Людовик XIII

РОДИТЕЛИ

Генрих Наваррский (1553–1610) стал первым Бурбоном, взошедшим на французский трон. Путь от Пиренеев до Парижа оказался извилистым, тернистым и кровавым. Он начался с величайшей драмы в истории Франции, перечеркнувшей радостное событие: 18 августа 1572 года восемнадцатилетний король Наварры сочетался браком с сестрой короля Франции Карла IX, своей ровесницей Маргаритой Валуа. Этот союз, призванный объединить и примирить католиков и протестантов, вошел в историю под названием «Алая свадьба», поскольку 24 августа, в пресловутую Варфоломеевскую ночь, тысячи гугенотов, в том числе близкие друзья короля, прибывшие в Париж на торжества, были перебиты. Самого Генриха пощадили — для этого ему пришлось отречься от веры своей матери и перейти в католичество. С этого момента началось его тридцатилетнее «хождение по мукам»: смирение, притворство, одиночество, бунтарство, бегство и, наконец, выступление с открытым забралом и с оружием в руках.

Несмотря на юный по нашим меркам возраст, король Наварры уже был к тому времени вполне сложившимся мужчиной и закаленным в боях воином: приобщившись к искусству Марса под руководством дяди, Луи де Конде, и адмирала де Колиньи, он еще в 15 лет был назначен матерью, Жанной д’Альбре, главнокомандующим протестантскими войсками и за два года дошел с ними почти до Парижа, где начались мирные переговоры. Военное счастье чаще было на стороне католиков; отец Генриха, Антуан де Бурбон, погиб во время первой религиозной войны, когда его сыну было всего девять лет. Юный принц, а затем король разделял все тяготы походной жизни с солдатами своей родины Наварры, видел смерть вблизи и знал, что такое страх, хотя научился его преодолевать. Близко знакомый с правящим французским королевским домом, изъездивший все провинции и знавший о настроении умов, в частности о религиозном фанатизме парижан, подстрекаемом католическими проповедниками, юноша, обладавший гибким и бойким умом, наблюдательностью и природной сметкой, сформировал и закалил характер и выработал собственную систему ценностей.

Его переход в католичество после Варфоломеевской ночи был уже четвертой сменой религии за его недолгую жизнь[4], и то он согласился это сделать лишь через месяц после трагедии. Самым страшным было не это, а его вынужденное участие в осаде Ла-Рошели, цитадели французского протестантизма, в составе королевских войск. Четыре года его удерживали пленником при французском дворе, пока, наконец, он не сумел бежать во время охоты, вместе с несколькими ближайшими соратниками (Маргарита последовала за мужем). По дороге в родной Беарн он вновь перешел в кальвинизм.

В последующие десять лет он превратился в отважного полководца, способного рисковать и принимать нестандартные решения, и мудрого политика, проводящего в жизнь принцип сосуществования и ценящего равно католиков и протестантов исключительно за их личные способности и заслуги.

Судьба в очередной раз подстегнула развитие событий: в 1584 году смерть Франсуа Анжуйского, младшего из братьев Валуа, сделала Генриха Наваррского единственным законным наследником французского трона. По Салическому закону[5], не допускавшему на престол женщин, в отсутствие мужского потомства у Генриха III наследовать ему мог только старший из Бурбонов, приходившийся ему кузеном в 22-м колене. Но Католическая лига, или Священный союз, возглавляемая Гизами, не могла допустить, чтобы французская корона досталась еретику, к тому же отлученному от Церкви папой Сикстом V. Она даже заключила союз с испанским королем Филиппом II, обещавшим помочь материально. Началась «война трех Генрихов»: французского короля Генриха III, Генриха Наваррского и Генриха де Гиза.

Король Наварры пустил в ход все свои таланты: заручившись поддержкой протестантских правителей (Елизаветы Английской, немецких государей), он вел активную переписку с королем Франции, которого знал с детства и с которым поддерживал теплые и доверительные отношения. В результате, когда его жена Маргарита примкнула к Лиге, она оказалась отвергнута и мужем, и братом. Генрих III выслал ее в замок Юссон и поместил под надзор.

Но столкновение между королями-кузенами было неизбежно. 20 октября 1587 года в битве при Кутра протестанты наголову разбили лигистов, потери составили 30 человек против двух тысяч. Вместо того чтобы развить наступление, Генрих Наваррский отступил, написав в письме «брату», как сожалеет о пролитой крови, поскольку не делает различия между «добрыми французами» и «сторонниками Лиги». Между тем сам французский король, не разделявший ожесточения соотечественников, был вынужден бежать из Парижа, ощетинившегося баррикадами, и укрыться в замке Блуа на Луаре. В попытке восстановить свою попранную власть он заманил в этот замок герцога де Гиза и его брата-кардинала, где они были убиты по его приказу в конце декабря 1588 года. В апреле состоялась встреча двух оставшихся Генрихов, которые заключили друг друга в объятия и поклялись вместе уничтожить Лигу. «Никогда моя страна не будет второй по значению после меня. Ее польза всегда будет стоять впереди моей собственной, а мои беды, невзгоды и огорчения побегут впереди несчастий моей родины», — поклялся Генрих Наваррский в марте того же года перед депутатами Генеральных штатов. Объединив свои усилия, «кузены» осадили Париж.

Первого августа 1589 года к Генриху III, находившемуся в городке Сен-Клу чуть западнее Парижа, явился генеральный прокурор Парижского парламента в сопровождении монаха-доминиканца Жака Клемана, у которого якобы были важные известия для короля. Тот не заставил себя долго ждать и принял визитеров в своей спальне, сидя на стульчаке, в одном халате. Клеман приблизился к королю и передал ему пачку писем. Генрих начал их читать, и тут коварный монах ударил его ножом в живот. Вскрикнув, несчастный схватился за нож и выдернул его, но тем самым увеличил рану. С возгласом «Злодей! Ты убил меня!» он попытался поразить напавшего его же оружием, но лишь порезался лезвием, скользнувшим по черепу Клемана. Увидев, что король весь в крови, стража наконец-то спохватилась, набросилась на монаха и зарубила его алебардами. Обнаженный труп Клемана выбросили в окно. Генрих III был еще жив, но у него начались жар и бред. Однако он успел провозгласить законным наследником Генриха Наваррского.

Несмотря на то что других претендентов на трон уже не осталось, король-еретик был противен подданным. Ему пришлось в очередной раз перейти в католичество: 25 июля 1593 года Генрих IV торжественно отрекся от кальвинизма в аббатстве Сен-Дени. Реймс, где обычно короновались французские монархи, упорно не желал открыть перед ним двери, и для коронации был выбран недавно завоеванный Шартр. 27 февраля 1594 года Генрих получил все атрибуты королевской власти: шпоры, меч, перчатки, кольцо (означавшее «брак» короля с Францией), скипетр, «руку правосудия»[6] и корону. Выйдя из собора, король велел раздать золотые и серебряные медали, на которых была выбита надпись «Invia virtuti nulla est via» — «Для доблести нет непроходимых путей». Теперь он обладал всей полнотой власти и даже способностью исцелять золотушных наложением рук, как все Капетинги[7].

Новоиспеченный король Франции сделал ловкий ход: объявил войну Испании. Казалось бы, для страны, измученной гражданской войной, это было самоубийством; но Генрих объединил силы подданных в борьбе с внешним врагом, а лигисты, которые посмели бы теперь выступить против него, считались бы изменниками родины. К тому же война началась с блестящей победы, одержанной лично королем, который поспешил увидеть в этом волю Провидения.

Вчерашние ненавистники теперь прославляли короля — католика, помазанника Божьего, да к тому же милостивого к непокорным подданным, за которыми он сохранил всё принадлежавшее им имущество, должности и привилегии. Со всех сторон к нему стекались сторонники, но не все поддерживали его бескорыстно. Государственная казна быстро опустела, однако это была плата за мир. Наконец, 30 августа 1595 года от папы Климента VIII пришло отпущение грехов.

В последний день апреля 1598 года Генрих IV издал Нантский эдикт, даровавший его подданным свободу вероисповедания, а 2 мая был заключен мир с Испанией: Филипп II отказывался ото всех недавних завоеваний. Чтобы упрочить свое положение, королю Франции требовалось сделать следующий важный шаг — основать новую династию. Но для этого, во-первых, требовалось развестись с Маргаритой Валуа, во-вторых, найти себе новую жену. Поводов для развода было предостаточно: супруги были неверны друг другу, уже десять лет жили врозь и не имели детей. Развод означал бы свободу для Маргариты, по-прежнему заточенной в Юссоне; но она не соглашалась уступить свое место «бог знает кому». Имя женщины, которой король отдал свое сердце, было известно: Габриэль д’Эстре.

О ее внешности можно судить по дошедшим до нас портретам, на которых она без всякого смущения позирует обнаженной по пояс. Современники уверяли, что ее кожа была лилейно-белой, глаза — небесно-голубыми, брови — соболиными, губы — коралловыми, а пропорции тела — идеальными. Неудивительно, что женолюбивый Генрих утратил покой, когда увидел ее, хотя к тому времени Габриэль, уже довольно опытная женщина, сменив нескольких любовников, в числе которых был и король Генрих III, была без памяти влюблена в красавца Роже де Бельгарда — главного королевского конюшего. Впрочем, он и свел ее с Генрихом Наваррским, поскольку любил деньги больше женщин. Злые языки уверяли, что первый ребенок, которого Габриэль родила королю в 1594 году и которого назвали Цезарем (Сезаром), на самом деле был от Бельгарда, но Генриху это было неважно. Для соблюдения приличий он выдал Габриэль замуж за старика герцога де Бофора, а затем развел с ним, чтобы всегда держать при себе. В 1596-м Габриэль родила дочь Екатерину Генриетту.

Весной 1598 года у Генриха и его друга Максимильена де Бетюна, ставшего герцогом де Сюлли и интендантом финансов, вновь зашел разговор о женитьбе. Супруга должна обладать семью качествами, сказал король: красотой, целомудрием, покладистым характером, подвижным умом, плодовитостью, знатным рождением и большим приданым. «Но я думаю, мой друг, что эта женщина уже умерла, а может быть, еще не родилась».

Ему подошла бы испанская инфанта Изабелла Клара Евгения, пусть она и старая (32 года), и некрасивая, если вместе с ней он получит Нидерланды. (Филипп II ни за что не даст согласия на этот брак.) Не отказался бы он и от Арабеллы Стюарт, если королева Англии пообещает сделать его своим наследником. (Это еще менее вероятно.) Про немецких принцесс он и слышать не хочет: они все толстые, как бочки, и так же накачаны вином. Сестры голландского принца Морица Нассауского гугенотки; если он женится на какой-нибудь из них, на него вновь будут косо смотреть в Риме. Племянница великого герцога Тосканского Мария Медичи вроде недурна (Генриху прислали ее портрет еще в 1592 году), но всего несколько поколений назад ее предки были простыми буржуа. Какой из всего этого следует вывод? А вот какой: зачем искать далеко, когда до счастья рукой подать? Габриэль красива, умна, из хорошей семьи, и к тому же у них уже есть дети. (19 апреля 1598 года Габриэль родила еще одного мальчика, которого назвали в честь Александра Македонского.)

Любовница короля, в очередной раз беременная, уже мнила себя королевой, но тут опять вмешалась судьба: на Пасху 1599 года Габриэль неожиданно скончалась в страшных корчах, выкинув мертвого ребенка. Ходили слухи об отравлении (перед смертью итальянский банкир Дзамет угостил ее лимоном); враги герцогини уверяли народ, что в нее вселился дьявол и сломал ей шею; современные исследователи называют причиной смерти поздний токсикоз… Во всяком случае, у Маргариты Валуа теперь не было причин опасаться мезальянса; 17 декабря 1599 года папа Климент VIII подписал буллу о расторжении брака под благовидным предлогом: венценосные супруги состоят в духовном родстве — отец Маргариты являлся крестным отцом Генриха.

Между тем король обзавелся новой любовницей — Генриеттой д’Антраг. Ее мать Мари Туше в свое время была возлюбленной Карла IX и родила ему сына, которого он признал и сделал графом Овернским. Генриетта и ее отец, губернатор Орлеана Франсуа де Бальзак д’Антраг, ловко заманили Генриха IV в сладкие сети и даже сумели вытребовать у него письменное обещание жениться — в случае, если она родит ему сына. 1 октября 1599 года Генрих подписал бумагу (чуть ли не своей кровью), она была помещена в бутылку и замурована в стене замка Маркусси, принадлежавшего господину д’Антрагу. К несчастью для Генриетты, ставшей маркизой де Верней, она родила мертвого младенца и, таким образом, не соблюла «условия контракта». (Отметим попутно, что это случилось во время грозы: молния ударила прямо в комнату Генриетты, и у той от страха начались преждевременные роды. Опять рука судьбы?)

Препятствие к браку было устранено, но выбор невест оставался невелик. Жениться на гугенотке недавно обращенный «христианнейший король» не мог, а все католические державы находились под влиянием Габсбургов, воевавших с Генрихом уже четверть века. Между тем Марии Медичи стукнуло уже 27 лет, ее требовалось срочно пристроить замуж. Одних женихов отвадила она, другие сбежали сами[8]. Получалось, что король Франции — единственный вариант. Как только вопрос о его семейном статусе пришел к счастливому разрешению, начались переговоры, вернее, торги. Флоренция предложила за Марию полмиллиона экю, Франция запросила полтора. Сошлись на шестистах тысячах: 350 наличными, а остальное в виде списания королевского долга. Брачный контракт был подписан во Флоренции 25 апреля 1600 года. Когда Сюлли объявил королю: «Сир, мы вас только что женили», — Генрих с четверть часа задумчиво чесал в затылке, чистил ногти и лишь потом воскликнул: «Эх, на всё Божья воля! Раз иначе никак нельзя и вы говорите, что для блага королевства и моих подданных мне нужно жениться, я женюсь».

Мария Медичи находилась в очень дальнем родстве со знаменитой Екатериной Медичи, матерью троих французских (увы, бесславных) королей — Франциска II, Карла IX и Генриха III. По материнской линии она принадлежала к дому Габсбургов, а итальянкой была лишь на четверть. Однако она прожила всю жизнь во Флоренции и получила типичное итальянское воспитание: неплохо рисовала, любила танцы, театр, придворные развлечения, прекрасно разбиралась в драгоценных камнях и украшениях, даже занималась ботаникой, химией и арифметикой, но читать не любила — и не только потому, что была близорука: у нее полностью отсутствовало воображение, а душа была лишена сентиментальности. Зато она была благочестива и не пропускала ни одной молитвы, мессы или религиозной процессии, но ее вера не шла от сердца — это была скорее любовь к порядку.

В пять лет она лишилась матери, и ее отец Франческо Мария немедленно женился на своей любовнице Бьянке Каппелло, вдове банковского служащего. Мария ненавидела ее всей душой — и как женщину, занявшую место ее матери, и в особенности как простолюдинку. У нее были две старшие сестры и младший брат. Но брат умер во младенчестве; сестра Анна скончалась от носовых кровотечений, а сестра Элеонора вышла замуж за герцога Мантуанского, и в 11 лет девочка осталась одна в огромном палаццо Питта, окруженная армией слуг. Ей нашли товарища для игр — двоюродного брата Вирджинио Орсини, а для развлечения и мелких услуг — разбитную девчонку, дочку столяра Якова Бестейна по имени Дорина, пятью годами старше «принцессы». Дорина (впрочем, она сменила имя на Леонору) быстро стала незаменимой: только она умела нарядить и причесать хозяйку всем на загляденье, предупреждать ее желания, подумать обо всём заранее, а главное — она первая стала говорить Марии, что ее ждет высокая судьба: якобы одна монахиня из Сиены, обладающая даром предвидения, предсказала, что ей уготована корона. Французская или испанская?

В октябре 1587 года, когда Марии было 14 лет, ее отец и мачеха скончались с разницей в сутки. Не исключено, что не обошлось без «напитка», состряпанного братом великого герцога Тосканского Фердинандом; но флорентийцы, ненавидевшие своего правителя (он слыл чернокнижником), были только благодарны за такое вмешательство. Мария тоже сияла от радости: ее дядя сразу заменил портреты Бьянки портретами покойной герцогини; его молодая супруга Кристина Лотарингская была всего двумя годами старше племянницы, и пока обе без удержу веселились на балах, дядя занялся поисками достойной брачной партии для юной родственницы. Эти поиски и переговоры длились 13 лет…

И вот, наконец, в начале октября Роже де Бельгард прибыл во Флоренцию, чтобы, как тогда было заведено, заключить брак от имени французского короля. После пышной церковной церемонии целых пять дней продолжались празднества: пиры с элементами театрализованного представления, шествия, фейерверки, турниры, состязания, концерты и спектакли. Из Флоренции невеста со свитой отправилась в Ливорно, где взошла на королевскую галеру, украшенную золотом и 230 драгоценными камнями. Через две недели каботажного плавания флотилия из восемнадцати судов (из них только одно было французским) прибыла в Марсель. Но чтобы увидеться с супругом, Марии пришлось ехать дальше, в Лион — Генрих в то время сражался в Савойе и слал ей нежные письма. Их встреча состоялась 10 декабря: король явился к ужину. Не откладывая дела в долгий ящик, он сообщил, что нынче ночью придет к ней: флорентийской «свадьбы» достаточно, чтобы считать их мужем и женой, благословение папского легата — условность. Памятуя о полученном перед отъездом дядюшкином напутствии («Главное — забеременеть»), Мария подчинилась… 17 декабря их наскоро обвенчали в Лионском соборе, а через месяц молодожены порознь выехали в Париж. Королева уже была беременна.

Если их первое свидание обернулось приятным сюрпризом (Генрих, в свои 47 лет совершенно седой, на деле оказался вовсе не стариком, а Мария, перезрелая старая дева, — вполне привлекательной толстушкой), брак по расчету не стал союзом любящих сердец. Супруги были совершенно разные люди.

Невысокий сухопарый Генрих никогда не считался красавцем, а ко времени второй женитьбы не только поседел, но и лишился половины зубов, а оставшиеся были сильно испорчены. По обычаю своей родины он употреблял в пищу много чеснока и лука. Король-воин мало заботился о своих нарядах, мог спать в одежде, часами ездить верхом, мылся крайне редко, а потому источал резкий запах пота, конюшни, псины и кожи. Это амбре служило предметом шуток его окружения, над которыми он смеялся первым; но вот его супруга была вынуждена поливаться крепкими духами, чтобы перебить зловоние, исходившее от мужа.

При всём этом король обладал неотразимым обаянием. Он не был рожден для трона, а потому лишен высокомерия и чванства, свойственных его новой жене. Он умел понимать людей и ставить себя наравне с ними, пока общение носило неофициальный характер: шутил и смеялся чужим шуткам, но мог осадить остроумным выпадом зарвавшегося нахала, прислушивался к чужим советам и ценил искренность. Прагматик до мозга костей, он принимал порой неожиданные решения, которые, однако, оказывались единственно верными, поскольку он схватывал суть дела. Мария же и не пыталась проникнуть в суть вещей, но ее верхоглядство сочеталось с непреодолимым упрямством; сомнения были для нее мучительны, а потому она цеплялась за внешний порядок, обычаи, стереотипы. Генрих чувствовал себя свободно в любой компании, умел дружить, не чурался простонародья, обожал ярмарочные балаганы. По характеру он был типичным гасконцем: простой в общении, подвижный, говорливый, не мог усидеть на месте и сам признавался, что крайне нетерпелив. Неповоротливая умом и телом Мария не могла бы за ним угнаться, даже если бы захотела. Кроме того, супругам приходилось общаться через переводчика: хотя переговоры о заключении брака велись почти восемь лет, никто и не подумал обучить невесту языку будущих подданных. Только прибыв во Францию, она понемногу начала осваивать французский, но даже научившись объясняться с грехом пополам, не понимала скороговорки мужа и его шуток — для этого надо было не только улавливать игру слов, но и обладать чувством юмора, которого она была лишена.

Однако весельчак и бонвиван был гораздо более сложной личностью: пережитые страдания приучили его скрывать истинные мысли. С ним случались приступы тоски и грусти. Мужественный и храбрый до бесстрашия, Генрих мог быть властным и даже жестоким, вспыльчивым, но отходчивым. Годы военных походов и любовных сражений не прошли даром: короля часто била лихорадка, мучила подагра, а из-за постоянного риска покушений[9] и нередких неудач на любовном ложе он страдал хронической бессонницей.

С женщинами он был фамильярен до вульгарности, но за этим поведением скрывалась неутоленная потребность в любви и нежности. Помимо двух законных жен у него было как минимум 56 любовниц (не считая случайных связей, о которых не осталось никаких документальных свидетельств), но ни одна из этих женщин не любила его — они отдавались королю. А проницательный и осторожный король таял от любви, терял весь свой ум и рассудительность и мог бы наделать непоправимых глупостей, если бы не вмешательство друзей — или самой судьбы.

Вот и сейчас, отправив жену в Париж малым ходом, он во всю прыть поскакал в Верней, где его дожидалась Генриетта. Когда королева после трех недель пути совершила торжественный въезд в столицу, супруг представил ей маркизу среди прочих придворных дам: «Вот эта красавица была моей любовницей, а теперь хочет стать вашей покорной слугой». Красавица поклонилась недостаточно низко, и король сам нагнул ей голову, чтобы она поцеловала край платья своей госпожи. Однако апартаменты королевы в Лувре находились по соседству с апартаментами Генриетты, и король усердно навещал обеих дам.

Нравы французского двора шокировали королеву-итальянку, а она сама шокировала подданных гордыней и приверженностью к обычаям своей родины. Мужчины из ее свиты, которые должны были обеспечивать безопасность во время пути, теперь уже не имели причин находиться при ее особе, и Генрих отослал их всех обратно, включая Вирджинио Орсини — кузена и друга детства королевы (а может быть, и более). Марию окружили французской свитой, в статс-дамы назначили госпожу де Гершвиль — умную, зрелую и рассудительную женщину, прославившуюся тем, что в свое время твердо отклонила все авансы короля. Зато королева не согласилась пойти ни на какие уступки в отношении своей камер-фрау: ею должна быть только Леонора. Ей объяснили, что даже камеристка королевы должна быть высокого происхождения и замужней дамой. Это не проблема: чтобы получить возможность последовать за своей хозяйкой во Францию, дочь столяра купила себе имя разорившегося потомка славного рода Галигаи. Но оказалось, что во Франции мало обладать титулом почетного горожанина. Однако за некрасивой, смуглой и плоской, как доска, Леонорой уже давно увивался умный и смазливый Кончино Кончини — отпрыск графа де ла Пенна, получивший прекрасное образование, но не имевший ни чести, ни совести, ни денег. Он сразу вызвал у короля резкую антипатию, и сначала тот дал согласие на брак при условии, что парочка вернется во Флоренцию. Но потом Генрих IV передумал — Кончини помогал ему скрывать любовные похождения от ревнивой королевы. Через полгода после приезда во Францию Леонора вышла-таки замуж и стала камер-фрау; королева совершенно подпала под влияние супругов Кончини, а те, хранители интимных секретов, теперь могли добиться всего, чего хотели.

Не подготовленная к жизни при французском дворе, королева совершала одну оплошность за другой, однако искупила их все 27 сентября 1601 года, разрешившись от бремени сыном. Счастливое событие произошло в Фонтенбло. Король был рядом во время родов (вместе с тремя принцами крови, которые должны были засвидетельствовать факт рождения королевского отпрыска), а увидев, что младенец — мальчик, возблагодарил Господа; по щекам отца текли крупные слезы. Двери спальни распахнули настежь, и ее заполонили две сотни человек, чтобы посмотреть на ребенка. Король благословил сына и вложил в его ручонку свою шпагу, чтобы тот воспользовался ею «ко славе Божьей, для защиты короны и народа».

Рождению дофина[10] радовалось всё королевство: люди обнимались на улицах, танцевали; на перекрестках зажгли огни иллюминации, выкатили бочки вина. Даже королева пришла в умиление: увидев маленького Сезара де Вандома (старшего сына Габриэль д’Эстре, которого король взял на воспитание), одиноко бродящего по дворцу, пока все радовались рождению его единокровного брата, она велела ласкать и его. Но 4 ноября Генриетта д’Антраг в свою очередь родила мальчика — Гастона Анри; король и его целовал и тетешкал, называл своим сыном и говорил, что этот малыш красивее, чем сын королевы, — тот уродился в Медичи, такой же чернявый и толстый.

ДОФИН

Первенец королевской четы родился довольно слабым: повитуха Луиза Буржуа не сразу перерезала пуповину, боясь поранить ребенка. Чтобы привести его в чувство, она попросила принести ей вина и ложку и сказала королю: «Сир, если бы это был другой ребенок, я набрала бы в рот вина и впрыснула ему». Король тотчас вставил горлышко бутылки ей в рот и сказал: «Поступайте, как с другими».

После рождения младенец получил лишь малое крещение — его окунули в воду без совершения церковных обрядов (эту процедуру могла совершить и повитуха). По традиции имя было положено давать только после официальной церемонии крещения, поэтому королевского первенца все называли просто дофином, а родители обращались к нему «сын».

Детская смертность в те времена была очень велика (20–40 процентов), и к новорожденному дофину сразу приставили опытного личного врача Жана Эроара, прежде служившего Карлу IX, Генриху III и самому Генриху IV. Эроар вел подробный дневник с 1601 по 1628 год, занося в него все мелочи, относящиеся к физиологическим отправлениям, гигиене, состоянию здоровья, поведению малыша, а также важные события в его жизни. Там, в частности, есть такие записи: «11 ноября 1601 года ему впервые натерли голову. 17 ноября 1601 года ему натерли лоб и лицо свежим сливочным маслом и миндальным молочком, поскольку там появилась грязь. 4 июля 1602 года его впервые причесали, ему это нравилось, и он поворачивался головой там, где у него чесалось. 3 октября 1606 года ему омыли ноги теплой водой… в первый раз. 2 августа 1608 года впервые искупали». Надо полагать, что «пахучий» Генрих находил это в порядке вещей.

Ребенка отдали кормилице, но он плохо сосал грудь. Осмотрев его ротик, Эроар решил, что всему причиной короткая уздечка языка, и уже на следующий день после рождения малыша подвергли операции: королевский хирург Гиймо трижды надрезал уздечку. 19 октября в помощь первой кормилице назначили вторую, но она не пришлась по душе королеве, а взятая ей на смену была неопрятна. Наконец королева остановила свой выбор на Антуанетте Жоррон, супруге королевского секретаря Жана Боке. Мальчик очень привязался к ней и называл Дондон или мама Дундун. Его отлучили от груди в год и пять месяцев, но связь с кормилицей не прервалась: именно она потом научила его читать и рассказывала ему сказки о братце Лисе и притчи о неправедном богаче и воскрешении Лазаря.

Малыш называл «мамами» женщин, постоянно находившихся рядом с ним и нежно его любивших. Его собственная мать не баловала его нежностью, зато отец не скупился на ласки. Он специально велел перевезти сына из Фонтенбло в замок Сен-Жермен-ан-Ле, чтобы чаще его навещать (Фонтенбло отстоит от столицы почти на 70 километров, а Сен-Жермен — на 22,5). Как практически все отцы, он любил подбрасывать младенца в воздух. Однажды это чуть не закончилось бедой: малыш выскользнул из рук короля и расшибся бы, если бы его не подхватила кормилица. После этого Генрих больше так не делал.

Дофин занимал пять комнат на втором этаже старого замка. Его апартаменты состояли из прихожей, служившей также музыкальным салоном, парадной королевской спальни с портретами царствующих государей и гобеленами на стенах, комнаты кормилицы, комнаты горничной, кабинета и завершались башенкой. В спальне стояла кровать под балдахином, рядом помещалось ложе гувернантки, баронессы де Монгла, которую мальчик ласково звал «Маманга». Гувернантка находилась при нем в «детстве», которое кончилось 24 января 1609 когда, когда дофин покинул Сен-Жермен и отправился ко двору, перейдя на попечение гувернера, господина де Сувре. Гувернер был, скорее, «дядькой»: присматривал за своим подопечным, но не занимался его образованием.

Остальная свита принца помещалась на третьем этаже; Эроару выделили спальню и рабочий кабинет. Судя по сохранившимся документам, официально в штат дофина входили 224 человека, включая лакея, привратника, музыкантов, игравших на скрипке и лютне, прачек, виночерпиев, стольников, хлебодара и прочих лиц, приставленных к кухне, духовника, конюшего, пажей и особого слуги, обязанностью которого было выносить ночной горшок. В подавляющем большинстве слуги дофина были мужчинами, женщин при нем состояло всего пятнадцать.

День дофина подчинялся строгому распорядку. С утра, проснувшись часов в семь-восемь, мальчик принимался за игрушки: набор серебряной посуды, миниатюрную галеру с картонными гребцами, мраморного оленя, лягушку на шарнирах и свисток из слоновой кости. Позволив ему потешиться час-полтора, с него снимали ночную сорочку, надевали теплый халат и домашние туфли и принимались умывать, причесывать и одевать (лет до шести и мальчики, и девочки носили длинные платьица). Дело это было долгое и хлопотное, поскольку малыш не желал сидеть смирно, носился по комнате и прыгал, пытаясь дотянуться до портретов родителей: «Здравствуй, мама! Здравствуй, папа!»

На завтрак он получал бульон, яйца всмятку и фрукты: печеные яблоки или вишни на серебряной посуде. После завтрака, заканчивавшегося в половине десятого, полагалось слушать мессу. Можно себе представить, что для такого егозы это было сущим наказанием. Однажды мальчик заартачился и наотрез отказался идти на мессу. Гувернантка позвала на помощь каменщика со стройки — здоровенного мужчину, звавшегося Бонга. Вероятно, его имя, буквально означающее «добрый малый», не соответствовало его внешности, поскольку, как только он заявил: «Ступайте на мессу, а то я вас заберу», — дофин сразу пообещал, что больше не будет «упрямцем». Постепенно ежедневные службы вошли в привычку, только мальчик предпочитал произносить молитвы по-французски, а не на латыни.

В хорошую погоду после мессы дофин шел гулять по саду и рвать цветы, но прогулка чаще всего была короткой: мальчик бежал в зал для игры в мяч (прообраз современного тенниса) или на стройку нового дворца, смотреть, как работают каменщики. Замечательным развлечением было притаиться в искусственном гроте, где итальянец Франчини устроил фонтан-шутиху, и, повернув кран, неожиданно окатить водой слуг. Но если шел дождь, приходилось сидеть дома. Можно было побегать по длинной галерее или большой бальной зале, посидеть в комнате у Эроара или Дундун.

Королева строго-настрого запретила вывозить сына в город и позволять ему общаться с жителями. Оставалось смотреть в окно на церковные процессии да изредка зазывать к себе бродячих торговцев. Толпы нищих зазывать не приходилось — их, наоборот, гнали, сунув в руки милостыню; но если среди них оказывались музыканты, дофин требовал, чтобы их провели к нему: он обожал музыку и желал слушать игру на самых разных инструментах.

Обед подавали примерно с полудня до половины второго: суп и рубленого вареного каплуна или кролика, вареную курицу или жареного каплуна. Дофин обожал костный мозг из телятины и салат из цветков фиалки и анхузы, сдобренный растительным маслом, сахаром и уксусом, — это блюдо он был готов есть хоть каждый день. Подавали на стол и вино, но разбавленное отваром из корней щавеля и пырея. Потом надо было возблагодарить Бога за пищу и помыть руки — из приборов использовали только ложку.

По воскресеньям в Сен-Жермен приезжали король и королева. На отношениях в венценосной семье следует остановиться особо. По старинному обычаю дофина приучали прислуживать родителям. Едва отлучив от кормилицы, малыша привели на королевский обед, чтобы он подал отцу салфетку. В два с половиной года он уже должен был пробовать все мясные блюда. В три его возмутила фраза отца: «Я господин, а вы мой слуга». Однако в конце концов он успокоился и когда услышал вопрос: «Кто вы?» — заданный, чтобы проверить, усвоил ли он урок, ответил: «Папин слуга». Впоследствии, когда кто-либо из прислуги отправлялся в Париж по делам, мальчик просил: «Скажите папе, что я его слуга». Дофин должен был исполнять роль не только «официанта», но и лакея: раздевать короля перед сном. Вместе с тем Генрих не хотел, чтобы дети называли его «сударь», предпочитая сердечное «папа».

В первый раз дофина высекли, когда ему только-только исполнилось два года. «9 октября 1603. Проснулся в восемь часов. Капризничал, впервые выпорот», — записал Эроар. И далее, в записях от 22 декабря: «Король приехал в полдень, поцеловал его и обнял. Когда король ушел, он кричал, гневался — выпорот». Эту неприятную обязанность приходилось исполнять его гувернантке «Маманге». Бедная женщина разрывалась между жалостью к ребенку и долгом повиноваться королю, который отчитывал ее в письме от 14 ноября 1607 года: «Я недоволен Вами за то, что Вы не сообщили, выпороли ли Вы моего сына. Я желаю и приказываю Вам пороть его всякий раз, когда он упрямится или делает что-либо дурное, зная по собственному опыту, что нет ничего полезнее. Меня самого в его возрасте здорово драли, и мне это пошло на пользу, поэтому я желаю, чтобы Вы это делали и довели до него мои слова». В 1604 году дофина секли 15 раз…

Несмотря на это, мальчик беззаветно любил отца: при одном известии, что король в Сен-Жермене, он принимался скакать от радости. Зато отъезд отца неизменно повергал его в глубокую печаль, и слезы, которые он не в силах был удержать, могли растрогать Генриха до глубины души. С матерью же он прощался совершенно спокойно.

Но вернемся к обычному времяпрепровождению дофина. Днем, если было желание, он катался по дворцу в зеленой комнатной карете на собачьей тяге или терзал куклу-купидона. Когда в Сен-Жермене устраивали ярмарку, это событие нельзя было пропустить: мальчика сопровождала туда Маргарита Валуа, помирившаяся с бывшим супругом, которую дофин называл «мама-дочь моя», и покупала ему всё, что он просил, по большей части деревянные игрушки, например «жену, которая бьет мужа молотком по голове». Еще там продавались лошадки на колесиках, маленькие мельницы, тележки, волчки… Зато к матери, которая иногда делала ему подарки, мальчик никогда не обращался с просьбой о деньгах, опасаясь получить отказ.

Имелись и живые «игрушки»: в те времена зверинцы при замках и дворцах были обычным делом, и для забавы дофина приобрели кролика, обезьянок, хамелеона и ученую козу, за которую уплатили 26 экю золотом; герцог де Невер подарил ему верблюда. В конюшне принца стояли мул, несколько иноходцев и шесть маленьких лошадок. Будущего короля обучал верховой езде знаменитый Плювинель, создатель и руководитель первой военной академии в Париже; он же посадил в седло Сезара де Вандома, а потом был назначен в помощники гувернеру дофина господину де Сувре и сделан камергером. Отличный наездник и талантливый педагог, Плювинель учил «хорошему обращению с лошадьми» и полагал, что эти навыки пригодятся и для «укрощения людей».

Замок Сен-Жермен охраняла рота французских гвардейцев — 120 человек. Развод караулов, учения, ружейные приемы — всё это живо занимало принца, сына короля-воина, начиная с четырех лет. Играя в солдатиков, мальчик сначала использовал большие соломинки, выуженные из матраса, потом создал «потешный полк» из дворянских детей, составлявших его окружение, и, наконец, принялся командовать настоящими солдатами, заставляя их делать различные перестроения и стрелять из мушкета или аркебузы. Он с ранних лет упражнялся во владении оружием: занимался стрельбой из лука и аркебузы, маневрами с пикой, был отличным барабанщиком и разучил все сигналы. Когда в Сен-Жермен приезжал король, дофин лично выбивал барабанную дробь, пока тот поднимался на крыльцо.

Сын Генриха IV проявлял гораздо больший интерес к рядовым, чем к офицерам. Его первым фаворитом стал гвардеец Деклюзо, которого он называл своим миньоном[11]. Деклюзо учил его артикулу; один раз, будучи в Фонтенбло, дофин приказал ему выйти из строя — это было знаком отличия. Однако фамильярности в их отношениях не было. Например, гвардеец не мог сидеть с дофином за одним столом, потому что не был дворянином.

Уже через час с небольшим после обеда дофин мог подкрепляться вишнями или засахаренными грушами с хлебом и марципаном. В шесть был ужин, не отличавшийся разнообразием: похлебка, вареная курица, вишневое варенье и марципан.

Эроар в своих записях отмечает, что на настроение его маленького пациента сильно влияли расстройства кишечника, которыми он начал страдать, когда ему не было еще и четырех лет: он бледнел, жаловался на тошноту, утрачивал веселье; по мере того как боли в животе усиливались, он становился невыносим; но кризис проходил, и он вновь делался веселым и покладистым. Современные исследователи полагают, что лейб-медик путал причину со следствием и что описанные им симптомы говорят о расстройстве симпатической нервной системы, тем более что дофину случалось «уходить в другую реальность», замечтавшись о чем-то за ужином, а по ночам его порой мучили кошмары.

Вечером мальчик опять бежал играть в мяч или в кегли[12] (у него это хорошо получалось) или распевал песни с гасконцами из королевской стражи. В его обширном репертуаре преобладали веселые и скабрезные песни.

При французском дворе не было запретных тем. Уже в трехлетнем возрасте дофин имел четкое представление о том, в чем разница между мужчинами и женщинами и откуда берутся дети. Отец постоянно подшучивал над ним, говоря, что он в кого-то влюблен, и порой доводил до слез. «Братец Верней» (сын Габриэль д’Антраг) подавал плохой пример, подбивая «своего господина», как он называл единокровного брата, обнимать и целовать маленьких девочек. Однако дофин в этом плане оказался полной противоположностью отца: с годами в нем развилась стыдливость. В июне 1609 года он попросил у Генриха позволения нарвать два букета: один — для своей матери, другой — для мадемуазель де Фонлебон, фрейлины королевы, в которую был влюблен. Он подарил свой букет и четырежды поцеловал объект своего обожания. Однако в другой раз на вопрос кормилицы, не влюблен ли он, он ответил, подумав: «Нет, я избегаю любви».

В восемь часов дофина отправляли спать. Перед сном начальник дворцовой стражи приходил к нему, чтобы узнать ночной пароль, и юный принц давал волю фантазии.

Прежде чем лечь в постель, полагалось прочесть «Отче наш», «Верую» и особую молитву: «Господи, сохрани жизнь папе, маме, сестрице, дофину и сделай меня хорошим человеком и не упрямцем, даруя мне свою любовь, милость и благословение. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь». Иногда к этому времени у мальчика уже слипались глаза, и он просил «Мамангу» позволить ему помолиться завтра. Тогда ограничивались только последней молитвой. Впрочем, чаще его приходилось убаюкивать колыбельными, похлопыванием по голове и другим частям тела или же кормить вареньем из роз в качестве снотворного.

«Сестрица», о которой молился дофин, родилась 22 ноября 1602 года; во дворце ее называли «Мадам». Узнав, что произвела на свет дочь, королева горько разрыдалась: во-первых, ей было напророчено, что она родит трех принцев, а во-вторых, рождение еще одного сына упрочило бы ее положение и выбило бы оружие из рук ненавистной соперницы, которая тоже была на сносях. Генрих попытался подбодрить жену шуткой, что быть женщиной тоже неплохо: «Если бы вы не принадлежали к этому полу, вы никогда не стали бы королевой Франции!» — и пообещал «сделать» ей других детей. Два месяца спустя Генриетта д’Антраг тоже разрешилась от бремени девочкой, которую назвали Габриэль.

Королевская фаворитка вела себя всё более нагло: она утверждала, что именно ее сын является законным наследником, а отпрыск «толстой банкирши» — байстрюк. Мария не могла стерпеть такого оскорбления. Генриху постоянно закатывали скандалы, у которой бы из своих «жен» он ни появился. Но это были еще «цветочки»; поняв, что Генрих, готовый выполнить любое другое ее желание, не пожертвует дофином, Генриетта отправила своего брата Карла Валуа к герцогу де Бирону — бывшему другу короля, сделанному губернатором Бургундии, который теперь вместе с Испанией и Савойей строил планы свержения французского монарха. Бирона казнили в 1602 году; Карл уцелел только потому, что был сыном покойного короля и братом Генриетты. Раскрытие заговора стало страшным ударом для Генриха, серьезно подорвав его здоровье; врачи настоятельно рекомендовали ему «воздержаться от женщин», включая жену. Семейство д’Антраг всполошилось: что, если король умрет? В 1604 году сложился новый заговор, поддержанный Мадридом: Филипп III подписал договор, обязавшись взять маркизу де Верней под свою защиту, признать ее сына законным наследником французского трона и выдать за него замуж инфанту.

Эти происки были раскрыты с помощью «королевы Марго». Генриетту, ее брата и отца, при котором оказались компрометирующие письма, арестовали. Король лично допрашивал любовницу. Это была роковая ошибка: единственное, чего он добился, — вернул обратно свое письменное обязательство жениться на ней, да и то уплатив за эту бумагу 20 тысяч экю! Между тем граф Овернский дал показания: заговорщики готовили убийство короля. Суровый Парижский парламент 2 февраля 1605 года приговорил отца и брата Генриетты к смертной казни, а ее саму — к пожизненному заключению в монастыре, но король заменил казнь тюремным заключением для Карла Валуа и домашним арестом для Франсуа д’Антрага, а Генриетту и вовсе помиловал. Однако он больше не делил с ней ложе, а завел себе новую любовницу.

Возобновились жизнь втроем и роды наперегонки: 10 февраля 1606 года королева родила еще одну дочь, а 16 апреля 1607-го — сына. 9 мая того же года новая пассия короля Жаклин де Бюэй, ставшая графиней де Море, произвела на свет сына Антуана де Бурбона. Впрочем, Жаклин, которую принуждали к сожительству с королем ее родители, вскоре сбросила с себя это иго. Тогда Генрих сошелся с Шарлоттой Дезэссар, которую сделал графиней де Роморантен; в январе 1608 года она родила дочь, тогда как у Марии Медичи 24 апреля того же года родился сын. Наконец, в 1609 году обе женщины разрешились от бремени дочерьми (принцесса родилась 25 ноября)[13].

Всякий раз, произведя на свет дочь, Мария Медичи горько плакала и сильно расстраивалась. Дофину тоже хотелось, чтобы мать рожала мальчиков, но у него были свои резоны. Когда его спросили перед очередным «счастливым событием», кого бы он хотел получить — братца или сестрицу, он ответил, что братца, «потому что у папы будет еще один слуга, и станут палить из пушки». Впрочем, он был очень дружен с сестрой-погодком.

Придворные художники начали писать портреты дофина, когда тому исполнилось два года. В четыре, глядя, как один из них, Мартен, создавал портрет Мадам, принц тоже попросил дать ему кисть и краски и принялся за работу. Когда двор бывал в Фонтенбло, мальчик следил, как декораторы под руководством Мартена Фремине расписывали апартаменты. Фремине показал дофину, как держать кисть и смешивать краски. Его первыми работами были натюрморты: вишни, роза. Потом он переключился на животных и в феврале 1607 года создал первую картину, запечатлев охоту на барсука, в подарок отцу. От живописи он перешел к лепке: пока скульптор Дюпре делал эскизы, чтобы отчеканить медаль с профилем дофина, тот лепил из воска бюст Деклюзо. Делал он и карандашные наброски, по большей части карикатурные.

Четырнадцатого сентября 1606 года над дофином — вместе с двумя его сестрами — наконец-то совершили официальный обряд крещения. Церемония должна была состояться в соборе Парижской Богоматери, но поскольку в столице свирепствовала чума, ее провели в Фонтенбло. Крестным отцом был римский папа Павел V, представленный своим легатом кардиналом де Жуайёзом, крестной матерью — герцогиня Мантуанская. В этот день мальчик, как обычно, встал в восемь утра. Все парадные церемонии (пробуждение, раздевание, туалет) были соблюдены. Торжественный кортеж отправился в путь только в четыре часа пополудни. Впереди выступали швейцарские гвардейцы с факелами в руках, за ними шли 100 дворян, оркестр из флейт, барабанов, гобоев, труб и девять герольдов, кавалеры Ордена Святого Духа[14]… Дофина нес на руках господин де Сувре, принц Конде держал мальчика за руку, а герцог де Гиз придерживал край горностаевой мантии. Процессию замыкали 20 вельмож с факелами, крестные, принцы и принцессы крови.

Накануне важного события весельчак Генрих пугал сына, что в церкви его окатят водой, но на самом деле постарался использовать этот обряд, чтобы еще более укрепить позиции новой династии. По совету его духовника Гильома Дюперра из Венсенского замка привезли «купель Людовика Святого», в которой, по легенде, крестили королевских детей начиная с XIV века. На самом деле этот сосуд был изготовлен в Дамаске примерно в 1330–1340 годах мастером Мухаммедом ибн аль-Заином по заказу некоего крупного вельможи с Кипра, но после захвата Дамаска египетскими мамлюками роскошно декорированное изделие конфисковали в пользу султана. На купели вычеканены многочисленные изображения людей, за что мастер шесть раз просит прощения у Аллаха. Около 1540 года посол Сулеймана Великолепного преподнес его французскому королю Франциску I, полагая, что возвращает христианскую святыню.

Мальчик ответил на все вопросы совершавшего обряд кардинала де Гонди, прочитал «Отче наш», «Богородицу» и «Верую» на латыни. Дофина, к большой радости отца, нарекли Людовиком в честь Людовика Святого, основателя рода Бурбонов. Впрочем, годом раньше, когда «Маманга» во время разговора о крестинах спросила воспитанника, как бы он хотел называться, «мушё дофин» (так он выговаривал «месье») сразу ответил: «Генрихом. Так зовут папу, я не хочу зваться Людовиком». «Мадам» получила имя Елизавета в честь своей крестной Изабеллы Австрийской, правительницы Испанских Нидерландов (крестного отца у нее не было вообще), а ее младшая сестра была названа Кристиной Марией в честь крестной Кристины Лотарингской и матери.

Король был тогда занят украшением столицы. В 1607 году был открыт Новый мост, соединяющий остров Сите с обоими берегами Сены (сегодня это самый старый мост в Париже). Три маленьких островка присоединили к западной оконечности Сите и построили там треугольную площадь, названную площадью Дофин в честь старшего сына короля. На левом берегу к Новому мосту вела улица Дофин, которую пересекала улица Кристины.

Генрих IV не делал различия между своими законными и незаконными отпрысками, которые росли все вместе в замке Сен-Жермен, «на вольном воздухе», навещаемые родителями по воскресеньям. Беарнец оттаивал там душой и искренне веселился, забавляясь с тремя детьми Габриэль д’Эстре (Вандомы), двумя — Генриетты д’Антраг (Верней), сыном Жаклин де Бюэй (Море), двумя дочками Шарлотты Дезэссар и шестью детьми королевы Марии. Известный эпизод, когда испанский посол застал его за игрой в лошадки (король ползал на четвереньках, катая на своей спине двух малышей), послужил сюжетом для картины Доминика Энгра. У королевы же родительские чувства были неразвиты, воскресные визиты были ей в тягость, и ее возмущали такие распущенность и фамильярность.

Надо сказать, что старший сын разделял ее возмущение. Он очень быстро понял, что принадлежит к «иной породе», и начал восставать против равного обращения. Генрих пытался с этим бороться. Однажды король приказал госпоже де Монгла, чтобы Людовик время от времени обедал за одним столом с Гастоном де Вернеем; дофин воскликнул: «Эй! Слуги не должны обедать вместе с господами!» Король настоял на своем, и на следующий день Людовик разделил трапезу с обоими детьми Генриетты. Когда отец спросил, почему же он сначала отказался подчиниться, сын ответил без обиняков: «Эй! Он же не мамин сын!» Король не сдавался и заставлял дофина проводить время не только с единокровными братьями и сестрами, но и с их матерями, хотя мальчик, несмотря на юный возраст, совершенно не заблуждался на их счет. Когда 2 мая 1608 года, гуляя по саду вместе с сыном, Генрих указал ему на графиню де Море и сказал: «Сынок, я сделал ребенка этой красивой даме, он будет вашим братцем», — Людовик покраснел и отвернулся, пробормотав: «Это не мой брат». Узнав же о рождении «братца» Антуана де Бурбона (будущего графа де Море), он возразил: «Это не папин сын!» — «А чей же?» — «Его матери». Отказался он признать и «сестрицу», рожденную графиней Роморантен, поскольку «она не вышла из маминого живота». Когда же один из слуг заметил ему, что король любит эту женщину, Людовик ответил: «Она шлюха, я ее не люблю». (Отметим попутно «изысканный» лексикон королевского сына.)

Людовику не исполнилось и семи лет, а в его голове уже сложилась четкая иерархия: «Я принадлежу к лучшей породе, как мой брат Орлеанский, мой брат Анжуйский и мои сестры. За ней идет порода братца Вандома (Сезара. — Е. Г.) и братца шевалье (Александра де Вандома. — Е. Г.), потом братец Верней и малыш Море. Он самый последний и стоит ниже дерьма, которое я только что сделал» (дофин в момент произнесения этой речи восседал на горшке).

Мальчик не случайно проводил параллели с породами собак: он прекрасно в них разбирался, поскольку часто получал в подарок от вельмож собак — испанской, австрийской, французских пород, в основном гончих, но также комнатных собачек, спавших у его ног прямо на постели; у Дундун и Эроара тоже были песики. О кошках врач не упоминает, однако известно, что в пять лет принц молил отца отменить варварский обычай сжигать кошек на Гревской площади (парижане видели в этих животных, особенно черной масти, приспешников дьявола). Но традиции очень живучи: кошачий вой раздавался на этом месте до 1619 года.

С шести лет дофин со знанием дела рассуждал о псовой охоте, поражая даже знатоков. В 1603–1606 годах Маргарита Валуа построила себе на левом берегу Сены особняк с большим садом и просторным парком, и дофин травил там зайцев. Когда он жил в Фонтенбло, его любимые Пато, Патло и Гризетта гонялись за лисятами прямо в галерее замка. 22 мая 1607 года, едва расставшись с детским платьицем, дофин впервые участвовал в королевской охоте на оленя и тогда же получил в подарок от принца Уэльского ручной мушкет и двух спаниелей. Всем премудростям псовой охоты его обучил флорентиец Франческо де ла Шиорина; затем главный королевский дворецкий принес ему книгу «Псовая и соколиная охота». К тому времени мальчик уже многое знал о ловчих птицах и ловко спускал с перчатки сорокопутов, охотясь на воробьев.

Принц рано привык к виду крови. В 1606 году, когда ему едва сравнялось пять лет, он присутствовал в Фонтенбло при популярном развлечении: схватке догов с быком и с медведями.

Таким образом, принц не рос в «башне из слоновой кости», от него не скрывали реальной жизни. Он с малых лет поражал взрослых рассудительностью и прямотой. Его не так-то просто было провести. Однажды, когда было очень жарко, Эроар сказал, что терраса нового замка расплавилась, на что дофин возразил: «Э, это вы только так говорите, чтобы я туда не ходил».

Однако его надо было приучать к политике и притворству, что иногда означало одно и то же. В августе 1605 года часовню обили черной материей, чтобы отслужить заупокойную мессу по Генриху III. Людовик, находившийся в возрасте «почемучек», забросал окружающих вопросами. Ему объяснили, что он должен молить Бога за покойного короля, но при этом скакать и резвиться, поскольку, если бы король был жив, его самого, возможно, не было бы на свете, и уж во всяком случае он не был бы наследником французской короны.

За его образование вплотную принялись в марте 1608 года. Первым воспитателем дофина стал поэт Воклен дез Ивто, ранее состоявший при Сезаре де Вандоме. Первый урок заключался в том, что следует почитать Бога и Церковь, отца и мать. Затем семилетнему мальчику велели штудировать «Иудейскую войну» Иосифа Флавия, что было ему явно не по возрасту; на вопрос учителя, следует ли призывать священнослужителей в Королевский совет, он честно ответил: «Не знаю». В некоторых вопросах наставник оказался профаном — Эроар порой исправлял его ошибки в переводах с латыни на французский. Неудивительно, что ученик довольно рано начал проявлять самостоятельность мышления.

К тому времени он вполне уверовал в свою избранность и свыкся с мыслями о той роли, которую ему рано или поздно суждено будет играть. Некоторые реплики мальчика поражали зрелостью и афористичностью. 7 мая 1608 года в Фонтенбло во время королевского балета, в котором должны были участвовать дети, Сезар де Вандом сказал ему: «Сударь, займите ваше место», — на что будущий король ответил: «Мое место повсюду!»

Он уже знал, что взрослые, состоящие у него на службе, должны будут подчиниться его воле, и попытки неповиновения приводили его в гнев. «Им было тем сложнее управлять, что он, казалось, рожден был править и повелевать другими», — записал Воклен дез Ивто.

Чтобы внушить сыну мысль о смирении, Генрих заставил его омывать ноги бедным. Эту церемонию устраивали на Страстной неделе, в Чистый четверг. В первый раз малыш (ему не было и шести) не смог преодолеть отвращение, и обряд в его присутствии исполнили священники, состоявшие при его особе. На следующий год ритуал провел король, а дофин ему помогал; впоследствии Людовик регулярно делал это сам.

Второго июля 1609 года Генрих IV впервые взял сына с собой на заседание Королевского совета, поставив у себя между коленями. Речь шла о денежном обращении. Совет обсуждал и другие важные вопросы: введение новых налогов, подавление крестьянских восстаний, возвращение в страну иезуитов (Генрих мудро настоял на этом, поскольку, прощенные королем, они уже не будут опасны), дарование нового устава университету и, конечно, внешняя политика: нужно было определить позицию Франции по отношению к Испании, высоко поднявшей знамя борьбы с протестантской ересью. Следует ли проявить религиозную солидарность или отстаивать национальную независимость? Королева, также официально входившая в Совет, была ярая испанофилка, но король ненавидел всё испанское и не собирался отрекаться от союзников: немецких государей, английской королевы и Соединенных провинций, недавно утвердивших свою независимость. Габсбурги фактически взяли Францию в кольцо: на юге — Испания, на юго-востоке — верная ей Савойя, на востоке — Священная Римская империя германской нации со столицей в Вене, на севере — Испанские Нидерланды (где томится обожаемая Генрихом Шарлотта де Монморанси). А тут еще скончался, не оставив наследников, верный друг Франции герцог Клевский, и император завладел его землями в среднем течении Рейна, имевшими стратегическое значение. Генрих IV решил выступить в поход против императора и, возможно, против Испании.

На войне всякое может случиться, и король учредил регентский совет из пятнадцати человек, в который вошла королева. Мария согласилась с условиями (по которым ее голос был равноценен голосу любого другого члена совета), однако потребовала своей коронации в Сен-Дени. Церемонию назначили на 13 мая 1610 года; 16-го числа должен был состояться торжественный въезд королевы в Париж, а 19-го — отъезд короля на фронт.

КОРОЛЬ

Генриха IV томили дурные предчувствия: ему была предсказана смерть в карете после первого же устроенного им торжества. Он умолял Марию повременить с церемонией коронации, но та была непреклонна. «Черт возьми, я умру в этом городе, никогда мне отсюда не вырваться! Они меня убьют, я вижу, что у них нет другого средства, кроме моей смерти. Ах, проклятая коронация, через тебя я приму смерть!» — воскликнул король в разговоре с Сюлли. Но коронация состоялась с соблюдением всех обычаев и обрядов; королева была счастлива, словно побывала в раю. Церемонию запечатлел Питер Пауль Рубенс: рядом с коленопреклоненной Марией, за которой тянется нескончаемая синяя мантия с цветками лилий, стоят дофин Людовик и его сестра Елизавета.

В эту ночь в Лувре супруги спали раздельно. 14 мая Людовик поднялся в семь утра; в половине девятого позавтракал одним хлебом, выслушал мессу в часовне и навестил обоих родителей. В 11 часов он пообедал, поиграл, потом отправился на урок. В это время Генрих, плохо спавший ночью, зашел к жене посоветоваться, ехать ли ему к заболевшему Сюлли, чтобы обсудить приготовления к военному походу. Мария считала, что не сто́ит, но Генрих, поколебавшись, решил, что всё-таки съездит. Туда и обратно, он скоро вернется.

Прибежал капитан Витри, чтобы сопровождать его, но Генрих шутливо ответил: «Я уже больше пятидесяти лет охраняю себя без капитана охраны; я охраню себя сам». Но отправился он всё-таки не один: в громоздкую карету без стекол и с вынутыми дверными панелями вместе с ним сели еще семь человек, в том числе герцог д’Эпернон (бывший «миньон» Генриха III) и герцог де Монбазон; эскорт состоял из нескольких конных дворян и пеших слуг, бежавших рядом с экипажем.

На улице Ферронри карета остановилась: две телеги, нагруженные сеном и бочками, сцепились колесами и не могли разъехаться. Пока слуги пытались их растащить, остальная свита решила ехать дальше: улица такая узкая, что негде повернуться. В этот момент из таверны «Коронованное сердце, пронзенное стрелой» выскочил рыжеволосый детина, встал одной ногой на ступицу колеса, а другой на дорожную тумбу и дважды ударил короля ножом в бок. Третий удар рассек рукав Монбазона.

Всё произошло настолько быстро и неожиданно, что поначалу никто ничего не понял. «Что такое, сир?» — спросил Монбазон. «Ничего», — успел ответить Генрих, но тут у него изо рта хлынула кровь: второй удар ножа пробил левое легкое, задел полую вену и перерезал аорту. «Вспомните о Боге!» — крикнул Лафорс, единственный гугенот среди присутствующих. Но поздно — король был мертв.

Убийца словно оцепенел и даже не пытался бежать. На него набросилась толпа и чуть не растерзала, но д’Эпернон, в свое время видевший, как убийцу Генриха III Жака Клемана изрубили в капусту, прежде чем его удалось допросить, закричал: «Не бейте, головой отвечаете!» Преступника увели.

Лафорс покрыл окровавленное тело своим плащом и попытался успокоить народ, крича, что «король только легко ранен», а затем приказал как можно скорее возвращаться в Лувр. Страшная весть летела впереди. Когда карета въехала на Квадратный двор, Монбазон, Витри, Керзон и Нуармутье отнесли безжизненное тело в малый кабинет и положили на кровать. Королева, находившаяся в соседней комнате, услышала шум и послала узнать его причину. Поняв по лицу вернувшейся дамы, что произошло нечто страшное, она вскрикнула: «Мой сын!» — и побежала туда. Оттолкнув капитана охраны, она увидела труп мужа, над которым его духовник и кардинал де Сурди читали молитвы. «L’hanno ammazzato!»[15] — воскликнула она и чуть не лишилась чувств.

Было около четырех часов пополудни, Людовик катался в карете. Его сразу привезли в Лувр и провели к матери. Узнав о смерти отца, мальчик закричал сквозь слезы: «Если бы я был там со своей шпагой, я бы убил его!» Мария всё твердила: «Король мертв, король мертв!» Канцлер Брюлар де Силлери возразил: «Во Франции короли не умирают! Вот живой король, мадам!» — и указал на ее старшего сына.

В семь часов вечера мальчика покормили в передней королевы, в девять раздели и уложили в постель. Боясь страшных снов, он попросил, чтобы гувернер лег вместе с ним. Ему не стали возражать, и до половины одиннадцатого он спал в кровати господина де Сувре, а потом Мария Медичи послала за «братцем Вернеем», и остаток ночи оба мальчика провели в ее спальне.

Измученный переживаниями страшного дня, Людовик в конце концов заснул около полуночи. Тем временем с покойного короля сняли окровавленную одежду. Тело обмыли, облачили в костюм из белого атласа и перенесли в парадную спальню, где были совершены вскрытие и бальзамирование. Внутренности положили в сосуд, который позже перенесли в Сен-Дени. Сердце поместили в свинцовую урну, вставленную в серебряный ковчег в виде сердца, и Монбазон в сопровождении четырехсот всадников отвез ее в иезуитский коллеж Ла-Флеш. Гроб с набальзамированным телом 18 дней простоял в большой парадной зале Лувра, где каждый день служили по шесть месс.

На следующее утро дофин, ставший теперь королем Людовиком XIII, проснулся в половине седьмого и тотчас получил от господина де Сувре текст краткой речи, которую должен был произнести в парламенте[16]. В половине девятого он сел за стол, но есть не мог, только выпил травяной настой. Пообедать ему не дали: мальчику пришлось выйти из-за стола, чтобы вместе с королевой ехать в парламент. Свиту юного государя составляли принцы, герцоги, вельможи и высшие чиновники. Он ехал верхом через Новый мост; народ кричал «Да здравствует король!». Людовик обернулся к одному из свитских и спросил: «А кто король?» Он еще не осознал, что король — он сам. В парламенте королева-регентша, облаченная в глубокий траур, представила его двору, и он произнес затверженную речь: «Господа, Богу было угодно призвать к себе нашего доброго короля, моего государя и отца. Я остаюсь вашим королем, как его сын, по законам королевства. Надеюсь, что Господь в своей милости наделит меня его добродетелями, и буду следовать добрым советам моих верных слуг, как вам скажет господин канцлер».

Столь внезапная перемена в жизни сильно поразила Людовика. Через два дня после драмы он признался гувернантке: «Маманга, пусть я не стал бы королем так рано, а мой отец пожил бы еще». На следующее утро, проснувшись, он был необычно тих и задумчив. На вопрос кормилицы, о чем его мысли, он ответил: «Дундун, как бы я хотел, чтобы король, мой отец, прожил еще двадцать лет. Какой негодяй тот, кто убил его!»

Негодяя звали Франсуа Равальяк — бедный, очень набожный человек, помешавшийся на религиозной почве. Ему было видение, что он должен убедить Генриха IV обратить всех гугенотов в католичество. Грядущий военный поход показался ему началом войны с папой, и он решил остановить «Антихриста».

Равальяка допрашивали с пристрастием, но он не назвал никаких сообщников. Утром 27 мая Парижский парламент вынес приговор: публичное покаяние и четвертование — казнь, положенная цареубийце. Преступника еще раз подвергли пытке, после чего повезли на позорной колеснице из Консьержери к собору Парижской Богоматери. К его великому удивлению, беснующаяся толпа с ненавистью плевала ему в лицо: «Злодей, предатель, убийца!» А он-то думал, что исполняет волю Божью и все французы будут на его стороне… Но «ненавистный еретик» остался в прошлом, народ не мог простить убийцу «доброго короля Генриха». На Гревской площади Равальяка возвели на эшафот и зачитали приговор, после чего ему вырвали щипцами мясо с груди, рук и ног; правую руку, державшую нож, сожгли серным огнем; на раны лили расплавленный свинец и кипящее масло и, наконец, привязали руки и ноги к лошадям, чтобы разорвать его на куски. Люди из толпы тянули лошадей за узду; брань в адрес казнимого неслась такая, что доктора университета не могли читать молитвы за упокой его души. Он испустил дух после двух часов мучений. Толпа набросилась на изуродованное тело, одна женщина впилась в него зубами… Палач, который должен был сжечь останки, а пепел развеять по ветру, не нашел ни клочка.

Похороны короля состоялись спустя месяц с лишним. 25 июня Людовик окропил тело отца святой водой. Кардиналы Жуайёз и Сурди шли впереди; шлейф королевского платья с капюшоном, не пропускавшего воздух, несли два его младших брата и три служителя короны. Когда Людовик вернулся к себе, он был весь в поту. 29-го числа процессия из всех ремесленных цехов столицы сопровождала гроб в собор Парижской Богоматери на отпевание. На следующий день его перевезли в королевскую усыпальницу Сен-Дени, где 1 июля прошли похороны. В этот день Людовик, проникнувшись ролью монарха, не проронил ни слезинки, тогда как его младшие братья непрерывно скулили на протяжении всей церемонии. Между тем из Компьена спешно привезли прах Генриха III, чтобы в королевском склепе все Генрихи лежали по порядку.

Тем временем Людовик вел — вернее, пытался вести — почти ту же жизнь, что и раньше. Его гувернер был суровый человек, не имевший ни какого-либо представления о детской психологии, ни задатков педагога. Юный король слегка завидовал «братцу Вернею», у которого был более мягкий наставник — господин Дюпон. Однажды король играл в солдатиков, и на замечание Сувре, что он всё «ребячится», возразил, что эта игра — не детская забава. Тот не уступал: «Сударь, так вы навсегда останетесь в детстве», — и получил ответ: «Это вы меня там удерживаете». В августе 1611 года Сувре отчитал воспитанника за то, что он всё еще возится с игрушками; тогда Людовик сам перерыл свои сундуки, выложил из них игрушки и велел одному из камердинеров отнести их своему брату. Через месяц он уже не стал возражать на подобное замечание, а только сказал: «Скажите мне, что надо делать, я сделаю», — и его отвели в зал для игры в мяч.

Людовик продолжал учиться. 25 июня 1610 года Воклен спросил его, в чем состоит долг доброго государя, и девятилетний король ответил: «Прежде всего — бояться Бога». Воклен добавил: «И любить справедливость». Но Людовик возразил: «Нет! И вершить справедливость».

От слов — к делу. В начале августа король возвращался с прогулки в карете через предместье Сен-Жак. Увидев скопление вооруженных солдат, он послал узнать, в чем дело. Оказалось, одного солдата должны были вздернуть на дыбу. Людовик подозвал старшего сержанта и сказал, что милует провинившегося. Просвещенный государь навестил также Наваррский коллеж и осмотрел библиотеку; школяры довольно дерзко попросили его распустить их на каникулы на месяц, но он предоставил им только три дня. Похоже, у него неплохо получалось быть королем.

Началась рутина: 20 августа Людовик заложил первый камень в основание нового здания в Венсене, рядом с парком; в сентябре принял испанских и английских послов. Он уверил испанцев, что будет относиться к их государю «с той же любовью, как мой отец, покойный король», с Великобританией же подписал союзный договор.

В конце сентября ему принес клятву в верности Кончино Кончини (произведенный в камергеры, он теперь имел привилегию въезжать в Лувр верхом). Со смертью доброго короля Генриха карьера тосканца резко пошла в гору: граф де ла Пенна купил маркграфство Анкр в Пикардии и стал маркизом. Но этого ему было мало: он крепко поссорился со своей женой, поскольку хотел войти в Королевский совет (все милости регентши доставались ему через Леонору); в конце концов его ввели в финансовый совет, и супруги примирились. Теперь они залезали в государственную казну, как в собственный карман. Леонора и в покоях королевы хозяйничала, как у себя дома; она крепко опутала Марию Медичи своими сетями, окружив ее гадалками, прорицателями и астрологами, которые выдавали ей рекомендации на каждый день, и при этом беззастенчиво поносила королеву последними словами, называя ее тупицей, а ее сына дураком.

Тем временем Людовику XIII предстояло стать помазанником Божьим. В начале октября он выехал в Реймс, куда прибыл две недели спустя. В день коронации его разбудили в пять часов утра и перенесли на парадную кровать; к нему явились пэры, чтобы сопровождать в собор. Бургундию, Нормандию и Аквитанию представляли соответственно принцы Конде, Конти и граф де Суассон (родственники короля), а Фландрию, Шампань и Тулузу — герцоги де Невер, д’Эльбёф и д’Эпернон. Около одиннадцати из аббатства Святого Реми торжественно доставили сосуд с миром, и в полдень в церкви (мальчик находился там с половины десятого) начался обряд: кардинал де Жуайёз золотой спицей извлек из священного сосуда несколько капель мира и смешал их с елеем, затем, окунув в эту смесь большой палец правой руки, помазал королю макушку, середину груди, место между ключицами, правое и левое плечи и обе подмышки. Затем Людовика облачили в парадные одежды и помазали ему миром ладони, после чего надели ему освященные перчатки, королевское кольцо (символ его «брака» с королевством), вложили в правую руку скипетр (символ всемогущества), а в левую — «руку правосудия». Наконец ему на голову возложили корону, и Людовик взошел на трон, стоявший на амвоне. Торжественная литургия с раздачей даров и причастием завершилась только в четверть третьего, но мальчик с честью выдержал тяжелое испытание. Когда королева-мать (вспоминавшая собственную коронацию) спросила, хотелось бы ему повторить эту церемонию, Людовик ответил совершенно в духе своего отца: «Да, сударыня! Но для другого королевства!»

Как мы уже знаем, за христианнейшими королями признавалась чудесная способность исцелять золотушных наложением рук. Людовику предстояло впервые совершить этот обряд 21 октября в монастыре Сен-Маркуль, относившемся к аббатству Святого Реми. Дебют оказался суровым: за час с четвертью мальчик прикоснулся голыми руками к язвам более девятисот человек, произнося всякий раз: «Король коснулся тебя, Бог тебя исцелит». Четырежды ему пришлось делать передышку, но присел он только один раз и, несмотря на бледность, отказывался окунать руки в воду, где плавала кожура лимона.

На следующий год, в монастыре августинцев в Париже, перед ним прошли 150 больных. Было так душно, что короля пришлось приводить в чувство, омыв ему руки вином; однако он не пожелал сократить или отменить обряд. В 1613 году он принял 1070 больных на Пасху и 407 на Троицу. Впоследствии Людовик исполнял эту обязанность по большим праздникам и на Новый год, в зале на первом этаже Лувра, где в другие дни устраивались балы. Он искренне верил в целительную силу этой процедуры, а потому совершенно не тяготился ею и не испытывал брезгливости.

К сожалению, при тогдашнем уровне медицины король порой оказывался бессилен помочь даже самым близким людям.

15 ноября 1611 года тяжело заболел маленький «месье д’Орлеан»[17]. По свидетельствам современников, это был хилый ребенок, «с огромной головой на худеньком теле», болевший с самого младенчества. Людовику сообщили о недуге брата, и тот спросил, что следует предпринять для его спасения. Гувернер посоветовал вверить больного под защиту Богородицы Лоретанской. «Я готов; что нужно делать? Где мой духовник?» — нетерпеливо спросил король. Послали за духовником. Тот сообщил, что нужно изготовить серебряную копию чудотворной статуи Богородицы в рост больного. «Пошлите немедленно в Париж, скорее, скорее!» — торопил Людовик, а потом стал жарко молиться со слезами на глазах. К несчастью, это средство не помогло, и два дня спустя юный принц скончался в замке Сен-Жермен. Вскрытие его черепа, «полного черной воды», показало, что причиной его смерти было разжижение мозга.

«Месье» теперь стал трехлетний герцог Анжуйский, любимец матери. Он будет крещен только 15 июня 1614 года и получит от своей крестной Маргариты Валуа имя Гастон в честь Гастона де Фуа, принца Наваррского, и два других — Жан Батист — от крестного, кардинала де Жуайёза. Самая младшая принцесса тогда же будет названа Генриеттой Марией в честь отца, которого она совсем не помнила, и матери.

Как должен был чувствовать себя десятилетний мальчик, которому оказывают знаки уважения как королю, но при этом продолжают считать ребенком? С одной стороны, он действительно им оставался, играл в солдатиков и учился. Но, с другой стороны, Людовик привык с серьезностью относиться ко всему, что делал; он унаследовал прямодушие отца и упрямство матери. На улице кричали «Да здравствует король!», а в Королевский совет его не пускали: главное место там занимала его мать, которая всё делала по-своему. Мария уверяла, что ее сын еще не способен заниматься государственными делами: «Он слишком слаб умом и малорассудителен, его здоровье не настолько крепко, чтобы взвалить на себя эти заботы». Людовик же бесился оттого, что его не принимают всерьез: «Я ничего не могу сказать своей матери, потому что она сразу гневается». А он имел собственное мнение по многим вопросам; например, его огорчила опала Сюлли, которого в январе 1611 года сняли с поста министра финансов. Его сердило, что его заставляют заучивать ответы послам; он требовал, чтобы ему давали прочесть договоры, прежде чем он их подпишет. В июле 1611 года он отказался читать по бумажке ответ, который должен был дать депутации от гугенотов, был за это выпорот, но всё равно не уступил.

Да-да, короля по-прежнему подвергали телесным наказаниям: по принуждению королевы-матери гувернер де Сувре устраивал ему порку. Причины были разными и далеко не всегда «политическими»: во время игры в мяч ударил ракеткой лакея; бросил шахматную фигуру в голову партнеру, сделавшему ему замечание по поводу неверного хода[18]… После очередного наказания Людовик пришел к матери, и та, как полагалось по этикету, присела перед ним в глубоком реверансе. «Я бы предпочел, чтобы мне не делали реверансов и не оказывали столько почестей, а больше не пороли», — с обидой сказал маленький король. Он даже просыпался по ночам от страха, что его снова за что-нибудь высекут. Похоже, именно тогда он начал заикаться.

Смерть отца оставила в душе мальчика зияющую пустоту. Отношения с матерью теплее не стали. Однажды, навещая Марию Медичи, Людовик случайно наступил на лапу одной из ее собачонок, и та его укусила. Вместо того чтобы утешить сына, мать его отругала. Тот вспылил: «Вы больше любите собаку, чем меня!» Да она кого угодно любила больше, чем его! Взять хотя бы Кончини: разграбив королевскую казну и разбазарив откупа, он позволял себе дарить деньги королю и, сняв шляпу при поклоне, тут же нахально надевал ее со словами «Сир, вы позволите?», не дожидаясь разрешения. Неудивительно, что юному королю были противны лицемерные вельможи, которые низко ему кланялись, а за его спиной заискивали перед Кончини. Его больше тянуло к «простым» людям, всегда готовым исполнить его волю — как ему казалось, без задней мысли.

Безродный и безденежный дворянин из Прованса Шарль д’Альбер де Люинь, ставший смотрителем королевского вольера, заслужил благосклонность короля тем, что приучал его ловчих сорокопутов сидеть на перчатке, взлетать по команде, возвращаться на место и устраивал птичью охоту. Будучи старше Людовика на 20 лет, он постепенно сделался незаменим, заняв в душе мальчика пустовавшее место объекта любви.

Отец королевского фаворита звался капитаном Люином, хотя и носил при этом титул маркиза д’Альбера. Женившись на мелкопоместной дворянке, он изменил свою фамилию на более аристократичную Люинь, которую передал старшему сыну Шарлю. (Впрочем, тот предпочитал использовать вместо имени название маркграфства Альбер.) В приданое его матери входили имение Брант и Кадне — островок на Роне, и два его брата стали называться господин де Брант и господин де Кадне. Все трое были пробивные и амбициозные красавцы, ловкие, пронырливые, не останавливались ни перед чем, чтобы преуспеть, — типичные парвеню с юга. Юный Шарль д’Альбер начал свою карьеру в качестве пажа губернатора Дофине господина де Ледигьера, а потом отец задействовал свои связи, и граф дю Люд порекомендовал бойкого юношу господину де Варенну, приближенному Генриха IV, для смотрения за ловчими птицами. Беарнцу он приглянулся, и герцог де Бельгард ввел его в число королевских пажей. В окружение Людовика он попал в декабре 1611 года с подачи господина де Сувре, который хотел расстроить интриги капитана де Витри, желавшего определить к королю свою «креатуру». Людовик сразу проникся к нему симпатией и позволил приходить к себе в любое время дня и ночи[19]. Королева не обратила на это особого внимания: пусть мальчик забавляется, лишь бы не мешал.

Однако юный король не только повелевал слугами, но и учился у них. Например, главный повар Жорж стал его наставником в кулинарии. Уже в десять лет Людовик собственноручно состряпал молочный суп для герцогини де Гиз, а впоследствии сам готовил варенья, оладьи, марципаны, пироги с яблоками и айвой и прослыл настоящим виртуозом в изготовлении омлета (альфы и омеги для поваров). Он не только охотился, но и делал сети и клетки для птиц, плел корзины. Еще он умел работать на верстаке, вытачивал шахматные фигурки из слоновой кости, под руководством своего артиллериста Жюмо в подробностях изучил механизм аркебузы и всех огнестрельных орудий того времени, ковал железо в кузнице и делал небольшие пушечки, был неплохим каретником и кучером. От матери Людовик узнал секреты изготовления духов, которые делали на основе ароматных масел, получаемых из цедры цитрусовых. В 11 лет он начал учиться играть на лютне и по-прежнему пел по вечерам под аккомпанемент своих музыкантов — только теперь уже рождественские песни или псалмы. Всё это было гораздо интереснее, чем переводы с латыни и на латынь.

В 1611 году Мария Медичи заменила Воклена, которого считала вольнодумцем (к тому же он ненавидел Кончини), пожилым философом Никола Лефевром, королевским лектором из Французского коллежа. Покорно изучая под его руководством латинские падежи, Людовик, как и раньше, давал независимые ответы на вопросы, имеющие практическое значение. Так, 31 декабря Лефевр задал ему в качестве урока рассуждение на тему латинской максимы о милосердии, однако Людовик не был согласен с тем, что государь должен всех прощать. Как раз тогда в Бастилии дожидался казни некий мелкий дворянин из Берри, который восстал против сбора соляного налога, посягнув тем самым на королевскую власть. Подозвав к себе господина де Сувре, Людовик шепотом высказал ему свои соображения: «Королева, моя мать, говорит, что если его помиловать, то многие другие последуют его примеру». — «Воистину, сир, замечательные слова!» Присутствовавший при сем Эроар попросил позволения, опять же через Сувре, занести это высказывание в свой дневник; король разрешил, но при условии, что гувернер передаст их врачу тоже на ухо, а не во всеуслышание.

При этом, как сообщает поэт Малерб в частном письме, юный король как-то сказал, что хотел бы войти в историю под именем Людовик Справедливый, а не Людовик Заика. Однажды Люинь сообщил ему, что продавец голубей отказывается уступить в цене, и предложил послать полицию, чтобы отобрать птиц силой. Прочие свитские, присутствовавшие при этой сцене, были с ним согласны, говоря королю, что «здесь всё его»; однако Людовик велел позвать торговца, спросил, сколько он хочет за своих голубей, и заплатил сполна.

«Наблюдатели, знающие натуру и нрав короля, утверждают, что года через четыре или пять королева будет над ним совершенно не властна, и вот почему: король пылок, запальчив, своеволен, вполне возможно, что, подталкиваемый принцами или иными, оказавшимися в его окружении и неугодными королеве, он захочет править самостоятельно», — писал в очередной депеше флорентийский посланник Бартолини 26 октября 1612 года. Такая проницательность делает ему честь, тем более что ни Мария Медичи, ни супруги Кончини тогда так не считали.

В феврале 1613 года королева-регентша впервые пригласила сына на заседание правительства (правда, в узком составе), благодаря чему он пропустил занятия. Впрочем, король использовал любой предлог, чтобы увильнуть от урока. Год спустя скончался Лефевр. Его преемником стал господин де Флеранс — священник, ранее учивший короля катехизису, а теперь взявшийся и за прочие науки, включая математику и геометрию, которые Людовик любил не больше, чем латынь. Он тосковал на нескончаемых уроках и однажды прямо спросил наставника: «Если я дам вам епископство, вы сократите уроки?» — «Нет, сир», — ответил тот, опасаясь подвоха. Уроки закончились к началу 1615 года — королю стало не до них: он усмирял мятежников и собирался жениться.

Судьба распорядилась так, что всего за несколько дней до рождения дофина, 22 сентября 1601 года, в Мадриде появилась на свет инфанта Анна Мария Маурисия. Это обстоятельство постоянно служило поводом для шуток: Людовика подначивали, что у него есть невеста. Тон задал Генрих IV, заявив в марте 1605 года трехлетнему сыну: «Я хочу, чтобы вы сделали инфанте ребеночка, такого же маленького дофина, как вы!» Мальчик перепугался: «Нет-нет, папа, нет, пожалуйста!» В мае 1607-го его спросили: «Кого бы вы хотели иметь своим шурином — испанского принца или принца Уэльского?» «Принца Уэльского», — ответил малыш. Тогда принцесса Оранская пожелала узнать, женится ли он на инфанте. «Не нужна она мне. — Сударь, подумайте, она сделает вас королем Испании. — Нет, не хочу быть испанцем». Но капля камень точит: в январе 1610 года придворный поэт Малерб писал своему другу Переску, что видел в большом кабинете королевы портрет доньи Анны Маурисии Австрийской и что дофин, показывая его своим маленьким товарищам, говорит: «Вот моя жена!» Когда господин де Сувре возразил, что испанцы, может быть, не пожелают отдать инфанту ему в жены, в Людовике взыграла гордость: «Тогда придется пойти и забрать ее!»

С начала 1611 года Мария Медичи вела переговоры о заключении двойного франко-испанского брака: Людовика с инфантой и Елизаветы с принцем Астурийским. Предварительный договор был подписан в конце апреля, а 29 января 1612 года о предстоящем двойном бракосочетании было официально объявлено в Париже и Мадриде. Это был резкий поворот во внешней политике — ранее Генрих IV собирался идти войной на Габсбургов и обещал руку старшей дочери принцу Виктору Амедею Савойскому.

Теоретически являясь королем, Людовик становился пешкой в политической игре — по крайней мере, в представлении его матери и министров. Он же, как обычно, относился к столь важным вещам со всей серьезностью, которая лишь забавляла взрослых. «Сын, я хочу вас женить. Согласны ли вы?» — удосужилась спросить Мария Медичи. «Согласен, сударыня. — Но вы не знаете, как делать детей. — Извините! — Откуда же вы знаете? — Господин де Сувре меня научил».

Любую неловкость можно сгладить пышными торжествами. Помолвку царственных детей праздновали три дня «каруселями» на совсем недавно построенной Королевской площади (ныне площадь Вогезов) — детище Генриха IV и Сюлли. «Карусель» — нечто среднее между рыцарским турниром и театрализованным представлением. Вельможи разбивались на две «команды», бросавшие друг другу вызов. «Рыцари Славы» — Гиз, Бассомпьер, Ла Шатеньре, Жуанвиль и Невер — опубликовали 13 марта «картель», в котором запрещали входить в Замок Счастья, выстроенный на Королевской площади, любому, не заслуживающему славы, и назначали дату «карусели»: 25 марта. Однако тут некстати скончался герцог Мантуанский, из-за траура празднества пришлось перенести на 5 апреля, но многочисленные ремесленники были только рады, поскольку успели подготовиться.

Вдоль западной стороны Королевской площади соорудили трибуны с ложами для судей, короля, королевы-регентши и посла Испании. В юго-западном углу располагалась ложа Маргариты Наваррской. (По замыслу строителей, она должна была перемещаться, чтобы ее хозяйка не пропустила ни одного зрелища, однако впоследствии это оказалось невозможным — такая плотная собралась толпа.) На северной стороне площади высились башни Замка Счастья, для украшения которого использовали аллегорические изображения добродетелей и брачного союза.

Пятого апреля рыцари Славы въехали на площадь через северные ворота и продефилировали мимо трибун, повторив свой вызов. Он был принят: через южные ворота вслед за колесницей Фаэтона торжественно въехали рыцари Солнца — в общей сложности десять отрядов, соперничающих друг с другом в красоте колесниц, нарядов и лошадей. Антуан де Плювинель поставил «конный балет» для отряда рыцарей Лилии. Состязания разделили на два дня. Сначала рыцари сбивали копьем манекен. Судьями выступали коннетабль, четыре маршала Франции, принцы и герцоги. Этот этап завершился с наступлением сумерек и плавно перешел в иллюминацию и фейерверк. На следующий вечер рыцари должны были на всём скаку снимать копьем кольцо, висевшее на столбе. Но до наступления темноты всем времени не хватило, и победителя определить не удалось. Замок Счастья запылал огнем иллюминации под звуки труб и барабанов, над башнями загорелись вензеля Людовика XIII и Марии Медичи. Малерб написал стихи во славу регентши, которые пели девицы, изображавшие сивилл. Париж сиял огнями. Всё действо закончилось фейерверком и артиллерийским салютом.

Сразу после праздника король, не пропустивший ни одного зрелища, заболел ветрянкой. Вынужденно сидя дома, он под руководством портного Аршамбо шил костюмы для своей обезьянки Робера, ранее принадлежавшей его отцу. Когда Сувре сказал: «Вот вы скоро и женитесь», — Людовик оборвал его: «Не будем об этом говорить». Подписание брачных договоров состоялось в августе. Ни от кого не укрылось, что в разговоре с испанским послом герцогом Пастраной Людовик XIII «позабыл» произнести в конце заготовленной речи: «И буду пользоваться его (то есть испанского короля. — Е. Г.) добрыми советами».

«Добрый французский народ» тоже не сумел быстро приспособиться к резкой смене политического курса. В Людовике видели продолжателя дела его отца, благодаря чему он был невероятно популярен. 21 сентября 1612 года произошел показательный эпизод. Мария Медичи велела арестовать солдата из королевской стражи, замешанного в деле об изготовлении фальшивых денег. Спасаясь от погони, тот вскочил в лодку и улизнул. Его фамилия была Леруа (буквально — «король»); городские сплетники извратили всю историю, и по Парижу пронесся слух, что король убит. Схватились за оружие, закрыли городские ворота, стали кричать, что убийца — испанец, к особняку Пастраны (тот, кстати, уже уехал на родину) двинулась бушующая толпа. К счастью, в этот момент король, живехонький, возвращался с охоты. Увидев, что он невредим, подданные успокоились и разошлись. Но ложная весть донеслась и до Лувра, и Мария Медичи не находила себе места, пока не услышала, что старший сын въехал во двор и кричит, чтобы ему подавали обед. Тем не менее на следующий день в соборе Парижской Богоматери отслужили благодарственный молебен.

В конце 1613 года королева совершила большую оплошность, сделав Кончини маршалом Франции (маршальский жезл был обещан господину де Сувре, но Мария перекупила его за 60 тысяч экю). Иностранец, проходимец, штатский — маршал Франции?! Возмущенные до глубины души принцы крови перешли в оппозицию. В середине января 1614 года Конде, герцоги де Невер, де Лонгвиль, дю Мэн и маршал де Бульон покинули двор. Сезар де Вандом хотел последовать за ними, но Людовик приказал ему остаться. Королева посадила его под домашний арест, но тот перехитрил стражу и сумел бежать вместе с женой[20] в ночь на 19 февраля. «Почему моего брата Вандома не посадили в Бастилию?» — возмутился король.

Над страной опять витал призрак гражданской войны. Комендантам крепостей были разосланы приказы не принимать мятежных принцев и усилить гарнизоны; кавалерию привели в боевую готовность, запросили в Швейцарии шесть тысяч наемников. Мария Медичи велела охране короля сопровождать его в полном вооружении во время перемещений по городу. Узнав об этом, Людовик возразил: «Зачем? Парижский люд подумает, что я боюсь, а я не боюсь!»

Конде, со своей стороны, издал манифест с требованием созвать Генеральные штаты и отменить все намеченные королевские браки (Кристину к тому времени просватали за принца Уэльского). Герцог де Невер в своей вотчине Шампани именем короля захватил крепость Мезьер. Сезар де Вандом, уехавший к себе в Бретань, был настроен менее лояльно. Министры Вильруа и Жаннен советовали применить силу; новоиспеченный маршал д’Анкр настаивал на мирных переговорах. Регентша послушалась его и заключила с принцами мирный договор в Сент-Менеуле — практически на их условиях. Король был очень недоволен, в особенности тем, что замок Амбуаз собирались передать Конде (Людовик хотел сделать комендантом Шарля де Люиня). К тому же Сезар де Вандом не собирался складывать оружие. По совету Вильруа Мария Медичи решила устроить демонстрацию силы: король во главе своих войск совершит поход по провинциям. Узнав об этом, Людовик возликовал и побежал примерять доспехи.

Поход, продлившийся с июля по октябрь, превратился в триумфальное шествие через Турень, Анжу и Бретань. Особого внимания заслуживает поведение вождей гугенотов во главе с герцогом де Роганом: они пригласили короля в Ла-Рошель, чтобы вручить ему ключи от города, и ручались, что его величество может располагать их жизнями и имуществом. Жители Орлеана, которых Конде уверял, что юный король не способен править страной и даже не умеет ездить верхом, чуть было не схватили мятежника; на следующий день Людовик торжественно въехал в город на белом коне.

Поняв, что дело плохо, Сезар де Вандом дважды посылал к брату гонцов с уверениями в своей преданности и просьбой о прощении; но Людовик твердо отвечал, что ему нужны не слова, а дела. Наконец Вандом явился сам. Бледный от гнева, король сказал ему: «Впредь служите мне лучше, нежели в прошлом, и знайте, что высочайшая честь для вас на этом свете — быть моим братом». «Я так и думаю», — пролепетал Сезар. Надо представить себе мальчика, которому еще не исполнилось тринадцати, отчитывающего двадцатилетнего мужчину, отца семейства…

Эта встреча состоялась в Нанте, где 19 августа открылись бретонские Штаты. Депутаты бросали обвинения в адрес Вандома, обличая бесчинства его солдат, и требовали лишить его должности губернатора. Регентша предпочла сохранить должность за Сезаром, но снести несколько крепостей. Король, участвовавший во всех официальных церемониях и неизменно выстаивавший мессу во всех церквях по очереди, успевал, кроме того, охотиться с кобчиками, гоняться за оленем, играть в мяч, любоваться фейерверком (он сам учился делать шутихи) и веселиться на балу (ему понравились бретонские танцы). В общем, поход прошел неплохо, хотя уверения в преданности он далеко не всегда принимал за чистую монету. В день отъезда из Бретани гувернер, как всегда, принес Людовику речь к членам Счетной палаты, вызвав его недовольство: «Господин де Сувре сует мне речи, которые я не хочу говорить так, как он велит. Я сомневаюсь, что все они хорошо мне служили». Заметим попутно, что этими соображениями король поделился со своим лакеем.

В Париже его ждал сюрприз — подарок великого герцога Тосканского: бронзовая конная статуя Генриха IV работы Джамболоньи и Пьетро Такка. Статую установили на Новом мосту, чтобы ее было видно из Лувра, и заказали придворному скульптору Пьеру де Франквилю, ученику Джамболоньи, украсить пьедестал барельефами. Тот еще добавил четыре статуи рабов по углам.

Вскоре после триумфального возвращения в Париж настало время торжественно отпраздновать совершеннолетие короля: в самом деле, ему уже исполнилось тринадцать. В особой церемонии не было необходимости, но Мария Медичи на ней настаивала: хотя с совершеннолетием сына ей полагалось сложить с себя обязанности регентши, Людовик должен был провозгласить мать главой Королевского совета (правда, «после себя или в свое отсутствие») и, таким образом, сохранить за ней власть. «Королеву и министров, — писал в апреле венецианский посол Контарини, — больше всего занимает опасение, что власть государыни может оказаться под угрозой, поскольку король еще несколько лет не будет способен исполнять сию важную задачу из-за малого прилежания к делам государства. Его намеренно стараются держать от них подальше и устранять из его окружения всех людей, хоть немного наделенных умом, кои могли бы просветить его касательно этих дел, дабы держать его в почитании и величайшей покорности матери».

Король многого ждал от своего совершеннолетия. Опасаясь, что заикание помешает ему как следует произнести положенные слова, он даже принес Богородице обет: пожертвовать в посвященную ей церковь деньги и украшения. (Всё прошло как нельзя лучше, и через три дня после церемонии Людовик исполнил данный обет — он привык держать слово.)

Второго октября 1614 года Людовик в златотканых одеждах, усыпанных бриллиантами, отправился в Сент-Шапель. На груди его сверкало ожерелье стоимостью 300 тысяч экю, предназначенное в подарок его будущей супруге. Свиту короля составляли его брат Гастон, принцы крови, герцоги и пэры, маршалы Франции, высшие чиновники и многочисленные дворяне, но единокровных братьев не было: они не желали идти позади принцев, не принадлежавших к королевскому роду. Некоторые не присутствовали по материальным причинам: все участники торжества щеголяли в нарядах, сверкавших золотом и драгоценными камнями.

После мессы отправились в парламент. Королева Мария, встав перед сыном на одно колено, сложила с себя обязанности регентши. «Господа, — сказал Людовик, обращаясь к членам парламента, — достигнув совершеннолетнего возраста, я пожелал прийти сюда, чтобы сообщить вам, что, будучи взрослым, я намерен править своим королевством с помощью добрых советов, благочестиво и справедливо. Я ожидаю от всех своих подданных почтения и повиновения державной власти и королевской воле, которыми наделил меня Господь; они же должны ждать от меня защиты и милостей, каких положено ожидать от доброго короля, который ценит превыше всего их достаток и покой». Обернувшись к матери, он добавил: «Сударыня, благодарю вас за многие труды, которые вы взяли на себя ради меня; прошу вас продолжать править и повелевать, как и ранее. Я хочу и требую, чтобы вам повиновались во всем и повсюду, и чтобы после меня и в мое отсутствие вы были главой моего Совета».

Выслушав несколько длинных официальных речей, Людовик вместе с братом вернулся в Лувр. Всю ночь палили из пушек, а в Париже горели потешные огни. По случаю праздника король освободил нескольких узников и щедрой рукой раздавал милостыню. Он сильно переволновался и плохо спал: перед глазами мелькали лица, люди выстраивались так и этак и всё не находили себе места… Во время церемонии Конде внимательно наблюдал за «кузеном»: «Он еще совсем молоденький, не будет ничего удивительного, если он увлечется какой-нибудь особой низкого происхождения или даже воспылает нежностью к даме, которая станет вертеть им, как захочет, и будет повелевать им вместе с королевством, на беду нам всем», — высказал он венецианцу Контарини свои опасения.

Мирный договор с принцами предусматривал созыв Генеральных штатов, состоявших из представителей трех сословий: дворянства, духовенства и разночинцев, которые избирались в провинциях и Париже. Палата духовенства состояла из 140 человек, в том числе пяти кардиналов, семи архиепископов и сорока семи епископов. Дворянских депутатов было 132 человека, представителей третьего сословия (в основном судейских чиновников и финансистов) — 182.

Торжественное открытие Генеральных штатов состоялось 27 октября, после трехдневного публичного поста и церковной процессии. Все депутаты собрались во дворе монастыря августинцев. Перед главным входом в часовню поставили кресла под балдахином для Людовика XIII и Марии Медичи, и депутаты продефилировали перед их величествами. Гвардейцы в оранжево-фиолетовых костюмах и черных и зеленых шляпах выстроились в две шеренги на набережной Августинцев. К полудню из монастыря вышла по направлению к собору Парижской Богоматери длинная процессия во главе с нищими и калеками, выпущенными из богаделен. За ними следовали представители нищенствующих монашеских орденов, духовенство, ремесленные цехи, городские магистраты, главный прево со своими помощниками — верхом, 100 дворян из свиты короля, клир церкви Сент-Шапель и собора Парижской Богоматери, ректор и доктора Парижского университета. Следом шла делегация третьего сословия: все депутаты были одеты в черное, каждый держал в руке зажженную свечу. Далее шествовали разодетые дворяне в шляпах с перьями и при шпагах и духовенство; парижский архиепископ кардинал дю Перрон с помощью четырех принцев крови нес Святые Дары. Замыкал шествие сам Людовик (в белом) с Марией Медичи (в черном), сестрой Елизаветой, Маргаритой Валуа, принцессами крови, маршалами Франции и кавалерами Ордена Святого Духа, за которыми шли городские магистраты. Во всех окнах торчали любопытные головы, даже крыши были черны от народа — парижская чернь упивалась зрелищем.

Первое заседание Генеральных штатов прошло в Лувре в присутствии Людовика, Марии и Елизаветы. Несмотря на то что места для всех были заранее определены главным церемониймейстером, возник беспорядок: скамьи для депутатов стояли напротив трона, а скамьи для государственных советников — перпендикулярно им, то есть ближе к королю. Два первых сословия запротестовали, и королю пришлось решать вопрос о старшинстве. В конце концов государственных советников разместили позади трона, а депутатов — по обе стороны от него. Священники расселись справа, дворяне — слева, депутаты от третьего сословия — позади них. Все эти перестановки сопровождались таким гвалтом, что один из разночинцев с досадой сказал: «Франция неспособна к порядку».

Людовик произнес краткую речь, суть которой как раз и сводилась к тому, что он намерен навести в стране порядок для облегчения жизни подданных с помощью советов, которые надеется получить от депутатов.

Затем выступили канцлер и представители двух первых сословий, кадившие фимиам Марии Медичи. Настал черед Робера Мирона — парижского купеческого старшины, депутата от третьего сословия. Он произносил речь на коленях, однако смело обличал положение дел в стране, «нарушение божественных и людских законов, бесчестье и безнаказанность». На этом заседание, длившееся пять часов без перерыва, завершилось в таком же беспорядке.

Второе заседание состоялось 4 ноября. Духовенство требовало опубликования решений Тридентского собора[21] (считающегося отправной точкой Контрреформации), дворянство — отмены полетты (налога на наследование должностей), третье сословие — сокращения податей и уменьшения числа пенсий для дворян (король должен знать, что простой народ бедствует, крестьяне вынуждены питаться травой, словно скот; неровен час, они вспомнят, что солдаты — те же крестьяне, только с оружием в руках). Первые два сословия требовали также реформы университетов, в том числе возвращения в них иезуитов при условии соблюдения последними университетского устава. Третье сословие предложило признать власть короля, «монарха по Божественному праву», независимой от власти римского папы. Духовенство и дворянство резко выступили против, и предложение было отвергнуто; однако правящий дуумвират не мог о нем не знать. Зато Генеральные штаты, не оправдав ожиданий партии Конде, дали согласие на двойной франко-испанский династический брак.

Интересы трех сословий настолько не совпадали, что говорить о совместной работе не представлялось возможным. Дворяне не желали признавать себя «детьми Франции» наравне с «сапожниками». То и дело возникали конфликты, которые приходилось улаживать посредникам от духовенства. Тут-то и проявил себя 29-летний епископ Люсонский, наконец получивший шанс обратить на себя внимание.

Третий сын в семье, Арман Жан дю Плесси де Ришельё готовил себя к военной карьере, учился в Наваррском коллеже и в академии Плювинеля. Но средний брат Альфонс, который, согласно тогдашнему порядку, должен был принять священнический сан и стать епископом Люсонским, неожиданно решил уйти в монахи. Чтобы не лишиться доходов от епископства, мать упросила младшего сына резко переменить свою жизнь. Тот в кратчайшие сроки получил богословское образование и защитил докторскую диссертацию по теме «Вопросы теологии». Диссертацию он посвятил королю Генриху IV, пообещав оказать ему важные услуги на государственном поприще. Знал ли об этом король, неизвестно; к тому же его вскоре убили. Ришельё пришлось ехать в свою крайне запущенную епархию и наводить там порядок. Но он не собирался всю жизнь прозябать в глуши; его целью был Париж, а цель оправдывает средства. Епископ написал Кончини, предлагая свои услуги, но ответа не получил. Выборы в Генеральные штаты стали тем самым шансом, который нельзя упустить, и он им воспользовался в полной мере.

На церемонии закрытия Генеральных штатов 23 февраля 1615 года епископ Люсонский, выступивший от имени духовенства, высказался в том смысле, что представители второго сословия должны играть важную роль в управлении государством, к гугенотам следует относиться лояльно, а систему налогообложения предстоит усовершенствовать, чтобы избавить народ от притеснений со стороны чиновников. Нарисовав радужную картину будущей жизни во Франции, которая расцветет благодаря мудрому правлению, он воскликнул, обращаясь к королю: «Счастлив государь, которому Господь дарует мать, исполненную любви к его особе, усердия по отношению к его государству и столь опытную в ведении его дел!» Рассыпавшись в похвалах Марии Медичи, Ришельё призвал ее не останавливаться на достигнутом и «продолжать править таким образом, чтобы вы могли прибавить к славному имени матери короля не менее прекрасное имя матери королевства». Цель была достигнута: молодого, умного и привлекательного епископа заметили.

Робер Мирон, в отличие от него, опять выступил в роли обличителя и, обращаясь исключительно к королю, изложил требования своего сословия: регулярно созывать Генеральные штаты, контролировать распределение финансов и государственных должностей, соблюдать равенство всех перед законом, отменить чрезвычайные трибуналы и внутренние таможенные барьеры, придерживаться протекционизма в торговле и т. д. Вместе с представителем дворянства бароном де Сенесеем он вручил королю тетради с «наказами», которые тот принял, обнажив голову в знак уважения, и передал канцлеру, пообещав дать ответ и сделать так, «чтобы все были довольны».

Конечно же, такого просто не бывает. Решения Тридентского собора были опубликованы, но когда 24 марта 1615 года было объявлено о временном отмене полетты, парламент решительно этому воспротивился. Однако магистраты остались в одиночестве — их никто не поддержал, за исключением Конде, который плел новые интриги и хотел иметь возможность опереться на парламент. Полетту восстановили, а Генеральные штаты больше не созывались вплоть до 1789 года.

Чтобы умилостивить короля, Конде сложил с себя обязанности коменданта Амбуаза, и Людовик тотчас передал командование крепостью своему дорогому Люиню. Когда принц пришел откланяться, король сухо сказал: «Кузен, в будущем ведите себя лучше». Впрочем, он уже не испытывал иллюзий насчет покорности «кузена».

СУПРУГ

Всё было готово к заключению королевского брака, даже улажен вопрос о демаркации франко-испанской границы, проходившей в Наварре. Да еще как улажен — благодаря вмешательству инфанты Анны Австрийской! Она настояла на решении в интересах своего будущего супруга, короля Франции и Наварры — и отняла у Испании несколько арпанов (десятин) каменистой земли в труднодоступных горных районах. Ах, она уже совершенная француженка!.. Не будьте такими наивными, господа, это политика.

Несмотря на возражения грандов, Мария Медичи решила ехать со всем двором в Гиень. Чтобы обеспечить надежный тыл, пришлось наскоро помириться с парламентом. Гастона для гарантии от возможного переворота оставили в Париже под защитой шестнадцати полков. С собой тоже надо было взять армию — во избежание неприятностей со стороны не угомонившихся принцев (Бульона, Лонгвиля и Майена), которые стакнулись с гугенотами, естественно, не одобрявшими испанских браков. Но на армию требовались деньги. По правилам запустить руку в казну можно было только с разрешения Счетной палаты, однако та трижды отказывала. Наконец решили обойтись без разрешения. Около пяти часов пополудни 16 августа 1615 года король, королева, принцы, маршалы Франции и высшие чиновники отправились в Бастилию, где хранилась королевская казна. Запрошенная сумма составляла 30 тысяч ливров (или десять тысяч экю). Деньги отсчитали монетами в четверть экю и уложили их в 40 телег. Члены Счетной палаты настояли, чтобы королева не уходила, пока не будет нагружена последняя телега: пусть она одна отвечает за эти расходы, ведь теперь в закромах на всё про всё остается только 400 тысяч экю. Людовик не мог думать о деньгах, балансе и прочих скучных вещах — все его мысли были о грядущем походе. Вернувшись домой, он поставил будильник на полчетвертого утра и лег спать.

Утром 17 августа, без четверти семь, король сел в карету и отправился в Бордо. Его сопровождали три тысячи пехотинцев и тысяча всадников. Между тем армия принцев перебралась через Луару и выступила на Пуату; королевский отряд устремился туда же и 31 августа прибыл в Пуатье, где королеву-мать встречал епископ Люсонский. Тут пришлось задержаться, поскольку серьезно заболела принцесса Елизавета, а вслед за ней и у королевы набух флюс и началось рожистое воспаление. (Елизавета подхватила оспу, но даже ее смерть не сорвала бы проектов матери: в этом случае женой инфанта стала бы Кристина, кстати, больше подходившая ему по возрасту.) Во время вынужденной остановки король объявил Конде и его сторонников виновными в оскорблении величия и лишил их имущества. Из Пуатье выехали только 28 сентября, до Бордо добрались 7 октября. Испанская делегация уже находилась в Бургосе. Между двумя городами сновали гонцы. Наконец было решено, что венчание «по доверенности» состоится 18 октября, 21-го числа Елизавета выедет из Бордо и 1 ноября произойдет обмен принцессами.

Оставалось обсудить еще кое-какие детали. Испанская сторона настаивала, чтобы стоимость обручальных колец была не меньше 100 тысяч экю. Французы сократили ее вдесятеро, условившись, что кольцо будущей королевы Франции будет подарком ее отца; в свою очередь, будущей принцессе Испании кольцо подарит ее брат (в те времена кольцо надевали только женщине в знак власти супруга над ней). Испанскому послу даже предоставили возможность выбрать кольцо из всех имевшихся в наличии. Людовик уполномочил герцога де Лерму, испанского первого министра, от его имени заключить брак с испанской инфантой, а герцога Астурийского (которому было всего десять с половиной лет) при оформлении брачного союза с принцессой Елизаветой представлял герцог де Гиз.

Прощание Людовика с Елизаветой было душераздирающим: оба плакали навзрыд. На замечание одного из придворных, что великий король не должен давать волю чувствам, тот ответил, что не может не оплакивать столь добрую сестру. Он поехал ее провожать; в двух километрах от города карета принцессы остановилась, король спешился; они обнялись и целовали друг друга, рыдая, поскольку знали, что видятся в последний раз. Все присутствующие тоже утирали слезы, не решаясь их разъединить; только дон Иньиго де Карденас, испанский посол, не умилился при этой сцене и громко крикнул: «Ну же, принцесса Испании!»

За час до полудня Елизавета уехала, Людовик вернулся к матери весь в слезах и три часа не мог унять их. У него разболелась голова.

График соблюсти не удалось — обмен принцессами состоялся только 9 ноября. Посередине реки Бидассоа, служившей границей между двумя странами, поставили двойной павильон. Обе принцессы, каждая со своей стороны реки, взошли в лодки, которые затем подтащили на веревках к павильону. Там они встретились, поговорили с четверть часа, затем каждая простилась со своей свитой и отправилась на новую родину.

Мария Медичи не присутствовала при этой сцене — она осталась в Бордо (долгие проводы — лишние слезы), но король Филипп III пренебрег советом своих министров и сопровождал инфанту Анну из Бургоса до самой границы, сказав на прощанье: «Дочь моя, я добыл тебе лучшее положение в христианском мире, какое только мог. Ступай, да благословит тебя Бог».

На французском берегу инфанту встречал королевский фаворит с письмом от его господина: «Посылаю к Вам Люиня, одного из моих самых верных слуг… Прошу Вас… принять его благосклонно и поверить всему, что он скажет Вам от имени… Вашего дражайшего друга и слуги».

В отличие от Людовика и Елизаветы Анна в полной мере насладилась родительской любовью, не будучи полностью оставленной на попечение мамок и нянек. Филипп III не был таким же волевым государем, как его суровый отец; все дела он переложил на герцога де Лерму, а сам предавался развлечениям: охоте, празднествам, строительству и театру. В 21 год он женился на своей кузине Маргарите, которой тогда было шестнадцать. За 12 лет она произвела на свет восьмерых детей и умерла родами (в этом смысле королева подвергалась такому же риску, как и простая крестьянка). Нежно любивший ее король больше не женился, а всю свою любовь перенес на старшую дочь, красавицу и умницу, которой несказанно гордился. Путь от Бургоса до Фонтаравии затянулся из-за увеселений и непогоды, но Филипп был этому рад, поскольку мог отсрочить момент расставания с дочерью. Он вел с ней долгие разговоры, наставляя, как себя вести при французском дворе: понятно, что свекровь не чета ей ни по рождению, ни по воспитанию, но показывать этого не нужно — до поры, пока она не приобретет достаточный вес. Людовик еще дитя, мать водит его на помочах; нужно обаять его и подчинить себе. Главная ее задача — предупреждать конфликты между их странами, не давать Франции поддерживать врагов Испании во Фландрии, Германии и Италии и искоренять ересь внутри королевства. Анна получила подробный меморандум с инструкциями, а в Париже должна была пользоваться советами послов и через них постоянно находиться на связи с Мадридом, Брюсселем и Веной.

Елизавете никаких наставлений не давали — она просто уехала в неизвестность. Забегая вперед скажем, что наследник испанского престола был сразу же очарован ее красотой (сам он был далеко не красавец; его уродовала выступающая вперед нижняя челюсть, отличительная черта Габсбургов), однако при мадридском дворе французы не были в чести. Филипп III запретил невестке, которую испанцы называли Изабеллой, говорить на родном языке; принцессе пришлось подчиняться строгим правилам этикета. Она сильно тосковала по родине и своей семье, только переписка с братом была для нее отдушиной…

Приезд инфанты (вернее, уже королевы) в Бордо был назначен на 22 ноября, но Людовик, изнывавший от нетерпения, приказал как-нибудь устроить, чтобы их встреча произошла на день раньше. Утром 21-го числа он поскакал верхом в Кастр, в пяти лье (20 километрах) от Бордо, там вошел в заранее выбранный дом и стал ждать. Через какое-то время перед домом остановилась карета; Людовик смог рассмотреть свою жену, и вправду оказавшуюся хорошенькой, но она не видела его, хотя знала о его присутствии. Решив, что так выйдет неприлично, Людовик сел в карету и поехал следом за Анной. Через два лье кучеры придержали коней, и новоиспеченные супруги увидели друг друга в окошки. Людовик приложил палец к губам и сказал: «Io son incognito, io son incognito[22]; трогай, кучер!» Через некоторое время он вышел из кареты и верхом прискакал в Бордо, в резиденцию архиепископа, где остановился. Часом позже туда же приехала юная королева, которую встречали супруг и свекровь.

На следующий день около часа Людовик отправился к жене с визитом. Та была занята своим туалетом: ей нужно было красное перо в пару к белому; король галантно подал ей свою шляпу, на которой имелись оба, и предложил взять с нее любое перо, попросив взамен алую ленту, которую повязал на оставшееся. (В те времена лента была залогом любви; Генрих IV писал Марии Медичи, с которой еще не был обвенчан, что прикрепит полученную от нее ленту на своей шляпе, когда пойдет в бой, чтобы она вела его к победе.)

В День святой Екатерины, 25 ноября 1615 года, в соборе Святого Андрея состоялось венчание.

Мать Анны Маргарита Австрийская была дочерью эрцгерцога Карла и племянницей императора Максимилиана, а мать Марии Медичи Жанна Австрийская — его сестрой. Значит, Людовик и Анна были троюродными братом и сестрой. Гены Габсбургов проявлялись в выступающей вперед нижней челюсти и пухлой нижней губе: эта общая черта была у Марии Медичи, у ее старшего сына и невестки. На этом сходство заканчивалось: Анна была больше похожа на фламандку, чем на испанку: русые волосы, зеленоватые глаза, молочно-белая кожа (в 1613 году она заболела оспой, но не стала рябой, потому что не расчесывала гнойнички); она была небольшого роста и, чтобы скрыть это, носила туфли «на платформе». Людовик же уродился ни в мать, ни в отца: черноволосый и кареглазый, с небольшой ямочкой на подбородке. Но присутствовавшие на венчании в один голос уверяли, что юные супруги похожи — в том смысле, что в равной мере очаровательны и так лучезарно улыбаются.

Людовик был в шитом золотом костюме из белого атласа с брыжами и широкополой шляпе. Королева-мать была во вдовьем черном платье, однако ее шею трижды обвивало жемчужное ожерелье, а на груди висел бриллиантовый крест. По окончании службы она лично сняла с Анны корону и королевскую мантию, покрыла ей голову платком и проводила к носилкам[23], причем сама поехала сзади (это очень понравилось испанцам).

Из церкви Людовик вернулся таким усталым, что сразу лег и ужинал в постели. А ведь оставалось еще самое главное — брачная ночь. Брак должен был «свершиться», иначе его могли признать недействительным. Юным супругам недавно исполнилось четырнадцать, никакого опыта в интимных делах они не имели, и скабрезные шутки, которыми сыпали молодые вельможи в окружении короля, скорее напугали его, чем успокоили. (После смерти отца Людовик избегал разговоров на сексуальные темы, говоря, что «это грех».) В восемь вечера он решился: надел халат и туфли и пошел к королеве. Впереди шли Мария Медичи, господин де Сувре, распорядитель королевского гардероба Рамбуйе, обер-камердинер Беринген и кормилица. «Дочь моя, я привела к вам вашего мужа, примите его и любите, прошу вас», — заявила королева-мать. Анна ответила по-испански, что единственное ее желание — угодить супругу. Королева уложила их в постель, задернула шторки и выпроводила всех, кроме двух кормилиц — Дундун и испанки Эстефаниллы, которые должны были стать «свидетельницами». Два часа спустя, успев как следует вздремнуть, Людовик вернулся к себе, заявив Эроару, что исполнил супружеский долг «два раза». Но первый опыт вряд ли был удачным; во всяком случае, желания повторить его у короля не возникло.

Мария велела составить подробный «Рассказ о том, что произошло в ночь свершения королевского брака», который раздали членам дипломатического корпуса. Цель была достигнута: законность брака никто не оспорит[24]. Но в интересы королевы-матери вовсе не входило, чтобы Людовик и Анна по-настоящему стали супругами и уж тем более заимели детей — это подорвало бы ее позиции. Поэтому она прилагала все усилия, чтобы они не сблизились, а их общение ограничивалось протокольными визитами. И, конечно, спали они врозь.

Теперь новобрачным предстояло вернуться в Париж. Путь неблизкий и опасный: мятежники не дремлют; обоз большой. Анна везла с собой приданое: 12 огромных дорожных сундуков и 22 ящика, наполненных до краев. Там были 12 парадных платьев разных цветов, в том числе три сплошь расшитые золотом и жемчугом, платья с кружевами на каждый день, белье, обувь, плащи, шляпы, галантерея, туалетные принадлежности, посуда, церковная утварь, письменные приборы и, конечно же, драгоценности; золотые цепи и бриллианты, жемчужные колье, браслеты, диадемы и обручальное кольцо с плоским алмазом (их тщательно оценили и взвесили, чтобы они соответствовали приданому Елизаветы). Французская свита Елизаветы состояла из трех десятков человек, а с Анной приехали около шестидесяти дам и добрая сотня прочей челяди, что чуть не вызвало дипломатический скандал, который, впрочем, удалось замять.

В дороге молодожены не упускали возможности развлечься. Так, в Амбуазе губернатор Люинь устроил в их честь празднества. Пока двор находился в Туре, 15 февраля король танцевал в балете перед супругой, а та в ответ 21 февраля исполнила испанский балет со своими фрейлинами.

По пути в столицу Мария Медичи утвердила Ришельё духовником Анны Австрийской. Епископ Люсонский ответил пространным благодарственным письмом, обещая посвятить всю свою жизнь служению королеве-матери.

Париж встречал королевскую чету триумфальными арками, процессией колесниц с аллегорическими фигурами, прославлявшими Анну, несущую с собой мир. Купидон и Гименей попирали ногами Раздор. Купеческий старшина произнес цветистый комплимент, призывая новую королеву как можно скорее подарить Франции дофина. Коронации не было: все слишком хорошо помнили, чем закончилась предыдущая, да и королева-мать, мягко говоря, не настаивала на этой церемонии.

Анна заняла апартаменты в южном крыле Лувра, из которых пришлось выехать ее свекрови (Мария поселилась в Тюильри). И началась жизнь, регламентируемая этикетом. Людовик пунктуально приходил к жене каждое утро и после полудня, сопровождаемый свитой. Разговор не клеился: Анна не успела выучить французский, ее супруг не знал испанского, да еще и заикание от смущения усиливалось. В первый раз они пообедали вместе 16 апреля 1616 года, после чего Людовик проводил жену в ее комнату и вышел. Анна, привыкшая находиться в центре внимания и быть объектом обожания, была разочарована.

Она регулярно писала отцу. Ее письма не сохранились, но по ответам Филиппа можно догадаться об их содержании. Она расспрашивала родителя о здоровье, о том, что поделывают ее братья и сестры, жаловалась на унылую жизнь и невнимание мужа. Отец рассказывал про корриды, аутодафе, балы-маскарады и театральные новинки, давал новые инструкции касаемо политики и рекомендовал проявлять терпение и покорность: в конце концов Людовик вырвется из-под опеки матери, и тогда его жена по-настоящему станет королевой.

Людовику женитьба пока принесла только избавление от господина де Сувре и телесных наказаний. Люинь, приехавший в Париж, опасался, что по выходе из Лувра (он жил в Тюильри) его убьют из-за угла люди, подосланные Кончини. Безопаснее было бы жить прямо в Лувре, но для этого нужна была должность. Комендант Лувра де Фонтене уступил свою должность королевскому фавориту, чем очень потрафил Людовику. Теперь Люинь жил в комнате над королевскими апартаментами и мог незаметно спускаться туда по внутренней лестнице. Часто сам король перед сном ходил к нему наверх. Когда один из них заболевал, другой преданно сидел у постели больного.

Между тем принцы, которым не удалось собрать достаточно сил для похода на Париж, снова вступили в переговоры, проходившие в Лудене с февраля до конца апреля. 3 мая 1616 года было подписано соглашение, по которому мятежники получили новые подачки от власти (в общей сложности на 20 миллионов ливров), зато Мария Медичи еще больше укрепила свою власть, заменив в Королевском совете «бородачей» (престарелых вельмож покойного мужа) ставленниками Кончини. Канцлер Брюлар де Силлери уступил свое место дю Вэру, председателю парламента Экс-ан-Прованса; Жаннен остался в Совете, но должность контролера финансов передали Барбену; Вильруа, занимавшийся внешней политикой, был заменен председателем парламента Бордо Клодом Манго.

В Париже распространялись оскорбительные памфлеты против «маршалов» — Леоноры Галигаи и ее мужа; по сути, стрелы сатиры метили в Марию Медичи. Тогда она сделала ловкий ход — предложила сыну: раз он уже совсем взрослый и женат, она передаст ему бразды правления, а сама уедет в Италию доживать свой век на покое. Естественно, он умолял мать остаться. Трудно было ожидать иного от подростка — пусть довольно самостоятельного, ершистого и проницательного, но еще не готового взвалить на себя такую ответственность и отчаянно ищущего точку опоры. Конечно, Мария заранее знала, каким будет его ответ; зато теперь никто не мог обвинить ее в узурпации власти.

Летом неугомонный Конде начал составлять новый заговор. К нему для переговоров отправили ловкого епископа Люсонского, которому удалось временно обезоружить принца заманчивым предложением: его введут в Королевский совет. Но Конде хотелось самому стать королем. Для этого нужно было добиться признания недействительным брака Генриха IV и Марии Медичи; тогда Людовик XIII становился незаконнорожденным. Но это было уже слишком: воспротивился даже герцог де Гиз. Все в окружении королевы-матери — и снова вошедший в милость Сюлли, и Ришельё, и Леонора — советовали действовать сурово и решительно. 1 сентября 1616 года Конде арестовали и посадили в Бастилию. Прочим мятежникам удалось бежать.

Мать Конде герцогиня де Гиз тщетно пыталась вызвать в столице беспорядки. Вместо этого десятитысячная толпа разгромила особняк Кончини в предместье Сен-Жермен, убив двух сторожей. Леонора выехала оттуда незадолго до вторжения, а ее муж был в Кане, в Нормандии иначе бы им несдобровать. От дома не оставили камня на камне; всё, что в нем находилось — картины, статуи, гобелены, мебель, одежда, — было разбито вдребезги или порвано в клочья. Портреты супругов Кончини и Марии Медичи выбросили в окно, только на портрет молодого короля рука не поднялась. Королева-мать возместила Кончини ущерб и сделала его герцогом и пэром. Это возмутило Людовика: «Когда я издаю распоряжения на 30 франков, мне говорят, что казна пуста, однако для маршала д’Анкра нашли 450 тысяч ливров!» Но Кончини и этого было мало — он метил в коннетабли, и Мария была готова исполнить его желание.

Ришельё же был назначен чрезвычайным послом в Испанию. Эту должность ему выхлопотал Барбен, а предложил Кончини от имени королевы. Другой бы обрадовался, но епископу Люсонскому не хотелось уезжать из Парижа. К счастью для него, обнаружилось, что канцлер дю Вэр поддерживал тайные связи с мятежниками. Его арестовали и заменили Манго; таким образом, освободился пост государственного секретаря по иностранным делам.

В октябре 1616 года Людовик захворал: его мучили боли в животе, сопровождавшиеся поносом, била лихорадка, после приступов которой он лежал бледный, печальный, совершенно обессилевший. В конце месяца наступил кризис: мальчик хрипел и задыхался. Ему хотели дать лекарство, но его челюсти, сведенные спазмом, невозможно было разжать (слуга, попытавшийся это сделать, чуть не лишился пальца); наконец их раздвинули ложкой и влили микстуру. Он потерял сознание. Встревоженная королева сидела у его постели; думали, что он уже не жилец. Созванные на консилиум доктора спорили, что было причиной болезни короля — апоплексический удар или дурные испарения из кишечника. Но кризис миновал, Людовик пошел на поправку и около 10 ноября уже смог встать с постели. Через день, проходя утром по Большой галерее Лувра в сопровождении горстки офицеров охраны, он остановился у окна взглянуть на реку. В это время вошел Кончини, за которым следовала свита из ста человек, и остановился у другого окна. Разумеется, он знал, что король здесь, но даже не приветствовал его, продолжая принимать почести и отдавать приказания. Оскорбленный до глубины души Людовик покинул залу.

В начале 1617 года скончалась десятилетняя дочь «маршалов» Мария Кончини, которую отец собирался выдать замуж за какого-нибудь знатного вельможу. Леонора увидела в этом знак: лучше не зарываться и, забрав всё нажитое добро (их состояние на тот момент оценивалось в восемь миллионов ливров), уехать в Италию. Муж не соглашался — он всё еще считал себя неприкосновенным.

Мятежные принцы, остававшиеся на свободе, вновь начали собирать войска. Мария Медичи в очередной раз в присутствии Люиня, Барбена и Манго заговорила с сыном о передаче власти. Теперь уже все выучили свои роли назубок: Люинь умолял королеву отказаться от этих планов ради блага государства и безопасности короля; королева похвалила Люиня за преданность королю и сказала, что охотно поддержит сына, если тот захочет его отблагодарить. И тот и другая, превосходные актеры, привыкли выступать и на политической, и на театральной сцене.

Придворными развлечениями, которые нравились буквально всем, были балеты (в те времена так называли спектакли, сочетавшие декламацию стихов с музыкой, танцами и спецэффектами). Людовик с головой уходил в их постановку, занимаясь изготовлением декораций, костюмов, сценических машин, руководя репетициями танцоров и музыкантов. Сюжеты он черпал и в античной мифологии, и в отечественной истории, а также в произведениях Лудовико Ариосто, Торквато Тассо или Мигеля Сервантеса. Впрочем, Людовик не особенно разбирался в поэзии и литературе, а потому среди авторов либретто встречались как талантливые поэты (Малерб, Теофиль де Вио, Буаробер, Шарль Сорель), так и поденщики типа Бордье или Этьена Дюрана (впрочем, последний плохо кончил — был казнен на Гревской площади за сочинение памфлета против Люиня).

На королевские балеты всегда являлись толпы зрителей, и 29 января 1617 года сам Людовик с большим трудом пробился в зал. Какая-то девица ухватила его за штаны со словами: «Если вы войдете, то войду и я». Темой балета было освобождение рыцаря Ринальдо — традиционного персонажа французского героического эпоса. В первой картине король — в маске и костюме, усыпанном блёстками-искрами, — изображал Демона огня. Хору из шестидесяти четырех певцов аккомпанировали 28 скрипок и 14 лютней. Главные роли Людовик раздал своим приближенным: Люинь был Ринальдо, Александр де Вандом — Демоном воды, господин де Монпульян — Духом воздуха, господин де Ларошгийон — Демоном охоты и господин де Ларошфуко — Демоном тщеславия. В первой картине Армида посылала Демонов держать Ринальдо в плену; во второй Нимфа воды читала монолог возле грота в сказочных садах; в третьей Ринальдо вырывался на свободу; в четвертой дворец Армиды был разрушен, а музыканты славили победы Ринальдо. Наконец, в последней картине король (в образе Годфруа де Бульона, освободителя Иерусалима и Ринальдо) появлялся на троне в окружении всех актеров. Балет был исполнен глубокого смысла: таким образом Людовик заявлял о своем стремлении избавиться от власти матери и ее ставленников.

Но сначала предстояло окончательно разбить мятежных принцев — де Невера, де Бульона и де Майена, которые, судя по всему, понимали только язык силы. Ришельё (напомним, что прежде богословского образования он получил военное) разработал стратегический план кампании: окружить мятежные армии и разбить их поочередно. Королевскими войсками командовал принявший сторону суверена герцог де Гиз, хотя Людовик сам рвался выехать к армии в Шампань. Епископ Люсонский рассылал командующим приказы, составленные им и подписанные королем. В каждой армии у него имелись тайные осведомители, поэтому герцог де Гиз был несказанно удивлен, когда, не удосужившись сообщить королю о взятии крепости Ришкур, неожиданно получил от него послание (разумеется, составленное Ришельё) с приказом срыть крепость и требованием впредь извещать его обо всех предпринимаемых действиях. В конце марта был взят Суассон, а Седан, где укрывался герцог Бульонский, оказался под угрозой. К началу апреля мятежные принцы прекратили сопротивление и сложили оружие.

Тем временем в Лувре, на половине короля (а чаще в комнате Люиня) практически ежевечерне собирался небольшой кружок, душой которого был Гишар Деажан. Родом из Дофине (на юго-востоке Франции), он начал свою карьеру при наваррском дворе, затем стал секретарем и, наконец, советником короля и «ординарным секретарем» королевы-матери. В 1617 году он уже был первым помощником сюринтенданта финансов Клода Барбена и, познакомившись с Люинем, сообщал ему о замыслах Кончини, которые выведывал от своего начальника. Люинь, в свою очередь, держал в курсе короля, который понял, что Деажан может быть ему полезен. Умный, решительный и прагматичный Деажан мог бы стать крупным государственным деятелем, однако был лишен честолюбия. Кроме него в кружок входили кузен Люиня барон де Моден, юрист Луи Тронсон, ставший личным секретарем короля, и господин де Марсильяк, которого два года назад побил палкой Рошфор, фаворит принца Конде (этот инцидент вызвал серьезную размолвку между Конде и королевой-матерью). Эти люди не были вельможами и не имели никакого веса при дворе, однако король верил в их искренность и полагался на их рассудительность. Со своей стороны он обещал им защиту и покровительство.

Защиту? Дело в том, что на собраниях обсуждались планы избавления от Кончини. Людовик горел желанием стать королем по-настоящему, но как этого добиться? Уехать в какой-нибудь верный ему город и оттуда повести наступление на Париж, как Карл VII из Буржа? Утопия. Отправиться к королевской армии в Шампань? Этот вариант Людовик считал самым привлекательным, но для отъезда требовалось заручиться согласием королевы-матери и самого Кончини, которые наверняка что-нибудь заподозрили бы. Не пойдет. Может быть, прямо пойти к Марии Медичи и заявить, что он намерен править сам, а Кончини пусть отправляется на все четыре стороны? Вряд ли королева примет всерьез слова сына, поскольку по-прежнему считает его ребенком. Надо послать к ней человека, которого она выслушает с уважением, лучше всего священника.

Среди знакомых Люиня был епископ Каркасонский; ему объяснили суть его миссии, из осторожности не упомянув, в чьих интересах он должен действовать. Прелат прекрасно справился с задачей — так расписал королеве кризисное положение, единственным выходом из которого была бы отставка Кончини, что она, казалось, начала колебаться. Возможно, ей вспомнились недавние слова маршала де Бассомпьера: «Однажды короля вынут из-под вашего крыла… и настроят против вас… а вы останетесь с пустыми руками». Даже Леонора была согласна уехать и написала об этом мужу, находившемуся в то время в Нормандии, однако тот отказался наотрез. Деажан и его союзники продолжали осаждать министров, ставленников маршала д’Анкра, пытаясь на них повлиять, но те лишь трусливо передавали временщику содержание этих разговоров. 17 февраля Кончини приехал в Париж, составил список лиц из близкого окружения короля (в его представлении — мальчишки, заслуживающего порки) и пообещал «принять меры».

Теперь уже заговорщикам приходилось действовать решительно, иначе им самим несдобровать. Даже король мог оказаться практически под арестом: Кончини намеревался ограничить ему свободу передвижения парком Тюильри возле Лувра. Деажан поставил вопрос ребром: пора либо убить Кончини, либо арестовать и отдать на суд парламента. Людовик Справедливый предпочитал арест и суд, он не хотел идти по стопам Генриха III, запятнавшего свои руки кровью герцога де Гиза. Трусоватый Люинь вообще предложил бежать, но этот вариант был с негодованием отвергнут.

Однако арестовать всесильного фаворита было не так-то просто даже королю. Французская гвардия сражалась на поле боя. Кончини постоянно охраняли вооруженные солдаты. Арестовать его можно было только в Лувре, да и то если удастся захватить врасплох. И кто же его арестует? Все три брата Люини сразу отказались. Во дворец вызвали гражданского лейтенанта парижского прево господина де Мема. После довольно долгого предисловия король сказал ему со вздохом, что «множество вещей ему не нравятся», а Люинь добавил, что «Кончини плохо исполняет свой долг». Де Мем уверил короля, что готов арестовать маршала и судить, но не сможет убить.

Значит, гражданские лица не годятся, нужно обращаться к военным. Подходящей кандидатурой был барон де Витри, капитан королевской стражи. Однажды вечером его привели в королевскую спальню, и Людовик попросил его арестовать Кончини в Лувре. Витри сразу всё понял; но чтобы справиться с задачей, ему требовались верные люди: его родной брат дю Алье (его отозвали с фронта), зять де Персан и некто Фонкероль. Операцию легче будет провести после 1 апреля, когда Витри заступит в караул (продолжавшийся три месяца). Когда все четверо собрались, они явились к королю за подтверждением приказа. «Сир, если он будет защищаться, что я должен сделать?» — прямо спросил капитан. Людовик промолчал, но Деажан ответил за него: «Король полагает нужным его убить». Подождав немного и решив, что молчание — знак согласия, Витри заключил: «Сир, я исполню вашу волю».

Конечно, на словах Людовик не раз грозил убить кого-нибудь собственными руками. Два года тому назад по окончании заседания Совета между его матерью и Конце вспыхнула жаркая ссора. Юный король хотел вмешаться, но Мария удержала его. Однако сразу после ухода Конде Людовик закричал: «Мадам, напрасно вы запретили мне говорить! Если бы при мне была шпага, я проткнул бы его насквозь!» Но теперь, когда дошло до дела, он молчал. Убийство — страшный грех. Он боялся погубить свою душу. Но был ли у него выбор?

Арест Кончини наметили на воскресенье 23 апреля. Маршала позовут в оружейный кабинет короля посмотреть модели пушек и план осажденного Суассона, и там Витри с друзьями его арестует. В случае провала король уедет в Mo, комендантом которого был Витри, и соберет армию и верных людей. Теперь же оставалось только ждать.

Марии Медичи донесли, что в комнате короля по вечерам проходят какие-то странные собрания, но она беззаботно не обратила на это никакого внимания. Зато Ришельё счел нужным отправить к Люиню своего зятя Дюпона де Курле с уверениями в полнейшей преданности королю.

Утром в роковое воскресенье шел дождь. Король почти не спал уже четвертую ночь, однако днем старался вести себя как обычно, чтобы не возбуждать подозрений. Кончини должен был прийти в Лувр часов в девять-десять, и тогда его нужно было сразу позвать в оружейный кабинет. Но время шло, а Кончини не появлялся. Незадолго до полудня король отправился слушать мессу в часовне на улице Отриш, а когда вернулся, узнал, что маршал в Лувре, у королевы-матери. За ним тотчас послали. Но пока королевский гонец поднимался по лестнице, Кончини спустился по другой и вышел из дворца. Ничего не поделаешь, пришлось идти обедать.

После обеда держали «военный совет»: вариант с арестом в Лувре не подходит, поскольку зависит от стечения множества обстоятельств. Витри предложил захватить Кончини между двумя воротами у входа в замок. Согласившись с его планом, Людовик нанес визит обеим королевам, погулял по Тюильри, отстоял вечернюю службу, поужинал, еще раз навестил мать и лег спать.

На следующий день, 24 апреля 1617 года, состоялся дворцовый переворот, оказавшийся полной неожиданностью для королевы-матери и временщика. Узнав об убийстве мужа, Леонора собрала все свои драгоценности, запихала их в постель и улеглась сверху, притворившись больной. Но стража, производившая в ее комнате обыск, в конце концов подняла ее с кровати; ее имущество было конфисковано. 28 апреля дю Алье отвез ее в Бастилию. Барбена отправили туда же, опечатав его бумаги. Канцлер Манго робко стоял во дворе Лувра, не решаясь показаться на глаза королю; потом ему передали, чтобы он вернул государственные печати. Он съездил за ними домой и отдал их Люиню. Последний заступился перед королем за Ришельё, который отделался тем, что сдал должность государственного секретаря по иностранным делам Вильруа. Чернь выкопала труп Кончини и повесила на Новом мосту на одной из виселиц, которые он велел установить по всему Парижу после разгрома своего особняка. Тело разорвали на куски, сожгли, а прах развеяли по ветру. Ришельё, как раз в этот момент въезжавший в своей карете на Новый мост, чуть не попал под горячую руку, но выкрутился, велев всем своим людям кричать: «Да здравствует король!» — и подав пример.

Тем временем «жертвы произвола» — Вильруа, Жаннен, дю Вэр, Силлери — уже снова были в Лувре. Первому было 75 лет; Людовик обнял его со словами: «Отец, теперь я король, не покидайте меня!» Эту фразу — «Теперь я король!» — он неустанно повторял весь остаток дня. Иностранным послам сообщили, что регентство закончилось и теперь им следует обращаться по всем вопросам непосредственно к королю. Испанскому послу Монтелеоне особо запретили иметь сношения с обеими королевами. О перевороте известили также принцев и командующих королевскими войсками. Все члены парламента явились к королю засвидетельствовать свою преданность. Людовик дал аудиенцию итальянским дипломатам; даже в такой серьезной ситуации он не мог удержаться от довольной улыбки, а потому прикрывал рот рукой — ему было всего пятнадцать с половиной лет… Тут же пришлось решать судьбу человека, которого бросили в тюрьму по приказу Кончини. Король ответил просителям, что передаст это дело на рассмотрение своего Совета (в дальнейшем Людовик ежедневно присутствовал на его заседаниях и не принимал никаких решений без предварительного обсуждения). Наконец он выехал в Париж в сопровождении трех-четырех сотен всадников, и по пути его следования со всех сторон слышались радостные возгласы: «Да здравствует король!»

Через неделю Мария Медичи сообщила сыну пять конкретных предложений: она уедет из Парижа; будет обладать всей полнотой власти в своей новой резиденции; сохранит все свои доходы; будет знать поименно людей, которым король позволит последовать за ней; наконец, простится с сыном лично. Отъезд был назначен на 3 мая, резиденцией выбрали Блуа. Ришельё разрешили сопровождать королеву в изгнание и стать главой ее совета.

Прощание состоялось в передней королевы, куда Людовик в сопровождении Гастона, Люиня, Бассомпьера и принца де Жуанвиля явился из апартаментов Анны Австрийской. На нем были белый камзол и красные штаны, черная шляпа с белым пером и сапоги со шпорами, он выглядел бесстрастным и бесстрашным. Слезы мешали королеве произнести заранее заготовленную речь. На просьбу вернуть ей Барбена король ответил ледяным молчанием. Тогда Мария обратилась с той же просьбой к Люиню, но Людовик вернул его на место троекратным окриком, словно собаку. Ему больше не надо было ломать комедию: он король и не позволит матери собой помыкать. Раньше она была равнодушна к его слезам, теперь он будет с ней лишь холодно почтителен. Королева-мать села в карету и отправилась в изгнание, освистываемая толпой; король наблюдал за ней из покоев своей жены.

Одиннадцатого мая состоялся суд над Леонорой Галигаи: ее обвиняли в оскорблении величия и колдовстве, с помощью которого она держала королеву в своей власти. Леонора умело защищалась, надеясь, что ей позволят вернуться в Италию, но была обречена. 8 июля ее приговорили к смерти, и в тот же день приговор был приведен в исполнение. Ее сожгли на костре как ведьму, но прежде обезглавили. Смерть она приняла достойно и даже пробудила сочувствие во всех присутствующих при казни. Король предпочел уехать из Парижа и, по свидетельству Эроара, не спал потом всю ночь под впечатлением от рассказа о гибели Леоноры. Ее драгоценности, в том числе и принадлежавшие ранее французской короне, он передал своей супруге.