— А ты думаешь, ночью звонят, чтоб благодарность объявить? — Санджаров шарил по тумбочке, не находя спичек.

— Опять куришь! Господи, ведь не продохнуть! А еще говорил — бросишь.

— Да, бросишь тут… — Санджаров поднял с коврика оброненный коробок.

…Из Ашхабада Анкар-ага вернулся через несколько дней довольный, однако ничего рассказывать не хотел.

Как-то утром, когда вся семья пила чай, пришел старик из соседнего села, давний знакомый. Гость справился о здоровье, о вестях с фронта, о том, как в селе с продовольствием. Не забыл помянуть добрым словом покойную бабушку Дурдыгюль, пожелал, чтоб земля ей была пухом. Взглянув краем глаза на Кейик, сообщил, что слышал о женитьбе Юрдамана, но на свадьбу прийти не смог. «Да принесет новая невестка благо в твой дом!» — торжественно произнес старик. И только после всех этих необходимых предварительных разговоров открыл, из-за чего явился к Анкару-ага: люди говорят, в Ашхабаде он был, насчет переселения беседовал с большим начальством.

Почтенного гостя Анкар-ага не мог обидеть. Пришлось все изложить по порядку. Впрочем, позднее, по просьбе односельчан, неоднократно повторял он свой рассказ.

— До Ашхабада я добрался быстро — машина шла, груженная саксаулом. Переночевал в караван-сарае ка Текинском базаре, встал пораньше и — прямо в Совнарком. Иду сразу к самому главному. Нет, говорят, его, будет после обеда. Пришел после обеда — собрание. Походил я по базару, вернулся — говорят, ушел; может, зайдет вечером. Сел я у двери, где караул стоит, жду. «А вы, — спрашивают, — отец, на прием-то записаны? Без записи едва ли примут». — «Не записан, говорю, но все равно примет, не может он меня не выслушать — дело важное». Стемнело, я все сижу. Потом вижу: подъезжает машина, вылезает из нее человек, плотный, невысокий, кожаное пальто на нем, как у Санджара Политика, шапка смушковая. Увидел меня, остановился. «Здравствуйте, говорит, отец! Что это вы так сидите сиротливо?» — «Здравствуй, отвечаю, сынок! Жду я одного человека». — «Кого же?» — «Да самого главного. Дело у меня к нему важное». — «Важное, говорите? — Посмотрел на меня внимательно, на часы глянул. — Ну что ж, пойдемте, расскажете». И удивительно, насколько маленькие начальники чванливы бывают, настолько настоящее начальство просто с людьми держится. Чаю мне сам в пиалу наливал. Я вот на невестку обижался, а, оказывается, у них, у ученых людей, это первое уважение. Рассказал я Совнаркому про паше собрание, про представителя этого. Хмурится. Я сначала думал — на меня сердится, что жаловаться приехал. Сердится не сердится, думаю, скажу все как есть. Выслушал он меня, потом говорит: «Нехорошо у вас там, отец, вышло. Не поняли вы друг друга. Одно могу сказать — против воли народа никаких решений приниматься не будет. Поезжайте, успокойте людей, пусть работают, как работали». На том и расстались, до самых дверей проводил…

— Ну теперь до него рукой не достать! — с улыбкой заметила Кейик, когда свекор вышел проводить гостя. — Думает, и правда — правительство с ним советоваться станет. Надо будет переселять — и переселят!

— Бог с тобой, невестка! — испуганно пробормотала тетя Дурсун. — Как ты легко толкуешь! Может, тебе хочется переселяться?

— А что особенного? — спокойно отозвалась Кейик. — Я привыкла на земле работать. А тут, в песках, с тоски пропасть можно. Целыми днями сидишь без дела. А знаешь, мама, — вкрадчивым голосом добавила Кейик, — говорят, там, на Амударье, сплошной сад!

— Сад! — горестно протянула тетя Дурсун. — Эх вы, молодые! Ничего-то вам не жалко. Недаром в старину говорили: «Цену родного очага узнаешь, когда откочуешь». — И вздохнула.

Глава пятнадцатая

Недавно я понес письмо матери Вейиса. Не люблю приходить в их кибитку, мрачно там. Конечно, не у всех так, как у Анкара-ага, у того вечно полно народу; не только односельчане — из других мест люди приезжают за советом. Но все-таки в каждой кибитке бывают гости. Соседи наведываются друг к другу, вот к нам, например, чаще всего заходят Солтанджамал и тетя Огулдони, мы — к ним. Найдется о чем потолковать, а то и просто — чаю вместе попить. Это старинный обычай — навещать друг друга; сказать по правде, нравится он мне. Не зря ведь в пословице говорится: не швыряй землю в костер — погаснет; не обижай соседа — откочует. Каждый раз я думаю об этом, когда иду к кибитке Вейиса.

Тихо. У порога ни души. Если бы не дымок вверху, можно подумать — и не живет тут никто. Я подошел поближе, кашлянул, отворил дверь. Тетя Шекер пряла. Она испуганно взглянула на меня (на меня все матери теперь так глядят) и чуть слышно ответила на приветствие. А Гыджа как пила чай, так и продолжала пить.

Я отдал письмо тете Шекер и присел у порога.

— Нашел кому отдавать, — сквозь зубы процедила Гыджа. — Будь уверен, сразу прочтет!

— Моя обязанность вручить письмо адресату, — ответил я. — Было бы тебе адресовано, тебе бы отдал.

— Очень нужно! — Гыджа презрительно передернула плечами. — Вручай кому хочешь! Только не больно зазнавайся, хромой!

Никогда меня хромым не называли. Правда, одна нога у меня короче другой, я таким родился, но никто меня этим не попрекал. Наоборот, жалеют, называют «милый Еллы» или «Еллы-почтальон». Слава богу, работаю не хуже других: и в жару, и в дождь, и в мороз.

Тетя Шекер смолчала. Взглянула на Гыджу с укором, но сказать ничего не посмела. Да куда уж ей против такой невестки! Я и сам хотел промолчать: пререкаться с женщиной — последнее дело. Но не вытерпел:

— Лучше быть хромым Еллы, чем резвоногим Копеком!

Крикнул и вышел из кибитки. Это было самое неприятное, что я сумел придумать. Я весь дрожал от обиды. Почему она такая? Я ведь до сегодняшнего и слова худого ей не сказал, не то что другие — в глаза корят Ко-пеком. А может, Гыджа зла на людей за то, что на нее наговаривают? Но она никогда не пыталась оправдаться; наоборот, так себя держит, словно вызов всем бросает… И все-таки ей очень плохо живется. Никто не зайдет, никто ее знать не хочет. Да и как зайдешь: вот уж сегодня совсем собрался посидеть, прочесть тете Шекер письмо, поговорить с ними, а она…

Вдруг что-то заставило меня обернуться. Я всегда оборачиваюсь, когда чувствую на себе взгляд. Гыджа стояла возле кибитки, скрестив на груди руки, и смотрела мне вслед. Лицо у нее было не злое, скорее грустное. Мне стало не по себе — захотелось пойти куда-нибудь, где тепло, людно. И вдруг издали, со стороны кибитки Анкара-ага, послышались звуки дутара. С тех пор как ушел на фронт Юрдаман, дутары молчали в нашем селе.

Неужели вернулся? Нет, не может быть, — давно бы все знали. По дутар звенел, звенел… Я побежал туда.

Играл Караджа-ага, знаменитый дутарист и учитель Юрдамана. Вокруг него расположились женщины: тетя Дурсун, тетя Огулдони, моя мать, Солтанджамал и Кейик. Сам Анкар-ага, видно, отлучился куда-то.

Посреди кибитки горел очаг, закипала вода для чая. Караджа-ага сидел, согнувшись над дутаром, — тонкие, худые пальцы его порхали по струнам. Кончив играть, он достал платок с завязанным на нем узелком, вытер вспотевший лоб и только тогда протянул мне руку.

Мы знали только, что Караджа-ага вместе с бригадой бахши ездил в Ашхабад, а он, оказывается, побывал и на фронте, в туркменской дивизии.

— Встречали кого-нибудь из наших, Караджа-ага? — спросил я.

— А как же! Потому и сижу в этой кибитке. Подарок за добрую весть получил от молодухи.

— Еллы-джан, милый, подумай только, — тетя Дурсун всхлипнула и вытерла слезы, — он Юрдамана видел! Расскажи ему, Караджа-ага; мы с невесткой еще разок послушаем.

Он поднял обеими руками пиалу с чаем, отхлебнул немножко и поставил ее на скатерть.

— Дали мы последний концерт, уже уезжать собрались, знакомых я так никого и не увидел: из Мары ребята, из Чарджоу, даже из Ашхабада, а из наших мест, как назло, — ни одного. Вдруг в командирскую землянку является офицер: высокий такой, военврач, а родом из Кизыларвата, он мне потом говорил. Ну вот, вошел и спрашивает: среди приезжих артистов есть бахши по имени Караджа-ага? Я удивился: «Есть такой». — «Отец, говорит, не можете ли вы со мной на часок в гости съездить, машина ждет. Раненый там у нас, уж очень дутар хочет послушать — даже в бреду о нем говорит. Он и сам дутарист, да только рука у него…»

Тревожно взглянув на гостя, Кейик шепнула что-то свекрови.

— А с рукой-то что? — спросила тетя Дурсун.

— Перебита. Но врач сказал — поправится. Когда я его видел, в гипсе еще была.

— А не опасная рана?

— Да ведь я сказал. — Караджа-ага укоризненно покачал головой. — Врач обещал — заживет. Ох, женщины, женщины, хотел все по порядку рассказывать — сбили. Ну ладно… Приехал в госпиталь, гляжу: Юрдаман лежит на койке, бледный очень, рука забинтована до самого плеча…

Тетя Дурсун всхлипнула, Кейик прерывисто вздохнула, яшмак задрожал у нее в губах.

— «Как же, говорю, ты, сынок, догадался, что я здесь, мало ли в Туркмении бахши?» — «Сердце, говорит, подсказало». Сел я, стал играть, много играл, пока врач не напомнил, что ехать пора, — обещал, дескать, через час обратно доставить…

За дверью раздался кашель, и в кибитке появился Анкар-ага.

— Отец! — воскликнула тетя Дурсун. — Наш гость Юрдамана видел! На фронте!

Старик был явно поражен новостью, но не выказал волнения, только поднял руки к своей пышной белой бороде и сказал мне:

— Чего же ты сидишь, Еллы? Ступай во двор — надо зарезать барашка.

Глава шестнадцатая

Раньше при весенних перекочевках село делилось на четыре группы. Теперь народу поубавилось, рабочих рук не хватает, решили делить пополам. Одна группа едет к колодцу Ганлы, другая — к колодцу Юсуп. В каждой группе бригада доярок, из молодых женщин, и бригада стригалей — старики и подростки.

Надо было еще подыскать заведующего фермой вместо Копека. Думали долго, наконец сошлись на кандидатуре Поллыка-ага, того самого, что насмешил однажды собрание рассказом о строптивом козле. Поллык-ага работал старшим чабаном. Его вызвали из песков и устроили что-то вроде экзамена.

Для начала Поллыку велели встать, снять шапку и рассказать о своем социальном положении. Шапку он снял, положил на длинный стол и спросил, надо ли снимать тюбетейку.

— Тюбетейку не обязательно, — подумав, ответил Сазак. — Ну, а теперь расскажи нам, кто был твой отец: бай, бедняк, середняк? Когда ты вступил в колхоз? Какое у тебя образование? Вообще все рассказывай. Не удивляйся, что нам до всего дело есть: теперь, после Копека, мы очень тщательно должны проверять кадры.

— Понятно. Только ведь меня тут все знают. И отца моего, и деда.

— Все равно. Порядок такой.

— Ну, значит, так. Я Поллык, сын Сапардурды, родился, по новому счету, в одна тысяча восемьсот девяносто восьмом году. И отец мой, и дед пасли овец, и я появился на свет только для того, чтобы стать чабаном. Овец пасу тридцать пять лет, это дело я понимаю, а вот насчет фермы мне очень сомнительно. На такой работе фуражка нужна и китель, карандаш в карман прятать. Это я, положим, обмозгую: будет у меня фуражка и китель. А как насчет грамоты? Не умудрил бог.

— Расписываться умеешь? — спросил Анкар-ага.

— Да как сказать… Если над душой не стоят, распишусь. Только чтоб не торопиться.

— Ну как, товарищи? — обратился к правлению Сазак. — Какие будут мнения?

— На ферме счетовод есть. Она грамотная, — сказал бухгалтер. — Да и сам Поллык-ага может подучиться.

— Правильно. — Сазак постучал по столу тупым концом карандаша. — Ты, товарищ Поллык-ага, политическую ошибку допускаешь, что на бога все сваливаешь. Он тут ни при чем — учиться сам должен. Кейкер с тобой займется — мы ей поручение дадим. И давай, товарищ Поллык-ага, приступай.

— Да… в общем-то… только ведь я намаз совершаю. Пять раз в день, как положено. Вот только сейчас отстоял вечерний. Как же с этим-то?

— Ничего. Заведующим фермой мы тебя назначаем с завтрашнего дня, с завтрашнего дня и покончишь с религией. Только ты должен дать нам в этом расписку.

— В чем?

— Что с богом покончишь.

Поллык-ага обернулся к Анкару и вопросительно взглянул на него:

— Как, Анкар, соглашаться?

— Смотри, Поллык, дело серьезное. Подумать надо.

— Товарищ Сазак, — помолчав, тихо вымолвил Поллык-ага, — а что, если я напишу расписку, когда грамоте научусь? Пойдет?

Правление согласилось, и старейшего чабана Поллыка-ага назначили заведующим фермой.

— Серьезное обещание ты дал, Поллык, — сказал ему Анкар-ага, когда они вышли на улицу.

Поллык усмехнулся:

— Пока я грамоте научусь, много воды утечет; может, и забудут про расписку.

Анкар-ага засмеялся.


Первые караваны уже ушли. Скоро верблюдов пригонят обратно — забрать остальных людей.

Анкар-ага, назначенный бригадиром стригалей, и тетя Дурсун уехали с первым караваном. В кибитке остались Кейик и Кейкер, они прибудут на пастбище с последней группой.

В селе пусто. По вечерам такая тишина, что прямо тоска берет; темно, луна всходит поздно, из кибитки вылезать не хочется. За дровами Кейик и Кейкер вышли вместе — смелостью-то ни одна не отличалась. Кейик осталась у двери, а Кейкер пошла к куче саксаула. Вдруг послышался шорох. Кейкер выронила колотые сучья и бросилась к кибитке. Оказалось, это Бибигюль пришла их навестить.

— Ого, кажется, голодные сидите? — спросила она, заглянув в пустой котел.

Кейик и Кейкер молчали. Кейкер сняла со стены кусок бараньей грудинки, достала несколько головок лука и положила перед старшей невесткой.

— Знаешь, Бибигюль, — сказала Кейик, ласково обнимая ее, — у нас есть немножко рису и хлопковое масло осталось, сделай плов, а?

— Ишь какие хитрые — плов им свари! А ты будешь бездельничать?

— А я сыграю вам на дутаре! — И, ничего больше не объясняя, Кейик сняла со стены дутар и, как настоящий бахши, начала настраивать его. Бибигюль сидела возле большой миски, резала баранину и во все глаза глядела на Кейик: не было еще такого — женщина и дутар.

Сначала пальцы Кейик прыгали по струнам неуверен но, как тележка по неровной дороге, потом она освоилась, осмелела, и вдруг в кибитке зазвучала знакомая мелодия: «Аркач остался, моя Айна…»

Кончив играть, Кейик положила дутар и взглянула на Бибигюль полными слез глазами.

— Не хочу, чтоб его дутар молчал! Буду играть иногда. Может, услышит…

Бибигюль промолчала. Она думала о том, как разгневается свекор, когда узнает, что молодая невестка играет на дутаре. И заранее жалела Кейик. И радовалась, что живет теперь отдельно от свекра и он не следит уже за каждым ее шагом.

Глава семнадцатая

Занятия в школе кончились, ребят распустили на каникулы, но свободного времени у меня не прибавилось. Отвозить почту на колодец Юсуп — а он самый дальний — назначили меня. Теперь уезжаю на целый день: тридцать пять километров туда, тридцать пять — обратно.

Мне надо читать побольше. Я вообще-то не так уж много читаю и все равно считаюсь сведущим человеком. У меня память хорошая. С первого класса поручали говорить на праздниках приветствия, и ни разу не случалось, чтоб я забыл хоть одного народного комиссара: по имени-отчеству каждого называл.

Когда пишут в Ашхабад какому-нибудь очень ответственному товарищу, фамилию всегда у меня спрашивают. Да я не только фамилию — могу сказать, какого он года рождения и откуда родом. Могу еще перечислить все столицы мира. И примерно знаю, где что делается, — газет-то полная сумка. Со мной многие любят поболтать, даже Анкар-ага иной раз. Как-то зимой зашел я к ним в кибитку — Кейкер мне понадобилась. Анкар-ага в сторонке сидел, чокай [5]свои латал. Вдруг спрашивает:

— Как считаешь, Еллы, много народу в нашей стране?

— Сто семьдесят миллионов, — не раздумывая выпалил я. И добавил: — По крайней мере, до войны было.

— А сколько в мире воды?

— Три четверти поверхности Земли составляют моря и океаны, одну четверть — суша.

— Ишь как бойко! — Старик усмехнулся. — Откуда ты премудрости такие знаешь?

— Бибигюль на уроках рассказывала, и в учебнике написано.

— Написано не написано, а сказал ты правду. — Анкар-ага отложил в сторону чокай и произнес, задумчиво глядя перед собой: — Три четверти — бурные воды, а на одной четверти — тысяча битв. Это Махтумкули говорил задолго до нашей Бибигюль. И еще он сказал: сто тысяч жизней уходят, сто тысяч жизней приходят — это закон вселенной. — Анкар-ага покивал, словно соглашаясь с великим поэтом. — Когда падает скот, убыток восполняется скоро — каждая весна приносит новых ягнят. Люди тоже рождаются каждый день, через двадцать лет вырастут новые мужчины, но этих уже никогда не будет… Не будет Модана-пальвана, не будет Агамурада, и никакой другой ученый парень не сможет его заменить… Когда я был молодым, тоже была большая война. Санджар Политик называет ее первой мировой, про нынешнюю воину говорят — вторая. Значит, будет и третья?..

Я молчал. Не знал, что ответить Анкару-ага. В газетах пишут: мы воюем за то, чтоб война была последней. Анкар знает это, газеты ему читают и Кейкер и невестки, но, видно, не очень-то верит…


Войдя в магазин, я застал там Нунну-пальвана и Караджу-ага, они рассматривали какую-то помятую газету.

— По-русски читать умеешь? — спросил Нунна-пальван, едва я поздоровался.

— Нет.

— Жалко. Ну тогда это смотри! — Старик торжественно вынул из конверта фотографию.

— Пальван Рябой! — воскликнул я, взглянув.

— Не рябой, а Пальван Нуннаев, — значительно произнес старик. — На, читай письмо.

— «Сержант Красной Армии Пальван Нуннаев шлет горячий фронтовой привет отцу, матери, снохе…»

— Постой, постой! — перебил меня старик. — Кто шлет привет?

— Сержант Красной Армии.

— Ну так. — Старик удовлетворенно погладил бороду. — Сержант — это значит командир. Читай дальше!

Письмо было длинное и наполовину состояло из слов, которые теперь часто попадались в газетах: «фашистские оккупанты», «боевая техника», «контрнаступление»…

— Видишь, какой он стал, мой Пальван: половина письма по-русски. — Старик взял у меня письмо, свернул аккуратно и, сняв шапку, положил в нее. — И в газете тоже про него пишут, вот только не разберем мы.

— Я вроде разобрал, — сказал магазинщик, протягивая старику газету. — Пишут, что твой сын снайпер, — это значит меткий стрелок, убил двенадцать фашистов.

— Двенадцать? — Нунна-пальван сдвинул брови. — Двенадцать, значит. Говорят, у них сто семьдесят дивизий, и в каждой по шесть тысяч солдат. Сколько это выходит? Ну-ка, возьми счеты.

Продавец быстро защелкал костяшками.

— Около миллиона получается… — сказал он, с сомнением поглядев на Нунну-пальвана.

— Нет! — Я замотал головой. — Не может быть. Вместе с союзниками у них не меньше пяти миллионов солдат.

— А у нас? — озабоченно спросил старик.

— Миллиона три наберется.

— Выходит, у нас меньше? Может статься… Но зато наши солдаты убивают по двенадцать немцев! Если каждый убьет по двенадцать…

Караджа-ага засмеялся:

— Ты что ж думаешь — немцы стрелять не умеют? Стоят и ждут, пока твои сын или другой какой наш солдат счет им ведет?

Но не так-то легко сбить с толку Нунну-пальвана.

— Я не говорю — не умеют, — терпеливо объяснил он, — но с нашими их равнять нельзя. Если уж мой Рябой, который зайца тронуть боялся, двенадцать порешил, другие наверняка больше! — Он снова достал фотографию, посмотрел на нее и, вложив в конверт, спрятал в карман.

Глава восемнадцатая

Санджаров шел домой расстроенный. Конечно, кому не лестно, когда рекомендуют в первые секретари, и за прежнюю работу он спокоен: Шаклычев, заврайоно, дельный, надежный парень, хороший предрайисполкома из него выйдет. И все-таки на душе у Санджарова было смутно. Весь вечер он провел с Кадыровым, секретарем райкома, теперь уже, можно сказать, бывшим. Кадыров молча шагал сейчас рядом. Разговор у них получился невеселый, хотя освобождали Кадырова по состоянию здоровья, никаких грехов за ним не числилось. Видимо, как ни тяжела работа, а уходить от людей, с которыми провел всю жизнь, еще тяжелее.

Молчание становилось тягостным, и Санджаров стал говорить Кадырову, что ему бы поехать в степь, попить свежего молока, подышать вольным воздухом — всякую болезнь как рукой снимет. Но Кадыров не слушал.

На затянутом тучами небе вдруг ослепительно вспыхнула молния. Где-то поблизости грохотнул гром. Из дворов с радостным визгом выбегали ребятишки и, размахивая руками, неслись по улице.

Скоро дождь пойдет,

Он песок польет!

Санджаров запрокинул голову, оглядывая небо. На лицо упали первые тяжелые капли.

Открыв дверь дома, он тотчас почуял и с наслаждением вдохнул вкусный запах вареной зайчатины. Однако подумал, что уж больно много сейчас охотники зайцев бьют, так и всех перевести недолго.

На кошме, облокотившись на подушку, полулежал Нунна-пальван — вот откуда зайчатина! — и разговаривал с его сынишкой. Санджаров улыбнулся, он любил этого старика. Да и вообще ему нравилось, когда земляки наведывались запросто. Анкар-ага, тот никогда не придет без приглашения, даром что сват. Гордый старик, цену себе знает. Если дело какое, в исполком зайдет, в гости набиваться не любит. А Нунна-пальван даже не задумывается — удобно, не удобно… Другие норовят скота побольше развести, на заработки уходят — Нунне-пальвану это ни к чему. «Будет день, будет и пища» — такое у него правило. Он, хитрец, и основу под это дело подво-дит: «Государство наше богатых не жалует, я их тоже терпеть не могу. Да и кому оно впрок, богатство? Харун ар-Рашид сорок городов золотом наполнил, а смерти не миновал». Старика Нунну, конечно, сыновья поддерживали, особенно Модан. А теперь сыновей нет, самому приходится думать, как жить. Зайчатиной не прокормишься. Говорят, недавно пшеницу занимал у Анкара-ага. Надо помочь старику…

Что касается Нунны-пальвана, то он вовсе не выглядел озабоченным; скорей всего, ему просто не свойственно было такое состояние.

— Ну как, Санджар Политик, будут нас переселять к Амударье? — без всяких околичностей начал он, едва Санджаров, поздоровавшись, расположился на кошме.

— Гм… переселять? А ты как считаешь, надо?

— Мне-то все равно, я при ружье состою; дня не проходит, чтобы не подстрелил чего-нибудь, — уклончиво ответил старик. — А то саксаул заготовлю да в Ашхабад свезу на машине. Или арбузы можно посадить по такыру — опять верный заработок.

— По-твоему, каждый должен выкручиваться в одиночку? Зачем же тогда колхозы?

— Это конечно… — согласился гость. — С зерном трудно, больно далеко возить приходится. А верблюдов мало стало. Но только переселяться — дело такое…

— Какое?

Гость не ответил, отмолчался. Однако после обеда Санджаров решил довести разговор до конца.

— Осенью будем переселяться, Нунна-пальван, другого не придумаешь. Дело нелегкое, ты прав, но необходимое. И ведь в конечном счете — на пользу любому жителю Ербента. Кто не хочет уезжать, пусть остается, пусть гоняется за зайцами. Но тот, кто думает не только о своей утробе, но и о сыновьях, сражающихся на фронте, поймет: надо. Рано или поздно это все поймут. Надо переселяться, чтобы сеять хлопок и хлеб, чтобы собирать рис на золотых землях Лебаба!

— А чего не понять? — неожиданно согласился Нунна-пальван, проворно поднимаясь с кошмы. — Очень даже понятно.

— Понятно? — Санджаров улыбнулся. — Ну, тогда и другим растолкуй. Считай, что райисполком дал тебе специальное задание.

Он вышел во двор, закурил. Дождь перестал, по звезд не было, — значит, опять жди дождя. Санджаров расхаживал по двору и думал о своем госте, об Анкаре-ага, который никак не хочет уезжать из Ербента. И виделись ему, Санджарову, тучные зеленые пастбища с разбросанными по ним легкими весенними кибитками, молодухи, доящие овец, седобородые стригали с раскрасневшимися, потными лицами. И тут же, совсем рядом, — пашни, подросшая озимь, а дальше — Амударья, быстрая, неисчерпаемая, бесконечная… Потом эти отрадные видения сами собой исчезли, и Санджаров видел Анкара-ага. Стоит старик возле своей одинокой кибитки и смотрит вслед каравану: огромные, отягощенные прицепами грузовики навсегда увозят его сородичей. Картина столь явственна, что Санджаров даже услышал тяжелый грохот машин. Он достал папиросу и прикурил от гаснущего изжеванного окурка.

Глава девятнадцатая

Вода в колодце Юсуп солоновата, она только для скота, а людям не годится. Для питья берут из водоема — большой ямы посреди такыра; вода в ней держится, как в глиняном горшке. Когда мы приехали, яма была полна до краев, а все равно воду берегли — брали только для чая.

Весна пришла дружная, обильная. Старики рассчитывали на хороший урожай трав. И еще на то, что в этом году окончится война.

Овцы уже доились. Первый надой, как положено, раздавали соседям, и старики благоговейно склоняли головы над деревянными чашками, наполненными пахучим парным молоком.

Молоко сливали в большие кожаные мешки, вешали перед кибиткой, на воткнутые в землю скрещенные палки, и сбивали масло.

Мы с Солтанджамал поставили свои кибитки по соседству. Так распорядился Поллык-ага: «Активисты должны держаться вместе, придется советоваться, решать всякие вопросы». Как только поставили кибитки, он провел собрание. Велел принести маленький столик, накрыть его кумачом — для президиума. Это необходимо, сказал он, какое же собрание без президиума. Стул нашелся только один. Его поставили сбоку. Поллык-ага сиял мохнатую шапку, положил ее перед собой на стол, достал из кармана очки, надел их, вынул карандаш, положил рядом с шапкой.

— Товарищи женщины-доярки! — начал Поллык-ага. — А также мужчины, прибывшие на стрижку овец! Считаю собрание открытым. Предлагаю избрать президиум: меня, Солтанджамал и Еллы!

Нас сразу же выбрали. Солтанджамал Поллык-ага указал на стул, а сам стал рядом.

— Протокол будем вести? — спросил я.

— Как, товарищи, будем его вести? — обратился Поллык-ага к собранию. И, наклонившись ко мне, спросил потихоньку: — А что такое протокол?

Я стал шепотом растолковывать ему; Поллык-ага выслушал, потом махнул рукой и громко сказал:

— Ну, в общем, пусть Еллы пишет все как положено, а я вот что хочу сказать. Первое: мы соревнуемся с доярками и стригалями колодца Ганлы, надо их обогнать. Второе: мы должны трудиться на совесть, чтобы скорее вернулись наши ребята, да поможет им бог! Третье: кому что в моем докладе непонятно, прошу поднять руки.

Оказалось, что всем все понятно и вопросов нет. Только один чабан поднялся с места.

— Запиши, что он будет говорить, — кивнул мне Поллык-ага.

— Вот ты, Поллык-ага, сам недавно был чабаном и хорошо понимаешь наше положение. Чабан — гость в своем доме; по нескольку месяцев не видим жен, скоро, наверное, имена их забудем. А вот сейчас они здесь, в песках, к нам приехали. У меня предложение — оставить мою жену моим помощником. Без жены, сам знаешь, какая жизнь…

— Постой! — Поллык-ага толкнул меня в бок. — Ты эти слова не пиши. Вот что, — обратился он к чабану. — Я слышал, парень, в Кизылтакыре есть женщины-чабаны, дело это возможное. Только насчет жен сомневаюсь. Надо с Санджаровым посоветоваться. Если закон разрешает и государству вреда не будет, мы, президиум, отдадим тебе твою жену.

На этом собрание было закрыто. Все разошлись. Только нам с Солтанджамал Поллык-ага велел задержаться. «После собрания президиум должен немного посидеть на месте», — убежденно сказал он.


Вечер. Перед кибитками расстелены кошмы, повсюду дымят очаги. Аромат степных трав смешивается с запахом горящего в очагах кандыма, приятно щекоча ноздри. Удивительный, этот вечерний степной запах — он опьяняет, лишает сил: лежал и лежал бы так до скончания века, глядя на далекую луну…

Прошлой весной мы тоже поставили кибитку по соседству с Солтанджамал. И так же по вечерам стоял в воздухе этот дурманящий весенний запах, и так же ярко светила луна.

Я лежал на кошме, но смотрел не в небо, как сейчас, а на соседнюю кибитку, возле которой пили чай Солтанджамал и ее муж Ходжали. «Выпей еще, прошу тебя!» — нежно говорила она, подавая очередную пиалу, и в лунном свете поблескивало кольцо на ее пальце… Я не мог отвернуться, все смотрел, смотрел на них, пока Илли не пристыдил меня…

— О чем замечтался, Еллы?

Я обернулся. Рядом со мной сидела на кошме Солтанджамал. Как она подошла, я не слышал. Грустная.

— О чем ты думаешь, Еллы?

— Не знаю…

— Давай вместе чай пить. Сейчас принесу пиалу.

Я хотел подняться, но Солтанджамал, опередив меня, сама принесла из кибитки пиалу. Наливая чай, она глубоко-глубоко вздохнула. Мне даже показалось — она дрожит.

— Как мне быть, Еллы? — тихо спросила Солтанджамал, задумчиво держа перед собой пиалу. — Все получают письма, к некоторым даже в отпуск мужья приезжают, а от моего хоть бы словечко… Уж скоро год. Руки опускаются…

— Потерпи, Солтанджамал, напишет.

— Устала я терпеть. Скажи, бывает так: человек жив, а писем от него нет?

— Не знаю, — откровенно признался я. — Если твой муж жив-здоров, нашел бы время черкнуть две строки.

Да если и ранен, из госпиталей тоже письма приходят — всегда есть люди, которых можно попросить. Не знаю, что тебе сказать, Солтанджамал, сам удивляюсь.

Она опять вздохнула. И вдруг меня осенило:

— Слушай! А может, он на такой службе, что оттуда и писать нельзя?! Разведчик или партизан! Очень даже просто!

Солтанджамал только махнула рукой. Но по тому, как быстро поднялась она с кошмы, как легки стали вдруг ее движения, я почувствовал, что у нее все-таки отлегло от сердца. Я смотрел ей вслед, и очень хотелось, чтоб все было так, как я сказал. Ведь бывает…

Я задремал. Разбудили женские голоса, среди них я сразу различил мамин. Значит, вернулась. Вчера ее и еще одну женщину послали на колодец Ганлы «для обмена опытом и насчет соревнования» — так выразился на собрании Поллык-ага.

Первым делом мама передала мне привет от Анкара-ага: женщины останавливались у него на ночевку.

— Ну как он, от Паши с Юрдаманом что слышно?

— Говорит, писем не было.

Я спросил о соревновании, мама покачала головой:

— Какое там соревнование. Одно у всех на уме — переселение. Говорят, как вернемся с кочевья, переселять будут…

— Анкар-ага сказал?

— Об этом он молчит. Но видно, что думы у него тяжелые. И Дурсун сама не своя… Зато Кейик с Кейкер щебечут, как воробьи!.. — Мама сердито нахмурилась. — Словно на свадьбу ехать, а не навек в чужие места!

Я пожал плечами:

— Возьмем да и переселимся; на реке хорошо.

— Эх, сынок, сынок! Легко сказать — переселимся. Ничего-то вы, молодые, не понимаете. — Она тихо пошла к очагу.

Глава двадцатая

Пленум избрал Санджарова первым секретарем райкома, там же освободили Довлиханова от обязанностей второго. Решено было рекомендовать его председателем в Учоюк.

После пленума к Санджарову зашел Шаклычев, которому предстояло заменить его в райисполкоме. Шаклычева, заведующего районо, Санджаров видел часто, но теперь, после назначения, особенно внимательно приглядывался к этому подтянутому человеку. Завтра им вместе ехать в Учоюк — проводить перевыборы председателя и готовить людей к переселению.

— Товарищ Санджаров, хочу спросить вас… — Шаклычев замялся, взял зачем-то коробку «Казбека», лежавшую на столе, и сразу же, словно прикоснулся к чему-то поганому, положил на место. — Не люблю, — с обычной своей непосредственностью объяснил Шаклычев, лицо его осветила доверчивая улыбка. — Из развлечений не люблю папирос, из людей — демагогов.

— Многозначительно сказано. Что же вы имеете в виду?

— Вот хотя бы историю с Довлихановым.

— Какую историю?

— Вы говорили на пленуме, да я и сам это понимаю, что переселение — важнейшая наша хозяйственно-политическая задача и решение ее требует от руководителей большого такта. А Довлиханов допустил грубость, в какой-то мере подорвал доверие к райкому. Неужели вы считаете правильным — рекомендовать колхозникам того, кто не умеет или не желает уважительно говорить с людьми? Тем самым колхозникам, которых он так обидел, что они пожаловались правительству. Зачем это нужно?

— А чтоб Довлиханов научился разговаривать с людьми, уважать колхозников. Его там живо в чувство приведут. Председатель в Учоюке слабый, за отцовские заслуги выдвинут. Фактически колхозом руководят старики, такие, как Анкар-ага.

— Знаю его. — Шаклычев усмехнулся. — Я у Паши в гостях бывал, познакомились. Занятный старик…

— Занятный? Мало ты его, видно, знаешь. Завтра поедем в пески, там поймешь, почему решили послать в Учоюк Довлиханова.

Они добрались до колодца Ганлы во второй половине дня, спешились возле кибитки Анкара-ага. Кроме Кейкер, дома никого не оказалось.

— Здравствуй, дочка, — сказал Санджаров, отвечая на приветствие девушки. — Чаю нам дашь или сначала за отцом сходишь?

— И чаю дам, и за отцом схожу, — бойко ответила Кейкер и потупилась, смущенная своей смелостью.

В восьмикрылой кибитке было довольно просторно, хотя скарба домашнего у Анкара-ага хватало. Во всем заметна крепкая хозяйская рука.

— Чайку бы неплохо… — мечтательно произнес Шаклычев, передавая Довлиханову протянутую Саиджаровым подушку. — Да и в том кувшине, что завернут в кошму, неплохой, наверное, напиток…

— Не торопись, Шаклычев, — рассмеялся Санджаров. — В этой кибитке есть чем угостить путников. Наберись терпения. Ложись, отдыхай — бери пример с Довлиханова.

Довлиханов старался держаться непринужденно, но Санджаров остро чувствовал, как тот внутренне напряжен, как не по себе сейчас этому самоуверенному человеку.

Снаружи послышалось предупреждающее покашливание, и Анкар-ага открыл дверь. Он подошел к гостям, с каждым поздоровался за руку, потом прошел в задний угол, туда, где сложена посуда, и скромно примостился там.

— Что это ты где пристроился? — насмешливо спросил Санджаров. — В старцы древние записался?

Анкар-ага улыбнулся, перебирая бороду крупными гибкими пальцами. Ответил не сразу:

— Знаешь, Санджар Политик, у ребенка сила в ногах — бегает, скачет, резвится; у юноши — важней всего стан стройный, красавицам по вкусу. А на старости лет прелесть жизни — во рту. Поесть да с людьми потолковать — вот и все наши радости.

— Будто уж больше ни на что и не способен? — Санджарову не терпелось сказать, что человек, за одну ночь добравшийся до Ашхабада, не вправе жаловаться на старость, но стесняло присутствие Довлиханова.

Гости пододвинули поближе чайники, принесенные Кейкер, и разговор перешел на злободневные темы: о сенокосе, о стрижке в отарах…

— Кстати, Шаклычев, — сказал Санджаров, когда с чаем было покончено, — не наведаться ли вам с Довлихановым к стригалям? Подозреваю, что вы в жизни своей не видели, как овцу стригут.

— Один раз довелось, — сказал Шаклычев, вопросительно глядя на Довлиханова.

— А в самом деле! — Довлиханов проворно поднялся, стараясь не показать, что понял маневр Санджарова. — Приехали — и за угощение. Надо же к людям сходить, поздороваться…

Они ушли.

— Знаешь их? — спросил Санджаров, решив не откладывать разговора.

— Тот, помоложе, над учителями начальник; помнится, бывал у нас. И другой… знаком. Вид у него что-то невеселый. Причина какая есть?

— Есть, — ответил Санджаров, глядя Анкару-ага прямо в глаза. — От работы освободили. Меня ведь тоже освободили. Этот молодой, учительский начальник, теперь на моем месте будет.

Анкар-ага молча кивнул — понятно.

— Я слышал, ты собрание приехал проводить? — спросил он немного погодя.

По тому, с каким безразличием были произнесены эти слова, Санджаров мог судить, что обеспокоен старик не на шутку. Значит, Сазак успел уже проболтаться.

— Собрание, Анкар-ага. И надеюсь на твою помощь. Хотим дать вам нового председателя. — Санджаров внимательно посмотрел на старика.

— Так-так… — Больше Анкар-ага ничего не добавил, и о смысле его короткого замечания можно было только догадываться.

Санджаров помолчал, еще надеясь, что старик продолжит свою речь. Нет, ни слова. И он не выдержал:

— Как тебя понимать? Если ты против — скажи прямо.

— Скажу, скажу. Скрытному ведь грош цена. Я не знаю, одумался ли человек, будет от него колхозу прок или нет. Лицо у него сегодня виноватое. Может, понял, что не дело людей запугивать. А так — ученый, видно…

Восторга старик не испытывает, но возражать не станет. И то хлеб. Вопрос об избрании Довлиханова следовало считать решенным. Но это был все же не самый трудный вопрос. Переливая зеленый чай, Санджаров поглядывал на старика, стараясь понять, благоприятный ли сейчас момент для главного разговора. Настроение у Анкара-ага вроде ничего, да и тянуть больше нет никакой возможности.

— Почему про переселение не спрашиваешь? — начал Санджаров. — Или не интересно?

— Интересно. Чай пью — не хочу портить удовольствие.

— Ты уж извини, если я тебе его испорчу. Переселяться думаешь? Или один останешься в песках?

Анкар-ага неторопливо допил чай, налил новую пиалу, поставил ее на кошму и лишь после этого взглянул на Санджарова:

— Правду знать хочешь?

— Правду.

— Тогда знай: если все мои односельчане решат трогаться, я на плечах потащу свой скарб, уйду со всеми. Но если хоть один сосед останется здесь, в Учоюке, вы не вышибете отсюда мою кибитку. Хоть из пушки бейте!

Санджаров почувствовал, как багровеет у него лицо.

— Не то говоришь, Анкар-ага, — сказал он, с трудом сохраняя спокойствие. — Не советская власть, а Гитлер направил пушку на твою кибитку. На Учоюк, на Ербент, на весь Советский Союз! Он убивает детей и женщин, грабит и рушит наши города и села. Знаешь, сколько он разорил сел? Тысячи, десятки тысяч! И для победы над врагом стране нужен хлеб, рис, хлопок — нужно, чтобы ты и твоя семья переселились на Амударью. Вот как обстоит дело. — Санджаров поднялся с кошмы и, подойдя к двери, добавил: — Силой тебя никто гнать не будет. Оставайся, если для тебя нет ничего дороже твоих песков…

Глава двадцать первая

У колодца Ганлы нашему председателю поставили большую палатку. Здесь и контора и жилье: раскладная железная кровать, стол, два стула. На столе несколько книг, календарь, свернутая трубочкой карта. Под кроватью — небольшой чемодан. Все это я видел, когда Довлиханов пригласил меня в палатку.

Я приехал на Ганлы с твердым намерением выпросить у председателя лошадь. Хоть какую клячонку на смену моему несчастному ишаку. Ну в самом деле, не бегать же ему по семьдесят километров в день!.. Довлиханов стоял возле палатки, засунув руки в карманы брюк. Я поздоровался. Он молча кивнул.

— Я здешний почтальон Еллы. И еще работаю в школе, преподаю родной язык. У меня к вам дело, товарищ председатель.

— Хорошо, — сказал он, но я понял: ничего хорошего он в моем приезде не видит, наоборот — досадует, что оторвал его от размышлений.

— Товарищ председатель, — начал я, когда мы вошли в палатку, — видели ишака? Это весь мои транспорт. На нем я езжу за почтой. Через день семьдесят километров: тридцать пять туда, тридцать пять обратно. А дорога — вы сами знаете. Никакой ишак не выдержит. Я не могу…

— Так, — прервал меня Довлиханов. — Вы о чем, собственно: транспорт просите или — от работы освободить?

— Освободить. — И как у меня вырвалось это слово! Знаю же: освободить меня нельзя, некому будет возить почту.

— Тогда считайте, что просьба удовлетворена.

Мне бы хоть полюбопытствовать: а кто будет возить письма? Но я был настолько обижен неожиданным решением, что совсем растерялся. Как же так? Разве он не понимает, какое сейчас важное дело почта? Вместо того чтобы уговорить меня, пообещать лошадь — «считайте, что просьба удовлетворена»! Поздравляю тебя, Еллы! Четыре года изо дня в день трясся ты на своем ишаке из села в район, из района в село, летом, осенью, в любую погоду — и что же? Оказывается, без тебя прекрасно могут обойтись.

Довлиханов поднялся, давая понять, что разговор окончен. Я тоже встал, ноги у меня дрожали.

— Есть еще ко мне какое-нибудь дело? — холодно спросил председатель.

— Нет. Хотя есть. Может, и от учительства освободите?

— Освободил бы. Не имею права, школы в ведении районо. Я считаю необходимым освобождаться от всех, кто не хочет работать. Как говорит наш новый первый секретарь товарищ Санджаров: «Я за принцип добровольности!» Товарищ Санджаров — великий теоретик марксизма. Он внес огромный вклад в учение о работе с народными массами.

Это было уж слишком.

— Товарищ Санджаров очень хороший человек, — сказал я, не глядя на председателя.

— Еще бы! — Довлиханов усмехнулся. — Любимец народа. Сват — мудрейший советчик по любым вопросам. Он выше правления колхоза. Невестка этого мудрейшего — бригадир, дочь — счетовод, близкий друг и приятель Поллык-ага — завфермой. Да здравствует демократия! Да здравствует родство и содружество!

Я разозлился и забыл, что передо мной председатель.

— Во-первых, ничего плохого нет, если люди дружат! Во-вторых, Анкар-ага ни к кому в советчики не набивается, люди сами к нему идут, потому что уважают. А его дочь и невестку не Санджаров назначал, общее собрание выбрало. Так же, как вас.

— Знаешь, что я тебе скажу, учитель, — Довлиханов едва сдерживался, — сказки ты ребятам в школе рассказывай. Я вас хорошо понял: все вы тут политики, все философы доморощенные, одной веревочкой связаны, круговая порука! Ладно, посмотрим, чья возьмет!

Меня словно ветром вынесло из палатки. Что ж это получается? Довлиханов против Санджарова, против нас всех? А к чему он приплел политику?

Я снял с ишака сумку с почтой, достал газеты и письма (сегодня, уж так и быть, разнесу) и, вернувшись в палатку, положил сумку на стол.

— Вот! Тут список подписчиков. А ишак мой собственный, не колхозный. Все. Спасибо, что не отказали в просьбе.

Довлиханов холодно взглянул на меня. Я отправился разносить по кочевке письма в последний раз.

Может, мне только казалось, а может, и правда односельчане обходились со мной в этот день как-то особенно ласково, словно прощались, хотя никто еще не знал, что я больше не буду возить почту. Везде усаживают, предлагают чаю, спрашивают, как дела на фронте, как идет стрижка овец в нашем становище. Фронтовые треугольнички берут обеими руками, не решаясь развернуть, долго благодарят, желая мне здоровья и белолицую красавицу жену, потом просят прочитать. Письма с фронта почти всегда читаю я.

Нет, Довлиханов, зря ты на наших людей ополчился; таких людей нигде больше не найти. Мы все вместе, все как родные, а ты говоришь «семейственность». Палатку поставил в стороне от кибиток. Эх, Довлиханов, Довлиханов, куда тебе до Анкара-ага, хоть ты и председатель…

Перед кибиткой Анкара-ага на кошме разложены подушки, но никого не видно. Я подошел ближе, кашлянул, и мне показалось, что женский голос в кибитке назвал мое имя. Вышла Кейкер, улыбнулась. Я расседлал ишака, стреножил его и пустил пастись, а сам постарался изобразить беспечность на лице и вошел в кибитку.

Старик протянул мне обе руки и сказал, что мы давно не виделись, хотя я неделю назад приносил ему письмо от Паши. Наверное, у них другой счет — у тех, кто ждет писем с фронта.

Минут десять мы толковали о том о сем. Меня спрашивали о моем здоровье, о матери, сестренке, соседях. Я тоже осведомлялся о здоровье хозяев, хотя знал: их интересует, с чем я пришел. Я слышал, как Кейик несколько раз нетерпеливо вздохнула, но не мог перейти к делу, не поговорив как положено. Наконец я достал письма, и все замолчали, глядя на Кейкер, державшую серые треугольники: один — от Паши, другой — от Юрдамана. Радость какая! Красивое лицо Кейик медленно заливало краской.

Сперва читали письмо Паши. Оно было обстоятельное и очень деловое. Он расспрашивал о школе, о новых учителях, просил Бибигюль не обижать стариков, терпеливо ждать его возвращения. И вообще, хотя он адресовал письмо отцу, обращался больше к жене. Ведь Паша учитель и жена у него учительница, вот он и не стесняется стариков, пишет по-новому. И видно — Анкар-ага не обижается, привык. А вот Юрдаман не смеет обращаться в письме к жене. Только в самом конце, после поклонов всем родственникам, оказалась маленькая приписочка — привет жене.

Но Кейик и этого было достаточно. Глаза у нее заблестели, ей вдруг стало душно в кибитке, и она вышла, чтобы на свободе откинуть яшмак.

Через несколько секунд вернулась, взяла большой казан, потащила во двор. Следом вышла Кейкер и, разведя огонь, стала наполнять водой кумганы из стоявшей возле двери бочки.

Анкар-ага сидел молча и напряженно думал о чем-то — так бывало всегда, когда он получал письма от сыновей. Мне захотелось отвлечь старика от грустных мыслен.

— А что, тетя Дурсун, в молодости и вы, наверное, также крутились вокруг Анкара-ага, угодить старались? — Я кивнул на Кейик, ворочавшую тяжелый казан.

— Было дело, — усмехнувшись, отвечала тетя Дурсун. — Да и не так давно. Старший-то наш всего пять лет как женился.

Старик кашлянул, погладил бороду и тоже улыбнулся, словно вспомнил приятное. Однако ничего не сказал.

— А Анкар-ага не обижал вас, тетя Дурсун? Раньше ведь женщины неравноправные были.

— Неравноправные? — Анкар-ага бросил косой взгляд на Кейик, тихо говорившую что-то свекрови. — А по-твоему, могут они быть равноправными?

— Конечно. — Я взглянул на тетю Дурсун, ожидая поддержки.

— Унижать женщину не следует. — Анкар-ага не глядел на невестку, но чувствовалось — говорил для нее. — Брать по нескольку жен, как баи раньше, — это лишнее. Мужчине довольно одной жены, а другому и одной многовато. К тому же Махтумкули так говорил: две жены и один муж — это три жены. Ну, а насчет равноправия: мужчину всегда будут знать по отцу, мужчине пристало помнить, чей ты сын, женщине — чья ты жена.

— Опять доклад начался! — послышался громкий шепот Кейик. Тетя Дурсун испуганно глянула на невестку, на мужа и, досадливо махнув рукой, отвернулась.

Анкар-ага слышал слова Кейик. Брови у него сошлись на переносице.

— От хорошего доклада вреда не бывает, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Думал, шуткой развеселю старика, и тогда легче будет заговорить о своем. Но Анкар-ага сидел сумрачный, и я не решился. К тому же получилось бы вроде жалобы на председателя, а ведь он, в конце концов, только удовлетворил мою просьбу.

Глава двадцать вторая

Ничего не выходит у Довлиханова в Учоюке — не может он сойтись с людьми. Вот идет к стригалям, идет с самыми лучшими намерениями. Здоровается, ему вежливо отвечают, не прерывая работы. Разговоров тоже не прерывают, словно приход председателя ровно ничего не значит. Некоторое время Довлиханов стоит под навесом, невольно любуясь спорой работой. Валит овцу один, а стригут сразу несколько человек. Работают, кажется, не спеша, болтая, пересмеивась, — привычные руки сами делают дело. Ножницы лязгнут: раз, раз — и один бок острижен, переворачивают на другой. Гора грязной шерсти растет. А воняет она, между прочим, едва ли не хуже черной мази, которой стригали смазывают овцам болячки. И жарко, невозможно жарко под навесом. Довлиханов прощается и уходит. Иногда может показаться, что колхозники и правда его не замечают, но он знает, что это не так: за ним следят, фиксируя любой его промах. Анкар-ага глаз с него не спускает, каждую минуту подковырнуть готов. Вчера у стригалей зашел разговор о колодце Ганлы — почему такое название. Один старик стал рассказывать историю колодца. Жил, дескать, некогда здесь Юсуп-бай. Решил он рыть новый колодец, и на глубине двадцати восьми метров колодезный мастер нашел золото. Дальше шел рассказ о том, как из-за золота Юсуп-бай перебил возле колодца много людей — отсюда и название Ганлы, Кровавый.

Анкар-ага слушал, слушал, а потом и говорит:

— Ну это все правильно. А знаете ли вы, почему колодец оказался потом засыпанным? Его засыпали в те годы, когда колхоз создавали. Снова отрывать пришлось.

Стригали, конечно, спрашивают — кто засыпал. Анкар-ага глядит искоса на Довлиханова и отвечает:

— Был тут один такой. Активист. Это, говорит, вредное наследие. Ликвидировать нужно.

Довлиханову ясно: как только он уйдет, Анкар-ага не замедлит сообщить, что это он, новый председатель, велел десять лет назад засыпать колодец Ганлы. Расскажет, как пить дать расскажет… А может, и нет. Ведь если бы старик хотел опозорить Довлиханова перед людьми, давно бы уж все выложил. Пожалуй, рассказывать не станет, но Довлиханову нет-нет да и напомнит, чтоб поставить его на место.

И когда только придет к этим людям коммунистическое сознание? Недопонимают они, что колодец он засыпал от чистого сердца, хотел, чтоб коммунизм скорей настал. Конечно, по молодости они тогда перегнули… Ведь ему, Довлиханову, двадцати не было, когда он возглавил группу «Красная палка». И скот обобществляли, и баев раскулачивали, и учились. Ни сна, ни покоя не знали… Нет все-таки справедливости: снять с работы, послать в колхоз, в пески… Это Санджаров подстроил. Ничего, провалится он со своим «принципом добровольности»! Какая, к черту, добровольность, когда война идет! Людей надо заставлять работать днем и ночью. Вот они с утра до ночи овец стригут, в жаре, в пыли. А ночью мне нужно поднять их и гнать на рытье колодца. Пойдут они тебе добровольно, держи карман шире. И будете потом в райкоме на меня орать: «Не сумел мобилизовать массы!»

Разговаривая сам с собой, Довлиханов прошел по тропе к другому навесу. Здесь работали женщины, и разговоры были женские. Он присел в тени за загородкой. Говорили о какой-то Огульджамал, которую Дурдыгозель хотела сосватать своему сыну, а та будто при всех заявила, что есть у нее парень в армии и она его ждет. А мать, вместо того чтоб пристыдить, потакает негоднице. Хорошо еще, что невеста она незавидная — и голос как у мужчины, и заикается, вся в мать, а то Дурдыгозель совсем обидно было бы. Ей ведь и у Анкара-ага отказали. Отговорились: Кейкер, мол, еще ребенок, а какой там ребенок — семнадцать лет, самая пора. Просто больной у нее сын, чахоточный, вот ему никто и не хочет дочь отдавать.

Довлиханов уже собирался уходить, как вдруг услышал свое имя. Какая-то бабенка очень убедительно объясняла, что Санджар Политик не уважает Довлиханова, потому и послал в колхоз. А в колхозе от него какой прок — сидит в палатке да книжки почитывает. Сазак — тот, плох ли, хорош ли, до всего сам доходил. А этому дела нет до людей. Подумать только, почтальона Еллы прогнал! Кто теперь почту будет возить? Вот был бы у этого Довлиханова сын на фронте, подумал бы, как без почтальона…

Глава двадцать третья

Анкару-ага я не осмелился сказать, что не буду больше возить почту, но матери пришлось признаться.

— Это как же? — удивилась она. — Прогнали или сам надумал?

— Сам, — солидно ответил я. — Трудно совмещать две должности, школе нужно побольше внимания уделять.

Несколько дней я почти не выходил из дому, читал, думал — мне почему-то не хотелось показываться на глаза односельчанам.

Однажды я проснулся на рассвете от сердитого голоса тети Огулдони. Соседка сидела возле очага и, ударяя кремнем о кремень, пыталась высечь искру и раздуть огонь. Но фитиль, как видно, отсырел и не хотел разгораться.

— Когда только избавимся от этих проклятых камней! Вот жизнь пошла — спички простой не достанешь!.. — Она в сердцах отшвырнула фитиль. — Придется к Гыдже подъезжать. Хоть и не по душе мне эта баба, а, кроме как у нее, нигде спичек не добудешь. На складе должны быть, для чабанов всегда спички держат. Придется к ней идти… И где это видано: баба складом распоряжается!.. Да к ней только подольстись, она тебе не то что спички, такое предоставит!..

Я невольно фыркнул:

— Это как понять, тетя Огулдони? Что «такое» ты имеешь в виду?

Тетя Огулдони нисколько не удивилась, услышав мой голос. И ответила не оборачиваясь, словно давно уже беседовала со мной:

— «Такое», милый мой, это то, что ни мне, ни твоей матери не понадобится, а только вам, мужикам, потребно. Знаете, проклятые, женскую слабость и пользуетесь. Как начнете вокруг бабы увиваться, голову дурить, редко какая устоит. А ты чего это больно заинтересовался? — вдруг спохватилась она. — Соседка! Слышишь, какие твой младшенький разговоры ведет? Пожалуй, женить пора. Чего-чего, а невест сейчас в достатке, — может, сосватаем ему?

— Придет время — сосватаем, — вздохнула мама. — Я слышала, ты тут Гыджу поминала. Правда, что ее завскладом назначили?

— А чего же не правда? Вчера и назначили. Мне что, мне все равно, но кое-кому это не по душе придется. Вот Анкар-ага… Как он посмотрит?

Послышался сердитый кашель. Это Поллык-ага поднял голову с подушки. Сейчас он должен сесть, взглянуть на часы, которые недавно купил и по которым еще не научился узнавать время. Взглянуть и важно сказать: «Чуть было не проспал…»

Нет, сегодня все вышло не так. Едва Поллык-ага зашевелился, тетя Огулдони, сообразив, что он не мог не слышать ее слов, обернулась с умильной улыбочкой:

— С добреньким утром, начальник! Уж я жду, жду, когда проснетесь… Спичечками разжиться… Измучилась с проклятыми камнями, а у вас спички всегда найдутся… Вам, при вашей должности, никак нельзя без них… А то чаю вскипятить не можем…

Поллык-ага достал из кармана спички, тетя Огулдони подпрыгивающей походкой засеменила к нему. Однако Поллык-ага оказался настолько предупредительным, что поднялся с постели и, подойдя к очагу, сам стал разжигать огонь.

— Вот, горит. — И добавил угрюмо: — А сплетни с утра пораньше не следовало бы распускать…

— Не дай бог! — с готовностью отозвалась тетя Огулдони. — Типун на язык этим сплетникам! Какая нам разница: Гыджа будет складом управлять или кто другой…

Поллык-ага выразительно посмотрел на меня и, сказав жене, что чай будет пить позднее, ушел.

Когда мы напились чаю, он вернулся и сразу же подозвал Солтанджамал и меня.

— Чего расселась? — прикрикнул он на жену, которая устроилась рядом послушать новости. — Сходи к соседям, что ли.

— Не кричи! — огрызнулась женщина. Однако поднялась.

— Иди, иди!

Разговор обещал быть серьезным: Поллык-ага достал часы, взглянул на них, положил обратно в карман и начал так:

— Товарищ Солтанджамал, а также товарищ Еллы.

Вчера было заседание правления. Выступал наш новый председатель. Вопросы такие. Первое — чтобы доярки во время работы не занимались сплетнями. Это товарищ Довлиханов особо подчеркнул… Второе — о торжественном праздновании Первого мая, ударницы получат премии. Третье — с завтрашнего дня Гыджа заведует складом. И четвертое — почту теперь будут возить попутно, кто поедет в район. Сдадут шерсть и заедут за почтой. Вот и все. Вопросы есть?

— Какой из Гыджи заведующий! — Солтанджамал презрительно скривила губы.

Прежде чем ответить, Поллык-ага снова достал часы и внимательно поглядел на них.

— Женщина в колхозе — большая сила, — внушительно сказал он. — А Гыджа в основном жена бывшего актива. И грамотная.

— Скажите, Поллык-ага, Гыджу выбрали или назначили? — поинтересовался я.

Поллык-ага помолчал, подумал.

— А ты что, против?

— Да нет, просто хочу знать.

— Выбрали. Председатель выбрал. Сказал, что завскладом уходит в армию и нужно подобрать на его место расторопную грамотную женщину. Сазак, прежний наш председатель, назвал Гыджу. Вот мы ее и выбрали.

— Выбирает только общее собрание, — заметил я так, для порядка. — Я считаю, что Гыджа вполне справится.

— Это хорошо, что так считаешь. — Поллык-ага исподлобья взглянул на меня. — Только вот что я тебе скажу, Еллы. Ты, может, и грамотнее нас — учитель, но мы тоже, слава богу, на государственной работе и кое-что понимаем.

— Конечно, — согласился я. — Никто не спорит. А который теперь час, Поллык-ага?

Старик опять достал часы.

— Большая стрелка немного перегнала маленькую, — сказал он.

— Понятно. Большое спасибо, Поллык-ага. Мы пойдем?

— Идите. — Он важно кивнул головой.

Глава двадцать четвертая

Кибиток на Ганлы не больше, чем на Юсупе, и все же это центр, потому что здесь палатка председателя, а возле нее вырыт глубокий погреб, крытый хворостом и колючей травой. В погребе склад.

Каждый день в склад привозят свежесбитое масло. Чаще приезжает сам Поллык-ага, но иногда поручает это дело Солтанджамал. Вот и сегодня масло привезла она. Уложила верблюда, прочитала прибитый над дверью лозунг: «Товарищи доярки и стригали! Достойно встретим 1-е Мая! Наше дело правое. Мы победим!» — и начала стаскивать тяжелые бидоны.

Из погреба вышла Кейкер с толстой коричневой тетрадью в руке. Увидев Солтанджамал, сунула тетрадку в карман и стала помогать ей.

— Как живем, Кейкер? Как новая заведующая? Она здесь?

В вопросе явно слышалась издевка, и Кейкер лишь кивнула в ответ. Они потащили кувшины вниз.

В разделенном на отсеки полутемном погребе было прохладно. У самой двери стояли весы, маленький столик и два стула. К весам привязана табличка с надписью: «Курить воспрещается». «Ну да, на стенку-то здесь не повесишь», — мельком подумала Солтанджамал. Гыджа с карандашом в руке стояла возле кувшинов с маслом, по самое горлышко зарытых в землю. Она видела Солтанджамал, но не поспешила ей навстречу, сделала вид, что поправляет шерстинку на горле кувшина — от муравьев. Новая заведующая была в длинном полушелковом платье, поверх него — белый халат и пиджак Вейиса, на ногах — хромовые сапоги. Мгновенно прикрыв рот концом головного платка, Солтанджамал прихватила его зубами. И лишь когда Гыджа подошла, — притворно охнув, открыла лицо.

— Ой, это ты, Гыджа? А я думала, что за мужик ходит! В сапогах!

Гыджа насмешливо глянула на нее:

— А чем я не мужчина, раз от меня молодухи закрываются!

— Что и говорить: и пиджак, и сапоги. Одного только не хватает. Ну этого, как говорится, не займешь, не купишь!..

— А зачем покупать? — Гыджа усмехнулась. — Даром сколько хочешь предлагают. Отбою нет.

— И ты, конечно, не теряешься?

— А чего ж… Иначе заведующей не назначили бы. Ну, еще чем поинтересуешься? Все ясно? Тогда давай тащи бидоны на весы!

До сих пор Солтанджамал полагала: никто из односельчан не одолеет ее в перебранке, а Гыджа вот одолела. Стиснув зубы, Солтанджамал взвесила масло, оформила документы. Выйдя из погреба, плюнула с остервенением и стала поднимать верблюда. Из погреба слышался спокойный перестук костяшек — Гыджа считала на счетах.

Глава двадцать пятая

На весенние пастбища мы уезжали втроем, а возвратились вдвоем с Джаннет. Маму мы схоронили.

Когда караван, отвозивший в райцентр шерсть, привез извещение о смерти брата, плакали все: мама, Джаннет и я. Но мы с сестрой не знали, что мама плачет по-другому, не так, как мы.

Она лила слезы один день и одну ночь. Потом перестала. И перестала говорить с нами. И есть перестала. Целую неделю ничего не ела. Приходили соседки: тетя Огулдони, жена Поллыка-ага, Солтанджамал. Мама и с ними не говорила, даже не смотрела на них. Около полуночи взяла пиалу с чаем, отпила глоток и долго смотрела на спящую Джаннет. Я тоже взглянул на сестру. Она показалась мне вдруг очень красивой. Мама подняла руку, положила ее мне на колено, вскрикнула и упала ничком.

Почему она умерла? Ведь не одни мы получили в те дни извещение. И как мы теперь будем без нее? Когда мама умерла, мы узнали, что ей было только сорок шесть лет. А раньше я думал, что мама уже старая. Вернее, я об этом просто не думал, мне казалось, что мама была всегда и всегда будет.

Когда у покойной остаются маленькие дети, им можно сказать, что мать ушла на базар, что она вернется. Дети верят. А мы с Джаннет знали, что мама не вернется, что мы никогда ее не увидим. Только ночью, вернее, под утро, когда за кибиткой начинала греметь посуда, нам с Джаннет казалось сквозь сон, что это мама готовит завтрак. И мы сладко дремали.

— Вставайте, ребятки! — раздавался над нами ласковый голос соседки. Нет, это не мама, она никогда не называла нас «ребятками». Начинался новый день, еще один день без мамы.

В Учоюке живут разные люди, есть и добрые, и не очень, но я точно знаю: когда умерла мама, нашему горю сочувствовали все. Одной из первых пришла с колодца Ганлы Гыджа. Я не видал ее с тех пор, как она обругала меня в своей кибитке. «Крепись, Еллы, — сказала она, — сейчас в каждой семье беда». Почему-то меня очень тронули эти слова, может быть, потому, что их сказала злая Гыджа.

На поминках она вела себя так, словно была нашей старшей сестрой, хозяйкой кибитки, и это ее обязанность — как положено справить весь обряд; она хлопотала без отдыха: варила, мыла посуду, прислуживала гостям. Когда понадобилось вырыть яму для большого казана, Гыджа молча взялась за лопату. Женщины стали в сторонке, с тревогой поглядывая то на Гыджу, сильными взмахами отбрасывавшую в сторону песок, то на Анкара-ага, спокойно наблюдавшего за ней. Наконец какая-то старуха не выдержала:

— Анкар-бай! Чего же вы смотрите! Разве это женское дело — под очаг землю копать! Такое бог не примет!

— Ничего, старая, примет, — отозвался Анкар-ага. — Если от чистого сердца — примет.

Старуха бросила на Анкара-ага негодующий взгляд и, поплевав себе за ворот, отошла.


В тот день, на поминках, я услышал такой разговор между стариками.

— Вот, Анкар-ага, любопытно получается, — поставив на скатерть пустую пиалу, начал завфермой. — Почему умерших всегда хвалят? Я не про покойницу — она и впрямь святая была женщина. А вот, положим, жил на свете человек, неважный человек. И умер. Живому ему боялись сказать о его недостатках. Зачем же после смерти-то правду таить?

— Правду таить не надо. Только трудно бывает определить, кто хорош, а кто плох. Вот ты сам как считаешь: хороший ты человек?

— Я? — Поллык-ага растерялся. — Был бы плохой, не выдвинули бы на ответственную работу.

— А по-моему, на ответственной работе ты как раз хуже стал. В чабанах ходил скромный, веселый, а теперь только и слышно: «ответственные работники», «мы руководители», «я член правления»… Очки вот стал носить для фасона. За часами то и дело в карман лазишь, а время по ним узнать не можешь.

Поллык-ага покраснел.

— Ты не имеешь права… такие слова человеку на государственной работе… Дались вам мои часы! Издеваться над человеком. Лучше б с должности сняли!..

— Да что это ты, Поллык? — вмешался один из стариков. — Разобиделся, словно дитя малое!

— Ну уж нет! — засмеялся другой. — Был малым, пока отары гонял, теперь рукой не достанешь!

— Да, — притворно вздохнул первый старик, — губят людей должности. Уйти бы тебе, Поллык, от греха. Обратно в пески.

— Должность мне дал председатель! — выкрикнул Поллык-ага. Ему вдруг показалось, что и вправду могут прогнать.

Анкар-ага решил прекратить спор и многозначительно кашлянул. Все тотчас умолкли. Потом один из стариков упомянул о предстоящем переселении, и к Поллыку-ага с его высоким постом интерес иссяк. Кто-то сказал, что переселять будут сразу после возвращения с кочевий. Другой добавил, что будет собрание. Учоюк объединят с Кизылтакыром и так, одним колхозом, будут переселять.

Слухи ходили разные, их горячо обсуждали, по все-таки оставалась надежда, что это только слухи. И лишь когда стало известно, что Санджар Политик выехал на Амударью — смотреть новые земли, — поняли: переселение неизбежно.

Глава двадцать шестая

В один из летних дней всем жителям Учоюка приказано было явиться на площадь, имея при себе лопату. Женщинам взять серпы. Об этом приказе Довлиханова сообщили активисты, пройдя на рассвете по кибиткам.

Когда люди собрались на площади, из конторы вышел председатель.

— Мужчины в одну сторону! — по-военному скомандовал он. — Женщины — в другую! Задача такая: между нашим селом и райцентром пять километров. Три километра — такыр. Один километр до такыра, один после такыра — пески. Надо построить дорогу, такую, чтоб прошли грузовые машины. Разровнять песок, застелить травой, ветками. Понятно?

— Понятно, — отозвался один из пожилых мужчин. — Только чего ж сразу-то не сказал, зачем народ собираешь? Уж думали, на фронт отправлять будешь.

— Обстановка потребует — и на фронт отправим! — отрезал Довлиханов. — В прифронтовых районах все население участвует в рытье окопов! Итак, — председатель прошелся перед колхозниками, словно командир перед строем, — женщины делают дорогу от села до такыра, мужчины — от такыра до райцентра. В обеденный час сбор на такыре. Питание за счет колхоза. У мужчин главным назначаю Сазака, у женщин — Гыджу.

Через час Довлиханов пошел проверить, как там дела. Женщины дружно стелили траву, засыпали ее песком, сверху накладывали срубленные ветки черкеза и кандыма. Закончат участок, переходят дальше. Довлиханов был доволен собой. Вот, пожалуйста, — целую армию вывел на штурм песков.

Посреди такыра под большим навесом уже орудовала тетя Огулдони, устанавливая огромный казан. Кто-то разводил огонь. Женщинам нравилось, что обедать будут все вместе: получалось что-то вроде тоя. Они не понимали только, почему председатель заранее не сказал, какой предстоит день, — дома бы управились получше. И еще — очень тревожило: по новой дороге пойдет много машин, — значит, и правда трогаться им скоро отсюда… Мысль эта томила женщин, но напрямик спросить председателя ни одна не решалась. Даже Гыджа.

Довлиханов шел вдоль опустевшего села. Весь народ был в песках, на дороге. Возле кибиток под присмотром старух возились ребятишки.

У кибитки Анкара-ага Довлиханов остановился. Четверо стариков свежевали только что прирезанного верблюда. Они подняли его задние ноги, а тетя Дурсун подстелила под них камыш, потом старики подняли перед-ние ноги, туда тоже подложили камыш. Нунна-пальван, почему-то оказавшийся здесь, пытался помогать, но явно был не при деле.

— Ну вот, еще одного помощника бог послал! — сказал незнакомый Довлиханову высокий старик, указывая глазами на председателя, который остановился неподалеку, заложив руки за спину.

— Рад бы помочь, да чем? — Довлиханов натянуто улыбнулся. — Скажите спасибо, что не мешаю.

— Это верно, — согласился старик и провел когтем по лезвию ножа, проверяя его остроту. — По нынешним временам, не вредит человек, — значит, хороший… — Он присел возле верблюда и, прочитав молитву, начал сдирать шкуру.

Все у них было заранее распределено: каждый старик занимался одной ногой. Только Нунна-пальван не знал, за что приняться.

— Председатель! — позвала Довлиханова тетя Дурсун. — Где чай будешь пить? Здесь или в кибитке?

— Лучше здесь. Посмотреть хочу. Ни разу не видел, как свежуют верблюда.

Тетя Дурсун принесла чай и завернутые в скатерть лепешки. Довлиханов расположился на песке.

— Может, кошму принести?

— Нет, нет, спасибо, сейчас на песке хорошо…

Довлиханов впервые зашел к Анкару-ага, если не считать того не очень-то приятного посещения вместе с Санджаровым и Шаклычевым, и, сказать по правде, был удивлен тем, как уважительно принимали его в этом доме. Может, побаиваются? Да нет, не похоже, чтобы этот старик кого-нибудь боялся. На спокойном лице ни следа угодливости, только сосредоточенность — работа и правда непростая. Видимо, все дело в том, что председатель пришел как гость, а гостей Анкар-ага уважает.

Нунну-пальвана Довлиханов немножко знал и, осушив две пиалы чая, решил вступить с ним в разговор.

— Ну, пальван-ага, — спросил он, растянувшись на песке, — что нового в Кизылтакыре? Что у вас о переселении слышно?

— Да как сказать… Я ведь новостей не собираю, а петухи — они везде поют одинаково. Товарищ Санджаров толкует: хорошо, мол, там, рай земной. С одной стороны река, с другой — степь, а между ними сад. Урюк сам в рот падает, виноград лежа можешь срывать. Кому как, а мне такое по душе!

— Еще бы! — засмеялся высокий старик. — Лежи себе на спине да успевай проглатывать!

— Нет уж. — Старик, трудившийся над передней ногой верблюда, вздохнул. — Не надо нам райского сада. От дармового хлеба брюхо пучит.

Нунна-пальван вскинул голову, готовый вступить в спор, но нож, которым он намеревался разрезать сухожилие, скользнув по верблюжьей кости, воткнулся ему под ноготь. Нунна-пальван закрыл глаза.

— Видишь, — строго заметил старик, — только пожелал дармового, а бог уже наказал.

— Проворен он наказывать! — сказал Нунна-пальван, высасывая кровь из-под ногтя. — Вот милостей его что-то не видно!..

Шкуру содрали, мясо разделили на четыре груды.

— А одинаковые доли-то? — обеспокоенно спросил Нунна-пальван.

— Да вроде вот эта побольше. — Высокий старик показал на груду возле себя.

Нунна-пальван взял кусок лопатки, отложил в сторону.

— А в этой жира многовато, — заметил тот же старик. Нунна-пальван отложил в новую груду часть жира. Анкар-ага взглянул на него и засмеялся, отворачиваясь. Старик, помогавший Нунне-пальвану подравнивать доли, кажется, только сейчас сообразил, в чем дело.

— Это как же, пальван? Выходит, ты и правда не брезгуешь дармовым хлебом? Вон какую кучу себе отложил.

— Дармовым… — проворчал Нунна-пальван, перевязывая палец тряпицей. — Чуть без руки не остался.

«Да, здорово этот Анкар-ага с верблюдом… — думал Довлиханов, шагая в контору. — Часть себе, три части продал. Мы неделю назад, когда двухлеток ногу сломал, прирезать прирезали, а мясо распродать не сумели. Так и пришлось закопать — протухло. А старик и с мясом будет, и верблюжонка купит на вырученные деньги. Хозяин!»

Глава двадцать седьмая

Как только Бибигюль вернулась из Ашхабада, мы, учителя, собрались в школе. Обычно в конце августа созывалась районная учительская конференция, но в этом году все по-другому. Дело в том, что большинство колхозов нашего района уже снялось с мест и расположилось вдоль железной дороги у станции Безмеин. Нам велено было собрать учебные принадлежности и ждать дальнейших указаний. Мы связали пачками классные журналы, книги, тетради, сложили их в ящики. Упаковали классные доски, географические карты, портреты… Что делать дальше, никто из нас не знал. Мы не знали даже, будем ли преподавать на новом месте, там ведь свои школы, свои учителя. Я, во всяком случае, если и приду в школу, то не учителем, а учеником: семилетку надо заканчивать.

Бибигюль рассказала о Кизылаякском районе, том самом, куда мы переезжаем, и о городе Керки. В Керках есть небольшие заводы, сельхозтехникум, а главное — педучилище. Когда я окончу семилетку, меня пошлют в это училище, и я стану настоящим учителем — так сказала Бибигюль.

Ей хотелось всем сказать что-нибудь хорошее. Два дня назад Анкар-ага получил от Паши телеграмму, где было только два слова: «Еду домой». Анкар-ага зарезал барана и пригласил всех соседей. Бибигюль даже не пыталась скрывать свое счастье, глаза у нее блестели; телеграмму она из рук не выпускала.

— Паша уже в Ашхабаде? — допытывались односельчане. — Когда приедет?

Бибигюль объясняла, что муж дал вчера телеграмму из Москвы; значит, если не задержится в пути, через неделю будет дома.

Гости с жаром обсуждали эту новость.

— А Москва — очень далеко?

— Ха! За Москвой — край света! Уж как поезд мчится, а только через неделю в Безмеин попадет!

— Дорога небось плохая. Как наш такыр весной. Развезет — ни на коне, ни на ишаке не проехать.

— Скажешь тоже!.. Та дорога, по какой поезд идет, железом выстлана.

— А ты видел когда-нибудь? Где же взять столько железа?

— Чего ж не видеть. Я в Теджене бывал. У меня там родственник в комсомоле. На машине ездит!

— На машине… Санджар Политик и то на коне! Что ж твой родственник — выше Санджара?!

— Значит, выше. У него в кабинете телефон — с Ашхабадом говорить можно.

— Чудеса! — вздохнул один из гостей. — Сколько нужно знать, чтоб такое устроить!.. Сам здесь, а говорит с Ашхабадом. Вот и Бибигюль: знает, за сколько дней поезд доедет от Москвы до наших мест.

— Да-да! — поддержал его сосед. — А ведь она еще не достигла вершин учености.

— Как же не достигла? Она, говорят, тринадцатый класс окончила. Да еще каждое лето в Ашхабад ездит учиться.

— Тринадцатый класс! — восторженно подхватил Нунна-пальван. — Вот почему она все и знает. Поднимется на бархан и видит оттуда Москву. Великое дело ученость! Махтумкули выходил из кибитки, и ему открывалась вся вселенная…

Глава двадцать восьмая

Я проснулся от шума машин, тяжело буксовавших в песке. С кумганом в руках вбежала сестренка.

— Ой, Еллы! Машины пришли! Одна около Сазака остановилась, другая — у Поллыка-ага. Уже кибитки разбирают. — И она снова выскочила на улицу.

Я оделся и поспешил к кибитке Поллыка. Машину окружили ребятишки. Взрослые подходить не решались, наблюдали издали.

Возле кибитки Анкара-ага стояли тетя Дурсун, Кейкер и Кейик. Как раз когда я проходил мимо, из кибитки послышался голос Анкара-ага, и женщины сразу исчезли в ней, словно их втянули невидимой веревкой.

Довлиханов еще вчера говорил активистам, что утром прибудут машины, и призывал провести переселение организованно, с подъемом, как большой праздник. Что-то не похоже на праздник…

Поллык-ага с важным видом подошел к женщинам, разбиравшим жилище. Помолчал, наблюдая за сборами, потом сказал, решив, видимо, их подбодрить:

— Вам что, сядете на машину и поедете, а я с чабанами весь скот должен перегнать: и колхозный и частный. Раньше чем за полтора месяца не управимся…

Женщины ничего не ответили.

— Ну, чего вы? — сказал Поллык-ага. — Будто там песков нет…

— Таких, как наши, нигде нет!.. — Жена Поллыка всхлипнула.

За машиной громоздился большущий, как вагон, прицеп. Мужчины стали складывать узлы в его темное необъятное нутро. Уже сложены были все части кибитки. Положили и кумганы и котел, в котором варили шурпу. Оставались куча саксаула и столб, за который привязывали верблюда. Погрузили саксаул. Жена Поллыка подошла к столбу, чтобы помочь выкопать его, но вдруг опустилась на землю и заплакала.

— Ты чего? — Поллык-ага испугался. — Товарищ Довлиханов как говорил: актив всегда впереди. А ты жена актива…

— Ну так что, у жены актива и сердца нет? — возразила женщина сквозь рыдания.

— Хватит! — крикнул Поллык-ага. — Не разводи сырость! Какой пример рядовым колхозникам? Полезай в машину. Ну, живо!

Машина с имуществом Поллыка тронулась. За ней другая, с пожитками Сазака. Навстречу этим двум промчались четыре порожних грузовика. Они остановились возле конторы. Я пошел было к себе, но меня окликнул Довлиханов. Председатель поздоровался так, словно между нами ничего не было. Даже положил руку мне на плечо.

— Вот что, Еллы, — сказал он, — ты человек грамотный, передовой. Я это учитываю, на новом месте обязательно подберем тебе работу соответственно образованию, а то, подумаешь, — письма на ишаке развозить. Это любой может. Так вот, Еллы, ты понимаешь, какое значение имеет сейчас личный пример. Ты должен выехать одним из первых. Займешься также погрузкой школьного инвентаря. Я думаю, одной машины достаточно — добра у вас там немного. Возьми людей и действуй.

К концу дня все четыре машины ушли из села, нагруженные доверху. В кабине одной из них уехал в райцентр Довлиханов.

На следующее утро возле конторы стояло уже восемь грузовиков с прицепами.

— Вскипяти чай, — сказал я сестренке и пошел к Анкару-ага. Было еще прохладно, хотя ветра не чувствовалось. На улице — ни души, люди сидели по домам. Возле кибитки Анкара-ага тоже никого не было, хотя, без сомнения, обитатели ее давно уже не спят.

Две большие машины с шумом подъехали к кибитке. Из кабины первой, на которой прибит был портрет Сталина, выпрыгнул Санджаров. Я подошел, поздоровался.

— Ты готов? — коротко спросил Санджаров, пожав мне руку. И, не ожидая ответа, приказал: — Бери машину, начинай грузиться. — Он одернул гимнастерку и вошел в кибитку Анкара-ага. Я направился к конторе — за машиной.

Шофер наш оказался человеком лет пятидесяти пяти, в кепке и замасленном комбинезоне. Я позвал его чай пить, но он пил без особой охоты, больше налегал на чурек. Зато когда сестра принесла миску с каурмой [6], лицо у него расплылось в широкой улыбке.

— Якши! — сказал он и погладил свои усики.

Сестренка сообщила, что Анкар-ага сдался: женщины начали разбирать кибитку.

— Разбирать кибитку? — воскликнул я. — А сам он что делает?

— Чай пьет. С Санджаровым! Я когда пришла, и тетя Дурсун, и Кейик, и Кейкер — все были в кибитке. И вдруг он говорит: «Разбирайте». Они все вскочили — и во двор. А Санджаров встал, похлопал Анкара-ага по спине: «Вот это дело!» Анкар-ага ничего не ответил ему, а тетя Дурсун плачет…

Поев, мы с шофером тоже принялись таскать узлы. У нас их было немного, гораздо меньше, чем у Анкара-ага, ну да ведь у них и семья-то какая… Последним я положил в машину мешочек с пшеничной мукой. Муку эту я выменял недавно в райцентре на своего ишака.

Глава двадцать девятая

Скоро уже две недели, как вдоль железной дороги стали лагерем первые переселенцы. Легкие шатры, для защиты от солнца, раскинулись на несколько километров. Кизылтакырцы и жители Учоюка теперь объединились в новый колхоз, но времянки все равно поставили врозь: по одну сторону линии — Учоюк, по другую — Кизылтакыр.

Районный штаб по переселению возглавил сам Санджаров. Пока в Ашхабаде готовили эшелон — а дело это, по военному времени, нелегкое, — в штабе составляли списки, делили людей по вагонам, раздавали свечи, спички для переезда в теплушках.

Нашлась и еще неожиданная забота. Бесследно исчезли три семьи. Скорей всего, тайком уехали в Кесеркач, где у ербентцев много родственников. После этого случая штабу было поручено «не допускать в расположение переселенцев посторонних людей».

Анкар-ага и Нунна-пальван оказались в этом временном поселке соседями. Как-то само собой получалось, что люди, приходившие к Анкару-ага за советом, беседовали сразу с обоими стариками. Авторитет Нунны-пальвана вдруг начал расти. Его даже назначили ответственным за вагон.

В семье Анкара-ага ждали возвращения Паши. Прошло больше месяца с тех пор, как получили телеграмму, сколько поездов прогрохотало мимо — Паши все не было. Бибигюль и тетя Дурсун выходили к каждому поезду. Бибигюль стояла возле паровоза, тетя Дурсун в хвосте состава. Они оглядывали всех приезжих, расспрашивали о Паше; никто ничего не знал.

— Не иначе, в Ашхабад вернулся, — горевала тетя Дурсун. — Приехал в Учоюк, не нашел нас — и обратно. Некуда ему больше деться.

— Да нет же! — возражала Бибигюль. — Паша прекрасно знает, что мы переселяемся. И даже если он приехал в Ашхабад, неужели ему там не объяснили бы, где нас искать? Приедет.

Каким он приедет? Мысль эта не давала Бибигюль покоя. Здоровых с фронта не отпускают. Он, конечно, ранен. Но какая у него рана? Вдруг тяжелая? А может, он совершил какое-нибудь геройство и его отпустили на побывку? А как лучше: здоровый — на побывку или раненый — насовсем? Нет-нет! Пусть хоть на три дня приедет, хоть на день, лишь бы здоровым!

Кейик в эти дни было особенно тяжело. Бибигюль ходит такая счастливая — муж едет. А ее Юрдаман… Скоро три месяца — ни единой весточки. И старики на нее косятся. Недовольны, что дружит с Гыджой. Ну и пусть… Зато Кейкер целиком на ее стороне. Только с Гыджой и может Кейик отвести душу. Она и утешит, и красоту твою похвалит, и расскажет о Юрдамане…


Анкар-ага и Нунна-пальван прохаживались вдоль перрона. Женщины из ближайших поселков торговали помидорами, виноградом, дынями, бойко расхваливали свой товар.

— Берите виноград, отец!

— Помидоры! Глядите, один другого краше!

— Берите все ведерко, дешевле отдам!

Но старики даже не смотрели на эти соблазнительные вещи, шли себе, неторопливо беседуя.

— Не тронь ты их!. — Седая женщина в боруке [7]сердито толкнула молодую. — Не до винограда им теперь. Выселяют… Провинились, видно…

Анкара-ага словно по голове ударили. Кровь бросилась ему в лицо. Он остановился и, стиснув зубы, исподлобья взглянул на торговок. Тогда и до Нунны-пальвана дошел смысл слов, сказанных женщиной.

— Кого выселяют? — коротко спросил он, шагнув к лотку. Притихшие женщины испуганно глядели на него. — Кто сказал — выселяют? — повторил Нунна-пальван, грозно надвигаясь на старуху. — Кто пустил эту гнусную сплетню?

— Да мы… Я… Чего ты пристал? — залепетала та, испуганно прикрывая руками ведерко с помидорами.

— Твое счастье, что баба, — показал бы я тебе «выселяют»! Услышу еще такое — сразу к Санджару Политику! Под суд пойдешь! За клевету советская власть судит!

Нунна-пальван не на шутку разбушевался. Анкар-ага насилу успокоил его. К счастью, на путях со стороны Ашхабада показался паровоз с длиннущим составом, и это отвлекло Нунну-пальвана. Сбавляя скорость, поезд простучал мимо стариков и остановился. Никто не выходил — вагоны были пустые.

— Уж не нас ли он повезет? — обрадовался Нунна-пальван.

Они обошли состав, спустились с насыпи. Станционные постройки кончились, взору открывались беспредельные просторы песков. Анкар-ага смотрел вдаль. Там, за высокими барханами, родной Учоюк. Рощи саксаула, тропки, протянувшиеся от колодца к колодцу, такыры, звенящие под копытами коня, — родина! В Ербенте жили его деды, прадеды, там остались их занесенные песком могилы…

— Анкар-ага! — окликнул Нуппа-пальван. — Вот ты человек принципиальный. И упрямый, когда надо, умеешь на своем поставить.

— Ты о чем, Нунна-пальван?

— Да сказать по правде, не думал я, что кто-нибудь заставит тебя переселиться.

— А меня никто и не заставил. Мог бы остаться. Но для людей так хуже. Целый год только и разговору: переселение, переселение. Словно чума какая напала. Ну заупрямился бы я, не поехал. Тяжелее другим было бы… Вот так все и вышло. Уходим… И отец мой, и дед мой, и прадед — все гоняли отары в песках Ербента. И я гонял отары, пока была быстрота в ногах, сила в руках. И детям и внукам своим думал я завещать эти края, как когда-то получил их в наследство сам… Война иначе решила нашу судьбу. Сыновья ушли, а мы вот на старости лет… — Анкар-ага не договорил, повернулся и не оглядываясь зашагал к поселку. Нунна-пальван последовал за ним.

И вдруг старики услышали голос Санджарова. Он стоял на площадке последнего вагона, одетый по-военному: галифе, гимнастерка, солдатский ремень.

— Пойдемте! — строго говорил Санджаров человеку в форме железнодорожника, стоявшему возле вагона. — Люди истомились. Две недели под открытым небом. Топлива нет, с водой плохо…

— Да есть вода, товарищ Санджаров! — оправдывался железнодорожник. — Вон в конце станции хлещет из крана, а они колодец ищут.

Санджаров заметил стариков и сделал знак железнодорожнику. Тот ушел.

— Здравствуй, Анкар-ага! Приветствую, Нунна-пальван!

Санджаров спустился с насыпи.

— Когда отправлять будешь, Санджар Политик? — спросил Нунна-пальван, пожимая Санджару руку.

— Об этом сейчас и шла речь. Завтра на рассвете начнем грузиться. Все готово. А теперь вот чайку выпить не мешало бы…

— Пойдем. — Анкар-ага указал Санджарову в ту сторону, где вдоль платформы горками сложено было имущество переселенцев. — Чаем пока еще могу напоить…

Бибигюль хлопотала возле казана. Дурсун и Огулдони сидели на узлах, негромко переговариваясь. Солтанджамал полулежала на кошме, безразлично глядя на вагоны. По соседству сложена была кибитка и домашняя утварь Поллыка-ага. При виде начальства Поллык-ага вскочил и вытянул руки по швам.

Бибигюль расстелила кошму, подала подушки.

— Ставь на огонь все кумганы, — коротко приказал Анкар-ага. Он огляделся. — А где остальные? Где Кейкер?

— Кейкер? — Дурсун виновато взглянула на мужа. — Они с невесткой в магазин пошли, на станцию.

— Напрасно, — хмуро бросил Анкар-ага. — Если нужно что, могли бы сказать. Пока ни в чем отказу не было.

Дурсун только вздохнула в ответ. Ведь предупреждала Кейик, просила не ходить. Теперь, что ни говори, старика не успокоишь. Ей было жаль мужа. Аксакал, глава семьи, привыкший к тому, что его слово — закон, он никак не мог справиться с невесткой. Вроде и не грубит и работящая, а все у нее по-своему. И как они это могут, нынешние? Откуда смелость берется?..

К вечеру Анкар-ага куда-то собрался. На вопрс жены, когда его ждать, ответил, что идет в ближайшее село, где, может быть, и заночует. Дело у него есть.

Дела никакого у Анкара-ага не было, но он знал, что в эту последнюю ночь перед отправкой все равно не сомкнет глаз и лучше уж провести ее в беседе с добрым знакомым.

Дурсун хотела было сказать, что не стоит хозяину уходить накануне отъезда, но не осмелилась — вздохнула и промолчала.

Вернулся Анкар-ага на рассвете. Неспеша шагал он по насыпи вдоль пути; возле упрятанного в мешки скарба спали его односельчане, собравшиеся в большое, нелегкое путешествие. Анкар-ага дошел до своих, негромко покашлял, давая знать о возвращении. Дурсун, спавшая возле шатра, сразу поднялась, села. Старик еще раз кашлянул, чтобы не напугать домашних неожиданным появлением, и вдруг услышал радостный голос жены:

— Отец! Подарок с тебя! Паша приехал!

Часть вторая

Глава первая

С холма — все село как на ладони. С северной стороны водоем, окруженный могучими тополями, за ним молодой абрикосовый сад, а в саду большой белый дом — правление колхоза «Бирлешик», теперешнего объединенного колхоза. Чуть подальше, уже за околицей, длинное здание — амбар; там теперь полновластно хозяйничает Гыджа.

С юга село огибает старый Бассага-Керкинский канал, он тянется до самой Амударьи, что катит свои мутные воды в десяти километрах отсюда. За каналом начинаются пески, темные, бесконечные…

Старик долго стоял на холме, потом спустился к воде, присел и окунул руку. Вода показалась ему холодной, и текла она медленно, не спеша. Совсем ее стало мало, а когда приехали, вода переполняла арык, бурлила, пенилась… Старики тогда первым делом пришли смотреть на нее.

Да, воды здорово убавилось, с огорчением отметил про себя Анкар-ага, и не удивительно — народу-то понаехало! Вот теперь и ербентцы, каждое хозяйство забирает сколько… Как же дальше будет?

На дороге показались люди, пешие и на ишаках.

— Здравствуйте, — поравнявшись с Анкаром-ага, приветствовал его первый всадник, высокий человек в халате и небольшой круглой папахе.

Один за другим подошли все, поздоровались. У каждого хурджин и лопата на плечах. Анкар-ага пригласил путников отдохнуть, выпить чаю.

— Спасибо, сосед! — ответил ему пожилой мужчина. — Мы недалеко, очищать рукав идем.

— Вот как? — живо отозвался Анкар-ага. — Это правильно, очень хорошо! А то, я гляжу, совсем мало воды осталось.

Человек в маленькой шапке удивленно взглянул на Анкара-ага и чуть заметно покачал головой.

— Да ведь канал закрыт. — Он нерешительно улыбнулся, смущенный тем, что приходится объяснять почтенному человеку такие простые вещи. — В эту пору канал всегда закрывают — чистить; от каждого колхоза людей посылают. Вычистим, опять откроют, полно воды будет.

Он посмотрел на темное, в глубоких морщинах лицо Анкара-ага, на его нездешний, тонкой шерсти халат, на красный чапан и сказал, пытаясь загладить неловкость:

— Ничего, отец, привыкнете… Здесь у нас только вода другая, а пески — такие же, как в Ербенте.

Взглянув на бурые пески, покрытые засохшей колючкой, Анкар-ага отрицательно покачал головой:

— Нет, сынок, другие у вас пески. Серые. Далеко, очень далеко белые пески Ербента!.. — Он попрощался с новыми знакомыми, пожелал им доброго пути и, невеселый, побрел домой.

В селе пусто, только старики да ребятишки. Все на работе. Даже Нунна-пальван приставлен к делу: днем в поле распоряжается, а по вечерам в конторе сидит — бригадир. Поллыка, того и вовсе рукой не достанешь. С тех пор как скот перегнал, совсем зазнался старик. Дело-то, конечно, нешуточное: сорок дней гнать отары через пески, да он, чудак, не тем гордится, что скот в сохранности доставил, а тем, что пять раз собрания с чабанами проводил. Все протоколы сберег, нет-нет и вытащит бумажонку: «Вот у нас в Кизылчабаба собрание состоялось», «А тут предложения чабанов».

Да… Все при деле, один Анкар ходит как неприкаянный. Чего только не делал человек на своем веку: и отары пас в Каракумах, и караваны водил, и следопытом бывать доводилось. Даже когда состарился и забросил чабанскую палку, все равно людям нужен был: никто другой не мог безошибочнее указать, где быть колодцу (ни одного колодца в Учоюке не вырыли без его совета!), куда по весне откочевывать, когда стрижку начинать, — все Анкар-ага знал. А теперь?.. Кому он здесь нужен? Какая польза от человека, если он как младенец — не знает даже, что канал осенью закрывают. Конечно, на кошме отлеживаться он все равно не станет, рукам дело найдется, хоть весь день копайся на участке. Да ведь это не то, не может Анкар только о себе да о своей семье думать. Что ж ему теперь делать? Санджаров — он здесь председатель райисполкома — давно не показывается, у Шаклычева — он в райкоме — тоже забот хватает… Не к Довлиханову же идти за советом, когда тот нарочно его обходит. Вот и Нуннс-пальвану работу нашел, а его не замечает, словно нет в селе человека по имени Анкар-ага…

Раздумывая так, старик не спеша прошел по улице, поднялся на косогор и остановился перед своим участком. Земли вокруг села неравноценные, кое-где почва оказалась засолена, и распределять участки пришлось по жребию. Кейик попался дальний участок, но его обменяли — взяли другой, по соседству, хотя тот, дальний, был чище — уж больно густо разросся здесь, возле села, камыш. Паше достался чистый участок, но опять же далековато от отца надо будет с Поллыком поменяться, тот соблазнится — у Паши-то земля возле правления, почету больше.

Пройдя к участку Кейик, Анкар-ага с удивлением обнаружил, что земля почти вся очищена от камыша. Подумать только! Собрались молодухи, человек десять, и весь камыш выкорчевали — за одну ночь одолели. Прав, выходит, Санджаров, когда говорит, что женщины в колхозе — большая сила. А ведь испокон веку женщины в песках слыли белоручками: только по дому да ковры ткать могли. И вот довелось этим белоручкам корчевать — и корчуют. И землю пашут, и мешки с зерном таскают… Вы только взгляните, как за одну ночь участок перекроили.

Дурсун в кибитке разводила огонь. Анкар-ага заметил, что палец на правой руке ее обмотан тряпицей. Спросил, что там у нее с рукой.

— Да сухого камыша хотела нарвать на растопку — порезалась, — отвечала Дурсун. — Непривычно, никак не приноровлюсь…

Анкар-ага горько улыбнулся:

— Тут нам с тобой все непривычно. Привыкать надо, прочней в землю врастать, не то опозоримся.

— Как это — врастать?

— А так — место свое определять. В жизни, как и в кибитке, у каждого должно быть свое место. Видишь, как вышло-то: Паша делом занят — бригадир, Поллык-ага на ферме управляется, дочка работает, невестки тоже, даже Нунна-пальван — и тот при деле, один я брожу, как верблюд, отставший от каравана…

— Уж ты-то дела найти не можешь? На участке вон сколько работы — хоть с утра до вечера не разгибайся!

— Участок для себя, а я о людях думаю.

— Тогда в пески иди, к отарам.

— Нет, отходили по пескам мои ноги… Ну ладно, старая, хватит об этом. Не пропадет твой Анкар, что-нибудь придумает. Откуда такие дрова? Тополь? Смотри-ка, горят не хуже саксаула…

Глава вторая

Теперь я и не письмоносец и не учитель. По утрам — школьник, после обеда — учетчик. Довлиханов считает, будто эта работа как раз для меня, а мне, сказать по правде, больше нравилось разносить письма.

Купили мы с сестренкой корову — Анкар-ага посоветовал, — только она пока не доится. Он говорит: не горюй, молоко от коровы весной будет. А пока утром и вечером таскаю ей траву по целой вязанке; вот когда поминаю я добрым словом своего ишачка. Но ничего — привыкну, сейчас наша главная задача — привыкать к новым условиям.

Школа здесь большая — на два колхоза, нарядная, в классах светло, но учиться мне теперь почему-то нравится меньше. Особенно по литературе. Неинтересно как-то стало. Рассказывает Ахат Аннамамедович о героях всяких произведений, а я смотрю на него и думаю, что он, наверное, и сам герой не хуже, недаром у него левая рука плетью висит; когда в волейбол играет, одной правой бьет…

А наши женщины, которые в поле работают, — разве они не героини? Вот я после школы беру свой деревянный замеритель и иду в бригаду, а они уж полдня там — с рассвета в поле. И я им еще выговаривать начинаю — мало наработали. Вот это самое противное в моей новой должности: ругать взрослых женщин, которые мне в матери годятся; тех, кто не выполняет норму. Мало того, Довлиханов заставляет водить их к нему в правление. Отчитывает там перед всеми бригадирами, табельщиками, счетоводами — пароду в правлении всегда полно. Ругает, ругает, а потом велит полтрудодня срезать.

Но зато и ненавидят же у нас Довлиханова! Просто терпеть не могут; а ведь нельзя сказать, что он делает только плохое. Как переехали, ячменя всем выдал и пшеницы, с началом посевной устроил за счет неделимых фондов бесплатные обеды в поле — тоже большое дело: запасов-то ни у кого нет.

У нас в бригаде кашеварит тетя Огулдони. Каждое утро, как только Паша получит у Гыджи продукты, Огулдони сразу принимается за стряпню. Когда после школы я прихожу по своим контролерским делам на поле, поспеваю как раз к обеду. Завидев меня, Паша с улыбкой говорит:

— Явился? Значит, перерыв скоро. — Он достает из кармана трофейные часы, смотрит на них и кричит женщинам, чтоб кончали.

Побросав лопаты и кетмени, женщины устало бредут к костру. Они располагаются на охапках камыша и начинают пить чай. Пьют долго, с наслаждением и только после этого принимаются за пшенную кашу с мясом. Я лежу в сторонке на сухом камыше и слушаю их неторопливые разговоры.

Судачат обо всем. Так, например, я узнаю, что вчера вечером на участке Шохрата-ага подрались два парня, корчевавшие камыш; а одна молодуха, жена Аллаберды, доила утром корову и засмотрелась на прохожего — все молоко пролила. Девушка из местных, что секретарем в сельсовете, на коне скачет не хуже другого мужика, вот тоже — совести хватает… А Сталин, говорят, с начала войны не спит, ни разу не прилег, вздремнет часок-другой за столом — и все. Дремал вот так один раз, и привиделось ему, будто скачет он на вороном коне. Ученый человек разгадал потом его сои, сказал: к победе.

Сегодня женщинам не удалось посудачить всласть. Как раз посреди обеда явились Довлиханов и Левушкин, уполномоченный, он уже давно живет в нашем селе.

Председатель спешился и — к делянкам, поглядел и очень недовольный подошел к Паше, курившему в сторонке.

— Плохо у тебя дело, бригадир! Тридцать гектаров должны засеять. Скоро промывочный полив давать, а вы все с камышом валандаетесь! Требовать надо с людей!

Паша несколько раз затянулся, отбросил в сторону папиросу и спокойно взглянул на председателя:

— Понукать только лошадь можно, а люди и так понимают. Как их еще подгонять? От темна до темна не разгибаются; а работа такая, что быку сдохнуть впору.

Председатель усмехнулся и, хлестнув себя прутом по сапогу, процедил сквозь зубы:

— Странно, товарищ Анкаров! Очень странно слышать от фронтовика такие слова! Знаешь, как это называется? Демобилизация масс!

Паша бросил на Довлихаиова гневный взгляд, но тут вмешался Левушкин и не дал разгореться ссоре.

— Как ты считаешь, правильно Довлиханов себя ведет? — спросил я Пашу, когда начальство уехало.

Он задумчиво поглядел на поля, тянувшиеся до самого горизонта, и сказал со вздохом:

— Диктатор! Когда людям трудно, особенно важно обращаться с ними по-человечески. Вот у нас майор был, командир полка, перед важной операцией всегда с нами, младшими офицерами, как с родными сыновьями беседовал, совета спрашивал. Ведь когда к тебе по-хорошему — на любое дело сил хватит, а угрозами да понуканием немногого добьешься. Люди должны уважать своего руководителя, верить ему. А тут!.. — Паша выразительно махнул рукой. Потом улыбнулся. — Ну ладно, бери давай свою мерилку и принимайся за дело — не зря же тебя председатель кашей с мясом кормит.

Глава третья

Районное совещание передовиков предполагалось в понедельник. Уже за неделю стало известно, что от колхоза «Бирлешик» приглашены пятеро: Довлиханов, Поллык-ага, Солтанджамал, Паша и Нунна-пальван. И вдруг в субботу позвонил Санджаров.

В кабинете народу было полным-полно: бригадиры и звеньевые докладывали о ходе работ.

Выслушав Санджарова, Довлиханов сказал: «Хорошо», не спеша положил трубку.

— Санджаров звонил, — сказал он, покосившись на сидевшего сбоку Пашу. — Велел твоему отцу тоже приезжать вместе с нами.

И замолчал, вопросительно глядя на сидящих. Потом повернулся к Паше:

— Слышишь, Анкаров, скажи отцу: он тоже едет в район. Санджаров велел передать, чтобы Анкар-ага прибыл на совещание.

— Передайте, раз велел, — спокойно отозвался Паша. — Вам позвонили, вы и передавайте.

Довлиханов поморщился:

— А ты не можешь два слова передать? Трудно оказать уважение председателю?

— Трудно. Мне трудно уважать человека, который сам никого не уважает.

— Да бросьте вы! — вмешался Нунна-пальван, обеспокоенный таким оборотом дела. — Есть из-за чего спорить. Как дети, честное слово! Зайду к Анкару и скажу. Вместе и явимся в понедельник.


— А знаешь, мать, — с усмешкой заметил Анкар-ага, когда Кейкер рассказала ему о перепалке Паши с председателем, — наш старший стал мне нравиться в последнее время.

— Почему в последнее? — удивилась Дурсун. — Он всегда был хорошим сыном.

— Да я не о том… Характер у человека появляется. Как у того ежа колючки. Говорят, раньше и еж пушистый был, мягкий, как зайчонок. Пока волка не встретил. Так и Паша. Довлиханову он ответил правильно.

— А почему Довлиханов, как вспомнит о тебе, прямо кипит весь? — спросила Кейкер.

— Потому, дочка, что твой отец не Поллык-ага, навытяжку стоять не будет. А еще, видно, не по душе ему, что люди меня уважают, считаются больше, чем с ним, председателем. Я ему поперек дороги стал. Потому и в колхоз не зовет работать — нет, мол, для тебя, старика, дела. Ну ничего, я тут придумал кое-что — будет мне трудодень писать!

…В понедельник с утра у правления стояла арба, запряженная парой лошадей. Рассвет еще только брезжил. Моросил мелкий надоедливый дождик. Собрались все, кроме председателя. Наконец и он подошел.

— Документы у всех есть? — спросил он, садясь на арбу. — Район пограничный, учтите, могут паспорта потребовать.

— Паспорта? — Анкар-ага залез в карман шубы и долго ощупывал его. — Нету. Колхозная книжка при мне, а паспорта не захватил.

— Плохо, — строго сказал Довлиханов. — С таким документом не пустят. Стой! — крикнул он возчику.

— Ничего, ничего, поезжай, сынок! — невозмутимо отозвался Анкар-ага. — Не пустят, вернемся. А потом, как же не пустят: ведь председатель-то с нами!

— Тому, кто поставлен проверять документы, все равно: председатель, не председатель.

— Неужели? — притворно изумился Анкар-ага. — Есть же справедливые люди на свете — хоть судьями их ставь!

Довлиханов молча отвернулся.

— Погода-то вроде устанавливается, — глубокомысленно заметил Нунна-пальван. — Хорошо бы, а то каково пастухам…

— Что-то ты вроде осип? — усмехнулся Анкар-ага.

— Простыл. — Нунна-пальван вздохнул. — Просквозило ночью. Жена виновата — одеяло с меня стянула. Вот взять да и лишить ее трудодней!..

— На это вы все быстры! — сердито отозвалась Солтанджамал. Она нахохлившись сидела на задке арбы, до самых глаз закутанная в платок. — Норму не выполнила — лишить, муж осип — лишить! Подумали бы лучше, как помочь нам!

Нунна-пальван не ответил — не вступать же в пререкания с женщиной, — замолчал. Но Ангар-ага, довольный тем, что Санджаров насолил председателю, был сегодня в ударе. Он толкнул Нунну-пальвана и взглядом указал на Поллыка, пристроившегося возле Довлиханова. Минуту спустя Нунна-пальван подвинулся к заведующему фермой, пощупал на нем шинель, отогнул полу, потрогал сукно с изнанки. Вздохнул:

— Вот бы мне такую! Суконце-то, а! Не иначе как генеральская.

— А тебе генеральской не положено, — серьезно ответил Анкар-ага. — Такие только начальству — не ниже завфермой. Ты как полагаешь, Поллык, назначат его когда-нибудь фермой заведовать?

— Не ваша забота! — огрызнулся Поллык-ага. — Советская власть знает, кого куда назначать!

— А как по-твоему, Анкар-ага, — Нунна-пальван словно и не слышал ответа Поллыка, — бригадир ниже заведующего?

— Конечно. Сам не видишь? Где ты сидишь, а где он: на передке, рядом с председателем!

Довлиханов, видимо, решил не обращать внимания на подначки; глядя на него, и Поллык-ага счел за лучшее отмолчаться. Только сердито ерзал и бросал на Анкара негодующие взгляды.

Некоторое время слышно было лишь поскрипывание колес да стук подков по дороге.

Проехали заросли лоха, миновали поселок из беленьких глинобитных домиков. Дальше начались пески, по на самом краю поселка оказался большой участок, густо поросший тамариском. На ветвях вздрагивали под осенним ветром белые тряпочки. Это было старое кладбище. Анкар-ага коснулся рукой бороды и шепотом прочитал молитву. Нунна-пальван наклонился, сорвал веточку седого кандыма, подержал в руках.

— Дай… — попросила Солтанджамал.

Старик передал ей веточку. Анкар-ага смотрел на нежные узорчатые листочки, которые сжимала смуглая, огрубевшая от тяжелой работы женская рука, и ему уже не хотелось ни шутить, ни задевать Поллыка. До самого города ехали молча.

Глава четвертая

Санджаров, приглашая свата в город, хотел дать старику возможность послушать опытных людей и потолковать со здешними землеробами. Было у него и дело к Анкару-ага. После совещания он повел старика к себе. Анна Самойловна встретила свата упреками:

— Забыли вы нас совсем, в Ербенте нет-нет да наведывались, а теперь ни Паша, ни вы глаз не кажете.

— Такая здесь жизнь, сестра. — Анкар-ага вздох-нул. — В песках только и знали по гостям ходить, а здесь всем забот хватает от темна до темна.

— Это верно, — поддержал его Санджаров, с полотенцем в руках выходя из кухни. — Здесь люди всегда спешат. Даже гостей по-другому принимают. У нас придут, за чай примутся, посидят, потолкуют… Пиал по десять осушат, потом обед. А здесь сразу с еды начинают, чтобы время даром не терять. Ну мы-то с тобой, я думаю, с чайку начнем. Поговорить надо.

— Конечно. Без чая какой разговор?


Когда Анна Самойловна унесла пустые чайники, Санджаров перешел к делу:

— Был у вас в Учоюке парень — Вейис. Помнишь?

— Как не помнить. Фельдшер, скотину лечил, потом в армию взяли. В отпуск приезжал после ранения. Парень он вроде ничего, только вот с женой не повезло.

— Что, скверная у него жена?

— Да уж куда хуже — муж на фронте, а она с другим спуталась.

— С кем же она гуляла?

— Да с подлецом с этим, с Копеком! — Анкар-ага выплеснул на кошму остатки чая. — Вейис, как узнал про ее дела, не долечившись уехал.

— И дурак!

— Кто?

— Вейис. Сплетням поверил. А вот дочь мне говорила: зря ее оклеветали. Ты-то откуда знаешь про Копека?

— Люди толковали.

— А ты так сразу и поверил?

— Если бы про другую, может, и не поверил бы, а эта… Шальная из шальных, встретишь — глаз не опустит!

— Ну, это еще ничего не доказывает… Дело-то вот в чем: говорил я на днях с этим самым Вейисом; он тут недалеко в погранчасти служит. Мне как раз на заставе пришлось побывать. Подошел ко мне, напомнил, как в свое время я его в техникум посылал. Слово за слово, рассказал свою историю: и как ранили, и как домой приехал, и как в строй вернулся досрочно, попросту говоря — сбежал, чтоб жены-изменницы не видеть. Я вспомнил — мне Бибигюль рассказывала — и стал внушать парню, что не все сплетни собирать надо. «С женой-то, спрашиваю, говорил?» Куда там, он с ней, оказывается, за все время и словом не перемолвился. Ну, потолковали, вижу — раскаивается парень. Я обещал помочь, сказал, что с тобой посоветуюсь… — Анкар-ага молча слушал Санджарова, ничем не выражая своего отношения к его словам. — Так вот, надо сохранить эту семью. Ты должен вмешаться. Какие твои соображения?

— Правду сказать, поручение мне не по душе. Поговорить, конечно, можно… да уж больно она норовистая. И не знаешь, как примет…

— Как можно принять, когда с доброй вестью приходят? Ведь Вейис-то полгода домой не писал: не знают, жив ли, нет. Еще подарок от Гыджи получишь!

— Мне ее подарок… — Старик выразительно посмотрел на Санджарова.

— Так не годится, Анкар-ага. Мирить надо с открытой душой.

— Это конечно. Ладно, схожу потолкую. Только для тебя, Санджар. А ведь чуяло мое сердце, что неспроста ты меня в райцентр заманил!..


Анкар-ага пришел в кибитку Вейиса утром. Женщины только что позавтракали. Гыджа завязывала платок, собираясь идти на склад; Шекер убирала посуду. Ответив на приветствие, они с тревогой смотрели на раннего гостя.

— С добром ли пришел, Анкар-ага? — спросила наконец Шекер, не выдержав долгой паузы.

— С добром, с добром, — успокоил Анкар-ага. — А ты, дочка, на работу?

— На работу, — ответила Гыджа, не спуская с гостя настороженного взгляда. — Продукты надо отпустить бригадирам.

— Так, так… От Вейиса письма-то получаете?

— Нет. — Шекер горестно вздохнула и поднесла к глазам кончик платка. — Как сквозь землю провалился: ни единой весточки за полгода.

— Понятно. А ты, дочка, иди себе… — Анкар-ага строго посмотрел на Гыджу. — Мы тут с Шекер посидим потолкуем…

Женщина молча кивнула, подошла к двери, нагнулась уже и вдруг резко обернулась:

— Анкар-ага! Что вы знаете о Вейисе? Не просто ведь так пришли. Скажите, жив он?

— Жив.

— А что с ним? Он ранен? В госпитале? Почему не писал так долго? Скажите, Анкар-ага, не скрывайте от меня ничего! Ведь я… Это все неправда, что про меня плетут! Молоком матери клянусь!

— Успокойся, дочка, — сдержанно сказал Анкар-ага, не глядя на Гыджу. — Клясться молоком матери не следует. Я и так верю. А Вейис жив. Жив и здоров. Санджар видел его на прошлой неделе. В пограничных войсках служит. Здесь, совсем рядом.

— Рядом? — изумленно воскликнула Гыджа. — Рядом? Знает, что мы здесь, и не написал, не приехал!..

Она бросила взгляд на свекровь, потом на старика, губы у нее дрогнули, она выбежала из кибитки.

Анкар-ага неодобрительно посмотрел вслед, прошел на переднее место и, удобно расположившись на кошме, стал рассказывать обомлевшей от радости Шекер все, что узнал от Санджарова.

Глава пятая

Паша велел мне зайти после школы к Анкару-ага — забрать лопаты, которые наши женщины принесли ему вчера починить. Он у нас теперь и плотник и слесарь: лопаты насаживает, черенки выстругивает, насечку на серпах делает; в клетушке за кибиткой настоящую мастерскую открыл. Со всего селения несут теперь инструмент к нему. Довлиханов приказал трудодни ему выписывать — четыре трудодня за неделю.

Лопаты оказались не готовы. Сначала я решил, что это Нунна-пальван помешал Анкару-ага своими разговорами: сидит болтает — другого такого болтливого старика во всем районе не сыщешь, — а получилось и того хуже: он тоже принес чинить лопаты и, конечно, сунул без очереди.

— Анкар-ага, — осторожно напомнил я старику, — наши лопаты у вас с вечера лежат.

— Знаю, сынок, знаю. Видишь, пальван-ага пришел, сел и сидит. Не уйду, говорит, пока не починишь.

— Ничего, — проворчал Нунна-пальван, — Еллы мне уступит. У хлопководов страда еще не настала. Сейчас пока нас будут подгонять.

Я пристроился в сторонке и стал терпеливо ждать, изредка поглядывая на Анкара-ага. Старик сидел на самодельной табуретке и стругал черепки для лопат; прищурит один глаз, проверит, ровно ли остругано, и дальше давай.

— Ты настоящим мастером заделался, — подшучивал над ним Нунна-пальван. — Даже передник завел. Тебе бы теперь очки, как у Поллыка.

— Очки мне ни к чему. Седьмой десяток скоро, но на глаза не жалуюсь. Поглядим, что дальше будет. А ты, сосед, на базар вскорости не собираешься?

— Надо бы, пока за яровую не взялись. Начнется сев — не уломаешь председателя.

— Что покупать-то надумал?

— Ишачка надо бы сторговать.

— Смотри! — Анкар-ага усмехнулся. — Живностью решил обзаводиться? Для начала ишачка, а там, глядишь, и коровку приведешь. Хозяином становишься!..

— И не говори, — благодушно согласился Нунна-пальван. — Когда это было, чтоб я с лопатами возился? Заседлали иноходца — не вырвешься!..

— Знаешь, — уже серьезно заговорил Анкар-ага, — мне здесь жизнь в общем-то нравится. И работа по мне. Жалко только, что все со старьем возиться приходится — починишь, а завтра они опять пополам…

— Ничего, кончится воина, все танки на лопаты перекуем! Пригонят тебе сюда целый танк, сколько из него лопат выйдет? Все село завалишь…

— Правильно: расплавлю и буду лопаты лепить, как лепешки из теста. Да… А все-таки удивляюсь я тебе, пальван: как это ты осесть на месте смог? Тянет небось в степь?

— Находит иногда: бросил бы все да с ружьишком в пески!.. А то и не в пески можно: тут тоже охота славная, птицы в камышах видимо-невидимо…


Когда Нунна-пальван ушел, Аикар-ага встал, потянулся и кивнул на стоявшие у стены лопаты:

— Две готовы, вчера еще закончил, а эти две сейчас насажу. Ты только из школы?

— Нет, уже чаю попил.

— А обедать?

— В поле пообедаю.

— Ну ладно. — Анкар-ага сел, расправил на коленях передник. — Вчера твой участок смотрел — работы там порядком. Я сказал Паше, чтоб послал женщин помочь вам с Джаннет. Что сеять думаешь?

— Не знаю. Может, джугару.

— Я тоже думаю посеять ее на своем участке. А у Юрдамана — пшеницу. Навоз из-под коровы каждый день на участок вытаскивайте, — добавил он, не отрывая глаз от черенка, — урожай лучше будет, да и корове не повредит — скотина чистоту любит…

Я отвернулся, чтобы старик не видел, как я покраснел, и сказал, что каждый день буду вычищать из-под коровы навоз.


Когда я пришел в бригаду, женщины уже отобедали. Тетя Огулдони мыла казан.

— Садись, поешь, — захлопотала она, увидев меня, — я тебе каши оставила — еще горячая.

Я отдал лопаты, подсел к тете Огулдони и принялся за кашу с мясом.

— Что нового в селе? — Огулдони спросила так, словно месяц не была дома.

Я засмеялся:

— Вроде с утра ничего не изменилось. А у вас тут какие новости?

Она перевернула казан, вытерла руки и села поближе.

— Есть у меня новость, Еллы. Невестка, дай бог ей здоровья, скоро в поле выходить не будет.

— Солтанджамал? Почему?

— Почему, почему… Слава богу, сынок-то мой, Ходжали-джан, целую неделю с ней пробыл. Ну, чего глазами хлопаешь? Беременная она!

— А… — протянул я, не зная, что полагается говорить в подобных случаях.

— Вот так-то, сынок. Дай бог и тебе сына ждать, совсем ведь взрослый стал парень!

— Значит, поэтому она ходит такая молчаливая? — спросил я, будто не услышав последних слов.

— И не говори. Словно подменили молодуху. Тихая стала, покладистая. Да уж это всегда так: забеременеешь — сразу вроде совестно чего-то.

Мне хотелось поскорее кончить этот разговор, я встал.

— И когда же ребенок будет?

— Бог даст, в начале лета.

Замеряя выработку, я осторожно, чтобы никто не заметил, приглядывался к Солтанджамал. Ничего особенного не увидел: такая же, как и была, — красивая, статная, подпоясана платком, как другие молодухи. Сам не знаю почему, я вдруг вспомнил, как мы с Солтанджамал перетаскивали в кибитку бочку с водой и какие у нее были горячие, мягкие руки…

Под вечер, когда солнце садилось, над нашими картами [8]стлался дым, смешанный с запахом свежей земли: это женщины начинали жечь камыш, накорчеванный за день.

Я ходил по делянкам и замерял выработку. Сколько земли расчищено под посевы! Огромное поле между заброшенным глинобитным домом и рукавом большого арыка. На берегу навалены горы корней, совсем как баррикады, которые показывают в кино. Среди корней попадаются такие, что только-только на косилки уместить, а тащат эти носилки две женщины. Через все поле таскают, а рабочий день у них от зари до зари.

Глава шестая

— Невестка наша на базар просится, — заглядывая мужу в глаза, сказала Дурсун, поставив перед ним горячий чайник.

Старик молчал. Вообще-то молчание знак согласия, но Дурсун отлично знала своего мужа: у него молчание молчанию рознь. Сейчас, например, он и не думал соглашаться.

— А чего она забыла на базаре? — спросил старик, отставляя пустую пиалу. — Если купить что, пусть скажет — привезу.

— Да ничего вроде не надо. Все, говорит, ездят, и ей хочется…

Анкар-ага не ответил. Продолжать сейчас разговор не было смысла. Дурсун вздохнула и принялась мыть посуду. Попозже надо будет снова подступиться к мужу с той же просьбой.

В среду она отправилась к нему в мастерскую. Поедет невестка или нет — надо решить сегодня же: приготовиться нужно, отпроситься заранее — отпускал только сам председатель, — да и путь не близок — двадцать семь километров. Ночевать останавливались в пути — в городе с ночлегом плохо.

— Ну, как дела, отец? — спросила Дурсун, надеясь по ответу определить, какое у мужа настроение.

— Ничего, — благодушно отозвался Анкар-ага.

Ободренная его тоном, Дурсун хотела было рискнуть, но в последний момент оробела. «Спрошу уж, когда чай принесу». Она поднялась.

— С чем пришла? — Анкар-ага вскинул на жену глаза.

Дурсун сразу села.

— Да вот невестка… Сказала ей, что не пускаешь на базар, — плачет. Уж очень она, бедная, убивается, покою лишилась с тех пор, как писем нет…

— Если б она с базара письма приносила, я бы ее каждый день в Керки гонял, — мрачно сказал старик и отбросил в сторону лопату. — Я невестку притеснять не собираюсь — ты ей растолкуй это. На сенокос уезжала — смолчал; звеноводом назначили — опять согласился. Даже когда она на дутаре играла, делал вид, что не слышу. Понимаю, молодая она, тоскует. Но только по базару шататься — последнее дело! У кого мужчин дома кет — другой разговор: хочешь не хочешь, ехать приходится. А я пока, слава богу, жив. И Паша вернулся. Чего она там не видела, на базаре?

Вечером, когда Кейик вернулась с поля, Дурсун передала ей этот разговор. Невестка выслушала спокойно, не сказала в ответ ни слова. И только когда Дурсун стала уговаривать ее не сердиться на старика — такой уж, мол, у него крутой нрав, — Кейик с горечью сказала:

— Жаль мне вас! Всю жизнь по ниточке перед мужем ходите, вот и перестали простые вещи понимать. Спрашиваете, чего мне не хватает: сыта, мол, одета, дрова для очага всегда есть. Свободы не хватает! Ведь я не корова, той, кроме жвачки, ничего не нужно. Стукнешь палкой — сразу в хлев бежит. А я не могу как привязанная! Тошно мне! Хоть уходи от вас!

— Да что ты, что ты! — воскликнула Дурсун испуганно и всхлипнула.

Кейкер, собиравшаяся на работу, подошла к невестке и заплакала. Зарыдала и Кейик.

— Только ты меня и понимаешь, сестричка!.. Пропала бы я без тебя! — Одной рукой Кейик гладила голову девушки, другой вытирала слезы. Тетя Дурсун в растерянности глядела на них.

Анкар-ага был озадачен не на шутку — такого еще не случалось в его доме. Как он должен поступить? Со старухой советоваться не приходится — та на поводу у невестки. Кейкер тоже глаз с нее не сводит. А почему она вдруг заговорила об уходе? Не зная, какое принять решение, старик задумчиво почесал жесткими пальцами голову. Побриться бы надо — пятница… И вдруг рассердился, сам не зная на кого: кто сказал, что обязательно в пятницу голову брить? Чем воскресенье хуже? Или понедельник? Положено? Мало ли что положено. А положено молоденьким невесткам, девчонкам, грозиться уйти из дома?! Да, Анкар, отстал ты, видно, от жизни. Думаешь — вожак, весь караван за тобой идет, а люди-то про тебя и забыли, плетешься в самом хвосте…

Может, дали они маху — не с тем домом породнились? Так ведь его сыновья сами себе жен выбирали: и Паша и Юрдаман. Он только сватать ездил, для приличия. С другой стороны, не такая уж сноха и неудачная: скромная, работящая, собой хороша… Может, он и в самом деле не прав? Не признает ее за человека? А как еще признавать — советоваться с ней? Ну уж нет, этому не бывать.

В субботу Анкар-ага, как и все, кто ехал на базар, с обеда ушел домой. Снохи дома не оказалось. Сходил к Нунне-пальвану, побрил голову, напился чаю. Споха все не появлялась. Видно, смирилась, оставила мысль о базаре. Дурсун тоже довольна: значит, все-таки уважает невестка ее мужа. Уж как рассердилась, а не выходит из его воли. Это вселяло спокойствие.

Кейик не появилась до вечера, Анкар-ага так и уехал, не повидав ее.

У них с Нунной-пальваном был одни ишак на двоих, да и тот не свой, а Поллыка. Заведующий фермой ушел куда-то, и Нунна уговорил его хозяйку удружить им ишака. Если бы женщина знала, как Нунна-пальван станет обращаться с бедной скотиной, и во двор не пустила бы.

Прежде всего он предложил Анкару-ага ехать на ишаке по очереди, а когда Анкар возразил: мол, без отдыха под седоком ишак устанет, Нунна заявил, что такую скотину жалеть нечего — не на праведные деньги куплена.

— Мы с тобой скоро год здесь и никак на ишака не соберем, а у Поллыка и шинель, и сапоги, и ишака сразу купил. Думаешь, спроста?

— У него хозяйство… Не все такие голые, как ты, — попытался возразить Анкар-ага.

— Да брось, Анкар, по ишаку видно, какой у него хозяин: приметил — сено сложено, сразу туда тычется! Куда лезешь, проклятый! — Нунна-пальван резко дернул за уздцы и стукнул ишака палкой.

— Зря ты над скотиной мудруешь, — укоризненно заметил Анкар-ага. — Может, Поллык его в этих местах купил, вот и тянет к дому…

— Знаю я, куда они с хозяином тянут, — проворчал Нунна-пальван. — Не защищай его. Без тебя подхалимов хватает. Больше, чем песка в Каракумах. Испортила война людей. Вот ты гляди: взятки. Слыхали мы раньше про них? А теперь идет женщина к врачу — под платком каурму тащит. Банка каурмы — на день от работы освободят.

— Брось, Нунна-пальван! — с досадой отозвалась пожилая женщина, ехавшая на ишаке позади стариков. — Откуда у нас каурма? И запах ее забыли!

— Не про тебя разговор! — отмахнулся от старухи Нунна-пальван. — Я точно знаю: есть такие! Вот поймало какую-нибудь, схвачу за руку — и к Санджару.

— А она и тебе каурмы! — со смехом отозвалась молодая бабенка, невестка той, что ехала на ишаке. — Не одну, а целых две банки предложит, неужто откажешься? Дармовое-то, оно сладкое! Говорят, Санджаров сказал одному начальнику: «Когда ты со взятками покончишь?» А тот, не будь дурак, отвечает: «Ну, положим, покончу я со взятками; что ты мне за это дашь?»

Женщины засмеялись. Анкар-ага с удивлением слушал спутницу. И не то его удивило, что она рассказала, а то, как смело, деловито судила обо всем молодая женщина. «Да, — думал старик, покачиваясь на спине осла, — молодая, а все понимает… Поставь председателем — справится. И откуда они берутся? До войны я таких женщин не встречал. И было их раньше…»

Народу на базар понаехало — весь район. У ворот сарая, в котором оставляют ишаков, распоряжался юркий толстенький старикашка.

— Места нет, — скороговоркой произнес он. — Привязывайте, если найдете где, только я за вашу скотину не в ответе: украдут или подменят — сами будете разбираться.

Для начала Анкар-ага и Нунна-пальван не спеша прошлись по барахолке. Старухи и инвалиды бойко торговали одеждой и самодельной галантереей: расчески, иголки, бумажные кулечки с красками, поношенные, тщательно отглаженные брюки и гимнастерки — все это было аккуратно разложено на старых одеялах.

— Ну, пальван, сторговал бы себе обмундирование. — Анкар-ага показал на солдатскую шинель с тесемками от погон. — Словно на тебя шита.

— Бери, отец, бери, не пожалеешь! — обрадованно воскликнул однорукий парень, встряхивая шинель. — Почти не ношенная! А теплая — одеяла не надо!

— Нет, сынок, не подойдет, — ответил Нунна-пальван, — я генеральскую ищу.

Парень оторопело уставился на него, не понимая, шутит старик или нет, потом бросил шинель на одеяло и выругался.

Возле забора, отделявшего ту часть базара, где торговали скотом, народ окружил гадалку с морской свинкой. Старуха гладила зверька по голове, что-то нашептывала ему, а тот доставал из коробки «судьбу» — свернутую трубочкой бумажку. Анкар-ага заинтересовался, отдал старухе трешку. «Сын ваш болеет о вас, — читал парень, которому Анкар-ага доверил прочитать свою „судьбу“, — на плечах у него блестящие погоны, имел ранение, но сейчас поправился, скоро вернется домой».

— Ну, что скажешь? — Анкар-ага удивленно взглянул на Нунну-пальвана. — Похоже ведь. Давай ты теперь.

— Буду я деньги переводить!

— Я заплачу. Проверить хочется.

— Гадай еще раз, коли охота есть. Она ведь не смотрит, кому гадает.

Анкар-ага снова подошел к старухе, отдал ей два рубля. «Из вашего дома ушел на фронт сын, — было написано в бумаге. — Есть человек, который хочет ему зла. Вестей от сына вы не получаете, но он жив-здоров, ни разу не был ранен. Скоро вернется домой».

— Пойдем. — Анкар-ага бросил бумажку.

Ишака он купил быстро, зато Нунна-пальван долго не мог решиться; смотрел, приценялся, сомневался. Никак не мог сторговаться с хозяином приглянувшегося ему ишака — очень уж хотелось выгадать на пол-литра. Он даже нашел подшибалу, и тот помог сбить цену на двадцать пять рублей, однако потребовал эти деньги за услугу, и Нунна-пальван остался ни с чем.

У выхода с базара стариков задержали, попросили предъявить документы. Анкар-ага полез было в карман, но человек в военной форме посмотрел на него и сказал: «Проходите, отец».

— Видишь, — Анкар-ага торжествовал, — понимающие люди на лицо смотрят, бумажки им ни к чему.

Глава седьмая

К началу посевной все зерновые бригады перебросили на хлопок. Нам стала помогать бригада Нунны-пальвана. Там уже благополучно закончили с яровыми. Нунна-пальван ходил гордый до невозможности. «И с хлопком вашим за неделю разделаемся! — уверенно заявил он Паше. — Надо только вдохновить людей, лозунги написать толковые!»

Мы с Кейкер сочинили несколько лозунгов. Мне очень нравился такой: «Хлопок — наше оружие; в каждой коробочке — пуля, несущая смерть врагу!» — немножко похоже на стихи, правда?

Даже Рахманкулов, первый секретарь райкома, похвалил мой лозунг — он, секретарь, приехал перед началом прореживания, сам все осматривал и рассказывал бригадирам, как надо прореживать, как рыхлить.

Анкар-ага к этому времени перенес свою мастерскую поближе к бригадам. «На передний край», — шутил Паша. Рахманкулов похвалил старика, внимательно осмотрел инструменты, приспособления. Особенно поразило его, что Анкар-ага сумел починить сеялку, ведь он раньше ее и в глаза не видел.

Под хлопок распахали новые земли, те, что осенью расчищали от камыша. Уж, кажется, сколько корней пожгли, а зубья борон то и дело цеплялись за оставшиеся в земле.

— Так ничего не выйдет, — сказал Рахманкулов, — придется кого-нибудь на борону сажать.

Посадили меня. Но лошадь тянула две бороны, и одна оказалась намного тяжелей. Надо было посадить кого-нибудь и на другую. Женщины садиться отказались, Нунна-пальван махнул рукой и сел сам.

Наши лошади не привыкли ни к плугу, ни к бороне, пришлось одному из мальчишек взять лошадь пол уздцы.

— Ну теперь дело пойдет! — сказал Нунна-пальван, поудобней устраиваясь на бороне. — Подушечку бы сюда, конечно, неплохо… Ладно, давай! — крикнул он парню, державшему лошадь, и даже присвистнул.

Лошадь дернула борону, сделала несколько шагов и вдруг взвилась на дыбы. Я изо всех сил вцепился в сиденье. Кругом хохот. Оглядываюсь — на бороне Нунны-пальвана лежит только шапка, сам он, охая и ругаясь, поднимается с земли.

Чуть не весь день мы провозились с одной картой. Когда по ней, весело гудя, пошел наконец трактор с сеялкой, солнце уже садилось.

— А ведь и правда: хлопотное дело… — ворчал Нунна-пальван, когда мы устраивались возле котла тети Огулдони. — И сеют-то его не по-человечески. — Старик вытер пот с лица и покачал головой.

— У вас всегда по стольку мяса дают? — с усмешкой спросила тетю Огулдони молодуха из бригады Нунны-пальвана, ковыряя ложкой кашу.

— Всегда, — удивленно отозвалась тетя Огулдони. — А у вас? Небось Гыджа поровну всем отпускает.

— Уж не знаю. Наверное, наш бригадир сам его съедает. То-то я смотрю: как перерыв, он первый у котла.

Все захохотали, засмеялся и Нунна-пальван. Вообще в этот день женщины были веселые, смеялись, подшучивали над бригадиром. Я не мог понять почему — работа тяжелая. Может, потому, что все вместе…

Среди веселых, оживленных женщин особенно тихой и молчаливой выглядела Кейик. Когда к ней обращалась какая-нибудь из подруг, она откликалась охотно, даже улыбалась, но отвечала односложно, невпопад. И глаза у нее далекие-далекие, словно она прислушивается к чему-то или думает трудную неотступную думу. Возьмет пиалу и замрет, а чай стынет…

Я уверен, она думает о муже. Вот и Паша вернулся, и Вейис, говорят, нашелся, и муж Солтанджамал приезжал осенью на побывку, живой-здоровый, а от Юрдамана — ничего… Может быть, она, говорит сейчас с ним или прислушивается к его чудесным мелодиям. А красивая какая, словно освещена изнутри мерцающим нежным светом… Смотришь на нее, и кажется — нет ничего вокруг, ни посевной, ни хлопка, ни казана тети Огулдони, только эта печальная красавица, уходящие вдаль поля и струящийся под весенним солнцем легкий, прозрачный воздух…


«…Пламенный привет от вашей дочери Кейик маме и отцу, и сестренке моей Аксюлюк, и соседям, и всем, кто меня не забыл.

Родная моя мама, живу я хорошо, чего и вам желаю, не тревожься за меня. У нас все благополучно. Я работаю звеньевой, старший брат Юрдамана Паша — бригадир. Он хоть и без руки вернулся, а здоровый; видела бы ты, как Бибигюль радовалась!.. Одна я не радовалась, ушла к корове, чтоб никто не видел, и плакала. Знаю, нехорошо это, а ничего не могла с собой поделать. И зачем я тогда на полгода домой приезжала — ведь те полгода могла бы с Юрдаманом быть. Ты не обижайся, мама, что так думаю, очень уж я по нему стосковалась. К Солтанджамал, это моя соседка, красивая такая женщина, самая красивая во всем селе, к ней тоже муж приезжал. Ему за какой-то подвиг орден дали и отпуск. Целую неделю жил дома. Солтанджамал как цветок цвела. А я опять плакала. Не от зависти, просто уж очень тоска берет на чужое счастье глядеть…

А знаешь, мама, как бывает. Тут одна женщина есть, Гыджа. Я с ней дружу, хотя мой свекор ее не любит и про нее болтают, будто она мужу изменяла. Вранье, честная она, только на язык остра и головы ни перед кем не клонит — ее даже завскладом назначили. Когда к ней муж приехал после ранения, ему наговорили всего, он поверил — и сразу обратно. Гыджа слова никому не сказала, слезинки не уронила, только запала ей в сердце обида. Потом вышло так, что он тут по соседству на границе оказался и опять приехал. Мой свекор ходил их мирить. Уж не знаю, как у них обойдется… Гыджа с виду-то вроде ничего, а мне сказала: „Видеть его теперь не могу! Хоть бы уезжал скорее, постылый!“ Представляешь, мама? Вот и муж живой, а она его знать не хочет. Я думаю — от гордости. А может, просто не любит. Любимому все простишь.

О чем еще тебе написать, родная моя мама? Устроились мы здесь хорошо. Всем участки дали. И у меня свой участок. Мы их по очереди обрабатываем в лунные ночи. Днем-то в поле. Бригадиром у нас старик один, Нунна-пальван, его назначили, потому что мужчина все-таки. Земли он не знает, всю жизнь только охотой промышлял, и все у меня спрашивает: конечно, так, чтоб другие не слышали. Мне легко, я к земле привычная, а вот другие женщины раньше только ковры ткали — им трудно. Хлопководам еще тяжелей. Паша говорит, хлопок очень трудоемкая культура — он бригадиром по хлопководству.

Здесь в зарослях много всякой птицы, особенно фазанов. Кейкер думала сначала, что это куры, в песках-то ведь фазана не увидишь. И кабаны попадаются. Ох и страшные! Огромные, чуть не с корову. Жаль, мясо у них поганое, а то бы одним кабаном полсела накормить можно…

Ты не беспокойся, я со свекром не ссорюсь, ухаживаю за ним, как ты говорила, только вот к порядкам в семье никак не привыкну. Ведь у них как: что бы ни сказал Анкар-ага — закон. У нас дома ты сама всегда распоряжалась, а тетя Дурсун шагу без мужа не ступит. Отец только и думает, как тебе угодить, и деньги тебе отдает, а Аикар-ага деньги в своих руках держит. Он не жадный, зря говорить не хочу, все покупает, чего попросишь, хоть и война сейчас. Но все равно — иногда тошно становится… Пусть никто не думает, будто свекор меня невзлюбил, просто вчера он не пустил меня на базар, а мне почему-то так обидно показалось… Я даже плакала, сказала свекрови, мол, уйду от них. А куда я уйду, ведь это дом Юрдамана — сюда он вернется с фронта. Мы в госпиталь письмо посылали, где он лежал, нам ответили — опять выехал на фронт. И не пишет ничего…

Больше новостей никаких нет. До свидания, дорогие, ждите еще письма.

Ваша дочь Кейик».

Глава восьмая

Когда, расчистив землю от камыша, мы посеяли хлопок, я думал, что самое трудное позади. Но в конце апреля начались сразу три кампании: прополка хлопчатника, стрижка овец и выкормка шелкопрядов.

Ночи стояли холодные, и едва вылупившиеся из личинок шелкопряды гибли. Пришлось срочно ремонтировать и утеплять несколько обветшавших сараев. Довлиханов приказал работать и ночью.

Женщины совсем забросили свои участки — и тогда молоденькую джугару стали глушить сорняки. Вчера шесть человек из нашей бригады не вышли на ночную работу. Довлиханов принялся кричать на Пашу, и тот велел мне пойти за женщинами домой. Трех удалось поднять с постели, у четвертой оказалась справка от врача, а еще про двух сказали — не ночуют они дома.

Довлиханов вскочил на коня и сам поехал за неявившимися. Женщины пришли, но работать отказались: сил, говорят, нет, в глазах мельтешит — уже трое суток не спали.

— Ничего, — сказал Довлиханов. — Кончите крышу, тогда пойдете спать!

Через час в правление ворвалась дочь одной из колхозниц и сказала, что ее мать упала с крыши и лежит без памяти. Я побежал к сараю. Женщину положили на чей-то халат, глаза у нее были закрыты, она негромко стонала. Вокруг толпился народ.

— Занимайтесь своим делом! — прикрикнул на женщин Довлиханов. — Нечего здесь толкаться!

Но колхозницы не расходились, перешептывались, неодобрительно поглядывая на председатели. Тогда он снова стал кричать на Пашу:

— Безобразие, Анкаров! Только в твоей бригаде колхозники могут вытворять такое. Придется тебе отвечать за развал работы!

— Я-то отвечу, — сквозь зубы процедил Паша. — Только и вам придется ответ держать. За такое по головке не погладят. Люди из сил выбиваются, а вы жмете и жмете! Вам черви дороже люден!

— Хорошо, Анкаров… — Довлиханов хлестнул себя плеткой по голенищу — так он делал всегда, когда злился. — Агитацию разводишь? Против советской власти? Ладно, сделаем политические выводы.

— Делай, — мрачно отозвался Паша, — плевал я на твои выводы!

Через два дня вечером приехал Шаклычев и сказал, что необходимо срочно провести отчетно-перевыборное собрание.

Довлиханов позвал Сазака и велел ему собирать народ.

— Так ведь половина баб на сараях! — шепнул тот, стараясь, чтоб не услыхал Шаклычев. — Ночь лунная.

Довлиханов метнул на счетовода грозный взгляд, и тот кубарем выкатился из правления. Мне Довлиханов тоже велел идти по домам.

Когда я зашел за сестренкой, она кипятила молоко. Возле нее сидела девочка, дочка Поллыка-ага, с банкой муки в руках.

— Она за молоком пришла, — нерешительно глядя на меня, сказала Джаннет.

— Очень хорошо, дай.

— А она вот… принесла… — Джаннет показала на банку.

— Молока дай, а муку пусть заберет, — твердо сказал я, хотя знал, что муки у нас осталось две-три горсти. — И пусть скажет отцу: мы молоком не торгуем.

Этого еще не хватало, думал я, шагая по улице. Мама всегда считала за грех продавать молоко, да и Анкар-ага наверняка не похвалил бы за такое. Ругать меня он, может, и не станет, по обязательно сделает замечание. И вот, не загляни я домой, Джаннет, пожалуй, взяла бы у девчонки муку.

Когда я вернулся, возле правления стояла толпа, стол и стулья для президиума уже вынесли во двор. Довлиханов открыл собрание, предложил избрать президиум. Услышав свою фамилию, Поллык-ага, не дожидаясь голосования, прошел за стол и сразу же начал председательствовать.

— Товарищи колхозницы! А также мужчины! В основном, слово для доклада предоставляется товарищу Довлиханову, — торжественно объявил он. — Разговоры, в основном, предлагаю прекратить!

Дольше всего Довлиханов говорил о героической борьбе советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Потом — наши задачи. Оказывается, выполняем мы их очень плохо. Положение никуда не годное. Он долго ругал бригадиров, звеньевых и рядовых колхозников.

— Но хуже всего, — сказал Довлиханов, — обстоит дело в бригаде Паши Анкарова. Мы оказали ему доверие, как фронтовику и бывшему учителю, но товарищ Анкаров не оправдал нашего доверия! Он не сумел воодушевить колхозниц на трудовые подвиги, он демобилизует, распускает людей. Нам же нужна требовательность, требовательность и требовательность…

Паша слушал Довлиханова совершенно спокойно, даже не закурил ни разу. Когда председатель добавил еще о срыве заготовки шелка-сырца, женщины зароптали.

— Товарищи женщины! — Поллык-ага поднялся со своего стула. — Наш председатель товарищ Довлиханов, в основном, делает доклад! Не проявляйте слабую сознательность!

— Ты больно сознательный! — раздался из темноты хрипловатый мужской голос. — Не человек, а тень председательская!

Женщины сразу осмелели. Поднялся крик:

— Врет председатель! Паша — честный бригадир!

— Днем и ночью работать заставляете! Что мы — тракторы?

— Доклады он делать мастак, а о людях подумать — нет его!

Шаклычев поднялся с места:

— Спокойнее, товарищи. Дослушаем председателя и всем дадим высказаться. Продолжайте, товарищ Довлиханов.

Собрание притихло.

— Это, товарищ Шаклычев, они не сами, их вон кто подбивает! — Довлиханов указал в ту сторону, где сидели Паша и Анкар-ага. — Бригадир и его отец проводят среди колхозниц вредную агитацию. Пользуются несознательностью…

— Э-гей, председатель, — громко сказал Нунна-пальван, поднимаясь со своего места в президиуме, — ты знаешь: я человек мирный, скандалов полюблю, по Пашу и Анкара-ага мы тебе грязью поливать не дадим! — Нунна-пальван хотел еще что-то добавить, по Шаклычев потянул старика за рукав, и тот опустился на стул.

— В такой обстановке, — срывающимся голосом произнес Довлиханов, — когда некоторые позволяют себе выпады… я продолжать доклад не могу! — Он начал собирать бумаги.

— Не нужен нам твой доклад! — послышался молодой женский голос.

— Хватит. Узнали, чего ты стоишь!

— Клеветник ты, а не председатель!

— Иди отсюда со своими бумажками!

Шаклычев встал, поднял руку:

— Спокойно, товарищи. Видимо, придется нам собраться еще раз. Объявляю собрание закрытым, доложу на бюро райкома.

Женщины еще немножко пошумели, потом стали расходиться. Но почему-то пошли не домой, а прямо к сараям, хотя им никто ничего не говорил.

Глава девятая

— Довлиханов совершенно не пользуется авторитетом, — начал Шаклычев свое сообщение на бюро. — Принцип волевого руководства, который он исповедует, привел к тому, что люди не хотят с ним работать, отказываются ему подчиняться. Даже члены правления не поддерживают председателя, если, конечно, не считать таких, как тамошний завфермой. Вот товарищ Санджаров знает: Довлиханова из райкома пришлось убрать по той же причине, а здесь, на низовой работе, он вовсе зарвался.

— Так. — Секретарь райкома Рахманкулов взглянул на Санджарова, но обратился к Шаклычеву: — Какие же у тебя предложения?

— Снять. Немедленно освободить от должности.

— Допустим. А дальше? Кого, по-твоему, можно рекомендовать на его место?

— Я думал. Всю дорогу об этом размышлял. Есть там один человек. Годков бы ему поменьше да грамоты хоть четыре класса… лучше Анкара-ага не придумать бы председателя!

Санджаров изумленно взглянул на Шаклычева и усмехнулся.

— Ты что, Санджар? — спросил Рахманкулов.

— Я считаю такой подход неправильным. Пусть бы Анкар-ага хоть академию кончил, нельзя его назначать председателем. Вы подумали, что получается: зять Санджарова — бригадир, сват — председатель. Подобрали, скажут, компанию.

— Ну, знаешь, это разговор не принципиальный, — резко возразил Шаклычев. — На каждый чих не наздравствуешься! Нам в «Бирлешике» нужен толковый руководитель, умеющий ладить с людьми, а кем он кому доводится — дело десятое.

— По-моему, Шаклычев прав, — заметил Рахманкулов и добавил: — Теоретически. А вообще Анкар-ага не подходит, это ясно. Какие еще есть предложения?

— Я же не договорил, товарищ Рахманкулов.

— Тогда продолжай.

— Я предлагаю рекомендовать председателем колхоза «Бнрлешик» бригадира Пашу Анкарова. Помолчи, товарищ Санджаров, не перебивай. Кандидатура превосходная: по образованию — учитель, фронтовик, ему уже за тридцать. Ну, а если он при всем том Санджарову зятем доводится — тут уж ничего не поделаешь, придется пережить!..

Рахманкулов засмеялся.

— Как, Санджар, переживешь?

Санджаров досадливо махнул рукой и отвернулся.


За углом, недалеко от райкома, Санджаров увидел арбу, плотно окруженную женщинами, и с удивлением отметил, что среди собравшихся нет ни одной туркменки. Это его заинтересовало, он подошел ближе.

На арбе лежала разрубленная на куски кабанья туша, с которой ловко управлялся однорукий Сергей, известный всему району специалист по примусам и керогазам. Анна Самойловна не раз приводила его чинить эти без конца ломающиеся агрегаты, и Санджаров диву давался, как ловко орудует Сергей своей единственной рукой.

С кабаньей тушен он управлялся не хуже, чем с керогазами. Надсекал ножом мясо, взмахивал топором и бросал отрубленный кусок на весы.

Сергей не заметил Санджарова, увлеченный торговлей, и, только когда тот поздоровался, широко, во весь рот улыбнулся и весело ответил на приветствие.

— Где ж ты такого красавца подстрелил? — спросил Санджаров, кивнув на огромную кабанью голову.

Сергей засмеялся:

— Я, товарищ Санджаров, отстрелялся. Одной рукой не больно получается. Охотник один попросил продать, брезгует сам. А вы как, станете есть кабана?

— Не знаю. — Санджаров усмехнулся. — Не пробовал. С голодухи что хочешь съешь! Неужели наши охотники за кабанов принялись? Интересно…

Расторговавшись, Сергей пересчитал деньги, отложил, как было договорено, двести рублей и погнал быков в МТС — там ждал его Нунна-пальван.

Тушу Нунна-пальвап отдал Сергею еще с вечера, сразу как получил горючее. Он просил поставить арбу где-нибудь в сторонке, на окраине, но Сергей заявил, что в центре торговля пойдет бойчее, и встал чуть не у самого райкома.

Когда он отдал Нунне-пальвану четыре стопки замусоленных, мятых кредиток, тот не стал их раскладывать по карманам, сунул в мешочек, а мешочек положил под сиденье.


Вечером, сдав на склад горючее, Нунна-пальван неторопливо подъехал к своей кибитке.

— Ну как? — спросила жена. Он молча показал мешочек. — Ох, сколько! — Старуха покачала головой. — И куда ты их девать будешь, ведь поганые!

— Ничего, разберемся… Ты давай-ка воды нагрей: мне помыться надо. А чекмень стряхни да повесь во дворе, пусть проветрится, завтра щеткой почистишь. В дом пока не пойду, в сарае приготовь помыться. Только смотри воду не в кумгане грей, а в ведре, из которого бычка поишь!

После ужина Нунна-пальван велел жене подать торбочку с документами и, достав из мешочка деньги, стал их раскладывать стопками.

— Так. Тыща пятьсот — фонд обороны. Пятьсот за приусадебный участок. На заем сорок третьего года — одна тысяча семьсот рублей.

— Так ведь уплатили же, — напомнила старуха.

— Уплатили, да не мы, колхоз за нас уплатил, из трудодней удерживать будут. А мы раз Сазаку квитанцию — и конец! Ну, вроде все. Завтра же сходи в сельсовет, со всеми долгами расплатись. Теперь заживем — никакой налог не страшен!

— Да как же их в руки-то брать, — старуха поморщилась, — ведь поганые?

— Ничего! Руки потом с мылом вымоешь, у тебя там душистого кусок припрятан. Ну, а изнутри винцо хорошо промывает! — Нунна-пальван достал из кармана поллитра «ашхабадского», налил себе в пиалу, выпил и с удовольствием закусил овечьим сыром.

Глава десятая

В этот день Кейкер пришла из школы сама не своя. Она повесила на стену сумку, но не села, как обычно, возле матери, а осталась стоять у двери, задумчиво глядя вдаль.

Тетя Дурсун смотрела на нее и не могла оторвать взора, словно впервые увидела свою Кейкер. Каштановые до колен косы отливают бронзой, бордовое шелковое платье облегает тонкий и сильный стан, тюбетейка украшена монетками. Вот так и растут дети: не заметила, как дочь заневестилась. Не зря, значит, сваты начали приезжать: самим-то все кажется — ребенок, а со стороны виднее… И удалась дочка, ничего не скажешь, не из родии, а в родню: стать Юрдамана, красота Нокера, скромность Пашиджана. Надо бы лучше, да нельзя, уберечь бы только от дурного глаза!

Последние слова тетя Дурсун нечаянно произнесла вслух.

— Ты все что-то шепчешь, мама! — Кейкер с улыбкой подошла к матери и села возле нее.

— Прошу бога, чтоб не сглазили мою Кейкер. Взрослая стала совсем…

Кейкер опустила глаза, смутилась. Взрослая! Еще какая взрослая — мать и представить себе не может, — сам учитель Ахат Аннамамедов написал ей любовное письмо! Настоящее любовное письмо, разукрашенное розочками.

Ей давно казалось, что учитель Ахат смотрит на нее не так, как на других. Правда, во время урока она тоже не отрывает от него глаз, по ведь он учитель, на него положено смотреть. Все смотрят, не только девушки, мальчишки глаз не могут оторвать от учителя Ахата: высокий, стройный, лоб широкий, соколиный взгляд. И совсем не заметно, что левая рука у него не гнется. Только когда в волейбол играет…

Неделю назад писали сочинение, учитель остановился позади ее парты. Чувствуя спиной его взгляд, Кейкер тряхнула головой, перебросила через плечо косу, зачем-то поправила воротник — писать она не могла. Ей казалось, она ощущает на щеке горячее дыхание Ахата. Наконец не выдержала и обернулась. Учитель ласково улыбнулся ей, сверкнув горячими карими глазами. Он доволен ее сочинением? Нет, не то, совсем не то означала его улыбка.

А сегодня после уроков отдал ей письмо: «…Я рад, что судьба привела меня в вашу школу и я встретился с тобой, Кейкер. Я люблю тебя. Когда ты уходишь домой, я иду в класс, сажусь за твою парту и думаю о тебе. Я ничего не прошу — я согласен на все. Хочу одного — быть достойным твоего доверия».

Никогда не писали ей таких писем. Должно быть, ее еще никто и не любил. Правда, Илли смотрел на нее нежно и один раз у колодца даже попросил напиться, а отпил совсем мало. И когда она обернулась, уже возле своей кибитки, Илли все стоял и смотрел на нее. О любви ничего не говорил; может, и сказал бы, но с первых дней войны его взяли в армию, а потом пришла похоронная, и Кейкер долго плакала, спрятавшись за кибиткой. Она любила Илли, казалось ей тогда, и решила хранить ему верность… Кейкер грустила, даже написала сочинение, в котором под видом Аннагюль, у которой погиб любимый и которая навсегда отказалась от личного счастья, изобразила себя.

Что же сейчас отвечать Ахату, если он спросит ее? Сказать, как Аннагюль, что, кроме Илли, никогда никого не сможет полюбить? Это неправда…

Так они и сидели молча, мать и дочь. Кейкер думала о том, как ей теперь относиться к учителю Ахату, а Дурсун грустила о своем. Выросла ее любимица, и хочешь не хочешь, придется скоро отдать ее чужим людям. Растет дочка, и знаешь, что рано или поздно придет за ней свадебный караван и опустеет твоя кибитка, и все-таки, когда это случается, кажется, что еще слишком рано. Да ведь и Анкар не торопится сбыть дочку с рук — такой свахе отказал! Может, он до двадцати лет хочет дочь при себе держать, как городские делают? Поди узнай его мысли!.. А в городе, говорят, некоторые и в двадцать пять выходят, если учатся. И правда, куда спешить, раз девушка скромная и держит себя достойно?

Снова с мельчайшими подробностями вспомнила Дурсун, как приезжали сватать Кейкер.

Дело было к вечеру. У кибитки остановилась арба, запряженная парой сытых, породистых лошадей. С нее слезла нарядная, полная женщина лет сорока. Она направилась прямо к Анкару-ага, стоявшему возле топчана, и уважительно поздоровалась с ним. Кейик, недавно пришедшая с поля, сразу смекнула, что это не простая гостья. Поставила на огонь все кумганы, а когда свекровь вышла из кибитки, сказала ей:

— Мне надо в контору, мама. Воду для чая я поставила, а заварите сами. — И добавила, усмехнувшись: — Как бы не пришлось нашей Кейкер каждый день этой толстухе чай заваривать. Важная какая: не иначе, жена председателя!

Дурсун только вздохнула в ответ: чем она тут поможет — судьба дочери в отцовских руках.

Кейик угадала — гостья и впрямь оказалась женой председателя; их колхоз тоже переселился из Ербента.

За чаем шел нейтральный разговор, приезжая не торопилась сообщить о цели своего появления, и Дурсун даже засомневалась было… Но когда женщина начала громко восторгаться их прекрасной семьей — причем она, оказывается, еще в Ербенте восхищалась доброй славой, какую завоевали у односельчан Анкар-ага и Дурсун-эдже, — стало ясно: это сваха. Ее мужа, продолжала она, тоже все очень уважают, Санджаров пьет у них иногда чай, а вчера приезжал Рахманкулов — после собрания даже ужинать у них остался. И чувствовал себя как дома: шутил, смеялся.

— Шутить всегда неплохо, — заметил Анкар-ага. — Особенно после работы.

— И не говорите, Анкар-бай, — зачастила гостья, по-своему истолковав его слова. — Здесь ведь так всем трудно! Молодые женщины и красавицы девушки ворочают прямо как лошади! За плечами кетмень, на ногах чарыки [9]— смотреть жалко! Ну, у нас, конечно, иные порядки: такая девушка, как Кейкер-джан, и в поле не выходила бы. У меня-то, правда, дочери нет, только сын. Восемнадцать лет недавно сровнялось. Учится в техникуме, дай бог ему здоровья… Он у нас головастый, с семи лет учиться пошел. И разговаривает-то все по-ученому. А уж тихий! Словно девушка…

— Вон ведь какой!.. — неопределенно заметила Дурсун и украдкой взглянула на мужа. Анкар-ага сделал ей жест, который мог значить только одно: «помалкивай».

За ужином, видимо решив, что почва подготовлена, гостья перешла к главному:

— Ну так вот, Анкар-ага, как говорится, пришел за айраном, не прячь посуду. Я ведь к вам по делу. — И она окинула хозяев вопрошающим взглядом.

Некоторое время Анкар-ага молчал. Потом поднял голову:

— Что ж… По любому делу рады с вами говорить. Если только не касаться сватовства.

— Ох, Анкар-ага, вы меня сразу и смущаете?

— Зачем смущать. Я так — для точности. А поговорить всегда недурно. Ночь велика, посидите вот с матерью, потолкуйте. — Он накинул халат, взял в руки шапку и, громко кашлянув, вышел из кибитки.

— Это как же понимать, Дурсун-эдже? Испытать он, видно, меня хочет? — Гостья недоумевающе пожала плечами. — Может, шутит ваш хозяин?

— Нет, — ответила Дурсун, смущенная резкостью мужа, — сказал-то он не шутя…

— Выходит, вы меня гоните? — Гостья не могла поверить в отказ. — Любая девушка сочла бы за честь… Я вас считаю равными себе, потому и приехала… Скажите, в чем дело? Если ваша дочь еще молода, мы можем подождать. Или вы уже с кем-нибудь договорились? Нельзя же так!

Ее раздраженный тон не понравился Дурсун, но, чтя законы гостеприимства, она и дальше старалась говорить со свахой как можно уважительнее.

— Мы очень вам благодарны, да сохранит вас бог, но уж такой у нас в семье порядок: сами за детей не решаем. И сыновей отец женил по их выбору, а единственную дочь и подавно обижать не станет.

Когда Кейкер поздно вечером пришла из конторы, арбы уже не было — важная гостья отбыла разгневанная, не пожелав ночевать в доме, где ей оказали такой холодный прием.

Дочери Анкар-ага ничего рассказывать не велел.

Глава одиннадцатая

В понедельник Паша принял от Довлиханова дела, а во вторник к новому председателю с самого утра начали приходить гости. Явился Поллык-ага, по, увидев двух колхозниц, промямлил, что заглянет попозже. Женщины прежде всего осведомились, как чувствует себя Бибигюль. Впрочем, здоровье Бибигюль оказалось только поводом — не прошло и двух минут, как гостьи завели речь о зерне.

— Да ведь я еще склады не проверил! — сказал Паша. — Подождали бы немного — скоро новое зерно будет. Вы из какой бригады?

— Из зерноводческой. У нас Нунна-пальван бригадир.

— Уборку начали?

— Третий день косим.

— Та-ак. Я буду сегодня в бригаде, обсудим там все с бригадиром. Прежде всего, конечно, придется с государством рассчитаться, потом уж на свой склад возить. Чем быстрее уберем, тем меньше потерь, трудодень весомей. А упустим время, половина зерна птицам пойдет. И раздавать нечего будет. По скольку сейчас косите?

— Кто как… И по семь и по восемь соток. Некоторые по девять успевают.

— Неплохо, конечно. Работа-то непривычная…

— А ты, Паша, не сомневайся, — убежденно сказала одна из женщин. — Через два дня луна покажется, ночи наши будут — еще как управимся!

— И правда. Если всем селом подняться — за одну ночь скосить можно.

— А чего ж не подняться? Мяса только в кашу положи побольше.

— Что каша! Для такого дела и плов сообразим!

Как только женщины ушли, дверь открыл Поллык-ага.

— Ну, какие новости, заведующий? — спросил Паша, когда Поллык-ага скромно присел на кошму. — Нужда какая-нибудь?

— Нет, Паша-джан, мне ничего не нужно, я человек бескорыстный. С назначением пришел поздравить.

— Если так, спасибо. Хорошо, когда человек бес корыстный.

И, не обращая больше внимания на гостя, Паша стал натягивать сапоги.

— Уходишь? — спросила Бибигюль.

— Ухожу.

— Ладно, Паша-джан, тогда я пойду, — сказал Поллык-ага, сообразив, что на лучший прием рассчитывать нечего. — Желаю тебе удачи.

— Будь здоров!

— Видала? — спросил Паша, сапожной щеткой указывая жене на дверь, в которую вышел заведующий фермой. — Сколько доброты в человеке! Поздравить решил.

— Ничего удивительного. — Бибигюль усмехнулась. — Теперь он тебя часто будет навещать.

— А уж ласковый — «Паша-джан, Паша-джан». От жены и то такого не услышишь. Разве что в письмах на фронт…

Застенчивая улыбка скользнула по губам Бибигюль. Муж подошел и обнял ее за плечи. Она мягко отстранилась.

— Ладно! Не буду сейчас. — Он заглянул в ее счастливые глаза. — Сразу обоих поцелую: и тебя и сына.

В первых числах июля Паша вызвал меня к себе.

— Вот что, Еллы. Хочу назначить тебя бригадиром. Учеба кончилась, считай, три месяца ты свободен. — И так как я сразу отрицательно замотал головой, председатель настойчиво продолжал: — Солтанджамал выбыла из строя, Нунну-пальвана тоже скоро придется оторвать от дела, со мной поедет — в августе стройматериалы отправимся добывать. Придется тебе в начальниках ходить. Ничего не поделаешь, грамотных людей мало.

— Но я же не справлюсь.

— Ты еще не пробовал. Попробуй, покажи, на что способен. Левушкин тебе пособит.

Возражать Паше бессмысленно; я неопределенно качнул головой.

На следующее утро мы с Левушкиным отправились на хлопковые карты.

Ночи здесь не жаркие, кругом много воды, и воздух утром легкий, прохладный. У меня светло на душе, зато Левушкин явно не в духе. Оглядел междурядья, со злостью отшвырнул ногой охапку привядших сорняков.

— Вот проклятые! Третьего дня под гребенку все пропололи, ни одного росточка не было, а сейчас, гляди, снова лезут!

И правда. Земля здесь благодатная, все так из нее и прет, за одну ночь хлопок на ладонь поднимается. А сорняки еще проворней.

— Да, повозимся мы теперь с полынком, с колючкой! — мрачно сказал Левушкин. — Вот, казалось бы, благодать — целина, удобрять не надо. Зато сорняки душат.

— А может, есть средство их душить? — спросил я.

— Может, и есть, не знаю. — Левушкин махнул рукой. — Думаешь, я что-нибудь соображаю в хлопководстве? Я землемер. Разметить, спланировать карту — мое дело, а в сорняках ни черта не смыслю!

— Зачем же вас сюда послали? — спросил я, чрезвычайно удивленный его признанием.

— Тоже не знаю! — Левушкин с ожесточением сплюнул. — Я, во всяком случае, не просился. Думаешь, меня одного послали уполномоченным? Как бы не так! И судья — уполномоченный по хлопчатнику. И следователь, и завпарткабинетом. Все горожане, в сельском хозяйстве ни бум-бум, а бюро решило — все! Вот и ходишь, как дурак, за председателем, по совещаниям разъезжаешь. Толку никакого, больше мешаешь, чем помогаешь, а свое дело стоит!

Перед обеденным перерывом Левушкин отправился к поливальщикам, а я снял с тутовника свою сажень и начал замерять выработку.

Как же я буду управляться? Сейчас хоть Паша здесь, а дальше? С кем посоветуюсь? На Левушкина надежды нет. Будь мы в Ербенте, по животноводческой части Анкар-ага на любой вопрос бы ответил, а тут он сам как двухдневный теленок. Ну вот почему, например, выработка разная? Учетчиком был — замерил, и все. А теперь думай. Поглядеть — все работают на совесть, ни одна не отойдет, не бросит кетменя, а станешь замерять — у всех показатели разные. Вот рядом две колхозницы, молодая и постарше: у одной восемь соток, у другой пять.

— Тетенька, — сказал я, подходя к пожилой, — если так дело пойдет, вы за день только-только норму дадите. Пять соток у вас.

— А у нее сколько? — спросила женщина, кивнув на соседку.

— Восемь.

Женщина распрямила спину и, опершись на кетмень, внимательно оглядела ряды, обработанные соседкой. Потом молча посмотрела на меня. Вижу, она мной недовольна.

— Думаете, я неправильно замерил? — спрашиваю.

— Уж это ты сам смотри! — Она одернула на поясе платок и, взмахнув кетменем, срубила ветвистый кустик. Потом отложила кетмень, нагнулась и, с корнем вырвав сорняк, отбросила его в междурядье. Снова взглянула на меня. Я стал наблюдать за ее соседкой и сразу сообразил, что хотела сказать мне своим взглядом пожилая колхозница.

— Сделали вы много, — говорю, подходя к молодой женщине, — но принять такую работу я не смогу.

— Почему? — Она встревоженно взглянула на меня.

— Вы все корни пооставляли — они завтра же прорастут. Посмотрите-ка, как получается у вашей соседки!

— Некогда мне по сторонам смотреть! — Она сердито отвернулась и вытерла лоб концом головного платка.

— Но ведь на своем участке вы так, без разбора, гнать не станете, — продолжал я, стараясь говорить как можно строже. — Придется переделывать.

— Не буду. Хоть убейте, не буду! — выкрикнула женщина и заплакала.

— Тогда можете сидеть дома, — сказал я и, боясь, что не выдержу слез и сдамся, быстро зашагал прочь.

Так я и знал: не станут они меня слушаться. Да и то сказать, какой из меня бригадир? Так, мальчишка, письмоносец… А может, просто молодуха попалась такая строптивая? Надо бы спросить у Солтанджамал — она своих людей знает.

Я дошел до кибитки Солтанджамал, взялся уже за ручку двери и замер: в кибитке кричал ребенок. В следующую минуту я сообразил, что в общем-то тут нет ничего удивительного — должен же когда-нибудь ребенок родиться, — но это соображение не прибавило мне решительности.

Входить или не входить? Я ведь даже не знаю, как положено обращаться в таких случаях. Может, все-таки войти? Я осмелился, громко кашлянул и открыл дверь.

Солтанджамал полулежала на кошме, облокотившись на левую руку. Возле нее сидели тетя Огулдони и какая-то старуха. Старуха держала спеленатого ребенка. Увидев меня, Солтанджамал широко улыбнулась, потом, спохватившись, закрыла лицо руками. Но я успел увидеть — никогда еще Солтанджамал не была такой красивой.

— Входи, Еллы, чего ж ты! — громко окликнула меня тетя Огулдони.

— Поздравляю вас! — сказал я, не решаясь подойти ближе. — Кто родился: мальчик или девочка?

— Девочка…

— Желаю ей долгой жизни!

— Так не говорят, сынок, — прошепелявила старуха. — Когда рождается девочка, родителей не поздравляют. Таков обычай.

— А как надо сказать?

— Просто сказал бы: «С прибылью вас».

Я чувствовал, как нестерпимо Солтанджамал слышать эти слова. Мне стало душно.

— Несправедливый обычай! Я желаю дочке Солтанджамал долгой жизни! И счастья! А девочки нисколько не хуже мальчиков. Вон наши женщины как работают!

Последнюю фразу я почти прокричал, смутился и, забыв, что приходил к Солтанджамал жаловаться на одну из колхозниц, выскочил на улицу.

Глава двенадцатая

Я уже второй месяц бригадир, стал даже в хлопке немножко разбираться. В соседний колхоз ездили учиться, Левушкин брошюрки давал. Все как будто идет неплохо. К началу августа хлопок окреп, корни стали мощные, твердые, кусты распушились, переплелись. Четыре раза обрабатывали — если бы не школьники, вряд ли справились бы. Раньше, когда учителем работал, дождаться не мог конца каникул — в школу тянуло, а теперь подумать боязно, что будет, когда ребята за парты сядут…

Сначала, в охотку, школьники строем шли в поле, песни пели, а потом уставать стали. Ведь наравне со взрослыми — целый день на жаре. Директор школы к Паше ходил. «Вы, говорит, сами учитель, должны понимать: каникулы даны детям для отдыха». Отмолчался Паша. Понимать-то он понимает… Зато когда в районной газете появилась заметка о лучшей нашей школьной бригаде — с призывом «пропагандировать опыт ербентских тимуровцев», Паша поехал в район ругаться. Гордиться тут нечем, заявил он, и идем мы на детский труд от безвыходного положения. А пропагандировать здесь нечего — ребятишки двенадцати-тринадцати лет с утра до вечера на солнцепеке кетменями машут!

Мучительней всего оказалась чеканка. Вообше-то легкая операция — срывать верхушки стеблей, чтоб хлопок в рост не шел. Кажется, чего проще, а без опыта опять не получается. То мало, то слишком много отхватишь — сколько кустов перепортили, пока приноровились.

К концу уже вообще не знали, как быть. По правилам агротехники положено провести пятую обработку, а кусты так переплелись, что не только конный культиватор, — кетмень не пролезает: весь хлопчатник поломать можно. Спорили-спорили вечером в правлении, никто толком не знает, как поступать. Паша за стройматериалами уехал, а Левушкин одно твердит: «Не проведем культивацию — нагоняй дадут!»

Интересно получается: требуют сводку — провели культивацию, а польза от неё или вред, это никого не волнует. Дай сводку вовремя, и шабаш.

Спорили мы до хрипоты, наконец отправили Левушкина в сельсовет, позвонить, — может, разрешат не проводить, учитывая местные условия. Но — поди добейся!.. Мы это сразу прочитали по лицу Левушкина, когда он вернулся из сельсовета.

— И правильно! — сказал Поллык-ага, услышав, что в районе решительно требуют не отступать от правил агротехники. — Там сидят люди с головой — начальники! Побольше нашего знают, Еллы. Твое дело маленькое: сказано — выполняй.

Я вообще-то никогда не спорю со старшими, тем более — старик, а тут не выдержал:

— Занимайтесь своими баранами, Поллык-ага!

Старик, конечно, стал кричать. Он, дескать, член правления, и я без году неделя бригадир, мое дело на ишаке письма развозить… Обидно кричал, но я ни слова ему больше не сказал. За меня другие бригадиры вступились, пригрозили даже: если он много будет на себя брать, ревизию на ферму назначат. Поллык-ага сразу присмирел — ревизии он боялся даже больше, чем Санджарова.

Глава тринадцатая

Третью ночь Паша и Нунна-пальван спят на штабелях возле Керкинской пристани. Горы пакетов с минеральными удобрениями, мешки со жмыхом, тяжелые, пахнущие бензином бочки — весь берег завален товарами, доставленными сюда по железной дороге. Дальше их надо переправлять водой. Барж не хватает, и экспедиторы, завскладами, председатели колхозов живут здесь, на берегу, под открытым небом, совсем как во время весенних перекочевок. Спят прямо на своих бесценных, тяжкими хлопотами добытых досках, удобрениях, запчастях. Паша лежит на штабеле пахнущих смолой досок, который уже третью ночь служит им с Нунной-пальваном постелью.

Шумное племя снабженцев, истомленное беготней по инстанциям и бесплодными стычками с начальником пристани, к вечеру притихло, угомонилось. Люди пьют чай, вскипяченный тут же на костре, и ведут мирные неторопливые беседы. Тихо серебрится под луной вода. На той стороне в парке играет музыка. Век бы лежать вот так и смотреть на тяжелую литую воду. Но Паше не до созерцания красот, на душе у него скверно — две педели уж как из дома. Хлопок, скотина, а главное — Паша не боится признаться себе, что это беспокоит его сейчас больше всего на свете, — как там Бибигюль? Ведь ей уже пора разрешиться…

Нунна-пальван где-то ходит, непоседа; он просто не способен бездействовать, сидеть на берегу и терпеливо, как судьбы, ждать очереди на баржу. Когда совсем стемнеет и обладатели дефицитных товаров затихнут до утра, старик придет, посидит немножко, глядя на реку, и растянется рядом на досках.

Под мирный плеск воды и негромкие разговоры соседей Паша задремал. Разбудили его громкие вздохи Нунны-пальвана.

— Где ходил? — спросил Паша, поворачиваясь к старику. — Принес новости?

— Принес. — Нунна-пальван еще раз вздохнул и сел, свесив ноги. — Бурдалыкцы завтра баржу получают.

— Как же так? Ведь по очереди они за нами.

— Ах, Паша, ребенок ты, я смотрю, а не председатель: разве здесь на очередь глядят? В руку!

— Не болтай зря, пальван-ага! Это ведь называется взятка.

— А, называй как хочешь! Я одно знаю: не подмажешь — не поедешь. Сидеть тут да ждать — до будущего года просидишь. Была бы у меня миска каурмы, завтра же погрузили бы наши доски.

— Ладно, пальван-ага, кончай этот разговор. Два года просижу, а взятки давать не стану.

— Смотри… Ты председатель, тебе видней.

Нунна-пальван замолчал и, обиженно кряхтя, начал устраиваться на досках. Паша отвернулся от него и закрыл глаза. Спать не хотелось — дрему как рукой сняло. А ведь действительно нечисто у них с баржами, — видно, есть охотники до чужой каурмы. Значит, сиди, жди как дурак, а взяточники орудуют у тебя под носом… Санджарову позвонить? Позвонить и выложить все как есть. Он примет меры. Правильно, завтра надо звонить в райисполком. А почему, собственно, завтра? Звонить — так сейчас, он в эту пору никогда не спит. Паша поднялся, набросил на плечи ватник и, стараясь не разбудить старика, стал осторожно пробираться между штабелями.

Вернулся он на рассвете.

— Ну как, звонил Санджарову? — Нунна-пальван глядел на председателя, не скрывая насмешки. — Добился справедливости?

Паша ничего не ответил. Сидел и молча смотрел перед собой. Старика поразило его лицо: блаженное и словно озадаченное чем-то.

— Ты что? — удивленно спросил старик, поднимаясь. — Что с тобой?

— Сын у меня… Санджаров сказал… Сын родился, понимаешь?

— Вот это да! — Нунна-пальван мгновенно вскочил со своего ложа. — Вот это да! Ну, дай бог долгой жизни! Поздравляю тебя! Ах ты господи! По такому делу выпить бы, посидеть честь по чести, а мы застряли на этой чертовой пристани! Ты Санджарову-то сказал про баржу?

Паша отрицательно покачал головой. Он молчал, старательно сворачивая одной рукой самокрутку. И про баржу забыл, и про доски. Даже на поздравление не ответил как положено. Повесил трубку и пошел, сам не зная куда. До рассвета по степи бродил. Сын… Санджаров говорит — на него похож. До чего же это удивительно — твой сын…

А Нунна-пальван все суетился, хлопал себя по коленям и, как ночью, уверял: если они не раздобудут каурмы, Паша до новруз-байрама [10]не увидит своего сына. Потом старик куда-то исчез. Примерно через полчаса на берегу показался невысокий толстолицый человек в форме речника. Он лавировал между штабелями, направляясь прямо к Паше; следом шел Нунна-пальван. Лицо начальника пристани светилось дружеской улыбкой.

— Пройдемте-ка в контору, — сказал он, пожав руку председателю.

Паша вопросительно взглянул на Нунну-пальвана. Старик опустил глаза. Все трое направились в контору.

— Садитесь, пожалуйста, — вежливо предложил начальник, указывая на стул. — Знаю, знаю, ведь вы уже несколько дней ждете отправки стройматериалов. Видите ли, я был занят, а мой помощник — человек неопытный. Одним словом, мы сегодня же исправим свою ошибку. В три часа придет пароход, и мы вас тотчас же отправим… А пока, может, на катере желаете прогуляться?

Потрясенный Паша молчал, мрачно взглянул на Нунну-пальвана, на начальника пристани, потом все так же молча кивнул и вышел. Нунна-пальван догнал председателя у дороги, когда тот остановился закурить.

— Что все это значит, пальван-ага? — спросил Паша, не глядя на старика.

— Да ничего такого…

— Каурму ему отнес?

— Не относил! Видит бог, не относил!

— А чего ж он вдруг на брюхе ползает? Пообещал?

— И не обещал. Чего я буду обещать, когда взять негде! Так уж, просто повезло нам!

— Ты мне зубы не заговаривай! Я хочу знать про все твои фокусы!

— Нет никаких фокусов! Я тебе все расскажу, сразу расскажу, как от пристани отчалим. Да ты не сомневайся: ничего я плохого не сделал.

— Вот что, пальван-ага. Или ты мне сейчас же расскажешь, или я сам все выясню. Пойду к начальнику…

— Вот какой, честное слово! Ну обманул я толстомясого! Сказал ему, вроде бы ты большой начальник. Скрываешься, мол, под видом председателя, взяточников ловишь. Другой, может, и не поверил бы, а этот — испугался. Дает баржу, и слава богу. Через два дня дома будем — сына увидишь!

Паша посмотрел старику прямо в лицо, хотел сказать что-то резкое, но отвернулся и, швырнув в сторону окурок, зашагал к штабелям.

Глава четырнадцатая

На тое, который Паша устраивал по случаю рождения сына, я тоже оказался в числе приглашенных. Этого я совсем не ожидал, вечер-то был небольшой, семейный, кроме того, приехало начальство: Санджаров, Шаклычев. Даже Рахманкулов решил лично поздравить председателя. Я хотел уйти, когда увидел их всех, да и с Поллыком-ага вместе сидеть не хотелось, но хозяин тоя не разрешил. Он даже не пустил меня во двор помочь женщинам. «Ты гость, — сказал Паша, — там сами управятся». Я присел в уголке, незаметно поглядывая на начальство.

Санджаров был сегодня какой-то странный: то ли задумчивый, то ли расстроенный. Сидел молча, уставившись в одну точку, и даже не глядел на своего внука, которого держала на руках Бибигюль. Потом вдруг поднял голову и окинул взглядом собравшихся:

— А где же наши уважаемые старики? Где Анкар-ага?

— Сейчас придут. — Паша поднялся и вышел — привести отца и других аксакалов. А Санджаров уже снова погрузился в задумчивость. Видимо, мысли его были далеко. Достал «Казбек», спички и закурил бы, если бы жена не одернула его:

— Потерпи, в доме ребенок!

Санджаров виновато улыбнулся, покачал головой, словно удивляясь, как это он сам не сообразил, и вышел во двор.

— Что с ним стряслось? — спросил Шаклычев.

— Не знаю. Третий день сам не свой ходит…

— Забот много, — глубокомысленно произнес Поллык-ага, — день и ночь о народе печется. Такие они, наши руководители: и товарищ Санджаров, и товарищ Рахманкулов, и товарищ Шаклычев. Не жалеют себя, все для людей, для людей…

Анна Самойловиа окинула Поллыка внимательным взглядом, чуть заметно пожала плечами и отвернулась. Рахманкулов и Шаклычев сделали вид, что не слышали этих слов. Тем временем вошли Анкар-ага и Нунна-пальван, следом за ними появился Паша.

Нужно было принести таз и воду — помыть руки гостям; я вышел во двор. Кейкер и Кейик хлопотали у казана, из него поднимался чудесный запах свежей баранины. Занятые беседой, женщины не заметили меня.

— …Мы бы с тобой ужин готовили, вот как сейчас, — мечтательно сказала Кейик, продолжая разговор. — Только, конечно, не в этом казане, а в самом-самом большом, на все село, а он сидел бы в комнате и играл на дутаре… Я уверена, он сразу схватил бы дутар. А потом… — Кейик вздохнула и помолчала, устремив глаза на огонь, полыхавший под очагом. — Потом мы поехали бы в Теджен, к нашим. Только не на верблюдице, не с дурацким караваном, а на поезде, вдвоем. Я его обязательно уговорю съездить. Как только вернется… Поедет он со мной, как ты думаешь?

— Конечно, — ответила Кейкер. Она хотела еще что-то сказать, по, услышав мои шаги, замолчала.

Я взял таз, кувшин и вернулся в комнату. Кейкер принесла чай. Потом поставила на скатерть миски с шурпой и жареную баранину.

Анкар-ага и Нунна-пальван ели из общей миски. Рахманкулову, Шаклычеву и Санджарову тетя Дурсун поставила отдельные тарелки; мне, как нарочно, выпало на долю есть из одной миски с Поллыком-ага. Впрочем, он тоже был огорчен: не дали отдельной тарелки, — значит, не считают за начальника.

Паша разлил по пиалам густое красное вино, поставил перед каждым из гостей. Анкар-ага равнодушно поглядел на вино и принялся за баранину: Нунна-пальван поглаживал бороду, предвкушая выпивку; Поллык внимательно смотрел на начальство: будут пить или нет? Санджаров взял пиалу, поднял ее и задумался.

— Что ж, товарищ Санджаров, — сказал Рахманкулов, — начнем?

Санджаров вздрогнул, тряхнул головой и улыбнулся:

— Как говорится, гость выше отца родного. Мы с Шаклычевым здесь свои, а вы в первый раз — самый почетный гость. Вам слово, товарищ Рахманкулов.

— С удовольствием. Тогда я предлагаю тост за нового члена славной семьи Анкар-ага! За то, что прибавилось мужчин в их доме!

Санджаров поднес пиалу к губам, отпил немножко, поставил пиалу на кошму и вздохнул. Так вздохнул, что Анкар-ага вскинул голову и внимательно поглядел на него. Анна Самойловна передала внука Бибигюль, поднялась и, встревоженная, подсела к мужу.

— Ничего, Аня, ничего, сиди… Немного душновато тут, я выйду… Пойдем со мной, Еллы, подышим…

Ночь была темная. В это время положено быть полнолунию, по в ту осень ночи стояли хмурые, как лицо невыспавшегося человека. Мы пришли на берег канала. Санджаров остановился, взглянул на светившуюся ярким пятном дверь кибитки, из которой мы вышли, и положил мне руку на плечо.

— Так, Еллы… Значит, работаешь бригадиром? И учишься?

— И учусь.

— Крепко тебе достается. Ничего не поделаешь — время сейчас такое. Тяжкое время, Еллы, очень… — Он снова умолк. Потом заглянул мне в лицо. — Ты ведь был письмоносцем, Еллы. Немало вестей довелось принести людям. Просьба у меня к тебе. Нужно принести в дом весть, самую горькую весть…

Я похолодел. По всему телу побежали мурашки.

— Кому? — Я еле выдавил из себя это слово.

— Вот.

Санджаров достал из кармана маленькую бумажку, протянул мне. Слов нельзя было различить, но я сразу узнал ее. Как хорошо знал я эти страшные листочки!..

— Отдашь Анкару-ага. Ему самому, слышишь? Когда мы уйдем… Лично Анкару-ага…

Часть третья

Глава первая

Рассыпая пожелтевшую листву, качаются под осенним ветром два тополя, что стоят над Амударьей на самом краю деревни. Земля вокруг как желтой кошмой укрыта. Листья падают медленно, неслышно… В одну весну поднялись из земли эти тополя молодыми, упругими побегами и теперь стоят рядом, ровные, как близнецы, почти касаясь друг друга редеющими макушками.

Почему они такие голые, белые эти тополя? Ведь плодов у них нет, только шумной густой листвой радовали они людей. Так весело, так приветливо шелестела зеленая листва, что никто не мог пройти мимо, не улыбнувшись, не вздохнув с облегчением. А кто знает, может, людям это нужнее, чем самые вкусные и сочные плоды…

Но вот пришла осень и сгубила эту веселую красоту, и стоят теперь тополя, как два иссохших от времени, облысевших человека…

Молодая женщина медленно подошла к тополям, остановилась и замерла, глядя на их оголившиеся верхушки. Луна то пряталась в облаках, то вновь появлялась на небе, и ее скользящие бледные лучи падали на лицо женщины…

Глаза ее были красны, веки опухли, лицо бледное и привядшее, словно осенний тополиный лист… Она откинула с головы покрывало, обхватила руками тополь и зарыдала.

— Тополя! Белые мои тополя, скажите мне что-нибудь!

— Тополя! Белые мои тополя, поплачьте и вы со мной!..

— Тополя! Белые мои тополя, что же мне теперь делать?!

Белые тополя молчали.

Не разжимая рук, накрепко обхвативших тополь, женщина опустилась на землю.

Сильный порыв ветра нагнул верхушки деревьев и завыл, загудел, пытаясь обломать ветви. Сверкнула молния, озарив все вокруг, и на горячий лоб женщины упала первая холодная капля…

Шум капель, падавших на пожелтевшие листья, завывание ветра, тяжелые раскаты грома в ушах женщины — все это сливалось в одну чистую, печальную, замирающую вдали мелодию:

Архач остался, моя Айна.

А дождь шел уже вовсю, густой, плотный осенний дождь…

— Кейик, пойдем!..

Женщина обернулась. Склонившаяся над ней девушка смотрела на нее полными слез глазами.

— Ой, не видеть бы мне тебя, Кейкер!.. — Женщина зарыдала еще сильнее. — Как ты похожа на него!.. Твое лицо, стан, руки — все, все как у него!..

— Родная, будь мужественной… — Голос девушки дрожал.

Она помогла женщине подняться, обняла за плечи. Кейик вытерла глаза руками, всхлипнула последний раз, постояла, глядя куда-то вдаль, и пошла вниз, к деревне. Кейкер поддерживала ее под руку…

…Отпраздновав у Паши рождение сына, гости в тот же вечер уехали обратно в район. Осталась только Анна Самойловна — денек-другой погостить у дочери.

Три дня не решался Еллы подойти к дому Анкара-ага, три дня спрятанное в кармане извещение огнем жгло ему кожу.

Когда наконец, набравшись духу, Еллы подошел к кибитке Анкара-ага, тот сидел возле своей мастерской, греясь под нежарким осенним солнцем, и рассматривал дерево, привезенное для черенков.

— Да, сынок, что ни говори, — сказал он вслух, продолжая свои размышления, — а места здесь богатые!.. Очень богатые. — Старик ласково погладил деревянный брусок. — Что только не растет!.. Любое дерево можно отыскать: хоть на черенки для лопат, хоть на топорища… Можно и дутар смастерить — урюковых деревьев здесь тьма-тьмущая!.. Я нынче утром прошелся вдоль реки с топором… Хорошо!.. То фазан из кустов выпорхнет — уж на что диво дивное, то еще какая-нибудь живность… Дошел до старого арыка, а там винограду — туча!.. А кисти-то какие — одну взял и доесть не смог. А все река. Она всем началам начало!.. Перенести бы еще сюда наши родные барханы — и живи, радуйся — помирать не надо!..

Ну как ему сказать? Как сказать этому старому доброму человеку, что не радость, а тяжкая беда ждет его впереди? Вот он сидит и улыбается, подставляя ласковому осеннему солнцу согнутую годами спину; он доволен, почти что счастлив, а через минуту душа в нем замрет, стиснутая непосильным горем, а кругом будет стоять стон и плач…

— Тетя Дурсун дома? — вымолвил наконец Еллы.

— Нету ее, сынок, на внука пошла взглянуть. Такой у нас внучек растет — загляденье!.. — Старик поднял голову: — У тебя что, дело к ней?

— Да нет… Я вообше-то к вам… Анкар-ага… — И Еллы глубоко вздохнул, словно сбрасывая с плеч тяжесть, которую носил уже три дня. — Юрдаман…

Больше он ничего не сказал. Да и не надо было говорить. Услышав имя сына, Анкар-ага замер, устремив на Еллы остановившийся взгляд, потом закрыл глаза и стал медленно раскачиваться из стороны в сторону…

Еллы тихонько поднялся, отошел, оглянулся на ста-рпка. Анкар-ага все так же молчал, раскачиваясь из стороны в сторону.

Дурсун вернулась через полчаса вместе с Анной Са-мойловной. Анкар-ага сидел неподвижно, устремив взгляд в одну точку. Жена сразу почувствовала неладное:

— Отец, что с тобой?

Старик, казалось, не слышал вопроса, приветствие Анны Самойловны тоже не дошло до сознания. Он только тихо стонал.

— Что с тобой?!

Старик шевельнул губами, но женщины ничего не поняли. Они подхватили Анкара-ага под руки, хотели поднять.

— Обрезали оба мои крыла… — сквозь стон произнес он.

…На этот раз Анкар-ага не стал успокаивать женщин, не приказывал, чтоб не плакали. Паша попытался сделать это, вернувшись с поля домой, но ничего не добился и ушел в контору…

Вечером у кибиток Анкара-ага собралось все село.

Мужчины толпились возле кибитки хозяина, женщины — у кибитки Юрдамана. Анкара-ага пытались выззать на разговор, чтобы в беседе с людьми старик облегчил свое горе, но тот молчал. Казалось, он умолк навсегда…

— Уходят богатыри Каракумов… — скорбно произнес Нунна-пальван, руками вытирая слезы. — И Модана нет, и Нокера, и Юрдамана… И нельзя нам заменить сыновей, как заменяют людей, идущих на рытье окопов!.. Пусть бы старики шли на смерть: такие, как я, как Анкар-ага, как Поллык!..

Услышав свое имя, Поллык-ага из-под очков метнул на него злобный взгляд, но промолчал и только плотнее запахнулся в шинель, словно для того, чтоб защитить себя от недобрых шуточек Нунны-пальвана. Но тот и не собирался задирать старика — сейчас было не до шуток.

Кейик, рыдая, вышла из кибитки и, ничего не видя перед собой, пошла к реке, за деревню, — не могла она сидеть среди женщин, слушая их стенания. Следом за ней, приотстав на несколько шагов, шла Кейкер — Кейик ее не видела.

…Когда они, мокрые, продрогшие, вернулись домой, женщины уже разошлись. Кейкер и Бибигюль с сынишкой остались ночевать у Кейик…

…Безразличная ко всему на свете, Кейик три дня не выходила на работу. С Кейкер она не разговаривала, стариков не хотела видеть. Едой тоже не интересовалась, ни к чему, что приносила свекровь, не притрагивалась. Когда поблизости никого не было, Кейик выходила за кибитку, садилась на бугорок и неотрывно смотрела на тополя, молча разговаривая с ними.

А Анкар-ага, зажав в кулак свое сердце, работал в эти дни еще больше, еще усерднее, чем обычно. Расчистив возле кибитки площадку для тока, он с утра до позднего вечера обмолачивал джугару, двумя огромными кучами сваленную перед кибитками.

Работали они втроем: он, тетя Дурсун и ишак. До обеда ишака водила по току Дурсун, а старик сидел в мастерской, после обеда Анкар-ага шел на ток, а тетя Дурсун принималась хлопотать по хозяйству. До самой темноты маленький серый ишачок шагал и шагал по кругу…

Через неделю груда джугары перед кибиткой Анкара-ага была обмолочена, нужен был только ветер, чтобы просеять мякину.

Вечером, наливая в пиалу чай, Анкар-ага впервые за последние дни заговорил о Кейик.

— Ты бы позаботилась о своей невестке… — многозначительно сказал он жене.

— Да уж не знаю, как о ней и заботиться! Вторую неделю не пьет, не ест!..

Анкар-ага сердито посмотрел на нее:

— А ты ее не есть уговаривай! Скажи, чтоб работать начинала! За молотьбу надо приниматься, есть потом будет нечего! А слезами горю не поможешь!

В тот же вечер Дурсун от имени Анкара-ага подробно объяснила все невестке. Кейик выслушала ее спокойно и коротко ответила:

— У себя на току я уберу, не беспокойтесь!


Хотя Дурсун в более деликатной форме передала ее ответ мужу, он все равно обиделся. Однако виду не подал и только пожал плечами:

— И о чем она думает, неразумная женщина?..

— Да ни о чем не думает! — махнула рукой Дурсун. — Совсем голову потеряла!.. С горя пропадает! Бога проклинать начала!

— Бога?.. Ну пусть проклинает, раз делом заниматься не хочет! А голову терять — последнее дело! Так ей и скажи.

И Анкар-ага поднялся, считая разговор оконченным.

Глава вторая


1

Первую половину декабря Паша провел в песках у чабанов. В село он вернулся под вечер. Привязал к колышку вспотевшую лошадь, снял с седла хурджин и пошел к кибитке.

Дверь была на замке. Паша повесил хурджин на ветку тутового дерева, поднялся на бугор за кибиткой и с интересом оглядел свой приусадебный участок.

В деревне давно уже управились с обмолотом, только на председателевом участке колыхалась под ветром пожелтевшая джугара. Бибигюль успела скосить лишь около трети.

Две огромные желтые дыни привольно развалились на стерне. Буйно разросшаяся ботва заполонила все вокруг, перекинулась даже на соседний участок. Осенью дыни эти прятались в густой джугаре, и Паша совсем забыл, что посадил их весной. Вот уж не думал, что из двух маленьких семечек вымахают такие телки!..

Да, земля здесь благодатная, каждое зернышко возвращает сторицей. И воду не надо возить с колодцев, вон ее сколько — паши землю да поливай!.. Здесь только лентяй будет сидеть без хлеба. Одна беда — люди наши не привыкли еще землей заниматься…

Сейчас они пока сыты. До весны джугара прокормит, а потом?.. В марте начнут приходить за зерном в счет будущего урожая. А до него почти год, до этого урожая… И зерна осталось только на семена… Нет, председатель, не обойтись тебе без расширения посевов! Придется осваивать новые земли! Осваивать! Легко сказать, а силы где взять на освоение? Жать на людей? Жать, жать и еще раз жать? Как Довлиханов? Нет, так не годится! Колхозник, чтобы там ни говорили, не фронтовик — одними приказами от него ничего не добьешься. Кстати сказать, умные командиры и там не очень-то на приказы надеялись, на сознательность больше рассчитывали… У нас, что греха таить, иной раз бригадиры силой на работу тащат, по домам ходят, собирают, как малых детей… Только по справке и освобождают от работы. Бабы по врачам научились бегать, и ведь не из-за болезней — в песках небось никто не болел, — а за справкой! Как все-таки сделать, чтоб люди в поле шли с охотой?..

Паша долго еще сидел на бугре за кибиткой и думал, думал… Потом достал блокнот, карандаш и, вырвав листок, написал: «Товарищ Сазак! Собери сегодня перед планеркой членов и кандидатов партии. Надо серьезно поговорить. Паша».


2

На партсобрании присутствовало четверо: Паша, Сазак, Гыджа, которая недавно стала членом партии, и Нунна-пальван, которого летом приняли в кандидаты.

Некоторое время все молчали, Сазак не знал, с чего начать.

— Ну, что ж молчишь? — обратился к нему Паша. — Теперь, после отделения от парторганизации сельсовета, мы — самостоятельная организация, ты — секретарь. Веди собрание!

— Правильно, хозяин. Сейчас начнем…

— Во-первых, не называй меня, пожалуйста, хозяином! А во-вторых… Во-вторых, начинать надо с организационных вопросов. План у тебя есть?

— План-то? Должен быть… Тут где-то был в ящике…

— Ладно, потом! Давай для начала посмотрим, как у нас обстоит дело со взносами! — Паша вытащил из кармана партбилет. — Вот получи с меня за октябрь и за ноябрь! Нунна-ага, Гыджа, у вас как — нет задолженности? Посмотри-ка, Сазак!

— Вот, Нунна-ага давно не платил. — Сазак поднял глаза от ведомости и сквозь очки взглянул на старика.

— Это как же так?! — Нунна-пальван даже поднялся со стула. — Помнишь, в тот вечер, когда картину показывали, я тебе билет свой отдал и восемь рублей в него вложил! «Возьми, говорю, сколько полагается, а билет припрячь у себя!» Ты что ж, запамятовал? Так, браток, не годится! Деньги, как говорится, счет любят!

— Да, да, правильно… — краснея, сказал Сазак. — Я теперь вспомнил!

— Хорошо, что вспомнил!.. — Нунна-пальван многозначительно взглянул на председателя. — Теперь вот какое дело. Я недавно на керкинском базаре торговал… Продал… этого… ну как его… барана… Нехватки все, сами знаете… Так это что — тоже считается доход? Взносы с него платить?

Паша усмехнулся:

— Не нужно нам взносов с этих твоих… баранов!..

— Не нужно, не нужно! — поспешно подтвердила Гыджа.

Сазак степенно разъяснил, что с выручки от продажи предметов личного хозяйства партвзносов платить не положено.

— Ну гляди… — Нунна-пальван снова опустился на стул. — Не говори потом, что Нунна доходы скрывает! Таким делом не шутят!.. У меня, Паша, раз мы собрались тут партийные люди, вопрос есть один — обсудить… Насчет подхалимства. Есть у нас Поллык-ага, человек вам известный… Привычка у него уж очень плохая. Увидит кого из начальства, чуть не до земли раскланивается, а как рядовой колхозник — от него и «здравствуй» не дождешься! Я уж не знаю, как там у него с фермой, может, все очень благополучно, тогда дай ему бог удачи, а вот важничает он — спасу нет! Как вы считаете, я теперь партийный человек, должен я ему указание сделать, к порядку его призвать?! А ты, Сазак, не смейся! Ничего тут смешного нет! Ты потому ежишься, что и сам не без греха — любишь перед начальством на брюхе поползать! Председателя «хозяином» кличешь, а другого и по имени не назовешь. «Эй!» — и все.

— Выходит, и меня учить хочешь!

— А чего, ты святой, что ли! Я за то, чтоб не было у нас этого! Я против подхалимства!

— Подхалимство! Против меня ты, а не против подхалимства! И насчет денег намеки сейчас строил!

— Не намеки, а прямо тебе скажу: с партийными деньгами очень аккуратно надо обходиться!..

Сазак разобиделся не на шутку:

— Вот, председатель, гляди: могу я работать в таких условиях?!

— Да… — Паша с сожалением покачал головой. — Видно, не сварить нам сегодня каши!.. Разговоры эти, может, и нужные, но я не о том хотел потолковать!.. Ладно, в другой раз давайте! Пока на этом закончим. Сейчас бригадиры начнут собираться. Время только зря потратили!..

Через полчаса в конторе уже шла обычная ежевечерняя, а вернее сказать, еженощная планерка. Бригадиры, табельщики, активисты — все сидели на привычных, ставших уже постоянными местах. Паша внимательно просмотрел сводки, поданные бригадирами, и протянул их Сазаку, сидевшему наготове со счетами. Тот быстро начал отстукивать, подбивая данные для сводки. Минут через пятнадцать он уже мучился в сельсовете у телефона, тщетно пытаясь дозвониться в райком.

Трудное это дело — районная связь. Минут пять крутит Сазак ручку, кричит, вызывая район, опять крутит, опять кричит, но отвечает ему не район, а такой же незадачливый председатель, хриплым голосом выкрикивающий свое:

— Алло! Райком! Алло! Кто говорит?! Райком, райком!..

Сазак вешает трубку, некоторое время ждет, потом снова снимает ее с рычага.

— Так чего ж ты, Ахмед.. — слышится в трубке кокетливый девичий голос. — Сказал, придешь, а сам…

Сазак чертыхается и снова бросает трубку. Девушка, секретарь сельсовета, внимательно смотрит на него и укоризненно качает головой:

— Ничего у вас не получится… Давайте уж я опять…

Сазак с облегчением передает ей трубку.

Ручка телефона крутится с молниеносной быстротой.

— Алло! Алло! «Социализм»? «Социализм», положите трубку! Алло! Ахмед, хватит тебе трепаться! Сводку передавать надо! Алло, райком? Сельхозотдел дайте! Сельхозотдел? Примите сводку «Бирлешика!»

Обрадованный Сазак выхватывает у девушки трубку.

— Пишите! На семнадцатое декабря годовой план выполнен на восемьдесят три и три десятых процента. Дневной прирост — два и тридцать семь сотых процента. По первой бригаде…

Когда Сазак вернулся в правление, в насквозь прокуренной комнате сидели только его помощник и табельщик.

— А где же люди? — удивленно спросил Сазак.

— Разошлись. Председатель сказал, чем время даром терять, лучше идите отдыхайте…

— А как же наряд на завтра?

— Да он все уже сказал.

— Интересно… Такие, значит, порядки решил заводить… Новатор!..

Глава третья


1

Солнце стояло уже высоко. Тетя Огулдони попробовала кашу, потушила под котлом огонь и, распрямив спину, взглянула на работавших неподалеку сборщиц. Закончив одну карту, женщины перешли на соседнюю, и непохоже было, чтоб собирались идти на перерыв.

«Вот чертова баба наша невестка! — с гордостью подумала Огулдони. — Умеет заставить людей работать! Да сказать по правде, она и сама работать здорова, долго ли она в кибитке сидела, как родила! Сговорилась с женой Поллыка, что та будет за ребенком присматривать, — и в поле». Огулдони с удовольствием подумала, как прямо с работы пойдет к жене Поллыка, где рядом с их собственной девочкой лежит в люльке ее маленькая внучка.

Если девочка спит, Огулдоии не станет ее будить, подождет, пока проснется. Тогда бабушка возьмет ее ка руки и понесет домой и всю дорогу будет с ней разговаривать. Такая умница — все, ну как есть все понимает!.. Покличешь ее, так и улыбнется и загукает!..

Да, великое дело ребенок! Вот родила Солтанджамал, и словно подменили девку: ровная, ласковая, и свекровь ей стала хороша, а перечить совсем забыла, живут теперь душа в душу… А все потому, что ребенок!.. Связывает их одной ниточкой… А что девочка родилась — не беда, жив будет Ходжали-джан, будет у них и мальчик!..

Почему-то Огулдони представилась вдруг Кейик, и она тяжело вздохнула. Погиб Юрдаман, не осталось от него наследника!.. И семья распадается… Плохо, говорят, у Кейик со стариками, совсем плохо… Да и то сказать, что у них теперь общего… Вот если бы ребенок был… Скорей всего, Анкар-ага не виноват, он человек справедливый. Норовистая она больно, Кейик, хоть и хорошая женщина… Она и прежде-то не больно свекра слушала, а теперь что ж — «муж умер — жена себе хозяйка». Конечно, когда человек судьбой обижен, всякое слово к сердцу принимает, а все-таки почтительней бы ей надо быть со старыми…


2

Да, Анкар-ага был недоволен, очень недоволен своей младшей невесткой. И он не скрывал своего недовольства.

Правда, урожай на своем участке она убрала. Кейкер помогла ей. Солому от джугары они собрали, сложили возле кибитки. Бычка и принадлежащих ей двух баранов Кейик теперь держала возле своей кибитки, специально устроив навес. Еду, которую приносила по вечерам свекровь, она не ела, вежливо отказывалась, а потом сама принималась за стряпню. Тетя Дурсун обижалась, обижалась и наконец не выдержала — пожаловалась мужу.

Старик выслушал ее спокойно, помолчал немного, потом коротко сказал:

— Не надо больше для нее готовить.

На людях старик молчал и виду не показывал, что плохи у них в семье дела, но странное поведение невестки не давало ему покоя. Да и не только невестка, последнее время и соседи-то вроде по-другому стали к нему относиться: ни уважения прежнего, ни внимания он не видит… Даже кто по делу придет, сунет свою лопату или серп и уходит, не сказав ни слова… Только спросят, когда готово будет… Нунна-пальван и тот не заходит. А ведь вечерами ему делать нечего, хоть он и бригадир, — теперь в конторе до поздна не засиживаются: Паша отменил все эти длинные разговоры, потолкуют полчаса — и хватит. Оно и правильно, пустословие никому пользы не приносит… А вот что к отцу не чаще других заходит, это уж совсем неправильно, это последнее дело, этому и названия нет…

И почему же так получается? Или боятся, что слаб стал старик, помощи просить станет?.. Ну, до этого еще далеко, слава богу, голова на плечах, да и ноги пока что носят…

Долгими зимними вечерами лежал Анкар-ага возле остывающего очага, завернувшись в теплую шубу, и разговаривал сам с собой…

Вот и сейчас он лежал в полузабытьи. Потом приподнялся на локте, поглядел в угол, где, по обыкновению, должна была сидеть жена, жены не было. Старик поднялся, вытер со лба пот, накинул на плечи шубу, вышел… С реки дул прохладный тихий ветерок, приятно освежавший лицо. Луна стояла совсем высоко, заливая все вокруг ровным неярким светом. Невдалеке за кибиткой слышался чей-то разговор. Старик предупредительно покашлял и пошел туда.

На участке невестки работали Кейик и Кейкер. Заметив Анкара-ага, женщины умолкли, и слышен был лишь треск корневищ — это они лопатами выдирали из земли корни прошлогодней джугары. Больше половины поля было уже перекопано.

Анкар-ага покачал головой, плотнее закутался в шубу и, ничего не сказав, пошел обратно. «О господи, — укоризненно подумал он. — Почему ты создал наших женщин такими? Всем хороши, говорить нечего, а вот ума не вложил ты им в головы!.. Выходит, и у тебя бывают промашки!..»

Глава четвертая


1

В конце декабря начались хошарные работы — очистка оросительных каналов. Работа эта была самая тяжелая из всех, какие только знали люди, жившие на берегах Амударьи, и издавна считалась мужским делом. Но где они теперь, сильные, здоровые мужчины?.. «Бирлешик» выделил на хошарные работы десять одиноких бездетных женщин и пятерых семнадцатилетних пареньков-допризывников. Во главе бригады Паша поставил Кейик, пусть люди не думают, что свою родню председатель оберегает.

Снарядили две большие арбы. На одну аробщиком поставили Рябого — он недавно вернулся с фронта, ходил вприскочку на костылях, но в аробщики вполне годился. На вторую арбу определили Чопана-ага, человека немолодого, слабого и нерасторопного. Это был один из тех немногих людей, которые никак не могли привыкнуть к новому месту, к повой работе, к новой жизни…

Гыджа, отпускавшая для бригады провизию, расхохоталась, увидев его фамилию в списке отбывающих на хошарные работы.

— А этот чего там делать будет?! Ни лопату держать, ни быка запрячь! Постель бабам греть? И то ни одна не согласится!..

Кейик невесело улыбнулась:

— Вот и хорошо!.. Грешных мыслей меньше у солдаток будет!.. Председатель все обдумал…

— Эй, подружка! — Гыджа махнула рукой. — Не до мыслей вам там будет! Такая, говорят, работа — нутро попортить можно… Рожать потом не будешь…

Кейик посмотрела на нее долгим грустным взглядом и молча опустила глаза. Гыджа прикусила язык…


Двадцать восемь километров до головного канала быки тащились весь день, добрались туда только к вечеру. Пока сгружали серпы, лопаты и продовольствие, Кейик велела разыскать здешнего начальника — чтобы сразу выделил им участок.

Через полчаса Рябой подвел к гревшимся у костра женщинам высокого светлобрового человека в надвинутой на лоб ушанке, в болотных сапогах с высокими голенищами, с кожаными нашивками на брюках. Он чем-то напоминал Левушкина.

— Здравствуйте! Я Шепелев, гидротехник. А вы, значит, из «Бирлешика»? И почти все женщины? Да… Трудновато придется!.. Кто у вас бригадиром?

— Я. — Кейик подошла к гидротехнику и заговорила с ним по-русски.

Чопан-ага, приоткрыв от удивления рот, восторженно смотрел на нее: надо же, молодая бабенка, а как с начальником разговаривает. Да еще по-русски!..

— Сколько у вас людей, товарищ бригадир?

— Пятнадцать человек.

— Так… Работать придется целый месяц и часов по двенадцать в день.

— Ничего, справимся… Мы уже привыкли к тяжелой работе. Вы нам только участок дайте не очень трудный.

— Завтра на месте посмотрим. И завтра же займитесь жильем. Времянки придется строить самим. Тополей здесь много, камышу тоже хватает. Возьмешь на участок десять человек, пятерых оставь строить. Вот так. До завтра, бригадир!

— А может, останетесь с нами закусить? Сейчас ужни варить будем!..

— Нет, спасибо. Спокойной ночи!

Кейик прикусила нижнюю губу, внимательно посмотрела на гидротехника, подошла к арбе, вытащила из хурджина какой-то сверток и, протянув его Рябому, негромко сказала:

— Проводи его малость. И вот каурму отдай, тебе сподручней…

Рябой схватил сверток и, сильно припадая на раненую ногу, поспешил за Шепелевым.

— Ну ладно… — Кейик огляделась по сторонам, прикидывая, что же теперь делать, подумала немножко, сдвинув брови, и уверенно начала распоряжаться: — Погрелись — довольно! Давайте камышу нарежем — постелить, ребята пусть дровами займутся, а вы, Чоиап-ага, принимайтесь за ужин! Сумеете ужин сварить?

— А чего ж тут мудреного? — без особой убежденности ответил Чопан-ага. — Были бы крупа да мясо, а в казан положить нетрудно!.. — Он развязал кушак, которым был подпоясан поверх шубы, и вынул большой чабанский поле.

— Тогда все в порядке, — пряча улыбку, сказала Кейик. Она достала серп, надела рукавицы и вместе с другими женщинами отправилась резать камыш.


Шумела вдалеке Амударья, холодный речной ветер норовил сорвать с головы платок, где-то совсем недалеко завывали шакалы… Небо было безлунное, темное… Огромный костер, разложенный на берегу другой бригадой, освещал какие-то полуразрушенные строения, заборы… Становилось все холоднее.

Луна показалась совсем поздно, когда бригада Кейик уже поужинала кашей с мясом и теперь обогревалась чайком. Услышав какой-то шорох, Кейик обернулась и увидела быструю тень, метнувшуюся от арбы.

— Эй, кто там?! — крикнула она, выхватывая из костра горящее полено. — Чопан-ага! Куда мясо положили?! Шакал!

Чопан-ага бросился к арбе и лихорадочно начал шарить по ней руками.

— Эх, сволочи!.. — послышался его придушенный от испуга голос.

— Ну что? — резко спросила Кейик. — Стянул что-нибудь?

— Задней ножки как не бывало!..

— Если так будете класть, ни задней, ни передней не останется!

Ей хотелось многое сказать этому нескладному, жалкому человеку, но, увидев, как растерянно топчется он около арбы с мешком в руках, Кейик промолчала.

— Прямо не знаю, куда мясо-то девать… — Чопан-ага подошел к костру с мешком баранины, вопросительно глядя на сидящих.

— Ложись с ним в обнимку! — без малейшей улыбки посоветовал Рябой.

— Боюсь… — смущенно признался Чопан-ага. — Сниться будет. А это, говорят, очень плохо — сырое мясо во сне видеть…

— Ладно, Чопан-ага, я пошутил, — великодушно признался Рябой. — Кладите баранину обратно. Я на арбе лягу, посторожу. А шакалам меня не испугать, я их, двуногих, десятки уложил под Сталинградом!

Незаметно оглядев женщин и приметив не один восторженный взгляд, Рябой начал не спеша сворачивать цигарку.


2

То ли подействовала на Шепелева каурма, которую Рябой все-таки всучил ему вчера вечером, то ли и правда жалко стало ему женщин, но участок он выделил «Бирлешику» сравнительно легкий, в стороне от водораздела. Место здесь было пониже, но все равно песок, который за год нанесло сюда течением, приходилось выбрасывать больше чем на три метра.

Шепелев сам влез в канал, взял в руки лопату и стал показывать, как копать. Когда он воткнул в землю лопату и отошел, Кейик, молча наблюдавшая за ним, прикусила нижнюю губу и обернулась к женщинам (парней они сегодня оставили строить шалаши):

— Ну вот, молодухи, показывайте, на что способны!

Дно было шириной четыре метра. Кейик разделила участок вдоль на две половины и каждую половину поделила на доли по пять метров.

Начали с правой стороны. Дно еще не просохло, песок был влажный, перемешанный с илом. Огромные куски вязкой, похожей на глину земли липли к лопатам. У женщин не хватало сил выбрасывать землю за насыпь, и огромные комья земли, скользнув по корням камыша, шлепались обратно на дно…


На очистке канала работали бригады из многих колхозов, но женская бригада была одна, и местные жители приходили глядеть на молодух, как на диво.

«Говорят, сами попросились на эту работу!»

«Да что ж они, не понимают, что работа эта не женская?»

«Да это не простые женщины, богатырки! Они там у себя в песках чабанили — целые отары поили! А колодцы-то в песках знаешь — сорок метров глубины!»

Но это было уже потом. А сейчас, в первый день работы на хошаре, женщины и понятия не имели, что о них будут так говорить и что они, сами того не подозревая, прославятся на весь район.


До полудня все работали молча, потом вылезли на насыпь передохнуть. Местные женщины, работавшие неподалеку на освоении новых земель, тоже отдыхали. Они часто оборачивались, поглядывая на новых соседок, и наверняка перемывали им косточки. В другое время Кейик и ее подруги тоже нашли бы тему для пересудов, но сейчас они сидели молча, отирая пот и дыша тяжело, как загнанные лошади… Да, хошарные работы — это хошарные работы! Тут не захочешь ни судачить, ни насмешничать, дотянуть бы только до вечера!..

А ведь Кейик вполне могла бы не поехать, хотя Паша и записал ее бригадиром. Стоило ей заикнуться свекру, ее обязательно вычеркнули бы из списка. Ведь свекровь тетя Дурсун тоже была обеспокоена не на шутку — даже мужу на сына жаловалась. Правда, Анкар-ага сразу же прекратил все разговоры: «Председатель знает, как поступать!» — но видно было, что и ему не по душе такое самовольство. Наверняка ждал, что сын с ним посоветуется, да и невестка не решится ехать, не спросившись. Только напрасно он ждет!.. Не пойдет она к нему за советом и вообще не покажется больше в этой кибитке! Как тогда Кейкер сказала: «Тебе там так трудно будет: целый месяц — одна!» — «Я и здесь одна!» — ответила она девушке. Напрасно, пожалуй, так сказала, может, обидела… Да нет, Кейкер не приняла на свой счет, она ведь умница и знает, что Кейик ее любит…


— Ну ладно, подружки! Подыматься надо, а то совсем разомлеем!..

Кейик встала, охнув, схватилась за поясницу, взяла лопату и первой спустилась с насыпи.


…Под Новый год выпал большой снег. Он начал сыпать с ночи, и к вечеру намело настоящие сугробы. Рябой ездил в деревню за провизией и привез хошарникам гостинцы от домашних. В мешочках, в старых платках, в хурджинах лежали шерстяные носки, варежки, теплые безрукавки, пресные пирожки и жареная пшеница — небогатые лакохмства военного времени, в некоторых свертках оказались и письма.

Кейик получила два письма. С виду они были так похожи на те долгожданные треугольники… Только штампа не было и длинного номера полевой почты.

Кейик глянула на белые треугольники, одно письмо было от Кейкер, другое — от Гыджи. Читать не хотелось, она сунула письма в карман.

А вдруг от него придет письмо?.. Вдруг все это неправда и он жив!.. Она бы не стала тогда ждать его так исступленно: пусть хоть через пять лет вернется, хоть через десять, только бы живой… Бывают ведь такие случаи…

Вот одна женщина получила похоронную, а потом стали приходить письма, целых три письма!.. Оказывается, муж ее был сильно изранен и целый год пролежал в госпитале…

…Кейкер писала, что все здоровы. Мать не нарадуется на внука — чуть дома управится, сразу к Бибигюль — нянчить… В колхозе после их отъезда состоялось общее собрание, постановили осваивать новые земли — под рис; говорят, культура доходная, с первого года большой урожай дает…

Письмо Гыджи было вроде веселое, насмешливое, но Кейик сразу уловила в нем горечь, которую всегда чувствовала в ее веселых словах. Ей даже казалось, что, когда Гыджа смеется, она смеется над собой, над своей незадавшейся судьбой…

«…Вы сейчас в пограничном районе, не встречался ли там тебе мой геройский муженек?.. Кое-кто из наших видал его: Санджаров один раз наткнулся, чабаны встречали… Хороший у меня муж, ласковый!.. Служит рядом, а за полгода ни разу дома не побывал! А хоть и приедет, много ли от него радости? Месяц дома гостил, слова доброго не сказал… Зато образованный, завидуют все… Ну ладно, тут уж мне, видно, никто не поможет, самой разбираться надо… Как у вас там дела? Не надорвался ли кто? Вы уж поосторожней!.. Посылаю два мешка рису и пять баранов. Баранов отобрала самых жирных, скажите только Чопану-ага, чтоб получше смотрел за мясом: мол, утащит шакал ногу, тебе ногу оторвем!..»

Чопан-ага, легок на помине, сразу подошел, словно почуял, что о нем в письме речь.

— Как, бригадир, опять кашу варить скажешь или что другое сообразим?

— Ну как же так кашу? — с улыбкой отозвалась Кейик, невольно пряча письмо, словно он мог прочитать его. — Новый год, и обед должен быть новый! Плов сумеете сготовить?

— Плов?.. — Чопан-ага с сомнением покрутил головой. — Есть-то я его до войны мастак был, а вот стряпать не приходилось… Разве попробовать…

— Нет уж, рисковать не будем! Мы тогда сами. Вы только за мясом смотрите, утащит шакал, не простим!..

Она улыбнулась старику, вздохнула и, засучив рукава, принялась за приготовление плова.

Глава пятая

В середине января Санджаров вернулся из Кисловодска. В первый же вечер Шаклычев пришел к нему домой.

— Э, брат, да ты совсем не похож на курортника! — с удивлением сказал он, пожимая хозяину руку. — Плохо, что ли, там было?

— Хорошо, — мрачно отозвался Санджаров. — Особенно хороши были ваши с Джоракулом ноты: прямо засыпали меня в последние две недели! Что там стряслось, в «Бирлешике», землетрясение, что ли?

— Не то чтоб землетрясение, но положение в «Бирлешике» очень серьезное!

— Что же случилось? Да ты проходи, располагайся… Рассказывай по порядку.

— Да видишь ли… — Шаклычев присел на диван, помолчал. — Не знаю, как это сформулировать… Паша самовольничает! С райкомом не считается, делает, что ему вздумается… Личные интересы колхозников ставит выше государственных!..

Санджаров резко прервал его:

— Значит, ведет антигосударственную деятельность?!

— Я так не говорил, товарищ Санджаров! — Когда Шаклычев переходил на «вы», это значило, что он злился, и Санджаров знал это.

— Ну как же иначе? Не считается с райкомом! Личные интересы ставит выше общественных! На вашем месте я бы давно уже исключил его из партии! В такой чрезвычайной обстановке не обязательно дожидаться председателя райисполкома!

Шаклычев посмотрел на Санджарова, махнул рукой и отвернулся.

— Вот ты обижаешься, ерунду несешь… Подумал бы лучше, как поступить, посоветовал бы!.. Он там таких дров наломал!.. Прогнать, исключить из партии всегда успеем, это проще всего…

— А что ты мне жалуешься?.. Кандидатура-то, между прочим, твоя! Ты его пробивал! С пеной у рта со мной спорил!..

— Я в этом и сейчас не раскаиваюсь. Я настаивал на кандидатуре Анкарова, потому что люди ему верят. Верят и готовы вручить ему свою судьбу! Это не Довлиханов! Я до сих пор помню, как сказал про Довлиханова один старик: «Слишком легкий шалаш построил себе этот человек. Мы такие на два месяца строим, когда весной сено косить откочевываем! Вот и Довлиханов так — на время у нас обосновался…» Паша другой человек. Он ведь тогда и согласился-то не сразу, — не знаю, мол, я здешнего хозяйства. Вот я и не могу понять! — Шаклычев вскочил и в волнении заходил по комнате. — Как он может допускать подобную безответственность? И ты знаешь, что Паша собирается сеять на этих новых землях? Думаешь, хлопок или пшеницу? Ни черта подобного! Рис!

— Рис! Где же он возьмет семена?

— Взаймы взять попробует, а нет, так купит!..

— А за счет чего покупать?

— За счет сверхпланового скота!

— Интересно…

Санджаров помолчал, подумал, потом встал и тоже стал расхаживать по комнате.

— А знаешь, Шаклычев, не так уж все это глупо… Не вижу я здесь антигосударственной политики. Если он справится с планом по хлопку, с планом сдачи зерна, обеспечит прирост поголовья…

— По-твоему, лишь бы план давать, а там пусть каждый делает что хочет?! Это же анархия!..

— Анархия, говоришь? — Санджаров усмехнулся, не спеша закурил и снова сел на диван, положив ногу на ногу. — Не знаю… Анархия — это, конечно, плохо, а вот получить дополнительный хлеб — это очень хорошо!

— А государству от этого хлеба какой прок?!

— Государству? Государству будет очень большой прок, если люди не будут голодать!..

— Ну знаешь ли!.. Райком на это не пойдет!

Инструктор райкома, побывавший в «Бирлешике» в связи с предстоящим обсуждением на бюро, заканчивал читать двенадцатую страницу своего доклада:

— «Сеять какую бы то ни было культуру сверх установленного государством плана — значит нарушить закон социалистического хозяйствования — плановость. Считаю необходимым сделать соответствующие выводы из самовольных поступков председателя колхоза „Бирлешик“ Паши Анкарова, нарушившего закон социалистического планирования!..»

Бюро вел сам Рахманкулов. Когда инструктор закончил, он вежливо предложил слово Паше. Тот встал, развернул какой-то листок и начал читать:

— «Общее собрание колхоза „Бирлешик“ постанов-ляет: 1) С января 1944 года начать освоение залежных земель, расположенных по берегу Амударьи. 2) Как можно быстрее включить новые земли в севооборот. Решение принято единогласно».

Он подошел к секретарю райкома и положил перед ним протокол общего собрания.

— Вы еще что-нибудь хотите сказать? — спросил Рахманкулов.

— Нет. Мне нечего добавить. Разве что напомнить устав: решение общего собрания — закон для членов колхоза.

Члены бюро переглянулись. Только Санджаров не поднял головы, он сидел в углу и внимательно разглядывал спичечный коробок, который держал в руке.

— Так что же у тебя получается, товарищ Анкаров? — Рахманкулов медленно поднялся с места. — Председатель ты дельный. Работать можешь. И люди у тебя с огоньком трудятся. На расчистке канала ваши женщины показали замечательные результаты — настоящие героини. Это все хорошо, и за это тебе спасибо. А вот рис сеять мы тебе не дадим. Ты обязан сосредоточить все силы на тех участках, где намечено сеять хлопок и пшеницу! И перестань своевольничать! Пойми, Анкаров: мы не наложили на тебя взыскания только потому, что ты молодой председатель. Выкинешь еще какой-нибудь номер, и это пойдет в зачет! Учти!

Лошадь Паши была привязана к топольку недалеко от райкома. Увидев хозяина, она повернулась к нему всем корпусом и заржала. «Ну, вырвался? Можно ехать?» — так понял ее Паша.

Ехать-то можно, а с чем он поедет в колхоз? Положение обсудили, дали ценные указания — выполняй, председатель! Новые земли не осваивай, рис не сей, людьми не распоряжайся — на все должен спрашивать разрешения в райкоме! А вот весной, когда нечего будет есть и люди повалят к тебе за зерном, ты единолично будешь решать, чем их кормить!.. Райком вмешиваться не станет!

Нет, дорогие товарищи, так не пойдет! Государство дало нам землю, закрепило ее за нами на вечное пользование, и мы будем этой землей распоряжаться! Не выполню поставки, тогда привлекайте! А то что ж это получается?! Я должен сдать с одной коровы пять литров молока. А если она десять надоила? На землю вылить? Не пойдет, товарищ Рахманкулов, не буду на землю лить!..

Глава шестая


1

Вот уже третью неделю в правлении без умолку стучат счетоводы — конторщики подбивают итоги года. Скоро отчетно-перевыборное собрание, об итогах председатель пока не говорит, но все и так знают, что доходы в этом году невысокие и на трудодни особенно не разгуляешься.

С каждым днем все больше людей приходит к Паше и в контору и домой. И у всех одно: дай зерна, выдай денежную ссуду… Приусадебные участки никого в этом году не прокормят, неравноценные они, многие земли засолены, да и с хороших-то взяли по три-четыре мешка джугары — не умеют еще люди обрабатывать землю. А показывать некому, все силы, все внимание — колхозу…

На складе имеется, конечно, кое-какое зерно, но его для чабанов надо приберечь. Есть у Паши один фонд, но это только через его труп — для новых земель семена. Пшеницу будут сеять, рису достать не удалось.

Все больше людей ездит в район, продают овец, телок… В другие колхозы ездят — менять. То слышишь — женщина сменяла на зерно свои украшения, то кто-то кибитку на джугару променял, в землянке теперь будет жить…

Никогда не расставались жители Каракумов со своими восьмикрылыми кибитками, а вот продают…


Как-то в полдень к Анкару-ага, перекапывавшему свой участок, подошел незнакомый человек.

Вежливо поздоровался, пожелав хорошего урожая, выслушал ответное приветствие и стал внимательно разглядывать перекопанную землю. Поднял тяжелую глыбу с торчащими из нее камышовыми корнями, сокрушенно покрутил головой:

— Зря силы теряешь, уважаемый, так ты ничего от земли не добьешься!

Анкар-ага удивленно посмотрел на незнакомца:

— Это как же понять?

— Не то делаешь! Дай-ка лопату!

Человек взял у Анкара-ага лопату, отковырнул большой кусок земли, отбросил на полметра вперед. Потом лопатой раздробил глыбу, взял корни руками и, отряхнув с них землю, отбросил в сторону.

— Вот так надо!.. Понятно?

— Понятно-то понятно, только когда ж я управлюсь, если каждую горсть земли руками разминать надо?!

— Ничего не поделаешь! Поспешишь — людей насмешишь! И не хочется мне вас огорчать, хозяин, а ведь заново все перекапывать! Так вы только землю уродуете! А земля-то какая — как тесто подошедшее! На ней не джугару — золото можно выращивать!.. Сколько вы в прошлом году с этого поля взяли?

— Три мешка с четвертью…

Незнакомец невесело усмехнулся:

— Больше половины потеряли!.. Сеяли густо, выдергивать лишние ростки жалели… Да и воды, кажется, давали многовато…

— А как же вы это узнаёте?

Анкар-ага с любопытством поглядел на своего гостя. Небольшого росточка, шапчонка какая-то неказистая: снизу широкая, сверху узкая… А смотри как все понимает!.. Хотя что ж, в овцах он и сам не хуже бы разобрался, а ведь тоже простой крестьянин…

— Я по соломе сужу, вон возле кибитки навалена! Тонкая она у вас да длинная, что твой камыш!.. А для хорошего урожая это невыгодно: ствол должен быть плотный, толстый, как мужская рука.

— Да… — задумчиво проговорил Анкар-ага, — когда-то мы все эти премудрости постигнем…

— До всего дойдете, уважаемый! Молодые и вовсе быстро пообвыкнут, смолоду-то люди переимчивей… Вон ваши молодухи на весь район прославились! А ведь хошар — дело тяжелое, непривычное, наши бабы и то не возьмутся… Я с ними по соседству работал… Я чего пришел-то: с одним человеком там познакомился из ваших, Чопан-ага его зовут, он стряпней у них занимался, насчет кибитки мы с ним сговорились, продать хотел… Как у него кибитка — хорошая?

— Кибитка? — Анкар-ага удивленно глянул на гостя. — Хорошая кибитка… Неужели продавать решил?!

— Да, был разговор. Может, проводите, если, конечно, не трудно?..

— Проводить-то не трудно, только… — Анкар-ага с сомнением покачал головой.

Кибитка Чопана-ага стояла на самом краю поселка. Возле кибитки обычно держат на привязи телку или барана, у Чопана-ага не было даже навеса. Возле очага лежал перевернутый котел. Вокруг кибитки буйно разросся бурьян. Половина участка даже и не вспахана, на другой — джугара скошена не вся, а проплешинами. Тощий ишак лениво жевал остатки неубранной джугары. Если бы не жидкий дымок, поднимавшийся из отверстия в крыше, и не подумать бы, что здесь живут люди…

Анкар-ага нахмурил брови, громко кашлянул и, отодвинув в сторону старый палас, заглянул в кибитку. Две маленькие смуглые девочки, удивительно похожие друг на друга, сидели возле огня.

— Где ваш отец? — строго спросил Анкар-ага.

Одна из сестер обернулась:

— Отец, тебя спрашивают!

Куча тряпья в углу зашевелилась, и Чопан-ага поднялся навстречу гостям.

— Анкар-ага! Проходите, проходите, пожалуйста!..

Анкар-ага неодобрительным взглядом окинул кибитку. Пусто, не прибрано, в очаге тлеет сухой бурьян, а ведь дров кругом — завались…

— Ты что ж, Чопан-ага, заболел, что ли?

— Да болезней во мне особых нет, только вот брюхо от голоду пухнет!..

— А ты лежи больше! Небось знаешь пословицу: лежачему быку корма нет! Работать надо!

— Когда уж нам работать. — Чопан-ага закряхтел, вставая. — Иди-ка, доченька, дровец принеси, кумганчики на огонь поставьте!

Босые, озябшие девочки вышли во двор.

— А я у тебя вроде телку недавно видел, Чопан-ага? Где она?

Хозяин махнул рукой:

— Три недели, как продали…

— Так… Теперь, значит, кибитку продавать будешь? А для детей нору выроешь? Как суслик?!

Чопан-ага молча вздохнул.

Анкар-ага обернулся и взглянул на гостя. Тот сочувственно покачал головой.

— Как же это у тебя получается? Жена и старшая дочка в колхозе работают, а ты весь день на боку лежишь? Даже по хозяйству никакого от тебя проку!

— Так ведь оголодал, Анкар-ага!.. Их-то в поле кормят, кашу с мясом дают!..

— За работу дают! А ты?! Совсем ты опустился, Чопан-ага. Хоть по кусочку бы в день перекапывал, глядишь, к весне поле расчистил!.. Неужели тебе ребятишек не жалко?!

— Да ведь проку-то от этого копания никакого… Вон он, урожай! — Чопан-ага кивнул на редкие хворостины джугары. — Я и убирать не стал. Только ишаку прокормиться!.. Не растет… Такая, видно, земля…

Гость не выдержал:

— Нашей земле цены нет, если к ней с умом подойти! Вот что, Чопан-ага, не надо мне вашей кибитки! Я к вам на той неделе приду, зерна полпудика прихвачу, после урожая вернете. А землю вы напрасно ругаете. Нашей земле только угодить надо, она никогда не обидит! Я вас научу!

— Спасибо вам! — Чопан-ага благодарственно поднес ладони к глазам. — Я что ж… Я с удовольствием…

Чая гости дожидаться не стали. Чопан-ага вышел проводить их. Пройдя шагов сто, Анкар-ага обернулся, Чопан-ага стоял с лопатой в руках, вид у него был нерешительный, он словно раздумывал — копать или не копать…


2

Незадолго до отчетно-перевыборного собрания в «Бирлешик» приехал Рахманкулов.

Вскинув на плечо двустволку, он сразу же направился к реке, но Паша прекрасно понимал, что не фазаны интересуют Рахманкулова в его колхозе. Своими глазами хочет посмотреть «райком», что тут натворил председатель «Бирлешика».

Рахманкулов дошел до финиковых деревьев, поднялся на насыпь у старого арыка и оттуда оглядел берег. Все пространство от арыка до реки, по которому раньше бродили в бурьяне коровы, было застлано зеленым бархатом молодых всходов. Старый арык перекрыли в том месте, где он соединялся с главным каналом, а на новые земли проведен был новый арык.

Сколько же здесь гектаров? Пятьдесят? Семьдесят? Может, сто? Паша и сам небось толком не знает. А рай-план и инспекция и не подозревают о существовании этих посевных площадей… Да и первый секретарь первый раз видит это великолепие. И не увидел бы, пожалуй, если бы не анонимка…

Значит, так, товарищ Анкаров, — в одно ухо влетело, в другое вылетело?! Бюро райкома само по себе, а ты сам по себе? Уважаешь мнение колхозников? Но ведь анонимное письмо тоже написано членом колхоза. Нескладно получается… Совсем было решили спустить на тормозах, подождать, — может, и правда, что выйдет, а тут письмо… Хоть и анонимное, а сигнал — нельзя не реагировать!.. Ладно, Рахманкулов, не горячись, постарайся разобраться спокойно…

Поразмыслив таким образом, секретарь райкома не спеша спустился с насыпи пригорка и направился к женщинам, работавшим на ближайшей карте. Работа у них шла споро: одни разбрасывали навоз, другие окапывали межи, ровняли края карт…

— Это чья же бригада работает? — поинтересовался Рахманкулов, подходя к молодой женщине, проворно орудовавшей лопатой.

— А все здесь, товарищ Рахманкулов, — не смущаясь ответила молодуха. — Любую бригаду найдете!

— Вы-то сами из какой?

— Я из бригады Нунны-пальвана. Мы всегда на подхвате — как какая бригада не управляется, мы тут как тут! Скажут, канал копать, канал копать поедем!

— Постойте, постойте, а не вы ли там на канале в бригадирах ходили? Вы сноха Анкара-ага?

— Да, я Кейик Анкарова.

— Много я о вас слышал.

Рахманкулов с интересом посмотрел на ее красивое раскрасневшееся от напряжения лицо.

— Что же вы обо мне слышали? — Кейик с улыбкой взглянула на первого секретаря.

— Хвалят вас. Восхищаются. Но вы ведь и правда замечательно работаете! И на канале и здесь! Вон сколько целины подняли! И все вашими руками!

Кейик, прекрасно знавшая, как досталось в райкоме Паше за эти новые земли, не растерялась:

— Новые земли, товарищ Рахманкулов, мы всем колхозом осваивали! Собрание так постановило! Теперь все надежды здесь! Уродит — с хлебом будем!

— Да, это конечно… — неопределенно протянул Рахманкулов.

— А почему вы нашего председателя ругали, товарищ Рахманкулов? Мы сначала даже не поверили. Как же это, думаем, разве можно ругать за то, что люди сыты будут!.. Ругать надо, если голодные останутся!

— Это верно, но прежде всего план…

— План?! — Кейик и не думала уступать. — А разве в плане сказано, кому сытым быть, кому голодным?!

Рахманкулов не ответил. Слишком дерзким был этот вопрос. Он часто бывал в колхозах, привык к тому, что просят чаю и соли, сапог и телогреек, спрашивают о пенсиях и о том, когда кончится война, но таких вопросов, как задала эта красивая молодуха, ему еще никто не задавал.

Кейик и сама сообразила, что поставила секретаря райкома в неловкое положение, и быстро перевела разговор на другое:

— Товарищ Рахманкулов! Идемте, я вас к тете Огулдони отведу — чаем напоит!

Секретарь райкома молча последовал за женщиной. Та подвела его к поварихе, орудовавшей над большим казаном, установленным под тутом.

— Тетя Огулдони, это наш секретарь райкома. Заварите чаю покрепче — у меня в узелочке возьмите: там и чай есть, и сахар, и лепешка…

Рахманкулов не удержался:

— Если в такое время вы можете угощать людей чаем с сахаром, до голода вам далеко!

— А я не об одной себе думаю, товарищ секретарь райкома! По мне не равняйте. Я лучше других живу…

И она почему-то вздохнула.


3

Под вечер Рахманкулов пришел в контору. Там оказался только Сазак и какой-то старик с бледным, испитым лицом. Рахманкулов его не знал.

Сазак сразу вскочил.

— Устали, Джоракул Рахманкулович? Где только не побывали! Надо же — с утра на ногах! Совсем себя не жалеете, Джоракул Рахманкулович! Разрешите, я ваше пальто повешу…

— Нет, вы работайте, работайте, не беспокойтесь… Вот человек к вам пришел — занимайтесь! Здравствуйте, уважаемый! — Рахманкулов протянул руку.

— Это, Джоракул Рахманкулович, Чопан-ага, он хочет узнать, сколько полагается на трудодни. Сам-то он по слабости здоровья в поле не работает, но дочка и жена у него намного больше минимума выработали… Конечно, колхозники вправе получить хоть сколько-нибудь зерна — весь год трудились. Вот и сижу стучу… Да толку-то чуть — хоть год стучи, ничего из этой штуки не выстучишь! Месяц назад можно было бы дать кое-что, да председатель… — Сазак выразительно махнул рукой.

Рахманкулов заинтересовался:

— Что вы хотите сказать? Неправильно распределил фонды?..

— Это как взглянуть, Джоракул Рахманкулович!.. Да что я буду говорить!.. Пусть вам лучше рядовой колхозник объяснит, как он понимает. — И Сазак, как ему казалось, незаметно подмигнул Чопану-ага.

Секретарь райкома пристально посмотрел на него, потом перевел взгляд на старика.

— Вы что, не одобряете начинания вашего председателя?

— Да нет, товарищ райком… Про председателя я ничего плохого не скажу… Вот только с хлебом незадача вышла. Пришел к Сазаку, а он говорит, дали бы вам зерна, да председатель все, что было, возле реки засеял… Сверх плана… Но я так полагаю, дело это хорошее, земля каждое зернышко возвратит сторицей…

— Ну, ты иди! — Сазак тронул Чопана-ага за плечо — старик явно говорил не то, что нужно. — Завтра тогда зайдешь.

Когда старик вышел, Сазак подошел к Рахманкулову и сказал, отряхивая пыль с его пиджака:

— Я ведь сигнализировал, Джоракул Рахманкулович… Пусть общее собрание постановило, а я считаю, что без согласия райкома и лично вашего согласия, Джоракул Рахманкулович… Действия председателя я считаю незаконными!..

Рахманкулов с неподдельным удивлением взглянул на Сазака:

— Считаете незаконными и пишете в райком анонимные письма? Вы же коммунист, секретарь парторганизации! Вы обязаны были обсудить этот вопрос на партсобрании!

— Мы обсуждали… Да у нас коммунистов-то всего четверо, Джоракул Рахманкулович! Трое: бригадир Нунна-пальван, завскладом и сам председатель — высказались за поддержку решения. Только я…

— А вы, значит, за анонимное письмо сели? А кстати, почему у вас не растет парторганизация — всего четыре человека? Разве нет достойных людей?

— Хотели принять заведующего фермой, да некоторые коммунисты воздержались.

— А почему все только начальство? Бригадир, счетовод, завскладом, завфермой! По-вашему, передовые колхозники недостойны быть в партии? Вон женщины, те, что копали канал, на весь район прославились! Бригадиром у них Кейик Анкарова — разве не достойная женщина?

— Это верно, Джоракул Рахманкулович! Колхозница она передовая, но, понимаете, муж ее покойный братом председателю доводится… В общем, сноха председателева…

— Ну и понятия у секретаря парторганизации! — Рахманкулов покачал головой. — Передовая колхозница, грамотная, сознательная женщина, так, видишь ли, не годится — муж был братом председателя!.. И распространенная, между прочим, установочка! Когда Пашу Анкарова рекомендовали председателем, Санджаров тоже протестовал — родственник!..

— Это он, Джоракул Рахманкулович, так просто, для отвода глаз…

— Что? Что за разговоры, товарищ Сазак?! Вы с какого времени в партии?

— С тридцать девятого, Джоракул Рахманкулович! А отец мой с двадцать четвертого! Его убили враги колхозного строя!

— Враги убили? Так про отца своего вы, наверное, не стали бы говорить, что он для виду за колхоз борется! А Санджаров — его соратник, один из первых коммунистов в песках! Вы по стажу молодой коммунист и, видимо, не понимаете одной простой вещи: коммунист может ошибаться, совершить неправильный поступок, но двуличие, беспринципность несовместимы с членством в партии! Вам придется подумать об этом, товарищ Сазак! Крепко подумать! Вместо того чтобы помочь председателю, анонимки на него пишете!.. В райкоме тоже сомневались насчет его экспериментов, но теперь я вижу — нужное дело! Анкаров сумел организовать колхозников, люди ему верят… Ваша парторганизация должна помочь Анкарову!

Сазак слушал, не переставая согласно кивать головой. Потом сказал: «Спасибо, Джоракул Рахманкулович, за ценные указания», — и опять замолк. Он не знал, что сказать: попробуй тут угадай — вон начальство какие повороты делает!..

Глава седьмая


1

На прошлой неделе Анкар-ага пригласил Еллы зайти к нему вечерком. Еллы не замедлил явиться. Поскольку его недавно перевели в помощники счетовода, поставив на его прежнюю должность Кейик, тема для разговора нашлась сразу.

— Это хорошо, Еллы, — сказал Анкар-ага. — Лучше в конторе сидеть, чем с утра до вечера с женщинами браниться!

— Я и сам рад. Какой из меня бригадир!.. Там строгость нужна… Бригадирство — не мое дело.

— Да-а… — протянул Анкар-ага, присматриваясь к Еллы и думая о чем-то своем. — Время-то как идет… Помнишь, мать, ты мне сказала за чаем: «У Халыка сын родился…»

— Да, да!.. — подхватила Дурсун. — Я тогда тоже на сносях была. Пошли мы Дурсадап поздравлять, а она и говорит: «Скоро и тебя с сыном поздравлять будем!» Приподнялась на локте и улыбается… Через неделю я Кейкер и родила…

— А ждала сына, тетя Дурсун?

— Да нет… — Дурсун вздохнула и приложила к глазам платок, — сыновей у нас уже полон дом был… Нокер-джан только-только на ножки встал, Юрдаман по двору бегал…

Огонь в очаге горел ровно, но Анкар-ага зачем-то все подкладывал и подкладывал дрова, отодвинув в сторону кумганчик. Потом поднял голову и взглянул на Еллы:

— Я тебя, сынок, вот зачем позвал. Отец твой покойный другом мне был, да будет земля ему пухом, и потому тебя я считаю вроде как за сына.

Еллы, довольный, кивнул головой.

— Время теперь какое-то быстрое… И не заметили, как дети стали подростками, парни — мужчинами, седина начала пробиваться, а мы вот совсем согнулись…

Еллы опять закивал головой.

— И ты, сынок, взрослым стал. О семье подумать пора…

Еллы удивленно вскинул голову.

— Да, да, сынок, пришло твое время… Вот я тебя и хочу спросить, как сыновей своих спрашивал: есть у тебя какая-нибудь на примете? Ты прямо говори, не стесняйся!..

— Да как же не быть, конечно, есть, — с улыбкой сказала тетя Дурсун. Уж очень ей было жаль Еллы. Парень сидел красный, низко опустив голову. — Говори, сынок, говори!

Старики ждали ответа.

— Анкар-ага… — с трудом выдавил наконец Еллы. — Я об этом не думал… Я ведь даже не знаю, какая она, любовь…

Анкар-ага усмехнулся:

— Я тебя не про любовь спрашиваю. Любовь узнаешь, когда женишься!..

— Тоже сказал!.. — Тетя Дурсун с досадой махнула рукой. — Кто ж теперь без любви женится?! Сначала знакомятся, узнают друг друга, а уж если полюбят, тогда и о женитьбе заговаривают… Помнишь, как с Пашой-джаном было? Ты его спросил для порядка, думал, он какую-нибудь из наших выберет, а он такую девушку назвал, что мы и думать не думали!..

— Так это же они учились вместе! — с досадой отозвался Анкар-ага. — Бывает и так, но тебе, Еллы, незачем какого-то особого случая ждать, девушек у нас хороших — как песку в Каракумах, любую выбирай! Женись, сынок! Женщина дом украшает!

— Слава богу, оценил наконец женщин! — Тетя Дурсун ехидно усмехнулась.

— Мы, мужчины, женщину всегда ценим, — не глядя на жену, бесстрастно заметил Анкар-ага. — Если, конечно, она не забывает, что женщина! Главное — никогда не хвалить жену в ее присутствии! — Последние слова Анкар-ага сказал, повернувшись к Еллы, словно они лишь для него и были предназначены.

Разумеется, Еллы не мог не заинтересовать такой разговор. Только почему Анкар-ага считает, что он, Еллы, должен узнать любовь лишь после женитьбы?

Правда, бывает по-разному: и сам Анкар-ага, и Нупна-пальван, и Поллык-ага — все они в свое время брали в жены совершенно незнакомых девушек, а как живут!.. Вейис с женой по любви поженились, и ничего не получилось… А все-таки лучше по любви!.. Нравится ли ему какая-нибудь девушка? Конечно, нравится! Еще как… Да ведь он-то не всякой понравится! Может, Анкар-ага забыл, что письмоносец Еллы хромой?.. И что на хромого ни одна девушка не будет смотреть с нежностью или с восторгом… А Садап?! Ведь ребята все время подсмеиваются, будто глядит она на него как-то особенно. А какая девушка: и красавица и работница — трудодней у нее больше всех в бригаде!.. Может, он ей и правда по душе — ведь не для всякой внешность главное…

— Ну, Еллы, я вижу, ты призадумался… И правильно, дело это не простое, за чаем не решишь. Как говорится, семь раз отмерь, один раз отрежь! Девушек хороших много. Присмотрись, подумай… Надумаешь — приходи. Остальное — не твоя забота!

— Спасибо, Анкар-ага!

Еллы встал, не поднимая глаз, попрощался и пошел к выходу.

— Так я тебя жду! — услышал он уже за дверью. — Приходи теперь сам, без приглашения!

— Ладно, приду, — чуть слышно отозвался Еллы.


2

Едва начинало светать, у кибитки Кейик собиралась вся ее бригада. Кейик завела этот порядок сразу, как только ее назначили бригадиром. Пожилые женщины заходили к Анкару-ага поздороваться и тут же, не присаживаясь, выходили обратно. Потом приезжал Рябой на большой арбе, запряженной парой быков. Пожилые забирались в арбу, а те, что помоложе, во главе с Кейик пешком пылили по дороге.

…Дорога идет мимо двух тополей. Каждый день проходит Кейик мимо них и каждый день в шуме их зеленой листвы слышит одно и то же:

«Терпи, Кейик, терпи…»

Она и терпит. Плачет она только ночью, когда никто не видит. А днем она бригадир: ссорится и шутит с женщинами, воюет с учетчиком, спорит по вечерам в конторе…


Недели через две после перевода в контору Еллы по каким-то делам довелось побывать в бригаде. Женщины встретили его приветливо и сразу же начали жаловаться на Кейик:

— Ох, Еллы, хоть и ругали мы тебя за строгость, а с нынешним бригадиром не сравнить! Ведь чего удумала: чуть свет, к ее кибитке иди! На работу все вместе, отдыхать — все вместе! Не присядешь!.. А пока норму не дашь, домой не отпускает!

— Что ж делать, тетя? С бригадира-то ведь тоже спрашивают. Каждый день сведения в райком посылают, а чуть что не так, сразу на бюро райкома! Скоро организуют «звено высокого урожая». Вот там будут порядки!..


Выражение это — «звено высокого урожая» — появилось в газетах с месяц тому назад. Санджаров и Рахманкулов почему-то сразу загорелись и стали энергично внедрять в жизнь эти самые звенья. Колхозы получили соответствующие указания, и «звенья высокого урожая» росли, как грибы после буйных весенних дождей. Только строптивый Паша Анкаров медлил с внедрением передового начинания. В первый же день, получив указание об организации такого звена, Паша, сообщая в райком очередную сводку, не замедлил сообщить и о своих сомнениях. Почему должно быть одно звено? Если от этого улучшается работа и становится выше урожай, тогда почему всем бригадам, всем звеньям нельзя дать звание высокоурожайных?

Паше объяснили, что стыдно ему, новатору, внедрившему ценное начинание по освоению целинных земель, проявлять такую отсталость и рутинерство. А насчет неясностей, так это по ходу дела прояснится…

Через несколько дней звено Солтанджамал было объявлено «звеном высокого урожая», ему выделили особый участок и на границе участка повесили дощечку с надписью: «Высокоурожайное звено колхоза „Бирлешик“ Кизылаякского района. Борется за шестнадцать центнеров хлопка с гектара».

В прошлом году план был девять с половиной центнеров, колхоз дал по одиннадцать центнеров с гектара. В этом году план повысили — десять с половиной, и все-таки была надежда справиться. Но шестнадцать центнеров!..

Прежде всего Солтанджамал потребовала, чтобы на ее участке были внесены дополнительные удобрения и чтобы в ее звено перевели всех лучших сборщиц.

Требования пришлось удовлетворить — таково было указание райкома. Только Садап Чопанова не захотела переходить в новое звено, сказала, что перед своим бригадиром стыдно. В обеденный перерыв Солтанджамал пошла ее уговаривать.

— Ты чего ж это к нам переходить не хочешь? — без всяких околичностей начала она. — Ты учти — дело ведь не только в славе, сверхплановый заработок будут распределять между членами бригады!

Садап вздохнула и неопределенно пожала плечами.

— Тебе что — деньги не нужны?

Садап молчала, сосредоточенно глядя в миску.

— Ну, чего ломаешься? Ведь на твоем заработке вся семья держится! А тебе теперь еще и приданое понадобится…

— Какое приданое? — Садап еще ниже опустила голову и стала медленно заливаться краской.

— Не притворяйся! У Еллы вчера зачем была?

Садап возмущенно вскинула голову:

— Я не у Еллы была! Меня Джаннет позвала… Воротник ей расшить на платье!.. А он… Просто он был дома…

— Просто был дома!.. Ну и как? Понравилось тебе у них?

— Хорошо… Порядок везде… Джаннет — девушка работящая…

— Эх ты, глупая!.. Они же тебя нарочно позвали: кибитку показать, самим на тебя поглядеть… Здесь зря друг к другу не ходят — некогда!..

Садап молчала, подавленная смущением и неопровержимостью доводов. Щеки у нее горели.

— Ну ладно… — Солтанджамал поднялась, отряхнула платье. — Подумай и переходи к нам. А насчет приданого это я тебе точно говорю — скоро свадьбу будем справлять!..


3

В маленьком селе и маленькие-то новости распространяются с молниеносной быстротой, а уж такая, как «Еллы женится!», мгновенно облетела деревню. Поллык-ага это сообщение понял по-своему. Свадьбы всегда играют осенью, когда соберут урожай. А Анкар-ага надумал женить парня весной. Все ясно — он же калым взял на себя, а Чопан-ага сейчас бедствует — за два мешка джугары с радостью дочь отдает…

— Отец! — сказала как-то Поллыку-ага жена, когда он, по обыкновению, развернул вечером газету, чтобы прочесть заголовки. — Говорят, Нунна-пальван тоже свой пай вносит — за водку будет платить. Что бы тебе-то отнести на свадьбу козленка? Ведь нам с людьми жить!..

— На какую еще свадьбу? — недовольно спросил Поллык-ага, хотя прекрасно знал, о ком идет речь.

— Еллы женить задумали…

— Это хромого?!

— А хоть и хромого! Плохого он тебе не делал. А он сирота… Не обеднеем, если козленка отнесешь!

Поллык-ага отложил газету.

— Жена актива, а понятия никакого! Давать козленка на уплату калыма!.. Самый вредный с политической точки обычай! Я — член правления — буду помогать Еллы платить калым! Куда ты меня толкаешь?..

— Толкнешь тебя!.. Как начальником стал, к тебе ни на какой козе не подъедешь!..

— Ты, жена, человек неграмотный, политически незрелый, спорить с тобой мне незачем — время даром терять!

— А если ты сильно грамотный, нечего на неграмотную жену кричать!..

Поллык-ага сквозь очки пристально посмотрел на жену — чего это она расходилась, — строго посмотрел, очень строго. Но жена даже внимания не обратила, посадила перед ним дочку Солтанджамал, за которой присматривала, пока мать и бабка работали в поле, и вышла во двор. Ребенок взглянул на Поллыка-ага и захныкал. Тот взял девочку на руки и стал подкидывать, приговаривая ласковые слова. Девочка успокоилась, потянулась за карандашом, торчавшим у него из кармана. Поллык-ага вытащил карандаш, отдал ребенку. Девочка весело засмеялась и вдруг ударила карандашом по очкам. Поллык-ага так сердито схватил ее за ручку, что та со страху даже не могла заплакать, только губки дергались.

Поллык-ага вскочил, подхватил девочку на руки и стал подбрасывать, уговаривая:

— Ах ты моя красавица! Ах ты моя умница! Да как же тебя зовут, моя хорошая?!

— Огулбагт ее зовут! — отозвалась жена, появляясь в кибитке.

— Огулбагт! Огулбагт! — повторял Поллык-ага, подбрасывая девочку. — А почему тебя так назвали? Твое имя политически неверное! Сразу видно, что называла старуха Огулдони!.. Огулбагт — мальчиково счастье. Надо было назвать Кызбагт — девичье счастье!

— А чего же ты своих так не называл? — ехидно усмехнулась жена. На нее сегодня прямо нашло.

— Потому что сознательности не хватало… — терпеливо объяснил Поллык-ага. — Я тогда был простым колхозником. Вот родишь еще дочку, обязательно назовем Кызбагт. Все равно в имени пользы нет. Как мы их только не называли! Дойдук, Бессир, Огульгерек [11]— не дает нам бог сына… Хотя бог тут, конечно, ни при чем, это я так, по привычке…

Женщина глубоко вздохнула.

— Не гневи бога, отец. Может, и сжалится, пошлет нам сына…

Поллык-ага промолчал. Передал девочку жене, взглянул на часы — он уже умел теперь узнавать по ним время, — повесил через плечо купленную на рынке полевую сумку и пошел к выходу. Возле двери он остановился, достал из сумки какие-то бумаги, посмотрел на них, сунул обратно и сказал:

— Пойду в правление. Двадцать четвертую форму надо заполнить.

Глава восьмая


1

Похоже было, что Анкар-ага махнул рукой на свою невестку. Вроде бы забыл о ее существовании. Если раньше он не мог себе представить, чтобы Кейик одна пошла в магазин или, не дай бог, поехала на базар в Керки, то к отправке ее на канал, когда она на целый месяц уехала одна из дома, и к назначению ее бригадиром Анкар-ага отнесся совершенно равнодушно. Что ж, сын умер, невестка себе хозяйка.

И все-таки, когда с Кейик заговорили о вступлении в партию, она поняла, что не сможет решиться на этот шаг, не посоветовавшись с родственниками мужа. Начинать такой разговор было нелегко, а Сазак все торопил. «Сам Джоракул Рахманкулович желает, чтобы ты вступила в партию!» — все время повторял он.

Гыджа тоже советовала ей вступать: «Что мы — хуже мужиков?!»

А Кейик все никак не решалась. Она много думала в эти дни, только мысли ее были почему-то не о заявлении, которое надо отнести Сазаку, а о жизни: о детстве, о Юр-дамане, о том, как жить дальше… Вспоминалось родное село Каррычирла. Широкая быстрая река. Высокие берега, густо заросшие ивняком. Мутная тяжелая вода несется куда-то далеко, далеко в такыры…

Когда наступала жатва, всем селом с ночевкой уходили в поле.

До самого горизонта стеной стояла тучная пшеница.

По другую сторону — бахчи. По ночам, когда они спали под навесами, слышно было, как лопаются на корню дыни.

Ветерок доносил сладкий дынный дух… Это были те самые знаменитые дыни «вахарман», что сами тают во рту… Вдалеке, прижавшись друг к другу, стояли бесчисленные снопы пшеницы. Кейик лежала с открытыми глазами, смотрела на звезды и думала: это счастье.

Но оказалось, что счастье ждало ее в Ербенте, в белой восьмикрылой кибитке на краю села. Тогда она не понимала, о чем пел дутар в руках ее мужа, теперь она знает — о счастье…

Даже когда песни Юрдамана были печальны, это все равно были песни о счастье, о безграничном, безбрежном счастье, которое никогда не кончится…

И надо жить, жить, зная, что счастья не будет, что он никогда не придет, никогда она не услышит его голос, не почувствует на своей руке его руку… Никогда…

Надо подавать заявление в партию… А Юрдаман? Захотел бы он, чтоб она вступила в партию? Он ведь был беспартийный. А может быть, нет? Господи, как мало она успела о нем узнать!..

— Юрдаман был партийный? — спросила она вечером Кейкер.

Девушка задумалась, неопределенно пожала плечами:

— Не знаю, Кейик, спроси у брата…

Назавтра Кейик задала свой вопрос Бибигюль, чтобы та расспросила мужа.

За ужином, поставив перед Пашой чайник, жена спросила его, состоял ли Юрдаман в партии.

— Да нет… — задумчиво ответил Паша. — Молод он еще был… Я и сам только на фронте вступил. А ты почему вдруг спросила?

— Да это не я, Кейик интересуется.

— Кейик? Чего ж она сама не спросит? — Паша из-под насупленных бровей взглянул на невестку.

Та сидела поодаль, держа на руках племянника. Рот ее был прикрыт концом платка, который она придерживала зубами.

Заметив, как смотрит на нее деверь, Кейик сразу поняла значение этого неодобрительного взгляда и нерешительно разжала зубы. Платок сполз на шею, оставив рот открытым…

— Вот и правильно! Молодец! — весело воскликнул Паша. — Бригадир, активистка, коммунистом быть собираешься, а рот платком закрываешь! В правлении-то небось не закрываешь, на равных с мужчинами разговариваешь, а дома — яшмак на рот! Я не считаю это признаком уважения. Отец и тот не больно-то на яшмак смотрит! Уважение не в том, чтоб рот закрывать! Я знаю одну молодуху: как увидит свекровь, рот платком прикрывает, а из-под платка такое про нее несет — слушать стыдно!.. Какое же это уважение?!

— Уважение — это хорошо… — негромко заметила Кейик. — Но только когда оно взаимное…

— Ты права, — согласился Паша. — И я считаю, что ты имеешь полное право на уважение. И право самой решать свою судьбу.

Кейик быстро взглянула на него, передала Бибигюль сына и стремительно вышла из кибитки.

Вечером она отнесла Сазаку заявление о вступлении в партию.

В райком их вызвали вместе с Поллыком-ага; того все-таки приняли в кандидаты, хотя Нунна-пальван голосовал против. Повез их сам Сазак.

Кандидатура Кейик не вызвала возражений, и с ней на бюро говорили недолго. Когда она, тихонько прикрыв за собой дверь, вышла в комнату, где возле двери сидела секретарша, Поллык-ага сразу бросился к ней:

— Ну что, приняли? Вопросы трудные задают?!

Ответить Кейик не успела, Поллыка-ага пригласили в кабинет секретаря.

Он обреченно вздохнул, снял ушанку, вошел в кабинет, кашлянул и зачем-то посмотрел на часы.

— Здравствуйте, младшие! — произнес он, садясь на указанный ему стул. Рахманкулов и Шаклычев кивнули в ответ на его приветствие, Санджаров — нет. Поллык-ага снова кашлянул. «Чего же это Санджар не кивнул? — обеспокоенно подумал он. — Может, против будет голосовать? А может, кивнул, просто я не заметил? Нет, неспроста это!.. И Кейик мне ничего не ответила!.. А может, она сама про меня чего наговорила? Или Нунна-пальван написал заявление?.. Вон тот начальник-то как косо глянул!.. А кто ж он такой? Может, из центра?

О боже, легче через огненный мост пройти!.. Сделан, господи, чтобы приняли меня единогласно, козленка тебе в жертву не пожалею!..»

Зачитали анкету Поллыка-ага. Рахманкулов оглядел собравшихся.

— Вопросы есть?

— У меня вопрос, — сказал Шаклычев. — Поллык-ага, вы как, абсолютно неграмотны?

Все члены бюро повернулись к Поллыку-ага. Однако этот вопрос совершенно его не смутил, Поллык-ага ждал такого вопроса. Он положил ушанку на стул, поднялся и потрогал карандаши, торчащие из нагрудного кармана.

— Я хотя и неграмотный, но в политических вопросах разбираюсь получше другого грамотного! И наряду с тем, товарищ Шаклычев, я со всей душой выполняю государственную работу и являюсь также членом правления. От старых вредных привычек в основном давно очистился. Никакого нет сомнения, что я буду честным членом партии.

— Так… Понятно. А скажите, пожалуйста, с какой целью решили вы вступить в партию?

Этого Поллык-ага не ожидал.

— Нет у меня никакой цели, товарищ Рахманкулов! («Оговорили все-таки, точно — оговорили!») Никогда у меня цели не было!..

— А как же это понять, товарищ завфермой? Вступаете в партию — и никакой цели?

Поллык-ага недоуменно пожал плечами.

Члены бюро переглянулись.

Поллык-ага беспомощно развел руками. Очки упали на пол, и одно стеклышко разбилось. Поллык-ага сразу покрылся потом, наступил сапогом на второе, целое еще стеклышко и решительно повернулся к Рахманкулову:

— Товарищи райкомы! Вот перед товарищем Лениным и перед товарищем Сталиным клянусь, что никогда в жизни… Это я так… случайно…

Санджаров поднялся с места, широко шагая, подошел к Поллыку-ага и остановился перед ним во весь рост.

— Вот что, Поллык-ага, давай разберемся. Если человек подает заявление в партию, это значит, что он готов всеми силами бороться за дело партии, за ее великие цели. Если будет необходимо, он готов отдать не только все свои силы, но и саму жизнь! Это закон партии. Готов ты его выполнить? Вот, допустим, райком скажет тебе, чтобы ты прямо отсюда, из этой комнаты, пошел на фронт. Пойдешь?

Поллык-ага пошевелил губами, вытер ладонью пот со лба и задумался.

— Прямо отсюда!.. Ну что ж… Если велите… Раз по-другому нельзя… Но только в животноводстве тоже нужны дельные люди… — Поллык-ага вздохнул и опустил голову.

Санджаров посмотрел на Рахманкулова.

Ясно было, что решать вопрос о Поллыке-ага будет не так-то просто.

— Вы пока выйдите, — сказал Рахманкулов. — Мы посоветуемся… Позовем вас… Секретарь первичной организации тоже пусть останется.

Поллык-ага направился к двери, осколки стекол хрустели у него под ногами.

— Мне кажется, товарищ не подготовлен для вступления в партию, — с сомнением сказал Рахманкулов.

— Пожалуй… — согласился Санджаров. — Вы заметили, как он изменился в лице, когда я заговорил о фронте?

— А мне кажется, вы не правы! — горячо возразил Шаклычев. — Если бы этот человек не раздумывая заявил, что с радостью отправился на фронт, вот тогда мы должны были бы насторожиться! А он сказал искренне, от души. Значит, ему можно доверять!.. Конечно, это далеко не идеал коммуниста, но особых причин отказывать ему в приеме я все-таки не вижу…

— Разрешите мне слово? — Сазак поднял руку.

— Пожалуйста!

— Джоракул Рахманкулович! Товарищи члены бюро! Наша партгруппа дважды рассматривала вопрос о приеме товарища Поллыка-ага в партию. Первый раз мы воздержались, считали — рано. Потом животноводство у нас вроде наладилось, мы снова поставили его на голосование. Большинством голосов решили рекомендовать, но я… Я согласен с вами, Джоракул Рахманкулович… Я считаю, он пока недостоин…

— Вы выступали против его рекомендации?

— Я?.. Нет… Я голосовал «за». А вот Нунна-пальван, наш бригадир…

— Постойте, постойте! Вы голосовали «за». Почему же вы теперь изменили свое мнение?

— Да как бы сказать?.. Осознал…

— Осознали? Хорошо, если так, хотя есть все основания сомневаться… Ну а бригадир ваш? Он по каким мотивам возражал?

— Да какие там мотивы, Джоракул Рахманкулович! Враждуют они! Не уважают друг друга! Нунне-Пальвану характер его не нравится!..


Поллык-ага и сам не заметил, как оказался во дворе райкома. Волноваться он начал еще вчера, когда узнал, что завтра в десять часов должен быть в райкоме; сейчас его волнение достигло предела. Сидеть он не мог и беспокойно расхаживал по двору. «Он сказал: „Пока выйдите“… А как он сказал? Вроде спокойно, вежливо… Только у них, у образованных, это еще ничего не значит, они всегда вежливые… А может, так положено, чтоб выходили? Кейик ведь тоже выходила. Но обратно ее не звали! Значит, сразу приняли! Ясное дело: во-первых, баба — их теперь везде норовят пропихнуть; во-вторых, Санджар Политик ей не чужой, — а мне он даже головой не кивнул!.. Скорей всего, Нунна-пальван наговорил на меня Анкару, а тот передал Санджару!..»

Поллык-ага не выдержал, вернулся в помещение и, заметив, что секретарша вышла, воровато оглянулся и прильнул ухом к двери кабинета. «Нунне-пальвану характер его не нравится…» — услышал он голос Сазака.

«Молодец, Сазак-джан! Выручай!» — мысленно воскликнул Поллык-ага, проникаясь благодарностью к Сазаку. И, не рассчитывая на одного Сазака, снова обратился к богу: «Приди на помощь, всевышний! Даю слово — козленка не пожалею!»

За дверью еще говорили, но уже потише, Поллык-ага не расслышал. Потом кто-то громко двинул стулом и пошел к двери. Поллык-ага мгновенно отскочил в сторону, плюхнулся на секретаршин стул и замер, не смея дохнуть.

Дверь приоткрылась, высунулся Сазак. Ом кивнул, приглашая Поллыка-ага в кабинет. Видно было, что настроение у Сазака хорошее, улыбается. Поллык-ага перестал дрожать, не спеша поднялся, потрогал карман, где обычно лежали очки, вспомнил, что очки разбились, но не стал особенно огорчаться. Он только махнул рукой и улыбнулся Сазаку. И Сазак, и стул, с которого он только что поднялся, и стол секретарши, и обитая дерматином дверь кабинета — все вдруг показалось ему таким милым, приятным и благожелательным, что он готов был плакать от умиления…


2

Когда известие о том, как Кейик приняли в партию, дошло до кибитки Анкара-ага, старик не выразил никакого интереса к этой новости. Словно все это его совершенно не касается. Даже Дурсун, по лицу читавшая мысли мужа, на этот раз ничего не могла понять. Она решила начать издалека.

— Поллык-то, говорят, партийный стал… — сказала она, внимательно глядя на мужа. — Ходит теперь и хвастается. Санджар, мол, хоть и против был, а все другие начальники горой за меня встали! У Санджара, дескать, теперь не прежние силы… Главный райком Рахманкулов и слушать его не желает, а он намного главнее Санджарова…

Анкар-ага промолчал. Дурсун вздохнула, поправила на голове платок…

— Грамоте теперь решил учиться. Дочери его писать учат…

— Писать учат?!

— Да! Не веришь?

— Чего ж не верить?

— А я не поверила, как сказали… Неужто на старости лет у школьниц учиться станет?!

— Он боится, с должности снимут… По неграмотности при нем человека специального держать надо, а сейчас и так рук не хватает…

Они беседовали за вечерним чаем. Обычно чаем кончался рабочий день, но сейчас уборка — другие порядки. Скоро покажется луна, и звеньевые пойдут по кибиткам — звать на работу. Люди возьмут серпы, рассядутся на арбах и поедут за реку, туда, где вчера началась косовица. А Анкар-ага с Дурсун, как и все другие старики, выйдут на свой участок…

Анкар-ага допил последнюю пиалу, открыл дверь, огляделся… Из кибитки Кейик донесся мужской смех. Опять у нее этот Рябой! И чего шляется по кибиткам?! Отец к делу пристроился, теперь сыну дома не сидится!.. Хочется поболтать, иди в дом, где есть мужчины. К. Анкару небось не заходит, к вдове норовит пристроиться! Предлог, конечно, есть — возчиком он в ее бригаде, но только арбе и возле его кибитки не хуже было бы.

Старик подошел поближе, кашлянул, смех прекратился. Однако задерживаться во дворе было бы унизительно, и Анкар-ага вернулся в кибитку.

— Я думаю, лучше, если б Кейкер поменьше снохе надоедала… — словно невзначай бросил он, усаживаясь возле очага. — И есть она должна дома.

— Это как же тебя понимать? — Дурсун удивленно посмотрела на мужа.

— А так: хочу, чтобы дочь дома жила, а не в чужой кибитке!

— Бог с тобой, отец! Да невестка без нее пропадет! Их же водой не разольешь!

— А я и не требую их разливать! Пусть только ест и спит дома.

— Так ведь обидится невестка…

— А чего ж ей обижаться!.. Все равно она сама по себе. Ни в совете нашем, ни в помощи не нуждается!..

— Хоть бы ты «слава богу» сказал. Бога перестал поминать!..

Анкар-ага махнул рукой и усмехнулся:

— Бог не обидится!.. Если, конечно, слышит он наши слова!..

— Да как же не слышит! Каждое словечко до него доходит!

— Уж не знаю… Такой в мире шум стоит! Может, и не доходит…

— Ой, отец, ты хуже партийного стал!

— Пустое говоришь! — сурово осадил жену Анкар-ага. — Партийный, не партийный тут ни при чем. Дочь свою мы обязаны кормить, одевать, воспитывать! А сноха женщина свободная, своя голова на плечах! Муж умер — жена себе хозяйка! Захочет — будет из уважения жить возле нас, не захочет — ее воля… Она теперь как человек на перепутье, на любую дорогу свернуть может. Задумает уйти, не удержишь!..

— Неужто уйдет?! — Дурсун даже задохнулась от волнения. — А как же обычай?!

— Обычай?.. Меняются наши обычаи… Три года война идет. Семьдесят молодых мужчин погибли на фронте… Пятьдесят три вдовы в деревне… За три года родилось пять человек, а свадьбу и вовсе только одну сыграли… А ты еще говоришь — обычаи!..

— Что ж, выходит, не будет у нас теперь обычаев?

— Ненужных не будет, тех, которых время не принимает… К другим привыкать придется!.. Вон ты говоришь, Поллык грамоте учится. Думаешь, от нечего делать? Нет, мать, время требует! Как говорится, посильней ударить, и шерстяной кол в землю войдет…

Вечером, когда Кейкер вернулась из конторы, Дурсун передала ей все, как велел отец.

Девушка непонимающе уставилась на мать:

— Вы хотите, чтоб Кейик осталась совсем одна?!

Дурсун тяжело вздохнула:

— Ты, дочка, делай, как отец приказывает… Пусть поживет одна — что ж делать? Рано ли, поздно ли, ей привыкать надо. Ты скажи, отец, мол, не велел тебя утруждать, велел, чтоб дома питалась… Старый, мол, он, не хочу его огорчать. Так все обскажи, чтоб не обиделась!


В тот же вечер, когда Кейик возвратилась с поля, Кейкер пересказала ей этот разговор. И закончила, как учила мать:

— Отец старый стал, слабый… Не могу я его ослушаться, неуважение свое показать.

Кейик горько усмехнулась:

— Еще бы! Он старый, его нельзя обижать! Вот сам он кого хочешь обидит!..

Слова эти показались Кейкер резковатыми, но она не подала виду. А Кейик перестала вдруг улыбаться и, глядя не на нее, а куда-то вдаль, заговорила страстно, отчаянно, со слезами в голосе:

— Думаешь, я не понимаю, что ему надо?! Хочет уберечь тебя от дурного примера. Молодой девушке нечего делать у вдовы, да еще такой своевольной!.. Ну и сама подумай: на базар ехала, не спросилась! Бригадиром назначили, не посоветовалась! На канал поехала без разрешения! Даже в партию вступила без спроса!.. Как ему это пережить, ведь только ему дозволено ни с кем не считаться! Разве я для него — человек?! Ну скажи, скажи сама, хоть раз подошел он ко мне, как отец?! Слышала я от него хоть одно ласковое слово?.. Чужая я ему!.. Никогда не придет, чашки чаю со мной не выпьет! А почему?! Почему не скажет: «Будь мужественной, дочка»? Сам никогда не приходит и на других косится!.. А я не могу! Не могу без людей, не могу без доброго слова! Ему не нравится, что ко мне Гыджа ходит! Рябой посидит, посмеется!.. Наказать меня хочет! Дочь свою забрать! Пусть забирает! Иди, Кейкер-джан!

Как ни старалась Кейик сдержаться, на глазах у нее выступили слезы. Кейкер тоже готова была расплакаться. В самом деле, ведь не было случая, чтоб отец пришел к овдовевшей невестке, поговорил бы, утешил бы… А ведь ей так нужно доброе слово, сочувствие… Сколько ночей она провела без сна! Проснешься, а она сидит на постели и плачет… Ни звука не слышно, только все тело сотрясается от рыданий… А то встанет, обнимет дутар, что висит на стене, и замрет без движения… А утром будит ее, приветливая, ровная, как ни в чем не бывало…

— А может… пусть не ходит к тебе этот… Рябой?.. Или он… Может, у вас с ним?..

— Что?! — Предположение Кейкер показалось Кейик настолько нелепым, что она даже расхохоталась с мокрыми от слез глазами. — Да я его за мужика не считаю! Знаешь, чем он занимается?! Кабанов по ночам стреляет, а потом продает в районе!

— Кабанов?! Этих поганых?!

— Ну да! Я и сама сначала не верила. А тут такой случай. Смотрю как-то, быки его в хлопке пасутся, а он под тутовником дрыхнет! Да как — еле разбудила, ногами по спине дубасила! Думала, пьяный, а он поднялся, глаза продрал и говорит — всю ночь не спал, кабана в зарослях подкарауливал. Я не поверила. Показывай, говорю, где твой кабан? Повел меня в заросли, а он и правда лежит, белый, огромный…

— Ой, гадость какая! Вот, значит, почему он такой нарядный ходит!..

— Ну да! А ты говоришь! Нет, Кейкер, отец твой напрасно беспокоится. Но все равно, отца надо слушать. Иди, милая, не обижай старика!..

Глава девятая

Скоро месяц, как женился Еллы. Свадьба была скромная, но справили ее с шумом: соскучились люди по празднику.

Дня за три до свадьбы к Чопану-ага зашел его новый знакомый, Мовлям-ага. Он теперь нередко наведывался в эту кибитку и никогда не являлся с пустыми руками: то рису на плов принесет, то хлеб из джугары, пышный, хорошо пропеченный… Сам Чопан-ага тоже частенько заходил к новому другу и тоже не с пустыми руками. Неделю назад он принес Мовляму-ага нарядные носки из разноцветной шерсти, а когда тот поинтересовался, кто ж это у них такая рукодельница, сказал, что старшая дочка и что скоро они выдают ее замуж. И пригласил Мовляма-ага на свадьбу.

Мовлям-ага стоял возле кибитки и нарадоваться не мог, как тут все изменилось. То ли жена доняла хозяина ворчанием, то ли самого его вконец пробрало, но только кибитку было не узнать. Словно новая стала, и очаг какой-то другой, широкий, просторный… Про джугару и говорить нечего — богатейший урожай вырос…

Ну что ж, теперь и гостей принимать не стыдно!..


…Невесту увезли еще с утра, торжественно, с шумом, совсем как в мирное время. Общее руководство взяли на себя Анкар-ага и Нунна-пальван. Возле кибитки жениха кипели два огромных котла, над которыми колдовали тетя Дурсун и Огулдони. Вечером здесь собралась вся деревня, за исключением «актива», который Нунна-пальван собрал у Солтанджамал. Правда, скоро выяснилось, что признаком, по которому он отбирал гостей, была не столько активность, сколько умение выпить. В палатке Солтанджамал оказались несколько учителей, девушка — секретарь сельсовета (ее привела Гыджа), Левушкин и один тракторист из местных.

Поллык-ага оказался в затруднительном положении. Он никак не мог решить, к какой компании ему примкнуть, и лишь после долгих колебаний направился к кибитке Солтанджамал. Человек он, конечно, непьющий, но ведь «актив»… Даже член правления. Но как быть с выпивкой? На свадьбу вполне могут приехать начальники из района, а если он не станет пить, подумают, что он верующий, отсталый человек и ему не место в партии… И так не больно-то хотели принимать!.. Придется выпить. Если, конечно, начальство приедет…

Все получилось совсем не так, как ожидал Поллык-ага. Районное начальство не приехало, но не успел он войти в кибитку, как с него сняли ушанку, посадили между двух молодых учителей и потребовали, чтоб он немедленно выпил штрафную. Поллык-ага твердил, что он честный человек, наказывать его не за что, и если поступал на него какой-нибудь сигнал, то это клевета, но все закричали, что никто его ни в чем не винит, просто такой порядок.

От штрафной Поллык-ага чуть не задохнулся, понял, что какой-то недоброжелатель подсунул ему жидкий огонь, но потом закусил огурцом, отдышался, и дело пошло веселей. Через некоторое время он даже высказал желание произнести тост, который закончил такими словами:

— Да здравствуют секретари райкома товарищ Рах-манкулов и товарищ Шаклычев!..

Веселье «актива» было в самом разгаре, а возле кибитки жениха шум уже затихал. Джаннет ушла ночевать к Кейкер. Поварихи убрали посуду и собирались идти домой. Тетя Дурсун ждала, пока Анкар-ага разгонит ребятишек, которые все норовили примоститься возле кибитки — послушать разговор молодоженов. Наконец и они ушли. Еллы и Садап остались одни…


По обычаю, молодая целый месяц не должна выходить из кибитки, занимаясь лишь мелкой домашней работой. Садап нарушила эту веками установившуюся традицию. Только три дня сидела она под красивым синим одеялом, которое с такой любовью берегла покойная Дурсадап для своей будущей невестки. Через три дня молодая уже работала на приусадебном участке, а через педелю вместе со своей бригадой вышла в поле.


Днем в конторе тихо, Сазак щелкает на счетах. Еллы корпит над бумагами. Теперь каникулы, в школу он не ходит и с утра до вечера пропадает в конторе. Работы столько, что хоть всю ночь сиди. Попробуй пересчитай, сколько ежедневно вырабатывает каждый колхозник, ведь их сотни… Пересчитаешь, по расчетным книжкам разнести надо. Потом счетовод с фермы Поллыка-ага принесет ведомости чабанов. Их тоже надо проверить и обобщить.

Но самое неприятное в работе — выявлять тех, кто не выполнил минимума трудодней. Список этот надо ежедневно представлять в правление, потому что минимум-это закон и не выполнивший его — преступник.

Вообще-то мало кто не выполняет. Работают здорово. Вон Гаракыз Анарова из высокоурожайного звена — двести восемьдесят трудодней за полгода. Или Садап Чопанова… Правда, она теперь уже не Чопанова, а Еллыева, по ладно, за первое полугодие пусть проходит как Чопанова: двести двадцать три трудодня! За июнь почему-то только семнадцать, ах, да это же июнь… Неделю не выходила в поле…

Трудодней-то у нее много, Сазак смеется — богатую, мол, невесту взял, а что она на эти трудодни получит?.. В прошлом году по семнадцать копеек дали… если и в этом так будет, дай бог за заем расплатиться!.. Если только новые земли не выручат.

— Сазак-ага, тот хлеб, что на новых землях посеяли, будем на трудодни давать?

Сазак отложил в сторону ручку, потянулся, откинулся на стуле.

— Вообще-то урожай там неплохой… Со всеми долгами этой пшеницей рассчитаемся. А вот насчет трудодней… Думаю, и на трудодни выкроим, только болтать об этом пока не надо. Да… Новые земли — это мы дельное начинание осуществили.

«Надо же! „Дельное начинание“, „мы осуществили…“! А как орал, как возмущался произволом председателя! Письма в райком писал!.. Вот человек — всегда сухим из воды выйдет!..»

Появление Анкара-ага прервало размышления Еллы.

— Здравствуй, сынок! Ты чего ж это не заходишь?

— Да так, Анкар-ага… — Еллы смутился. — А что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего особенного… Дело у меня к тебе.

— Дело?! Садитесь, Анкар-ага! — Еллы вскочил и пододвинул старику стул.

Тот сел, вытер платком лицо и с едва заметной улыбкой взглянул на Еллы:

— Возьми-ка свою бумагу! Взял? Ну пиши! Теперь все писать требуют, бумага стала сильнее человека… Станут пшеницу делить, что за рекой выросла, а у Анкара-то и трудодни не записаны! Ну так: первый день этой недели Рябой две бороны привозил точить, два дня я с ними провозился… На третий день на складе у Гыджи работал, мелочь всякую подправил, она сама тебе скажет, я уже запамятовал… Четвертый и пятый день ручки ладил к серпам… А шестой день?.. Постой, постой!.. Да, вспомнил, верблюжье седло Поллыку сработал. Доволен остался наш заведующий… Вроде все… Еще я хотел спросить: жену-то к родителям отправлять собираешься?.. Пора уж, срок вышел… Или, может, решил забыть наши старые обычаи?..

— Да нет, Анкар-ага. Я не забыл… — Еллы сидел перед ним красный, потный от смущения, не смея поднять глаза. Он прекрасно понимал, что не ради трудодней пришел сегодня в контору Анкар-ага…

А старик глядел на его смущенное лицо, прятал в усах улыбку и думал о том, как быстро Еллы разобрался в том, что такое любовь, не хочет с женой расставаться… Ну дай ему бог, уж больно паренек-то хороший!

В то время, как Еллы обсуждал с Сазаком судьбу выросшей на новых землях пшеницы, жатва была уже в разгаре. Много сжали, повсюду, куда ни глянь, прислонившись друг к другу, стоят огромные, величавые, как толстяки, снопы, а пшенице ни конца ни края — так и золотится до самого горизонта.

У края массива устроили два огромных тока. Работают старики и подростки. Ребятишки водят ишаков, и старики, прикрыв лысины легкими платочками, один за другим выбрасывают в круг тяжелые, полновесные снопы…

Поодаль, под длинными легкими навесами, дымят очаги, и вкусный духовитый парок поднимается в ясное небо Лебаба…

Паша и Нунна-пальван стояли на высоком берегу Амударьи и смотрели на жниц. Семьдесят женщин не спеша передвигались по полю. Они наклонялись, обнимали пшеницу, несколько мгновений оставались в таком положении, потом снова выпрямлялись и делали шаг вперед. Паше они почему-то напоминали солдат, вброд переходящих золотую реку, хотя на фронте ему, конечно, никогда не приходилось видеть такой реки и такого мирного «форсирования водной преграды».

Интересное дело… Во время уборки председатель обычно думает об одном: когда закончат, когда перейдут на другое поле, не осыплется ли пшеница… Паша сейчас хотел только одного — чтобы поле это никогда не кончалось…

— Нет, ты смотри, как работают! — прервал его размышления Нунна-пальван. — Как они идут, мои красавицы, ну прямо белые уточки!..

Паша внимательно поглядел на старика, удивленный его словами. В глазах у Нунны-пальвана стояли слезы. Паша отвернулся.

— Посмотри на них, Паша, посмотри! А ведь у каждой горе: одна мужа потеряла, другая — брата, третья — отца! Милые вы мои девочки! Горжусь я вами и кланяюсь вам в ноги!..

Старик, не стесняясь, вытер слезы.

— Ты не гляди на меня, Паша, — раскис, мол, старик… Тут любой раскиснет, если сердце не камень! Может, один Поллык-ага важность свою не нарушит, да ему что — у него сердце холодное…

— Опять Поллыка вспомнил! Ты, Нунна-ага, никогда, наверное, с ним не примиришься!..

— А чего мне с ним мириться? Мы не ссорились. Ссориться можно с человеком, а он не человек — должность! Даже бороду обрил, чтоб на начальника походить, ходит, как коровой облизанный!.. Скажи ему: не наденешь трусы и фуражку, с работы снимут, — сейчас и штаны и шапку в огонь бросит!..

— Нунна-ага, так нельзя! Совсем ты его изничтожил! Работает он хорошо. Ферма-то у нас какая стала!..

— Работает!.. — презрительно отозвался Нунна-пальван. — Он не за совесть, за должность работает! Вот они правда работают! — Нунна-пальван кивнул на женщин, рассыпавшихся по полю, и глубоко вздохнул.

— Ну ладно, бригадир! — примирительно сказал Паша. — Пойдем-ка в тень, видишь, и работницы твои уже на обед потянулись… А может, выкупаться пойдем, а?

— Нет, Паша, не соблазняй! Арык у нас хоть и глубокий, я его не боюсь, а река… Бог с ней! А ты где ж это плавать-то научился?

— На фронте, Нунна-пальван, на фронте! Там всему научат! Если только в живых останешься…

Глава десятая

На следующий день все село, кроме женщин с маленькими детьми, переселилось на берег Амударьи. Жать, молотить, веять зерно, вызревшее на новых колхозных землях. Между массивом пшеницы и скошенным лугом вырос передвижной поселок. Основу его составила беседка метров пятьдесят длиной, крыша которой, сплетенная из зеленых веток, покоилась на толстых тополевых бревнах. Землю тоже устлали ветками. Здесь обедали, отдыхали в полуденный зной — с реки тянуло прохладой…

Одна беда — комаров было видимо-невидимо, гораздо больше, чем в селе. К комарам люди еще не привыкли — укусит один, а все тело чешется. Рябой уверял, что жужжат эти проклятые комары хуже всякого «юнкерса». Вечером комаров отгоняли дымом, а на ночь под навесом раскидывались бесчисленные пологи.

К концу июля молотили уже на трех токах, два устроили ближе к западному краю массива, чтоб не так далеко возить. Намолотили уже порядочно, две арбы безостановочно возили на склад зерно. Одно только задерживало — ветер. Каждое утро старики, поднявшись с постели, прежде всего смотрели на небо. По всему судя, погода должна быть ветреная, а вот нет его, и все тут… Побродив по току, старики, недовольные, возвращались под навес. «Надо же!.. — ворчали они. — Только и знаем ждать! Писем ждем… Машин ждем… Теперь ветра ждать будем!..»


Паша вернулся домой под утро — собрания в районе всегда кончались за полночь — и сразу лег, надо же вздремнуть хоть немножко. Но поспать Паше не удалось. Едва начало светать, к нему подполз сынишка. Схватил за ухо, потянул, схватил за другое ухо… Дернул за волосы… И только когда отец открыл глаза, удовлетворенно чмокнув, заторопился к матери.

— Это ты, разбойник!.. — Блаженно улыбнувшись, Паша потянулся к сынишке. — А я думаю, кто это меня тормошит… Ну иди сюда, сынок, иди! Гляди-ка, что я тебе привез!..

Малыш взглянул на улыбающееся лицо матери, как бы спрашивая у нее разрешения.

— Иди, милый, к папе, иди…

Мальчик, запыхтев, снова пополз к отцу. Паша вытащил из портфеля куколку со светлыми волосами и пухлыми розовыми щечками… И платье на ней было нарядное: белое, в синий горошек. Мальчуган обомлел, потом схватил куклу и залепетал что-то, восторженно поглядывая то на отца, то на мать…

— У наших был? — спросила Бибигюль.

— Заходил перед собранием, чай пил… Просили привет передать. Мать велела тебе приехать…

— А может, я и правда успею к ним денька на два перед началом занятий?..

— Подумаем. Поесть что-нибудь найдется?

— Еще бы! Твоя мать только что приходила. Они вчера козленка прирезали, голову вареную принесла…

— Вареная голова! Вот это да! Давай ее сюда! Я голодный как волк!

Бибигюль принесла на блюде козлиную голову.

— Вот брейся, и будем завтракать. Паша, а что за собрание было?

— Да по животноводству. Председателя колхоза, — помнишь, я тебе говорил про него, — с работы сняли, а заведующего фермой — под суд!

— А вам с Поллыком-ага ничего не было?

— Нас хвалили… А что, с животноводством у нас все нормально. Как мы нашего Поллыка ни ругаем, а дело свое он знает. А уж как он был доволен! Как назвали его имя, сразу кашлять стал. И кашлял, пока все к нему не обернулись!.. Обратно ехали, всю дорогу твоего отца хвалил — он ведь доклад-то делал…

— Он и сына нашего хвалит!

— А этого за что же? — Паша усмехнулся и покачал головой. — Вроде мальчишка как мальчишка?

— Умный, говорит. Все только и знают, что реветь, а ваш не капризничает, умница!..

— А может, он у нас и правда умный, а? Особенно если в отца пошел?.. — Паша засмеялся, подмигнул сынишке и, отложив в сторону бритву, посадил мальчугана на колени.

Бибигюль с тихой улыбкой смотрела на них:

— Давно я тебя с сыном не видала!.. Так и вырастет, не заметишь! А ты ему, между прочим, отец…

Да, именно между прочим! Малышу он отец, отцу — сын. А сколько дней не был он в родительской кибитке. Всё дела, всё мимо… Сегодня решил непременно пойти к отцу, как склад проверит, а поди узнай, что там у Гыджи творится, — может, до ночи провозишься!.. Каждый день все откладываешь, откладываешь, а много ли их у отца осталось, дней-то этих… Нет, к черту! Всех дел не переделаешь! Он сегодня же пойдет к родителям!


Лошадь сама остановилась возле кибитки Анкара-ага. Паша огляделся, ища отца. Старик стоял возле своей мастерской, осматривая новые черенки — ладно ли сделаны.

— Бог в помощь, отец!

Анкар-ага спокойно взглянул на сына, не спеша ответил на приветствие и снова занялся лопатами.

Из-за кибитки показалась мать с огромной охапкой травы.

— Сынок наш пришел?! — радостно заговорила она, увидев Пашу. — Ну как, жив-здоров? Я утром была у вас, да ты уж больно спал хорошо, жалко было будить… У сватов-то у наших был? Как они там?.. — И, не ожидая ответа на торопливые, сбивчивые свои вопросы, захлопотала, забегала, схватила кумганчик для чая…

— У меня и чал найдется!.. Будешь, сынок?

— Спасибо, мама. Я сытый. Всю голову съел, что ты принесла!

— Это хорошо, что сытый… — Она тревожно взглянула на мужа, озабоченная тем, что тот холодно молчит, недовольный сыном, вздохнула, покачала головой…

Паша весело подмигнул матери:

— Что-то у отца вид плохой… Непохоже, чтоб ты его козлятиной кормила! Может, голодом моришь?

— Ну что ты, сынок… — Она хотела еще что-то добавить, но тут Анкар-ага кашлянул. Оглядел последний черенок, приставил его к другим, рядком стоявшим у степы, и, повернувшись к Паше, сказал:

— В давние времена жил один человек. Вырастил он шестерых детей: трех дочерей, троих сыновей. Дочери вышли замуж, разлетелись в разные стороны, сыновья возмужали, женились, свили себе новые гнезда. Остались старики одни. Мать к ним ходила, то ребрышки бараньи снесет, то козлиную голову… Они как станут есть, обязательно интересуются, как, мол, там отец, здоров ли…

Вот как-то был у стариков гость и спросил, есть ли у них дети и благополучны ли они. «Есть, — отвечает отец, — да мать у нас приболела, не может сходить узнать… А кроме как от нее, мне узнать не от кого…»

Выслушал его гость и говорит: «Ну, хозяин, ты против меня богач — знаешь хоть, где твои дети живут… А я вот про сына ничего не знаю! Учился — мою фамилию носил. Потом сменил, когда женился. На работу в какой-то город послали… Так я его и потерял. Хожу теперь у всех спрашиваю, не видел ли кто моего сына, высокий такой, смуглый, волосы вьются…»

— Притча твоя понятна, отец. — Паша говорил тихо, не поднимая глаз на Анкара-ага. — Очень даже понятна. Но что делать — такая сейчас жизнь… Вроде и толку нет особенного, а с утра до вечера как заведенный… Меня уж и сын забыл. Зову его утром, а он дичится, к матери норовит удрать… Пришлось игрушкой приманивать…

— Конечно, Паша-джан, конечно, — вмешалась мать. — Ты человек занятой. Это все не беда, были б вы только живы и здоровы!

Анкар-ага молчал. Он не собирался читать сыну нравоучения. Человек взрослый, сам людей учит, судьбами их распоряжается. Понять должен. Должен понять, что какой он там ни начальник, а этому седобородому старику — сын. Единственный теперь сын.

Анкар-ага молчал. Умолк и Паша, не находя больше сил на веселый, непринужденный разговор. Он сидел опустив голову, не смея поднять глаза на стариков. И это было тяжелее любого разноса на бюро…

Глава одиннадцатая

Осень в этом году выдалась поздняя. Жара не спадала до конца сентября. С утра вроде свежо и ветерок прохладный, а к обеду — опять пекло… Для хлопка-то это даже хорошо, коробочки лучше раскрываются, а хлеб давно убрали. Вот только овец плохо стричь в такую жару.

Джугара тоже уже созрела, лишь в тех местах, куда зерен бросили больше, чем положено, стебельки стояли зеленые… Самое трудное было уберечь джугару от птиц и от кабанов. То на одном, то на другом краю деревни поднимался вдруг ночью шум — это хозяева отпугивали кабанов. Нуниа-пальван с сыном сделались вдруг первыми в деревне людьми — их наперебой приглашали бить кабанов. Но и кабаны теперь стали хитрые. Словно чуют, проклятые, что их подстерегают, и ни в какую не хотят идти туда, где ждут. Рябой ворчал, что разведка у этих поганцев работает не хуже гвардейской.

Чопан-ага тоже пригласил к себе охотников. Чтобы не ударить в грязь лицом, он даже зарезал курицу — накормил гостей пловом. Рябой с аппетитом ел куриный плов и очень опасался, что проклятые кабаны не придут сегодня на участок Чопана-ага, останутся они тогда с отцом в дураках…

— Уж вы, тетя, молите бога, чтоб в эту ночь кабаны к вам пришли! — попросил он хозяйку.

— Да ведь так его и с толку сбить можно, бога-то! — Нунна-пальван усмехнулся. — То его просили, чтоб отвел напасть, а теперь просят, чтоб наслал!..

— Придут! Куда им деваться! — успокоила охотников хозяйка. — Уж я их, поганых, чем только не отпугивала!.. Придут, разворотят все и уйдут! С корнем джугару выдирают!..

— Это точно, — согласился Рябой. — Работают, как разрывной снаряд!

— Да… — мечтательно отозвался Нунна-пальван. — Изловить бы их всех да пустить на новые земли!.. Все камыши повыкорчевали бы!..

Запив плов крепким зеленым чаем, охотники взяли ружья и пошли в заросли, к арыку. Они еще днем облюбовали здесь два тутовых дерева.

— Как бы не уснуть после плова-то, — пробормотал Нунна-пальван, с кряхтением устраиваясь на толстой ветке тутовника. — Хвастал-то ты здорово! Не опозориться бы…

Было совсем темно. Поздняя луна еще не показывалась. Клонило в сон. Нунна-пальван подстелил себе старый халат, уперся ногами в толстую ветку и лежал, как младенец в люльке. У него была полная возможность уснуть, не дождавшись кабанов.

К тому же залезть он постарался повыше и из-за густых веток ничего под собой не видел. Он и ружье повесил на сук, чтоб не мешало.

Зато другой охотник нарочно устроился неудобно. Он сидел на ветке верхом и, стоило ему задремать, тотчас свалился бы вниз. Ружье он крепко сжимал в руках.

Стало прохладней, затихли комары… Над заснувшим селом неторопливо взошла луна. За рекой, в густых прибрежных зарослях, ярко полыхал костер жнецов. Тишину нарушал лишь надоедливый, нудный вой шакалов. Казалось, они воют здесь, под самыми ногами, но даже это неприятное ощущение не помешало Нунне-пальвану погрузиться в приятную дрему…

В арыке, ближе к тому дереву, на котором сидел Рябой, послышался тяжелый всплеск. Всплеск повторился, потом громко хрюкнул кабан, и сразу же один за другим раздались два выстрела… В арыке что-то забултыхалось, хрюканье смешалось с визгом… Нунна-пальван очнулся и проворно сдернул с сучка ружье:

— Ну что там, сынок?

— Все нормально — один готов!

— А чего ж он хрюкает?!

— Сейчас кончит!

— Ну, кончит, тогда и слезем!

— Да я уж давно на земле!.. — со смехом отозвался Рябой.

Нунна-пальван бросил вниз свой старый халат, повременил, словно ожидая, не набросится ли чудовище на его одежду, и, держа в одной руке ружье, а другой цепляясь за ветки, осторожно спустился на землю. И тут в джугаре послышался шорох. Нунна-пальван ринулся к дереву и схватился за нижний сук.

— Нунна-пальван! — окликнул его из джугары Чопан-ага.

Нунна-пальван перевел дух и, сделав вид, что не слышал оклика, направился к сыну.

— Я хотел подождать, пока они арык перейдут, а ты как пальнешь! Ну, я по второму вдарил! Слышал, как заверещал, — это мой! Спрыгнул, прицелился в третьего…

— Хватит, отец! — Рябой расхохотался. — Так ты за один раз весь их кабаний род изничтожишь! Куда нам их столько!..

Нунна-пальван солидно откашлялся:

— Пожалуй, твоя правда… И одного-то едва на арбу уложишь. Здоровые, дьяволы! Иди, сынок, за арбой. А, вон и хозяин идет, втроем-то сподручней будет на арбу его завалить!..


Все лето зрело среди колхозниц глухое раздражение против «высокоурожайных», но скандал разразился только осенью, когда хлопок на их участке был уже почти убран.

Работали на участке оба звена, так как из райкома пришел приказ прежде всего закончить уборку в показательном звене. Приказ есть приказ, и ослушаться его никто не помышлял, по женщины из второго звена работали неохотно, мрачные, хмурые, с «высокоурожайными» почти не разговаривали. Им даже обедать вместе не хотелось, и тете Огулдони по нескольку раз приходилось приглашать сборщиц к котлу. Однако, даже усевшись вокруг него, женщины не спешили протягивать свои миски, чем очень досаждали поварихе.

Сегодня тетя Огулдони наконец не выдержала.

— С чего это вы вдруг такие стеснительные стали?! — набросилась она на женщин. — Недавно за такой кашей в драку к котлу лезли, а теперь рожи воротите! Получили пшеницу и заважничали, чтоб вам пусто было!.. Ну, давай свою миску! — строго сказала она, обращаясь к одной из женщин.

— Подожду, — с нарочитым смирением ответила та. — Не могу же лезть я вперед «высокоурожайных»!

Солтанджамал словно только и ждала этих слов.

— Ешь! — крикнула она. — Это мы в работе за первенство боремся, а в еде и уступить можем!.. — И, довольная своей шуткой, обернулась к подругам, ища поддержки, но торжествовать было рановато — разговор только начинался.

— Первенство! — Женщина в сердцах сунула поварихе миску и привстала, всем корпусом обернувшись к Солтанджамал. — Первенство трудом зарабатывают, а ты за наш счет живешь! Чужим горбом славу себе добываешь!

— Ты что, очумела?! — взорвалась Солтанджамал и тоже привстала на коленях. — Как это чужим? Что ж я — не работаю?!

— Работаешь, да не лучше других! Хитростью берешь! Мало того, что весь азот тебе на участок вывезли, лучших сборщиц перевели, теперь мы всем звеном на тебя работаем!..

— Ну и что? — Солтанджамал даже немножко опешила. — На моем участке соберем, на вашем собирать будем!..

— Ишь, умная! — уже во весь голос кричала женщина. — А почему не наоборот? Сначала у нас, потом у тебя? Нельзя? «Высокоурожайный» план выполнять надо? Обман это, а не показательное звено!..

— Ты что же молчишь, бригадир?! — Солтанджамал метнула на Кейик возмущенный взгляд. — Я, что ли, это звено придумала?!

— Слышу, — спокойно отозвалась Кейик, продолжая отхлебывать чай. — Не ты придумала.

— А ты не прикидывайся! — продолжала наступать женщина. — Овечка какая нашлась! Тебя и назначать-то никто не хотел — сама напросилась!

Солтанджамал вскочила, сорвала с головы платок, вытерла им лицо и, бросив на Кейик испепеляющий взгляд, сказала негромко, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Да, напросилась. А ты на меня работать будешь! И азот у вас забрала, и сборщиц лучших взяла, и ты за меня хлопок собирать будешь! Как захочу, так все и будет!..

Это было уж слишком, и все женщины, и «высокоурожайные» и «невысокоурожайные», с ожиданием посмотрели на Кейик — бригадир все-таки, должна она что-то сказать.

Но Кейик только покачала головой, спокойно допив чай, поставила пиалу и протянула тете Огулдони свою миску.

— Пожалуй, не стоит больше в поле обед варить… Мы тебе, тетя Огулдони, другую какую-нибудь работу подыщем. Народ теперь сытый стал…

— Это как же?! — взметнулась Каракыз, проворно протягивая Огулдони миску. — Как же так, без обеда?!

— А так, Сплетнями сыты будем. — Кейик взглянула на солнце. — Вон сколько времени зря потратили, а хлопок-то не ждет!

Женщины притихли. Слышно было лишь позвякивание ложек. Большой котел быстро опорожнился.

— Чего это они так расшумелись, Кейик? — спросила повариха, отскребывая со дна котла остатки каши. — Есть досыта стали, может, оттого?

— Да нет, тетя Огулдони, шумят они правильно… Только не здесь шуметь надо, а в правлении… Даже в райкоме!.. Райком у нас теперь за всех — и за председателя и за бригадира!

— Твоя правда, Кейик! — с воодушевлением подхватила тетя Огулдони, не уловив иронии в словах женщины. — Райком наш везде успевает! Санджар Политик день и ночь в седле! И когда он спит — одному богу известно!

— Да я не о том… — Кейик с досадой махнула рукой. — Я другое хочу сказать. Вот ты работаешь. Получила со склада продукты, спросила, что варить, пришла и принимаешься за дело. И никто тебе не указывает, сколько воды лить, сколько крупы класть, сколько соли сыпать…

— А зачем же указывать? — Тетя Огулдони обеспокоилась. — Разве я что не так делаю? Вроде никто на мою стряпню не жалуется…

— Опять ты меня не поняла, тетя Огулдони! Я про то, что работать тебе никто не мешает, не суются в каждую мелочь!.. А в нашем деле ничего самим решить нельзя, ни что сеять, ни как людей ставить!.. Вот я хочу засеять хлопком двадцать гектаров, а райком говорит — девятнадцать с половиной! Сажают на каждом гектаре по семьдесят тысяч кустов, а райком говорит, надо по семьдесят пять!.. А это дурацкое звено, чтоб тому пусто было, кто его придумал!.. Мы хотели, чтоб оба звена были высокоурожайными, соревновались бы, кто скорей с уборкой закончит… А из райкома звонок — все силы бросить на участок «высокоурожайного». И все… А что из этого получается, сама видишь…

— Да, милая, твоя правда, не чистое дело получается…

— Если б только не чистое — вредное! Очень вредное! — убежденно повторила Кейик.

Тетя Огулдони сокрушенно покачала головой. Кейик вздохнула, поднялась с травы и, кивнув на прощанье поварихе, молча пошла к сборщицам.

Глава двенадцатая


1

Первое тревожное письмо от сестренки Кейик получила еще в сентябре. Аксюлюк писала, что у них в этом ходу засуха, урожай плохой и, скорей всего, хлеба на трудодни давать не будут. Кейик потеряла покой. Выросшая в Теджене, она хорошо знала, в какую пустыню превращается этот богатейший оазис, когда не хватает воды… В прошлом году кое-кто из переселенцев, не сумев обосноваться на новом месте, решили вернуться. Они странствовали целый год, побывали в Ербенте и снова оказались в «Бирлешике». Кейик навестила одного из них, в надежде разузнать что-нибудь о положении в ее родной деревне. Человек этот долго и охотно рассказывал о многих мытарствах, которые довелось им претерпеть в нелегком своем путешествии, и закончил тем, что мучились, мол, они по собственной глупости, что лучше, чем на Амударье, нигде теперь люди не живут и нечего от добра добра искать. В родном ее селе он не бывал и зря говорить не станет, но положение там везде незавидное, разве в городах, где карточки дают, там вроде малость полегче…

Сразу же после этого разговора Кейик написала домой большое письмо, просила поподробнее сообщить, какое у них положение, и с нетерпением ждала ответа.

Ответ пришел третьего дня, и Кейик уже десять раз перечитала письмо, не зная, на что решиться.

«…Ты, сестренка, спрашиваешь, как мы тут. У нас все хорошо, только вот мама заболела, теперь все заботы на мне. И ты далеко, не можешь зайти, помочь… Но ты не беспокойся, у мамы не какая-нибудь серьезная болезнь, просто она очень слабая стала… Не переживай за нас, Кейик, мы уж как-нибудь, была бы ты жива-здорова…»

Надо ехать. Это Кейик было ясно. Будет возможность — привезти их сюда; не получится, так хоть зерна отвезти, денег… Ну, а как ехать? Одной? Придется говорить со свекром. Показать ему письмо, рассказать все подробно… Если он разозлится, скажет, чтоб ехала куда хочет, потому что все равно, мол, никого не слушает, тогда она пойдет к Санджарову. Придет и попросит билет ей достать на поезд. Самой ни за что не достать билет, бумаг-то ведь у нее никаких нет… Вечером, придя с поля, Кейик позвала к себе свекровь и, подробно рассказав ей, как обстоит дело, просила поговорить с мужем.

И вот она сидит и ждет ответа от свекра. А ответа все нет, и в кибитку к ней никто не заглядывает. Да и что они могут ей сказать? Какое дело этим людям до ее матери, до ее сестренки? Как все-таки это плохо — быть одной!..

Кейик достала письмо Аксюлюк, снова пробежала его глазами, и две крупные слезы упали на белый листок.

«Мамочка, бедная моя мама!.. Такая ты могучая женщина, и вдруг тебя одолела слабость… Глупенькая Аксюлюк не понимает твою болезнь, а все очень просто — последний кусок от себя отрываешь, им отдаешь. Потерпи, мамочка, потерпи немножко, я помогу, я привезу вам хлеба! Пешком пойду, если билет не выхлопочу! Возьму в мешок, сколько унести можно, и пойду! Нет, я достану билет. Если Санджаров не поможет, выше пойду! Потерпи, мамочка, я обязательно приеду, обязательно!»

Во дворе послышались шаги. Вошли Кейкер и тетя Дурсун. Кейик подняла на них глаза.

— Ну, невестушка, — не скрывая радости, ласково сказала тетя Дурсун, — отец сам решил с тобой ехать. К Паше пошел посоветоваться. — Старушка вздохнула и, прослезившись, вытерла головным платком глаза.

Кейик молча смотрела на свекровь. Слезы снова подступили у нее к горлу, но это были уже другие слезы, слёзы радости и облегчения. Так плачет человек, после долгой разлуки увидевший родных людей… И неважно, по-одет Анкар-ага с ней в Теджен или нет, — может, что-нибудь помешает, но он думает о ней, ее боль — его боль, он всей душой стремится помочь ей. Какой хороший человек!." Как она была к нему несправедлива!..

Ничего этого Кейик не сказала, она только схватила кумганчик и побежала за водой — надо же чай поставить!..

Давно уже не было у Дурсун так легко на сердце, давно она не пила такого вкусного крепкого чая! Когда в семье нелады, хуже всего приходится матери…


2

В дорогу готовились больше месяца, особенно много времени пошло на выправление всяких справок — собрались только к январю. А тут, как на грех, развезло… В начале января лег снег, погода вроде установилась, но снег пролежал только три дня, и опять потеплело, земля оттаяла, под ногами зачавкала жирная, черная грязь… Ветер с Амударьи хлестал по лицу мокрым, липким снегом…

Но все равно Анкар-ага решил ехать. Накануне договорились, что машина из МТС, которая пойдет в Керки за горючим, заедет и за ними. Кейик и Анкар-ага собрались спозаранку, сейчас был уже полдень, а машины все не было. Если она и вышла до дождя, все равно могла застрять по дороге.

— Что-то не везет нам, — сказал Анкар-ага, в который раз выглянув из кибитки, — нету машины. Не по душе мне такое начало, дай бог, чтоб все обошлось благополучно…

Один за другим приходили соседи. Работать не давала погода, сидеть в дырявых, с прохудившимися крышами, кибитках было не так-то приятно, и все эти дни у Анкара-ага не переводились гости. У каждого нашлись в Теджене родственники или друзья, многие женщины были из тех мест, и каждый наказывал разузнать, как живут его родные, передать письмо или просто привет, а некоторые упросили взять и посылочки… После обеда явился Нунна-пальван.

— Хорошо льет!.. — весело сказал он, отряхивая с шапки капли воды. — Пусть денька три похлещет — надо же людям передохнуть!.. Вот Поллыку сейчас достается! Только он, скорей всего, не очень-то за овец болеет, сидит где-нибудь на становище, нацепив очки, да газетку почитывает!.. Ну, а вы чего такие сердитые?! — обратился он к хозяевам. — Нахохлились, точно мокрые куры! Молодуха волчонком глядит! Не нравится, что я дождь хвалю? Пройдет… Дня через два кончится, как ни уговаривай…

Анкар-ага исподлобья взглянул на гостя:

— Я заметил у местных людей такой порядок: придут в дом и, пока все свои думы не выскажут, ни за что не поздороваются. А у тебя, гляжу, и так-то не получается… — И он пошевелился, устраиваясь поудобнее.

— Брось, Анкар-ага! Отвыкать надо от наших церемоний! Это в песках времени девать было некуда, а здесь каждая минутка на учете! Ты лучше скажи, в Теджене будешь, в Ербент-то заедешь? На родные барханы взглянуть?

— Да чего там… Нет больше нашего Ербента!

К вечеру небо очистилось, дождь утих. Вроде и непривычно выезжать на ночь глядя, но Анкар-ага решил больше не ждать. Машины все не было. Рябой пригнал арбу, погрузил пожитки, и Анкар-ага и Кейик распрощались с односельчанами.

— Ну, сынок, — ласково обратился Анкар-ага к Рябому, — этээсовская машина, видать, застряла, теперь вся надежда на тебя! Проси у бога удачи!

Глава тринадцатая


1

Два месяца, как Анкар-ага уехал с невесткой в Тел-жен, и словно сквозь землю провалились. Ни письма, ни слуха, и не видел их никто. Тетя Дурсун чуть не каждый день ходила к Паше, и тот, как умел, успокаивал старуху.

Уж чего она только не передумала! Прямо голова лопается от дум. Да и слухи отовсюду худые… Один, рассказывали, верблюда своего продавать поехал, а вернулся пешком — ни верблюда, ни денег — ограбили. Женщину с поезда сбросили. В общем, было от чего потерять покой… Паша даже послал родителям Кейик телеграмму, но и на телеграмму ответа не было.

Все сроки давно уже вышли, и тетя Дурсун ждала уже не письма, не телеграммы, а их, пропащих. Каждое воскресенье, когда односельчане уезжали в Керки на базар, она с нетерпением ожидала их, надеясь, что они обязательно привезут с собой Анкара-ага и невестку…

Как только солнце начинало спускаться к закату, она усаживалась на пороге кибитки и не отрываясь глядела на дорогу. По двое, по трое возвращались с реки рыболовы, проезжали путники на ишаках. Все они вежливо здоровались с тетей Дурсун, а она, ответив на приветствие, выжидающе смотрела на них. Ей все казалось, что сейчас ей должны сказать: "Поздравляем, тетя Дурсун! Анкар-ага следом за нами едет!"

Давно кончился ветреный февраль, прошел март с его дождями и туманами, начался ласковый, теплый апрель. По утрам, когда вставало солнце, с реки поднимался пар, хорошели, одевались зеленью сады…

Наступала весенняя страда, людей не хватало. Поллык-ага даже старух пристроил к делу, сбил из них бригаду и увез в степь — доить коров и делать брынзу.

Без отца Паша был сейчас как без рук. Единственный мастер в деревне, он был позарез нужен и стригалям, и аробщикам, и полеводам. Паша волновался сейчас не меньше матери, хотя, в противоположность ей, был уверен, что Анкар-ага и Кейик путешествуют в свое удовольствие, и негодовал, что в такое ответственное время, в страду, двое нужных колхозу людей разгуливают себе по Теджену.

В телеграмме, которую он послал отцу на адрес родителей Кейик, Паша не справлялся ни о здоровье, ни об их дальнейших планах, а просто требовал, чтобы Кейик и Анкар-ага быстрее вернулись домой.

Уже четыре дня тетя Дурсун никак не может повидать Пашу. То в район уехал на собрание, то с утра по бригадам ездит, то с уполномоченным в поле уехал.

Вот и сегодня улеглась, не повидав сына, не облегчив душу разговором. Уснуть не могла. Да и дочка неспокойно спала, все ворочалась… Вот опять повернулась, одеяло на голову натянула, а ноги голые. Дурсун встала, поправила на дочери одеяло, прикрыла ноги…

— Тетя Дурсун! — послышалось со двора.

Это Еллы, его голос. Дурсун со вздохом вылезла из-под одеяла, кашлянула, отодвинула засов.

— Спите уже, тетя Дурсун?

— Какой уж тут сон, сынок! Так, лежу… Заходи, садись! Ты из конторы?

— Из конторы. Меня Паша послал… Мы сейчас в Теджен звонили!..

— Ну? — Тетя Дурсун всем телом подалась к нему. — Что ж вы узнали?!

— Сейчас, тетя Дурсун! Сейчас расскажу по порядку! Значит, сначала мы в район дозвонились, еще вчера просили, чтоб Санджаров помог в Керки пробиться… А Санджарова нет, он в Ашхабад на совещание поехал. Но ничего, нам Шаклычев помог… Договорились, чтоб нам сегодня вызвали к телефону кого-нибудь из семьи Джапара-ага. А сегодня звонят: "Теджен на проводе! Каррычирла слушает!"

— Надо же! — воскликнула тетя Дурсун. — Каррычирла! Даль-то какая!

— Так ведь это телефон, тетя Дурсун, с Москвой говорить можно, если связь хорошая!..

— Да кто ж там говорил в телефон-то? Сват?

— Паша сначала не понял, слышно было плохо, трещало очень. Он говорит, у вас там женщина должна была приехать к родителям из Кызылаяка, и свекор с ней… Как они живы-здоровы? Его спрашивают, кто говорит, он отвечает: председатель колхоза Паша Анкаров. Это, говорит, моя невестка и отец… Есть, говорят, такие. Так пусть, говорит Паша, поскорее возвращаются! Мы их на один месяц отпускали, а не на полгода! Говорит, говорит и вдруг, вижу, краснеть начал. Человек тот говорит ему что-то, а Паша молчит и все больше краснеет.

— А чего ж это он? — взволнованно воскликнула тетя Дурсун.

Еллы улыбнулся:

— Я и сам сначала не понял. Помолчал, помолчал, потом, смотрю, трубку вешает. Осторожненько так… А сам ни слова… Только когда из конторы вышли, он мне объяснил, в чем дело. Оказывается, с самим Анкаром-ага разговаривал!

— С отцом?! — Тетя Дурсун всплеснула руками.

— Ну да! И распушил же Анкар-ага нашего председателя! Ведь как все получилось. Они тогда не сели в Керках на поезд. Справки какие-то не те им дали, ну, а Анкар-ага человек гордый, не станет с полпути возвращаться, купил на базаре двух ишаков — и в Теджен! Шестьсот пятьдесят километров! Месяц и двадцать дней до Теджена добирались. А теперь насмехается — вышли, говорит, мне еще такую же справочку, на обратный путь… месяца через два прибудем!

— Ой! Да хоть через год! Главное — живы они! Здоровы! Постой, Еллы, я тебе сейчас подарок дам! Нарочно хранила! Кто первый скажет, что живы они и здоровы!..

Дурсун начала шарить где-то в углу, взволнованно приговаривая:

— Припасла для такого случая. Значит, живы-здоровы… Ну, слава богу… Теперь я спокойна. Ведь чего только не передумаешь!.. Говоришь, ругал отец Пашу-джана? Значит, сильно его припекло, ведь он никогда слова резкого ему не скажет… Вот, сынок, держи, нашла. Не нужно было Анкару сына ругать… И так у него забот хватает… Сколько дней не могу дома застать!.. Ну, может, ничего, может, он не очень на отца-то обиделся…


2

От села Каррычирла в сторону песков ехали по дороге два всадника, один на ишаке, другой — на верблюде. Ехали они два дня и на третий день, к вечеру, добрались до колодца Динли. Возле колодца лежала собака с разорванным ухом. Увидев Джапара-ага, она поднялась и, виляя хвостом, пошла навстречу.

— Видно, оба с отарой ушли, — сказал Джапар-ага. — Слезай, Анкар-ага, сами будем чай кипятить… — И он стал сажать своего верблюда.

Старики спешились. Вскоре за барханами, в той стороне, куда спряталось солнце, послышался нестройный перезвон бубенчиков. Перезвон все приближался, и вскоре огромная отара овец заполнила все стойбище. Человек средних лет с чабанской палкой в руке, прихрамывая, подошел к Анкару-ага. У него была густая черная борода, не совсем закрывавшая шрам на щеке, а на лбу глубокая выемка, в которой вполне мог поместиться палец. За ним шел юноша с охапкой травы в руках. Он тоже поздоровался и, присев возле очага, стал мыть котел. Анкар-ага внимательно разглядывал чернобородого.

— Что, уважаемый, припомнить хотите? — с улыбкой спросил тот, заметив, что Анкар-ага внимательно разглядывает его. — Меня теперь многие не узнают…

— Это у вас что же — от пули?

— Да нет… Осколочные…

— Это ничего. Шрам мужчину не портит! Хорошо, что живы остались! А все-таки я вас никак не припомню.

— Да вы меня только раз и видели, когда за невесткой в Каррычирла приезжали. Перед самой войной… — Чернобородый вздохнул. — Я слышал, вы двух сыновей потеряли… Пусть будет земля им пухом!

Напились чаю, закусили. И пока не засветились звезды, все сидели за неторопливым разговором…

На рассвете Анкар-ага распрощался и поехал дальше в пески. Дорога была знакомая. Много раз проезжал он этими местами. Смолоду водил караваны, потом пас отары, в Теджен ездить приходилось… Двух невесток привез он по этой дороге. И всегда казалось ему, что нет дороги длиннее, многолюдней и веселее… Через бесчисленные села, через Керки, Чарджоу, Мары доехал до Теджена на ишаке, сопровождая невестку, и теперь, оставив ее на время у родителей, едет на том же ишаке в Ербент, в Учоюк. Кейик поживет у матери, пока та не поправится, а он навестит родные места, — когда еще доведется побывать в просторах родного Ербента — и поедет в Кизылаяк, к новому своему дому. Но только не на ишаке. Он приедет в Ашхабад, сходит куда положено, возьмет записку у большого начальника и пойдет на станцию. Записка та будет посильнее, чем справка Паши, ему сразу дадут билет, и он позвонит в колхоз, чтоб встречали…

Джапар-ага не захотел переезжать в Кизылаяк. Ну, это его дело. С голоду они теперь не пропадут, пять пудов зерна есть и каурма от двух баранов. Да теперь уж апрель, молоко, зелень пошла… Перебьются. Не всегда же Теджен будет без воды. Да и война когда-нибудь кончится…

Война…

Вот здесь, неподалеку, встретил тогда их Нокер-джан и сказал, что началась война. Бедный мальчик!.. Тогда был июль, и земля кругом была выжжена солнцем… А сейчас весна, и барханы застланы зеленым ковром, и кругом цветы, цветы. Как они пахнут, цветы кандыма!..

Анкар-ага спешился, нарвал охапку сочной травы, пошел пешком… Ишак шел рядом, негромко постукивая копытцами… Джурк, джурк, джурк…

Анкар-ага поднял голову. Совсем низко, едва не касаясь шапки, вилась над ним какая-то птица. Ее можно было достать рукой, если подпрыгнуть!

Старик прошел еще немного, поднял голову… Птица все летела над ним. И что она вьется? Может, хочет передать ему радостную весть? Сообщить, что далеко-далеко, за тысячи километров отсюда, закончилась великая война, длившаяся четыре бесконечных года?.. Мало было добрых вестей в эти годы, вот она и хочет сказать ему что-то радостное, подбодрить старого, уставшего от горестей человека, который не спеша шагает в этот час по степи…

Вместо послесловия

"…Пишет вам Кейик. Шлю свой привет матери, отцу, сестренке Аксюлюк и всем нашим родственникам и всем соседям… Сообщаю вам, мама, что доехали мы со свекром благополучно. На станции Каган у нас была пересадка, потому что дальше поезд шел на Ташкент, а нам надо в другую сторону. Мы сидели на вокзале, пили чай, свекор добыл где-то кипяток, и вдруг — суматоха. Кричат, руками машут, целуются… Пьяные откуда-то появились, один плакал очень. Оказывается, война кончилась…

Смотрю, прямо перед нами какой-то человек в военном и без руки. Смотрит на свекра, молчит. Потом говорит: "Здравствуйте, Анкар-ага, не узнаете меня?" Свекор сразу поднялся: "Здравствуй, говорит, Ходжали! Со счастливым тебя возвращением!" — а сам на пустой рукав смотрит…

Ходжали вместе с нами в деревню приехал. От самого Кагана вместе ехали. Матери его, тете Огулдони, сообщила наша Кейкер. А Солтанджамал я первая поздравила. Знала бы ты, что с ней было!.. Барана мне подарила. Барана! Господи, я бы, кажется, полжизни отдала!.. Всю жизнь отдала бы! Побыла бы с ним денек, и все…

Кроме Ходжали, пока еще никто не приехал, но скоро приедут все, кто жив остался…

К Гыдже тоже муж возвратился, это подруга моя, помнишь, я тебе про нее много рассказывала… Он теперь милиционером у нас в деревне. Ну, она не особенно веселая ходит, не ладится у них что-то… Только, я думаю, ничего, обойдется… Она очень хорошая женщина. Кейкер наша седьмой класс кончила. Такая выросла красавица, ласковая, высокая, стройная. Без нас тут еще двое приходили ее сватать, но я знаю, свекор не отдаст без ее согласия. А сама она учиться хочет ехать. В Керки. И знаешь, мама, ведь у нее парень здесь остается, учитель Ахат, говорит, ждать ее обещал. Это он сам надоумил ее в педтехникум поступать. Говорят, Санджаров вмешался, тоже хочет, чтоб Кейкер училась. Ну, уж если и Санджаров за это, Анкару-ага не устоять, придется отпускать дочку!

Про себя, мама, я тебе ничего нового сказать не могу, обо всем мы с тобой по ночам переговорили. Свекор со свекровью сама видишь, как ко мне относятся, словно я им дочь родная, а не невестка, мне с ними хорошо… Если даже они скажут: "Мы тобой довольны, невестка. Не мучай себя, ты молодая, поступай, как сердце тебе велит", — не знаю, что я им отвечу. Нет у меня, мама, двух сердец, одно только, и навсегда оно Юрдаману принадлежит, живому ли, мертвому ли… Пустая я какая-то, мама, не будет от меня радости другому человеку. Вот есть у нас в деревне Рябой, сын Нунны-пальвана, хороший парень и ко мне с уважением… Свекор сердился сначала, думал, он так, к безмужней подъезжает, а он со всей серьезностью, хоть сейчас свадьбу играть, несмотря что я вдовая. А я не хочу за него идти, мама! И не потому, что суда людского боюсь — поговорят, поговорят да перестанут — а просто не нужен он мне, сердцу моему не нужен… А так — зачем: человек я самостоятельный, работать умею, кормилец мне ни к чему.

Хлопок у нас в этом году хороший. Свекор все ждет, что ему разбитый танк привезут — кетменей и лопат понаделать… Только Паша говорит, что из тех танков не кетмени с лопатами, а тракторы делать будут и хлопкоуборочные машины, чтоб не так тяжело нам было…

Мама, если с кем задумаете породниться, не отдавайте сестренку лишь бы за кого, пусть за любимого замуж идет. А ты, сестренка, не стесняйся, обязательно скажи матери, кого полюбишь. И пишите мне почаще. Будьте здоровы, письмо вам написала Кейик. 3 июня 1945 года".


Перевод Т.Калякиной

Загрузка...