Людоедское счастье

26

Крепко сжав в руках карабины, бойцы групп захвата в мгновение ока заняли свои места в бронированных фургонах. Захлопали дверцы, соловьем залился свисток, и машины с мигалками и включенными сиренами вырвались из ворот гаражей. Мотоциклисты уже прокладывали им путь, привстав над седлами и выпятив круглые зады, как гусары, скачущие в атаку. Париж поспешно расступался перед ними. Автомобилисты в панике въезжали на тротуары, прохожие вскакивали на скамейки. Тем временем красные чудовища трех пожарных частей выскочили из своих двенадцати нор и помчались, ослепляя город сверканием хромированных поверхностей и оглушая воем сирен.

Протяжным стоном застонали машины «скорой помощи», и сабли полицейских вертолетов принялись сечь густой воздух столицы. Круглый Дом телевидения в свою очередь выпустил свору автолабораторий и машин-ретрансляторов, ощетинившихся антеннами; за ними последовали корреспонденты газет на казенных тачках, а за ними – хмыри из частных радиостанций на персональных мотороллерах. Движимые самым что ни на есть профессиональным воодушевлением, все они устремились к югу. На площади Италии фургон с полицейскими, выскочивший с Госпитального бульвара, наехал на пожарную машину, вырулившую с улицы Гобеленов. Эта схватка красного с синим не выявила победителя: на асфальте оказалось равное количество касок с каждой стороны. Одна из «скорых» наскоро сделала приборку и вернулась туда, откуда выехала.

Вдоль южной автодороги ревущая колонна как бы всасывала, увлекая вслед за собой, армаду любопытных, неисчислимое множество праздных автомобилистов, жаждущих крови, которые тоже принимались сигналить, как если бы это был свадебный кортеж. Семнадцать километров надо было проехать до места назначения – одно мгновение, один вдох и выдох! В воздухе была такая спешка, что, не успев даже подумать, куда они направляются, люди уже оказывались на месте. Савиньи-сюр-Орж – вот где все должно было произойти. Савиньи-сюр-Орж. Изящная вилла, укрытая кустами роз, на берегу Иветт. Наглухо закрытые ставни, вокруг – пустота, запах смерти. Тишина ожидания. Беззвучно мелькают тени снайперов, прячущихся за машинами, притаившихся в пустом автофургоне или залегших на старой черепичной крыше; у каждого на боку рация для связи с шефом и палец на спусковом крючке винтовки с оптическим прицелом; каждый уже не человек, а лишь напряженный взгляд и патрон в стволе. Телекомментатор, который до этого орал и частил, как на футболе, теперь почти шепчет, шепчет на одном дыхании, что здесь, внутри этой изящной виллы с балкончиками, утопающими в цветах, укрылся убийца из Магазина, который, как предполагается, взял в заложники своего престарелого отца, а дом набил взрывчаткой, которой хватило бы на всю деревню; поэтому полиция эвакуировала жителей в радиусе трехсот метров.

Тишина и в Магазине, где изображение изящной виллы на берегу Иветт возникло из разноцветной сумятицы на доброй сотне экранов. Служащие и покупатели все собрались в демонстрационном зале отдела телевизоров и молча стоят, не отводя глаз от картинки, размноженной в сотне экземпляров и покрывающей все четыре стены. Это зрелище предвещает эпилог, достойный их ожидания. Двадцать часов, двенадцать минут. Все началось в двадцать ноль-ноль. Полиция решила транслировать операцию напрямую по всем каналам – их предупредили заранее – и выбрала для этого время «Новостей». Дело в том, что предполагаемый убийца уже давно находился под подозрением. Почему же тогда его не арестовали раньше? И приглушенный голос комментатора, задавший этот вопрос, сам же отвечает на него: необходимо было собрать достаточно улик, совокупность которых позволила бы вынести обоснованное заключение о виновности, – без этого нельзя начать штурм. Теперь сопротивление подозреваемого равносильно самому недвусмысленному признанию. О своей виновности он, впрочем, громогласно заявил всему миру перед тем, как забаррикадироваться в доме. И обещал взорвать дом при любой попытке вторжения. Теперь остается ждать. Тягостные минуты ожидания, тягостные для всех, но в особенности для одного человека – того, кто единолично отвечает за успех операции. И камера покидает фасад утонувшей в розах виллы, скользит по нейтральной полосе и останавливается на нем – на человеке, который ждет. Это невысокий мужчина, одетый в темно-зеленый костюм. Пиджак на нем как будто великоват и больше похож на сюртук. В петлице ленточка Почетного легиона, а ниже – круглый животик, затянутый в шелковый жилет с золотыми пчелками. Одна рука, заложенная в проем жилета, покоится на желудке, – очевидно, дает о себе знать язва ответственности. Другую же он прячет за спиной, может быть, для того, чтобы никто не видел, как нервно сжимаются его пальцы.

Его сотрудники держатся на почтительном расстоянии: шеф не из тех, чей мыслительный процесс можно безнаказанно нарушать. Он стоит, слегка наклонив голову, как бы отягощенный грузом решений, которые предстоит принять, и его мрачный взгляд под густыми бровями устремлен в одну точку. Нетрудно догадаться, что он смотрит на фасад изящной виллы. Черная, тяжелая прядь волос в форме запятой падает на его широкий бледный лоб.

Но чего он ждет, дивизионный комиссар Аннелиз? Почему не отдает приказ о штурме? Он ждет, зная по собственному опыту, что излишняя поспешность ведет к поражению. Зная также, что до сих пор своими успехами, своей карьерой – не будем пока говорить о славе – он был обязан врожденному чувству момента. Умение выбрать единственный благоприятный момент – в этом, и только в этом состоит секрет его профессионального мастерства. Ждет под взглядом телекамер, перед наглухо закрытыми ставнями изящной виллы на берегу Иветт, окруженный почтительным молчанием своих сотрудников. Ему протянули было микрофон с усилителем, но он отвел его решительным жестом. Переговоры – не его стихия. Его стихия – ожидание, а затем – молниеносное действие.

Вдруг за спиной одинокого шефа возникла какая-то сумятица. Он не обернулся. Розовый, слегка помятый «Пежо-504» с откинутым верхом, шесть цилиндров в две линии, проворный, как щука, прорезал толпу журналистов и полицейских. Вздохнув тормозами, он остановился рядом с Одиноким Шефом. Два человека с кошачьей ловкостью выпрыгнули из машины, даже не опираясь о дверцы, оставшиеся закрытыми. Камера запечатлела их лица в момент, когда они направлялись к шефу. Тот, что поменьше, был уродлив, как гиена, лицо другого – огромного и совершенно лысого – было украшено густыми бакенбардами, ниспадавшими как восклицательные знаки на мощные челюсти. Первый был одет, как бродяга, а второй – как игрок в гольф.

– Жиб-Гиена и Бак-Бакен!

– Именно так, ребятишки.

– Кровожаднее, чем Эд Гробаньяр, и коварнее, чем Деревянный Чех!

– Они самые, Жереми, ты совершенно прав.

– Ну и?..

– Что ну?

– Как что? Рассказывай дальше!

– Продолжение завтра, в это же время.

– Да ты что? Бен, ты просто подонок!

– Прости, ты что-то сказал?

– Давай рассказывай! Так нельзя!

– А не заглянуть ли мне вместо этого в твой дневник, раз я, по-твоему, подонок?

(Уж сразу в дневник… Замешательство.)

Жереми поворачивается к Кларе. Поразительная у него способность в экстренных случаях улыбаться так, как он это делал в пять лет!

– Клара, скажи ему!

– Пожалуйста, Бен!

Это голос Клары. И этого достаточно, чтобы пал последний бастион моей родительской власти.

– Итак, тот, что поменьше и пострашнее из двух инспекторов (который был злее, определить невозможно), склонился к уху Одинокого Шефа и что-то прошептал ему. Тень улыбки скользнула по лицу комиссара. Но каждый мог прочесть в ней твердую уверенность в победе. Дивизионный комиссар Аннелиз поднял руку, щелкнул пальцами, и тут же верный Карегга возник рядом с ним, как будто подброшенный пружиной преданности шефу и служебному долгу.

На несколько секунд изображение на всех телеэкранах погасло. Затем лицо комментатора появилось вновь. Осада дома продлится, вероятно, немало времени, объяснил он. И предложил уважаемым телезрителям послушать доктора Пельтье, всемирно известного психиатра, который попытается обрисовать нам личность убийцы. И ведущий повернулся к гостю, чье лицо возникло на экране. Тотчас же сердца всех девушек Франции дрогнули, как, впрочем, и сердца их матерей. Профессор Пельтье был совсем молодым человеком (хотя можно предположить, что таким он лишь казался благодаря своим обширным познаниям). Он был красив бледной и хрупкой красотой и говорил тихим голосом со спокойными интонациями, поразительная глубина которого напоминала голос ночного сторожа Стожилковича. Он сказал, что прежде всего хочет воздать должное выдающемуся уму преступника. За всю историю преступлений никому еще не удавалось так долго противостоять полиции целой страны, совершая раз за разом одно и то же преступное действие на том же месте и тем же способом. Говоря об этом, доктор Пельтье так приветливо улыбался, что телезрители как бы и забыли, что речь идет о жестоком убийце. «Ум этого человека для меня не неожиданность, – продолжал он, – ибо я был знаком с ним в детстве, на школьной скамье, долгие годы, в течение которых я тщетно пытался превзойти его. Между нами разыгрывалось ожесточенное соперничество, какое возникает только между соучениками, и можно сказать, что именно этому соперничеству я обязан тем положением, которое занимаю теперь. Поэтому не следует ждать от меня морального осуждения этого человека, который был моим другом детства. Я лишь попытаюсь, в меру моих способностей (которые, без сомнения, и сегодня значительно уступают его способностям), объяснить глубинные мотивы его поступков, по видимости безумных».

– Клара, будь добра, еще чашечку кофе.

Вопли Жереми и Малыша:

– Потом, Бен! Рассказывай дальше! Пожалуйста!

Нельзя мне, что ли, кофе выпить? Куда торопиться-то? А кроме того, все, собственно, уже и кончилось.

– Кончилось? Как кончилось?

– А как, по-твоему, может кончиться эта история?

– Они раздолбали дом из гранатомета?

– Скажешь тоже! Да ведь с той взрывчаткой, которую он туда натащил, Савиньи уже не было бы на карте. Совсем они, что ли, чокнутые?

– Они залезли в дом по подземному ходу?

– Малыш, нельзя использовать несколько раз подземный ход в одной и той же истории. Это надоедает.

– Так как же, Бен? Да допивай ты наконец свой кофе, сколько можно!

– Произошло именно то, что Бак-Бакен и Жиб-Гиена задумали своими кривыми мозгами. Этот тип, убийца, не такой уж он был башковитый. Не полный тупарь, конечно, но и никак не абсолютный чемпион по извилинам, как уверял профессор Пельтье. И когда он услышал, как доктор его расхваливает по телику, он отошел от окна и встал поближе к экрану. Потерял бдительность. (По голубоватым отблескам, которые были видны через щели ставен, Жиб-Гиена сообразил, что парень смотрит репортаж о самом себе.) И когда профессор Пельтье (между прочим, такой же психиатр, как я, просто приятель обоих легавых, они вместе резвились в молодости), так вот, когда этот как бы доктор начал заливать, что они учились в одном классе, и как он ему нравился, и как он ему завидовал, и все такое прочее, тот стал ломать себе голову: во-первых, в каком же году это было и, во-вторых, как это он ухитрился забыть такого замечательного кореша. И эти вопросы, дети мои, оказались для него роковыми: он все еще раздумывал над ними, когда тридцать восьмой калибр Бака-Бакена уткнулся ему в затылок. Думаю, впрочем, что в этот момент у него на запястьях уже были наручники Жиба-Гиены.

– А как они вошли в дом?

– Через дверь. Открыли отмычками.

Молчание. На этой стадии рассказа всегда возникает слегка тревожное для меня молчание, когда я вижу, как за неподвижными глазами и нахмуренными бровями мальчишек ворочаются их извилины. Они соображают, нет ли в моем повествовании какого-нибудь жульничества, каких-то пробелов, какой-нибудь слабины, недостойной моего таланта и их проницательности. Не обошел ли я чего-нибудь, не напустил ли тумана, чтобы скрыть противоречия, сходятся ли концы с концами.

– Все сходится, Бен! Ну и хитрые же они мужики, Бак-Бакен и Жиб-Гиена!

Уф…

– Да, а отец?

Ай!

– Отец? Такой же заложник, как вы и я. Это, между прочим, из-за него сын подкладывал бомбы в Магазине.

– Да ну???

Все трое встрепенулись. Трое, потому что Тереза невозмутимо продолжает выполнять свои скромные обязанности стенографистки.

– Отец у него был изобретатель. Он утверждал, что три главные фирмы, на которые работал Магазин, крадут у него изобретения. Это было не совсем неправдой, но и правдой это тоже нельзя назвать.

– То есть как?

Рассказчик торжествует:

– Очень просто. Он был из тех, кому вечно не везет. Он и в самом деле всю дорогу изобретал всякие полезные вещи (скороварку, шариковую ручку и прочее), но каждый раз через два или три дня после того, как их изобрел кто-нибудь другой (предпрошедшее время, Жереми, и прямое дополнение перед глаголом!). Ну, один раз – ладно, два раза – еще куда ни шло; но когда всю жизнь так, есть от чего вообразить себя жертвой. И он в конце концов убедил сына, что эти три фирмы его объегоривают. Тогда сын решил отомстить за отца и начал подкладывать бомбы. Вот и все.

– А что он делал, отец, когда Жиб-Гиена и Бак-Бакен проникли в дом?

– Он тоже слушал по телику их дружка Пельтье. Надо вам сказать, что в свое время отец как-то не замечал, чтобы его сын был такой уж замечательный отличник в школе. Точнее сказать, ему даже казалось, что на эту тему они постоянно ругались друг с другом. А теперь отец слушал, выкатив шары, и даже принялся просить прощения у сына. Столько лет он был несправедлив к нему! Он извинялся со слезами на глазах…