Людовик XIII

ДЕНЬ ОДУРАЧЕННЫХ

«Ибо на мгновение гнев Его, на всю жизнь благоволение Его: вечером водворяется плач, а наутро радость», — цитировал отец Сюффрен псалом Давида. В состоянии больного короля произошла резкая перемена: если в семь утра 30 сентября 1630 года он практически умирал, то уже в десять вечера в присутствии обеих королев сам встал с постели. С аппетитом поел, прошелся по комнате — в общем, вел себя так, будто и не был болен. В следующие два дня он окончательно пошел на поправку: во время болезни ему приходилось ходить на горшок по 40 раз на дню, испытывая сильные боли, теперь уже отправление естественных надобностей проходило совершенно нормально. Окружающие кричали: «Чудо!» Возможно, именно тогда Людовик XIII и задумал принести обет Богородице. 2 октября он велел перенести себя в особняк Шапоне в квартале Белькур, и хозяйка дома посоветовала ему отблагодарить Богоматерь за выздоровление.

Его собственная мать, похоже, не столь трепетно заботилась о его здоровье. Как только к Людовику начали возвращаться силы, Мария Медичи вновь подступила к нему с обвинительной речью против Ришельё: королевский министр затеял второй поход в Италию лишь ради собственной славы, при желании вопрос о мантуанском наследстве можно было уладить миром; он подверг опасности жизнь короля в краю, где бушуют эпидемии. Но Людовик уже давно не был мальчиком, боящимся порки, а мать не понимала, что, втыкая шпильки в кардинала, ранит его самого. «Кардинал не Господь Бог, а лишь один Бог мог предотвратить то, что произошло, — резко заявил ей сын. — Но даже если бы он был ангелом, он и тогда не смог бы позаботиться обо всём с большей предусмотрительностью и осторожностью, и я должен признать, что это величайший слуга Франции, какой у нее только был!» После этого разговора король признался своему духовнику, что у него очень тяжело на душе, он опасается, что вновь заболеет, а чуда больше не произойдет. Черствая эгоистка Мария опять перешла в наступление и потребовала у сына обещать прогнать Ришельё. Не имея сил возражать, Людовик устало ответил, что сейчас не время принимать такие решения, вернемся в Париж — посмотрим. Уже 6 октября он начал собираться в дорогу, предвкушая охоту в лесах Иль-де-Франс — проверенное средство, чтобы отвлечься, забыться и восстановить душевное равновесие.

Ришельё как будто не знал об обещании, практически вырванном королевой-матерью у венценосного сына. 19 октября он вместе с королем выехал в Роанн, а на следующий день они получили известие, что Брюлар де Леон и отец Жозеф, напуганные известием о тяжелом состоянии здоровья короля, заключили в Регенсбурге мир с министрами императора, по которому Франция отказывалась поддерживать своих союзников в Италии. В Лионе ликовали, Ришельё рвал и метал. Королю не терпелось уехать, поэтому он велел кардиналу подождать в Роанне членов Совета и вместе с ними принять решение.

Мария Медичи с Марильяком добрались туда 26 октября. В отсутствие короля Совет возглавляла королева-мать. Готовил заседание Ришельё — вместе с Марильяком и Бутилье. Произошло еще одно маленькое чудо: Мария не колеблясь согласилась, что договор надо дезавуировать, поскольку его принятие — позор, хотя Марильяк настаивал на продолжении переговоров с императором, «держась за них зубами», лишь бы не было войны. Де Леону и отцу Жозефу были отправлены новые инструкции. Приятно удивленный, Ришельё предложил королеве-матери сопровождать ее в пути и получил согласие.

Для него сейчас важнее всего было продолжить начатое. По счастью, французская армия не приняла в расчет Регенсбургский договор. Как раз 26 октября войска маршала Лафорса выстроились в боевой порядок вблизи Казале, перед которой заняли оборону испанцы. В то же время маркиз де Санта-Крус, представлявший Испанию на переговорах, поддался на уговоры секретаря папского легата. Мазарини понял, что испанец боится потерять армию, и расписал ему в красках, насколько сильны французы. Тот согласился на мир. Когда под Казале уже завязалась перестрелка и Лафорс был готов бросить в бой пехоту, на дороге показался скачущий галопом всадник, размахивавший над головой белым шарфом.

— Alta! Alta! — кричал он. — Расе! Расе![40]

Новый текст договора, привезенный Мазарини, удовлетворил французское командование: Франция обязывалась возвратить Савойю, оставив за собой Пиньероль и долину Перозы; Карл де Невер становился герцогом Мантуанским; испанцы выводили войска из Монферрато и снимали осаду Казале; крепости, оставленные воюющими сторонами, переходили к герцогу дю Мэну, старшему сыну де Невера. Когда 29 октября Людовик добрался до Версаля, Франция уже могла торжествовать победу.

Однако надвигалась новая гроза. Как часто бывает, победы во внешней политике уравновешивались проблемами в политике внутренней.

На продолжении всего пути в Париж по воде и по суше кардинал вел себя с королевой чрезвычайно предупредительно и услужливо. Но Мария Медичи была флорентийкой, а в Италии искусство притворства, которому в других местах обучаются специально, впитывают с молоком матери, писал в мемуарах статс-секретарь Бриенн. Стоило ли Ришельё обольщаться на ее счет? Улыбаясь королевскому министру, Мария отправила с оказией письмо старшему сыну, в очередной раз настаивая на отставке Ришельё. Она собиралась поквитаться с ним за все унижения.

Расставшись с королевой 5 ноября, кардинал отправился в Фонтенбло, а оттуда в Сен-Жермен, дожидаться Людовика (в Лувре на половине короля велась перестройка, жить там было нельзя), а Мария поехала дальше — в Париж, в свой Люксембургский дворец. Там она совещалась с Марильяком, как лучше избавиться от Ришельё. Тот вернулся в столицу вместе с королем 9 ноября и поселился в Малом Люксембургском дворце, под боком у королевы-матери, а Людовик — в бывшем особняке Кончини на улице Турнон. Политическая жизнь переместилась на левый берег Сены.

В письмах из Версаля король уверял главного министра, что ничуть не переменил свое отношение к нему. Более того, он и от своего брата требовал полюбить кардинала и пытался урезонить его фаворитов: «Я говорил им о Вас очень тепло, заявив им, что величайшее удовольствие в мире, какое мог бы доставить мне мой брат, и величайшее свидетельство привязанности, которое он мог бы мне предоставить, — это любить Вас. Они считают, что в мыслях королевы, моей матери, Вы совершенно погублены; я полагаю, что они преувеличивают».

В воскресенье 10 ноября король с утра отправился в собор Парижской Богоматери, отстоял службу и публично причастился. Затем он навестил обеих королев: мать в Люксембургском дворце и супругу в Лувре. Покончив с протокольными обязанностями, на которые ушло всё утро, Людовик отправился к себе, чтобы устроить примирительную встречу Гастона и Ришельё, а оттуда опять в Люксембургский дворец — на заседание Совета с участием Марии Медичи, Ришельё и Марильяка. Речь шла о Регенсбургском мирном договоре: кое-какие статьи было необходимо пересмотреть. Армия должна была зазимовать в Пьемонте; командование ею решили поручить вместо Лафорса брату канцлера Луи де Марильяку, недавно сделанному маршалом, о чем Ришельё уведомил его письмом.

Казалось, всё шло хорошо, но после заседания Совета королева-мать вдруг сбросила маску, надетую в Роанне, — заявила Ришельё, что тот больше не будет исполнять обязанности сюринтенданта ее двора, поскольку она более не склонна ему доверять. Людовик попытался возразить, но Мария одним духом выпалила целую обвинительную речь: «Ваш любимец — неблагодарный подлец, хитрец и предатель!» Ришельё растерялся, испугался. Король понял, что мать ему сейчас не переубедить, и тихонько велел кардиналу явиться к ней утром, якобы сдавать дела, а он тем временем попытается замолвить словечко в его пользу.

На следующий день в половине двенадцатого (время «туалета королевы») Ришельё поднялся по парадной лестнице Люксембургского дворца на второй этаж и повернул направо. К его удивлению, дверь приемной была заперта. Кардинал вышел в галерею, однако и там дверь, ведущая в королевские покои, не открывалась. Но Ришельё не только знал во дворце все входы и выходы, но еще и исправно платил слугам-соглядатаям. Горничная королевы-матери раздобыла для него ключ от потайной двери в королевский кабинет, куда можно было попасть из дворцовой часовни.

Кардинал проник туда в самый разгар разговора между матерью и сыном: Людовик понуро сидел в кресле, изредка пытаясь вставить свои возражения в поток бранных слов, которые извергала Мария в адрес Ришельё. Тот отодвинул тяжелую красную портьеру, скрывавшую потайную дверь, и неожиданно появился перед ними: «Ваши величества говорили обо мне?»

Королева изумилась, но не настолько, чтобы лишиться дара речи. «Я не желаю ни видеть вас, ни слышать о вас, о вашей родне и ставленниках! Всех вон, до единого!» Она обвиняла кардинала в том, что он плетет интриги за ее спиной, действует против ее воли в государственных делах и даже предпринимает усилия, чтобы вернуть ко двору принца Конде и освободить Вандома из Венсенского замка. Наконец, обращаясь к сыну, она заявила: если Ришельё останется при дворе, уедет она сама. «Я запрещаю вам видеться с ним и даже просто находиться в его присутствии! Ноги моей больше не будет в Совете, если там останется господин де Ришельё!»

Людовик почувствовал спазмы в животе, начинавшиеся всякий раз, когда ему нужно было сделать выбор — немедленный и бесповоротный. Но тут снова произошло неожиданное: Ришельё упал на колени и, рыдая, пополз к королеве. «Простите меня!» — умолял он, целуя подол ее платья.

Мария даже не обернулась. Ришельё постоял немного на коленях, потом поднялся и ушел. Людовик тотчас же вскочил и удалился в противоположную дверь.

В приемной его дожидался Клод де Рувруа. Оба скорым шагом вышли из дворца и сели в карету. Людовик всю дорогу молчал, а дома стремительно прошел в кабинет, велел своему фавориту затворить двери и никому не открывать и с размаху бросился на кушетку, так что от колета отлетели пуговицы и запрыгали по полу. (Эти подробности известны из мемуаров герцога де Сен-Симона, сына фаворита. Одним из самых больших несчастий в жизни короля была невозможность побыть одному…)

Между тем слухи о произошедшем в кабинете уже облетели весь двор. Было ясно как день, что кардинала отправят в отставку. Кстати, Мария Медичи официально объявила об этом послам Милана и Венеции, сообщив, что преемником Ришельё будет господин де Марильяк. Придворные поспешили разнести грандиозную новость по всему Парижу.

Если в Люксембургском дворце царило ликование, то в Малом Люксембурге — тоска и уныние. Опального министра явились поддержать только статс-секретари Бутилье и Шатонёф, обязанные ему своими должностями. Здесь же была племянница кардинала госпожа де Комбале, тоже лишившаяся должности в свите королевы-матери. Они плакали, обнявшись. Пришел Лавалетт, которого Мария презрительно называла кардиналом-лакеем[41], сообщил, что король уехал в Версаль, и посоветовал отправиться туда же, якобы чтобы попросить об отставке: короля нельзя терять из виду, нужно быть у него на глазах. Ришельё колебался. Но тут явился гонец с королевским приказом выехать в Версаль. Бутилье и Шатонёф поехали со своим покровителем.

Версаль тогда был простым охотничьим домиком, настолько скромным, что в 1632 году его снесли и выстроили заново. Королевские апартаменты на втором этаже состояли из четырех комнат: прихожей, кабинета, спальни и гардеробной; в двух крошечных флигелях могли разместиться не больше двух спутников короля. Людовик постановил, что его охотничий домик не будет официальной резиденцией: никаких заседаний Королевского совета, никаких визитов министров и иностранных посланников. Должны же у него быть хоть какие-то личная жизнь и свобода?

Войдя в кабинет, где находился король со своим фаворитом, обер-камергером де Мортемаром и обер-камердинером де Берингеном, Ришельё тотчас опустился на колени. Людовик подошел, чтобы помочь ему подняться.

— Вы — лучший из господ, — прошептал кардинал.

— Это вы — самый верный и любящий слуга в мире, — отвечал король. — Если бы вы проявили неуважение или неблагодарность к моей матери, я тотчас отвернулся бы от вас. Но это не так.

Чутье в очередной раз подсказало кардиналу верную линию поведения во время объяснения в Люксембургском дворце!

Отведя Ришельё комнату, которую обычно занимал граф де Суассон, король отпустил всех остальных и говорил с ним наедине. (Впоследствии Ришельё сообщил о содержании этой беседы своим преданным ставленникам Гюрону и Сирмону.) Следуя заранее намеченному плану, Ришельё вновь испросил позволение удалиться от дел: он уже немолод (ему было 45 лет), слаб здоровьем, да и королева не потерпит его присутствия в Совете. Он расписал королю все трудности сложившейся ситуации. Но Людовик был с ним не согласен. Позволить кардиналу удалиться от дел — значит признать собственную слабость. Министр не смеет отказаться служить своему королю и государству. Впоследствии Ришельё изложил их разговор в своих мемуарах: «Я приказываю вам остаться и по-прежнему заправлять моими делами, поскольку таково мое решение, и оно бесповоротно. — Но сир, как посмотрят на то, что ваше величество оставило меня при себе, хотя меня публично укоряют в неблагодарности к королеве? — Речь не о королеве, но о заговоре и безграничной власти кое-кого из тех, кто вызвал эту бурю. Я ими займусь». В конце концов Людовик сказал, что уважает свою мать, но «более обязан своему государству».

Разговор продлился четыре часа. Затем король начал действовать. Он вызвал к себе министров и статс-секретарей, находившихся в Париже: Бутилье, сюринтенданта Бюльона, Лавиль-О-Клерка и Марильяка.

Получив приглашение прибыть в Версаль, семидесятилетний Марильяк воспрянул духом. Однако через некоторое время курьер привез новое распоряжение: поскольку в Версале негде разместиться, ему надлежит остановиться поблизости, в деревушке Глатиньи. Канцлер был неглуп и понял: раз в Версале нет места, значит, оно занято Ришельё. Он допоздна жег бумаги, которые могли его скомпрометировать, и прибыл в Глатиньи уже поздно ночью.

В ночь на 12 ноября король провел в Версале заседание Совета — в отсутствие канцлера. В своей привычной манере, кратко и решительно, Людовик XIII напомнил, что уже больше года, начиная с пребывания двора в Труа, против кардинала плетутся заговоры. В одной интриге, сложившейся во время его болезни, он обвинил госпожу дю Фаржи (камер-фрау Анны Австрийской), герцога де Бельгарда, связанного с Гастоном Орлеанским, а главное — Мишеля де Марильяка. Конечно, его следует уважать за строгую жизнь, благочестие и оказанные им услуги, но король, более не намеренный терпеть его присутствие, отрешит его от должностей и отправит в изгнание. Кто мог бы его заменить? После обсуждения сошлись на кандидатуре Шатонёфа, который неоднократно исполнял обязанности посла и был креатурой Ришельё. Одновременно первым председателем Парижского парламента назначили Никола Леже. Оба были открытыми противниками королевы-матери.

Тут встала проблема с Луи де Марильяком. Разумно ли сохранять за братом опального министра пост главнокомандующего? Ведь под его началом семь тысяч солдат, набранных в основном в Шампани, где его любят и уважают. Очень может быть, что родственные чувства возобладают над чувством долга. Осторожность одержала победу над щепетильностью: Людовик подписал тайный приказ об аресте Луи де Марильяка, который надлежало исполнить маршалам Шомбергу и Лафорсу.

Поутру в Глатиньи отправился статс-секретарь Лавиль-О-Клерк. Мишель де Марильяк слушал мессу в часовне. Текст из Священного Писания оказался подобран очень удачно: послание апостола Петра, начинавшееся со слов: «Итак, как Христос пострадал за нас плотию, то и вы вооружитесь тою же мыслью; ибо страдающий плотию перестает грешить», — а заканчивавшееся словами: «Итак, страждущие по воле Божией да предадут Ему, как верному Создателю, души свои, делая добро».

По окончании службы Марильяк передал посланному шкатулку с государственными печатями, ключ от нее, который всегда носил на шее, и свое прошение об отставке. На какое-то мгновение старик подумал, что всё кончено и он свободен, но тут Лавиль-О-Клерк, вышедший на минутку, вернулся в сопровождении командира охраны.

Гвардейцы препроводили Марильяка в Нормандию, в Кан. По новому приказу короля пришлось вернуться и остановиться в Лизье, а оттуда через несколько недель выехать в Шатоден. Именно в крепости этого города опальный канцлер окончил свою жизнь в 1632 году. Стерегли его крепко: даже по нужде приходилось выходить в сопровождении караульного, и это доставляло ему большие неудобства, поскольку он стеснялся посторонних.

Арест его брата 23 ноября тоже прошел без инцидентов. Шомберг вызвал капитанов и сообщил им о новом королевском приказе, полученном всего через два дня после предыдущего (о назначении Марильяка главнокомандующим). Опальный маршал сказал, что подданному не позволено роптать на своего государя, и выразил желание отправиться в тюрьму, которую королю будет угодно ему назначить. Через две недели его конвоировали в Сент-Менеуль.

Передав канцлера гвардейцам, Лавиль-О-Клерк проследовал в Париж, чтобы сообщить о решении короля Марии Медичи. Сын не просто ставил ее в известность о произошедшем, а требовал одобрить его действия. Королева-мать не могла поверить своим ушам и хотела немедленно ехать в Версаль, но Людовик уже сам был в пути. Кишевший придворными Люксембургский дворец мгновенно опустел — его хозяйке нужно было собраться с мыслями и выбрать линию поведения. С легкой руки записного придворного острослова Ботрю, графа де Серрана, 11 ноября 1630 года вошло в историю как День одураченных.

ЖРЕБИЙ БРОШЕН

Ноябрьский переворот был воспринят общественностью как победа «добрых французов» над происпанской партией. Однако этой партии обрубили крылья, но не голову. Пускай придворные, которые раньше толпились в Люксембургском дворце, теперь заискивали в другом месте, Мария Медичи всё еще состояла в Королевском совете, и Людовик не терял надежды ее переубедить и привлечь на свою сторону. А ведь, судя по донесениям итальянских дипломатов, через королеву-мать шла утечка важных сведений; испанский двор был в курсе того, о чем говорилось на Совете в Париже, а также военных планов французского короля. Оказывалось и обратное влияние: именно через испанского посла Мадрид и Вена давили на королеву, добиваясь отставки Ришельё — источника всех бед. Вот именно: во всём виноваты испанцы! Виновные наконец-то были найдены, поскольку об очередной войне матери и сына не могло быть и речи.

«Мы знаем, что Мирабель явился сюда с недобрыми намерениями, — заявил Людовик венецианскому послу Контарини во время аудиенции. — Я предпринял всё, что мог, чтобы умилостивить королеву, мою мать, но поскольку ничего не мог от нее добиться, то заявил ей, как и всем прочим, что я намерен поддерживать кардинала против всех, ибо его несчастья и мои собственные происходят от испанцев».

Точно так же, как в апреле 1617 года, Людовик хотел доказать всем, что «он король». Но теперь в этом уже не было юношеской бравады, и весьма многие имели возможность убедиться, что он слов на ветер не бросает. Точка опоры была найдена, оставалось только оттолкнуться от нее и двигаться вперед.

Мария Медичи так и не поняла, что давно уже не властна над Людовиком, несмотря на всю сыновнюю почтительность, которую он по-прежнему ей выказывал. Когда 19 ноября мать и сын увиделись в Сен-Жермене, Мария повторила, что больше не желает видеть Ришельё; Людовик ответил, что будет стоять за кардинала «до самой смерти». Через два дня король, принимая делегацию магистратов по поводу полетты, упомянул о недавних событиях: «Вы знаете, куда завела королеву, мою мать, ее враждебность к господину кардиналу. Я уважаю и почитаю матушку, но я намерен помогать и защищать господина кардинала от всех». Узнав об этом, Мария взвилась, как ужаленная, и заявила, что эти слова были подсказаны Ришелье. Она по-прежнему не осознавала, как больно ранит сына, считая его внушаемым и несамостоятельным да еще говоря об этом публично. Для Людовика теперь было делом чести настоять на своем, но кардинал перепугался и стал оправдываться перед королевой-матерью, прося отца Сюффрена, Бюльона и ее личного секретаря Рансе уверить ее, что он здесь ни при чем. Мария отказывалась их слушать и даже прогнала Рансе со службы.

«Железный» Ришельё в этот решающий момент как будто сник и раскис. Он умолял итальянских дипломатов стать его заступниками перед королем, а когда Контарини рассказал ему о том, как прошла аудиенция 20 ноября, начал вздыхать: «К чему все эти великие дела, которые я могу совершить для короля и наших друзей; я знаю, что королева меня никогда не простит, поскольку она истолковывает всё, что я делаю, к позору и презрению. Я ее знаю: она не умеет прощать. Мне нужно следить за собой и удержаться в милости у короля». Он думал только о придворных интригах и чахнул на глазах.

В отчаянии он обратился к нунцию Баньи, которого только что произвели в кардиналы. Баньи отправился к королеве 7 декабря, и на сей раз та согласилась на переговоры, поставив, однако, условием освобождение Марильяков. В конце концов накануне Рождества в Люксембургском дворце состоялась новая встреча королевы и кардинала в присутствии Людовика. Она прошла в ледяной атмосфере и ничем не кончилась. И только в самый сочельник Баньи удалось кое-как их примирить. Король, его брат и отец Сюффрен были свидетелями. Выступая от имени короля и королевы, Баньи заявил, что прошлое забыто, королева согласна видеть кардинала в Совете, однако не желает, чтобы он занимался делами ее двора.

Изгнав из своего окружения всех родственников Ришельё, королева-мать чуть не осталась вообще без слуг. Но когда Шомберг, вернувшийся из Италии, сказал ее врачу Вотье, что самым простым решением было бы вернуть их обратно, Мария сочла это новым оскорблением и немедленно нажаловалась королю. Окончательно уверившись в «испанском заговоре», Людовик 28 декабря решил прогнать от двора госпожу дю Фаржи и маршальшу де Марильяк (в девичестве Екатерину Медичи). Место камер-фрау Анны Австрийской он отдал госпоже де Лафлот-Отрив, поэтому ее внучка Мари де Отфор стала фрейлиной королевы. Людовик теперь зачастил на половину жены, охотно беседовал с ней и дамами из ее окружения даже сверх времени, отведенного придворным этикетом на «разговоры в кругу семьи». Одновременно из свиты Анны Австрийской был изгнан десяток еще остававшихся там испанок, включая десятилетнюю девочку, дочку ее камеристки, с которой Анна отводила душу в разговорах на кастильском наречии. Испанский посол маркиз де Мирабель, прежде имевший свободный доступ в Лувр, теперь должен был испрашивать разрешение на аудиенцию, как все остальные посланники. Его протесты остались без ответа.

Королевы сплотились и в январе 1631 года отказались присутствовать на представлении комедии, устроенном Ришельё. 14 января король, никого не предупредив, уехал на охоту, взяв с собой кардинала.

В самом деле, пора было положить этому конец, иначе из-за женских капризов не останется времени на государственные дела. А они между тем принимали серьезный оборот: 23 января 1631 года в Бервальде (ныне Мешковице в Польше) был заключен договор между Францией и Швецией, втянувший Людовика XIII в Тридцатилетнюю войну.

Не объявляя открыто войну Священной Римской империи германской нации, французский король оказал поддержку врагам Габсбургов — в данном случае шведскому королю Густаву Адольфу, ввязавшемуся в этот конфликт еще в прошлом году. Ранее Швеция была занята борьбой с Польшей за Балтийское побережье. Закончив эту войну и заручившись поддержкой России, которая поставляла ему хлеб по льготной цене, Густав Адольф высадился в Померании и объявил себя защитником германских протестантов. Саксонский курфюрст Иоганн Георг заключил с ним союз против генералиссимуса Тилли, чьи войска осадили Магдебург. Франция, надеявшаяся, что ее союзник Максимилиан Баварский выйдет из альянса с империей или, по меньшей мере, будет сохранять нейтралитет, добилась от шведского короля обещания не нападать на его земли и гарантировать германским католикам свободу вероисповедания. Взамен она обязалась полностью или частично взять на себя расходы на содержание в Германии шведской армии (30 тысяч пехоты и шесть тысяч конницы) и дважды в год, 15 мая и 15 ноября, перечислять в шведскую казну 20 тысяч имперских талеров (полтора миллиона турских ливров) через финансовые институты Парижа и Амстердама (Ришельё изначально предложил 15 тысяч, но Густав Адольф заставил его поднять планку). Отдельный пункт двустороннего договора был посвящен торговым отношениям: Швеция должна была предоставить для нарождающегося французского флота корабельную артиллерию, мачты, канаты, медь и вообще всё, что нужно для строительства кораблей. Договор был заключен на пять лет.

Естественно, Мария Медичи не одобряла этой политики, но у нее оставался один-единственный козырь — младший сын. Правда, он был переменчив, как флюгер. Накануне Дня одураченных он был у матери, уверенный в падении Ришельё, но уже 6 декабря отправился во дворец кардинала, чтобы заверить того в «дружбе и покровительстве». Ришельё понимал, что ему нужно переманить принца на свою сторону, отделив его от матери. Гастон находился под влиянием своих фаворитов Пюилорана и ле Куанё, их нужно было купить. Первый получил 150 тысяч ливров и запросил герцогский титул, второй был назначен председателем Главной палаты Парижского парламента, но требовал кардинальскую шапку. Ришельё с легкостью согласился за них похлопотать, прекрасно зная, что титул должен даровать Совет, а кардинальский сан — Рим, который ни за что на это не пойдет, поскольку против ле Куанё велась тяжба о признании брака и отцовства. Не получив обещанного, оба потребовали, чтобы Гастон выступил с извечной угрозой: покинуть двор.

Тридцатого января 1631 года герцог Орлеанский в сопровождении свиты из двух десятков дворян явился во дворец кардинала на улицу Сент-Оноре и проследовал прямо в кабинет. «Я собирался любить вас и служить вам, как обещал 6 декабря, но теперь не считаю себя связанным словом, поскольку вы не выполнили своих обещаний моим друзьям, — заявил он. — Вы бесчестный человек, и не рассчитывайте на мою дружбу! Я не стану другом безродному выскочке, который забылся настолько, что внес разлад в королевскую семью, стал преследователем своей благодетельницы, очерняя ее перед королем, а со мной ведет себя столь нагло, что только священнический сан защищает его от немедленной расправы!» В тот же день принц уехал в Орлеан. Начиналась война двух братьев.

Король находился в Версале, но сразу примчался в Париж, предупрежденный Ришельё. Он ни секунды не сомневался, что брат выкинул свой фортель с подачи Марии Медичи. Чаша его терпения переполнилась. 12 февраля он выехал в Компьен, взяв с собой обеих королев.

Упрямство Людовик унаследовал от матери: он всё еще пытался заставить Марию Медичи примириться с Ришельё и даже прибегнул для этого к услугам ее врача Вотье, которого считал жалкой личностью. Вотье не справился с задачей — королева так и не дала письменного согласия присутствовать на Совете. Второй раунд переговоров вели уже Шомберг и Шатонёф, но и они получили решительный отказ. В Компьене собрали Совет, и король попросил министров высказаться по очереди. Ришельё взял слово последним, проанализировал ситуацию (Франция в кольце врагов, стремящихся ослабить ее за счет внутренних раздоров) и обрисовал четыре возможных выхода из нее: примириться с Месье — но это невозможно, поскольку его фавориты хотят всё или ничего; примириться с королевой-матерью — но это возможно только путем отречения короля от власти, то есть невозможно; позволить ему, Ришельё, удалиться от дел; разрушить заговор полностью. Но поскольку весь заговор держится на королеве-матери, единственное средство с ним покончить — удалить ее от двора, а такого он, естественно, предложить не смеет; но если король и Совет примут это решение, он будет вынужден с ним согласиться, настаивая при этом на своей отставке.

Министры проголосовали за удаление королевы и против отставки кардинала. Однако речь шла о матери монарха, поэтому окончательное решение мог принять только он сам. Людовик практически не колебался: он вернется в Париж один, а мать отправит на жительство в Мулен, столицу Бурбонне на севере Оверни, передав ей управление этим городом, а заодно и всей провинцией вместо Конде. Родовое гнездо Бурбонов отстоит от французской столицы на 300 километров — «дистанция огромного размера». Приняв решение, король всегда выполнял его безотлагательно: в Компьен вызвали восемь рот французских гвардейцев — полторы тысячи человек под командованием маршала д’Эстре, которому Людовик приказал занять город и замок и охранять королеву. Рано утром 23 февраля король сел в карету вместе с супругой и выехал в Санлис, сопровождаемый свитой, даже не попрощавшись с матерью.

По приказу короля д’Эстре перекрыл все входы и выходы и арестовал Вотье, которого тотчас препроводили в Бастилию. Злополучный лекарь отправился туда не один: за ним последовал маршал Франсуа де Бассомпьер, тайно сочетавшийся браком с принцессой де Конти, состоявшей в заговоре против кардинала, которую Людовик услал в ее замок Э (там она родила сына). Верный человек предупредил Бассомпьера о грядущем аресте, герцог д’Эпернон предложил дать денег на дорогу, но маршал и не думал бежать: целую ночь он жег шесть тысяч писем, которые могли скомпрометировать многих знатных дам. Впоследствии Бассомпьер описал в мемуарах сцену своего ареста. 25 февраля 1631 года к нему явился господин де Лонэ, лейтенант лейб-гвардии, и сказал: «Сударь, со слезами на глазах и с обливающимся кровью сердцем я, бывший вашим солдатом 20 лет и всё еще состоящий под вашим началом, вынужден объявить, что король приказал мне вас арестовать». На это Бассомпьер ответил: «Я всю жизнь был покорен воле короля, который может располагать мной и моей свободой, как ему угодно». Это была чистая правда, и Людовик, конечно же, мог воспрепятствовать аресту верного слуги своего отца, доказавшего свою преданность и ему самому. Но он находился в таком состоянии, когда любое независимое суждение и проявление самоволия (например, тайный брак) казались ему подозрительными. Он матери своей не доверяет, что уж говорить о других. Кто знает, как поступит Бассомпьер, если какая-нибудь дама начнет умолять его избавить Францию от кардинала…

Госпожи д’Эльбёф, де Ледигьер и д’Орнано, наперсницы королевы-матери, тоже отправились в изгнание. А вот сама королева не торопилась уезжать: она принялась торговаться с сыном. Ей не хочется в Мулен, пусть лучше Невер в Бургундии, и освободите Вотье. Невер так Невер (245 километров от Парижа), отвечал Людовик; Вотье вернется к своей госпоже, когда она прибудет на место. Королева продолжала юлить, надеясь, что Гастон тем временем соберет силы и спасет ее.

Легкий на подъем Гастон уже успел уехать в Бургундию, губернатор которой, герцог де Бельгард, сочувствовал ему — но не более. Когда не менее подвижный Людовик отправился туда вслед за ним, Месье струсил и перебрался во Франш-Конте (владение Испании), а оттуда в Лотарингию. Не дотянувшись до брата, Людовик 30 марта опубликовал в Дижоне королевскую декларацию против сторонников Месье.

Непосредственная угроза для Ришельё была если не устранена, то отдалена, но и королева Анна ненавидела кардинала. Чтобы хоть как-то расположить ее к себе, Ришельё уговаривал Людовика вернуть ко двору герцогиню де Шеврез, и тот нехотя дал согласие.

В Санлисе монаршая чета спала в одной постели. Перед отъездом из Компьена Людовик отдал распоряжение прислуге «приготовить валик», сообщив тем самым о своем намерении провести ночь с женой. (По французским обычаям подушку клали на валик, лежавший в изголовье. Анна Австрийская этого не любила: у нее болела шея, и когда она не принимала мужа, то спала без валика, как привыкла в Испании.) Последствия дали себя знать: через несколько недель королеву стало тошнить по утрам, у нее появились головные боли и обмороки — верные признаки беременности. Но едва король добрался до Труа, чтобы оттуда следить за происками Лотарингии, как получил известия, что опять «не сложилось». Четвертый раз — это уже слишком. Людовик больше не мог обвинять во всём лишь Анну. Возможно, именно он чем-то прогневал Создателя. Когда Господь хочет наказать королевство, он не дарует потомства королю… Людовик выехал в Санс к жене, чтобы попытаться ее утешить.

Некоторым утешением ему самому могло послужить лишь то, что мантуанский конфликт наконец-то был улажен: 6 апреля представители французского короля, герцога Савойского и императора Фердинанда II подписали в Кераско мирный договор, по которому все иноземные войска должны были быть выведены, Савойя за выкуп отказывалась от прав на герцогство Монферрато, а Фердинанд — от прав на герцогство Мантуанское, герцог де Невер получал материальную компенсацию за потерю некоторых территорий. У договора существовала тайная статья: Суза и Авильяна после освобождения французскими войсками перейдут под контроль швейцарских солдат, которые должны присягнуть герцогу Савойскому, как только станет известно о выводе войск из владений гризонов. Переговоры вел Туара.

Чтобы в будущем не зависеть от произвола соседей, Республика гризонов решила собрать собственную армию и защищать пути в страну. Поскольку у нее не было опытного полководца, она обратилась к жившему в Венеции герцогу де Рогану. Людовик XIII позволил герцогу принять эту должность.

Теперь основные военные действия разворачивались в Германии. После того как Густав Адольф в начале апреля взял Франкфурт и Ландсберг, Тилли приступил к энергичной осаде Магдебурга, надеясь оттянуть туда шведские войска. Получив от города отказ капитулировать, он решил взять его штурмом. Приступ начался 10 мая в пять часов утра сразу со всех сторон. Через три часа ожесточенный бой кипел уже на улицах, к полудню город перешел в руки имперских войск. Озлобленные долгой осадой солдаты устроили резню: из тридцати тысяч горожан выжило не более пяти тысяч. Магдебург был разграблен, разрушен и сожжен; обугленные трупы две недели сбрасывали в Эльбу. Возмущенные такой жестокостью протестанты Европы обвиняли в нерешительности шведского короля, не поспешившего на помощь защитникам города; однако тот не мог поставить на карту успех всей своей стратегии. Католики тоже не дремали: в конце мая представители Франции заключили в Мюнхене тайный договор с Баварией против австрийских Габсбургов, хотя это и противоречило условиям Регенсбургского мирного соглашения.

В это время Людовик XIII продолжал воевать со своими родственниками и общественным мнением. Парижский парламент отказался зарегистрировать заявление от 30 марта, и 13 мая король вызвал магистратов в Лувр, сурово их отчитал и отправил в изгнание нескольких председателей палат и советников. 30 мая Гастон отозвался на эти события письмом, которое по сути было обвинительной речью против Ришельё.

Эта политическая переписка стала достоянием общественности: чтобы привлечь ее на свою сторону, Людовик велел напечатать и письмо Гастона, и свой ответ на него, и разносчики торговали ими на Новом мосту в Париже. Обе противоборствующие силы прибегли к услугам памфлетистов. Сторону Марии Медичи отстаивал ее духовник Матье де Морг (некогда состоявший на службе Ришельё, но изменивший своему благодетелю). Когда на прилавке появились составленные им «Смиреннейшее, достовернейшее и важнейшее предостережение Королю» и «Доброе предостережение христианского Катона кардиналу де Ришельё», главный королевский министр бросил в бой собственных рыцарей пера: поэта Жана Сирмона, выступавшего под псевдонимом де Монтань, а также Жана Луи Геза де Бальзака. Последний издал в 1631 году книгу «Государь», в которой защищал и оправдывал политику Людовика XIII и его министра, порицал корыстные интересы «партии святош», бичевал грандов и обличал происки заграницы, распалявшей ссоры между французами. Юрист Лебре в «Трактате о суверенной власти короля» утверждал принципы абсолютизма. Наконец, на всех перекрестках зачитывали декларации против мятежников, которые затем опубликовали в журнале «Меркюр франсэ» — первом французском периодическом издании, выходившем с 1610 года, правда, крайне нерегулярно, раз в два-три года. (По сути это была печатная летопись: в первом выпуске описывались события в стране начиная с 1605 года и заканчивая коронацией Людовика XIII; хроника 1630–1631 годов вышла в свет только в марте 1632-го.)

Власть почувствовала необходимость в печатном органе, более оперативно реагирующем на события политической и общественной жизни. В мае 1631 года появился первый выпуск «Газеты» Теофраста Ренодо — врача, дававшего бесплатные консультации беднякам и открывшего бюро по трудоустройству. Газета бесплатных объявлений выходила каждую неделю, и Ришельё превратил ее в свой рупор, поставляя туда собственноручно написанные статьи. Король тоже стал ее корреспондентом. Ришельё давал разъяснения по поводу общей политики и дипломатии, а Людовик четко и ясно рассказывал о военных операциях, а при случае описывал прием какого-нибудь посла или иные придворные события.

Манифест Гастона был «цветочками» по сравнению с «ягодками» — письмами Анне Австрийской, изъятыми у врача Сеналя, который прибыл из Брюсселя. Бдительные агенты Ришельё, успевшего создать разветвленную сеть разведки и контрразведки, оказались на высоте. Одно из писем было от королевы-матери, другое, шифрованное — от госпожи дю Фаржи. Король прислал к жене Шатонёфа с требованием сообщить ключ от шифра. Анна заявила, что сожгла эту бумагу, однако письмо было расшифровано. Людовик узнал из него, что жить ему осталось максимум до августа. Мария Медичи писала, что до тех пор она попытается помешать повторному браку Месье, который снова влюбился — в шестнадцатилетнюю Маргариту Лотарингскую, сестру герцога. Вот станет королем, тогда и будет решать, на ком ему жениться.

Людовик, разумеется, сильно разгневался и пожелал, чтобы письма, адресованные королеве особами, которых он отправил в изгнание, были зачитаны в присутствии ее самой и нескольких членов Королевского совета. Однако Ришельё (которого, кстати, тоже планировалось устранить) избавил Анну от этого позора и кое-как смягчил гнев ее супруга. Сеналь был посажен в Бастилию, а потом приговорен к галерам. Кардинал же прибегнул к услугам… герцогини де Шеврез и велел ей, для облегчения участи королевы, написать своему давнему поклоннику Карлу Лотарингскому, прося не оказывать военной поддержки Гастону и уверяя, что брак, не одобренный королем, будет недействительным.

В отношениях между супругами снова наступил «ледниковый период» — по вполне понятным причинам. В конце июня Людовик уехал в Версаль, бросив Анну в Сен-Жермене, и только по настоянию Ришельё возобновил встречи с ней через две недели. Одновременно он пытался ускорить отъезд матери из Компьена и даже в качестве жеста доброй воли вывел оттуда войска.

Мария не замедлила воспользоваться этим послаблением. 18 июля 1631 года, около десяти часов вечера, на крыльцо Компьенского замка вышла полная женщина в простом платье и широкополой шляпе с густой вуалью в сопровождении трех мужчин и священника, который объяснил охране, что это служанка ее величества, желающая вступить в брак втайне от своей госпожи. За углом была приготовлена карета, которая помчалась к северной границе. Королева-мать держала путь в крепостцу Ла-Капель, надеясь на услуги командовавшего ею молодого маркиза де Варда, ненавидевшего Ришельё.

Она не знала, что несколькими часами ранее по этой же дороге проскакал отец маркиза губернатор де Вард. Заметив отсутствие его сына при дворе, Людовик заподозрил неладное и велел ему взять командование крепостью на себя. Чтобы не терять времени, старик пустился в путь верхом, прихватив с собой двух офицеров.

Ровно в полночь они были на месте. Подъемный мост оказался поднят. Часовой потребовал назвать пароль. Тогда губернатор отправился в церковь, разбудил звонаря и велел бить в набат. На площадь перед крепостью сбежались перепуганные горожане, солдаты гарнизона поднялись на стену. Сын отказался открыть ворота, тогда отец обратился непосредственно к солдатам: «Я ваш командир, поставленный над вами королем, и если вы воспротивитесь королевской воле, вас всех повесят!» Подъемный мост опустился, ворота раскрылись, решетка поднялась. Капитан выстроил гарнизон во дворе и салютовал губернатору. Тот приказал затворить ворота и никого не впускать, а раскаявшемуся сыну позволил уехать, пообещав сказать королю, будто не застал его в крепости.

Младший де Вард поехал навстречу карете королевы и, сообщив ей о произошедшем, испросил дозволение сопровождать ее. Переночевав в ближайшей деревушке, Мария Медичи на следующий день пересекла границу и из Авена отправила двух гонцов: одного в Париж, к Людовику, а другого в Брюссель, к эрцгерцогине Изабелле.

Узнав из письма матери, что она, доведенная до отчаяния происками кардинала и опасаясь за свою жизнь, была вынуждена бежать, Людовик сухо ответил ей, что эти происки — плод ее воображения. Но оказалось, что королева успела подать жалобу в парламент, требуя начать процесс против Ришельё. Она обещала помиловать кардинала, но только после вынесения ему приговора. Король немедленно отправился в парламент, отозвал жалобу матери, объявив ее клеветой, обвинил советников королевы в оскорблении величия и потребовал арестовать все доходы Марии Медичи. Заодно он написал брату, что разрешает ему жениться на Марии Гонзага; но вертопрах Гастон уже раздумал — теперь ему нужна была Маргарита Лотарингская.

Королева-мать с младшим сыном спешно принялась вербовать себе сторонников. Большие надежды возлагались на губернатора Прованса герцога де Гиза, заклятого врага Ришельё. Когда в конце прошлого года в этой провинции в связи с решением заменить королевских сборщиков налогов провинциальными начались волнения, губернатор не стал вмешиваться: пусть кардиналу будет хуже. В феврале Ришельё отправил туда разбираться принца Конде, а заодно вызвал Гиза в Париж. Тот почуял, откуда ветер дует, и испросил себе отпуск, чтобы отправиться в паломничество в Лоретту. 6 августа он отплыл из Марселя в Италию, откуда ему не суждено было вернуться.

Оставалось надеяться, что «заграница нам поможет». В Монсе королеве-изгнаннице был оказан роскошный прием. Инфанта Изабелла Клара Евгения, на семь лет ее старше, лично явилась встречать ее и привезла в Брюссель. Празднества в ее честь продолжались до конца августа. Тем временем Людовик отправил Клода де Рувруа чрезвычайным послом к эрцгерцогине Изабелле, чтобы просить Марию Медичи вернуться во Францию. В случае отказа он должен был просить инфанту не предоставлять убежища беглой королеве. Филипп IV тоже не обрадовался, узнав, что королева бежала и укрылась в его владениях; он не верил в ее способность собрать войска для похода на Францию, как она обещала. Первый министр Оливарес предложил сплавить ее в Германию, в Аахен. Но когда бедная инфанта Изабелла об этом узнала, отступать было уже поздно: Мария благословляла испанскую флотилию, которая отправлялась в устье Шельды для подготовки вторжения с суши[42], а сама эрцгерцогиня обещала финансовую помощь Гастону, который собирал в Лотарингии войска для похода на Париж.

БРАТ НА БРАТА

Подданный выражает любовь к королю усердной службой и самопожертвованием. Король выражает любовь к подданному благодеяниями и наградами. В августе 1631 года Людовик XIII своей грамотой возвел вотчину Ришельё в ранг герцогства, и 5 сентября кардинал стал герцогом и пэром, а также губернатором Бретани; король разрешил выстроить вокруг его родового замка город Ришельё. Отныне Людовик именовал своего главного министра «кузеном». Кроме того, Венецианская республика включила кардинала-герцога в число своих аристократов.

Во время церемонии посвящения в герцоги и пэры Ришельё приносил присягу вместе с герцогом Анри де Монморанси, губернатором Лангедока. Отношения между ними были натянутыми. Когда король лежал на смертном одре в Лионе, Монморанси, незадолго до того сделанный маршалом (он разбил принца Савойского при Авильяне), пообещал ему оберегать кардинала, однако сам рассчитывал на большее — в его роду было несколько коннетаблей. Ришельё, стремившийся заручиться поддержкой как можно большего числа знати и помнивший добро, неосторожно пообещал за него похлопотать; однако Людовик наотрез отказался восстановить должность коннетабля, отмененную после смерти Ледигьера. Монморанси не получил и звания генерал-фельдмаршала, которое могло бы стать пристойной заменой. Несмотря на это, Монморанси хранил верность королю и, например, вовремя успокоил волнения в Лангедоке, спровоцированные, как и в других французских провинциях, новым способом пополнения казны: теперь прямые налоги должны были собирать не местные власти, а королевские чиновники, покупавшие свои должности (двойная выгода). Если, например, в Бургундии Людовику XIII пришлось со всей суровостью высказать «неудовольствие» муниципалитету Дижона, то с парламентом Тулузы, возглавившей оппозицию нововведению, удалось договориться. Тем не менее герцог, согласно средневековой традиции выступавший защитником своих вассалов, рисковал оказаться между молотом и наковальней. Его жена Мария Фелиция дез Юрсен, состоящая в очень дальнем родстве с королевой-матерью, настраивала мужа против кардинала, а Гастон писал ему из Лотарингии, уговаривая перейти на свою сторону.

Такие предложения делались не только ему. Впрочем, венецианский посол Контарини, сообщая своему правительству о происках высокородных беглецов, передавал и придворные сплетни, что это лишь выдумка кардинала с целью упрочить свои позиции и помешать примирению Людовика с родными, равно как и перехваченные письма, в которых шла речь о злоумышлении на короля. Тем не менее уже в конце лета в Шампань были отправлены войска, а маршал Лафорс занял Седан.

В это время Густав Адольф, усовершенствовав свою армию, двинулся вглубь Германии. 17 сентября 1631 года состоялось сражение при деревне Брейтенфельд неподалеку от Лейпцига. Король находился на правом фланге, вдохновляя солдат своим присутствием.

Против тридцати четырех тысяч солдат шведско-саксонской армии Католическая лига выставила 32 тысячи, используя старую тактику квадратных колонн, называемых испанскими бригадами (tercios). Общее командование осуществлял Тилли.

Битва началась с канонады, длившейся два часа. Понеся большие потери от имперской артиллерии, саксонцы, атакованные пехотой и конницей, бежали с поля боя; однако шведские мушкетеры отбили все семь атак Тилли, а шведская кавалерия перешла в контратаку.

Через четыре часа кровопролития сражение вступило в самую драматическую фазу: выдвинув артиллерийский резерв против имперской пехоты, Густав Адольф с частью конницы ударил в тыл неприятелю. Победа осталась за шведами. Вся северная Германия оказалась в руках Густава Адольфа, и он перенес военные действия на юг.

Людовик внимательно следил за событиями, не упуская ни малейших подробностей, касавшихся новых тактических приемов и видов вооружений, вводимых шведским королем, который был для него большим авторитетом в военном деле. При этом он не спускал глаз с Карла IV, герцога Лотарингского. В декабре 1631 года Людовик прибыл в Мец для переговоров с ним. Герцог хотел присоединить к своему государству герцогство Бар, принадлежавшее его супруге Николь, но являвшееся ленным владением французской короны. Он очень неодобрительно относился к строительству укреплений в Вердене, начатому Ришельё. Этим городом правил епископ, происходивший из Лотарингского дома; император Фердинанд, сюзерен герцога Лотарингского, оказал ему поддержку: германские войска заняли Вик и Муайенвик, но французская армия их отбила.

Нужно ли развивать успех, захватывать Хагенау и Цаберн в Эльзасе, протянув руку помощи шведскому королю? Об этом шла речь на Совете 6 января 1632 года. Отец Жозеф выступил против военного вмешательства («такие вещи следует использовать, как яд: в малых дозах он служит противоядием, а в больших убивает»). Ставки были высоки, и решение перенесли на следующий день. Не сомкнув глаз всю ночь, Ришельё в конце концов согласился: лучше повременить, не принимать открыто чью-либо сторону и защищать немецкие католические княжества.

Тогда же, 6 января, в Вике между Людовиком XIII и Карлом IV Лотарингским был заключен союзный договор. Карл пообещал не предпринимать враждебных действий против Франции и не мешать прохождению ее войск в обмен на возвращение ему крепости Марсаль, а также препятствовать браку своей сестры с Гастоном Орлеанским. Герцог тоже был превосходным актером: он знал, что венчание уже состоялось три дня тому назад, и герцог Орлеанский, вступив в права супруга, уехал к матери в Брюссель.

Требовалось как следует припугнуть Месье, чтобы он не думал, что ему всё сойдет с рук. Но, как и в случае с «заговором Шале», покарать пришлось практически непричастных.

На этот раз в роли «стрелочника» выступил злополучный Луи де Марильяк. После ареста в лагере Фолиццо его перевезли из Италии во Францию, в Сент-Менеуль. Марильяк потребовал, чтобы его судила Большая палата Парижского парламента, поскольку он имел на это право. Однако король отказал, невзирая на протесты парламента, и передал дело на рассмотрение комиссии, состоявшей из членов Совета и магистратов Бургундского парламента, которая впервые собралась в Вердене в конце сентября 1631 года. Маршалу было предъявлено обвинение в хищении казенных средств — беспроигрышный вариант. Следствие шло крайне медленно, жалобы и апелляции обвиняемого встречали сочувствие, Ришельё уже начал бояться, как бы его не оправдали, и 11 ноября деятельность комиссии была прекращена.

В конце февраля 1632 года Марильяка перевели из Вердена в Понтуаз, а следственная комиссия теперь заседала в замке, принадлежавшем кардиналу-герцогу. Комиссарам претило собираться в месте, куда были стянуты войска для охраны узника, и 8 марта они перебрались в Рюэй, резиденцию кардинала. Отныне ее возглавлял хранитель печатей маркиз де Шатонёф. 8 мая Марильяк был приговорен к смерти тринадцатью голосами против десяти. Как пишет Тальманде Рео[43], Ришельё, узнав об этом решении, воскликнул: «Я не думал, что будет за что умертвить господина де Марильяка, однако Господь даровал судьям познания, которых не дал другим людям. Надо думать, что он был виновен, раз эти господа осудили его». Через день несчастного казнили на Гревской площади в половине пятого пополудни. Перед тем как взойти на эшафот, маршал сказал: «Я часто смотрел смерти в глаза, но никогда не видел ее так ясно, как сегодня… Эта смерть — всего лишь стальной ветер, но следует задуматься о том, какая подлость следует за ней».

В самом деле, эта казнь оказалась первой в длинной череде неправедных судилищ… Через десять дней шевалье де Жар, приговоренный к смерти за намерение переправить в Англию герцога Орлеанского и королеву-мать, был помилован прямо на эшафоте и пожизненно заключен в Бастилию.

Сразу после гибели Марильяка королева-мать и Гастон пригрозили отомстить его судьям. Из Брюсселя в Пезена, где находился двор герцога де Монморанси, приехал аббат д’Эльбен — брат епископа Альбигойского, сочувствовавшего Месье и пользовавшегося авторитетом у герцога. Гастон уверял последнего, что в скором времени вступит во Францию во главе армии, набранной герцогом Лотарингским и испанцами. Единокровный брат короля Антуан де Море оставил двор и примкнул к нему.

Анри де Монморанси не любил заниматься политикой. Любезный и обаятельный, галантный кавалер, он умел нравиться всем и не имел врагов. Зимой в его особняке в Монпелье или в замке Пезена устраивались балы, балеты и пиры, на которые являлись дворяне, представители духовенства и крупной буржуазии из Лангедока. Отважный в бою, герцог, тем не менее, отнюдь не стремился к новой войне. Он знал, что в его провинции неспокойно, и не хотел бы оказаться между двух огней. Он написал Гастону, прося не начинать действий без сигнала, но нетерпеливый Месье уже в середине июня выступил в поход во главе наспех набранной армии наемников из четырех-пяти тысяч плохих солдат, за которыми шли по пятам две королевские армии — под командованием Лафорса и Шомберга. Ришельё до последнего момента не верил, что Монморанси примкнет к бунтовщикам, и поставил его в известность, что находится в курсе происходящего. Герцог ответил уверениями в преданности…

Гастон Орлеанский издал манифест, призывавший добрых французов присоединиться к нему, чтобы освободить короля из-под влияния Ришельё и сбросить иго ненавистного министра. Дижон остался верен монарху и не открыл ворота его брату. Местные магистраты ответили, что подчиняются только приказам короля. Гастону ничего не оставалось, как идти в Лангедок, и Монморанси захватило водоворотом событий. Он ничуть не обманывался по поводу того, чем рискует, и намеревался, если дела станут совсем плохи, бежать из страны и предложить свои услуги Густаву Адольфу.

Кстати, в апреле 1632 года шведский король нанес в Баварии очередное поражение Тилли, который был смертельно ранен и умер в Ингольштадте. В мае Густаву Адольфу покорились Аугсбург и Мюнхен, а его союзники саксонцы заняли Прагу. Правда, шведские войска так же грабили и разоряли местное население, как и наемные армии, а потому крестьяне, которые сначала поддерживали шведов, видя в них освободителей от габсбургского господства, стали поднимать восстания в тылу, вынудив Густава Адольфа временно прекратить военные действия на юге Германии. К тому же Людовик XIII, встревоженный успехами шведского кузена, прекратил выплачивать ему субсидии, а не менее встревоженный император призвал на помощь ушедшего было на покой генералиссимуса Альбрехта фон Валленштейна. Набрав новые полки, выдающийся полководец взял Прагу, очистил Богемию от саксонцев и двинулся в Баварию, однако, несмотря на тройное превосходство сил, три месяца простоял под Нюрнбергом, занятым шведами.

Снова запахло порохом и во Франции. В конце июля герцог де Монморанси пересмотрел свое решение заменить налоговых чиновников комиссарами, рассчитывая на то, что представители короля в провинциальных Штатах, собравшихся в Пезена, выскажут возмущение. Так и произошло. Тогда он арестовал их вместе с архиепископом Нарбоннским, оставшимся верным королю и кардиналу. 22 июля Штаты Лангедока, якобы в интересах короля, обратились к герцогу за военной защитой. По сути это было объявление гражданской войны. Однако эта инициатива не нашла поддержки у населения. Парламент Тулузы остался верен монарху. Духовенство разделилось: мандский епископ был за короля, а епископы Альби, Лодевы, Юзеса и Сен-Понса призывали города открывать ворота Месье и его армии. Людовику было просто необходимо лично выступить в поход, чтобы подавить бунт в зародыше. Снова собрав в Пикардии и Иль-де-Франс распущенные было по домам войска, он зарегистрировал в Парижском парламенте декларацию об оскорблении величия, распространявшуюся на всех, кто поддержит Гастона Орлеанского, и в середине августа, сопровождаемый всем двором, отправился навстречу брату. Впрочем, предварительно он предложил Месье забыть прошлое, вернуть ему все владения и доходы, если тот распустит войска и исполнит долг верноподданного в течение шести недель.

От Парижа до Лиона примерно 465 километров, оттуда до Тулузы через Монпелье еще 537. Армия продвигалась медленно, а события развивались гораздо быстрее. Маршал Шомберг существенно сэкономил время своему монарху: Людовик еще не добрался до Лиона, когда получил известие, что войска Месье и герцога де Монморанси разбиты 1 сентября под Кастельнодари. Это было даже не сражение, а стычка, напоминавшая рыцарский турнир. У мятежников было три тысячи конников и две тысячи пехоты, по большей части чужеземные наемники, у Шомберга — только 1200 всадников и тысяча пехотинцев, но это была слаженная и дисциплинированная армия. Герцог де Монморанси сражался в первых рядах как настоящий рыцарь, глубоко врезаясь в ряды неприятеля. Он получил более десятка ран, в том числе в лицо, его конь рухнул на землю и придавил собой седока. Королевские офицеры дали ему последний шанс бежать с поля боя: они надеялись, что герцога подберут его солдаты; однако этого не произошло, и пришлось взять герцога в плен. Судьба была несправедлива к Монморанси — он не скончался от ран, что было бы почетной смертью. А вот граф де Море был убит.

На следующий день войскам Шомберга, занявшим Кастельнодари, пришлось снова сразиться с солдатами Гастона, но исход боя был предрешен. Месье отступил в Безье и отправил к брату парламентера, прося помиловать Монморанси.

Пока Людовик XIII проводил в Лангедоке административные преобразования (отменил 29 финансово-податных округов, из-за которых, собственно, и загорелся сыр-бор, и подтвердил привилегии провинциальных Штатов), Монморанси перевезли в Тулузу, где он должен был предстать перед судом парламента. Следственную комиссию вновь возглавил Шатонёф, когда-то верой и правдой служивший отцу обвиняемого… На сей раз смертного приговора было не избежать: в отличие от Марильяка Монморанси выступил против короля с оружием в руках; но он пользовался такой любовью и уважением, что для магистратов исполнение своего долга стало пыткой. Судьи должны были по очереди высказать свое решение вслух, но это оказалось не по силам старейшине парламента — он прислал запечатанное письмо, в котором написал: «Ж. Т., крестник коннетабля де Монморанси, считаю, что герцог Анри де Монморанси должен быть обезглавлен».

Сестра осужденного принцесса де Конде, герцог Ангулемский, Анна Австрийская, герцог Савойский, папа Урбан VIII умоляли Людовика XIII о пощаде, но тот был непреклонен. Переговоры с Гастоном, который хотел было выставить помилование Монморанси главным условием своей лояльности, завершились 29 сентября: Людовик соглашался простить лишь тех сподвижников Месье, которые находились теперь рядом с ним. Таким образом, амнистия не распространялась на Монморанси, а также ле Куанё, Монсиго и Вьевиля, пребывавших в Брюсселе.

В момент этих переговоров Людовик находился в Монпелье, а Гастон — в Безье; расстояние между этими городами не превышает 78 километров, но братья, с легкостью преодолевавшие гораздо большие дистанции, не пожелали провести один день в седле, чтобы увидеться. Переговоры с принцем вел сюринтендант финансов де Бюльон. «Опыт научил меня, что никогда нельзя выступать против короля», — сообщил ему 24-летний Гастон. Он всегда легко бросался словами, вот и сейчас заявил, что вельмож «нужно уничтожить сообща, грош им цена», а главная виновница всему — королева-мать, втянувшая его в эту ссору: «Ее упрямство наделало бед, а она теперь развлекается богомольем». Приняв и подписав доставленный ему договор (то есть практически смирившись с гибелью Монморанси, которого он же и подставил), Гастон решил отправиться в свои орлеанские владения. В Дижоне 23 октября он узнал о начале суда над губернатором Лангедока — и тут же послал к брату гонца, умоляя о пощаде для герцога.

В это время сам Монморанси через капитана гвардейцев Шарлю, эскортировавшего его в парламент, попросил кардинала заступиться за него перед королем, обещая служить ему честью до самой смерти. Рассказывают, что разговор с капитаном растрогал Ришельё до слез, однако результатов не дал. Еще бы: после пленения герцога кардинал лично написал длинную записку королю, призывая его оставаться неумолимым.

Под стенами дворца архиепископа Тулузского, где остановился Людовик, день-деньской толпился народ. Когда король проезжал во дворец, толпа опускалась на колени, крича: «Пощады! Пощады!» Эти крики были слышны целый день. Но всем заступникам Людовик отвечал одно: «Пощады не будет, пусть умрет. Нет греха в том, чтобы предать смерти человека, который это заслужил. Я могу лишь пожалеть о нем, раз он по своей вине попал в беду». В некоторых мемуарах содержится упоминание о том, что в момент пленения на руке герцога был браслет с осыпанным бриллиантами портретом Анны Австрийской. Несомненно, Людовику об этом донесли. И хотя он заявил, что «не был бы королем, если бы позволил себе иметь личные чувства», всё-таки кое-какие личные чувства, видимо, примешивались к его решению…

Справедливости ради надо сказать, что Людовик не вел себя как твердокаменный истукан, совершенно лишенный сострадания или не ведающий иных чувств, кроме мстительности и злобы. Он тоже любил герцога и помнил о его заслугах, суровое решение далось ему ценой великих душевных терзаний. Капитану Шарлю, который принес ему знак Ордена Святого Духа и маршальский жезл осужденного, а затем, упав на колени, вновь стал молить о пощаде, король ответил, не скрывая слез: «Скажите ему, что единственная милость, какую я могу ему оказать, — палач к нему не прикоснется».

Монморанси отвели целый день на то, чтобы исповедаться и причаститься, — это тоже была особая милость. Герцог написал три письма: жене, сестре и своему доброму другу кардиналу де Лавалетту, но король разрешил передать только записку жене.

Утром 30 октября 1632 года ворота тулузской ратуши были закрыты, стража получила приказ никого не впускать. Во внутреннем дворе поставили эшафот. Явились городские чиновники в парадных одеждах, прево со стражей и гвардейцы капитана Шарлю. Здесь же были духовник короля отец Арну и кардинал де Лавалетт.

Около девяти привели Монморанси. Было довольно прохладно, но герцог остался в легком камзоле из тонкого белого сукна: свой расшитый золотом кафтан он, по традиции, отдал тюремщикам. Руки ему связали шелковым шнурком. Получив благословение отца Арну, он поднялся на эшафот.

Памятуя о том, как мучился Шале, для казни герцога решили использовать итальянское изобретение — острый топор, зажатый меж двух деревянных стояков. Палач попросил позволения обрезать слишком длинные волосы герцога, чтобы удар надежнее достиг цели.

Монморанси сам завязал себе глаза и лег на плаху. Он не сразу нашел удобное положение, поскольку раны всё еще болели. Палач дернул за веревку, топор упал, голова отделилась от тела. Убитый горем Лавалетт велел положить останки друга в свою карету и отвез к месту захоронения.

«Сир, смертью герцога де Монморанси ваше величество преподало большой урок на земле, но Господь в милости своей сделал его великим святым на небесах», — сказал отец Арну, сообщая Людовику о свершении казни. «Ах, отец мой, — отозвался тот с болью в голосе, — я хотел бы способствовать его спасению более мягким способом…»

Гастон Орлеанский 30 октября собственноручно написал королю и кардиналу, заклиная сохранить герцогу жизнь. Он был уже в Туре, когда узнал о казни Монморанси. Теперь он облачился в траур и снял с себя ленту Ордена Святого Духа. Раз король беспощаден к своим заслуженным и знатным слугам, жизнь его родного брата тоже находится под угрозой. «Я не уехал бы из королевства, если бы моя жизнь здесь была в безопасности», — заявил он своей свите.

Двенадцатого ноября он отправил Людовику письмо, заявив, что подписал соглашение в Безье лишь потому, что был уверен в помиловании Монморанси. Но поскольку все его «выражения покорности» ни к чему не привели, отныне он будет искать убежище за границей.

На самом деле у бегства Гастона была иная причина. Его фаворит Пюилоран, на которого распространялась амнистия, неосторожно проговорился королевским представителям о помолвке герцога Орлеанского. В него вцепились мертвой хваткой, и он выцыганил себе прощение лишь ценой точных сведений о тайном браке Месье. Когда Гастон узнал, что король и кардинал теперь в курсе его семейного положения, он собрал своих доверенных лиц, и те хором посоветовали как можно скорее ехать в Брюссель. Он прибыл туда 23 ноября, но Мария Медичи, чтобы не встречаться с разочаровавшим ее младшим сыном, заблаговременно выехала в Малин. Она теперь подпала под влияние ораторианца Шантелуба, бывшего на ножах с Пюилораном.

ПО ЛЕЗВИЮ НОЖА

Пока во Франции разыгрывались эти драматические события, военные действия в Германии приняли не менее напряженный оборот. 16 ноября 1632 года Густав Адольф, обманув ожидания противников, решил перейти в наступление и выбить Валленштейна из Лютцена в Саксонии. Тот велел поджечь город, предварительно заперев жителей в замке. Шведский король сам шел в атаку на правом крыле своих войск. Его лошадь была ранена, та же пуля задела руку седока, и атака продолжилась без него. С Густавом Адольфом остались только семь-восемь человек. В тумане на них наткнулась группа имперских кирасиров; в завязавшейся стычке в короля выстрелили из пистолета и добили шпагами. Один из кирасиров спросил умиравшего, кто он, и услышал в ответ: «Я был шведским королем». Надо отдать должное его солдатам — они отбили тело своего монарха; князь Бернгард Веймарский взял командование на себя, и сражение продолжилось.

Большая часть шведской армии не знала о случившейся трагедии. А вот боевой дух их противников ослаб после гибели имперского полководца Паппенгейма. К концу дня и Валленштейн был ранен пулей в бедро.

Часам к пяти сгустились сумерки, и сражение было прервано. Каждая сторона считала, что победила: шведы захватили пушки и пленных, к тому же противник покинул поле боя; но имперская армия не была разгромлена, тогда как гибель Густава Адольфа ставила под вопрос продолжение военной кампании…

Людовик XIII об этом еще не знал. После стольких переживаний ему требовался отдых, и 14 ноября он уехал из Тулузы прямиком в Версаль, только что отстроенный заново. Кардинал же вместе с королевой, Шатонёфом и герцогиней де Шеврез отправился в столицу длинным путем через юго-запад: он хотел показать ее величеству Бруаж, Ла-Рошель и свой замок.

Однако в Бордо он внезапно слег, страдая от рези в животе, гнойных нарывов и сильного жара, к тому же у него открылся свищ. Губернатор д’Эпернон предоставил своего личного хирурга в распоряжение министра, который не счел возможным из-за своего недуга задерживать королеву. 17 ноября там же, в Бордо, скончался Анри де Шомберг (57-летний маршал, назначенный губернатором Лангедока, недавно снова женился, и его молодая вдова была беременна). Не желая долее находиться во владениях своего врага, Ришельё отправился в путь в носилках, малыми переходами. Людовик, узнав о смерти маршала, назначил губернатором Лангедока его сына Шарля, своего ровесника, который командовал дворцовой ротой «ста швейцарцев».

Король не зря опасался герцогини де Шеврез: ее женским чарам были все возрасты покорны. Вот и престарелый Шатонёф (ему было почти 53 года) не устоял и предал своего покровителя-кардинала. Не ограничиваясь насмешками в адрес своего патрона, он передавал прекрасной герцогине, поддерживавшей связь с Англией, Гастоном и Карлом Лотарингским, важную информацию о том, что обсуждалось на заседаниях Совета. Однако он несколько недооценил Ришельё и возможности его агентуры.

Королева прибыла в Париж 12 декабря, но муж нарочито игнорировал ее. Герцогине де Шеврез было запрещено появляться при дворе, когда там находится король. Сам Людовик, прежде чем отправиться к королеве, справлялся, нет ли там сейчас герцогини, чтобы не встретиться в покоях жены со своим врагом. Анна провела в Версале целых четыре дня и за это время виделась с мужем только однажды, успев поговорить с ним лишь два часа. Раздосадованная, она вернулась в Париж.

Никаких выводов для себя она не сделала, вероятно, списав неласковый прием на неучтивость супруга, который совершенно ее разлюбил, хотя она, кажется, делала всё, чтобы ему угодить… Но 4 февраля 1633 года король сообщил в письме Ришельё, что герцогиня де Шеврез только что принимала в Жуаре гонца из Англии. «Признаюсь, что две вещи чрезвычайно мне досаждают и порой мешают спать: наглость парламента и насмешки известных Вам особ надо мною и над Вами; поверьте, мы с Вами сладим и с теми и с другими». Последней каплей, переполнившей чашу монаршего терпения, стало письмо герцогини Карлу Лотарингскому, извещавшее о планах Людовика захватить крепость Муайенвик. Зная, через кого произошла утечка информации, король, находившийся тогда в Сен-Жермене, 25 февраля забрал печати у Шатонёфа, велел его арестовать и отвезти в Ангулем (оттуда он выйдет только через десять лет). Новым канцлером стал Пьер Сегье. Герцогине же было предписано отправиться вместе с мужем и детьми в свой замок Кузьер в Турени.

Ветреная Мари де Роган поддерживала связь с европейскими шпионскими сетями «из любви к искусству»: романтическая натура не могла удовлетвориться мирной жизнью матери семейства, ей не хватало адреналина. Но таких людей (к счастью) было мало; прочие требовали за свои услуги существенное вознаграждение. Всё на свете продается и покупается, и Ришельё знал это, как никто другой. Он еще в 1626–1628 годах начал реформу французской разведслужбы по испанскому образцу. К 1633 году всю Европу накрыла невидимая паутина, главные нити которой тянулись в Париж — в руки его преосвященства, которому помогали государственные советники Клод и Леон Бутилье[44], а также отец Жозеф Трамбле, прозванный «серым кардиналом». Передовыми технологиями того времени были шифрование и тайнопись.

Главным резидентом в Испании был граф де Барро, который сумел раздобыть не только копии, но и оригиналы протоколов заседаний Государственного совета в Мадриде (испанские чиновники тоже любили деньги). В июле 1633 года он вовремя предупредил о готовящемся нападении на Марсель и планах высадки десанта в Бресте. Барро помогал его секретарь Пени — настоящий гений разведки, наблюдательный, проницательный, непревзойденный вербовщик «кротов». Однако испанцы тоже были не лыком шиты и очень скоро заподозрили во французских дипломатах агентов Ришельё. В том же году чрезвычайному послу в Испании Ботрю намеренно долго не выдавали паспорт, а пока суд да дело, арестовали, обыскали и конфисковали его имущество на таможне. Людовик XIII заявил решительный протест, но никакого возмещения ущерба добиться не удалось. Это была месть за введение Францией в 1630 году в одностороннем порядке обязательных паспортов. Понятно, что нелюбовь французского короля к испанцам, которую он испытывал с самого детства, только усилилась…

После отъезда герцогини Анна Австрийская опять осталась одна, хотя… Парадоксальным образом фаворитка короля Мари де Отфор сделалась подругой его жены. Ее отношения с королем по-прежнему не выходили за рамки платонических; даже находясь с ней наедине, Людовик избегал приближаться к ней. «Я король и мог бы добиться успеха, если бы захотел, — сказал он однажды Клоду де Рувруа, когда тот со свойственной ему бесцеремонностью намекнул, что понравившаяся ему девица была бы не прочь услужить своему государю. — Именно поэтому я должен помнить, что Бог не велит мне злоупотреблять своей властью. Он наделил меня ею, чтобы подавать пример моим подданным».

Людовик был способен оценить женскую красоту, но ставил много выше добродетель и целомудрие. Тальман де Рео приводит рассказ о том, как во время пребывания короля в Дижоне некая весьма привлекательная особа с чересчур откровенным декольте имела смелость сесть напротив него во время публичной трапезы. Людовик надвинул шляпу на лоб и избегал смотреть на свою визави, но в конце обеда, допивая кубок, плюнул вином прямо на ее открытую грудь. Автор «Занимательных историй» удивляется, как эта особа вообще оказалась на обеде, поскольку накануне, когда одна дама просила капитана охраны пропустить ее к королю, тот уже готов был согласиться, но вдруг заметил ее декольте. «Прикройтесь, сударыня, или уйдите, — сказал он, — король будет о вас дурного мнения. Вам бы следовало знать, что ему не по душе подобная нагота». В той же книге говорится, что Людовик однажды застал Мари читающей письмо, которое она, увидав его, быстро спрятала за корсаж. Анна Австрийская из лукавства стала подначивать мужа выяснить любовную тайну своей фрейлины и даже схватила ее за руки, чтобы он мог достать письмо. Тогда Людовик взял каминные щипцы и попытался вытащить ими записку, но, не преуспев, бросил их и ушел, крайне раздосадованный. Любовь короля к Мари де Отфор выражалась практически в одной лишь ревности, а его порядочность, вместо того чтобы стать примером для подданных, сделалась поводом для насмешек…

Читатель уже получил представление о нравах французских придворных; даже некоторые священники, чьим долгом было воспитывать свою паству, наоборот, развращали ее. Как раз в 1633 году разразился скандал в Лудене: кюре церкви Святого Петра Урбан Грандье обрюхатил молодую девицу, родственницу духовного руководителя монастыря урсулинок отца Миньона. Грандье начал сниться юным урсулинкам, хотя они его никогда не видели, и эти сны доводили их до истерики. По стечению обстоятельств в город приехал государственный советник Жак де Лобардемон, родственник настоятельницы монастыря урсулинок, чтобы проследить за разрушением городских укреплений. Грандье резко этому воспротивился. Между тем истерики монахинь продолжались: они вопили и богохульствовали.

Вернувшись в Париж, Лобардемон доложил обо всём королю и кардиналу, которые поручили ему расследовать это дело. Грандье был арестован и обвинен в колдовстве. На него стали собирать компромат, что было весьма несложно сделать (он насмехался над монашескими орденами, написал трактат о безбрачии священников, которого не признавал, и памфлет против Ришельё), а из монахинь изгоняли бесов — без особого успеха. Понимая, какая угроза над ним нависла, Грандье написал письмо королю с «научным» обоснованием нелепости возводимых на него обвинений: во-первых, монахини вовсе не одержимы, поскольку неспособны пророчествовать, говорить на каких-либо языках, кроме французского, и подниматься на воздух, что суть главные признаки человека, в которого вселился дьявол. «Я лишь прошу Ваше величество прислать двух докторов из Сорбонны, чтобы судить об истинности одержимости, и хороших судей, чтобы зрело изучить мое дело. Если я виновен, прошу лишь о смерти на колесе в самых жестоких муках. Если я невиновен, разумно заявить о моей невиновности. Умру ли я или останусь жить, я вечно останусь Вашим смиренным, покорным, верным и несчастным слугой и подданным».

К сожалению, французский историк Ролан Вильнёв в книге «Загадочное дело Грандье» не упоминает, получил ли несчастный ответ на свое письмо. Скорее всего нет; как мы увидим, Людовик XIII в то время был занят куда более важными вещами, чем судьба какого-то вольнодумца и развратника. В глазах судей шрам на большом пальце правой руки был убедительным доказательством того, что обвиняемый заключил договор с нечистым, который подписал своей кровью. Грандье подвергли пыткам и приговорили к сожжению на костре. На допросах он не сознался ни в чем, кроме прелюбодейства. Его сожгли 18 августа 1634 года, но урсулинок это не исцелило. Их истерики продолжались еще много лет, и настоятельницу стали называть уже не одержимой, а избранной и прорицательницей…

В те времена медицина находилась в зачаточном состоянии; психиатрия же начала делать первые шаги только века через полтора. Сталкиваясь с необъяснимыми хворями и напастями, люди предпочитали взывать к высшим силам, а не к псевдоученым докторам. Суеверия были широко распространены. Отдавала им дань и бездетная королевская чета, не оставлявшая попыток обзавестись наследником. Анна Австрийская совершала паломничества на могилы святого Фиакра и святого Норберта, моля даровать ей сына. Впрочем, лейб-медик короля Бувар посоветовал целебные воды в Форже, маленьком городке в Нормандии. В июне 1633 года супруги отправились туда; на несколько дней к ним присоединился кардинал. Целебный источник попросту бил из земли; Людовик поручил итальянцу Франчини оборудовать всё как полагается, и тот сделал три ответвления родника: для королевы, короля и кардинала. Так во Франции появился свой курорт. Железистые воды Форжа помогали от анемии, возможно, они оказали на венценосную чету какое-то благотворное воздействие, поскольку король и королева впоследствии принимали их регулярно.

Стараясь восстановить мир в королевской семье, Ришельё одновременно препятствовал наступлению мира в Европе. Густав Адольф погиб очень не вовремя. Император мог воспользоваться новыми обстоятельствами, чтобы заключить перемирие с протестантскими княжествами, а этого нельзя было допустить. Поэтому кардинал всеми дипломатическими средствами способствовал заключению Хайльбронского союза (13 апреля 1633 года) между Швецией и протестантскими субъектами Священной Римской империи под руководством канцлера Акселя Оксеншерны. Тот назначил на август съезд всех протестантских князей. Тогда же, в августе, Людовик XIII предпринял новый поход в Лотарингию, чтобы наказать лживого герцога, и осадил Нанси. Парижский парламент постановил конфисковать Баруа — владение французской короны.

Первого сентября, в четыре часа утра, из городских ворот Нанси выехала карета кардинала Никола Франсуа Лотарингского, брата герцога, который вел с королем переговоры о капитуляции. Миновав французские посты, карета остановилась, оттуда выбрался юноша и вместе с сопровождавшим его дворянином продолжил путь верхом на лошадях, заранее спрятанных в кустах. Они направлялись в сторону Испанских Нидерландов.

На самом деле под видом мальчика путешествовала Маргарита Лотарингская. Через три дня пути — верхом и в карете — она достигла Намюра, где ее встречал муж. Изгнанник Гастон стал практически ландскнехтом: он участвовал в осаде Маастрихта испанцами и хорошо себя зарекомендовал. С одной стороны, ему хотелось домой, и он периодически посылал гонцов к Людовику; с другой стороны, ему было мало Бурбонне, которое предложил ему брат. В Брюсселе молодые супруги подошли под благословение «тетушки», инфанты Изабеллы, которая взяла с Гастона слово примириться с братом и вернуться во Францию, уверяя: «Он простит тебя, он настоящий христианин».

Нанси открыл свои ворота 25 сентября; Карл Лотарингский, проводивший переговоры с Ришельё, согласился на все условия короля. Он предпочел отречься от престола в пользу брата, который вернул папе римскому свою кардинальскую шапку и женился на кузине, принцессе Клод. Новоиспеченные супруги немедленно уехали в Тоскану; сестра герцога Генриетта, бывшая замужем за князем Фальсбурга, тоже укрылась за границей, а сам Карл IV поступил на службу к императору Фердинанду. Лотарингия де-факто была присоединена к Франции. Чтобы эта аннексия выглядела законной, правительство подало в суд на Карла Лотарингского, обвинив его в похищении Месье.

Однако население этой провинции вовсе не было радо переменам в своей судьбе. Духовенство, подстрекаемое иезуитами, критиковало Францию за союз с протестантскими государствами. К тому же Рим, Мадрид и Вена собирались после заключения общего мира восстановить в правах Лотарингский дом. Всё это так, но Лотарингия имела стратегическое значение, защищая Францию с востока и позволяя, в случае необходимости, нанести удар по империи или оказать помощь Нидерландам. Более того, присутствие в герцогстве королевских войск побудило несколько городов Эльзаса перейти под покровительство христианнейшего короля, нарушив сношения между Испанскими Нидерландами и Франш-Конте.

В это время Ришельё принял гонцов от Валленштейна. Утратив доверие венского двора из-за тайных переговоров со Швецией и Саксонией, знаменитый полководец был готов заключить союз с протестантами, поскольку сам вознамерился стать королем Богемии. Его шпага стоила дорого (Мария Медичи не наскребла денег, чтобы направить Валленштейна против Франции), и Ришельё предложил ему миллион в год и обещание признать его королем Богемии. Возможно, они даже заключили договор, но и эта карта вскоре оказалась бита. В феврале 1634 года Фердинанд II отрешил Валленштейна от командования и объявил его мятежником, поручив генералам Пикколомини и Галласу доставить его в Вену живым или мертвым. Те предпочли второй вариант: 25 февраля два офицера-шотландца убили приближенных генералиссимуса, а капитан Вальтер Девер с драгунами вломился в его спальню. Валленштейн встал с кровати, прислонился к стене и принял смертельный удар алебардой в грудь. Людовик XIII не пожалел о смерти кондотьера, слишком часто менявшего партии и нарушившего клятву своему сюзерену для удовлетворения личных амбиций. Он понимал чувства Фердинанда II…

Ришельё было не до сантиментов. Император укрепил свои позиции, оставалось ослабить Испанию. 15 апреля Людовик XIII заключил договор об оборонительном и наступательном союзе с Соединенными провинциями. Франция не была обязана немедленно порвать с Испанией, однако договор был рассчитан только на год. Штатгальтер Соединенных провинций предложил французскому королю вместе завоевать Испанские Нидерланды; тот отдал проект на рассмотрение своему министру. Ришельё тщательно изучил все плюсы и минусы и пришел к выводу: «Может статься, что как только исчезнет преграда между нами и голландцами, мы окажемся втянуты в войну между ними и испанцами». Он выдвинул встречное предложение: помочь бельгийцам обрести независимость, а потом перейти под покровительство Франции и Соединенных провинций. Эта идея осуществилась только два века спустя…

Между тем в Испанских Нидерландах находились ближайшие родственники и самые непримиримые противники короля. Своим необдуманным браком Гастон дал старшему брату предлог для овладения Лотарингией. Однако 24 января 1634 года во время судебного заседания в присутствии короля брак Месье был признан недействительным. Тогда Гастон уже торжественно и публично подтвердил свой союз с Маргаритой перед архиепископом Малина. Упрямство было наследственной чертой братьев, но Гастону было просто необходимо настоять на своем, чтобы продемонстрировать, что он больше не мальчик и сам способен выбрать себе жену. Мудрый отец Жозеф уговорил короля возобновить прерванные переговоры. Гастон женат, это факт, с которым надо смириться, ну что ж теперь поделаешь… К тому же за окончательным решением этого вопроса можно обратиться к римскому папе. 30 марта Гастон написал брату длинное письмо, напирая на родственные чувства и благочестие. В конце апреля он получил весьма ободряющий ответ: большинство его предложений принято.

Но не тут-то было: преемник инфанты Изабеллы (она скончалась 2 декабря 1633 года) маркиз д’Айтона получил из Мадрида приказ как можно дольше удерживать принца в Испанских Нидерландах. Со своей стороны, Мария Медичи не допускала даже мысли о том, чтобы сын вернулся на родину без нее. Переступив через свою гордыню, она начала переговоры с Ришельё; но требование выдать правосудию Матье де Морга и Шантелуба, естественно, оказалось для нее неприемлемым. Шантелуб винил во всем Пюилорана, который за деньги и герцогский титул готов продать их всех. Вечером 3 мая Пюилоран направлялся к своему патрону, как вдруг притаившийся за углом неизвестный выстрелил в него из мушкета. Пуля оставила только царапину, но Гастон сразу понял, кто стоит за этим покушением, и со свойственной ему горячностью устроил обыск у Шантелуба. Ничего не найдя, он всё равно порвал все отношения с матерью. На следующий же день маркиз д’Айтона навязал Гастону договор, по которому он должен был поклясться не заключать мир с Людовиком XIII в ближайшие несколько лет. Герцогу Орлеанскому наконец-то открылась истина: он — заложник в руках испанцев. Его запросто могут выслать в Испанию, а если в Нидерландах поднимется восстание против испанцев, его выдадут французскому королю и Ришельё.

Приходилось хитрить. Но интриги Гастону никогда не удавались. В середине июля он вновь отправился на осаду Маастрихта, но прежде велел своему интенданту финансов Пассару заручиться согласием римского папы стать посредником в переговорах между братьями. Пассар спрятался в карете итальянского аристократа, но при пересечении границы был обнаружен шпионами Ришельё. Пришлось раскрыть карты; зато, не виляя, быстрее пришли к цели. Договорились, что, как только принц вернется во Францию, вопрос о его браке будет рассмотрен согласно французскому законодательству; если он будет расторгнут, Гастон сможет заново жениться на ком заблагорассудится. Ему вернут всё имущество, все владения и пенсионы плюс выделят 400 тысяч ливров на уплату долгов. Пюилоран получит титул герцога и Бурбонне.

Международная обстановка снова осложнилась. Испанцы планировали наступление на Байонну, но Барро вовремя узнал об этих планах и предупредил губернатора господина де ла Саля, входившего, кстати, в его разведсеть. В августе Карл Лотарингский привел подкрепления к Галласу и Пикколомини, противостоявшим шведским войскам под командованием Бернгарда Саксен-Веймарского и Густава Горна. Одновременно шедшая в Нидерланды испанская армия, руководимая кардиналом-инфантом Фердинандом, младшим братом Анны Австрийской, решила сделать крюк, чтобы соединиться с войсками Священной Римской империи.

Имперская армия осаждала Нёрдлинген в Баварии, занимая поросшие лесом высоты. Против тридцати тысяч солдат неприятеля шведы могли выставить только 20 тысяч, к тому же их пехота оказалась отрезана от собственной артиллерии. Маршал Горн предпринял попытку пробиться к городу. Наступление началось на рассвете 6 сентября 1634 года. Шведам удалось смять правый фланг имперцев, однако те перешли в атаку и опрокинули саксонцев. После пяти часов кровавой битвы Густав Горн был взят в плен, протестанты потеряли три четверти армии убитыми и пленными. Среди уцелевших был Шарль де Сент-Мор, герцог де Монтозье — один из французских добровольцев, негласно помогавших союзникам.

В Париже о разгроме протестантов узнали 11 сентября. Уже через шесть часов после прибытия гонца с печальной вестью Ришельё составил «записку для короля». В отличие от всех предыдущих документов такого рода, в которых кардинал излагал свои гипотезы, аргументы за и против, предоставляя королю принять решение, в этом почти каждая фраза начиналась со слов «совершенно ясно, что…». Министру было совершенно ясно, что теперь, когда союз протестантских князей потерпел поражение, Габсбурги всей мощью обрушатся на Францию, и ей придется плохо, если она окажется одна против всех. Война будет долгой, у короля нет достаточно войск, а главное, денег, чтобы их набрать. Кардинал знает, как неохотно его величество входит в лишние расходы, вынуждающие его облагать подданных новыми налогами; однако лучше сделать это заранее, чем потом выискивать средства в пожарном порядке. Пока наши дела не так уж плохи: французские войска контролируют несколько областей в Южном Эльзасе, Филипсбург на Рейне, Кобленц и крепость Эренбрейтштейн. Курфюрст Трирский перешел под покровительство Людовика XIII. Правда, имперцы до сих пор удерживают Брейзах, а вольный город Страсбург может в любой момент позволить неприятельской армии перейти через Рейн. Но если союзники-протестанты, собравшиеся на съезд во Франкфурте, потребуют от французского короля немедленно вступить в войну, лучше, исходя из внутренних интересов королевства, всё-таки выждать несколько месяцев…

Королю 33 года — возраст Христа. А он одинок, бездетен и слаб здоровьем. Его самый верный помощник тоже борется с разнообразными недугами, а вокруг них — завистники и интриганы. Опереться не на кого.

По счастью, герцогу Орлеанскому надоело быть козырем в шулерской колоде. Он решил бежать во Францию, как только представится удобный случай. И случай не замедлил представиться: 8 октября была устроена охота. Ранним утром принц умчался через лес вместе с приближенными и скакал без роздыху до ближайшей к Брюсселю французской крепости — Ла-Капель. На то, чтобы преодолеть 25 лье (около сотни километров), ушло 18 часов; под Гастоном пала лошадь, и он пересел на другую. Стояла лунная ночь, когда беглецы достигли цели. Комендант крепости вышел на стену и велел им остановиться и назвать себя. «Барон дю Бек, не велите стрелять, я здесь с позволения короля и по его воле!» — прокричал Месье.

Зарю нового дня он встретил уже свободным. А вольные города Эльзаса согласились принять французские гарнизоны в обмен на сохранение своей автономии, свободы вероисповедания и соблюдение своих обязательств по отношению к императору. Кольмар же перешел под покровительство французского короля; большая часть Эльзаса была занята французскими войсками.

Встреча Людовика и Гастона состоялась 21 октября в Сен-Жермене.

— Не знаю, страх или радость мешает мне говорить, — произнес Гастон, волнуясь, — но мне ничего не остается, как просить вас простить меня за всё, что было.

— Я вас простил, — великодушно отвечал Людовик, — не будем говорить о прошлом, но лишь о моей великой радости видеть вас здесь.

Через десять дней Гастон был в Орлеане, а 11 ноября прибыл в Блуа. 28-го числа Пюилоран, ставший герцогом и пэром, пошел под венец с племянницей Ришельё мадемуазель де Поншато. Взамен он обещал кардиналу «разженить» принца.

К концу месяца Франция завладела уже почти всем Эльзасом, за исключением Зундгау по соседству со швейцарскими кантонами. Со шведами и Хайльбронским союзом был заключен договор, по которому Франция могла претендовать на Брейзах и города на правобережье Рейна, как только оттуда выбьют имперцев и испанцев. Людовик XIII, со своей стороны, обязался порвать с императором, но при условии, что саксонский и бранденбургский курфюрсты сохранят верность Хайльбронскому союзу. В случае войны с Габсбургами он должен был выставить армию в 12 тысяч солдат и тогда получил бы право заседать в совете Союза. Франция выговорила себе право оказывать покровительство католическим князьям и городам, а ее союзники пообещали восстановить католический культ в завоеванных ими землях.

Договор с Соединенными провинциями было решено продлить. Новый договор был заключен 8 февраля 1635 года: французы и голландцы должны были направить в Бельгию армии по 30 тысяч солдат. Если Бельгия восстанет и провозгласит независимость, новое государство будет пользоваться покровительством обоих союзников, если же нет — они поделят завоеванные земли.

Успехи французской дипломатии надо было отметить. В Лувре шла подготовка «Балета торжеств», и король, как обычно, был поглощен этим процессом. Однако прежде балета в Париже разыгрался совсем другой «спектакль».

Гастон Орлеанский находился в столице, и в среду 14 февраля Людовик пригласил его в Лувр вместе с Пюилораном, чтобы присутствовать на репетиции балета, представление которого было назначено на воскресенье. Пока шла репетиция, Ришельё обедал у канцлера Сегье в обществе принца Конце и нескольких финансистов; за столом находились также дю Фаржи и дю Кудре-Монпансье, фавориты Гастона. Кардинал вызвал их поочередно для некоего разговора, после чего оставил ужинать. Папский нунций Болоньетти, из донесения которого известны подробности этой истории, отмечает, что за столом фаворитам принца достались очень неудобные места. По окончании трапезы Ришельё заявил, что потратил слишком много денег в этом доме, и выразил желание отыграться. Кардинал — картежник? Это было пикантно. Игра началась. Но тут явился посланец короля — сказать его высокопреосвященству, что государь ожидает его в Лувре, чтобы узнать его мнение о балете. Ришельё ответил, что счел бы величайшей честью принять это приглашение, если бы не обсуждал сейчас дела его величества с финансистами. «Обсуждение» продолжилось. Однако вскоре в дверях возник другой гонец, заявивший, что король не станет танцевать, если его высокопреосвященства не будет в зале. Вероятно, это была вторая условленная фраза. Кардинал и принц Конде тотчас встали из-за стола и пошли к своим каретам. Спускаясь по лестнице, Ришельё просил финансистов удовлетворить требования господина дю Кудре-Монпансье, которые он находит справедливыми, и пообещал скоро вернуться. Дю Фаржи он взял с собой в карету. После отъезда его высокопреосвященства канцлер усадил финансистов и дю Кудре-Монпансье в другую карету, где те обсудили все денежные дела, предоставив фавориту принца крупную сумму.

Тем временем привратник запер ворота на двойной замок, но гости, поглощенные возобновившейся игрой, этого не заметили. В скором времени прибыл гонец от кардинала, чтобы объявить канцлеру о его возвращении и просить сделать необходимые приготовления, поскольку его высокопреосвященство желает смотреть комедию. Сегье удивился: где он найдет комедиантов в такой час? Да и сцены в его доме нет… Однако приказ кардинала не обсуждается. Тут явился второй посланный — сказать, что для комедии подойдет комната с двумя-тремя декорациями. Канцлер всё понял и собрал своих людей, чтобы устроить «комедию». В тот момент, когда принц Конце с полусотней солдат занял двор особняка, Сегье вошел в гостиную с командиром своей стражи и объявил дю Кудре-Монпансье, что он арестован по приказу его величества.

Кардинал же, прибыв в Лувр, услал дю Фаржи с каким-то поручением; за ним следом пошел капитан королевских гвардейцев и арестовал его. Король находился в обществе Гастона и Пюилорана. «А вот и господин кардинал, — обрадовался Людовик, — можно начинать танцы». Поскольку в этот момент они проходили мимо апартаментов королевы, он предложил брату зайти поздороваться с ней, велев при этом страже никого не впускать. Его высокопреосвященство, оставшийся наедине с Пюилораном, сказал, что ему надо кое-кого повидать, и ушел. К Пюилорану тотчас подошел капитан гвардейцев де Горд и объявил, что он арестован по приказу короля. Пюилорана отвели в комнату, некогда принадлежавшую Люиню, отобрали шпагу и обыскали, найдя у него несколько писем. Пюилоран спросил, арестован ли Месье, и, получив отрицательный ответ, облегченно вздохнул, однако при этом добавил: «Вот уж королева-мать порадуется!» Его родственник де Шарнизе тоже был арестован, но уже без всяких театральных эффектов.

Разумеется, все эти аресты стали полнейшей неожиданностью для Месье. Людовик лично объявил о них брату, предварительно заверив, что любит его, как сына. Гастон сначала подумал, что это наказание за прошлые прегрешения. А как же слово короля? Но Людовик возразил, что слово свое держит, а фавориты принца повинны в новых преступлениях. На это Гастон ответил уверением, что если обвинения в адрес Пюилорана подтвердятся, он покарает его своей рукой. Братья обнялись и расстались. Месье отправился к герцогу де Гизу ужинать с кардиналом Лавалеттом и господином де Бутилье, а после ужина вернулся в Лувр, где всё еще продолжалась репетиция, и танцевал до трех ночи. А Пюилорана отвезли в Венсенский замок…

Собственно говоря, вина на нем была одна: он не сдержал данного Ришельё обещания «разженить» принца. Все как-то забыли о том, что у Гастона есть совесть. Он поклялся перед алтарем Маргарите Лотарингской быть ее защитой и опорой в печали и радости, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит их, и не собирался нарушать клятву ради благополучия своего фаворита. Но шел уже 1635 год, а не 1630-й, позиции Ришельё были довольно прочны, и обмануть его ожидания значило подписать себе смертный приговор. Разумеется, требовалось соблюсти приличия, то есть выдумать некую «законную» причину для ареста. Идеальным решением было бы уличить Пюилорана в заговоре против короля. В Брюсселе остался некий господин де Вьёпон, не последовавший за Гастоном во Францию; амнистия на него не распространялась. Он якобы умышлял что-то против Людовика XIII, а Пюилоран вошел с ним в сговор, и если бы не бдительность Ришельё, король не прожил бы и пяти дней. В доме злоумышленника устроили обыск, ничего не нашли, но его это не спасло…

Верил ли Людовик в эти заговоры? Скорее всего да: были прецеденты. Впрочем, в мемуарах маркиза де Монгла (распорядителя королевского гардероба) есть фраза, что мнительные король и кардинал пугали друг друга воображаемыми планами покушения и тем самым свели в могилу один другого…

А «Балет торжеств», в котором танцевал сам король, был исполнен дважды, 18 и 20 февраля 1635 года, в бальной зале Лувра, освещенной восемью сотнями факелов из белого воска и таким же количеством серебряных канделябров с хрустальными подвесками. Музыку для балета написал Антуан Боэссе. В первой картине представали Пьер Ронсар (маркиз Габриэль де Мортемар, обер-камергер) и еще два поэта его эпохи — Этьен Жодель и Реми Белло, роли которых исполняли Пьер де Ниер[45] и Антуан Мулинье, два самых знаменитых певца того времени. Во второй картине Людовика прославляла богиня Сены. В третьей его царствованием восхищались музыканты Античности, прославляя добродетели самого справедливого монарха на земле. Впрочем, они исполняли гротескную музыку; вероятно, это был намек на превосходство современных музыкантов над древними. Далее появлялись Тени умерших придворных в шитых серебром костюмах с павлиньими перьями, рыцари, карлики и кокетки, пастухи, посланники, швейцарцы обоего пола, принцессы и фрейлины, шуты и шутихи. Группа лютнистов изображала небесных музыкантов.

В балете участвовал весь цвет французской аристократии, включая королевскую семью: сам Людовик изображал капитана швейцарцев, а потом придворную даму (ему было не впервой переодеваться в женское платье — он уже исполнял такую роль в балете 1627 года «Серьезность и гротеск»), Гастон — придворного; Анна Австрийская вместе с Мари де Отфор, госпожой де Лонгвиль (сестрой графа де Суассона) и еще одной своей фрейлиной, мадемуазель де Лафайет, выходила в большом балете небесных музыкантов. Даже престарелый (ему было 62 года) герцог Ангулемский Карл де Валуа исполнил несколько па. Отчет о балете появился в «Газете» Ренодо 21 февраля 1635 года: трудно определить, чему больше восхищаться — представшим там красавицам, их ослепительным украшениям или фигурам божеств, которых изображали королева, мадемуазель де Бурбон, госпожи де Лонгвиль, де Монбазон, де Шон, де Лавалетт, де Рец, мадемуазель де Роган, де Сенесей, де Отфор, де Лафайет. Покидая Лувр по окончании представления в три часа утра, «каждый уносил из этого места, полного чудес, ту же мысль, что Иаков, который всю ночь видел ангелов и решил, что именно здесь небо сходится с землей».

Впрочем, Людовик определился с выбором предмета восхищения очень быстро: устремленные на него темные, влажные глаза семнадцатилетней Луизы Анжелики Мотье де Лафайет проникли в самую глубину его души. У новой фрейлины королевы к тому же оказался чудный голос — она пела, словно птичка; король быстро нашел ей роль в «Мерлезонском балете», над которым теперь работал и для которого писал музыку.

Балет, состоявший из шестнадцати актов, был создан королем от начала до конца: Людовик придумал его сюжет и название (слова «merlaison» во французском языке не существует, но, по замыслу автора, так должна называться охота на дрозда — «merle»), поставил танцы, сделал эскизы костюмов и декораций. Кроме того, он сам исполнял несколько небольших ролей: жены торговца силками, крестьянина-сборщика налогов, а также самого дрозда, ловко обходящего все ловушки (примечательно, что роль «короля» из 13-го акта была отдана другому исполнителю). Первый раз спектакль сыграли 15 марта в замке Шантильи, после казни Монморанси перешедшем во владение французской короны, а через день — в аббатстве Руайомон. То было время карнавала, и красочный, полный фантазии балет вполне соответствовал духу праздника. Если о его хореографии теперь уже нельзя получить представления, то музыка, к счастью, сохранилась в «Манускрипте Филидора»[46]. Не будучи гениальным композитором-новатором, Людовик XIII проявил себя довольно даровитым музыкантом, усвоившим каноны барокко. Придуманные им мелодии в основном минорные, нежные и протяжные, голос скрипки поддерживался струнными переборами лютни и теорбы. Большая роль была отведена духовым, в особенности волынке и флейте; кроме того, свистульки подражали голосам птиц. Наконец, ударные задавали энергичный ритм «Большому балету», завершающему действо.

Неизвестно, какую роль исполняла в нем прекрасная брюнетка, но в жизни короля она мгновенно вышла на первый план. На самом деле их встреча стала результатом хорошо спланированной интриги камер-фрау Анны Австрийской госпожи де Сенесей, Клода де Рувруа, с января 1635 года носившего титул герцога де Сен-Симона (король сделал его герцогом и пэром, а также кавалером Ордена Святого Духа), дворецкого Сангена и трех фрейлин королевы: мадемуазель де Вьёпон, д’Эш и де Полиньяк, которые, вероятно, преследовали какие-то свои цели или просто хотели досадить Мари де Отфор.

У Людовика никогда не складывались отношения с фаворитами. Понятно, что король не может иметь друзей, однако, как любой человек, он испытывал желание видеть рядом кого-то, кто его любит. Но искренность вообще довольно редкое явление, а при дворе она встречается скорее лишь в виде исключения. «Любить» короля значило стараться ему услужить. Конечно, это было нелегко — Людовик обладал довольно тяжелым характером; однако, видя, с каким терпением несет свой крест очередной избранник, король был готов поверить в его сердечность и немедленно принимался его благодарить — поистине по-королевски: щедрой рукой раздавая должности, титулы, награды… Возвысившись, временщик — будь то Люинь, Баррада или Сен-Симон — воображал, что ему теперь всё позволено, король полностью в его власти и не сможет без него обойтись, и из услужливого и подобострастного становился грубым и дерзким. Затем наступало отрезвление. Если бы Люинь не умер, его, скорее всего, ждала бы опала, как и Баррада. Но для Людовика каждое новое разочарование становилось большой душевной драмой, ведь он по-своему любил человека, которого приближал к себе, и доверял ему. Разрыв давался ему нелегко и наступал только тогда, когда чаша терпения в самом деле была переполнена. Возможно, видя это, новый фаворит полагал, что уж он-то удержится на вожделенном месте, — и совершал все ошибки предшественника.

Тем же путем пошла и Мари де Отфор — «склонность» или «создание», как в письмах называл ее Людовик. Бедный король, не позволявший себе переступить черту «невинной дружбы» и ведший себя со своей пассией как благородный рыцарь, терпел от нее массу обид и унижений. Вероятно, жестокосердой фрейлине казалось, что так будет всегда, но тут перед Людовиком явилась Луиза Анжелика. Ее с полным основанием можно было назвать единственной и неповторимой, потому что она действительно любила короля, причем совершенно бескорыстно. Подобное отношение к себе он видел разве что в далеком детстве со стороны кормилицы и гувернантки. Людовик раз за разом приглашал королеву на охоту: в этих выездах должны были участвовать ее фрейлины. От меланхолии не осталось и следа, он стал энергичен, учтив и даже словоохотлив, несмотря на заикание. Жизнь, казалось, пошла на лад. Но 26 марта испанцы оккупировали Трир, пленив курфюрста, находившегося под покровительством французского монарха.

ВОЙНА

В апреле 1635 года в Париже принимали важного гостя: шведский канцлер Оксеншерна решил лично отправиться во Францию, чтобы заключить союзный договор. Людовик XIII встретил его с почестями, подобающими чрезвычайному послу, и вел с ним беседу при посредничестве юрисконсульта Гуго Гроция, шведского посланника в Париже. Оксеншерна знал только свой родной язык и латынь, голландец Гроций переводил его слова с латыни на французский. Возможно, Людовик пожалел, что в свое время пренебрежительно относился к урокам: Ришельё, прекрасно владевший латынью, беседовал с канцлером без посредников.

Договор между Францией и Швецией был заключен 28 апреля в Компьене, подтвердив большинство положений договора 1 ноября, не ратифицированного Оксеншерной. Швеция обещала выполнять союзнические обязательства, только если Людовик XIII открыто порвет с Габсбургами. О городах в Эльзасе, де-факто занятых французами, речи не было, но Франция гарантировала Швеции обладание архиепископствами Майнцским и Вормсским, хотя ранее обещала покровительство князьям-епископам.

Император Фердинанд II, побуждаемый происпанской партией при венском дворе, предпринял встречные шаги. Он согласился оказать поддержку католическому королю, поскольку именно участие испанских войск обеспечило победу при Нёрдлингене. Нужно было привлечь на свою сторону протестантских князей, которые уже устали сражаться за религию и больше интересовались светской стороной дела. Они давно поняли, что продолжать братоубийственную войну — значит заниматься самоуничтожением и отдать себя на растерзание чужакам: шведам, французам, испанцам… Во время переговоров Фердинанда с Иоганном Георгом Саксонским в ноябре 1634 года было подписано предварительное соглашение, предусматривавшее всеобщую амнистию и обмен оккупированными территориями.

Война становилась неизбежной, и Людовик начал активно к ней готовиться. В октябре 1634 года капитан королевских мушкетеров де Монтале был отправлен в отставку и капитаном стал сам король, а капитан-лейтенантом — де Тревиль.

Девятнадцатого мая 1635 года герольд в камзоле, расшитом цветками лилии, торжественно проехал под звуки труб по улицам Брюсселя и официально от имени Людовика XIII объявил войну Филиппу IV Испанскому и его представителю кардиналу-инфанту Фердинанду. Возвращаясь в Париж, королевский гонец прибил декларацию Людовика XIII к столбу в последнем бельгийском поселке на своем пути.

На следующий же день французская армия под командованием герцога де Шатильона и маршала де Брезе, переправившись через Мёз (Маас) возле Льежа, чтобы соединиться с голландцами, наткнулась на испанцев во главе с принцем Томасом Савойским[47] и разбила их под Авеном, близ Уи. Голландский союзник принц Оранский подоспел, когда уже была одержана победа. Две армии взяли и разграбили Тирлемон в Брабанте, но Лувен оказался им не по зубам. На этом военные операции были прекращены, и начался грабеж местного населения, которое, вопреки ожиданиям, оказало захватчикам решительный отпор. Французская армия быстро растаяла: ее численность сократилась с двадцати до шести тысяч, да и тех пришлось эвакуировать морем из Голландии в Кале. В общем, началось за здравие, а кончилось за упокой.

Ришельё надеялся, что с испанцами удастся совладать благодаря союзу с голландцами, завоевав и отделив Бельгию, а гарнизонов в Эльзасе будет достаточно, чтобы помешать неприятелю оккупировать Лотарингию и Бургундию. Поскольку император мог объявить войну Франции лишь по решению общеимперского сейма, который пока не решался созвать, союзные договоры с немецкими княжествами оставались в силе. Конечно, Швеция ослаблена и помощи от нее ждать не приходится, однако со стороны Рейна угроза пока невелика; сосредоточим все силы на границе с Испанскими Нидерландами.

Надежды на то, что воевать придется только на одном фронте, довольно быстро улетучились: 30 мая 1635 года Фердинанд II и курфюрст Саксонский заключили Пражский мирный договор, открытый для всех протестантских князей, согласных с его условиями. Многочисленные члены Хайльбронского союза поспешили воспользоваться возможностью выйти из войны. Однако парадоксальным образом этот мир только подлил масла в огонь: Бранденбург подписал его при условии, что Швеция уступит ему Померанию. Естественно, Швеция не собиралась лишаться своего форпоста на Балтике. В ситуации угрозы с востока французская дипломатия попыталась обеспечить надежный тыл на юге: 11 июля в Риволи был заключен договор с герцогами Савойским, Пармским, Моденским и Мантуанским.

На Гастона, по-прежнему находившегося под подозрением, усилили давление. 10 июля Ассамблея духовенства признала недействительным его брак с Маргаритой Лотарингской, поскольку он не был одобрен королем. В том же месяце в Венсенском замке скончался Пюилоран. Герцог Орлеанский оказался совершенно один, без поддержки; он ничего не знал ни о матери, ни о жене, оставшейся в Брюсселе; ответ из Рима по поводу расторжения брака так и не пришел… Не выдержав, он подписал 16 августа в Рюэйе, прямо в кабинете Ришельё, бумагу о признании своего брака недействительным. Однако этот документ мало что значил, поскольку был тайным, к тому же принц всегда мог заявить, что согласие у него вырвали принуждением[48].

Наконец, 26 октября в Сен-Жермен-ан-Лэ подписали договор с Бернгардом Саксен-Веймарским, который был еще достаточно силен в военном отношении.

Одновременно французская контрразведка усилила бдительность: интендант[49] Лаффема, курсировавший между Фландрией, Бургундией и Лотарингией, сообщал в Париж о многочисленных арестах испанских агентов. Он же заподозрил существование разведывательной сети, управляемой монахами-минимами из Брюсселя и поддерживаемой францисканцами в Миланской области. Зато графу де Барро удалось сохранить французскую разведгруппу, действовавшую в Испанских Нидерландах, и даже защитить от репрессий маркиза д’Айтона.

Еще до начала активных боевых действий была развязана информационная война: французы сумели подкупить и организовать в единую сеть книготорговцев в Испанских Нидерландах для ведения пропаганды и дезинформации.

Во Франции шла мобилизация. Людовик воспользовался ею, чтобы избавиться от Сен-Симона, который постоянно с ним препирался и сделался совершенно невыносим. Герцог получил приказ отправляться в армию: пусть тратит свой воинственный пыл на врага.

Кардинала эта новость отнюдь не обрадовала: Сен-Симон был его человеком, бесценным источником информации о настроении и мыслях короля, готовым при случае замолвить словечко в пользу главного министра. Фаворит находился при монархе почти неотлучно, Людовик изливал ему душу и порой вел себя с ним, как ревнивый муж с молодой женой (однако подозрения в гомосексуализме лишены оснований; достаточно упомянуть о том, что короля раздражали частые визиты Сен-Симона к продажным девкам). Ришельё попытался заменить его Луизой де Лафайет, однако девушка с гневом и презрением отвергла предложение стать платной осведомительницей кардинала, которого не любила. Она не умела лукавить и во время бесед с королем прямо говорила ему то, что думала: что Людовик на всём экономит, одевается «бедненько, но чистенько», а Ришельё ходит в шелках и кружевах; что война против католиков в союзе с протестантами — разбой и грабеж. Король слушал ее, не перебивая, хотя она выступала против политики кардинала, которую поддерживал он сам. Осведомителем Ришельё стал камер-лакей короля Андре де Буасонваль, обязанный своей должностью именно Луизе. Отставленная Мари де Отфор донимала счастливую соперницу словесными уколами и придирками, из-за малейшего промаха бедную девушку поднимали на смех придворные острословы… Луиза поверяла свои обиды духовнику отцу Карре, настоятелю монастыря Святого Доминика, не зная, что тот каждый год приносил клятву верности Ришельё. Он и подсказал ей выход из положения: уйти в монастырь.

Людовик узнал о намерении своей подруги 17 января и сообщил в письме Шавиньи («господину Младшему»), что не будет противиться. Статс-секретарь известил Ришельё, который тут же написал королю, а тот ответил ему пространным посланием от 20 января, подтвердив, что не станет принуждать «девочку» (так он именовал Луизу) к чему бы то ни было. Однако за спиной Луизы сформировалась энергичная партия противников ее пострига, душой которой была госпожа де Сенесей. Она подключила епископа Лиможского Франсуа де Лафайета, дядю Луизы, который хотел бы использовать влияние племянницы на короля, чтобы погубить кардинала. Действовать надо было осторожно, поскольку «девочке» претили всякие интриги. Госпоже де Сенесей удалось заменить мадемуазель де Вьёпон, не соглашавшуюся выдавать ей секреты Луизы (фрейлины жили по двое в комнате), Денизой д’Эш, которая не была так щепетильна.

Отец Карре договорился с настоятельницей монастыря Визитации Девы Марии, готовой принять новую монахиню. Оставалось сообщить обо всём королю. В первый раз у Луизы не получилось это сделать: она стояла у парадной кровати королевы и не смела поднять глаза на Людовика, которому это не понравилось. Шанс был упущен: дворецкий Санген намекнул королю, что решение «девочки» продиктовано желанием избежать насмешек и злословия, которые ее преследуют, Людовик разгневался, и торжествующая мадемуазель де Вьёпон сообщила об этом отцу Карре. Тот отправился к госпоже де Комбале, племяннице кардинала, и она велела ему как можно скорее довести дело до конца. Но тут к доминиканцу явились госпожа де Сенесей с епископом Лиможским и еще одним дядей Луизы, мальтийским рыцарем. Встреча прошла очень бурно, отцу Карре запретили видеться с подопечной. Напрасно он пытался втянуть в свою интригу надзирательницу за фрейлинами королевы, писал Луизе лицемерные письма, прося ее поскорее исполнить свое намерение; узнав, что ее уход в монастырь был задуман кардиналом, она охладела к этому плану. Зато Людовик был счастлив…

Раньше он был одинок, теперь у него была Луиза — они оказались «одиноки вдвоем», окруженные кликой интриганов: соглядатаи кардинала, сторонники Мари де Отфор, прислуга королевского кабинета и «малого отхода ко сну», ловчие, музыканты, лакеи — все живо интересовались их отношениями. Людовик знал, что доверять никому нельзя, и не воспринимал на веру то, что ему говорили о Луизе.

Отец и брат новой фаворитки явились ко двору, чтобы «ковать железо, пока горячо», и король позволил Франсуа де Лафайету купить офицерскую должность. В самом деле, пора было отправляться на войну. В конце июня Людовик XIII выехал в Пикардию, простившись с Луизой и покинув ее на произвол коварного Буасонваля.

Но у него действительно было полно других забот.

На войну требовались деньги — не меньше пятнадцати миллионов ливров, а казна, как обычно, была пуста. Прямой налог и так уже увеличился втрое за пять лет, так что герцог д’Эпернон даже сделал представление Ришельё, обвиняя его в обнищании населения Гиени. Поскольку подушную подать повышать было уже невозможно, а привилегированные сословия налогов не платили, оставалось только одно средство: налоги на продукты потребления. Король ввел налог в один су с ливра на все товары, а кабатчики должны были платить по экю с бочки вина, из-за чего выросли розничные цены. Парадоксальным образом именно этот налог, небольшой по сравнению с троекратно возросшей подушной податью, вызвал взрыв в Гиени. Уже в мае — июне 1635 года в Бордо начались беспорядки. Но, что хуже всего, произошел обвал цен, торговля шла вяло, налоговые поступления сократились. В апреле-июне 1636 года протесты против увеличения податей прокатились по провинциям Ангумуа и Сентонж.

Когда Людовик XIII лично явился в парламент, чтобы утвердить эдикты о налогах, генеральный адвокат Луи Сервен произнес пылкую речь, обличая несправедливость и неуместность новых поборов. Король разгневался, прервал оратора, стал ему грозить; Сервен же умолял его предать суду парламента авторов и вдохновителей подобных эдиктов, чем окончательно вывел Людовика из себя. Увидев, что король в ярости, Сервен упал без чувств к его ногам: по одной версии, его хватил удар и он скончался на месте, по другой — умер той же ночью, не приходя в сознание. Советник Бугье отозвался на его кончину двустишием на латыни:

Более надежным способом быстро раздобыть средства была продажа должностей, но и тут имелись свои подводные камни: массовое создание новых должностей могло, с одной стороны, вызвать недовольство действующих чиновников, а с другой — понизить планку профессионализма, поскольку упор делался на количество, а не на качество. Однако предложение находило устойчивый спрос: став королевским чиновником, богатый буржуа получал не только почет и сиюминутные выгоды, но и постоянный источник дохода, который благодаря полетте мог передать по наследству. В конце 1635 года на утверждение в Парижский парламент были представлены 42 эдикта о создании новых придворных должностей. Магистраты заставили себя упрашивать: королю пришлось присутствовать на заседаниях, чтобы продавить свои эдикты, в том числе и те, которые увеличивали взносы за существующие должности.

Офицерские должности тоже продавались. Будущему маршалу Тюренну (1611–1675) отец купил первый пехотный полк, когда юному виконту было 15 лет (таких военачальников называли «полковниками в слюнявчиках»). Годом позже полк был распущен королевским ордонансом, и Тюренн четыре года служил простым солдатом, пока снова не стал полковником. Перед очередной военной кампанией монарх вручал офицерам предписания, наделявшие их правом вербовать солдат. Командиры рот и полков получали деньги на вербовку, экипировку и выплату жалованья солдатам в течение года, в несколько приемов. Контроля за расходованием этих средств не было никакого, поэтому офицеры записывали в роты «мертвые души», на смотрах предъявляли статистов, а не настоящих рекрутов, а жалованье дезертиров присваивали. Капитаны зачастую не знали своих солдат в лицо, а вместо имен употребляли прозвища. Согласно статистическим данным, в 1635 году французская армия насчитывала сотню тысяч солдат, но сколько из них было налицо, одному Богу известно.

В мирное время ядро королевской армии составляли швейцарские наемники, гвардейские подразделения, несколько старых полков и крепостные гарнизоны. Конницу набирали из венгров, албанцев, сербов и валахов (имперцы прибегали к услугам поляков, казаков и татар). Армия была отдельным сообществом со своими законами, жившим за счет гражданского населения.

Сами капитаны по большей части «не заслуживали чести носить это имя», сокрушался Шарль де Шомберг, произведя смотр офицерам полка, собранного в Лангедоке. Да и в высшем эшелоне дела обстояли не лучше. «Король знает военных, как никто другой, но если он обойдет всё свое королевство, то не сыщет там людей по своей мысли», — писал Ришельё в 1636 году. Лафорс к началу активных военных действий был уже стар; маркиз де Брезе, кардинал де Лавалетт и герцог Ангулемский не могли называться стратегами. Да и на преданность полководцев не стоило слишком полагаться. Опасаясь, что они не выполнят приказ, кардинал стремился отправлять в каждую армию по несколько генералов; кто-нибудь да сделает то, чего от него ждут. Но так получалось еще хуже, поскольку между генералами начинались споры и дрязги.

К началу 1636 года французская армия насчитывала (на бумаге) 170 тысяч человек пехоты и 21 тысячу кавалеристов, плюс артиллерия — в общей сложности 11 армейских корпусов. Самый крупный расположился в Пикардии на границе с Фландрией, принца Конде направили в Эльзас и Франш-Конте, а маршала де Креки — на итальянский фронт. Однако в марте господин де Шон, губернатор Пикардии, сообщил Ришелье, что у него нет ни войск, ни денег. Когда Людовик XIII приказал графу де Суассону, поставленному во главе пикардийской армии, выдвигаться к Рокруа, тот заявил, что у него всего пять тысяч пехотинцев и 1200 конников, тогда как по отчетам их было соответственно девять и три тысячи.

Что делать? Ришельё посоветовал… затеплить неугасимую лампаду у алтаря Парижской Богоматери.

Между тем корпус под командованием принца Конде вторгся во Франш-Конте. 29 мая Конде осадил Доль и письменно объявил его жителям: если они покорятся в течение трех дней, то перейдут под покровительство Людовика XIII. Зачем такая спешка, ответил губернатор Лавернь; годик подождем, а там решим. Видя, что нашла коса на камень, Конде стал проводить одну атаку за другой и, добиваясь даже самого незначительного успеха, выступал с новыми призывами сдаться. В конце концов он выставил себя на посмешище: осажденные прислали к нему трубача-парламентера с предложением снять осаду и отвести войска за шесть дней: «Если ваше высочество отвергнет это предложение, ему придется худо». Более того, жители Доля пригрозили продержать принца под своими стенами столько же времени, сколько он провел в утробе матери, а затем вынудить снять осаду. Конде рассвирепел. Но ярость — плохой помощник. Четыре тысячи защитников города успешно сопротивлялись пятнадцати тысячам королевских солдат, отбивая все их атаки, неделю за неделей. Даже эпидемия чумы, начавшаяся в городе, не ослабила их решимости. В Доль срочно вызвали инженеров, которые принялись рыть подкопы, чтобы взорвать крепостные стены. Взрыв наметили на 13 августа: это был последний шанс, поскольку имперские войска спешили на помощь к осажденным и могли отрезать французам пути к отступлению. Но операция не удалась, и через два дня Доль был освобожден. Хуже того, Фердинанд II объявил войну Людовику XIII.

Ришельё жестоко отомстил за унижение Конде: немецкие наемники герцога Саксен-Веймарского вторглись во Франш-Конте из Эльзаса и прошлись по этой провинции огнем и мечом. Устояли только Доль, Грей, Сален и Безансон. Население массово бежало в Швейцарию и Италию или пряталось в пещерах Юра. Поля были вытоптаны и сожжены, весь урожай погиб, начался голод, потом еще и чума. Дошло даже до каннибализма: сначала ели убитых солдат, в изобилии валявшихся на полях сражений, а затем матери стали убивать своих детей, чтобы не погибнуть от голода…

Францию же в этот суровый час постигла тяжелая утрата: 14 июня маршал Жан де Туара, командовавший армией герцога Савойского, был убит выстрелом из аркебузы во время штурма крепости Фонтането д’Агонья. В 1633 году Туара был произведен в рыцари Ордена Святого Духа, но отказался приехать в Париж, чтобы получить голубую ленту. Ришельё, никогда его не любивший, воспользовался этим предлогом, чтобы оговорить бывшего королевского фаворита (два его брата были замешаны в мятеже Гастона) и лишить его должностей. Но доблестный маршал заслужил себе славу в Пьемонте. Когда он испустил дух, солдаты намочили платки в его крови, говоря, что будут всегда носить их при себе и смогут с их помощью побеждать врагов. Тело доставили в Турин, где Кристина устроила пышные похороны в присутствии всего двора и сената.

Между тем во Фландрии Томас Савойский и Пикколомини, а также наемник Иоганн Верт, получивший от императора Фердинанда II баронский титул за победу при Нёрдлингене, собирали войска. Герцог де Шон получил приказ сосредоточить свои силы к северо-западу от Лана. 2 июля неприятель перешел границу и через неделю занял уже хорошо известную нам крепостцу Ла-Капель, которой командовал барон дю Бек. Под давлением гарнизона и местных жителей он был вынужден капитулировать. Удержать северный фронт нужно было любой ценой; граф де Суассон не внушал кардиналу большого доверия, и он отправил к нему в помощники маршала де Брезе, мужа своей племянницы, который прислал дяде пессимистический отчет о состоянии войск и командирах.

Дорога на Суассон и Реймс была открыта, парижане взволновались. Ришельё напечатал статью в «Газете», преуменьшая значение первого поражения, «чтобы успокоить буржуа», как он объяснял королю. Однако сам кардинал пал духом; душевные силы, которые он слишком долго напрягал, его покинули. Отцу Жозефу приходилось его подбадривать; «серый кардинал» рассказал, будто ему явилась Богородица и пообещала, что за первыми неудачами последуют победы. Ришельё начал спешно собирать новые войска, чтобы довести армию Суассона до восемнадцати тысяч пехотинцев и пяти тысяч всадников. Неприятель между тем всё шел и шел вперед.

В минуту высшей опасности французы умели проявлять мужество. Маршал де Гебриан, защищавший Гиз, отважно сразился с врагом 26 июля и заставил его отступить. Неприятельские войска повернули на Сен-Кантен и атаковали крепостцу Ле-Катле. После двух дней осады ее комендант барон де Сен-Леже открыл ворота. Эта новость вызвала в Париже бурю негодования. Во время заседания Совета Людовик приказал арестовать дю Бека и Сен-Леже и судить их за «оскорбление величия, коварство и трусость». Однако оба успели покинуть страну до приезда курьера с приказом о их аресте. У Ришельё возник справедливый вопрос: кто мог предупредить изменников, ударившихся в бега? Сен-Леже был дядей Сен-Симона, а тот присутствовал на Совете. Фаворит не стал запираться и попросил у короля позволения покинуть двор[50].

Граф де Суассон следовал по пятам за неприятелем, чтобы помешать ему форсировать Сомму. Его поведение казалось в Париже позорным и непрофессиональным. 1 августа французы сожгли и оставили Брэ на окраине Нормандии, который тотчас заняли враги. Армии пришлось перейти обратно за Сомму; отход прикрывал шевалье де Монтеклан, засевший на мельнице с тридцатью солдатами. В мельницу угодило 1800 ядер.

Тридцатидвухлетнему Суассону, имевшему под своим началом десять тысяч пехоты и артиллерию без пороха и фитилей, противостояли 37 тысяч немецких наемников с сорока пушками. Немцы сжигали дома и церкви, убивали священников. Иоганн Верт взял Руа, Оттавио Пикколомини опустошал земли между Соммой и Уазой, устраивая вылазки даже в Понтуаз; только Мондидье еще сопротивлялся. В Париже началась паника: люди бежали в Шартр, Орлеан и Тур. В это время Конде продолжал торчать под Долем. Людовик отвел ему три дня на всё про всё, велев в случае неуспеха снять осаду.

Чтобы привлечь на свою сторону общественное мнение, вечером 5 августа Людовик принял в Большой галерее Лувра депутатов ремесленных цехов, всех обнял и расцеловал, даже башмачников, — «настолько невзгоды смиряют людей, даже величайших из королей», как пишет маркиз де Монгла. В тот же день он встретился с членами парламента и велел им собрать и снарядить войска. Через день неприятель осадил Корби в Пикардии.

Томас Савойский принял это решение, чтобы обеспечить себе надежный тыл, хотя Иоганн Верт был против и хотел идти прямиком на Париж. Парижане воспряли духом: гарнизон Корби — 1800 солдат, там есть запасы продовольствия и боеприпасов, достаточные, чтобы продержаться до подхода своих… Тем временем Суассон, отступая, сжигал мельницы между Соммой и Уазой…

Разумеется, сразу встал вопрос: «Кто виноват?» На заседании Парижского парламента 10 августа магистрат де Мем выступил с предложением направить депутацию к королю, чтобы «раскрыть ему глаза»: его обманывают и обкрадывают; вместо введения новых налогов нужные на армию деньги легко можно найти в Бруаже и Гавре, принадлежащих кардиналу. На возражения председателя де Мем ответил, что речь идет о спасении Франции, а парламент — ее представитель. Выбрали депутатов. Как только Ришельё об этом узнал, он вызвал нескольких магистратов в Лувр, к королю. Людовик, не умевший миндальничать, прямо сказал: «Не вмешивайтесь в дела моего государства; я запрещаю вам рассуждать и воображать себя моими опекунами, вмешиваясь в мои дела». Затем слово взял Ришельё, обратившись непосредственно к виновнику «смуты»: «Ну же, господин де Мем, говорите, выскажите ваше мнение, чтобы я мог ответить вам аргументированно». Кто-то из депутатов пискнул, что раз их призвали пред очи его величества — их дело слушать, а не высказываться. «В целом парламентский корпус хорош, — заключил король, — но я вижу, что среди вас есть испанцы».

Бьют бегущих, топчут упавших. Вместо того чтобы прятаться от народа, надо почаще быть на глазах — это советовал и отец Жозеф. Сюринтендант финансов носился по Парижу верхом — и почти никто не бросил ему вслед бранного слова. Кардинал разъезжал по городу в карете, резко сократив свою охрану: почти все его гвардейцы отправились на фронт.

Совет постановил собрать армию в 20–30 тысяч человек для защиты линии фронта, проходящей по Уазе. Была объявлена мобилизация. Все дворяне, способные держаться в седле, обязаны были явиться на места сбора в своих провинциях. Города должны были выставить определенное количество солдат, пеших и конных, вооружив их и снабдив жалованьем. В случае отказа рекрутский набор проводился принудительно, а налоги увеличивались.

Попутно реквизировали лошадей, оружие, боеприпасы и провиант, что тоже было нелегко. Владельцы экипажей возмущались. Король уступил, заявив, что возьмет у каждого одну лошадь из трех. Отбирать лошадок у землепашцев было нельзя, как и у возчиков, занимавшихся снабжением городов. С порохом тоже были проблемы. Король отозвал изданные по окончании гражданских войн 1618–1619 годов эдикты о монополии на его производство и торговлю, и тотчас порох стали свозить в Париж со всех концов королевства и даже из-за границы. Отдельный эдикт устанавливал твердые цены на мушкеты и пики. Людовик вел переговоры с оружейниками Парижа, Лиона и Арденн, которые привозили свою продукцию в Арсенал или прямо в особняк Ришельё. Реквизированное зерно свозили в столицу на случай осады, складируя во всех помещениях, которые можно было для этого приспособить. Горожанам предоставили привилегию на строительство ручных мельниц, а также обычных ветряных — вдоль Сены. Городские стены и все 15 ворот срочно начали укреплять, чистили рвы…

Людовик появлялся за день в десятке мест. Всем дворянам и бывшим военным он приказал записываться в армию к Лафорсу, принимавшему новобранцев в парижской ратуше. На 10 августа был назначен общий сбор в Сен-Дени. Лакеи и слуги, способные носить оружие, тоже были записаны в ополчение. Более того, король решил закрыть большинство мастерских и строек, оставив мастерам только по одному подмастерью или ученику, всех остальных — под ружье. Исключение сделали только для пекарей и ремесленников, работавших на оборону. Даже бродяг не забыли (в их числе было много беженцев): при записи в рекруты они получали в награду, помимо единовременной выплаты, освобождение от подушной подати на три года.

Гром грянул 15 августа: после всего лишь недельной осады Корби капитулировала — без боя, без штурма… Комендант Максимильен де Бельфорьер, маркиз де Суайекур, имел в своем распоряжении гарнизон в 1600 солдат, которому противостояла тридцатитысячная вражеская армия. Он сдал город, чтобы избежать его разграбления. Это был уже перебор! На следующий день шевалье де Сен-Прейль переплыл Сомму, проник в Корби и стал уговаривать трусливого коменданта отказаться от капитуляции, но было уже поздно: в 10 часов утра в Корби вступил неприятель — 3400 пехотинцев и 250 конников (испанцы, немцы, фламандцы, валлоны, савойцы, хорваты и поляки); жителям осажденного города сохранили жизнь и имущество, гарнизон смог покинуть его с оружием и обозом и отступить в Амьен, а Суайекур сбежал за границу.

Узнав об очередной измене, Людовик возглавил военный совет, который заочно судил двух первых пораженцев — дю Бека и Сен-Леже. Комендантов признали изменниками и приговорили к четвертованию и поражению в правах: они и их ближайшие родственники были лишены дворянства, их гербы разбили, дома снесли, а имущество конфисковали. На Гревской площади совершили казнь над их изображениями. В тот же день король вместе со статс-секретарем Шавиньи выехал к войскам в Санлис, оставив в Париже Ришельё.

Врагу нельзя было позволить перейти Уазу. Ключом к Парижу стал Понтуаз. Маршал Лафорс расположился вокруг Санлиса в ожидании обещанных подкреплений.

Людовик отправился из Санлиса в Пон-Сент-Максанс и провел там военный совет. Было решено, что Лафорс расположит свои войска между этим городом и Вербери, а Суассон, оставив в Компьене два полка, приведет резервную армию, чтобы усилить тыл Лафорса. Ришельё тем временем занимался укреплением Амьена, Бове и Абвиля в Пикардии, одновременно понукая союзников-голландцев, чтобы они перешли в наступление. Принц Оранский нехотя согласился, и вскоре пронеслась весть о том, что около двадцати восьми тысяч солдат выступили на Брюссель. Продвижение неприятеля замедлилось. В это время Людовик XIII инспектировал долину Уазы, приказывая разрушать мосты и броды. Всё приходилось делать самому: «Де Бофор, который занимается бродами от Крейя до болот Реомона, много говорит и мало делает. Господин де Лаффема поступает так же, — писал король Ришельё 19-го числа из Шантильи. — Я нашел два лучших брода, где еще ничего не было сделано; их разрушат нынче вечером».

Ввиду того, что дела удерживали короля вне столицы, он передал всю полноту власти в Париже кардиналу. Отныне всякое противодействие главному королевскому министру становилось преступлением, поскольку он представлял короля.

Гастон тоже внес вклад в общий патриотический порыв: 24 августа собранная им армия из восьмисот дворян и четырех тысяч солдат выступила в путь, украсив себя цветами и листьями. Прибыв на место, они разделились на роты по 100 человек — 60 мушкетеров и 40 пикинеров. Капитанов выбирали из дворян, закаленных в боях. Наскоро обученные войска отправлялись на фронт, заменять выбывших.

По совету Ришельё Людовик решил доверить брату командование военной операцией в Пикардии, поставив под его начало графа де Суассона, поскольку они были дружны. За обоими должен был присматривать опытный Лафорс.

С началом сентября неприятель перешел в наступление: 600 конников показались в двух лье от Пон-Сент-Максанса, вдвое больше — в Руа, чтобы попытаться выбить оттуда гарнизон. «Все пикардийские крестьяне переходят Уазу и возвращаются в свои деревни, — писал Людовик кардиналу. — Я видел вчера больше шестидесяти повозок, ехавших назад».

В войсках не существовало интендантской службы. Поставщики продовольствия для солдат и фуража для конницы стремились нагреть руки на государственных контрактах и не соблюдали их условий. Солдаты часто голодали и ходили в лохмотьях. 26 августа 1636 года Людовик XIII, находившийся при армии в Пикардии, в девять часов вечера писал кардиналу: «Главное — это провиант, а в этом я не вижу большого порядка, равно как и достаточного количества повозок, которые следовали бы за армией. Нужно также выдать денег нашей новой коннице, когда переберемся через реку, иначе она вся разбежится». 2 сентября он сообщал Ришельё: «Несколько полков пожаловались мне, что Миньо больше не желает поставлять им хлеб за неимением денег, я нарочно послал их ему вчера вечером, но ответа пока так и не получил». 5 сентября: «Я велел господину канцлеру держать хлеб в среду наготове в Санлисе и Крепене для Бургундской армии». Король полагался на кардинала — тот всеми средствами пытался раздобыть провиант, задействовав даже епископов, в том числе своих родственников, но на деле всё зависело от «снабженцев», не отличавшихся безукоризненной честностью.

Ришельё, убедившись, что в Париже всё спокойно, тоже выехал в Шантильи. Там прошло заседание Совета, на котором было принято решение наступать на Руа. Эта крепость была взята 18 сентября, после трех дней осады, войсками под командованием Гастона. Воодушевленный успехом, он пошел дальше, гоня отступающего врага, который перебрался обратно за Сомму, оставив в Корби три тысячи пехоты и 250 всадников. Агенты кардинала не дремали — добывали разведданные внутри города и устраивали диверсии: разрушили кордегардию возле городских ворот, уничтожили мельницу и изменили направление течения реки Буланжри, чтобы и другие мельницы не могли работать… Людовик покинул Шантильи и отправился к брату; 24 сентября он прибыл в Мондидье и расположился неподалеку от Корби, в замке Демюэн.

Герцог Орлеанский ничуть не остепенился — остался таким же бонвиваном и легкомысленным кутилой. 13 сентября Людовик писал Ришельё: «Кузен, мой брат пришел просить меня отпустить его тайком в Париж до четырех чесов вечера завтрашнего дня, вместе с маркизом де Куаленом и Фретуа. Я отговаривал их от этого, как мог, но так и не сумел удержать… Он сказал мне, что переговорил об этом с господином де Шавиньи, который уверил его, что никакой опасности нет, и просил меня, чтобы никто об этом ничего не знал, поскольку он вернется раньше, чем кто-либо заметит его отсутствие». И это накануне осады Руа! Кстати, после успешного взятия этой крепости Гастон, на взгляд Людовика, проявил слишком большое великодушие, отпустив гарнизон на все четыре стороны с оружием и обозом; брат поставил ему это в укор. Теперь же, когда король и кардинал сами явились в Корби, Месье уже не был главнокомандующим, и Ришельё передавал ему приказы через Шавиньи.

Испанцы вложили 100 тысяч экю в усиление оборонительных сооружений; Людовик сам признавал, что они за два месяца возвели такие укрепления, каких французы не соорудили бы и за два года. Задача предстояла не из легких, а тут еще зарядили дожди, опять началась смертоносная эпидемия. «В моей собственной ставке десять моих слуг умерли от чумы, пять из них имели доступ к моей спальне», — рассказывал впоследствии король венецианскому посланнику.

Санитарных рот в армии не было. 26 сентября Людовик писал кардиналу: «Я отправил хирургов с маркизом де Лафорсом. Неплохо было бы прислать священников, исповедовать раненых». 3 октября 1636 года он вновь делился с Ришельё озабоченностью: «Неплохо было бы устроить госпиталь для раненых, раненые у нас бывают каждый день и никакой помощи не получают». Между тем Гастон устроил первые полевые госпитали в Керье, где была его ставка, и Бюсси-ле-Даур.

Конде, снявший осаду Доля, привел Бургундскую армию в Пикардию; Галлас и Карл Лотарингский, воевавшие за императора, воспользовались этим, чтобы захватить Бургундию: под их началом было 30 тысяч солдат и 40 орудий. Конде, губернатору этой провинции, пришлось спешно отправляться на выручку ее столицы Дижона. 29 сентября к нему присоединились армии кардинала де Лавалетта и Бернгарда Саксен-Веймарского. Галлас и Карл осаждали крепостцу Сен-Жан-де-Лон. Ее заболевшего коменданта сменил господин де Машо, громко взывавший о помощи. Полковник Ранцау привел к нему подкрепление — 1600 солдат, но этого оказалось достаточно. Местные жители воспряли духом, а тут еще и Сона разлилась, затопив позиции вражеской артиллерии. Неприятель ушел 2 ноября, бросив самые тяжелые пушки и часть обоза.

События в Пикардии тоже приняли благоприятный оборот. Вокруг рва, окружавшего крепостные валы Корби, выстроили линию обложения и деревянные форты. Город начали обстреливать из пушек; 11 октября один из местных жителей насчитал 800 залпов. Осажденные попытались устроить вылазку, но безуспешно. В крепости начался голод. На помощь спешила армия Иоганна Верта; 25 октября она была в Артуа, но именно в этот день граф де Суассон преградил ей путь и привел к осаждающим подкрепление. Лафорс и Шатильон настаивали на штурме. Гастон тоже считал нужным идти на приступ. Людовик вызвал обоих полководцев на Совет, чтобы те высказали свое мнение. Они уверяли в один голос, что если король даст им десять пушек, они возьмут Корби за две недели. Людовик, изначально придерживавшийся противоположного мнения, утвердил это решение. Через три дня король и кардинал уехали в столицу, где уже находился Гастон, предоставив действовать своим военачальникам.

Осадными работами руководили инженеры Антуан де Виль и Пьер де Конти д’Аржанкур. Осада продолжалась шесть недель, и в это время отличился двадцатилетний Франсуа де Бурбон-Вандом, сын Сезара де Вандома и Франсуазы Лотарингской, племянник Людовика XIII.

Девятого ноября 32 орудия открыли огонь по крепостному валу и пробили в нем достаточную брешь, чтобы начать штурм. Французы, по колено в воде, пошли в атаку под градом вражеских пуль. К четырем часам дня комендант крепости прислал парламентера в лагерь осаждающих: он сдается. 14-го числа вражеский гарнизон покинул Корби с воинскими почестями, бросив все пушки, кроме двух, боеприпасы и провиант. Иоганн Верт отправился в Эно, Пикколомини — в Льеж. Ришельё восславил Господа и немедленно написал статью в «Газету», сообщая о взятии Корби.

Конечно, благочестивый Людовик XIII не стал бы отрицать, что Провидение сыграло свою роль, однако в данном случае он объяснил успех земными причинами. Две недели спустя, рассказывая о победе послу Контарини, он немного переиначил события: «Маршал Шатильон (он получил жезл именно после взятия Корби. — Е. Г.) — великий человек; среди военачальников только он один да кардинал, да один бригадир и я сам говорили на Совете, что нужно атаковать. Все прочие были противоположного мнения и делали всё возможное, чтобы помешать этим планам. В такое время года взять крепость ничего не стоило. Маршал Шатильон в самом деле понимает в осадах больше любого другого человека во Франции». (Шатильон долгое время провел в Голландии, где обучился искусству ведения осады; к тому же он был лично предан королю.) И далее: «Солдаты старых полков вынесли всё на себе; не будь их, молодые покинули бы меня. У меня были они все, кроме двух полков, которые находятся в Италии. В момент штурма у меня было 18 тысяч пехоты и пять тысяч конников, хотя граф де Суассон утверждает, что у меня было не более двенадцати тысяч всего».

В день капитуляции Корби Людовик XIII издал в Шантильи декларацию, что город лишается всех привилегий. Имущество горожан, вступивших в сделку с неприятелем, было конфисковано. Ришельё специально приехал из Парижа и совершил триумфальный въезд в Корби, после чего на главной площади повесили двух нотаблей, обвиненных в сговоре с врагом. Монахи, ослушавшиеся короля, были заключены в тюрьму при монастыре минимов. «Скольких теперь еще схватят? Скольких посадят в Бастилию?» — воскликнул Гастон, узнав об этой казни. 29 октября маркиза де Суайекура, бежавшего в Англию, заочно приговорили к смерти, а его изображение сожгли на площади в Амьене[51].

Две эти победы нельзя было назвать громкими и славными, но всё же они имели большое значение для поднятия морального духа. Торжествовать, однако, было еще рано: Пикардия лежала в руинах, всё было разграблено и сожжено, крестьяне прятались в лесах; в хлевах разлагались трупы людей и животных… В октябре испанцы захватили Сен-Жан-де-Люс в Пиренеях, а в Провансе французам не удалось отбить Леринские острова напротив Канна.

Конечно, на море Франция не могла тягаться с Испанией — крупной морской державой, получавшей основные доходы от заокеанских колоний. У испанцев были и корабли, и опытные мореходы, а Ришельё с трудом наскреб 39 судов, на которых были в общей сложности 7500 солдат и 400 пушек, и разделил их на три эскадры, базировавшиеся вдоль Атлантического побережья. В Провансе на рейде стояли три десятка галер, которыми командовал племянник кардинала Рене де Виньеро маркиз де Пон де Курле — хороший моряк, но обладатель тяжелого характера. Однако оснастить удалось только 22 галеры в Тулоне, поскольку трудно было набрать достаточно гребцов. В результате берега Прованса часто подвергались набегам берберских пиратов.

Самым талантливым флотоводцем Людовика XIII был… архиепископ Бордоский Анри д’Эскубло де Сурди (1593–1645), генерал-лейтенант королевского флота, отличившийся еще во время осады Ла-Рошели. Прелата назначили в советники к командующему атлантическим флотом Анри Лотарингскому, графу д’Аркуру (1601–1666), по прозвищу Кадет-перл, поскольку он был младшим представителем Лотарингского дома и носил жемчужную серьгу в левом ухе. Он тоже участвовал в осаде Ла-Рошели и был при Сен-Жан-д’Анжели.

Сурди и д’Аркур находились на флагмане «Сен-Луи» водоизмещением в тысячу тонн вместе с командором де Гуттом — мальтийским рыцарем, командовавшим Бретонской эскадрой. Флагманы Гиеньской и Нормандской эскадр были поменьше: соответственно 500 и 200 тонн. В середине июля этот флот прошел через Гибралтарский пролив, чтобы соединиться с флотилией под командованием барона д’Альманя, дворянина из Прованса. Между офицерами сразу вспыхнули свары: д’Аркур подрался с де Сурди, который претендовал на звание главнокомандующего на море, а маршал де Витри (1581–1644), губернатор Прованса, который претендовал на звание главнокомандующего на суше, отлупил прелата тростью, за что позже отправился в Бастилию. Барон д’Альмань ссорился с бальи де Форбеном, другие командиры от них не отставали, а Ришельё мог лишь выражать свое неудовольствие такими бездарными и склочными военачальниками.

На итальянском фронте дела тоже были плохи: 7 октября скончался Виктор Амедей Савойский, зять и союзник Людовика XIII, оставив трон пятилетнему сыну, регентшей при котором стала Кристина. Союзники-шведы засели в Померании, чередуя успехи и поражения, и не оттягивали имперские войска на себя. К тому же и на внутреннем фронте опять назревала напряженность.

МЕЛАНХОЛИЯ

После взятия Корби герцог Орлеанский приехал в Париж из Блуа, чтобы поздравить короля, но вел себя как-то странно: остановился не у своего обер-гофмейстера де Шавиньи, а у какого-то банщика. 19 ноября Гастон и граф де Суассон явились к Людовику в Париж, причем последний просил разрешения съездить «на побывку» к матери, прежде чем вернуться к армии в Шампань. На следующий день оба пировали в доме их общего друга, а с наступлением ночи покинули столицу: Гастон уехал в Блуа, а Луи де Бурбон — в Седан, к герцогу Бульонскому.

(Княжество Седан долгое время было независимым, а в эпоху Религиозных войн стало оплотом и прибежищем протестантов. Владетельные герцоги часто были не в ладах с королевской властью. Так, в 1602 году Анри де Латур д’Овернь участвовал в заговоре Бирона, а два года спустя — в заговоре маркизы де Верней. Генрих IV конфисковал его земли, однако потом простил его и вернул всё имущество. В 1613 году неуемный герцог примкнул к мятежным принцам, а потом уже его сыновья участвовали в заговоре Гастона Орлеанского. Понятно, что отъезд Суассона в Седан вызвал большую тревогу при французском дворе, хотя нынешний герцог Бульонский, Фредерик Морис де Латур д’Овернь (1605–1652), еще не успел ни в чем провиниться. В конце 1633 года он перешел из протестантизма в католичество, чтобы жениться — по любви и против воли своей семьи — на убежденной католичке Элеоноре де Берг, которая потом родила ему десять детей. Он приходился родным братом Тюренну, впоследствии знаменитому маршала Франции, а сам служил полковником во французской армии и командовал конницей во Фландрии.)

Людовик подробно описал в письме Ришельё свою встречу с кузеном Суассоном. Граф настаивал на своем отъезде в Шампань. «Я дал ему понять и мягко сказал, что не хочу, чтобы он туда ехал; в то же время ему на глаза навернулись слезы, он ничего не ответил… Я понял, что у него очень тяжело на душе… Мы расстались внешне очень любезно, но на самом деле, я думаю, он был недоволен».

Что же произошло?

В атмосфере лицемерия и подозрительности, царившей при французском дворе, даже кристально честные люди (если таковые имелись) не могли быть совершенно спокойны за свою жизнь и свободу, а у герцога Орлеанского и графа де Суассона были причины опасаться репрессий, хотя они «ничего плохого не сделали». Возможно, они напугали сами себя и боялись как-нибудь проговориться. Дело в том, что во время осады Корби сложился «амьенский заговор» против кардинала.

Об этом заговоре известно лишь из одного источника — мемуаров графа де Монтрезора, главного ловчего Месье. Его двоюродный брат де Сент-Ибар был фаворитом графа де Суассона. Вокруг кузенов сплотились несколько дворян, задумавших под шумок разделаться с ненавистным Ришельё. Однако эти планы не получили одобрения их господ. Суассон заявил, что не желает брать на душу грех убийства священника, а герцог Орлеанский вообще промямлил что-то невнятное. Впрочем, заговорщики делали ставку именно на Суассона, у которого были личные причины не любить кардинала: тот всячески навязывал ему брак со своей племянницей госпожой де Комбале. Тальман де Рео пишет, что Франсуа де Баррада, принимавший участие в осаде Корби и получивший разрешение видеться с королем, лично сделал графу предложение схватить кардинала и получил ответ: «Я поговорю об этом с Месье». «Месье! — воскликнул Баррада, знавший цену герцогу Орлеанскому. — Я не хочу иметь дела с Месье!» Однако любому здравомыслящему человеку было ясно, что покушение на жизнь главного королевского министра, к тому же кардинала, в разгар войны было безумием: это значило навлечь на себя неумолимый высочайший гнев и стать как минимум изгоем. Поэтому оба королевских родственника быстро уняли своих ретивых фаворитов, и об их проектах никто не узнал — даже сам кардинал. Тем не менее страх поселился в их сердцах: а вдруг кто-нибудь проболтается?[52] И когда по Парижу пошли слухи, что в Венсенском замке готовят «гнездышко» для какой-то «важной птицы», Суассон не выдержал и сбежал.

Гастон отправил брату из Блуа почтительное письмо, в котором намекал на «подозрения и недоверие», чем сильно удивил Людовика. В Блуа послали Шавиньи, чтобы выяснить, в чем дело. Оказалось, Гастон обижен тем, что, вопреки данному ему обещанию, его заставили подписать бумагу о недействительности его брака. 11 декабря Месье составил подробную записку, прося короля признать, наконец, его брак с Маргаритой Лотарингской и хорошо обходиться с графом де Суассоном. В ответном письме Людовик пообещал и то и другое.

Благодушие короля сбило с толку фаворитов герцога и графа, которые подначивали Гастона к выставлению всё новых условий. Выпустите его слуг из Бастилии! Хорошо. Секретарь принца Гула и Ларивьер, вышедшие из тюрьмы, явились в Блуа, чтобы склонить Месье к лояльности. Передайте под их с Суассоном командование опорные крепости! В конце концов кардиналу это надоело, и он посоветовал королю выехать в долину Луары со всем двором и гвардией (а это около двух тысяч вооруженных людей). Гастон встревожился, но Людовик предупредил, что не пойдет дальше Орлеана. Именно там 8 февраля 1637 года братья подписали документы, положившие конец их разногласиям. Король в очередной раз согласился уплатить долги Месье, тот получал в свое распоряжение все свои доходы; сверх того ему было обещано 100 тысяч ливров на перестройку замка Блуа. Всех его слуг амнистировали. Король признал его брак — при условии повторного заключения его во Франции. Что еще? Ах да, крепости на границе… Вот этого не будет.

Гастону оставалось только подчиниться воле старшего брата. А пока шли переговоры, граф де Суассон ждал его в Седане, куда к ним должна была приехать королева-мать… Все вместе издали бы манифест, призывавший короля к миру, а кардинал-инфант издал бы другой, потребовав не допускать Ришельё к заключению мирного договора; во Франции началось бы восстание (крестьянские бунты не утихали с прошлого года), и его величеству пришлось бы волей-неволей расстаться с кардиналом. Но герцог Орлеанский сначала не решался уехать в Седан, а потом уже и не смог. Впрочем, он был только рад, что избежал неприятностей, поскольку теперь мог жить спокойно и предаваться развлечениям. Пока его законная супруга томилась в Брюсселе, в Блуа его дожидалась хорошенькая Луизон Роже, дочь местного мещанина.

Нейтрализовав ненадежного брата, Людовик всё-таки еще не мог вздохнуть свободно. Он уже давно стал нервным и подозрительным. Вот и теперь временное отсутствие в свите Анны Австрийской, сопровождавшей мужа в Турень, ее пажа Лапорта показалось ему странным: королю сказали, что верный слуга ее величества отправился в Тур, чтобы привезти оттуда «Шевретту» и устроить ее тайную встречу с королевой в Орлеане, в одном из монастырей. Когда Лапорт снова появился, король потребовал у него объяснений, но тот ловко выкрутился.

Никому нельзя верить! Все лгут, изворачиваются, в глаза говорят одно, а за глаза совсем другое, плетут интриги и заговоры. Никто его не любит… Только Луиза. Бедная девочка, сколько ей пришлось вытерпеть в этом гнезде разврата, порока и лицемерия! Пока Людовик был на фронте, он писал ей письма и передавал через Буасонваля, но тот, верный инструкциям, полученным от Ришельё, всегда говорил, что писем не было… Соответственно и записочки Луизы не попадали к адресату… Тем не менее поссорить их не удалось — король, вернувшись назад, по-прежнему старался улучить время для разговоров со своей «девочкой», не возражая ей, даже когда она неодобрительно отзывалась о кардинале…

Кардинал! Его все ненавидят, потому что он повсюду: у него всевидящее око, всеслышащее ухо, а его рука дотянется в самый отдаленный уголок Европы. Он опутал шпионской сетью всю Францию; куда ни посмотри, нет-нет да и мелькнет краешек его красной сутаны. Наверное, он околдовал Людовика — не может же быть, чтобы наш добрый король сам затеял эту ужасную войну и разорял своих подданных непосильными налогами!

«Устанавливают новые налоги на всё, что можно: на соль, вино и дрова; боюсь, как бы не обложили ими нищих, греющихся на солнышке, и тех, кто станет мочиться на улице, как в свое время сделал Веспасиан, — записал один житель Понтуаза в своем дневнике 9 января 1637 года. — Здесь говорят, что в Марселе был бунт, разграбили несколько домов… Поговаривают и о займе, который король хочет получить со всех верных городов Франции, и о том, что Париж обложат суммой в двенадцать сотен тысяч ливров, а другие города поменьше, каждый по возможности; но мне сдается, что таких денег не найдется ни у кого — что в дальних городах, что в самом Париже, какими бы они ни казались богатыми: просто ужас, какие кругом бедность и нищета[53]. Господи, сделай так, чтобы король узнал от порядочного человека о несчастьях своего народа; он непременно отдаст тогда иное распоряжение».

Впрочем, было немало людей, готовых отдать жизнь за его высокопреосвященство: личная преданность кардиналу была способом продвинуться по карьерной лестнице, выбиться из грязи в князи, получив, например, должность интенданта или офицерский чин, а затем и дворянство. Многие разночинцы заискивали перед Ришельё, который, кстати, умел отличать дельных людей от вульгарных льстецов. Например, когда 5 января 1637 года в парижском театре «Марэ» состоялась премьера трагикомедии «Сид», имевшей оглушительный успех, кардинал взял ее автора, адвоката из Руана Пьера Корнеля (1606–1684), под свое покровительство и добился, чтобы в том же году король пожаловал ему дворянство. (Правда, потом в их отношениях бывало всякое, и после смерти Ришельё Корнель сказал, что не может говорить о кардинале плохо, потому что видел от него много хорошего, но не может говорить и хорошо, поскольку видел от него много плохого.)

Труппу Мондори трижды приглашали потом в Лувр играть «Сида», но Людовик, предпочитавший балеты, редко бывал на драматических представлениях, а если и посещал их, то, как правило, засыпал в кресле во время длинных монологов, утомленный охотой. Странно, что пьеса Корнеля оставила его равнодушным, ведь она подняла в обществе целую бурю! Автора обвиняли в государственной измене: в разгар войны с Испанией он пишет пьесу, действие которой происходит во вражеской державе, к тому же испанцы побеждают своих врагов! «Сид» во многом перекликался с пьесой «Юность Сида» испанца Гуильена де Кастро, вышедшей в 1631 году, так что Жан Мэре, один из преследователей Корнеля, даже обвинил его в плагиате. Придирались и к несоблюдению классического правила трех единств — действия, места и времени, на котором, кстати, настаивал Ришельё, основавший в 1635 году Французскую академию… Но главное-то было совсем не в выборе сюжета — «Сид» Корнеля был своего рода манифестом абсолютизма, утверждал непререкаемый авторитет короля, воле которого обязаны подчиняться его подданные, как бы высоко они ни ставили собственные заслуги…

В пьесе не было персонажа, похожего на великого кардинала. Еще бы: Корнель основывался на реальном историческом сюжете, не адаптируя его к французским реалиям, а Ришельё был уникальным явлением. В марте 1637 года ему предстояло решить еще один весьма важный вопрос: подобрать его величеству нового духовника.

За три с лишним десятка лет у Людовика сменилось несколько наставников в вере: его первым духовником был отец Котон, исповедовавший и его отца; Котона сменил отец Арну, который потом попал в опалу из-за Люиня; следующим был отец де Сегиран; с декабря 1626 года по 1631-й — отец Сюффрен; в последующие четыре года — отцы Майан и Жарри; в 1635 году их сменил шотландец отец Гордон, но его разбил паралич, и 11 марта 1637-го он попросил об отставке. Выбор духовника для короля был делом государственной важности; Ришельё обратился за советом к собственному духовнику — канонику Делькло, который назвал три кандидатуры: иезуит Луи де Ласаль, отец Этьен Бине и отец Никола Коссен. Последний превосходил двух других познаниями: он опубликовал многотомное духовное сочинение «Священный круг», имевшее значительный успех. В выданной ему характеристике значилось: «Способности выше среднего в практической области, почти никакого опыта в делах, неосторожен в поступках». Ришельё выбрал его, решив, что отец Коссен будет неспособен к интригам и не станет вмешиваться в политику. Провинциал парижского ордена иезуитов отец Вине лично явился к кардиналу в Рюэй, чтобы предупредить его, что отец Коссен слишком неосторожен, чтобы быть духовником его величества.

Но Ришельё не любил менять своих решений. 24 марта он вызвал к себе в Рюэй отца Коссена и объявил, что тот уже с завтрашнего дня становится исповедником короля. «Наш государь не имеет пороков, — заявил кардинал, — его добродетель — благословение его государства, и важно соблюсти эту нравственную чистоту; по правде говоря, он уже некоторое время привязан к одной фрейлине королевы; в этом нет ничего дурного, однако столь великая взаимная склонность между особами разного пола всегда опасна». Прелат был поражен, однако решил, что Господь предоставляет ему возможность исполнить долг христианина. В письмах отцам Сегирану и Сирмону отец Коссен изложил свое кредо: «Государь грешит как человек и как король. А посему недостаточно отпускать ему лишь грехи человеческие». И далее: «Исповедуют не просто Людовика Бурбона, а Людовика XIII. Таким образом, духовник состоит при дворе, чтобы исправлять грехи, рождающиеся как из королевского пурпура, так и из праха Адамова». Отец Гордон написал своему преемнику анонимное письмо, в котором грозил судом Господним, если тот не будет твердить королю о его обязанности облегчать страдания народа, препятствовать раздорам в лоне его семьи и способствовать возвращению из изгнания его матери…

Между тем королева-мать продолжала вести подрывную деятельность. Бывший испанский посол Мирабель жил теперь в Брюсселе и получал послания от Анны Австрийской через Ожье, английского резидента в Париже, и Жербье, его брюссельского коллегу. Королева сообщала ему всё, что ей удавалось узнать о ведении военных действий; но штаб переписки с заграницей находился в Кузьере, туреньском замке герцогини де Шеврез, откуда Монтегю увозил шифрованные письма в Англию, чтобы предотвратить союз между Людовиком XIII и Карлом I, а кузина герцогини Одетта де Жуар была связной с Карлом Лотарингским. В парижском особняке «Шевретты», на улице Тома-дю-Лувр, дни и ночи напролет шифровали и расшифровывали тайные послания…

А военные действия шли своим чередом. В тот самый день, когда Ришельё предупреждал отца Коссена об опасностях привязанности короля к Луизе де Лафайет, французский флот осадил Леринские острова и начал обстрел пяти испанских фортов. Силы французов состояли из тридцати девяти кораблей, приведенных с Атлантики, одиннадцати тулонских галер, шести брандеров и двенадцати флейтов, а также нескольких пехотных полков по 20 рот и ополчения, собранного маршалом де Витри. Им противостояли 20 испанских рот: 12 на Сент-Маргерит и восемь на Сент-Онора. Командовал операцией де Сурди. Осада продолжалась 45 дней, после чего испанцы, изнемогавшие от голода и жажды, сдались 12 и 13 мая. На следующий день кардинал де Сурди отслужил благодарственный молебен. Другой молебен состоялся в соборе Парижской Богоматери, где были выставлены отобранные у испанцев знамена.

Людовик должен был выехать к армии в июле. Однако в начале мая Луиза Анжелика сообщила ему о своем окончательном решении уйти в монастырь (Буасонваль всё твердил ей, что лучше уйти самой, чем ждать, пока прогонят). Этот разговор состоялся, когда король находился на половине королевы; он был как громом поражен и вполголоса высказал Луизе удивление и сожаление. Он просил отложить исполнение решения до его отъезда и посоветоваться с отцом Коссеном. Луиза так и сделала; ее разговор с духовником короля состоялся в часовне замка Сен-Жермен, где тогда находился двор. Она сказала, что приняла решение самостоятельно, но сожалеет, что тем самым может угодить некоторым своим недругам, имея в виду кардинала. Отец Коссен передал содержание беседы королю, который не мог сдержать слез: «Правда, я люблю ее и дорожу ею за ее добродетель, но если Господь призывает ее в монастырь, я не буду ей мешать, и если бы я знал, что мое присутствие тому препятствует, я уехал бы сей же час и более не виделся с ней». Желая выиграть время, госпожа де Сенесей настаивала, чтобы Луиза получила благословение своих родителей; когда отец Коссен сообщил об этом Ришельё, тот пришел в ярость.

Но события неожиданно ускорились. О том, что произошло, можно узнать из мемуаров госпожи де Мотвиль, камеристки Анны Австрийской: в завуалированных выражениях она пишет, что «у великого и мудрого короля, неизменного в своей добродетели, бывали, однако, минуты слабости». В отчаянии от предстоящей разлуки он предложил Луизе поместить ее в Версале, где она находилась бы исключительно в его власти, недосягаемая для завистников и клеветников. Это предложение напугало девушку, привыкшую к рыцарскому обхождению со стороны Людовика; оба устыдились; добродетель восторжествовала над зовом природы, и они поняли, что им лучше расстаться. 8 мая Людовик сообщил Ришельё, которому поверял даже любовные переживания, о своей «меланхолии»: «Я думаю, что она уйдет дней через семь-восемь, чтобы исполнить свое намерение, коему я не противлюсь». На следующий день, в длинном письме, посвященном текущим делам, он сделал приписку, пересказав свой новый разговор с мадемуазель де Лафайет: она соглашалась отложить постриг на полтора года и, если король того пожелает, дождаться его отъезда к армии, но Людовик ответил, что она не должна принуждать себя ради него. «В понедельник я уеду в Версаль или в Шантильи, чтобы попытаться развеять печаль, которая овладевает мною временами с невероятной силой, особенно когда я один»…

Прощание с Луизой состоялось 19 мая во время церемонии пробуждения королевы. Людовик не мог совладать с чувствами и плакал. Девушка оказалась более стойкой. Согласно требованиям этикета, она простилась с королевой, потом обратилась к королю, прося его принять эту жертву и исполнять свой долг. «Ступайте туда, куда призывает вас Бог; человеку не пристало противиться Его воле, — ответил Людовик. — Я мог бы силой королевской власти удержать вас при дворе и запретить всем монастырям в королевстве принимать вас, но я не хотел бы однажды корить себя за то, что лишил вас великого блага». Девушка ушла к себе в комнату, а король сел в карету и уехал.

Циник Ришельё решил заполнить пустоту, образовавшуюся в сердце монарха, и стал расписывать ему достоинства мадемуазель де Шемеро — его креатуры. Кардинал опасался, что с уходом мадемуазель де Лафайет король вновь подпадет под влияние Мари де Отфор. 4 июня Людовик ответил ему из Фонтенбло: «Если бы мне нужно было кого-нибудь любить, я бы лучше попытался примириться с Отфор, чем с какой бы то ни было девицей при дворе, но поскольку в мои намерения не входит связывать себя с кем-либо, как я уже сказал вам и как пообещал Лафайет, а я никогда не изменял данному ей слову, как и она мне, я до самой смерти буду придерживаться намерения не связывать себя ни с кем и постараюсь прожить хорошо, как только смогу, на этом свете, чтобы под конец суметь попасть в рай, ведь это единственная цель, которая должна быть у нас в мире сем».

В душевных страданиях Людовика не было ничего напускного. Меланхолия лишала его энергии, заставляя предаваться безрадостным мыслям. Вместо того чтобы заниматься делами или охотиться, король подолгу сидел в кресле, закинув ногу на ногу, одной рукой подперев подбородок, а вторую бессильно свесив вдоль тела. Ришельё же успевал подумать обо всём.

Восстание кроканов, начавшееся в июле 1636 года в Сентонже, Онисе, Пуату и Лимузене, зимой пошло на убыль, но по весне разгорелось с новой силой, охватив огнем 15 провинций. В Перигоре кроканы создали настоящую армию, во главе которой встал местный дворянин Антуан де Ламот де Лафоре — опытный военачальник, участвовавший во многих сражениях. «Генерал кроканов» организовал десятитысячное войско, наводившее ужас на местные власти и подчинявшееся строгой дисциплине: грабежи и мародерство были запрещены. Обосновавшись в Бержераке, Ламот отменил «незаконные» налоги и призвал все города Перигора последовать его примеру.

Король никогда не терпел сопротивления своей власти. Кроканов надо усмирить железной рукой — такова суть его письма, отправленного кардиналу 23 апреля из Сен-Жермена. Ришельё отозвал с испанского фронта три тысячи человек для карательной экспедиции под командованием герцога де Лавалетта. Тот повел тайные переговоры с «генералом кроканов», обещая ему помилование в случае сдачи. Среди вождей кроканов начались раздоры, переросшие в вооруженные стычки. 1 июня 1637 года сторонники и противники Ламота сошлись с оружием в руках. Возглавлявший последних ремесленник Маго погиб в бою; потери составили тысячу убитыми. Добровольно сдавшиеся получили прощение, а Лавалетт предложил Ришельё послать обстрелянных кроканов на фронт биться с испанцами.

Удача как будто повернулась лицом к французам. Принц Оранский осадил Бреду, чтобы вернуть себе владение предков, а кардинал де Лавалетт получил приказ осадить Ландреси в Эно. Он устроил смотр своим войскам и насчитал 18 тысяч солдат. 14 июня они вторглись на вражескую территорию; несколько замков и небольших городков удалось захватить очень быстро, потери французов были невелики. Выйдя под Ландреси, Лавалетт 20 дней укреплял свой лагерь и лишь затем приступил к осадным работам. Столь серьезные приготовления вряд ли были нужны — гарнизон крепости составлял не более пятисот человек; но кардинал хотел выслужиться и сделать так, чтобы его заслуги казались из Парижа более весомыми, чем были на самом деле.

Случай отличиться представился очень быстро. Лавалетту донесли, что гвардеец графа де Суассона вербует солдат на службу своему господину на случай, если тот поднимет знамя мятежа. Лавалетт велел арестовать вербовщика и отправить в Сен-Кантен, чтобы его судили тамошние власти, а не местный интендант: кардинал опасался обвинений в сведении счетов с графом, с которым был в ссоре. Этот инцидент рисковал обернуться неприятными последствиями: Суассон мог заподозрить подвох и прервать переговоры с Ришельё о примирении, однако тот сделал графу настолько выгодные предложения, что он предпочел нарушить слово, данное королеве-матери. (В июне 1637 года Мария Медичи подписала с кардиналом-инфантом договор, пообещав полмиллиона ливров на содержание армии и обязавшись не идти на примирение с сыном, пока не будет установлен мир, а Ришельё не отправится в изгнание.) Условия были такие: Суассон может находиться в Седане четыре года и не являться ко двору, даже если его призовет король по важному делу; ему сохраняют всё имущество, титулы и должности, пенсии и прочие выплаты; пенсию герцога Бульонского увеличат на 15 тысяч экю в год и выплатят ему единовременно 25 тысяч на нужды гарнизона в Седане; всё окружение графа, последовавшее за ним в Седан, получит прощение.

Тем временем Людовик часто навещал Луизу в монастыре Визитации Девы Марии на улице Сент-Антуан в Париже. Послушницы могли принимать посетителей, общаясь с ними через решетку. 30 июня король, возвращаясь с охоты, провел у этой решетки более четырех часов; он говорил с Луизой очень нежно и не мог сдержать слез. Зато эта беседа подействовала на него благотворно, вернув даже чувство юмора: увидев господина де Трамбле, явившегося его приветствовать, король в шутку сказал, что, видя перед собой решетку, а позади себя Трамбле, подумал было, что он в Бастилии (Трамбле был комендантом этой тюрьмы).

Король никому не сказал, что поедет в монастырь, даже кардиналу! Ришельё встревожился. При дворе могли сколько угодно судачить, что Людовик полностью в его власти, но уж кто-кто, а кардинал-то знал, насколько король дорожит своей независимостью. Однако нельзя было подавать виду. Ришельё вызвал к себе в Рюэй отца Коссена, который и сообщил ему о королевском визите через статс-секретаря де Нуайе, и признался ему, что посещение монастыря стало для него сюрпризом, но притворился, будто его это не касается: «Король прекрасно знает, что мне нет дела до его делишек с мадемуазель де Лафайет… Он знает, что я занят великими делами, касающимися до его государства, а не забавляюсь пустяками». Однако он тут же попросил отца Коссена информировать его обо всех подобных происшествиях, поскольку общественность придает им большое значение. «Да что вы, монсеньор! — воскликнул отец Коссен. — Чего тут бояться? Мадемуазель де Лафайет еще дитя!» Но кардинал возразил: «Вы добрый человек, я должен раскрыть вам глаза на людскую злобу: знайте же, что это дитя хотело всё испортить». Он просил королевского духовника сделать так, чтобы Людовик забыл дорогу в монастырь, внушить ему, что «не пристало великому королю занимать свои мысли этой девчонкой». Но простодушный отец Коссен тоже не пожелал быть игрушкой в руках кардинала. Поскольку он был духовным наставником и короля, и Луизы, священник с послушницей быстро нашли общий язык и решили совместными усилиями пробуждать в короле нежные чувства к королеве в надежде, что на них сойдет Господня благодать. По окончании одной из таких бесед отец Коссен сказал Луизе: «Помните, что если меня посадят в Бастилию, вы должны будете молиться обо мне вдвойне: и как о соседе (Бастилия тоже находилась на улице Сент-Антуан. — Е. Г.), и как о сообщнике».

Постриг Луизы состоялся 22 июля; король не пожелал присутствовать при обряде, а Анна Австрийская с удовольствием согласилась. По окончании ритуала, который провел отец Коссен, королева подошла к нему и сказала, что его долг — объяснить королю, насколько политика, проводимая главным министром, вредна для королевства и всего христианского мира. Королевский духовник как раз и занимался этим с величайшим усердием, так что кардинал, верно, не раз пожалел о своем опрометчивом выборе. Ришельё дошел до того, что, находясь в Сен-Жермене, бесцеремонно прерывал разговоры, которые король с отцом Коссеном вели наедине. Чтобы успокоить подозрения кардинала, Людовик придумал уловку: у него всегда была под рукой тетрадь, в которую он записывал текст богослужения на латыни под диктовку своего духовника. Застав их за таким благочестивым занятием, Ришельё успокаивался. Однако кардинал был не так прост: он поручил своему брату, кардиналу Лионскому, выведать, что на уме у отца Коссена; тот дознался, что святой отец разделяет взгляды мадемуазель де Лафайет и чувствует себя в полной безопасности, поскольку король к нему благоволит… Ну-ну…

На следующий день отец Коссен вместе с Ботрю выехал в Седан, чтобы Суассон принес клятву в верности королю на Святом Евангелии. В тот же день была подписана капитуляция Ландреси; испанский гарнизон, сведенный до 250 пеших и 50 конных солдат, покинул крепость, перешедшую под управление коменданта-француза. У короля было две кандидатуры на этот пост — протестант и католик; по совету кардинала он остановил выбор на католике, чтобы не вызвать у населения Фландрии неприязни к французским завоевателям.

Кардинал-инфант не смог выручить ни Ландреси, ни Бреду. Его войска — 13 тысяч пехоты и пять тысяч конницы — были растянуты по всей границе с Голландией. Не решившись атаковать принца Оранского, он ушел к Маасу, бросив Эно на разграбление французам, которые дошли до Монса; Мобёж 5 августа сдался без боя. Агенты Ришельё перехватили письмо кардинала-инфанта к императору Фердинанду III, в котором тот жаловался на бедственное положение и говорил, что может уповать только на Бога. Ришельё немедленно известил кардинала де Лавалетта, что тот может действовать совершенно свободно.

«Скажу я вам, у кардинала престранный ум, — поделился однажды Людовик с отцом Коссеном. — Ничто от него не укроется; он приставил шпионов к иноземным государям и узнаёт о их намерениях, он перехватывает пакеты через переодетых людей, грабящих гонцов». Но в начале августа было перехвачено письмо Анны Австрийской Мирабелю, и король немедленно приказал арестовать Лапорта, не сомневаясь, что письмо прошло через его руки, а жене велел сей же час выехать в Шантильи и быть там 12 августа.

В этот день верный паж королевы должен был передать некоему господину ла Тибодьеру, который отправлялся в Тур, письмо своей госпожи герцогине де Шеврез. Они встретились во дворе Лувра, однако Тибодьер (доверенное лицо Шавиньи) не стал брать письмо под тем предлогом, что уедет только завтра. Лапорт наведался еще к капитану гвардейцев Гито, а на обратном пути его неожиданно арестовал мушкетерский патруль и доставил в Бастилию. Письмо изъяли; оно косвенно указывало на то, что «Шевретта» могла быть замешана в переписке королевы с Нидерландами и Испанией. Около восьми часов вечера Лапорта привезли в кабинет Ришельё на допрос. Кардинал, канцлер Сегье и статс-секретарь Сюбле де Нуайе провозились с ним до часу ночи, но Лапорт всё отрицал и отказался написать королеве. Его отвезли обратно.

В тот же день канцлер Сегье в сопровождении государственного советника де Лапотри явился в особняк Шеврезов на улице Сен-Тома-дю-Лувр и предъявил герцогу письмо короля с подтверждением полномочий Лапотри и разрешением на обыск в комнате Лапорта. Там нашли целый ворох писем герцогини королеве, не содержавших, однако, ничего крамольного. Важные бумаги, шифры и печати хранились в надежном тайнике в стене, который Лапорт ловко замаскировал куском мрамора.

Утром 13 августа канцлер и архиепископ Парижский отправились в монастырь бенедиктинок Валь-де-Грас, основанный королевой в 1624 году. Мать-настоятельница Сент-Этьен сказалась больной, что не избавило ее от обыска; архиепископ запретил монахиням переговариваться под страхом отлучения от Церкви. Аббатисе он сказал, что король приказывает ей ответить на вопросы канцлера. Сегье заявил ей, что король знает о письмах, которые королева писала Мирабелю, госпоже де Шеврез и госпоже дю Фаржи; что королева во всём созналась и просит подтвердить ее слова, чтобы король уверился в ее искренности и раскаянии.

Аббатиса была женщина опытная: она сказала, что знать ничего не знает, ведать не ведает, королева никогда не писала никаких писем и не получала их, находясь в монастыре. (Чутье ее не подвело: к тому времени королева еще не сделала никаких признаний.) Шифры? Какие шифры? И слова-то такого не слыхивала. А шкатулка, присланная английской королевой, которая хранится в садике на террасе? Там только кружева и прочая галантерея английской работы, которую ее величество прислала своей невестке, а та передала в ризницу монастыря. Но письма-то от королевы у вас есть? Вот, целая шкатулка, не угодно ли взглянуть? Все письма, хранившиеся у одной из монахинь, были датированы 1630 годом (когда Анна Австрийская находилась в Лионе) и лишь одно — 1632-м. Речь в них шла о некой «родственнице» (под ней подразумевалась герцогиня де Шеврез), которой королева просила передать то письмо, то пакет. Что за родственница? Одна девица из Франш-Конте, Маргарита де Косси; она хотела стать фрейлиной королевы, но уже умерла. Стала бы королева так часто писать и передавать пакеты девице, которую в глаза не видела? И ведь Франш-Конте под властью испанцев, не так ли? Мать Сент-Этьен сама родом из Франш-Конте, а ее брат был губернатором Безансона…

Пока проходил обыск, наступил час обеда, и все монахини собрались в трапезной. Архиепископ велел настоятельнице отправляться в свою келью и собирать вещи: она сегодня же покинет Валь-де-Грас и отправится в небольшой монастырь в городке Шарите-сюр-Луар. Специально присланный врач засвидетельствовал, что она сможет перенести дорогу. В два часа дня низложенная аббатиса отправилась в путь в сопровождении трех монахинь, священника и четырех полицейских в штатском во главе с офицером. Монахиням было велено избрать себе новую настоятельницу; ею стала сестра де Понша-то, кузина Ришельё.

Анна Австрийская между тем терзалась тревогой в Шантильи, потеряв аппетит и сон. 24-летний герцог де Ларошфуко (тогда носивший титул принца де Марсильяка) вспоминал в мемуарах, что королева просила его похитить ее и мадемуазель де Отфор и вывезти в Брюссель. Разумеется, этот проект был полнейшей авантюрой, и от него пришлось отказаться.

К королеве сначала прислали Шавиньи, который сообщил ей об аресте ее пажа, подозрениях на ее счет и задал несколько вопросов. Анна ответила, что ее оговорили перед королем, отказалась отвечать и отправилась спать, вне себя от гнева и досады. Следующим явился канцлер Сегье, от которого ей уже не удалось отделаться так просто. Он предъявил королеве ее собственноручное письмо Мирабелю, а когда Анна выхватила бумагу и спрятала за корсаж, Сегье, не отличавшийся деликатностью, протянул к ней руку и вынудил отдать письмо. Стоило ли отпираться? Но Анна отправила своего секретаря Легра к кардиналу с уверениями, что Лапорт передавал только ее письма герцогине де Шеврез. В праздник Успения Богородицы королева причастилась и поклялась перед Легра на Святых Дарах, что никогда не переписывалась с заграницей, прося сообщить об этом Ришельё. Она даже призвала на помощь отца Коссена, который был совершенно не в курсе происходящего, однако поверил клятвам королевы. На самом деле она только усугубила довлевшие над ней подозрения.

Вернувшийся Легра сообщил, что королю и кардиналу многое известно. Тогда Анна стала просить о встрече с Ришельё. Вообще-то кардинал сам дал понять, что эта встреча необходима, однако устроил всё так, что она состоялась по приказу короля: несмотря на плохое самочувствие, его высокопреосвященство был вынужден подчиниться своему государю и отправился спасать его незадачливую супругу, пока она окончательно себя не погубила.

Анна уже поняла, что лучше сознаться. Да, она писала во Фландрию своему брату кардиналу-инфанту и маркизу де Мирабелю, жалуясь на свою горькую долю. Она просила Мирабеля воспрепятствовать союзу между Людовиком XIII и герцогом Лотарингским, а также между Англией и Францией. Да, она собиралась встретиться с герцогиней де Шеврез, которая должна была явиться в Париж инкогнито. Эти признания были сделаны кардиналу наедине, когда статс-секретари Шавиньи и Нуайе, присутствовавшие при начале разговора, уже ушли. Королева совершенно потеряла самообладание и, если верить мемуарам Ришельё, перемежала свою речь восклицаниями: «Как вы добры, господин кардинал!» Она даже протянула ему руку, но Ришельё из почтения не прикоснулся к ней. В тот же день Людовик, получивший подробный отчет об этой встрече, потребовал, чтобы королева письменно подтвердила признания, сделанные министру. В интересах государства было ее простить, хотя король имел полное право развестись с ней и выслать обратно в Испанию.

Анна написала под диктовку текст своих признаний, и внизу этого документа Людовик приписал своим крупным почерком: «Увидев искреннее признание королевы, нашей дражайшей супруги, в том, что могло в ее поведении доставить нам неудовольствие в течение некоторого времени, и получив от нее уверения, что она будет исполнять свой долг по отношению к нам и нашему государству, мы объявляем, что полностью забудем то, что было, никогда не станем об этом вспоминать и намерены жить с нею, как добрый король и добрый муж должен жить со своею женою, в доказательство чего подписываем сию бумагу и передаем ее на подпись статс-секретарю. Составлено в Шантильи 17 августа 1637 года». Возможно, в этот момент он думал о своей сестре Елизавете, с которой прекратил переписку, как только объявил Испании войну. Он-то соблюдал правила игры!

Специально для королевы составили правила поведения:

«Я не желаю, чтобы королева писала госпоже де Шеврез, главным образом потому, что это было предлогом для всех ее писем к другим лицам.

Я желаю, чтобы госпожа де Сенесей доносила мне обо всех письмах, отправляемых королевой, и чтобы они были запечатаны в ее присутствии.

Я также хочу, чтобы лейб-камеристка Филандр сообщала мне обо всех случаях, когда королева станет писать, а это будет происходить, поскольку у нее есть письменный прибор.

Я запрещаю королеве посещать женские монастыри, пока снова не дам ей на это разрешение; я желаю, чтобы в одном помещении с нею всегда находилась придворная дама и камер-фрау.

Я прошу королеву помнить, когда она пишет или велит писать за границу или передает туда известия любым путем, прямым или косвенным: она сама сказала мне, что по собственному согласию будет лишена забвения своего дурного поведения, которое я даровал ей сегодня.

Пусть королева также знает, что я не желаю, чтобы она виделась с Крафтом и прочими посредниками герцогини де Шеврез.

Составлено в Шантильи 17 августа 1637 года».

Ниже рукой королевы приписано: «Обещаю королю свято соблюдать вышеизложенное».

После этого король поднялся в комнату супруги, и та попросила у него прощения в присутствии кардинала. Людовик сказал, что прощает ее, и, по настоянию Ришельё, супруги поцеловались. Король вновь стал навещать жену каждый вечер, но это были протокольные визиты, в которых не было никакой сердечной теплоты. Вскоре королеве разрешили посещать монастыри, за исключением Валь-де-Грас, но она сама от этого воздерживалась.

Оставалось разобраться со «стрелочниками» — Лапортом и герцогиней де Шеврез. Паж молчал как рыба, и королеве велели написать ему, чтобы он во всём признался. Но письмо было написано под диктовку, в очень расплывчатых выражениях. Что значит «во всём»? В переписке с Шеврез? С Мирабелем? Или в сношениях с Марией Медичи, английским двором и Оливаресом? Уж лучше молчать. Здесь открывается очередная страница истории, достойная авантюрного романа. В Бастилии находился шевалье де Жар, помилованный на эшафоте и заключенный в тюрьму пожизненно. Мари де Отфор выдала себя за горничную его приятельницы мадам де Вилларсо и отправилась вместе с ней на свидание. Там она передала Жару письмо с подробными инструкциями королевы Лапорту. Шевалье сумел разузнать, что камера Лапорта находится под его собственной, двумя этажами ниже. Во время прогулки в тюремном дворе он сговорился с узниками с промежуточных этажей. Ночью каждый разобрал пол в своей камере, и Лапорту спустили письмо на нитке, выдранной из рубашки. На следующий же день Лапорта вызвали на допрос и показали ему орудия пыток: дыбу, «испанский сапог», жаровни, клещи… Лапорт стоял на своем: письмо королевы было ей продиктовано, но если ее гофмейстер господин де Ларивьер повторит вслух приказ ее величества, он всё скажет. В присутствии Ларивьера Лапорт признался, что передавал письмо Мирабелю через Ожье из английского посольства — и только. Его вернули в камеру, где он провел еще девять месяцев.

Ришельё отправил в Тур двух аббатов, чтобы расспросить «Шевретту». Та уже знала, что произошло, и с полным основанием опасалась королевского гнева. Сначала она всё отрицала, но 24 августа подписала некоторые признания, которые аббат дю Дора привез в Париж.

От герцогини было меньше вреда, пока она находилась во Франции, поэтому кардинал всячески пытался помешать ее отъезду за границу; он даже предложил уплатить ее долги. Ларошфуко прислал в Тур англичанина Крафта, чтобы успокоить герцогиню: король ее простит. Однако та всё равно не находила себе места. Аббат дю Дора в дороге заболел, от него не было вестей. Тут герцогине доставили часослов от Мари де Отфор. Согласно их уговору, если переплет книги будет зеленым, значит, бояться нечего, красный цвет — опасность. Переплет часослова оказался красным. Более того, в книгу было вложено письмо королевы, сообщавшей, что арест неминуем: за герцогиней придут утром 6 сентября.

Возможно, Анна Австрийская попросту желала избавиться от чересчур деятельной подруги, которая уже навлекла на нее немало бед. Как бы то ни было, герцогиня запаниковала. Получив часослов, она немедленно отправилась к старому архиепископу Турскому Бертрану д’Эшо и получила от него рекомендательное письмо его племяннику в Стране басков. В девять вечера она покинула замок Кузьер, переодевшись в мужское платье, и верхом, в сопровождении двух слуг, выехала в Пуатье, а затем в Рюффек, где обратилась за помощью к Ларошфуко. Не сумев похитить королеву, тот предоставил герцогине карету и четверку лошадей, а также дал адрес своего поверенного Мальбати, который проводил ее до испанской границы. Из Испании «Шевретта» отправилась в Англию.

Тем временем испанцы решили совершить отвлекающий маневр, чтобы оттянуть силы противника с нидерландского и итальянского фронтов, и осуществить вторжение во Францию с юго-запада, через Руссильон. 27 августа 12 тысяч пехотинцев и 1300 конников с четырьмя десятками орудий осадили крепость Леукате, гарнизон которой состоял всего из 110 солдат. Комендант Эркюль Бурсье де Барри мобилизовал к ним в помощь 60 жителей соседнего поселка, чтобы продержаться до подхода подкрепления. В самом деле, на выручку вскоре пришли две роты Лангедокского полка.

Поселок Леукате сожгли 2 сентября. Командир испанцев попытался подкупить защитников форта пятью тысячами экю наличными и шестью тысячами пожизненной ренты, но предложение о сдаче было отклонено. Тогда осаждавшие стали строить вокруг крепости стену с двумя фортами. Три батареи ежедневно обстреливали Леукате, выпуская по 400–500 снарядов. Одновременно испанская конница опустошала окрестности, продвинувшись до самого Нарбонна. Внешние бастионы Леукате были разрушены; защитники крепости остались без провианта. Испанцы предвкушали легкую победу.

Но они просчитались: 11 сентября в Лангедоке собрали ополчение; войска д’Аркура, недавно захватившие Леринские острова, присоединились к регулярным отрядам Шарля де Шомберга; в общей сложности удалось собрать 20 тысяч человек пехоты и четыре тысячи конницы. У испанцев был перевес в артиллерии, но ради такого случая де Сурди снял пушки с галер. 28 сентября французская армия подошла к испанскому лагерю. На военном совете было решено атаковать ночью одновременно с пяти сторон.

Первыми в лагерь ворвались застрельщики и оборудовали проход через траншеи для кавалерии. Французская конница атаковала испанскую, которая в тесноте не могла применять тактику караколирования (когда первая шеренга всадников, выстрелив, разъезжалась в стороны, освобождая место для второй), и разбила ее. Но тут пошла в атаку испанская пехота. Ее удалось отбить с большим трудом; испанцы, лучше ориентировавшиеся на местности, сумели укрыться в одном из фортов и вели оттуда убийственный огонь по неприятелю, не знавшему, куда бежать в кромешной темноте. Французская конница провела около десятка атак, но каждый раз испанцы перегруппировывались под защитой форта. В конце концов противники, совершенно измученные, отступили на исходные позиции, чтобы с наступлением дня возобновить борьбу. Тем временем де Сурди привел подкрепление; эта новость ободрила французов, а испанцев обратила в бегство. Поутру французы обнаружили, что испанцы отступили по песчаной косе между лиманом и морем, бросив всю артиллерию; лишь в форте еще оставалось около двухсот человек. Их атаковали и всех перебили.

Разгром при Леукате стал полнейшей неожиданностью для Мадрида, уже строившего планы дальнейшей завоевательной кампании, и серьезным ударом по престижу Испании. За эту победу Людовик XIII сделал Шарля де Шомберга маршалом Франции. Примерно в то же время Виктор Амедей Савойский, зять и союзник французского короля, одержал победу над маркизом де Леганесом при Момбальдоне в Пьемонте, но вскоре скончался, а регентшей при пятилетнем наследнике Франциске Гиацинте стала его мать, сестра Людовика Кристина…

Анна Австрийская была тише воды ниже травы. Она наконец-то поняла, что игры, которым она предавалась, вовсе не были безобидными. 12 сентября король взял ее с собой на охоту в Сен-Море, во время которой были пойманы пять волков и лиса. «Я рассказал ей о приключении госпожи де Шеврез, и она нашла его весьма странным, сказав, что только безумная могла бы так поступить», — сообщил Людовик Ришельё. Несмотря на обещание венценосного супруга вести себя с ней, как подобает доброму мужу, Анна понимала, что ей трудно рассчитывать на возвращение былой нежности. Существовало только одно средство вернуть его расположение, поэтому она сразу же поверила в предсказание, о котором ей донесли: брату Фиакру, монаху ордена босоногих августинцев, 27 октября 1637 года во время молитвы было откровение: королева должна публично совершить три девятидневных молитвенных обета в честь Нотр-Дам-де-Грас, и Бог дарует ей сына. Брат Фиакр сам начал молиться 8 ноября; королева продолжила; три обета завершились 5 декабря.

А дальше начинается мистика. 5 ноября Людовик вновь посетил Луизу в монастыре, и этот визит «вернул ему превосходное здоровье и усилил набожность», о чем он написал Ришелье. 1 декабря двор покинул Сен-Жермен и вернулся в столицу; Анна Австрийская обосновалась в Лувре, но Людовик уехал в Крон, а оттуда в Версаль. 5 декабря он намеревался заночевать в Сен-Море и отправил туда всю прислугу, перевозившую меблировку из одной королевской резиденции в другую. Путь Людовика лежал через Париж, и он решил этим воспользоваться, чтобы снова заглянуть в монастырь на улице Сент-Антуан. Пока он беседовал с Луизой, стало совсем темно, к тому же полил сильный дождь. Возвращаться в Версаль было нельзя, из парижских апартаментов короля вывезли всю мебель — оставалось ехать в Сен-Мор, но в такую погоду… Капитан гвардейцев Гито предложил заночевать в Лувре, в апартаментах королевы. Сначала король и слышать об этом не хотел и всё ждал, что дождь перестанет. Но дождь лил пуще, и Гито предложил послать кого-нибудь в Лувр предупредить королеву. Людовик ответил, что у Анны другие привычки: она ужинает и ложится поздно, по испанскому обычаю. Капитан возразил, что ее величество приспособится под привычки мужа. В конце концов король уступил… Супруги поужинали вместе и, поскольку другой спальни приготовлено не было, Людовик провел ночь в постели жены. Именно в эту ночь был зачат наследник престола…

СЫН!

Восьмого декабря отмечали праздник Непорочного зачатия. Людовик XIII уже принял решение принести торжественный обет — отдать свое королевство под покровительство Пресвятой Девы. В этот день он исповедовался отцу Коссену и был неприятно поражен, что духовник требует от него разговора о государственных делах. Отец Коссен обвинил короля перед Богом во всех несчастьях войны и всех жестокостях, вершимых его союзниками-шведами в Германии, а также в желании заключить союз с турками против Священной Римской империи. Не тут-то было. «Я бы желал, чтобы турки вошли в Мадрид, дабы принудить испанцев заключить мир, а потом я соединился бы с ними, чтобы воевать с турками», — отвечал король. «Государь не может этого желать в своей душе!» — ужаснулся духовник. Король возразил, что ничего не делает без доброго совета. Да, без совета преданных ему людей! Он считает этих людей своими отцами.

Тогда отец Коссен стал побуждать короля к использованию королевы как посредницы в мирных переговорах; это было более чем неловко, в особенности после скандала с шифрованными письмами. Духовник также возвысил голос в защиту королевы-матери и против всемогущества кардинала и дошел до того, что намекнул на интерес Ришельё к Анне как к женщине! Понятно, что во время мессы, отслуженной святым отцом после этого разговора, король имел взволнованный и озабоченный вид. После долгой молитвы отец Коссен обратился к Людовику с пылким воззванием: «Когда же наконец наступит мир, возлюбленный страдающим народом? Взгляните на ваших подданных: каждый день они лишаются всего, однако никогда не утратят любви к вам, живущей в их сердцах. Страх не дает их жалобам достигнуть вашего трона. Но мой сан обязывает меня быть их представителем и говорить с вами от их имени. Подданные христианнейшего короля претерпевают те же муки, каким государь из неверных подвергает своих подданных-полурабов».

Неожиданно для святого отца его речи разгневали короля, который передал их содержание не только своему главному министру, но и Шавиньи. Последний велел духовнику отправляться в Рюэй, куда вскоре приехал и сам Людовик. Кардинал без особого труда разбил все аргументы оппонента. 10 декабря 1637 года отец Коссен получил приказ отправляться в Ренн: ряса священника спасла его от тюрьмы, поэтому он не стал соседом Луизы де Лафайет в Бастилии. Добрый пастырь так ничего и не понял: в письме, адресованном Нуайе, он клялся спасением своей души, что не интриговал и не строил заговоров, а говорил королю лишь о том, о чем не мог молчать. Но Людовик на вопрос венецианского посланника Контарини ответил просто: «Я удалил своего духовника; я уже давно заметил, что он отклонился от верного пути, поскольку он насквозь испанец». Новым исповедником короля стал отец Сирмон.

Практически на следующий день после отъезда отца Коссена Людовик XIII передал свое королевство под покровительство Богоматери, прося ее вернуть во Францию мир. Отныне праздник Успения Богородицы (15 августа) будет одним из самых главных в его стране, станет сопровождаться торжественными процессиями, а каждая церковь, не освященная во имя Пресвятой Девы, должна посвятить ей свою главную часовню.

С памятной декабрьской ночи в жизни королевской четы произошла большая перемена. «Монсеньор, я не мог и не должен был медлить с тем, чтобы уведомить Вас о явных, как никогда, признаках беременности королевы, которые указывают на зачатого и сформировавшегося шестинедельного младенца, не подвергающегося более тем опасностям, которые она перенесла ранее», — писал кардиналу лейб-медик Бувар. Уверенность в том, что королева, наконец, «понесла», упрочилась в феврале. В обете Деве Марии, принесенном 10 февраля 1638 года, Людовик, в частности, обещал воздвигнуть новый алтарь в соборе Парижской Богоматери и украсить его скульптурами[54].

Долгожданное известие мгновенно распространилось по Парижу и всему королевству. «Я знаю, что эта радость, должно быть, превосходит все прочие, кои Ваше величество испытал в своей жизни, — писал брату Гастон Орлеанский. — Нет другого человека, который принимает в ней большее участие и желает с большим усердием и любовью осуществления его желаний, чем я». Во всех церквях возносили благодарственные молитвы Господу, прося его и далее не оставлять Францию без своего покровительства.

Анна Австрийская осторожничала и слегка досадовала на всю эту помпу — она уже столько раз обманывалась в надеждах… Но вокруг нее уже никто не сомневался, что ребенок, наконец, появится на свет и что это будет дофин. Из легкомысленной интриганки и изменницы королева в одночасье превратилась в будущую мать будущего наследника престола. Когда сюринтендант финансов де Бюльон в феврале заикнулся о том, чтобы урезать ее доходы, Ришельё резко ему возразил. Они с королем уже подбирали гувернантку нерожденному младенцу. Анна прочила на это место свою подругу госпожу де Сен-Жорж, но об этом не могло быть и речи: Людовик собирался доверить уход за сыном дочери маршала де Сувре, своего собственного дядьки. К тому времени она уже стала маркизой де Лансак. Объявив супруге о своем выборе, он попросил ее сообщить маркизе, что она будет руководить «домом» будущего дофина. Чтобы несколько сгладить чересчур прямолинейный подход короля, Ришельё поручил секретарю Легра подготовить королеву. Впрочем, эти предосторожности оказались излишними: Анна весьма любезно приняла госпожу де Лансак и наделила ее всеми полагающимися официальными титулами. Зато она попросила кардинала освободить из Бастилии Лапорта. Тот получил от Людовика соответствующий приказ и тотчас сообщил Легра: «Я чрезвычайно рад, что королева получила в этом деле желаемое удовлетворение и знаки дружбы, которую питает к ней король». Рассказывая о своем освобождении в мемуарах, Лапорт уточняет, что королевский приказ был получен, после того как Людовик почувствовал движение плода в чреве жены, то есть в конце апреля. «Одним пинком еще не родившийся младенец распахнул ворота Бастилии и забросил меня на восемьдесят лье от Парижа», — вспоминал верный паж.

Трижды в неделю король брал придворных дам с собой на охоту, а по возвращении садился в карету между своей племянницей и Мари де Отфор, которая вернула себе положение титулованной фаворитки (кстати, в марте она стала камер-фрау королевы). Дочь Гастона Орлеанского даже придумывала тексты к мелодиям, которые потом исполнял в честь дам-охотниц ее камерный оркестр во время трапез, устраиваемых его величеством, и эти песенки были посвящены исключительно Мари де Отфор. Однажды король попросил поэта Франсуа де Буаробера, одного из первых членов Французской академии, написать слова на мелодию его собственного сочинения; и тот выбрал темой любовь короля к его фаворитке. Прочитав текст, король сказал: «Слова хороши, только нужно убрать оттуда всё про желания, ибо я ничего не желаю». Буаробер, поставив в известность Ришельё, полностью переработал текст, вставив в него имена мушкетеров, после чего король нашел песню «восхитительной».

Как и все фавориты короля, уверенные в своей безнаказанности, Мари вела себя довольно дерзко, позволяя себе нелицеприятные отзывы о кардинале. Людовик же выглядел рядом с ней старым ревнивым мужем: он даже расстроил ее брак с маркизом де Жевром, чтобы она не досталась другому. Бывало, что их перепалки происходили на виду у всего двора; Людовик записывал их слово в слово и хранил эти «протоколы» в особой шкатулке. После таких стычек в Сен-Жермене несколько дней царило уныние, король дулся на свою фаворитку. Обычно никогда не сидевший без дела, занятый кулинарными опытами или что-нибудь мастеривший, он часами просиживал в кресле, скрестив вытянутые ноги и зевая, или стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу. Беспокоить его в такие моменты было нельзя, никакое веселье и смех не допускались, все должны были скучать вместе с королем…

Чтобы уравновесить влияние фаворитки, Ришельё попытался найти королю нового «друга» и стал всячески проталкивать юного Анри д’Эффиа, маркиза де Сен-Мара, сына маршала Антуана Куафье-Рюзе, который унаследовал титул после смерти отца в 1632 году; тогда же кардинал взял мальчика под свое покровительство. В 1635-м, когда Анри было всего 15 лет, Ришельё добился для него должности командира одной из новых гвардейских рот, созданных королем для своей личной охраны, и в дальнейшем старался находить для него ответственные поручения, чтобы мальчик почаще попадался на глаза королю. В марте 1638 года юноша стал одним из двух распорядителей королевского гардероба после ухода с этой должности маркиза де Лафорса. Но он вовсе не был царедворцем, имел гордый и независимый характер и не умел льстить. Перспектива стать королевским фаворитом его отнюдь не прельщала, тем более что он знал, какая судьба постигла Баррада и Сен-Симона. Он хотел стать военным, как отец; ему вовсе не улыбалось всегда находиться при короле, который превратился в мелочного, подозрительного и обидчивого брюзгу, и разговаривать с ним об охоте, собаках и ловчих птицах, покинув Париж с его развлечениями и удовольствиями. Впрочем, юный франт, всегда ходивший в шелках и кружевах, вовсе не был по душе королю. Но Ришельё был упорен и действовал через мать маркиза, делавшей сыну внушения по поводу того, как надлежит себя вести.

Эти придворные интриги казались первому министру не менее важными делами, чем внешнеполитические и военные. А забот было много: через своих мадридских шпионов король и кардинал знали, что Оливарес стремится к миру; антигабсбургскую коалицию надо было сохранить любой ценой. Шведы могли заключить сепаратный мир с Габсбургами в обмен на Померанию; голландцы тоже могли поддаться на заигрывания Мадрида. Лондон не определился в своих предпочтениях: Карл I в большей степени был занят внутренними делами, однако поддерживал своих племянников — сыновей пфальцского курфюрста; Ришельё надеялся привлечь его на сторону Франции и помешать сообщению Испании с Нидерландами морским путем.

Пятого марта в Гамбурге был подписан договор между Францией и Швецией: военный союз продлевался еще на три года; Париж обязывался выплачивать шведам по миллиону ливров в год. Одновременно начались переговоры с имперцами: отдельно католиков (Франция) — в Кёльне и протестантов (Швеция) — в Любеке. Но, конечно, последнее слово оставалось не за дипломатами, а за военными.

Французская армия теперь состояла из шести корпусов, находившихся во Фландрии (под командованием Шатильона), в Пикардии и Шампани (Лафорс), в Эльзасе (там хозяйничали наемники Бернгарда Саксен-Веймарского и полки графа де Гебриана), на границе с Бургундией (армия герцога де Лонгвиля), в Гиени (армия Конце) и в Италии (войска маршала де Креки). Но надежды на них было мало: военачальники бесталанные, солдаты недисциплинированные, к тому же вечно голодные и оборванные из-за нехватки денег.

В конце февраля Бернгард Саксен-Веймарский прошел долиной Рейна и захватил три города-плацдарма на швейцарской границе. Оставалось взять четвертый и самый главный — Райнфельден. Ему противостоял Иоганн Верт с помощником, итальянцем Федерико Савелли. Первую атаку удалось отбить, однако герцог неожиданно перешел в наступление и 2 марта захватил город, пленив обоих имперских военачальников, после чего пошел дальше. 11 апреля он взял Фрайбург-в-Брейсгау и осадил Брейзах. Этот город на правом берегу великой реки был стратегическим пунктом на пути движения армий из Австрии или Италии в Пфальц, низовья Рейна, в Испанские Нидерланды или внутрь империи. Теперь испанцы могли снабжать свою армию в Нидерландах только морским путем. Положение дел в Испании тоже было бедственным: казна пуста, крестьяне бунтуют, к тому же в Южной Америке голландцы захватили Бразилию — владение Португалии, находившейся тогда в зависимости от испанской короны.

Граф-герцог Оливарес отправил в Париж тайного переговорщика Мигеля де Саламанку, который добился аудиенции у его высокопреосвященства. Встреча состоялась 14 мая в обстановке строжайшей секретности в одной из церквей Компьена. Ришельё предложил перемирие при сохранении территориального статус-кво, уточнив, что не отдаст Пиньероль и Лотарингию и не нарушит слово, данное союзникам. Испанец был вынужден признаться, что не уполномочен выступать от имени императора. На следующий день речь шла о германских делах. Собеседники были чрезвычайно учтивы и любезны друг с другом, однако решить ничего не удалось.

Франции было еще рано выступать с позиции силы: на нидерландском фронте Шатильону никак не удавалось взять Сент-Омер. Его осада велась кое-как, Томас Савойский сумел привести подкрепление. Людовик написал маршалу письмо, в котором выразил свое неодобрение и заявил, что готов лично выехать во Фландрию, если его присутствие необходимо для успеха военных действий. Тот ответил, что сам справится, его величеству не стоит утруждаться. Однако Томас Савойский и Пикколомини напали на лагерь французов с двух сторон и 15 июля вынудили Шатильона капитулировать. Французам позволили уйти, забрав с собой все пушки и обоз, но кружным путем — через Испанские Нидерланды и Мец в Лотарингии.

В Италии маршал де Креки был убит во время одной из стычек. Спешно назначенный вместо него кардинал де Лавалетт не смог воспрепятствовать захвату Верчелли испанцами.

Но Парижу и его окрестностям более ничто не угрожало, поэтому двор занимала исключительно беременность королевы. Людовик ежедневно посылал кого-нибудь из дворян справиться о ее здоровье, а 1 июня неожиданно покинул Компьен и прискакал в Сен-Жермен, чтобы увидеться с женой, которую нашел в добром здравии. Между супругами восстановилась полнейшая гармония, и когда 19 июля король решил всё-таки выехать вместе с Ришельё в Амьен, ближе к линии фронта, при дворе сочли, что это происки кардинала: он недоволен согласием между их величествами и использует любой предлог, чтобы их разлучить.

Но Людовику спешно требовалось захватить какой-нибудь крупный город, чтобы реабилитироваться после поражения под Сент-Омером. Эден или Аррас? Аррас, похоже, пока не по зубам, лучше Эден. Между делом Шатильон и Лафорс взяли 9 августа замок Рента, где оказались большие склады боеприпасов. Людовик велел его разрушить и поехал дальше на север, в Абвиль. Оттуда он посылал своим маршалам противоречивые приказы: сначала велел им явиться к нему; через два дня передумал: их присутствие нужнее в войсках, так что если они выехали, пусть возвращаются обратно; в тот же день новый гонец повез письмо, в котором говорилось, что все беды от разобщенности, армии должны слиться в единый кулак, а военачальники будут командовать по очереди, по старшинству…

Кардинал де Лавалетт, недовольный тем, что его сняли с поста главнокомандующего Фландрской армией, заменив Шатильоном, уступил свою новую должность командующего корпусом маршалу де Брезе, который, получив приказ привести войска во Фландрию, отправился в Абвиль в полной уверенности, что дядя-кардинал сразу же назначит его главнокомандующим, прогнав Шатильона и Лафорса, не оправдавших его ожиданий. Однако Ришельё был в первую очередь государственным деятелем, а уж потом дядей; стараясь не обидеть родственника, он всё-таки дал ему понять, что командовать будут все трое. Ах вот как? Де Брезе собрал своих офицеров и объявил им, что слагает с себя командование, назначив вместо себя полковника Ламбера, после чего уехал, не испросив разрешение ни у короля, ни у кардинала. Чтобы прикрыть этот конфуз, Ришельё объявил, что маршал внезапно занемог и получил позволение отправиться лечиться на воды…

Уже было принято решение осадить Эден, но тут кардинал-инфант нанес крупное поражение принцу Оранскому (21 июля), и на голландцев, которые должны были совершить отвлекающий маневр, рассчитывать уже не приходилось. Осада грозила стать долгой, трудной и с непредсказуемым исходом. Поэтому кардинал свернул все планы, предложив ограничиться осадой городка Ле-Катле в Пикардии, с 1636 года находившегося в руках испанцев.

В это время королева-мать вдруг решила напомнить о себе. Хлеб чужбины оказался горек: после первых успехов французской армии всех брюссельских эмигрантов подозревали в шпионаже и подвергали обыскам. Мария Медичи не стала исключением: ее дом перерыли с погреба до чердака, даже перебрали поленницу дров в поисках спрятанного оружия. Ее загородные прогулки вызывали подозрения: а вдруг это тайные свидания с резидентами Ришельё? Ей предложили отпустить часть французской прислуги. Но самое страшное — ей урезали пенсию. А что тут удивительного? В стране война, лишения терпят все… Королева была возмущена до глубины души: она — не все! 10 августа она выехала из Брюсселя, не простившись с кардиналом-инфантом, — якобы в Спа, однако забрала с собой всю мебель, сундуки, картины и прочий скарб. За Лувеном она неожиданно свернула на север и въехала в Голландию, союзную Франции и враждебную Испании.

Чтобы объяснить свой поступок, королева-мать велела напечатать и распространить два манифеста. В первом она заявляла, что уже не чувствовала себя в безопасности, ее жизни угрожали «народные волнения», исподволь разжигаемые испанскими властями; во втором утверждала, что своим отъездом решила поспособствовать мирным переговорам между Францией и Испанией, устранив, как сказали бы сегодня, главный раздражитель — свое присутствие на вражеской территории. Слова, слова, слова… Просто ее надежды вернуться во Францию в обозе завоевателей-испанцев давно рухнули. Кроме того, маркиз де Монгла в мемуарах сообщает любопытную подробность: Марии было предсказано (она всё еще якшалась с гадалками и предсказателями), что ее сын недолго проживет после рождения наследника, и королева-мать торопилась вернуться, чтобы оттеснить невестку и самой стать регентшей при маленьком дофине…

В начале августа Анна Австрийская прислала мужу письмо, вызывая его к себе: ждать, кажется, осталось недолго. Людовик в самом деле хотел лично присутствовать при рождении сына и велел канцлеру Сегье, сюринтендантам Бюльону и Бутилье, первому председателю Парижского парламента и купеческому старшине также быть на месте в нужный момент. Оставив Ришельё вести осаду, король выехал в Сен-Жермен и был там 18 августа. Уже на следующий день он писал кардиналу о своем разочаровании: королева и не думает рожать, зря он примчался сюда так рано из Пикардии. 22-го числа к нему присоединился Гастон, не желавший пропустить счастливое событие. В тот же день Людовик сбежал в Версаль, «подальше от всех этих женщин» (он опять поругался с Мари де Отфор). Король томился: «Какая досада, что королева всё никак не родит, чтобы я мог уехать отсюда». Он не мог взять в толк, почему Шатильон и Лафорс столько возятся с маленькой крепостцой. Хорошо еще, что за ними присматривает кардинал, а то, чего доброго, вся армия разбежится. Просьба Анны Австрийской, чтобы Ришельё тоже приехал, осталась без внимания.

Тем временем Марии Медичи был оказан в Голландии триумфальный прием: принц Оранский вместе с женой выехал встречать дорогую гостью и препроводил ее в Хертогенбос с блестящим офицерским эскортом; жители города, высовываясь из окон, приветствовали ее ликующими криками. Переезд в Амстердам стал чередой празднеств, приемов и торжеств. Мария всем рассказывала, как дурно обращались с ней испанцы, она же всей душой стремится к миру и думает лишь о восстановлении добрых отношений с сыном. Она согласна окончить свои дни во французской глуши, в тишине и покое, власть ей больше не нужна… Французский посол придумал себе «дипломатическую болезнь» в ожидании инструкций из Парижа. Генеральные штаты 30 августа написали Людовику XIII, что его мать искренне его любит и почитает всех, кого он облек своим доверием, поэтому они считают своим долгом умолять его величество позволить ей примириться с ним и жить в согласии. Людовик ничего не написал в ответ и велел послу передать на словах этим добрым людям, что они рассуждают о вещах, о которых понятия не имеют, а заодно дать им необходимые разъяснения.

По расчетам врачей королева должна была разрешиться от бремени между 23 и 28 августа. По истечении этого срока во всех парижских церквях выставили Святые Дары, начались ежедневные молебны. Анна очень боялась родов: шутка ли, впервые рожать в 37 лет! Людовик вел отсчет срока беременности супруги по-своему, от 30 ноября. «Королева чувствует себя так хорошо, что я не думаю, чтобы она разродилась ранее чем через четыре дня. Она уже два дня на десятом месяце», — писал он Ришельё 2 сентября. Перенервничав, он в тот же день неожиданно заболел: вернувшись с охоты, слег в постель, весь горя. Ночью жар спал, Людовик поднялся, поужинал и написал Ришельё, что едет к нему в Пикардию, однако температура поднялась снова. Ришельё перепугался; но болезнь короля прошла так же внезапно, как и началась. Ровно через девять месяцев после дождливой ночи 5 декабря, в ночь на 5 сентября 1638 года у королевы начались схватки.

В четыре часа утра по просьбе Анны в ее комнате отслужили две мессы. Людовика предупредили, и он, несмотря на слабость, явился в спальню жены, встал на колени и молил Бога даровать ей счастливое разрешение от бремени. Но время шло, а ничего не происходило. В спальне уже стояла родильная кровать; давно были готовы комнаты для младенца, сплошь затянутые белым камчатным полотном, чтобы ребенок не ушибся, когда начнет ходить… Настал час королевского обеда; Анна просила супруга не изменять своим привычкам. Тот нехотя сел за стол в большой буфетной, вдоль которого выстроились придворные, и стал пить куриный бульон. Когда подали жаркое, в комнату ворвался слуга с криком «Рожает! Рожает!». Людовик вскочил, опрокинув стул, и помчался к жене. У дверей его встретила сияющая госпожа де Сенесей, которая торжественно провозгласила: «Сир, это дофин!» Повитуха госпожа Перонн показала отцу новорожденного «невероятной красоты и величины», как потом писала «Газета». (Гастон несколько переменился в лице, когда повитуха продемонстрировала ему неоспоримые признаки пола ребенка.)

Новость облетела весь Сен-Жермен. По обычаю король велел оставить открытой дверь спальни королевы. Все члены королевской семьи и придворные поздравляли Людовика XIII с наследником. Когда радость несколько улеглась, приступили к совершению обрядов: епископ Mo крестил младенца малым крещением. В час дня в часовне при старом замке отслужили благодарственный молебен, затем вернулись в новый замок. Счастливый отец не отходил от жены, только бегал несколько раз в детскую посмотреть, как дофина кормят и пеленают. Альвизе Контарини первым из иностранных послов пробился к королю, чтобы поздравить его от имени Венецианской республики; Людовик взял его за руку и, подведя к колыбели, откинул полог, чтобы тот мог разглядеть дофина: «Вот чудо, благодать Господа нашего, ибо лишь так можно назвать столь прекрасное дитя после двадцати двух лет брака и четырех выкидышей моей супруги».

Дорога из Сен-Жермена в Париж шла через Сену, но мост в Нейи был разрушен. Гонцам было заранее приказано не тратить время на паромную переправу, а подать условный знак: если девочка — сложить руки крестом, если мальчик — повертеть шапку над головой. Когда благая весть донеслась до столицы, губернатор Парижа и купеческий старшина распорядились закрыть все лавки и зажечь праздничные огни. Ликующая толпа высыпала на улицы; в богатых домах устраивали фонтаны с вином, из которых могли пить все желающие.

По приказу короля брат его обер-камердинера Лашене вскочил в седло и помчался в Сен-Кантен известить кардинала. Тот немедленно отслужил благодарственный молебен и мессу в честь короля. Его гонец доставил два письма — обоим венценосным супругам. «Сир, — писал он Людовику, — я в восхищении от рождения господина дофина! Надеюсь, что, поскольку он Феодосий[55], ведь это дар Бога Вашему величеству, он будет обладать всеми качествами императоров, носивших это имя… Не могу выразить своей радости!» В письме королеве он добавлял: «Желаю и хочу верить, что Господь даровал его христианам, дабы утишить смуту и принести благословенный мир». 8 сентября кардинал вновь высказывал королю свою радость, уверяя, что «Бог даровал его (младенца. — Е. Г.) миру для великих дел».

Шестого сентября на Гревской площади устроили фейерверк, а в соборе Парижской Богоматери отслужили торжественный молебен, на который все магистраты явились в красных мантиях. Монахи из Сен-Жермен-де-Пре прошли крестным ходом с мощами святой Маргариты. Во всех церквях пели хоры, фасады монастырей были иллюминированы, по всему городу палили из разных видов оружия. На следующий день все посланники иноземных дворов отправились в Сен-Жермен поздравлять его величество и его высочество.

В провинции тоже праздновали: иллюминация, пальба, балы, пиры… Но армия преподнесла своему королю совсем иной «подарок»: 7 сентября французы потерпели сокрушительное поражение в Стране басков, под Фонтаравией: когда в крепостной стене уже была проделана брешь и можно было идти на приступ, двенадцатитысячная армия рассыпалась и бежала от семи тысяч испанцев, побросав всю артиллерию и обозы, потеряв сотни погибшими, ранеными и пленными. Командующие, Конде и герцог де Лавалетт, сваливали вину друг на друга. Конде явился в Париж и заявил, что причиной разгрома стало малодушие Лавалетта, правда, не мог объяснить, почему сам он в решающий момент бросил армию и удрал в Байонну. Лавалетт прислал письмо, объясняя поражение бездарным командованием Конде. Понимая, что принца крови всё равно не накажут, Лавалетт, виноватый в гораздо меньшей степени, решил бежать в Англию.

Этого нельзя было оставить без реакции: Людовик Справедливый велел предать беглеца суду. Поскольку тот был герцогом и пэром, судить его должен был Парижский парламент. Однако верховным судьей был сам король, и он создал Чрезвычайную комиссию из герцогов и пэров, а также председателей Парижского парламента, включив в нее Ришельё и Сегье. Магистраты начали было возражать, но король заявил им в резкой форме: «Я сильно вами недоволен, вы вечные ослушники. Те, кто говорит, что я не могу давать судей, каких пожелаю, своим подданным, нанесшим мне оскорбление, — невежды, недостойные исполнять свою должность!» Приговор был вынесен 24 мая 1639 года. Людовик выразился предельно ясно: «Речь не идет ни о трусости герцога де Лавалетта, ни о его невежестве в своем деле. Он хорошо знает свое дело и храбрый человек — я лично видел его доблесть в нескольких стычках; но он не пожелал взять Фонтаравию… Его поведение можно объяснить лишь завистью, которую нельзя оправдать никакими резонами». Лавалетта приговорили к смерти и казнили его изображение. (Он вернется во Францию только после смерти Людовика XIII; в нарушение всех обычаев парламент отменит вынесенный ему приговор.)

Горечь от нового поражения удалось слегка подсластить взятием Ле-Катле 14 сентября, а также победами кардинала де Сурди и де Пон де Курле на море. Ришельё согласился возобновить заглохшие в мае переговоры с Мадридом. Отец Жозеф тоже хотел мира…

НОВЫЕ СРАЖЕНИЯ

Ребенка мало родить — его надо вырастить и оградить от множества опасностей, которые ему угрожают. В октябре 1638 года скончался пятилетний савойский герцог Франциск Гиацинт, и его мать Кристина, всего год как овдовевшая, осталась с четырехлетним младшим сыном Карлом Эммануилом II, тоже не отличавшимся крепким здоровьем.

Кристина была умна, блистательна и честолюбива, но пристрастие к роскоши и празднествам сделало ее непопулярной среди савойцев — суровых жителей гор, привыкших к спартанской обстановке. Новые родственники тоже не приняли ее. После смерти ее мужа Виктора Амедея братья покойного — кардинал Мориц Савойский и Томас Савойский — и жена последнего Мария де Бурбон-Конде, поддерживаемые испанцами, потребовали для себя права регентства при малолетних племянниках. Подозревали, что Кристина льет воду на мельницу своего брата Людовика XIII (3 июня 1638 года она подтвердила в Турине союз с Францией, заключенный ее мужем в 1635-м). Однако это было в корне неверно: Кристина, прислушиваясь к советам своего духовника, иезуита отца Моно, даже собиралась заключить перемирие с испанским губернатором Милана Леганесом. Этим планам воспрепятствовал Ришельё; отец Моно был заключен в замок Монмельян. Тем не менее Кристина не позволила французским войскам оккупировать главные крепости Пьемонта, графства Ницца и Савойи.

Долгожданную крупную военную победу одержал Бернгард Саксен-Веймарский, сумевший-таки взять Брейзах. Эта крепость, стоявшая на крутом берегу перегороженного цепями Рейна и окруженная двойной стеной, была крепким орешком. Немецкий полководец вел осаду на голландский манер: выстроил укрепленный лагерь в форме полукруга, с мощными оборонительными сооружениями, и расположился в нем, намереваясь уморить неприятеля голодом, чтобы обойтись без штурма.

Вена отправила на спасение Брейзаха целых три армии, одной из которых командовал Карл Лотарингский, и подстрекала католическое население Шварцвальда к партизанской войне. За девять месяцев осады вооруженные вылазки нанесли осаждающим существенный урон — потери составили тысячу убитых. Герцог Саксен-Веймарский, в свою очередь, укрепил гарнизоны ближайших городов, чтобы обеспечить бесперебойное снабжение собственных войск, и запросил подкрепление во Франции, но оно всё не приходило. Две армии имперцев, шедшие на выручку Брейзаху, объединились в июле; 27-го числа состоялось сражение, и Бернгард отступил. Но противник не стал его преследовать: командующие обеими армиями, Гётц и Савелли, всю ночь вели жаркие споры о стратегии. Пригрозив уходом, Савелли одержал верх и поутру двинулся вперед — не выслав разведчиков, не обеспечив прикрытие флангов… В ущелье его поджидали; разгром был полным.

Герцог отправил в Париж 80 знамен, захваченных у врага, чтобы напомнить об обещании прислать подкрепление и денег. Людовик XIII и Ришельё бурно радовались его успехам и денег дали, но вот с подкреплением вышла заминка: только к середине октября до места добралась половина обещанных сил, да и те вооруженные кое-как. Оставалось бить врагов поодиночке: Бернгард Саксен-Веймарский сначала нанес поражение Карлу Лотарингскому, а затем потопил в Рейне сотни солдат Гётца. Уцелевшие имперцы разбежались, не выдержав голода. В Вене Гётца обвинили в сговоре с врагом и предали военному суду, Брейзаху же было велено держаться до последнего. Легко сказать! Жители делали хлеб из отрубей, золы и дубовой коры; весь скот, даже павший, уже съели. В конце концов в крепости взорвался пороховой погреб, проделав в стене огромную брешь; осаждающие пошли на приступ, и 19 декабря Брейзах был взят.

Днем раньше скончался «серый кардинал» — отец Жозеф Трамбле. Рассказывают, что Ришельё, чтобы порадовать его в последние минуты жизни, ворвался в комнату умирающего, потрясая какой-то бумагой и крича: «Брейзах наш!» Он оказался хорошим пророком…

В это время Людовик получил очередное послание от Генеральных штатов Соединенных провинций с вопросом, не хочет ли он позволить своей матушке вернуться во Францию. Мария Медичи не усвоила уроков, преподнесенных жизнью: настроила голландцев против себя несоблюдением их обычаев (не позволила статс-дамам королевы поцеловать себя в губы и проводила их только до порога, а не до крыльца; не предложила послам Генеральных штатов надеть шляпы в своем присутствии, когда шел сильный дождь), а также наделала множество долгов. «Если Вам угодно, по каким-либо соображениям, чтобы она на некоторое время осталась в нашей стране, соблаговолите предоставить ей средства к существованию…» У Людовика, даже если бы он захотел содержать свою матушку, не было такой возможности: в 1636 году в казну поступило 23 миллиона ливров, а потрачено было 108 миллионов; крестьяне бунтовали и отказывались платить налоги. Голландцам он ответил, что вышлет деньги, только если королева-мать отправится во Флоренцию; однако та почему-то боялась своей родины как огня. Принцесса Оранская прозрачно намекнула Марии Медичи, что зимой здешний климат очень вреден для здоровья; то ли дело Лондон. К тому же скоро начнутся штормы в Ла-Манше, лучше поспешить… Мария отплыла из Гааги в Англию. Она совершенно случайно узнала о прибавлении в семействе сына и была жестоко оскорблена, что ее не удосужились об этом известить. Она поедет к дочери!

Карл I проведал о намерении тещи, когда та была уже в пути, и послал встречать ее своего адмирала. «Вы не обознаетесь, — сказал король, — вдова с годами не уменьшилась в объеме, ее можно узнать где угодно даже без шести карет и семидесяти лошадей, которых она всегда таскает с собой». Сам он поджидал гостью у городских ворот, откуда ее с большой помпой препроводили в Сент-Джеймсский дворец (сам Карл жил в Уайтхолле). Французский посланник в Лондоне получил от Ришельё четкие инструкции: в переговоры с королевой не вступать, писем не принимать, денег не давать.

Генриетта Мария, мать восьмилетнего Карла, а также Марии, Якова, Елизаветы и полуторагодовалой Анны, снова была на сносях. 29 января 1639 года она с трудом произвела на свет девочку, которая тут же умерла. Карл I воспользовался этим предлогом, чтобы отправить жену с тещей в провинцию — поправить здоровье. У него и так было полно проблем с непокорными шотландцами, не принимавшими английский молитвенник, а приезд к королеве-католичке ее матери, нарочито служившей мессу по римскому обряду, пуритане восприняли как очередную атаку папистов.

В марте Мориц и Томас Савойские объявили себя регентами, вошли в Пьемонт и двинулись на Турин, который захватили 29 мая (жители столицы Савойи сами открыли им ворота); Кристина укрылась в цитадели. В стране началась настоящая гражданская война: «мадамисты» (сторонники Кристины) противостояли «кардиналистам».

Людовик XIII в это время снова был в Пикардии, в Абвиле; его сопровождал Сен-Мар. Капля камень точит: подкупленные Ришельё слуги короля всячески расхваливали Людовику выдающиеся качества молодого маркиза, и в конце концов тот проникся к нему симпатией. Это удивительно, поскольку трудно себе вообразить двух более непохожих людей: Людовик, вдвое старше Анри, был замкнутый ипохондрик, выглядевший старше своих лет из-за подорванного здоровья, близорукий заика, уже смирившийся с тем, что никогда не будет счастлив; Сен-Мар — юноша на пороге жизни, который намеревался взять от нее как можно больше, красивый, дерзкий и амбициозный. Один любил то, чего терпеть не мог другой: Сен-Мар читал Ариосто и Тассо, Людовик из всех книг признавал только трактаты об охоте и о войне; Сен-Мар даже в будни ходил в парчовом колете, сорочке с кружевным воротником и манжетами и шитых золотом штанах, разъезжал в роскошных каретах и украшал свои особняки и замок Шилли изящной мебелью, Людовик же «экономил на огарках». Тем не менее на какое-то время Людовик позволил юному задору увлечь себя и даже участвовал в дружеских пирушках с танцами и здравицами. Правда, он очень быстро устал от такой бесшабашной жизни и вернулся к своей меланхолии…

Впрочем, летом у него наконец-то появился повод для радости: 29 июня был взят Эден в Артуа. Несмотря на приступ подагры (он тоже попался в этот «капкан для ног»), король пожелал войти в город через брешь, пробитую в крепостной стене; именно там его встречал герой осады — генерал-фельдцейхмейстер (начальник артиллерии) Шарль де Ла-Порт, маркиз де Ламейре (1602–1664), кузен кардинала и зять Сен-Мара[56].

«Я думаю, он стоит наших бородачей, — сказал Людовик лейтенанту гвардейцев, имея в виду Лафорса и Шатильона. — Я решил войти в город через брешь и там, наверху, сделаю его маршалом Франции. Он об этом еще не знает, не говорите никому». Поддерживаемый под руки двумя полковниками, король вскарабкался на крепостной вал, взял трость, которую держал в руках один из офицеров, и торжественно изрек: «Ламейре, провозглашаю вас маршалом Франции. Вот ваш жезл. Я делаю это ради услуг, которые вы мне оказали; продолжайте служить мне верой и правдой». Новоиспеченный маршал упал на колени, говоря, что не заслужил этой чести, и прославляя доброту короля. «Довольно комплиментов! — оборвал его Людовик XIII. — Я еще не делал маршалом человека доблестнее вас!»

Эден был заштатным городишком, однако его захват представили крупным военным успехом. Шла война на износ, состоявшая из долгих, изматывающих осад, — никаких генеральных сражений! И еще она отличалась крайней жестокостью, поскольку мирное население страдало и от захватчиков, и от «освободителей», в рядах которых было много наемников.

В 1639 году Бернгард Саксен-Веймарский по просьбе Ришелье набрал в Германии войска и двинулся завоевывать Франш-Конте. Его солдат в народе называли «шведами», и они оставили по себе страшную память. По пути герцог велел сжигать деревни вместе с жителями, а если крестьяне убегали при его приближении и прятались в горах, немецкие наемники замуровывали входы в пещеры и даже сажали перед ними деревья, обрекая несчастных на мучительную смерть. Герцог, оказавшийся самым толковым военачальником, уже подумывал о том, чтобы воспользоваться плодами своих побед в личных целях и составить собственное государство из владений в Эльзасе и на правобережье Рейна. Однако в июле он неожиданно скончался в Нойенбурге-на-Рейне — то ли от горячки, то ли от яда — всего тридцати семи лет от роду. На его место метил князь Пфальца, племянник Карла I, но Ришельё велел его арестовать по дороге и упрятал в Венсенский замок. К счастью для Франции, армию «шведов» возглавил граф де Гебриан (1602–1643) — бретонский аристократ, сумевший завоевать доверие покойного полководца и его солдат.

Наемникам надо было платить; деньги на жалованье солдатам выколачивали из крестьян, которые всё чаще начинали бунтовать. 16 июля 1639 года вспыхнул мятеж в Авранше, в Нормандии, когда власти вознамерились обложить соляным налогом полуостров Котантен и часть области Бокаж: там добывали соль, выпаривая ее из песков бухты Мон-Сен-Мишель. Мятежники называли себя «босоногими». На юго-западе, в Гаскони, крестьяне не платили податей с 1638 года; в июле они провели многотысячное собрание в Миранде. Во главе бунтовщиков встали мелкопоместные дворяне — они были такими же нищими, как и крестьяне. Но Гасконь исправно поставляла Франции солдат и доблестных офицеров, множество гасконцев служили в королевских мушкетерах, де Тревиль был на хорошем счету у короля, поэтому вместо силового решения ограничились приказом о снижении податей. А вот в Перигоре завелся свой «Робин Гуд».

Пьера Грельти называют последним кроканом. Его семья жила в небольшой деревушке Сен-Мейм де Перейроль, на полдороге между Бержераком и Перигё. Королевской армии не хватало солдат; в деревню явились вербовщики, и капитан Баррикада попытался силой забрать под ружье отца Пьера, Жана Грельти. Было воскресенье, парень отправился слушать мессу, как вдруг ему сказали, что на площади солдаты избивают его отца. Пьер помчался туда и увидел, что капитан выстрелил в его отца из пистолета. Тогда он выхватил у кого-то ружье и уложил капитана наповал.

Пьеру пришлось скрываться в лесу Вергт, иначе ему было бы несдобровать. Но он оказался не один — в лес ушли местные жители, недовольные тем, что к ним распределили солдат на постой. Против них выслали карательный отряд, но Грельти меткими выстрелами убил нескольких солдат, остальные отступили. Мятежники провозгласили его своим вожаком.

Он стал «грабить богатых, чтобы кормить бедных», проявив себя талантливым организатором и стратегом. Местные дворяне и купцы боялись ездить через лес. «Мстители» держали в страхе всю округу, и власти пошли на решительные меры: отправили на «зачистку» леса два полка под командованием Вантадура и Гриньоля. Кроканы, превосходно знавшие местность, устраивали солдатам засады, а чуть что — бросались врассыпную. В первом же бою граф де Гриньоль потерял более двухсот солдат. Командование операцией передали маршалу Лафорсу, но и он не достиг успеха.

Солдат приходилось отзывать с фронта; им было приказано действовать без всякой жалости. А между тем мятеж в Нормандии ширился: 21–23 августа запылало в Руане, 25-го — в Байё, 26–29-го — в Кане… Если в июле повстанцев было около четырех тысяч, то к осени их число возросло до двадцати тысяч. Они дали себе новое имя: «Армия страдания»; возглавил ее сельский кюре Жан Морель по прозвищу Мондрен, именовавший себя также Жан Босоногий. Он объявил об отмене всех налогов, а сборщиков податей велел предавать смертной казни.

Но внимание Людовика и Ришельё в тот момент было приковано к Савойе. В начале августа герцог де Лонгвиль сумел вызволить Кристину из Турина и доставить ее живой и невредимой в Сузу. Сенат Савойи немедленно провозгласил двух братьев ее покойного мужа опекунами маленького герцога и правителями. Кардинал Лавалетт, сменивший убитого Креки во главе Итальянской армии, заключил перемирие на два месяца, однако не смог им воспользоваться, поскольку скончался 11 сентября от горячки в возрасте сорока семи лет. Это был тяжелый удар для Ришельё — он лишился верного друга и опытного военачальника. Тогда же, в сентябре, Людовик XIII встретился в Гренобле с сестрой и предложил ей установить над Пьемонтом французский протекторат. Казалось бы, помощь брата в такой ситуации была единственным спасением, однако Кристина отказалась: ей не хотелось, чтобы Савойю постигла судьба Лотарингии. Она пустила в ход слезы, и Людовик отступил, более того, не позволил кардиналу начать переговоры с деверями Кристины. Надо заметить, что герцогиня Савойская тоже ненавидела Ришельё и считала его главным виновником войны и раздоров в их «дружной» семье…

Пока короля не было в Париже, на Королевской площади установили его бронзовую конную статую, заказанную Ришельё придворному скульптору Пьеру Биару-младшему (прежде тот изготавливал в основном надгробия для знатных особ). Бронзовый конь в свое время был отлит итальянцем Даниеле да Вольтерра для памятника Генриху II. Статуя Людовика оказалась несоразмерно велика. Но по крайней мере можно было надеяться, что неукротимые дуэлянты перестанут сражаться на Королевской площади, устыдившись осуждающего взгляда монарха, которому они нужны были живыми — на фронте…

Да, война требовала всё новых жертв — и денег; Людовик ужасался тому, что тратит в месяц больше, чем его отец за целый год, но иного выхода не было. Продажа должностей и откупа не приносили достаточно средств; королевские финансисты увеличивали налоги на спиртное, табак, карты, азартные игры, соль, ввели налог на богатых, обложив им буржуа, выискивали ложных дворян (не все господа, щеголяющие приставкой «де» и на этом основании не платившие налогов, могли предоставить грамоты о пожаловании дворянства их предкам или им самим) и взимали налог на поместья, не используемые их непосредственным владельцем. «Я донельзя раздосадован нынешним положением дел, — писал в октябре 1639 года сюринтендант Бутилье своему сыну Шавиньи. — Расходы наличными достигают по меньшей мере сорока миллионов. Откупщики от нас отстают, народ не хочет ничего платить — ни старых налогов, ни новых. Мы дошли до самого дна и более не можем выбирать между добрыми и дурными советами. И я боюсь, как бы война за рубежом не перешла в гражданскую. Когда его высокопреосвященство узнает, как на самом деле обстоят дела, он примет нужные меры, но признаюсь Вам, что я в затруднении и не вижу никакого просвета».

Его высокопреосвященство нашел выход, который, однако, также мог завести в тупик: он протянул руку к церковному имуществу. Король издал декларацию, напоминающую, что решение о том, кто может распоряжаться выморочным имуществом, принимает лично он. Владения церквей, не уплативших положенных пошлин, присоединяются к королевскому домену; пошлиной облагается всё церковное имущество, приобретенное до 1620 года.

Утешало лишь то, что и противник испытывал похожие затруднения. 9 октября Филипп IV писал своему брату кардиналу-инфанту: «Император, так сказать, ни на что не употребил деньги, что были ему переданы. Сколько ему ни давай — считай, всё пропало».

После взятия Брейзаха испанцы могли доставлять подкрепление в Бельгию только морем. Очередная флотилия, на которой было 20 тысяч солдат, наткнулась в октябре в Ла-Манше на голландский флот молодого адмирала Мартина Тромпа. Испанцы предпочли не ввязываться в морское сражение и укрылись в английских портах. Карл I сохранял нейтралитет, но потребовал, чтобы Испания вернула его племяннику положение курфюрста Пфальца. Между тем Тромп, не дожидаясь окончания переговоров, напал на испанский флот неподалеку от Дувра — в английских водах. Этот разгром можно было сравнить разве что с гибелью Непобедимой армады в 1588 году: только шесть тысяч испанцев из двадцати смогли добраться до Дюнкерка, владения Испании. Войска в Испанских Нидерландах оказались в полной изоляции.

Прилагая усилия, чтобы взять под контроль положение в стране, Ришельё упустил момент, когда его креатура Сен-Мар решил оборвать ниточки, делавшие его марионеткой кардинала, и повел свою роль без суфлера. Король теперь не расставался с ним и называл «дорогим другом». Летом, сопровождая Людовика в Лион, Дофине и Савойю, маркиз еще следовал указаниям Ришельё и нашептывал королю на ухо, что тому давно пора избавиться от мадемуазель де Отфор. Но затем щенок показал зубы. Когда при раздаче бенефициев кардинал отдал аббату д’Эффиа, младшему брату маркиза, какое-то незначительное аббатство, Анри немедленно нажаловался королю, тот разгневался и потребовал для «маленького кардинала» лучшее из аббатств. Ришельё был вынужден подчиниться. Затем Сен-Мар решил, что должность первого конюшего (которой довольствовались Баррада и Сен-Симон) ниже его достоинства, и пожелал стать главным конюшим. Людовик пошел и на это: упросил герцога де Бельгарда подать в отставку и выкупил его должность. 15 ноября Сен-Мар принес присягу королю в новом качестве, и с тех пор его стали называть «господин Главный».

Мари де Отфор на дух не переносила Сен-Мара, «прихвостня кардинала»; ситуация осложнялась тем, что молодой маркиз был влюблен в ее подругу мадемуазель де Шемеро, которую называли при дворе «прекрасной нищенкой», и даже имел «серьезные намерения». Нелестные высказывания фаворитки о «дорогом друге» были услужливо переданы королю его камердинером Лашене. 8 ноября ей было предложено покинуть двор, однако «склонность» и не думала уезжать. Но почва была удобрена, и когда кардинал сказал королю, что мадемуазель де Отфор состоит в переписке с Месье и что она не менее опасна, чем герцогиня де Шеврез, отставленная фаворитка получила письменный приказ удалиться от двора. Мари не поверила и подстерегла короля в коридоре, чтобы переговорить с ним лично; она была еще уверена в силе своих чар… Увы, чары развеялись. 25 ноября Отфор и Шемеро отправились в Париж, чтобы поселиться там в одном из монастырей. В январе последовал новый приказ: Мари де Отфор выехать в Ле-Ман, а Шемеро — в Пуату[57].

Но, избавившись от своей мучительницы, Людовик вовсе не приобрел верного друга. Сен-Мар тяготился не только ролью соглядатая, которую хотел ему навязать кардинал, но и ролью наперсника короля, вынужденного «скучать» вместе с ним в Сен-Жермене, вместо того чтобы посещать парижские салоны и предаваться развлечениям. Первая серьезная размолвка между Людовиком и «дорогим другом» произошла 26 ноября. Король излил душу кардиналу, которому, помимо всех прочих обязанностей, приходилось быть своего рода психотерапевтом. Ришельё прекрасно умел лицемерить: написав королю, что «невозможно быть юным и притом благоразумным», он вызвал Сен-Мара к себе в Рюэй и устроил ему разнос. Но это был лишь первый в долгой череде подобных эпизодов.

Миндальничать нельзя ни с аристократами, ни с простым народом. Отец Пьера Грельти был колесован в Бордо 8 декабря. Для подавления бунта в Нормандии с фронта отозвали войска под командованием маршала Гассиона, благо там на время зимы наступило затишье. 30 ноября 1639 года «армия страдания» была разгромлена под стенами Авранша, а 2 января пал ее последний бастион — Руан. Канцлер Пьер Сегье самолично судил — вернее, казнил — вместе с государственными советниками 300 захваченных мятежников. (Мнительный кардинал видел в этом восстании «руку Мадрида», но версия не подтвердилась, несмотря на всё усердие заплечных дел мастеров.) Он запретил парламенту Руана исполнять свои обязанности и отменил все городские вольности. Налоги были восстановлены, а в Нормандии еще и расквартировали войска. Руан должен был выплатить в казну более миллиона ливров штрафа, Авранш, Кан и Байё — несколько меньше. Хотя где их взять?..

В 1640 году беспорядки начались в Бургундии, Ренне, Анже и Мулене. Когда сюринтендант финансов Клод де Бюльон ввел пошлину в размере одного су с ливра на все сделки, в Оверни разразилась настоящая буря, и от этой меры в конце концов пришлось отказаться.

В те времена безналичных расчетов не существовало, бумажных денег тоже. Чтобы выдать жалованье солдатам, к линии фронта ехали тяжелые телеги, нагруженные монетами. Деньги чеканили молотом, у монет не было гурта, они имели лишь приблизительно круглую форму. Какой простор для жуликов! Монеты не только обрезали (лишь бы остался целым королевский профиль); достаточно было обработать золотые монеты царской водкой — смесью азотной и соляной кислот, чтобы уменьшить их вес при сохранении изображения, поэтому с 1639 года деньги принимали только на вес. Уличенным мошенникам отрубали голову, а фальшивомонетчикам по закону полагалось заливать в глотку кипящий свинец, которым они «разбавляли» серебро.

Франция не могла похвалиться большим количеством талантливых полководцев, но финансовых гениев там не было вообще. Интендант Корнюэль заявил, что для простоты лучше принимать монеты по номиналу, не взвешивая. В результате полновесные монеты оказались вывезены из страны, а в казну попали обесцененные деньги, стоившие вдвое меньше номинала. По настоянию Клода де Бюльона Людовик XIII издал эдикт от 31 марта 1640 года, который обязывал частных лиц в течение трех месяцев снести на монетные дворы облегченные деньги и обменять их там на монету, вес которой меняться больше не будет. Этой монетой был луидор («золотой луи»): его чеканили по усовершенствованной технологии, с применением балансира; он весил 6,75 грамма 22-каратного золота и равнялся десяти ливрам. На аверсе был изображен в профиль Людовик XIII в лавровом венке с латинской подписью «LVDXIII D•G•FR•ET•NAV•REX», то есть «Людовик XIII, милостию Божией король Франции и Наварры», и годом выпуска. На реверсе чеканилась монограмма: крест, образованный четырьмя зеркально отражающимися буквами L, увенчанными коронами и разделенными цветками лилии. В центре стояла буква в круге — шифр мастерской. Подпись гласила: «CHRS•REGN•VINC•IMP», то есть «Христос царствует, побеждает и повелевает».

Золотые монеты были трех видов: «луи», «полулуи» (равнявшийся пяти турским ливрам или старому экю) и «двойной луи». Луидор равнялся пистолю (так во Франции называли испанский золотой эскудо) и двойному дукату, чеканившемуся в Испании и Фландрии и имевшему широкое хождение в Европе; «двойной луи» соответствовал золотому дублону. Помимо этих расхожих монет была издана ограниченная серия из трех монет большого номинала: «десять луи», «восемь луи» и «четыре луи». Монета в «десять луи» весила 66,87 грамма. Это были экземпляры, предназначенные для подарков и не находившиеся в свободном обороте, штучный товар, изготавливаемый главным гравером Монетного двора Жаном Вареном из Льежа.

Монополией на чеканку монеты обладало государство, частным лицам это было запрещено. В Сен-Жермене у короля имелся собственный пресс, на котором он под настроение мог изготовить несколько монет собственноручно. В 1641 году был выпущен «серебряный луи», или «белый экю», весом 27,45 грамма серебра 917-й пробы, равнявшийся трем ливрам или 60 су. Годом позже в обращении появились монеты в половину, четверть, шестую и двенадцатую долю экю. Из меди чеканили су и денье: один су (соль) равнялся 12 денье, 20 су составляли один ливр.

Денег всё равно было в обрез, к тому же приходилось делать совершенно зряшные расходы. Так, Ришельё беспокоило то, что герцогиня де Шеврез, испросившая — и получившая — разрешение вернуться во Францию, всё еще находится в Англии. Людовик называл ее не иначе как Дьяволом, и в столь сложное время лучше было бы держать ее на глазах. Король приказал герцогу де Шеврезу отплыть в Англию и привезти свою супругу хоть под конвоем. Получив из казны 12 тысяч экю на дорожные расходы, он отправился в путь, велев жене встречать его в Дувре 5 мая. Но в этот день она вместе с Монтегю, Крафтом, герцогом де Лавалеттом и испанским послом Веладой поднялась на борт корабля, отплывавшего из Рочестера; королева Генриетта подарила ей бриллиантов на десять тысяч экю, а Карл I проводил до Кентербери. Три дня корабль болтался в Ла-Манше, борясь со штормом, а затем прибыл в Дюнкерк. Оттуда герцогиня отправилась в Брюссель, написав умоляющее письмо Анне Австрийской, от которой больше года не получала никаких известий. Но королева была уже не та: тоскующая забытая супруга превратилась в «возлюбленную жену» и счастливую мать, она вновь была беременна. Анна даже не распечатала письма старой подруги, громко заявив, чтобы слышали те, «кому положено»: «Не знаю, что за фантазия или притворство побудило эту женщину писать ко мне!»

Ее муж в это время продолжал ссориться и мириться со своим «дорогим другом».

Это очень странная связь, которой трудно найти логичное, рациональное объяснение. Почему Людовик так привязался к юноше, годившемуся ему в сыновья? Возможно, это был самообман, вызванный одиночеством и неудовлетворенной потребностью в любви, подкрепляемый привычкой повелевать и требовать послушания от своих слуг. А может быть, так проявился «кризис среднего возраста»? В 38 лет король уже не был прежним неутомимым охотником и пытливым учеником; он мучился от подагры, геморроя, его часто бросало в жар, он обливался потом, плохо спал. Однако большинство его ровесников тоже страдали целым букетом недугов (не говоря уже о Ришельё, который мог служить наглядным пособием для медицинской энциклопедии), а его жена, хотя и не жаловалась на здоровье, не сохранила даже следов былой красоты, располнела и обрюзгла. Окруженный «блестящим двором» из облысевших царедворцев и состарившихся фрейлин, Людовик, возможно, не желал смириться с тем, что и сам становится таким же. Ему хотелось видеть вокруг себя людей молодых, красивых и энергичных, способных передать ему часть своей жизненной силы. Взять хотя бы де Тревиля: он на три года старше короля, а каков молодец! Просто он всегда окружен молодыми, сильными и крепкими гасконцами, оглашающими округу громким раскатистым смехом.

Предположение о физическом влечении, которое король мог испытывать к своему фавориту, следует сразу же отбросить. Да, в те времена бисексуальность была распространенным явлением: Гастон Орлеанский во время своих парижских кутежей развлекался с лицами обоего пола; Анри де Конде в молодости не пропускал ни одного смазливого мальчика, потому отец и решил поскорее его женить. Поэт Буаробер, о котором мы уже упоминали, не скрывал своей нетрадиционной ориентации и того, что пользуется сексуальными услугами простолюдинов. Но если Людовик не позволял себе желать своих фавориток, то уж тем более он запретил бы себе подобные греховные мысли в отношении мужчины. Да, они с Сен-Маром иногда спали в одной постели, но опять-таки в те времена в этом не было ничего необыкновенного: даже совершенно незнакомым людям порой приходилось делить ложе на постоялом дворе, если там было мало места, так же поступали бедные студенты и подмастерья; даже король, находясь в постоянных разъездах, не всегда мог располагать кроватями в достаточном количестве.

Тальман де Рео в «Занимательных историях» приводит эпизод, когда Людовик целовал руки своему фавориту, допытываясь, почему его «дорогой друг» печален, однако при этом подчеркивает смущение и досаду Сен-Мара. В ориентации последнего нет никаких сомнений: потеряв мадемуазель де Шемеро, он страстно увлекся куртизанкой Марион Делорм и ускользал по ночам из Сен-Жермена, чтобы провести время в ее доме на Королевской площади[58], а поутру скакал назад и ложился в постель не раздеваясь. Их отношения зашли так далеко, что Марион уже прилюдно называла себя «госпожой Главной».

Король узнал о причине отлучек Сен-Мара, когда, к своему удивлению, не увидел маркиза в числе придворных на церемонии своего пробуждения. Он, как обычно, нажаловался кардиналу; повторился прежний сценарий: успокаивающие слова королю о том, что «молодо-зелено», строгое внушение ловеласу, официальное примирение… Терпеть всё это для Анри было сущим мучением, и он никогда не согласился бы на то, что вызывало у него омерзение. Да, он хотел сделать карьеру, воспользовавшись своим положением, но отнюдь не через постель короля. Он бросил Марион Делорм, но не из-за упреков кардинала (который, кстати, сам порой пользовался ее платными услугами). Он влюбился без памяти. И в кого? В Марию Гонзага!

Бывшая возлюбленная Гастона Орлеанского была старше нового воздыхателя на восемь лет, но даже не в этом дело. Гордая дочь герцога Мантуанского никогда не вышла бы замуж за человека несановного, ниже герцога и пэра, в крайнем случае — за главного министра или коннетабля[59]. Значит, надо им стать. В феврале 1640 года король подарил Сен-Мару графство Даммартен, конфискованное у Монморанси. Войдя во вкус, фаворит попросил заодно и Шантильи — и получил отказ: Шантильи был обещан Конде, поскольку его сын герцог Энгиенский собирался жениться на племяннице кардинала Клер де Майе-Брезе. Сен-Мар мечтал, чтобы его ввели в Королевский совет, и самочинно занял место за стулом монарха. Его выпроводили из зала по приказу Ришельё. В должности губернатора Вердена ему тоже было отказано. Наконец, 13 июня королевские войска осадили Аррас; Сен-Мар попросил для себя командную должность, и Ришельё согласился передать под его начало легкую кавалерию…

После оккупации Эдена планировалось взять испанцев «в клещи»: принц Оранский захватит Дам и Брюгге, а маршал де Ламейре будет наступать вдоль Мааса, в то время как французская армия усилит натиск в Артуа. Но план провалился: Ламейре не удалось взять Шарлемон и Мариенбург. Ему велели осадить Аррас, куда подтянулись также Шатильон и герцог де Шон. В общей сложности силы осаждающих составляли 23 тысячи пехотинцев и девять тысяч конников; защищал город полковник О’Нил с двумя тысячами солдат. Испанская королева Изабелла (сестра Людовика XIII Елизавета) пожертвовала свои драгоценности на нужды армии, чем снискала беззаветную любовь подданных.

Месяц ушел на строительство осадных сооружений. За это время испанцы собрали армию в 20 тысяч человек пехоты и 12 тысяч конницы, среди командиров которой был и Карл Лотарингский. Она встала лагерем в нескольких километрах от Арраса. Кардинал-инфант решил не нападать на осаждающих, а перехватывать шедшие к ним обозы с продовольствием.

Осада Арраса описана в пьесе Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак». Но, конечно же, провиант голодающим французам доставила не «жеманница» Роксана, тосковавшая по молодому мужу. Обоз отправился из Амьена, где находились Людовик XIII и Ришельё, в сопровождении восемнадцати тысяч солдат под командованием дю Алье. Маршалы де Ламейре и де Шон должны были выступить навстречу с шестью тысячами солдат; они соединились утром 2 августа между Дулленом и Аррасом. Воспользовавшись уходом части войск, герцог Лотарингский атаковал форт, обороняемый полковником Ранцау. Голодные и уставшие французы сражались, как львы; форт несколько раз переходил из рук в руки, пока подоспевшая конница Гассиона не решила исход сражения. Испанцы отступили. Утром 3 августа им было предложено капитулировать, но Аррас отказался открыть ворота — там ждали кардинала-инфанта с армией.

В те дни во французском лагере под стенами Арраса можно было встретить Луи Шарля де Люиня, 21-летнего крестника короля, который командовал гасконскими кадетами. Наскоро залечив рану в боку от мушкетной пули, туда примчался двадцатилетний Савиньен Сирано де Бержерак, опасавшийся, что Аррас возьмут без него. (Во время штурма испанская шпага пронзит Сирано горло, и ему придется завершить военную карьеру.) Здесь приобщался к военному делу 19-летний герцог Энгиенский — будущий Великий Конде. Были здесь и гвардейцы из роты Дезэссара — молодые гасконцы Шарль д’Артаньян и Исаак де Порто.

Но Людовика XIII интересовал только один из молодых дворян, ежедневно подвергавших свою жизнь опасности, — Анри де Сен-Мар. Хотя тот писал ему дважды в день, уверяя, что совершенно здоров и ни в чем не нуждается, король томился в тревоге. «Война — самая большая мука для государей, — сказал он как-то венецианскому послу Корреру. — Невозможно победить без опасности, кровопролития; потери и неудачи неизбежны. Победы и поражения равно приводят к истреблению народов, к разорению страны, а я желаю своему народу только покоя». Посол, подученный кардиналом, навел разговор на Сен-Мара и, отдав должное его отваге и храбрости, заметил, что маркиз достаточно осмотрителен, несмотря на молодость, и не станет бездумно подставлять себя под пули; у этого молодого человека задатки замечательного дипломата и государственного мужа. Лицо Людовика просветлело, он слушал посла, не перебивая, а затем очень тепло с ним простился. Венецианец отчитался об этом разговоре Ришельё, который тоже выразил ему свою благодарность, посетовав, что поддерживать короля в хорошем настроении — самая трудная его задача.

Решающий штурм был предпринят 7 августа: в крепостном валу проделали брешь, и французы ворвались в город. Песенку, которую прежде распевали испанцы, — «Скорее мыши начнут ловить котов, чем французы возьмут Аррас», — несколько переиначили: «…чем французы сдадут Аррас». Кардинал-инфант, приведший-таки войска, отказался давать сражение; капитуляция была подписана 9 августа практически у него на глазах. За городом сохранили все привилегии и оставили в нем парламент Артуа. Закон о веротерпимости на него не распространялся — Аррас остался католическим.

Не только под Аррасом осаждающие на время оказались в положении осажденных. Граф д’Аркур, новый главнокомандующий Итальянской армией, еще весной занял Турин, но его окружили войска Леганеса. Осада получилась тройной: цитадель Турина удерживалась французами, вокруг нее лежал город, в который вошел д’Аркур, а его заблокировал Леганес. Д’Аркур отражал все атаки испанцев. После четырех с половиной месяцев боев те отступили, и Томас Савойский заключил договор с Мадам Кристиной. Джулио Мазарини, с апреля 1639 года перешедший на службу Франции, уговорил принца заключить договор, по которому он переходил под покровительство христианнейшего короля и давал обязательство выступить против испанцев, если те не освободят через три месяца все занятые ими крепости в Пьемонте.

Богородица явно решила взять Францию под свою защиту: 21 сентября 1640 года Анна Австрийская произвела на свет герцога Анжуйского. В соборе Парижской Богоматери отслужили торжественный молебен, а Ришельё пригласил августейшую чету на представление новой пьесы.

Кардинал выстроил при своем дворце новый театральный зал с большой сценой и хитроумными машинами. Говорили, что всё вместе — театр и постановка — обошлось ему в 300 тысяч экю. Пьеса называлась «Мирама», это была трагикомедия в стихах, автором которой значился секретарь Французской академии Демаре, однако вполне вероятно, что она принадлежала перу самого кардинала (Ришельё везде успевал и содержал пятерых поэтов, которые правили его вирши). По сюжету Мирама, дочь короля Вифинии, была влюблена в принца враждебной державы, жившего за морем, и разрывалась между страстью к нему и любовью к родине. Намек на Анну Австрийскую и Бекингема был очевиден, но скандала не произошло. Правда, Людовик уехал сразу после спектакля под благовидным предлогом. Анна осталась на бал.

Сцена с превосходными декорациями превратилась в огромный, великолепно украшенный зал, освещенный шестнадцатью люстрами. Для королевы поставили трон, прочие дамы расположились в креслах по обе стороны. Анна открыла бал в паре с Гастоном. Танцы продолжались еще долго; дамы и кавалеры соперничали роскошью нарядов. Стоя у стены, на зрелище хмуро взирали пленные испанские военачальники и командиры немецких наемников; их специально привезли из Венсенского замка, чтобы ослепить блеском и дать понять, что Францию не победить.

Конечно, это был блеф. Тогда же, в сентябре, кроканы Перигора выиграли сражение против королевских войск, разбив полк Вантадура. Две сотни выстояли против трех тысяч солдат! Грельти устраивали ловушки, но он ловко их обходил. Солдаты начали вырубать лес, но это не дало результатов, только еще больше разозлило местное население. Рассказы о победах «лесных братьев» передавали из поселка в поселок, и к ним сбегали все оказавшиеся «вне закона». А ведь Перигор лежит между столицей и границей с Испанией! Мало того что войска приходится отзывать с фронта, так эти разбойники, того и гляди, начнут нападать на обозы, предназначенные для снабжения армии! Ришельё решился вступить с ними в переговоры: оценив по достоинству их храбрость и боеспособность, он предложил им полную амнистию при условии, что они вольются в армию короля. Пьер Грельти получит патент капитана и будет командовать полком из своих людей, но только сражаться они будут… в Италии. Предложение было заманчивое, но Грельти не торопился его принять.

Между тем в Испании крестьяне тоже бунтовали. Мятеж в Барселоне в июне 1640 года был жестоко подавлен. Стране не хватало единства: Кастилия и Арагон обладали собственными правительствами и законами; более того, Арагон подразделялся на три автономных края: собственно Арагон, Валенсию и Каталонию. Когда каталонцы попросили Филиппа IV доверить им оборону страны и вывести кастильские войска, Оливарес, не любивший их, отказал в резкой форме. Тогда кортесы Каталонии решили обратиться к королю Франции. Ришелье прислал к ним инженера и дипломата дю Плесси-Безансона. 16 декабря 1640 года тот подписал договор о союзе с кортесами, организовал оборону Барселоны и в январе с помощью местного ополчения отбил штурм испанцев, которые отступили в Таррагону. 23 января кортесы объявили Филиппа IV низложенным и избрали Людовика XIII графом Барселонским.

Одновременно произошла революция в Португалии, опасавшейся лишиться остатков независимости. Официально этой страной правила от лица Филиппа IV вице-королева Маргарита Савойская, но в действительности власть была у статс-секретаря Васконселлоса, крайне непопулярного из-за своей жесткой политики. Национальная партия сложилась вокруг герцога Браганского. Сам он был безвольным человеком и не стал бы устраивать переворотов, но его супруга Луиза Франсиска де Гусман мечтала сделаться королевой. Когда в конце года герцога вызвали в Мадрид, его сторонники вынудили его объявить себя вождем восстания. 1 декабря заговорщики ворвались во дворец, перебили испанскую стражу и умертвили Васконселлоса. Герцога провозгласили королем под именем Жуан IV. Кортесы признали его избрание, португальские полки ему присягнули.

В январе 1641 года новоявленный король отправил посольство к Людовику XIII, и 1 февраля страны договорились вести войну с Испанией до победного конца: Франция направит корабли в помощь португальскому флоту и постарается уговорить своих союзников-голландцев вернуть Португалии колонии, захваченные в Бразилии; Жуан IV не станет вести переговоров с Филиппом IV без согласия Людовика XIII и его союзников. (Испания ничего не смогла противопоставить этому союзу; пока кардинал-инфант получал противоречивые приказы касательно переправки войск в метрополию, драгоценное время было упущено.)

Это была неслыханная удача: несомненно, Провидение выступало на стороне Франции. Однако необходимо принять меры, чтобы то, что случилось в Испании и Португалии, не повторилось здесь. 21 февраля Людовик XIII издал эдикт, запрещавший парламентам вмешиваться в дела государственной администрации. «Мы считаем необходимым упорядочить систему правосудия и показать нашим парламентам, как законно пользоваться властью, которой их наделили прежние короли, и мы озабочены тем, чтобы задуманное на благо народа не привело к противоположным результатам, как может случиться, если чиновники, вместо того чтобы удовольствоваться властью, позволяющей им держать в своих руках жизнь людей и имущество наших подданных, захотят заняться управлением государством, что составляет исключительную компетенцию государя».

Колесо Фортуны сделало новый оборот. В марте 1641 года кардинал-инфант писал из Фландрии своему брату Филиппу IV: «Если война с Францией должна продолжаться, у нас не будет никакой возможности перейти в наступление. Испанская и императорская армии столь малочисленны, что не в силах ничего предпринять. Остается только одно средство: найти себе сторонников во Франции и пытаться с их помощью склонить Париж к благоразумию».

ПОСЛЕДНИЙ ЗАГОВОР

Четыре года, предоставленные в августе 1637-го графу де Суассону на вольное житье, давно истекли, но он и не думал возвращаться из Седана в Париж. При этом он оставался министром двора; некоторые его распоряжения, сделанные в этом качестве, вызвали неудовольствие Людовика XIII. Не соблюдая договор, граф рисковал лишиться своих должностей и высоких постов (например, как губернатор Дофине он получал 150 тысяч ливров годового дохода), а также аббатств (еще 40 тысяч ливров). Но это еще не самое неприятное: в начале декабря арестовали некоего Ларишри, посланного из Англии в Гиень, к маркизу де Лафорсу, с письмами от Субиза и герцога де Лавалетта, планировавших взбунтовать гугенотов; арестованный показал на допросе, что Лафорс состоял в переписке и с Суассоном. Если и теперь, узнав от короля об этих обстоятельствах, граф не явится в Париж, ему грозит обвинение в оскорблении величия.

«Если я виноват, пусть со мной поступят со всей суровостью, — отвечал Суассон из Седана 18 декабря 1640 года. — Если же обнаружится моя невиновность, в коей я совершенно уверен, молю Ваше величество покарать пред всеми тех, кто меня обвиняет. На коленях прошу Вас явить пример Вашей справедливости и доброты, чтобы Вы знали о моей полнейшей преданности и явили мне всё, на что дали повод надеяться в Вашем письме. Вера моя нерушима, особливо в отношении Вашего величества; мне больно, что Вы еще настроены против меня, а потому смиреннейшим образом умоляю Вас высказать все обвинения без остатка и соизволить выслушать Кампьона (конфидент графа, доставивший письмо в Париж. — Е. Г.)». Другое письмо, адресованное Ришельё, было выдержано в совершенно ином тоне: граф гордо заявлял, что уверен в своей невиновности и требует передать дело на рассмотрение Парижского парламента — самого сурового суда в королевстве. Уязвленный Ришельё ответил Александру Кампьону, что если граф хочет погибнуть, то он на верном пути. Получив этот ответ, Кампьон немедленно выехал… в Брюссель, где герцогиня де Шеврез занималась своим любимым делом: плела сеть заговора против кардинала, отправляя шифрованные послания в разные уголки Европы.

Однако кардинал не со всеми был столь суров и непреклонен. В начале 1641 года два монаха-отшельника, попавшие под следствие в уголовном суде Шатле в Париже, заявили, что на Ришельё готовилось очередное покушение, в котором был замешан герцог Сезар де Вандом. Узнав об этом, герцог начал собирать вещи, готовясь к отплытию в Англию. В самом деле, Людовик XIII отнесся к этому делу весьма серьезно и в начале февраля приказал Вандому и двум его сыновьям отправляться в Шенонсо. Затем он создал чрезвычайную комиссию из двадцати пяти судей, которую возглавил сам. 22 марта Вандом получил повестку в суд, но не явился. Комиссия собралась снова 17 мая и по просьбе короля готовилась вынести окончательный приговор, как вдруг один из секретарей кардинала передал Сегье письмо, в котором Ришельё умолял короля простить Вандома. Людовик несколько растерялся. Он был настроен принять самые строгие меры, а тут… Но в конце концов Ришелье — главное заинтересованное лицо… Впрочем, прощать Вандома он не стал, просто заявил, что вынесение приговора переносится, а он сохраняет за собой право помиловать единокровного брата, если тот заслужит прощение дальнейшим поведением.

Кардинала, однако, вполне можно понять. Вандом — не какая-нибудь пешка; обвинения против него основаны на показаниях двух мелких жуликов, это несерьезно. Ну, уедет он в Англию, затаив зло на кардинала, — кому-нибудь станет от этого легче? Тем более что Ришельё уже имел на руках надежные доказательства сношений между графом де Суассоном и герцогом Бульонским с аббатом де Мери, агентом кардинала-инфанта: они должны были ввести армию в Шампань одновременно с высадкой десанта в Бретани под командованием герцога де Лавалетта, а Лафорс тем временем взбунтует гугенотов в Гиени. Господи, когда всё это кончится…

Этой информацией Ришельё поделился с венецианским посланником Анджело Коррером, который сообщил ему, что имеет поручение частного порядка. Молодой герцог Анри де Гиз (его отец в 1640 году скончался в Италии, куда уехал десять лет тому назад, повздорив с Ришельё) без памяти влюбился в Анну Гонзага — младшую сестру принцессы Марии. Он архиепископ Реймса, однако, поскольку еще не был рукоположен в священство, решил оставить Церковь и жениться. Ришельё поручил послу передать жениху, что король дает согласие на этот брак и отпускает ему все прежние прегрешения. (Конечно, к чему выпускать из рук архиепископство Реймсское и многочисленные аббатства, которыми владел Анри де Гиз! Пусть будет благодарен за оказанную милость и верно служит королю.)

Между тем Суассон тоже задумал распрощаться с холостяцкой жизнью — его избранницей стала мадемуазель де Бурбон, дочь Конце. 19 февраля его мать явилась к маршалу де Ламейре с просьбой замолвить словечко перед кардиналом, чтобы ее сыну позволили задержаться в Седане. Ришельё тогда был занят устройством другой свадьбы — своей тринадцатилетней племянницы Клер Клемане де Майе-Брезе с девятнадцатилетним герцогом Энгиенским, сыном принца Конде и Шарлотты де Монморанси, сестры казненного герцога. Клер — дочь его сестры Николь и маршала де Майе-Брезе; Николь была безумна, и девочка тоже явно не в себе: у нее всё время мерз небольшой участок руки повыше запястья, и она капала туда горячей смолой; кроме того, она боялась садиться, воображая, что ее зад из стекла… Герцог Энгиенский обладал невыигрышной внешностью, но был умен и хорошо образован, а потому пользовался популярностью у дам. Он был влюблен в Марту де Вижан, герцогиню де Фронсак, которой тогда было 18 лет; но отец настоял на том, чтобы Луи II пошел под венец с безумной девочкой[60]. Так будет лучше для его военной карьеры.

А герцогу Лотарингскому, похоже, надоело воевать для других. 10 марта 1641 года он явился в Сен-Жермен, чтобы разыграть комедию раскаяния. Войдя в королевскую опочивальню, он тотчас опустился на одно колено, сказав, что вручает свое состояние и свои помыслы в руки его справедливого величества. Людовик обнял его и трижды пытался поднять, но герцог упорно отказывался встать, пока его величество не простит его за прошлое. Король отвечал, что прошлое забыто, он желает лишь помочь герцогу. Тогда Карл встал и, слегка помешкав, надел шляпу. Договор между Карлом IV Лотарингским и Людовиком XIII был подписан 29 июня. Герцог получал обратно свои владения, но признавал себя вассалом французского короля, уступая ему безвозвратно четыре крепости, соглашаясь на временную оккупацию Нанси и обязуясь не вступать в союз с врагами государя и помогать ему в войне с Испанией. Герцог подтвердил все эти обязательства во время торжественной церемонии, поклявшись на Евангелии, однако днем раньше нотариально заверил протест, аннулировавший клятву, которую он будет вынужден принести «под принуждением».

Вскоре после этого «примирения» Ришельё принял графиню де Суассон (мать) и герцога де Лонгвиля (он был женат первым браком на сестре графа де Суассона, скончавшейся в 1637 году). Они оторопели, услышав от кардинала, что, поскольку господин граф не мог не знать о сношениях герцога Бульонского с врагами короля через дона Мигеля де Саламанку, единственный способ доказать свою невиновность — порвать с герцогом и удалиться либо в Венецию, либо в свои французские поместья. В начале апреля король официально сообщил Суассону, что пора делать выбор.

В конце мая барон де Бово, уполномоченный кардиналом-инфантом, доставил из Брюсселя в Седан текст договора, подписанного правителем Нидерландов от имени Филиппа IV и Фердинанда III: они обещали предоставить заговорщикам деньги и солдат.

Естественно, Ришельё об этом знал (иначе какой смысл платить шпионам?) и сработал на опережение: 7 мая маршал де Шатильон выехал из Парижа, чтобы возглавить армию из восьми тысяч пехоты и двух тысяч конницы, которая должна была противостоять мятежникам. Он ожидал подкреплений от Карла Лотарингского, но тот преспокойно уехал в Люксембург, где вел переговоры с герцогом де Гизом. Когда кардинал напомнил ему о взятых на себя обязательствах, тот довольно дерзко ответил, что в прошлом его не раз обманывали, зачем же ему теперь держать слово?

Одновременно Анри де Гиз отправил в Блуа, к Гастону Орлеанскому, господина де Воселя, чтобы привлечь Месье на сторону заговорщиков. Принц не удивился появлению Воселя, поскольку был предупрежден о нем Ришельё; письмо от Гиза он переслал в Париж, Воселя арестовал, но позволил ему сбежать, радуясь тому, как ловко провел кардинала. Какая наивность! Восель был шпионом его высокопреосвященства и прекрасно сыграл роль провокатора. Его арестовали и для виду посадили в Бастилию. Предварительно кардинал допросил его в присутствии короля, и Людовик порадовался поведению брата, который наконец-то остепенился…

Одиннадцатого июня король разослал всем губернаторам письмо о графе де Суассоне, герцогах де Бульоне, де Гизе и де Лавалетте, которым отводился месяц на то, чтобы сдаться. Венецианец Коррер отвез копию этого письма в сенат Светлейшей Республики. На обратном пути он мог убедиться, что французская общественность в целом настроена враждебно к правительству: бремя налогов теперь приходилось нести и привилегированным сословиям, так что «многие желали перемен». Иными словами, Ришельё был крайне непопулярен, а мятежные принцы получили поддержку населения. Столкновение было неизбежно.

Поколебавшись, Шатильон всё-таки двинулся к Седану; герцог Бульонский воззвал к императору, своему личному другу, и генерал Ламбуа с семью тысячами солдат переправился через Маас. Ришельё отправил герцога де Лонгвиля для переговоров с Суассоном, и тому чуть было не удалось предотвратить сражение; в последний момент герцог Бульонский помешал заключению договора. Тем не менее виновными в оскорблении величия были объявлены только Бульон и Гиз.

Суассон, не попавший в число обвиняемых, издал манифест, в котором объявил себя первым принцем крови (тогда как им считался Конде) и заявил, что возглавляет «партию мира»: он взялся за оружие, чтобы поразить врагов, проникших в окружение короля (то есть Ришельё и его ставленников), и вернуть Франции свободу. В доказательство того, что он служит королю, граф велел каждому из своих людей повязать на рукав белый шарф (это был цвет французских королей). На самом деле целью заговорщиков было возвращение высшим классам привилегий и былых доходов.

Сражение состоялось 6 июля на равнине под Седаном, рядом с деревушкой Шомон на опушке леса Ла-Марфе. Накануне прошел сильный ливень, дороги развезло, и королевская армия прибыла на место только около одиннадцати утра; ее уже поджидали. Завязался бой. Герцог Бульонский, командовавший конницей, обогнул поле битвы, прячась за холмами, и неожиданно обрушился на фланг армии Шатильона. Солдаты разбежались, бросив обоз. Всё сражение продлилось не более трех четвертей часа. Торжествовавший победу Суассон был готов идти на Париж (до столицы оставалось 245 километров)…

Существуют две версии того, что произошло дальше. Маршал Шатильон в донесении, маркиз де Монгла и герцог де Бульон в мемуарах рассказывают, что граф де Суассон поднял пистолетом забрало своего шлема, чтобы отереть с лица грязь и пот; грянул выстрел, и граф упал замертво с зияющей раной вместо левого глаза. Венецианец Джустиниани в депеше от 16 июля рассказывает, что дело было совсем иначе: граф поднял забрало шлема и увидел вдалеке конницу. Победители устремились на врага. Оказалось, что это жандармы Месье. Завязался жестокий бой; граф получил две пули, одна из которых попала в глаз; герцог был легко ранен в шею. Только час спустя Суассона отыскали в куче трупов…

Как бы то ни было, победа над Шатильоном была сведена на нет. Известие о гибели графа в Париже получили всего через полчаса после сногсшибательной новости о его победе, когда парижане уже готовились к торжественной встрече нового героя (король тогда находился на фронте во Фландрии). Несомненно, если бы Суассон не погиб, вся Франция перешла бы на его сторону: налог в один соль с ливра на каждую сделку стал последней каплей, переполнившей чашу терпения.

Людовик XIII (которого Суассон отправился спасать) был крайне разгневан и даже намеревался учинить суд над трупом графа по обвинению в оскорблении величия или, в крайнем случае, отказать ему в достойном погребении. Опять-таки Ришелье отговорил его от этой совершенно лишней суровости: не то время, чтобы дразнить гусей. Графа похоронили в фамильном склепе Суассонов в Нормандии. Однако Людовик, взяв Доншери в долине Мааса, пошел на Седан.

Статс-секретарь Сюбле де Нуайе выехал вперед для предварительных переговоров с герцогом Бульонским. Было обещано, что он сохранит Седан за собой, если согласится на то, что в крепости будет находиться французский гарнизон на содержании у короля; его собственные войска перейдут на службу к его величеству; его сторонникам (кроме барона дю Бека и герцога де Гиза) будет даровано прощение. 3 августа 1641 года в Мезьере герцог Бульонский разыграл ту же комедию, что и герцог Лотарингский в марте, только простоял на коленях перед королем добрую четверть часа. Чтобы ему было неповадно подражать Карлу Лотарингскому в чем-либо еще, Людовик велел графу де Грансе отправляться в Лотарингию: к концу лета герцогство снова было почти полностью оккупировано французскими войсками.

«Дорогой друг» короля заступался перед ним за герцога Бульонского, напоминая о его военных заслугах, а в Мезьере добился личной встречи с посрамленным мятежником. Сен-Мар заявил герцогу, что тот может не опасаться гнева короля, поскольку его величество давно устал от Ришельё и не знает, как от него отделаться. Договор еще не был подписан; Бульон опасался провокации со стороны кардинала, поэтому рассыпался в похвалах главному королевскому министру, прославляя его прозорливость, государственный ум и военный талант. «Господин Главный» всё понял и учтиво обещал передать его слова королю.

Все эти потрясения сказались на здоровье кардинала: он слег; при дворе даже говорили, что он при смерти. «Ах, если бы кардинал умер, мы все вздохнули бы свободно!» — обронил как-то герцог Орлеанский. Его слова не остались незамеченными: в его окружении вновь появились люди, готовые помочь Ришельё отправиться на тот свет…

Главный королевский министр был своего рода громоотводом: во всех несчастьях винили его, на короля же не роптали, порой считая его самого жертвой ненавистного кардинала. Людовик XIII не сидел безвыездно за высокими стенами Лувра или Сен-Жермена: подданные могли видеть своего короля — просто одетого, объезжающего верхом позиции под охраной нескольких мушкетеров и справляющегося о нуждах солдат. Возможно, именно благодаря непоколебимому авторитету монарха Франции удалось избежать роковых потрясений и не свалиться в пропасть новой гражданской войны.

Иначе складывались дела по другую сторону Ла-Манша, где уже назревала революция. Новый парламент, созванный Карлом I, оказался столь же неуступчивым, как и предыдущий; королевские войска терпели поражения от шотландцев. Королева Генриетта тайком обратилась за поддержкой к папе римскому, но тот громко заявил, что не станет помогать королю-еретику. Королеву-католичку и так не любили, а тут еще ее мать подлила масла в огонь. Король специально спровадил беременную жену и тещу в провинцию, в Отленд, где 12 июля 1640 года родился маленький герцог Глостерский, нареченный Генрихом. Его крестили по англиканскому обряду, но Мария Медичи демонстративно отказалась присутствовать на церемонии. Более того, она строила проекты нового двойного брака: собиралась выдать свою десятилетнюю внучку Марию Генриетту Английскую за одиннадцатилетнего инфанта Балтазара Карлоса, а юному принцу Уэльскому сосватать полуторагодовалую инфанту Марию Терезию. Этого еще не хватало! Карл I отдал дочь замуж за единоверца, сына Вильгельма Оранского, которому должно было вскоре исполниться 15 лет. Бракосочетание состоялось 2 мая 1641 года в королевской часовне дворца Уайтхолл[61]. Генриетта Мария, обиженная за мать, отказалась даже обнять будущего зятя. Свадьбу отпраздновали в узком кругу, причем супруга и теща английского короля присутствовали на ней, отгородившись занавеской.

Через три дня после этой свадьбы парламент обвинил королеву в том, что она готовит высадку в Англии французского десанта, чтобы подавить восстание. 7 мая депутаты добились от короля смертного приговора его ближайшему помощнику лорду Стаффорду, а 11-го потребовали выдворения из страны Марии Медичи. У стен ее дома беснующаяся толпа вопила: «Смерть! Смерть!» — и рвалась внутрь, чтобы устроить обыск: наверняка там прячутся изменники. Бледная от страха королева пряталась в дальних комнатах…

Еще в начале этого несчастливого года она отправила в Париж своего духовника отца Бонфона, который должен был увидеться с госпожой де Комбале, ставшей теперь герцогиней д’Эгильон (король отдал ей владение, конфискованное у Пюилорана, и сделал его герцогством), чтобы просить устроить ему встречу с ее грозным дядюшкой. Теперь Мария Медичи была на всё согласна: она поедет во Флоренцию, только у нее нет денег. Ришельё не принял ее посланца, но выделил ей 100 тысяч ливров, пообещав столько же на оплату дорожных расходов, как только она отправится в путь. По прибытии она будет получать такую же сумму ежегодно. Маршрут такой: морем из Лондона в Роттердам, потом по Рейну в Кёльн, Брейзах и Базель; оттуда в носилках от Констанца до долины По, затем снова водой до Венеции, из Венеции в Болонью, в носилках через Апеннины — и вот она, Флоренция.

Сотню тысяч ливров Мария потратила на то, чтобы отдать долги, выкупить заложенные драгоценности и щедро вознаградить своего фаворита Фаброни. Потом она законно потребовала выплатить ей доходы с наследства, оставленного ей покойным Генрихом IV. Но Ришельё ответил, что эти деньги ушли на жалованье войскам, охраняющим границу с Италией. Таким образом, к маю 1641 года королева-мать опять осталась без гроша.

Английский парламент согласился оплатить ей дорогу: три тысячи ливров она получит сразу и еще шесть, когда окажется на континенте. Были закуплены мулы и носилки. В конце августа Генриетта проводила мать до Дувра и вернулась к мужу и детям…

Мария Медичи со всей свитой высадилась на сушу во Флессингене, где скончался сопровождавший ее отец Сюффрен. Ему было 76 лет, ей — 68. Следуя установленному маршруту, 12 октября она прибыла в Кёльн, вольный город, управляемый архиепископом. Питер Пауль Рубенс, некогда создавший серию картин для Люксембургского дворца, прославляющих королеву-регентшу, теперь бесплатно приютил ее в своем доме. Мария не торопилась ехать дальше. Кёльн не так уж далеко от Седана…

Девятого ноября в Брюсселе скончался кардинал-инфант Фердинанд. Ему было всего 32 года, и незадолго до его смерти у него родилась побочная дочь. Врачи объявили, что причиной смерти стала язва желудка, однако ходили устойчивые слухи об отравлении. Фердинанд серьезно заболел во время военной кампании этого года, к тому же он был совершенно измучен физически и морально. При испанском дворе у него было множество врагов, о нем распускали самые нелепые сплетни, говорили даже, что он намерен сделаться независимым правителем Испанских Нидерландов с помощью… французского короля, женившись на дочери Гастона Орлеанского. Теперь же Филипп IV и император Фердинанд III повздорили из-за того, кто станет новым наместником в Нидерландах: первый прочил на это место своего незаконнорожденного сына дона Хуана, прижитого с актрисой Марией Кальдерон, а второй — своего брата Леопольда Вильгельма. Пока же временно исполнять обязанности наместника назначили бездарного маркиза Франсиско де Мело.

«Ваш брат умер», — объявил Людовик жене, когда наконец-то появился в Сен-Жермене в ноябре: он практически не заглядывал туда с мая, мотаясь по местам военных действий на севере и на востоке. Лет двадцать тому назад, когда он в такой же лаконичной и неделикатной манере сообщил Анне о смерти отца, она упала в обморок. Но тогда она еще по сути оставалась испанской принцессой, а теперь была матерью будущего французского короля. С одной стороны, двор должен был облачиться в траур, ведь умер близкий родственник королевы; с другой — это был полководец враждебной державы… Ограничились малым, непродолжительным трауром. Дай бог, чтобы эта утрата приблизила наступление мира — но не на условиях Испании. Диктовать условия будем мы, Франция. Ее сын должен получить в наследство сильное, могучее государство.

Королева теперь боялась только одного: что муж отнимет у нее детей. Если раньше она ждала его приездов в Сен-Жермен, то теперь их страшилась. Дофину было три года, отца он видел очень редко, урывками, а потому даже не узнавал его. Занятый военными и государственными делами, Людовик не мог навещать сына так часто, как в свое время его собственный отец, а Анна Австрийская, в отличие от Марии Медичи, находилась рядом с ним постоянно и обволакивала любовью. Появление в спальне матери «чужого дяди», издававшего резкий запах немытого тела, конского пота и кожи, пугало ребенка, который ударялся в слезы, вместо того чтобы ласкаться к папеньке. Людовика, далекого от детской психологии, это злило: он подозревал, что жена-испанка настраивает дофина против него, преследуя свои цели.

Приезжая в Сен-Жермен, Людовик останавливался в новом замке, тогда как Анна с детьми жила в старом. Однажды в мае, когда он удостоил жену ночным посещением, дофина привели пожелать доброй ночи папеньке и маменьке. Увидев отца в длинной ночной сорочке и колпаке, малыш сразу же разревелся. Людовик страшно разгневался и, в чем был, ушел к себе, накинув сверху только плащ. С Анной случилась истерика; некогда гордая королева со слезами умоляла приставленную к ней «для присмотра» статс-даму госпожу де Брассак поговорить с кардиналом, чтобы тот заступился за нее. Через пару дней состоялось примирение между отцом и сыном, посредником в котором выступил епископ Лизьё: он пришел к королю «вести переговоры о мире от лица одного из величайших принцев на свете». Принц встал перед отцом на колени и произнес заученную фразу, прося прошения. Людовик, который уже привык к подобным сценам, поднял его, поцеловал и подарил собственноручно выкованную маленькую шпагу и лошадку, запряженную в повозку.

Примирилось, наконец, и савойское семейство: 14 января 1642 года был заключен договор, по которому оба принца признали регентшей Мадам Кристину, принц Мориц стал наместником в графстве Ницца, а принц Томас — в Канавезе, области под Турином. Кроме того, кардинал Мориц Савойский, имевший права на престол в случае кончины племянника, должен был сложить с себя пурпурную мантию, чтобы жениться на своей племяннице принцессе Луизе Кристине, дочери Виктора Амедея I и Кристины (свадьба состоялась 28 августа, невесте было 13 лет, жениху — 49), а Томас Савойский должен был теперь сражаться с Испанией на стороне Франции.

Через десять дней перигорский «Робин Гуд» Пьер Грельти принял условия кардинала — согласился служить королю с оружием в руках. «Лесные братья» торжественно продефилировали через Бержерак, а их капитан получил королевскую грамоту об амнистии и патент: он назначался губернатором Верчелли в Италии. Там его след затерялся; по всей видимости, Грельти прожил недолго и скончался от какой-то болезни. Но на тот момент главным было то, что порядок на юго-западе Франции наконец-то восстановлен и король с кардиналом могли приступить к осуществлению планов военной кампании в Руссильоне.

Оставив Конде замещать себя в Париже, Людовик намеревался выехать на фронт, чтобы своим присутствием подбодрить войска и стимулировать усердие военачальников. На севере серьезных событий не ожидалось, поэтому присматривать за Фландрией поручили графу д’Аркуру, войска в Шампани передали под начало Антуана III де Грамона графа де Гиша, велев им держать оборону и быть готовыми, в случае чего, прийти на помощь. На юге же должны были действовать маршал Брезе и граф де Ламон-Уданкур (в Каталонии), маршалы Шомберг и Ламейре (в Руссильоне); кроме того, Ришельё из политических соображений доверил герцогу Бульонскому командование армией в Италии. Наконец, маркиз де Брезе должен был оборонять берега Португалии с моря и сражаться с испанским флотом (его предшественник кардинал де Сурди вышел из доверия после поражения, нанесенного ему испанцами 20 августа 1641 года).

Герцог Бульонский приехал в Париж, чтобы принять командование Итальянской армией. Однако свое пребывание при дворе он употребил на то, чтобы участвовать в ночных совещаниях, проводившихся в комнате Сен-Мара в Сен-Жермене или в Венецианском отеле на Королевской площади, где проживал первый оруженосец Гастона Орлеанского господин де Брион. В числе заговорщиков был также виконт де Фонтрай, горбун-гасконец, имевший личный повод ненавидеть Ришельё: два года назад во время торжественного приема в честь папского легата Джулио Мазарини кардинал сказал ему: «Посторонитесь, господин де Фонтрай: посланник его святейшества не любит уродов»…

«Господин Главный» проделал большую подготовительную работу. Связь с герцогом Бульонским он установил через своего друга Франсуа Огюста де Ту, советника Парижского парламента, служившего затем в интендантской службе при армиях в Артуа и Пьемонте. До 1637 года де Ту в письмах родным и знакомым превозносил кардинала, однако поездив по стране и увидев собственными глазами, как живет народ, переменил мнение. Он считал, что пора уже что-то предпринять; возможно, он был замешан в заговоре графа де Суассона, по крайней мере, состоял в переписке с его фаворитом Сент-Ибаром. Однако у него был, мягко говоря, несколько странный характер. Как пишет в заметках Фонтрай, «господин де Ту был повсюду, но ничего не хотел знать. Так, он доходил до дверей Венецианского отеля, не желая войти в него».

В конце 1641 года Сен-Мар увиделся при дворе с Месье и заявил ему, что король уже полтора года побуждает его к разрыву с кардиналом. Ссоры с его величеством — всего лишь уловка, чтобы обмануть Ришельё; король страстно желает мира, разочарован в своем главном министре и осыплет щедротами всех, кто приблизит конец войны с Испанией. Гастон осведомился, был ли у Сен-Мара с королем конкретный разговор о том, что Ришельё надо убрать. Маркиз ответил, что прежде хотел бы заручиться поддержкой герцога Орлеанского. Месье с легкостью предоставил ее: он уже знал по опыту, что ему это ничем не грозит. Он рассказал о заговоре Анне Австрийской, которая в целом одобрила это благое начинание, однако просила держать в тайне ее осведомленность об этом деле.

Уверившись в поддержке Месье и одобрении королевы, герцог Бульонский согласился предоставить в распоряжение новых друзей крепость Седана, однако считал, что одним, без помощи испанцев, ее не удержать. Гастон решил заключить договор с Филиппом IV: пусть выставит армию в 12 тысяч пехоты и шесть тысяч конницы под его начало и даст деньги на ее содержание — 400 тысяч экю. Всеми захваченными городами и крепостями будет командовать тоже он. Зато он обязуется заключить мир, по которому обе стороны вернут завоеванные территории, а Франция откажется от союза с еретиками — Швецией и германскими протестантскими княжествами. Кроме того, испанский король должен будет выплачивать Месье пенсию в 120 тысяч экю в год, а герцогу Бульонскому и Сен-Мару — по 40 тысяч. «Единодушно заявляем, что сим не предпринимается ничего против христианнейшего короля и в ущерб его государству, ни против прав и полномочий христианнейшей царствующей королевы; напротив, всё им принадлежащее постараются сберечь».

Гастон вернулся к себе в Блуа, а Сен-Мар тайком отправил в Севенны дворянина из Оверни господина де Шаванака, ветерана гражданских войн, поручив ему по возможности взбунтовать гугенотов и набрать из них солдат и офицеров. Между тем король и Ришельё 3 февраля выехали в Руссильон — разными путями, иначе обе свиты не смогли бы разместиться в городах, через которые проезжали. Сен-Мар решил, что это шанс: пока кардинал далеко, он сумеет убедить короля перейти на сторону заговорщиков.

Откуда такая уверенность? Маркиз был молод и не знал жизни. Только умный и проницательный Ришельё смог постичь сложную и противоречивую натуру короля, который внушил себе с самого детства, что он прежде всего монарх, а потому должен подавлять в себе чувства, свойственные простым людям, хотя, обладая ранимой душой, не мог не испытывать этих чувств.

Людовик был в курсе, что кардинал всеми ненавидим, однако отдавал должное его заслугам и знал, что всегда может на него положиться. Его самого угнетало, что его страна разорена, народ бедствует, а война никак не кончается, но что делать? Война должна закончиться победой Франции, иначе не было смысла ее затевать; кольцо, в которое его страну взяли Габсбурги, уже разомкнуто, их позиции сильно поколеблены, сейчас нельзя останавливаться и давать задний ход. Да, народ винит кардинала в непосильных налогах, восстания жестоко подавляются, но иначе откуда взять деньги? Кому, как не королю, знать, что Ришельё сам страдает от необходимости прибегать к этим суровым средствам, ведь кардинал приложил столько усилий к развитию торговли и промышленности, с его благословения начала худо-бедно осваиваться заокеанская колония Акадия в Северной Америке. Да, он опутал страну сетью шпионов, Бастилия никогда не пустует, но именно благодаря этому удалось предотвратить несколько заговоров и разрушить планы врагов! Да, королю самому было досадно, что кардинал всегда прав. Ну, почти всегда. Он и раньше порой настаивал на своем решении, а с конца 1641 года довольно часто возражал против распоряжений своего министра и отвергал аргументы, выдвигаемые Ришельё. Человек слаб, и Людовик, предаваясь меланхолии, позволял себе жаловаться на кардинала, который «тиранит» его, навязывая свою волю. Однако это были не более чем слова; когда Сен-Мар однажды в такой ситуации воскликнул, что королю следует прогнать своего министра, ведь он господин, а тот — слуга, Людовик тотчас прикрикнул на него, как на собаку: «Тубо! Экий вы быстрый!.. Кардинал — величайший слуга Франции из всех, кого она когда-либо имела. Я не смогу без него обойтись. И знайте, что если он когда-нибудь выступит против вас, я даже не смогу оставить вас при себе».

«Прогоните кардинала!» Сколько раз он уже это слышал! А кто его заменит? Кто сумеет заключить мир на условиях, выгодных для Франции? Кому он сможет доверить свои дела, не опасаясь измены и предательства? Кто вообще способен взвалить на себя огромный воз работы, который тащит сейчас Ришельё, успевать везде и всюду, как он?

Ришельё тоже много думал над этим вопросом. Ему скоро пятьдесят семь, он немощен и подвержен множеству недугов, люди много моложе и здоровее его давно в могиле. Кто станет его преемником, если Господь призовет его к себе? Кому можно будет доверить место у руля, не опасаясь, что корабль ляжет на иной курс? Его выбор пал на Джулио Мазарини, который стал кардиналом (не будучи священником) 16 декабря 1641 года. 26 февраля, находясь в Валансе, Людовик XIII сам возложил ему на голову кардинальскую шапку.

В это время виконт де Фонтрай пробирался в Испанию, везя с собой текст проекта договора и письмо Гастона к Оливаресу. В Лиможе он встретился с герцогом Бульонским и в очередной раз получил от него обещание решительных действий. Перевалив через Пиренеи, он проследовал через Сарагосу в Мадрид и сумел получить аудиенцию у графа-герцога, с которым проговорил три часа. Переговоры продолжались четыре дня. Наконец 13 марта 1642 года договор, составленный Месье, был подписан Оливаресом и Фонтраем под псевдонимом де Клермон. В тайном приложении к договору указывалось, что опорный пункт заговорщиков — Седан и что помимо Месье в заговоре участвуют герцог Бульонский и господин де Сен-Мар. Срок исполнения договора — 1 июля 1642 года. На обратном пути Фонтрай узнал от одного земляка, что за ним следили, и решил возвращаться другой дорогой. Через Тулузу он прибыл в Нарбонн, где тогда находились и король с Сен-Маром, и Ришельё.

Если перед отъездом из Парижа «господин Главный» был почтителен с кардиналом, пытаясь усыпить его бдительность, теперь он вел себя с ним подчеркнуто дерзко, даже нагло. Ему было совершенно ясно, что Ришельё надо убить, другого выхода нет. Это мнение, кстати, разделяли офицеры королевских мушкетеров и лейб-гвардии: Тревиль, Тийаде, Ласаль и Дезэссар. 17 февраля, когда двор был в Лионе, Сен-Мар уже был готов перейти от слов к делу, однако кардинал, которому полагалось, являясь к королю, оставлять охрану за дверью, неожиданно предстал перед маркизом в компании капитана своих гвардейцев. Людовик знал об этих планах, но они приводили его в ужас: «Он священник и кардинал, меня отлучат от Церкви». На это Тревиль возразил: пусть его величество только прикажет, а он потом, если надо, пойдет в Рим пешком получать отпущение грехов. Король, понятное дело, не отдал такого приказа. Однако он практически перестал видеться с кардиналом, поддерживая с ним связь только через статс-секретарей Нуайе и Шавиньи.

В середине апреля из Парижа в Нарбонн приехал де Ту, сделав крюк через Вандом. Герцоги де Бофор и де Меркёр, сыновья Сезара де Вандома, отказались примкнуть к заговору. В Каркассоне де Ту увиделся с Фонтраем и, узнав от него о заключенном договоре, помчался к Сен-Мару, чтобы отговорить его от планов иностранного вторжения. Кроме того, заговор уже перестал быть тайной; дядя де Ту, статс-секретарь де Бриенн, умолял племянника как можно скорее отмежеваться от мятежников, дело которых, по выражению Марии Гонзага, было всем известно так же хорошо, как то, что в Париже течет Сена. К тому же Ришельё и так сильно болен, не лучше ли подождать его смерти, чем брать на душу такой грех?

Кардинал в самом деле заболел — вероятно, малярией; кроме того, у него образовался такой нарыв на руке, что он даже не смог подписать свое завещание. Оставив его в Нарбонне, Людовик выехал на осаду Перпиньяна, которая началась 9 мая. Там он сам стал испытывать жестокие боли в кишечнике, а врачи лишь усугубляли их, назначая очищающие клизмы. Король даже не имел сил ходить; чтобы он мог ознакомиться с позициями французских войск, его переносили на матрасе. Он плохо спал, мысли путались; порой он не мог вспомнить, что собирался сказать, или произносил какую-то невнятицу. Мысль о смерти преследовала его неотступно, а он был к ней не готов, и вокруг — ни души, с кем можно было бы поделиться тревогой, найти утешение… Был бы сейчас рядом кардинал!

Понимая, что от него сейчас мало толку, король решил вернуться в Париж, предоставив ведение осады маршалу Шомбергу. Известие о его отъезде перепугало кардинала, который чувствовал, что против него вновь что-то затевается, а он не может сейчас быть рядом с королем, чтобы помешать клеветникам. В армии уже поползли слухи, что Людовик XIII хочет покончить с Ришельё; когда он вернется в столицу, из Бастилии выпустят узников, заключенных туда кардиналом, и заменят ими его ставленников в правительстве. Тюренн и Шомберг, которых Сен-Мар неосторожно посвятил в свои планы, предупредили его высокопреосвященство, что его собираются убить. Ришельё спешно выехал из Нарбонна в Париж, но прежде продиктовал письмо его величеству: «Моя невиновность подвергается нападкам, молчать значит дать злодеям способ достигнуть цели». Имени Сен-Мара он не называл, однако упомянул де Ту и Шаванака. Завершалось письмо словами: «Если бы Господь призвал кардинала, Ваше величество понял бы, что он потерял, но было бы гораздо хуже, если бы Вы погубили его сами, поскольку, погубив его, Ваше величество утратит доверие к себе». Перед смертью можно высказаться откровенно.

На самом деле король не думал ни о каких перестановках в правительстве. Он страдал от жутких болей и даже в карете лежал на матрасе. В письме статс-секретаря Нуайе от 10 июня, адресованном Ришельё, есть любопытная фраза: «Я вижу, что король опасается неодобрения Вашего высокопреосвященства из-за того, что он покинул осаду. Он мне этого не сказал, так что это мои собственные слова».

Таким образом, опасность для кардинала была не столь велика, да и для Франции тоже. Три руководителя заговора находились в разных местах, далеко друг от друга: Гастон — в долине Луары, Бульон — в Италии, Сен-Мар — в Руссильоне, и держать между ними связь было крайне затруднительно. К тому же фавор Сен-Мара пошел на убыль: слуги видели, что «господин Главный» часами просиживал в приемной, читая «Неистового Роланда», а потом выходил, делая вид, будто всё это время беседовал с королем.

Отправляясь на войну, Людовик велел Анне приехать к нему в Руссильон, оставив детей в Сен-Жермене. С большим трудом она добилась позволения остаться с детьми, однако в апреле получила от мужа новый приказ выехать в Фонтенбло, а оттуда в Лион. «Расставание с моими детьми, находящимися в столь нежном возрасте, причиняет мне величайшую боль, которую я не в силах вынести», — жалобно писала королева кардиналу. Ответа она не получила. Еще бы: Ришельё сейчас было не до нее. Но Анна не знала о болезни короля и его главного министра (от Нарбонна до Парижа путь неблизкий). Не получив ответ и на второе письмо, написанное господином де Брассаком, 9 июня она решилась написать Ришельё собственноручно и, чтобы заручиться его поддержкой, сообщила в письме то, что ей было известно о заговоре. Ответ пришел — но от мужа: в письме, датированном 15 июня, Людовик ласково просил ее оставаться в Сен-Жермене подле детей. Боже, храни кардинала! Никто не сравнится с этим человеком подоброте и великодушию!

Письмо королевы Ришельё получил 11 июня, находясь в Арле. Это было не единственное важное послание в почте кардинала. Сопоставляя разные источники, можно предположить, что о договоре, заключенном Гастоном с Филиппом IV, сообщил также господин де Брезе, вице-король Каталонии, а барон де Пюжоль, французский шпион в Мадриде, подкупил человека, приближенного к Оливаресу, и раздобыл если не копию договора, то вполне подробные сведения о нем. (Похоже, что на этом последнем подвиге Пюжоль «спалился». В августе Людовик XIII согласился с предложением кардинала об отзыве барона во Францию и вознаграждении за все услуги.)

Узнав сногсшибательную новость, кардинал оживился, велел выйти из комнаты всем, кроме своего секретаря Шарпантье. «Принесите мне бульону, я очень взволнован!» Шарпантье принял бульон у дверей и запер их на засов. Воздев руки к небу, Ришельё воскликнул: «О Боже, ты всё-таки сжалился надо мной и этим королевством!» «Прочтите это и сделайте копии!» — велел он секретарю. В тот же день Шавиньи, находившийся при кардинале, срочно выехал в Нарбонн с запиской к Нуайе, оставшемуся в свите короля: «Причина поездки господина де Шавиньи Вас удивит. Господь помогает королю чудесными открытиями… Великие дела не делаются без труда, но благодаря открытию, совершенному с Божьей помощью, я надеюсь, что король со всем совладает».

Шавиньи приехал в Нарбонн 12 июня рано утром, за час до того, как король встал с постели. Терпеливо подождав, он явился к Людовику вместе с Нуайе. Король беседовал с Сен-Маром. После обычных приветствий Шавиньи незаметно дернул короля за полу куртки — это был условный знак, что он хочет сообщить нечто важное. Людовик сразу же перешел в другую комнату. Сен-Мар хотел пойти за ним, но Шавиньи остановил его непререкаемым тоном: «Господин Главный, мне надо кое-что сказать королю». Сен-Мар удалился, и оба статс-секретаря остались с королем наедине.

Разговор вышел долгий. Новость о заговоре и об измене Сен-Мара обрушилась на короля, как удар обухом по голове. Не решаясь отдать приказ об аресте своего фаворита, он вызвал своего духовника отца Сирмона, чтобы узнать его мнение. Отец Сирмон определенно высказался за арест всех заговорщиков.

Франсуа де Ту и Шаванак были арестованы первыми. Сен-Мар, узнав о причине приезда Шавиньи, попытался бежать, но сделал это крайне необдуманно: попросту вышел из города пешком в час ночи. Поняв, что далеко ему не уйти, утром он вернулся обратно и был арестован. Тогда же, 12 июня, Людовик отправил в Пьемонт господина де Кастеллана, чтобы тот вместе с генерал-майором дю Плесси Праленом арестовал герцога Бульонского. Герцога, находившегося в Казале, предупредили о грозящей ему беде; 23 июня он выскользнул из города, скатившись по крепостному валу, и спрятался в стоге сена, но его нашли, обезоружили, посадили в карету и отвезли в Пиньероль, а оттуда в Лион, где заключили в крепость.

Понятно, что Месье арест не грозил. Утром 13 июня король под руководством Шавиньи написал брату, предложив ему возглавить армию в Шампани (эта армия, впрочем, была практически уничтожена, потеряв почти три четверти состава, знамена и всю артиллерию после сокрушительного поражения при Оннекуре 26 мая; по счастью, Франсиско де Мело не сумел воспользоваться плодами своей победы). Вечером того же дня он отправил второе письмо, в котором сообщал об аресте Сен-Мара.

Людовик отдавал приказы и диктовал письма словно в каком-то чаду. Не следует забывать, что он всё еще был болен и не находился на одном месте, а продолжал путь. Он привык верить кардиналу, но у него в голове не укладывалось: «дорогой друг» — изменник?.. 15 июня Нуайе сообщал Ришельё: «Мне кажется, нам придется искать способ переговорить с королем, ибо ему на ум приходят странные мысли. Вчера он сказал мне, что его одолевают сомнения, уж не перепутаны ли имена. Я сказал ему всё, что только мог вообразить, но король по-прежнему в глубокой задумчивости. Королю было плохо всю ночь, около двух его величество принял лекарство, потом проспал два часа и сказал мне, какой фортель выкинул господин Главный, — и повторил это два или три раза подряд».

В тот же день Нуайе писал Шавиньи: «Я считаю, что чем раньше монсеньор кардинал Мазарини сможет сюда приехать, тем лучше, ибо, по правде говоря, мне сдается, что его величеству нужно утешение, у него очень тяжело на сердце. Счастлив тот, кому Бог дарует милость искать в нем свое утешение».

Королевский поезд продвигался водным путем — по цепочке прудов в Лангедоке; такой способ передвижения был менее мучителен для больного. 18 июля — Люнель, двухдневная передышка. Короля пичкали лекарствами, от которых ему становилось только хуже. После клизмы он исторг из себя большое количество едкой вонючей жижи и сильно мучился от геморроидальных болей. Но надо ехать дальше… Следующая остановка — Монфрен; здесь целебные воды. Наконец 28 июня его на носилках доставили в Тараскон, куда прибыл и кардинал.

Людовик не сразу решился на встречу с главным министром, у него было неспокойно на душе: как ни крути, а он всё-таки предал кардинала, не препятствуя разговорам о его убийстве в своем присутствии… Он должен был удержать «дорогого друга» от рокового шага, ведь тот еще так молод, горяч, неопытен…

Свидание прошло лежа; рядом с двумя кроватями — короля и кардинала — стояли Нуайе и Шавиньи.

Ришельё применил до сих пор безотказно срабатывавший прием: попросил позволения удалиться от дел, но не с былым смирением, а с обидой. Он сделал всё от него зависящее, чтобы раскрыть заговор, который в случае удачи поставил бы крест на всей политике короля. Но его величество держит его в отдалении, давая повод предположениям, что кардинал в чем-то виновен и не заслуживает благодарности… Людовик слабо возразил. Тогда ближе к делу.

Узнав, что заключенный им договор больше не тайна, Гастон Орлеанский написал 25 июня целых пять писем: брату, Ришельё, Мазарини, Шавиньи и Нуайе, прося о помощи. Одновременно он отправил к королю аббата де Ларивьера, свое доверенное лицо. Теперь тот предстал пред светлые очи монарха, которые метали громы и молнии. Перепуганный аббат что-то залепетал, запутался в объяснениях и уже думал, что погиб. Помучив довольно долго, его всё-таки отпустили на волю. «Что до моего брата, — сказал король, — если он раскроет мне без утайки всё, что совершил, то познает мою доброту, как ему уже доводилось несколько раз в прошлом». Счастливый, что дешево отделался, Ларивьер вышел, пятясь и кланяясь; потом с ним случился приступ «медвежьей болезни». (Узнав об исходе его миссии, Гастон в длинном письме от 7 июля выложил всё, что знал, и, как обычно, сдал всех доверившихся ему людей.)

Далее, кардинал не сможет сопровождать его величество в Париж. (По свидетельству Гула, описавшего свидание в Тарасконе в мемуарах, эти слова заставили короля «плакать горючими слезами».) С ним поедут Шавиньи и Нуайе, чтобы помогать ему делом и советом. А виновных в измене надо судить. Ришельё, остающемуся на юге, необходимо предоставить чрезвычайные полномочия во избежание возможных разногласий и неповиновения среди маршалов. Король на всё согласился.

Встреча продлилась четыре часа, и ее атмосфера резко отличалась от прежних совещаний двух главных лиц в государстве. Ришельё, который раньше обнажал голову, когда при нем произносили имя короля, теперь, уязвленный его черной неблагодарностью, не испытывал и не выказывал к нему никакого почтения. Король же был неприятно поражен высокомерным тоном своего министра, который уже не просил, а требовал, и не высказывал свои соображения, а ставил его перед фактом. На словах Людовик, как обычно, уверил кардинала, что всегда будет питать к нему доверие и сердечную привязанность; но прошло два дня, а он так и не подписал распоряжение о предоставлении Ришельё чрезвычайных полномочий. Пришлось Шавиньи напомнить ему, что раздоры между маршалами, которых сейчас некому держать в узде, могут сорвать осаду Перпиньяна. Король подписал бумагу и поехал дальше. Из Валанса он прислал Ришельё короткую записку, выдержанную в прежнем доверительном тоне.

Торжествовавший победу кардинал подверг несчастного больного короля изощренной пытке: если раньше подкупленные им лакеи пели Сен-Мару дифирамбы, теперь Шавиньи, Нуайе и обер-камергер Мортемар всячески порочили «господина Главного», пробуждая в памяти короля тяжелые и горестные воспоминания. Ришельё через Мортемара даже добился от короля признания, что Сен-Мар замышлял его убийство в Лионе. По сути, они постоянно указывали Людовику на то, как он был слеп… «Его величество настолько возмущен коварными людишками, что теперь сложнее будет заставить его прибегнуть к мягкости, чем к суровости», — с удовлетворением отчитывался перед Ришельё Шавиньи.

КОНЕЦ

Мария Медичи так и осталась в Кёльне. Архиепископ предоставил в ее распоряжение особняк, однако жить ей приходилось практически на подаяние доброхотов, перехватывая денег то тут, то там. Всё ее имущество было заложено и перезаложено, никто больше не давал ей в долг. Да и здоровье было уже не то. Она сильно исхудала, ее былое дородство осталось в воспоминаниях. Новость об аресте Сен-Мара и провале очередного заговора против кардинала окончательно ее подкосила. 25 июня 1642 года она слегла: у нее началось рожистое воспаление, вызвавшее сильный жар; она с трудом дышала, ловя воздух раскрытым ртом с потрескавшимися губами. Видя, что конец неминуем, врач Риолан известил Людовика XIII, что его мать при смерти. Тот сам чувствовал себя не лучше, однако прислал сочувственное письмо и немного денег. Мария, однако, не собиралась умирать; она думала, что переживет сына. Но когда 1 июля у нее началась гангрена, ей пришлось смириться с очевидным. Через два дня она умерла в присутствии архиепископа и двух папских нунциев, вверив свою душу Иоанну Крестителю, святому покровителю Флоренции, и прижав к груди распятие святого Карла Борромея[62].

Она составила завещание. Хотя что она могла завещать? Символические подарки родственникам во Флоренции, папе римскому, архиепископу Кёльнскому, дочерям; свое обручальное кольцо она оставила Анне Австрийской. Подарки верным слугам, за исключением Фаброни, который и так достаточно поживился за ее счет: он получит только ее карету и лошадей. Всё остальное имущество пусть поделят между собой ее сыновья. Но король и так уже завладел всем, что было у нее во Франции, она могла завещать ему лишь свои долги. Ришельё не досталось ничего — она так и не простила его даже на смертном одре. Однако какой-то слуга через несколько дней после ее кончины отправил кардиналу попугая, которого тот когда-то подарил своей покровительнице, когда они еще ладили.

В завещании Мария подчеркивала, что по-прежнему любит Людовика XIII как мать сына и как королева своего короля.

В Париже новость о ее кончине встретили довольно равнодушно, только Гастон проливал слезы о матушке. «Сожаление о ее смерти усугубляется при дворе сожалением о ее отсутствии, случившемся из-за того, что она последовала советам неких пустоголовых людей по причине своей великой доверчивости», — безжалостно написала «Газета». Ришельё велел отслужить по ней несколько месс и затянуть комнаты в своем доме черным крепом. Однако в обществе этот поступок был воспринят как проявление высшего лицемерия: он, обязанный этой женщине своим возвышением, бросил ее умирать с голоду, а теперь льет крокодиловы слезы!

Нужно было вернуть тело, но кредиторы потребовали уплатить долги покойной, хотя бы первоочередные. На это ушло целых полгода. Траурный кортеж выехал из Кёльна в начале 1643 года, и только 4 марта королева, наконец, упокоилась в Сен-Дени рядом с супругом, а ее сердце отвезли к иезуитам в Ла-Флеш и поместили возле сосуда с сердцем Генриха IV. К тому времени Ришельё уже умер, а Людовик XIII собирался последовать за ним…

Но в июле оба были еще живы, и кардинал готовился дать бой: довести до конца осаду Перпиньяна и отправить на эшафот неблагодарного Сен-Мара. Арестованных еще ни разу не допрашивали, нужно было срочно создать следственную комиссию, причем такую, которая добилась бы нужного результата. Председателем, естественно, сделать канцлера Сегье; в обшей сложности назначить 15 судей, вот список. Король утвердил его 28 июля. Сен-Мара охранял Джон Сетон, лейтенант шотландских гвардейцев. 31-го числа король поставил подпись под письмом, предписывавшим Сетону обращаться с узником «как с врагом моей особы и моего государства». О случившемся оповестили все парламенты и местные власти. Циркулярное письмо было подписано королем 4 августа; из текста следовало, что его величество сам раскрыл заговор Сен-Мара. Но и это еще не всё: Шавиньи и Нуайе практически силой вырвали у короля еще одно письмо, по всей видимости, также составленное кардиналом и адресованное Сегье: «Сей величайший обманщик и клеветник пускал в ход всё возможное, чтобы возбуждать меня против моего кузена кардинала де Ришельё, что я терпел, пока его дурные дела оставались в рамках некоей умеренности. Но когда он дошел до крайности, предложив мне избавиться от оного моего кузена, и вызвался сие совершить, я ужаснулся его злонамеренным мыслям и резко их осудил. Не добившись от меня одобрения своих злодейских планов, он вступил в сношения с королем Испании против моей особы и моего государства, в отчаянии от того, что не мог получить желаемого».

Сторонники теории о том, что Людовик XIII был лишь безвольной игрушкой в руках кардинала, торжествующе потрясают этими документами. Однако нужно представлять себе тогдашнее положение короля. Он был нездоров, болезнь отнимала физические силы, а постоянный психологический прессинг со стороны двух статс-секретарей — душевные. Кроме того, в отличие от всех предыдущих фаворитов, которых Людовик приближал к себе сам за какие-либо заслуги, Сен-Мар был практически навязан ему Ришельё: кардинал дал, кардинал и взял. Вполне можно предположить, что самообман, наконец, рассеялся и Людовику открылась страшная правда: «дорогой друг» никогда не был ему другом, он лишь хотел, как и все остальные, использовать его в своих целях! Эти его ночные отлучки, приступы дурного настроения, настойчивые требования разных привилегий и подарков для себя и своих родственников! А как он позволял себе с ним разговаривать!.. Когда человека постоянно мучает боль, он способен выместить ее на посторонних, заставив страдать кого-то еще, как будто ему самому от этого станет легче…

Кардинал тоже был сильно болен и физически страдал. Возможно, испытываемые им мучения усилили его суровость. Арестованные молчали на допросах, от них не удалось добиться никаких показаний. Значит, нужно действовать хитростью. Ришельё послал к Сетону Мазарини: гвардеец должен втереться в доверие к Сен-Мару и выпытать у него нужные сведения.

Пока же следственная комиссия взялась за Месье и герцога Бульонского. Гастона сначала хотели сослать в Венецию, выплачивая ему по десять тысяч экю в месяц (именно такую сумму обязался ему платить Филипп IV), но потом передумали и позволили ему удалиться в Савойю, в Аннеси, под крыло сестры Кристины. Оттуда ему было бы проще явиться в Лион на суд. Однако герцог Орлеанский наотрез отказался от очных ставок с человеком, «которому пообещал хранить нерушимую тайну». К счастью для него, в истории Франции нашелся прецедент: когда в апреле 1574 года был раскрыт «заговор недовольных» с целью организации побега из Франции герцога Алансонского и Генриха Наваррского, брат Карла IX был избавлен от необходимости свидетельствовать на суде над своими сообщниками Ламолем и Кокона, которые сложили головы на плахе. Пусть Месье лишь подтвердит свои показания перед комиссией. Гастон согласился.

Суд должен был состояться в Лионе, поскольку герцог Бульонский находился неподалеку, в крепости Пьер-Ансиз. Ришелье, по-прежнему прикованный к постели, отправился туда водным путем; в его свите следовал де Ту. Друзья Сен-Мара предприняли отчаянную попытку устроить ему побег из крепости Монпелье через разобранную крышу над гардеробной, однако узник не воспользовался этой возможностью. Вечером 26 августа его посадили в карету и отправили под надежной охраной в Лион, куда он прибыл 4 сентября, на день раньше кардинала. Его высокопреосвященство передвигался в носилках, лежа. Перед особняком, где он собирался остановиться, построили леса, чтобы можно было занести носилки прямо в окно, которое пришлось выставить, вынув заодно несколько камней из стены.

К моменту прибытия кардинала следствие уже далеко продвинулось. Допросили всякую мелкую сошку — офицеров, завербованных заговорщиками, которые теперь были готовы подтвердить что угодно. Один из них обмолвился, что о заговоре знала королева, но Ришельё с возмущением потребовал вымарать эти дерзкие слова из протокола. Зато другой рассказ нужно было непременно довести до сведения короля: когда в Нарбонне у Сен-Мара спросили о здоровье его величества, тот пренебрежительно ответил: «Да жив еще!»

Сегье получил от герцога Орлеанского, совершившего паломничество на могилу Франциска Сальского, официальное признание из двадцати пунктов в том, что «господин Главный просил его примкнуть к заговору, чтобы погубить господина кардинала», и с подробным изложением переговоров на эту тему, проводившихся с конца 1641 года. 31 августа подобные признания дал и герцог Бульонский. Зато Сен-Мар и де Ту, допрошенные 5 и 6 сентября, продолжали всё отрицать. (Кстати, трое последних утверждали, что действовали исключительно по приказу и с одобрения его величества.) И если показаний высокопоставленных заговорщиков было достаточно, чтобы отправить на плаху Сен-Мара (герцог Бульонский не уклонился от очной ставки), против де Ту улик не набиралось: Месье уверял, что не посвящал его в свои переговоры с Испанией, и даже просил Сен-Мара ничего не говорить своему другу. Герцог Бульонский упомянул лишь о том, что де Ту знал о намерении Месье отступить в Седан. Но Ришельё считал де Ту душой всего заговора и требовал от канцлера и членов комиссии непременно добиться от Сен-Мара признаний, уличающих его приятеля. Даже Сегье уверял, что это невозможно, однако член комиссии Лобардемон (который уже отличился, сфабриковав дело Грандье) решил оказать кардиналу эту услугу. 10 сентября он явился к Сен-Мару неофициально и стал уверять, что единственный способ избежать допроса с пристрастием и получить помилование — добровольно во всём признаться, тем более что де Ту это уже сделал. Поверив этому коварному человеку, Сен-Мар не только всё рассказал как на духу, но и подписал протокол. Перпиньян пал днем раньше…

Свой доклад Лобардемон представил на заседании следственной комиссии 12 сентября в семь часов утра. Оба обвиняемых виновны; де Ту, знавший о планах заговорщиков выехать в Седан, должен быть казнен согласно ордонансу Людовика XI от 22 сентября 1477 года. Но прежде нужно заслушать подсудимых.

Сен-Мар предстал перед комиссией в восемь утра и, к удивлению всех, кроме Сегье и Лобардемона, подробно рассказал о переговорах с герцогом Бульонским, признал свое участие в договоре с Испанией и признался, что де Ту обо всём знал. Однако он по-прежнему отрицал, что злоумышлял против Ришельё. Его вывели из зала и ввели де Ту, который продолжал всё отрицать. Тогда Сен-Мара привели обратно и зачитали его показания. «Правда ли, сударь, что вы всё это сказали?» — спросил ошеломленный де Ту. «Терпение, — отвечал Сен-Мар, — я всё объясню». Но де Ту был юристом и понял, что его участь решена. Он подтвердил, что знал о договоре с Испанией, но не с самого начала, а был введен в курс дела, находясь проездом в Каркассоне, и сделал всё, что мог, чтобы отвратить Сен-Мара от его планов. Закончил он фразой, что пожертвует собой ради друга. Поняв, что попался в ловушку, Сен-Мар начал уверять, что де Ту в самом деле пытался всеми силами предотвратить осуществление его замысла. Однако было поздно. Сен-Мара приговорили к смерти единогласно, де Ту — двенадцатью голосами против двух.

Сен-Мара всё-таки привели в пыточную и даже привязали к скамье, однако он стал кричать, что всё равно не сможет ничего добавить к тому, что уже сказал Лобардемону. Судьи не стали настаивать, его развязали.

Кардинал ждал результата, находясь в лихорадочном возбуждении. «Де Ту, де Ту, де Ту! — воскликнул он, как безумный. — Ах, господин канцлер снял с моих плеч тяжкую ношу!.. Но ведь у них нет палача!» Лионский палач был болен. Сегье нашел человека, который согласился его заменить за сотню экю. В похожей ситуации когда-то уже оказался Шале…

Осужденным дали время исповедаться и позволили написать письма родным и друзьям. Сен-Мар просил мать вытребовать у короля 100 тысяч экю, которые он уплатил за свою должность главного конюшего. Это письмо потом показали Людовику, спросив, стоит ли передавать его по назначению. Он не ответил ни да ни нет, поэтому письмо переслали — вместе с распоряжением отправляться в Турень. Денег никаких не выплатили, вот еще глупости. Брата «господина Главного» лишили бенефициев, фамильный замок срыли.

Казнь состоялась в тот же день, в пять часов, на площади Терро. Сен-Мар отправился в последний путь в красивом костюме коричневого сукна с золотыми кружевами в два пальца толщиной и в черной шляпе с фазаньим пером. К удивлению осужденных, их повезли на казнь в карете, а не на позорной колеснице, и не связали им руки за спиной.

Улицы, ведущие к площади, и сама площадь были запружены народом. Новшества продолжились: вместо обычной длинной плахи с углублением для головы над помостом возвышался на три фута узкий столб, перед которым стояла скамеечка — на этом настоял палач-любитель. Жертва должна была встать коленями на скамеечку и обхватить столб руками, положив на него голову боком. Кроме того, вместо меча палачу дали топор, похожий на тесак, каким мясник разделывает туши.

По дороге друзья спорили, кому первому идти на казнь, но по прибытии на место им объявили, что первым пойдет Сен-Мар. Трубы протрубили три раза, зачитали приговор, и дверца кареты захлопнулась, скрыв от де Ту эшафот. Сен-Мар поднялся на помост, приветствовал толпу и в последний раз переговорил со священником. Он не позволил палачу обрезать себе волосы — сделал это сам, где мог достать, а затем передал ножницы святому отцу, чтобы тот остриг ему локоны сзади. Не дал он и завязать себе глаза. Прочитал молитву, обхватил руками плаху, сказал палачу: «Ну что же ты? Чего ждешь?..» С первого удара палач не смог отрубить ему голову; неторопливо зашел справа, ухватил голову за волосы и стал перепиливать горло. Двумя фонтанами брызнула кровь; голова отскочила и упала на землю; зрители забросили ее обратно на эшафот, пока палач раздевал свою жертву до рубашки. Потом он оттащил тело в угол и прикрыл простыней. Настала очередь де Ту. Взойдя на помост, тот, по обычаю, обнял палача и запел псалом, чтобы придать себе храбрости. Ему остригли волосы и завязали глаза. Первый удар пришелся по лбу. Казнимый вскрикнул и завалился на левый бок, схватившись рукой за рану. Палач уже занес топор и отрубил бы ему руку, но его удержал священник. Второй удар сбросил несчастного на помост. Толпа вопила и свистела. Только после пятого удара голова отделилась от тела.

«Король с нетерпением ждет новостей из Лиона и с еще большим — из Перпиньяна и от его высокопреосвященства», — писал Нуайе 3 сентября из Монсо. Наконец-то Ришельё мог ответить на это письмо: «Мне столько нужно написать Вам, что не знаю, с чего начать. В трех словах сообщаю, что Перпиньян в руках короля, а господин Главный и господин де Ту — на том свете, и я молю Бога, чтобы они были там счастливы. Скажу больше в следующий раз». 15-го числа был написан ответ: король рад взятию Перпиньяна и «не показался мне огорченным, когда я сообщил ему о смерти господина Главного и господина де Ту, ему только не терпится узнать, умерли ли они по-христиански». Через десять дней, уже из Парижа, Шавиньи уверял кардинала, что «его величество остался весьма доволен, узнав все подробности о смерти господина Главного и о том, что он просил прощения. Он охотно прощает его, но не хотел бы, чтобы он был жив»…

Между тем жена герцога Бульонского пригрозила сдать княжество и крепость Седан испанцам, если с ее мужем что-нибудь случится. Благодаря этому герцог отделался тюремным заключением. 15 сентября он подписал договор, по которому уступал свои владения Франции; Мазарини тотчас оккупировал Седан[63].

К тому времени Людовик XIII уже был в Сен-Жермене. Иностранные послы отмечали в своих депешах, что он необыкновенно нежен с женой. По его просьбе ее величество согласилась, чтобы, согласно завещанию его величества, кардинал Ришельё стал вместе с ней опекуном их малолетних детей. Что это — знак доверия и примирения с кардиналом или уловка? Вправду ли король полагал, что кардинал его переживет? Во всяком случае, по словам Шавиньи, 12 октября, находясь в Фонтенбло, Людовик всячески выражал радость по поводу того, что его высокопреосвященство в добром здравии и скоро приедет в столицу: «Я не смогу жить, не будучи рядом с ним».

Однако настроение короля было переменчивым, как никогда: уже 23 октября он сильно поссорился с женой и говорил всем и каждому о своем недовольстве ею. Причиной тому стали «наветы и измышления», распускаемые неким дворянином со слов Фонтрая. И кардинал тоже не чувствовал себя вполне защищенным, пока рядом с королем находятся Тревиль, Дезэссар, Тийаде и Ласаль. У короля больше не должно быть фаворитов; пусть действует только через свой Совет (составленный сплошь из креатур Ришельё), иначе кардинал подаст в отставку.

Верного Шавиньи отправили вести осаду короля. Первый отчет он отправил кардиналу 6 ноября в пять часов утра: «Утром Дуб[64] показал себя вполне сговорчивым, но, ничего не решив, после обеда уехал на охоту, сопровождаемый заинтересованными лицами. Я думаю, ему было трудно переговорить с ними наедине, и вряд ли он это сделал; вечером при виде их он сделался менее рассудительным. Сегодня утром он едет на охоту в девять часов. Я увижусь с ним, как только он проснется, и сразу же отправлюсь в Париж, чтобы отчитаться Вашему высокопреосвященству обо всём, что нельзя написать».

Понятно, что король не желал расставаться с преданными офицерами, которых любил и ценил; но верный слуга кардинала не отступал и даже заявил, что в противном случае охрана его высокопреосвященства будет всегда вооружена, даже в присутствии его величества, во избежание покушений на жизнь кардинала.

Тальман де Рео приводит красочный рассказ о встречах настырного Шавиньи и Людовика. На слова короля, что Тревиль служит ему верой и правдой и имеет множество заслуг, «господин Младший» возражал, что заслуги кардинала ничуть не меньше и что тот не щадит своего здоровья на службе монарху. «Кардинал болен, он стал мнителен, — защищался король. — Мне тоже приятны далеко не все лица из окружения его высокопреосвященства, однако я не требую их удалить». «Я уверен, что если бы его высокопреосвященство узнал, кто именно вам неприятен, то немедленно расстался бы с этим человеком», — отвечал Шавиньи. «Ну так пусть он уволит вас, потому что я вас не выношу!» — взорвался Людовик.

«Король пребывает в прежнем умонастроении, — отчитывался «господин Младший» из Сен-Жермена 13 ноября. — Он знает, что ему не избежать того, чего от него просят, но ему невероятно тяжело на это решиться». И далее: «Посмотрим, что его величество изволит сказать нынче вечером, если мне удастся переговорить с ним наедине, ибо мне стоит большого труда оторвать его от этих людей». На следующий день: «Король почти готов сделать некое предложение, но ему трудно на это решиться. Мне кажется, он хотел бы спасти Дезэссара, отправив его в Италию, хотя он не сказал этого прямо… Наконец, он ясно заявил, что хочет дать удовлетворение монсеньору, не рискуя, однако, своей честью; на это ему было отвечено положенное».

Миновали времена, когда кардинал считал своей обязанностью поддерживать короля в хорошем настроении. Стоя одной ногой в могиле, он больше всего боялся, как бы его туда не столкнули раньше времени, пока он не довел до конца всех своих замыслов. Ришельё даже позволял себе шантажировать короля, намекая, что Сен-Мар рассказал кое-что, о чем его величеству не осмеливались говорить. Он сделал своей шпионкой при короле… Анну Австрийскую, с которой поддерживал оживленную переписку. Король же вновь замкнулся в меланхолии и одиночестве, томясь в плену навязчивых мыслей; он больше не доверял своим министрам и позволял себе откровенные разговоры только с Тревилем. Естественно, такая душная атмосфера не могла не сказаться на его здоровье…

Наконец, кардинал прямо заявил, что не приедет в Сен-Жермен, поскольку не чувствует себя в безопасности в присутствии многочисленных гвардейских офицеров, замешанных в прошлые махинации Сен-Мара. Если его величество желает с ним переговорить, пусть проведет зиму в Париже, Сен-Море или Булонском лесу. В конце концов Тревиль сам предложил королю пожить какое-то время в Париже, но тот пока не согласился, не желая с ним расставаться. Ах так? Ришельё объявил всем иностранным послам, что не станет их принимать, пока не поправится, ибо таково желание короля, а к Людовику прислал Мазарини со своим прошением об отставке — впервые подписанном собственноручно (раньше не позволяла больная рука).

«Доведенный до столь крайнего положения, — писал в донесении от 25 ноября венецианец Джустиниани, — король предпочел благо своего королевства собственному удовлетворению и в конце концов решился удалить офицеров. Капитан мушкетеров де Тревиль получил выкуп за свою должность и пост губернатора Пон-Сент-Эспри помимо других, более щедрых вознаграждений. Прочие были отправлены в Пьемонт, а иные попросту уволены. Двор теперь очищен, и кардинал пребывает во всём блеске своего авторитета. Сегодня он должен увидеться с королем в Рюэе, после чего господин кардинал вернется в Париж, чтобы дать аудиенцию посланникам государей, поскольку от заговора не осталось и следа».

Кардинал добился своего, однако его отношения с королем в корне изменились: из них исчезли человечность и доброта. Людовик отныне ограничивался краткими деловыми записками по текущим вопросам, без былых уверений в своей привязанности и добрых пожеланий. Ришельё теперь — только главный министр, а не наперсник.

Торжествовать ему оставалось недолго. 29 ноября кардинал почувствовал резкую боль в боку и 1 декабря слег с плевритом. Медицина признала свое бессилие. На следующий день Ришельё еще нашел в себе силы принять Мазарини, Шавиньи и Нуайе, чтобы обсудить с ними текущие дела. 4-го числа наступило внезапное улучшение, и приближенные кардинала обрадовались, считая, что опасность миновала, однако он знал, что умирает. Внеся кое-какие изменения в свое завещание, он причастился и соборовался. Когда исповедовавший его кюре церкви Сент-Эсташ попросил его простить своих врагов, Ришельё ответил, что у него не было иных врагов, кроме врагов государства. Он тихо скончался 4 декабря; его набальзамированное тело было выставлено на несколько дней для прощания, а затем захоронено в часовне Сорбонны, построенной благодаря кардиналу, который покровительствовал старейшему французскому университету.

За время его болезни король, проведший три дня в Париже, дважды навестил умирающего. Они говорили о делах; для верности Ришельё изложил в письменном виде основные направления своей политики, ее побудительные причины и цели; он умолял короля непременно завершить начатое и вручал под его покровительство своих родных, уверяя, что они будут верно ему служить. Во время второй встречи король пообещал следовать рекомендациям кардинала и даже собственноручно поднес ему два яичных желтка, которые тот проглотил. Валентин Конрар, стоявший вместе с Ришельё у истоков Французской академии, в рассказе о последних днях жизни кардинала отмечает, что тот говорил отеческим тоном, а по щекам короля текли слезы. Монтрезор же и Тальман де Рео утверждают, что, выйдя из комнаты умирающего, Людовик прошелся по галерее дворца, разглядывая картины, и при этом несколько раз рассмеялся. Некоторые исследователи видят в этом противоречие, подозревая кого-то из рассказчиков в попытке выдать желаемое за действительное, но нам кажется, что никакого противоречия нет: нервы короля были сильно расшатаны недавними событиями, вполне возможно, что с ним просто случилась истерика. Кстати, Ришельё подарил ему свой дворец, который отныне стал называться не Пале-Кардиналь, а Пале-Рояль.

«Король вел себя так достойно во время болезни и смерти господина кардинала, что все им восхищаются, — писал Конрар своему брату. — Вчера вечером (5 декабря 1642 года. — Е. Г.) он вернулся в Сен-Жермен, но еще перед отъездом сказал, что некоторые люди думают, будто выиграли дело, так пусть знают, что правила останутся неизменными и действовать будут с еще большей силой, если это возможно, чем при жизни господина кардинала». Людовик XIII ввел в Совет Мазарини, поскольку тот «лучше любого другого знаком с планами и правилами оного кардинала», и утвердил Шавиньи и Нуайе на их министерских постах. «Я расположен к миру, но хочу, чтобы он был почетным и длительным», — заявил он иностранным послам. Тогда же он велел парламенту подтвердить свою декларацию, которой Гастон Орлеанский объявлялся неспособным исполнять любые административные должности, а также быть регентом.

«Король приказал, чтобы канцлер и сюринтендант финансов раз в неделю приезжали с докладом к нему в Сен-Жермен и чтобы Королевский совет собирался по меньшей мере трижды в неделю. Он являет желание руководить и заправлять делами, но неизвестно, насколько хватит его упорства, поскольку он естественным образом не предрасположен к тому, чтобы нести сие бремя», — писал 9 декабря венецианский посол Джустиниани. Началось возвышение кардинала Мазарини, пользовавшегося уважением и доверием короля. Впрочем, сейчас Людовик XIII был его единственной опорой: Мазарини завидовали вельможи, в особенности принцы крови, не включенные в Совет, и он не пользовался популярностью в народе из-за иностранного происхождения. Ловкий царедворец, воспитанный в Риме, Мазарини первым делом поспособствовал возвращению ко двору Тревиля, который уже в первых числах января 1643 года вновь возглавил роту королевских мушкетеров. Однако король решительно возражал против возвращения изгнанников, в частности Вандомов, опасаясь новых беспорядков, и даже отдал приказ задерживать их на границе и не пускать во Францию.

Страсти улеглись, к Людовику вернулись душевное равновесие и физические силы, даже бессонница больше не мучила его. Он наконец-то познал простые радости семейной жизни, проводя гораздо больше времени с женой и подрастающими сыновьями.

Тринадцатого января в Сен-Жермен неожиданно приехал Гастон, чтобы просить брата отменить декларацию от 1 декабря. Всем было крайне любопытно узнать, чем закончится эта встреча; Месье с трудом продирался сквозь толпу придворных, чтобы попасть в кабинет короля. Он опустился на одно колено перед братом, который тотчас поднял его, хотя прежде было условлено, что Гастон встанет лишь после троекратной просьбы короля. «Брат, — сказал ему Людовик, — я уже в шестой раз вас прощаю и прошу больше не повторять прошлых ошибок и держать ваши обещания, советуясь только со мной. Я решил верить только делам, а не словам. Я принимаю вас — не как ваш король, но как ваш отец, ваш брат и добрый друг». После этого он взял Гастона за руку и отвел в покои королевы, где все трое еще беседовали какое-то время. В тот же день вечером, когда Людовик уже лег в постель, Гастон снова встал перед ним на одно колено и сказал, что, получив удовлетворение своей просьбы при всех, теперь хочет просить прощения наедине. Старший брат поднялся и обнял его. Весь двор бурно приветствовал их примирение.

Однако, видно, герцогу Орлеанскому было на роду написано находиться в центре всяческих придворных интриг: теперь на него делали ставку Мазарини и Шавиньи, опасавшиеся чрезмерного возвышения Сюбле де Нуайе. По словам Тальмана де Рео, король не открывал заседания Совета, пока не придет Нуайе: «Нет-нет, подождем старичка» (ему было 54 года). Помимо своих государственных заслуг, Нуайе снискал благорасположение короля тем, что научил его делать оконные рамы. Он, со своей стороны, опирался на канцлера Сегье и отца Сирмона.

После прощения Месье началось возвращение изгнанников, а также освобождение узников Бастилии. 19 января оттуда вышли Бассомпьер и Витри. Первый за время заключения написал мемуары (они будут изданы в Кёльне в 1665 году). Рассказывают, что Людовик спросил Бассомпьера, сколько ему лет, и тот ответил, что пятьдесят. «Странно, я думал, вам больше. — Те десять лет, что я не мог служить вашему величеству, я не считаю», — ответил маршал. На самом деле ему было почти 64 года, он провел в заточении 12 лет, но, имея деньги, в Бастилии можно было устроиться вполне комфортно, так что Бассомпьер даже раздался в талии. Ему вернули все прежние должности, но при дворе он чувствовал себя чужим и никак не мог приспособиться к новым условиям. Впрочем, он не растерял куртуазности и был по достоинству оценен окружением Анны Австрийской. «То, что осталось от маршала, стоит много больше, чем ложный блеск новых придворных», — писала ее камеристка госпожа де Мотвиль. Бассомпьер умрет в 1646 году от апоплексического удара.

Вместе с тем бережливый Людовик пересмотрел список выплачиваемых пенсий и одни отменил, а другие урезал. Среди последних были пенсии в более чем 100 тысяч ливров в год, выплачиваемые главному сюринтенданту навигации и торговли и генерал-фельдцейхмейстеру (эти должности занимали племянники покойного кардинала). Кстати, 20 января Людовик не присутствовал на панихиде по кардиналу в соборе Парижской Богоматери, оставшись в Сен-Жермене.

Он еще несколько раз ездил охотиться в Версаль, причем 10 февраля пригласил туда на ужин Мазарини — неслыханная честь. В последующие дни его гостями стали Гастон, епископ Меца, маршал Шомберг и еще шесть вельмож. Но 21 февраля король вернулся в Сен-Жермен и слег: у него началась та же болезнь, что и в Перпиньяне, — дизентерия с очень высокой температурой.

Десятого марта королю стало лучше, и он даже намеревался, когда окончательно поправится, выехать к армии в Пикардию (зимой он уделял много времени своей армии, распределяя войска и назначая командиров). Однако улучшение продлилось недолго, и неделю спустя Людовик большую часть времени проводил в постели, крайне подавленный и удрученный. От лечения, которое ему назначали, его выворачивало наизнанку: тогдашняя медицина знала только кровопускание, рвотное и слабительное. Но к концу месяца болезнь вновь слегка отступила; король, едва державшийся на ногах, велел перенести себя из старого замка в новый, где легче дышится, намереваясь уехать в Версаль при первой возможности. Он пил минеральные воды и чувствовал от них облегчение. Когда врачи стали резко возражать против отъезда, уверяя, что король его не переживет, тот поругался со своим лейб-медиком Буваром, заявив, что он невежда и сам загоняет его в гроб своими снадобьями. В данном случае он был прав…

Третьего апреля Людовик поднялся и захотел пройтись по галерее. Его поддерживали под руки с двух сторон, а камер-лакей Дюбуа нес за ним стул, чтобы король мог присесть, когда устанет. Это оказалась его последняя прогулка. Позже король, даже если иногда вставал с постели, уже не просил себя одеть. Если ему надоедало лежать в кровати, он переходил на «римское» кресло, где можно было вытянуться во весь рост. Несмотря на то что на улице было прохладно, он просил раскрыть окна в кабинете королевы, откуда открывался красивый вид на аббатство Сен-Дени — усыпальницу французских королей. Вот куда он стремился. «Я просил Бога этой ночью располагать мной, если такова Его воля; я умолял Его божественное величество укоротить мою болезнь», — сказал он врачам 19 апреля.

Несмотря на слабость и плохое самочувствие, он оставался королем и занимался государственными делами. Именно в середине апреля произошла опала Нуайе. Военный министр вызвал неудовольствие короля сначала тем, что настаивал на введении в Совет маршала Ламейре, которого Людовик теперь почему-то невзлюбил, хотя именно он взял Перпиньян. Тогда Нуайе, не спросив короля, усилил армию Ламейре десятью гвардейскими ротами. Но не это было самое страшное: «старичок» вместе с канцлером проводил тайные совещания у иезуитов о том, как сделать регентшей королеву и побудить короля составить завещание.

Людовик никому не позволял решать за него, да еще и за его спиной. 10 апреля, в Страстную пятницу, он вызвал к себе Нуайе и поговорил с ним на повышенных тонах. Тот попросил разрешения удалиться от дел и получил его. В час пополуночи Нуайе доставили приказ короля покинуть двор, сохранив, однако, за собой должности смотрителя королевских строений и королевской типографии. Разжалованный министр удалился в свое нормандское поместье Дангю, где умер два года спустя; его услуги больше не были востребованы. На посту военного министра его сменил Мишель Летелье (1603–1685), который, вместе со своим сыном Лувуа (министром Людовика XIV), завершит реформу армии, начатую Нуайе.

Людовик чувствовал, что надо торопиться, чтобы успеть уладить все земные дела. В воскресенье 19 апреля он распорядился, чтобы назавтра к двум часам пополудни в его комнате собрались королева, сыновья, принцы крови, герцоги и пэры, министры и главные королевские чиновники. По вечерам секретарь Люка или один из врачей, Шико, читал ему вслух «Жития святых», преимущественно пассажи о смерти. Чтение «Благочестивой жизни Франсуа де Саля» затянулось до полуночи.

Утром, обтирая его влажной салфеткой после очередного приступа болезни, Дюбуа слишком высоко поднял одеяло, и Людовик увидел свое тело — кожа да кости. «О Боже! Какой же я худой!» — воскликнул он. По понедельникам в его комнате всегда служили особую обедню: его величество сам написал текст службы, моля у Господа даровать ему милость «умереть хорошо», и знал его наизусть. После обедни к нему пришли.

Король велел откинуть полог кровати и, сказав несколько слов жене, брату и принцу Конде, обратился с речью ко всем присутствующим. Затем статс-секретарь де Лаврийер, обливаясь слезами, зачитал королевскую декларацию: Анна Австрийская станет регентшей, а Месье — генеральным наместником при малолетнем короле. Главой Совета назначается кардинал Мазарини; канцлер Сегье, сюринтендант финансов Бутилье и статс-секретарь Шавиньи будут министрами и членами Совета. В отсутствие Месье председательствовать в Совете будет принц Конде или Мазарини. После этого в комнату пригласили членов парламента, которых король просил зарегистрировать этот документ.

Гастон даже не надеялся на такой исход, Конде тоже остался доволен. Анна Австрийская поставила свою подпись, однако годы, проведенные в Лувре, не прошли для нее даром: накануне она заверила у нотариуса свой протест против обязательства, «вырванного у нее под принуждением».

Король также высказал пожелание, чтобы изгнанные из страны вернулись как можно скорее — но не все. «Памятуя о дурном поведении герцогини де Шеврез и о том, что она до сих пор сеяла смуту в нашем королевстве, о сношениях ее с нашими врагами за пределами страны, повелеваем запретить ей, как мы запрещали, въезд в нашу страну во время войны и желаем, чтобы даже после заключения мира она могла вернуться лишь по распоряжению королевы-регентши, с ведома Совета и с тем условием, чтобы не проживать вблизи от двора или королевы». Зато Клоду де Сен-Симону позволили находиться при дворе, и он был рядом со своим господином в его последние дни.

На следующий день, 21 апреля 1643 года, состоялось другое важное событие: дофин наконец-то был крещен. Папа римский, приглашенный в крестные, слишком долго тянул с ответом, а далее откладывать церемонию было уже нельзя. Совершил обряд епископ Mo, крестными стали принцесса Конде и кардинал Мазарини — небывалая честь, о которой не мечтал даже Ришельё. Церемония прошла просто и скромно в часовне при замке Сен-Жермен. Людовик сам не мог на ней присутствовать и послал Дюбуа, ожидая от него подробного рассказа. Вскоре к нему пришли королева, кардинал и виновник торжества. По легенде, король спросил четырехлетнего сына: «Как же вас теперь зовут?» — «Людовик XIV, папа». — «Еще нет, сынок, еще нет, но, наверное, уже скоро, если на то будет Божья воля». Но, скорее всего, этот диалог — придворная выдумка.

Наутро королю стало совсем худо, и по Парижу пробежал слух, что он скончался. Принц Конде сообщил об этом больному, вероятно, желая развеселить или подбодрить (трудно найти иное объяснение). Людовик публично причастился; плачущая королева встала перед ним на колени, потом поднялась и привела к нему детей; тот их благословил. На вопрос, умрет ли он нынче ночью, врач Бувар ответил отрицательно. Тогда Людовик вызвал к себе маршалов Лафорса и Шатильона и призвал их перейти в истинную веру — вернуться в лоно католической церкви. После этого он пригласил к себе единокровную сестру герцогиню д’Эльбёф.

Людовик хотел умереть как христианин, простив своих врагов. Однако гражданский мир в стране был еще слишком хрупок. 23 апреля, опасаясь Вандомов, вернувшихся ко двору, маршал Ламейре вызвал к себе конную охрану. Гастон увидел в этом происки Конде и тут же усилил собственную гвардию. Конде ответил симметрично, чем перепугал уже королеву, которая удвоила охрану своих сыновей, опасаясь их похищения. Это были предвестники Фронды…

В тот же день король принял соборование для больных. При этой церемонии присутствовало столько людей, что стало нечем дышать; несчастный умирающий простонал: «Господа, дайте же мне жизни!» Комната быстро опустела… 24-го числа он отказался принять настойку из ревеня — какой смысл лечить слабительным дизентерию? После того как король выиграл сражение против своих врачей, его состояние несколько улучшилось.

После обеда он попросил певца Пьера де Ниера принести лютню и вместе с ним и Камбефором спел несколько псалмов Давида: у Камбефора был тенор, у Ниера — баритон, а сам Людовик вел партию баса. Вошедшая во время этого импровизированного концерта королева чрезвычайно обрадовалась. Все наперебой спешили сказать королю, что он идет на поправку, на что тот отвечал: «Если бы Господу было угодно вернуть меня на этот свет, он даровал бы мир всей Европе».

В мае ему снова стало хуже. И хотя король еще смог принять нового военного министра Мишеля Летелье, он всё чаще повторял слова Иова: «Опротивела мне жизнь, не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета…» Он уже торопил свою смерть.

Но оставалось уладить еще одно важное дело. 6 мая Людовик подписал официальный документ о признании брака герцога Орлеанского.

Король теперь совсем не вставал с постели; в матрасе, на котором он лежал, сделали углубление для тазика: он ходил под себя. Тазик источал такое зловоние, что, когда приходила Анна, Людовик просил ее сесть подальше. У него был сильный жар, и он всё время просил открыть окно. Он почти ничего не ел: его рвало. 9 мая он вдруг так крепко уснул около девяти вечера, что врачи… решили его разбудить, вызвав для этой цели духовника отца Дине. Больной открыл глаза и накинулся на Бувара. Отец Дине стал уговаривать его простить неразумных, на что Людовик ответил: «Прощаю от всей души, отец мой, но мне нужно было облегчить сердце».

«Какая ужасная вещь и какой яркий пример ничтожества человеческого — видеть величайшего и могущественнейшего короля христианского мира, превратившегося в труп еще прежде смерти, в падаль, во вместилище червей», — с болью писал Джустиниани. 12 мая больной исторг из себя вместе с жидким стулом живого червя, а второй наутро вышел через рот…

В воскресенье 10 мая около четырех часов пополудни к Людовику подвели детей. Он спал с раскрытым ртом, из-под полусомкнутых век были видны белки закатившихся глаз. Дюбуа указал им на отца и велел запомнить эту картину на всю жизнь. Слуга, состоявший при дофине, спросил его: «Сударь, хотите вы быть королем?» — «Нет!» — «А если ваш папенька умрет?» — «Если папа умрет, я брошусь в ров!» — со слезами выкрикнул малыш…

Около шести вечера король проснулся, будто от толчка. Рядом с его кроватью стоял принц Конде. «Мне снилось, что ваш сын герцог Энгиенский схватился с врагом, бой упорный, победа долгое время переходит от одних к другим, но после жестокого боя она осталась за нами, мы победили». Людовик еще не совсем отрешился от земных дел и не мог не думать о происходящем на полях сражений. Но Конде понял его превратно: наклонившись к отцу Дине, он сказал, что король, похоже, заговаривается.

Ночью его стали мучить сухой кашель и боль в боку. Во вторник он отказался выпить бульон, о чем его на коленях умолял слуга: «Друзья мои, всё кончено, надо умирать». Епископ Mo причастил умирающего; королева пробыла рядом с ним до трех часов ночи, а его племянник герцог де Бофор и господин де Сувре спали рядом, положив матрасы прямо на пол. Следующий день был посвящен беседам со священниками. Вечером король вдруг вспомнил про Вотье — врача королевы-матери, долгое время проведшего в Бастилии. Где он? «Сир, он не смеет показаться вам на глаза, боится, что ваше величество на него гневается». Людовик велел его привести, подал ему руку и поговорил с ним. Теперь, кажется, всё…

За окном занимался рассвет 14 мая 1643 года — праздник Вознесения Господня. Именно в этот день 33 года тому назад началось царствование Людовика XIII. Врачи единодушно решили, что до завтра он не доживет. Людовик воскликнул: «Слава богу!.. Пора прощаться». Спальня наполнилась принцами, вельможами, чиновниками. Таков удел королей: они появляются на свет и умирают прилюдно… Все молились и плакали. Без четверти три король испустил дух…

Его тело три дня было выставлено в спальне нового замка, а потом его без всякой торжественности положили в свинцовый гроб и отвезли в Сен-Дени. Людовик XIII отдал строжайший приказ, чтобы его похороны были как можно скромнее; он подсчитал, что так удастся сэкономить три миллиона ливров.

Погребение состоялось 19 мая. В этот день 21-летний герцог Энгиенский одержал яркую победу при Рокруа в долине Уазы над войсками дона Франсиско де Мело. (Он узнал о смерти короля двумя днями раньше, но скрыл эту новость от армии.) Сон Людовика оказался вещим: сражение было жарким; испанская артиллерия стреляла по французам картечью, но Энгиен использовал разработанную еще Густавом Адольфом тактику легкой кавалерии — атаку галопом. Испанская пехота, до тех пор считавшаяся непобедимой, была полностью разгромлена, только коннице удалось спастись. Душа Людовика могла быть спокойна: Франция торжествует…