Людовик XIII

ЛИХА БЕДА НАЧАЛО

«Харчевня осталась прежней, только вывеска поменялась», — проворчал герцог Бульонский, узнав о перевороте 24 апреля. «Теперь Люинь будет Анкром короля», — прозорливо заметил папский нунций Бентивольо.

Дворцовые перевороты — то самое колесо Фортуны, которое одних возносит к небесам, а других втаптывает в грязь. Венценосный мальчик не знал других способов выразить свою благодарность, кроме денег и должностей. При этом Людовик XIII обладал цельным характером и не принимал полумер: если он любил, то всей душой, если отвергал, то полностью и безвозвратно. Люиня он любил и считал, что обязан ему обретением независимости, а потому полностью доверял ему и находил удовольствие в том, чтобы делать ему приятное. В этих отношениях не было ничего греховного или противоестественного, как на то намекали фрейлины юной королевы Анны, полагавшей, что Людовик уклоняется от исполнения супружеских обязанностей, потому что предпочитает мужчин (король в самом деле ограничивал общение с женой двумя протокольными визитами в день, утром и вечером, в сопровождении свиты, а к Люиню мог пойти по любому поводу, сколько угодно раз, и обедал чаще всего в его обществе, причем наедине). Людовику вдруг вздумалось женить своего фаворита, и он выбрал ему в невесты Генриетту де Вандом, свою единокровную сестру! Но та отказалась наотрез от такого мезальянса. Люинь ничего не потерял: он попросил руки Марии де Роган, дочери герцога де Монбазона, и получил согласие. Свадьбу сыграли 13 сентября в Лувре; молодые уехали в замок Лезиньи-ан-Бри, который достался Люиню «по наследству» от Кончини. Людовик подарил им 500 тысяч ливров, на которые его фаворит приобрел особняк Сен-Тома-дю-Лувр для своей молодой жены — фрейлины и ровесницы королевы Анны. Кстати, король потребовал, чтобы его супруга предоставила ей право сидеть в своем присутствии.

Уже являясь губернатором Амбуаза, Люинь стал капитаном Тюильри и государственным советником, камергером и комендантом Бастилии[25]. Король передал ему всё движимое и недвижимое имущество Кончини. Город Анкр в Пикардии теперь стал называться Альбером. Ближайшее окружение фаворита — его двоюродный брат господин де Моден, родом из Дофине, который имел сильное влияние на кузена, и господин д’Эсплан из Франш-Конте, такой же любезный и обходительный, как Люинь, — тоже было обласкано королем.

Однако достоинства Люиня ограничивались его обходительностью и терпеливостью в общении с королем и способностями к дрессировке ловчих птиц. В государственных делах он, в отличие от Деажана, не смыслил ровным счетом ничего. После апрельского переворота Деажан проводил в Лувре день-деньской, возвращаясь к себе уже за полночь. Король ввел его в Совет и прислушивался к его мнению. Осенью 1617 года зашла речь о том, чтобы создать специально для него должность пятого статс-секретаря (четверо уже имевшихся были, соответственно, министрами двора, иностранных дел, военным и военно-морским); но Деажан метил на должность сюринтенданта финансов. Он был энергичный и волевой человек — полная противоположность Люиню — и очень скоро навлек на себя ненависть министров, ревновавших к нему короля.

Людовик не переоценивал своих возможностей: он понимал, что еще крайне неопытен, и учился управлению государством, участвуя в заседаниях Королевского совета, которые старался не пропускать. Если он был на охоте, за ним посылали, и он немедленно возвращался; в случае его болезни министры собирались у его постели, чтобы принять необходимые решения.

Заседания Совета с участием короля проходили по утрам; два-три раза в неделю после полудня собирались канцлерский, судебный и финансовый советы. Людовик бывал и на этих заседаниях, но менее регулярно. Во время совещаний он сидел в шляпе; четыре государственных советника и секретарь тоже были в шляпах, а прочие должны были стоять с непокрытыми головами. Король передавал слово всем по очереди и внимательно выслушивал каждое мнение, следил за порядком, не позволяя прерывать выступающего. Решения принимали большинством голосов; в случае разногласий последнее слово оставалось за королем. Людовик больше слушал, говорил мало, но всегда четко и по делу. Он сознавал свою ответственность за королевство, вверенное ему Богом.

Король также давал аудиенции иностранным послам. Обычно их принимал статс-секретарь по иностранным делам (после смерти Вильруа в ноябре 1617 года эту должность исполнял Пюизье, сын канцлера Брюлара де Силлери); но если посол настаивал наличной встрече с монархом, тот ему не отказывал и вел себя подчеркнуто учтиво. «Воистину, оказалось, что он лучше понимает в делах, чем можно было себе представить», — удивлялся Бентивольо. На длинные и витиеватые речи дипломатов Людовик отвечал так же кратко и четко, как и на заседаниях Совета. Проявить твердость ему пришлось уже в начале июня, когда Испания попыталась спровоцировать конфликт с Савойей — своим бывшим сателлитом, перешедшим под крыло Франции. Посла Филиппа 111 вызвали в Лувр; король заявил ему, что окажет помощь Савойе. На ядовитую ремарку дипломата, что это решение ему, верно, подсказали два его советника, Людовик резко ответил: «Я прислушиваюсь только к интересам своего служения».

Внешняя политика Франции вновь резко изменилась. Людовик обещал руку своей сестры Кристины принцу Савойскому, тем самым сдержав слово покойного отца, и даже не спросил мнения матери! (Кстати, и гувернер принца Гастона господин де Брев, назначенный Марией Медичи, получил отставку.)

Папские легаты, послы испанского короля и великого герцога Тосканского донимали Людовика просьбами вернуть мать ко двору (им так не хватало союзницы в правительстве), но он был неумолим — даже запретил поднимать этот вопрос в Королевском совете. Он не хотел, чтобы его вновь водили на помочах. А у Люиня, щедрого на изъявление покорности королеве-матери, были свои причины держать ее подальше от Парижа: он опасался ее главного советника епископа Люсонского, превосходившего его по всем статьям.

Но даже опытный и прозорливый человек может угодить в ловушку. В июне министры короля устроили провокацию: Шатонеф сообщил маркизу де Ришельё, старшему брату епископа, что того, скорее всего, отправят в изгнание. Разумеется, Анри де Ришельё немедленно известил брата. Перепугавшись, тот испросил у королевы недельный отпуск, чтобы наведаться в свое приорство Куссей. Как только в Париже стало известно об отъезде епископа, король по наущению Люиня отправил ему письмо с предписанием не покидать Куссей без разрешения и посвятить себя заботам о своей епархии. Напрасно Мария Медичи умоляла сына и Люиня вернуть ей сюринтенданта — даже их переписка казалась подозрительной. В конце октября Людовик приказал Ришельё отправляться в Люсон: место епископа — подле его паствы.

В окружение Марии Медичи вместо удаленных сторонников вводили людей, которые должны были за ней присматривать. Она оказалась в западне: окрестности Блуа охранялись, гонцов обыскивали, все приезжающие и уезжающие подвергались досмотру. Ходили слухи, что ее переведут в Амбуаз — крепость, которую можно использовать как тюрьму. Мария опасалась высылки в Италию, а то и заключения в монастырь, однако сдаваться не собиралась. На Новый, 1618 год Людовик прислал матери подарок — богатую цепь с собственным портретом, который привез Кадне, брат Люиня. Мария воскликнула: «Что означает сей портрет? Если иные полагают, что я больше никогда не увижу короля, моего господина, и по таковой причине присылают мне его портрет, то я его увижу скорее, чем некоторые думают».

Королева всё еще считалась правительницей Нормандии, однако Людовик назначил Люиня своим наместником в этой провинции. По случаю вступления в должность тот решил собрать ассамблею нотаблей в Руане. Ассамблея нотаблей — Генеральные штаты в миниатюре, с той разницей, что депутаты — 11 прелатов, 13 дворян и 27 чиновников — не избирались, а назначались королем. Вопросы, поднятые на Генеральных штатах 1614 года, так и не были решены. Однако прежде чем заняться делом, королю надо было разрешить извечную проблему местничества: дворяне хотели, чтобы с чиновниками обращались как с представителями третьего сословия, хотя многие чиновники, в особенности магистраты, держали дворян в своей власти. Чтобы раздать всем сестрам по серьгам, пришлось проявить чудеса изобретательности: дворянство усадили полукругом по обе стороны от короля; за ним по правую руку были места духовенства, а по левую — чиновников. Первыми должны были выступать те, кого рассматриваемый вопрос касался напрямую.

Ассамблея открылась 4 декабря 1617 года, а 28-го числа король ее распустил. На рассмотрение собрания был представлен составленный правительством проект исправления злоупотреблений из двадцати статей. В нем говорилось и о сокращении пенсий и военных расходов, и об уменьшении подушной подати. Главным пунктом была отмена традиционной продажи должностей. Чтобы обойти деликатный вопрос о полетте, чиновники ограничились запретом ее замены новым налогом. Но казна была пуста, и рано или поздно полетту всё равно пришлось бы восстановить. Эдиктом от 1618 года король отменил продажу нескольких придворных должностей, но пока не имел возможности распространить эту меру повсеместно, в чем сам признавался. Таким образом, ассамблея нотаблей закончилась ничем.

К тому времени наделало шума дело Барбена. Осенью 1617 года Марии, неоднократно заступавшейся за него, вдруг разрешили с ним переписываться. Конечно, письма перлюстрировались. В них, впрочем, не было ничего крамольного (Барбен был не дурак); однако сам факт обращения к королеве за поддержкой вызвал гнев короля. Был устроен громкий процесс; Барбен чудом избежал эшафота, но его изгнание Людовик заменил пожизненным заключением. Этим дело не ограничилось: Ришелье, тихонько сидевшего в Люсоне, весной 1618 года выслали в принадлежащий римскому папе Авиньон, то есть практически за пределы Франции. Туда же велели отправляться брату епископа Анри де Ришельё и его шурину Дюпону де Курле. Когда папа Павел V отправил запрос французскому королю, чтобы узнать, чем же провинился епископ Люсонский, добрый католик, ревностно служивший своему государю, ему сообщили в письме, составленном Люинем, что Ришельё пренебрегал своими пастырскими обязанностями и способствовал общественным беспорядкам. Жена маркиза де Ришельё умерла родами; его новорожденный сын скончался месяц спустя.

Вокруг королевы-изгнанницы сплотилась горстка людей, сохранивших преданность ей и не желавших мириться с таким положением вещей. Душой компании был аббат Руччелаи — флорентиец из знатного рода, обладавший кипучим темпераментом и легко приходивший в возбуждение. Ему хотелось действовать. Другой итальянец, бывший секретарь Кончини Винченцо Лудовичи, отправился в Мец к герцогу д’Эпернону, чтобы сообщить ему: Мария Медичи заручилась поддержкой герцогов де Гиза, де Монморанси и де Бульона, не хватает только его. Тот согласился вызволить бывшую регентшу из плена и взять под свою защиту.

Герцог обладал большим влиянием на армию, поскольку являлся командующим французской пехотой. В качестве губернатора Меца, находившегося на восточных рубежах страны, он легко мог привлечь германских наемников. Кроме того, он был губернатором западных провинций Онис (с центром в Ла-Рошели) и Сентонж, населенных преимущественно протестантами, которых всегда мог подбить на мятеж. Наконец, д’Эпернон поссорился с двором, после того как его третьего сына, архиепископа Тулузского, обошли кардинальской шапкой. Теперь архиепископ и его брат маркиз де Лавалетт вместе с отцом разрабатывали план побега из Блуа, намеченного на начало следующего года.

К Марии Медичи отправили королевского уполномоченного де Руасси, который должен был взять на себя все прежние обязанности Ришельё, замуровать малые ворота замка, запретить все посещения, кроме специально оговоренных, ограничить передвижения королевы в городе и следить, чтобы во время прогулок она придерживалась определенного маршрута. В начале ноября Марию заставили подписать письмо, полное самоуничижения, смирения и покорности, в котором она уверяла сына, что единственное ее желание — нравиться ему и поступать согласно его воле. Он ответил, что питает к ней «почтение и уважение», и попутно сделал Люиня губернатором Пикардии.

Людовику приходилось в это время сносить упреки другого родственника — испанский король был недоволен, что его дочерью пренебрегают, и требовал действительного свершения королевского брака. О том же постоянно твердили папский нунций Бентивольо и королевский исповедник отец Арну. Бракосочетание Кристины и принца Савойского было назначено на 10 февраля 1619 года; если бы сестра короля родила сына прежде, чем на свет появится дофин, это серьезно осложнило бы политическую ситуацию. Посол Монтелеоне даже как-то намекнул: не научить ли Анну неким приемам обольщения? Вероятно, ее неопытность мешает делу продолжения рода… Людовик и сам был неопытен, а брачная ночь, вероятно, стала для него психологической травмой. Недавно женившийся Люинь, который желал войти в милость и к королеве (он выучил для нее кречета, чтобы она могла ездить на охоту вместе с мужем), предложил сделать условием для свершения брака высылку испанской свиты Анны Австрийской, которая действовала на нервы королю. Людовик сначала не соглашался, ведь в таком случае из Испании выслали бы французскую свиту его сестры Елизаветы и она осталась бы совсем одна; но в конце концов он дал себя убедить. 4 декабря испанские фрейлины и статс-дамы покинули Францию, где остались только духовник, личный врач, камер-фрау и кормилица Анны. Обер-гофмейстериной королевы была назначена Мария де Люинь (уже беременная), получившая под свое начало около пятисот человек.

В начале января 1619 года д’Эпернон испросил у короля позволение выехать в свои западные земли, не заезжая в Париж. Людовик, напротив, велел ему оставаться в Меце. Герцог ответил, что на границе с Германией всё спокойно, его присутствие там не требуется, дела он передал своему сыну Лавалетту, тогда как его пребывание в Сентонже необходимо для службы королю. По дороге он известил Марию Медичи о скором приезде и велел ей ждать его в Лоше.

Двор веселился: 23 января отпраздновали свадьбу мадемуазель де Вандом с герцогом д’Эльбёфом, по этому поводу в Малом Бурбонском дворце давали «Балет Аполлона». Вечером Людовик отправился к единокровной сестре и, присев на кровать, смотрел, как ее супруг справляется со своими обязанностями. Пара ничуть не была этим смущена, Генриетта весело предложила брату последовать ее примеру.

Через день Людовик, как всегда, зашел к Анне пожелать спокойной ночи и вернулся к себе. Около одиннадцати к нему явился Люинь. Вслед за камердинером, державшим факел, оба прошли через темные залы и галереи в покои королевы. Анна уже лежала в постели. После минутной заминки Люинь сорвал с короля халат, схватил его в охапку и положил рядом с женой, после чего поклонился и вышел. Но и эта ночь не прошла без свидетелей: кормилица Эстефанилла случайно заперла в гардеробной камеристку госпожу дю Белье. По счастью, Людовик и Анна не догадывались о ее присутствии. У них начался настоящий медовый месяц: Анна, до тех пор чопорная и надменная, стала милой и приветливой; каждый день она ждала своего супруга, сгорая от нетерпения, а тот даже забросил охоту ради жены. Но такая жизнь действительно продлилась не больше месяца.

В ночь на 22 февраля 1619 года в лучших традициях приключенческих романов королева-мать бежала из Блуа: в шестом часу утра, когда было еще совсем темно, вылезла в окно и спустилась по приставной лестнице до крепостного вала, на полпути к земле. Мария никогда не занималась подобными физическими упражнениями, боялась высоты, а потому категорически отказалась спускаться по второй лестнице. Ее вместе со шкатулками с драгоценностями завернули в мантии и на веревках спустили вниз по насыпи, как тюк. Затем она пешком дошла до Луары, села в приготовленную карету и выехала в Лош, откуда д’Эпернон отвез ее в Ангулем.

Король узнал о побеге следующим вечером, когда со всем двором был в Сен-Жермене. Игры, танцы и смех резко оборвались; все немедленно выехали в Париж. Неужели снова война?

Воевать сыну с матерью неэтично. Решили вести переговоры, но при этом собрать три армии: одну отправить в Шампань, против герцогов де Бульона и де Гиза, другую — в Гиень, чтобы не взбунтовались гугеноты, а третью король сам поведет в Сентонж. Блуа был занят королевскими войсками, д’Эпернона обвинили в похищении королевы-матери.

Мария строчила письма сыну и его министрам, грандам и иностранным послам — без особого успеха. Тогда она велела напечатать эти письма и распространять их вместе с памфлетами против королевского фаворита. Этим она лишь настроила общественное мнение против себя: Люинь любовью не пользовался, но и память о регентстве еще была свежа. Послов Людовика она приняла очень холодно; ее советники подбивали ее сопротивляться, при этом д’Эпернон и Руччелаи терпеть друг друга не могли. В Париже поняли, что к упрямой флорентийке нужно отправить ловкого человека, способного втемяшить в ее голову здравые мысли. Деажан, который с декабря прошлого года вышел из Королевского совета, но продолжал «консультировать» Люиня по делам государственной важности, посоветовал обратиться к Ришельё.

Седьмого марта в Авиньон прибыл королевский гонец господин де Трамбле, брат монаха-капуцина отца Жозефа, покровительствовавшего Ришельё. Епископ Люсонский был в этот момент чуть ли не при смерти и диктовал завещание. Узнав о возложенной на него миссии, он вернулся к жизни и в тот же день выехал в Ангулем, куда добрался через несколько дней не без приключений (его ошибкой арестовали в Лионе).

Двенадцатого марта Людовик написал матери суровое письмо, в котором заявил о своем намерении освободить ее из рук похитителя. Руччелаи уговаривал королеву не сдаваться и даже выступил с совершенно сумасшедшим проектом предложить ее руку вдовому английскому королю, чтобы заново получить французский трон. Между тем королевские войска под командованием Шомберга шли на Ангулем; Ришельё привел этот неотразимый аргумент в пользу переговоров и, конечно же, победил. 30 апреля в Ангулеме был подписан мирный договор: в обмен на Нормандию королева-мать получила управление провинцией Анжу с городами Анже, Пон-де-Се и Шинон, сохранила за собой все свои должности, доходы и титулы. Король соглашался заплатить долги матери — 600 тысяч ливров. Герцог д’Эпернон получил полное прощение и тоже сохранил все свои посты.

Людовик вежливо предложил матери занять положенное место при королевском дворе. Она согласилась на встречу с ним в окрестностях Тура. Тем временем Ришельё укреплял свои позиции. Его брат Анри был назначен военным губернатором Анже, хотя на эту должность претендовал господин де Темин — бывший комендант Бастилии, уступивший это весьма доходное место Кончини. Интриган Руччелаи спровоцировал ссору между Темином и маркизом, распуская слухи о том, что епископ Люсонский якобы состоит в интимной связи с королевой-матерью. 19 июля Темин вызвал Анри де Ришельё на дуэль и убил его. Род Ришельё пресекся. Епископ тяжело переживал смерть брата, однако рук не опустил: губернатором Анже стал его дядя по матери Амадор де Ла-Порт, а Руччелаи прогнали с глаз долой.

Свидание Людовика с матерью состоялось 5 сентября в замке Кузьер, принадлежавшем герцогу де Монбазону. Накануне Марию Медичи встречал Люинь со своим тестем; он опустился перед ней на одно колено и уверял в своей преданности. Королева сказала, что прошлое забыто, и поцеловала его. С сыном она увиделась на следующий день в аллее парка. На деревья взгромоздились многочисленные зрители, чтобы лучше видеть происходящее. Людовик приехал вместе с женой, Гастоном и сестрами. Подойдя к нему, Мария сняла черную бархатную полумаску, которую всегда носила на улице, присела в реверансе и, заливаясь слезами, трижды поцеловала его — в губы и в обе щеки. Они обменялись любезностями; присутствующие разразились ликующими криками; под самыми вертлявыми ветки обломились, и эта неожиданная комическая сцена окончательно разрядила обстановку.

Ришельё рассчитывал на кардинальскую шапку, но Мария попросила ее… для архиепископа Тулузского! С изощренной издевкой Люинь поручил написать представление на него епископу Люсонскому. Мария Медичи отказалась ехать в Париж. Пребывание двора в Туре было омрачено постоянными стычками между невесткой и свекровью: Анна Австрийская уже привыкла к роли королевы, а Мария Медичи претендовала на старшинство. Ситуация, когда король был вынужден делать выбор между любимой супругой и матерью, была для него невыносима. Скрепя сердце он предоставил место за столом рядом с собой Марии, после чего буквально выбежал из замка и до поздней ночи пропадал на охоте, так что встревоженная Анна даже выслала на дорогу факельщиков, чтобы муж не заблудился.

Итак, Мария отправилась в Анже, вытребовав напоследок, чтобы Барбен был освобожден из Бастилии. Одновременно в середине октября из Венсенского замка выпустили принца Конде: пусть служит противовесом честолюбивой флорентийке. Люинь же стал герцогом и пэром[26].

Между тем в Европе назревали грозные события. В августе 1619 года императором Священной Римской империи и королем Чехии и Венгрии был провозглашен Фердинанд Штирийский, ярый поборник католичества. Чехи категорически отказались признать его своим королем и возвели на трон 23-летнего Фридриха Пфальцского, зятя английского короля Якова I и своего единоверца, венгры же призвали на престол трансильванского князя Бетлена Габора, тоже кальвиниста. Потерпев поражение от Габора под Пресбургом, Фердинанд был вынужден искать убежища у Максимилиана Баварского. Чешская и венгерская армии угрожали Вене. Император в отчаянии взывал к папе римскому, Филиппу III и Людовику XIII. Рим выслал денег на наемников, Мадрид обещал военную помощь из Испанских Нидерландов, Париж молчал. И дело не только в том, что за помощью к Франции обратился чешский король Фридрих V, напомнивший Людовику о союзе его отца с протестантскими князьями против засилья Габсбургов (кстати, в пользу Фридриха агитировал состоявший с ним в родстве герцог Бульонский). Трон, на котором восседал Людовик, был еще слишком шаток; чтобы спокойно заниматься внешними делами, нужно иметь надежный тыл, а в тылу у французского короля были Мария Медичи и крупные феодалы, не желавшие покоряться его руке.

В ноябре Людовик издал декларацию по поводу освобождения из заключения принца Конде, в которой говорилось, что в тюрьму принца привели происки людей, желавших погибели и самого Конде, и французского королевства. В декабре Мария Медичи заявила сыну протест. Тем временем противница Конде графиня де Суассон подговорила герцогов де Майена, де Лонгвиля и братьев Вандомов устроить новый мятеж. Мария с Эперноном и молодой герцог де Монморанси, правивший в Лангедоке, примкнули к ним. На сей раз на сторону мятежников перешли гугеноты во главе с герцогом де Роганом, которых встревожило разрешение иезуитам вновь открыть в Париже Клермонский коллеж. В довершение всех бед у Анны Австрийской случился выкидыш; отсутствие наследника существенно ослабляло позиции короля.

В январе 1620 года Анна серьезно заболела: 16 дней она металась в горячке, отказываясь принимать лекарства, а кровопускания, которые врачи применяли при любых заболеваниях, только больше ослабили ее организм. Пришлось обратиться к другим проверенным средствам — крестным ходам и молебнам о здравии. Людовик перебрался жить поближе к жене, три дня и три ночи не отходил от ее постели, плакал, не скрываясь, при всех, на коленях умолял Анну принять лекарство, лично готовил для нее всякие «вкусности». Возможно, именно эти проявления искренней любви вернули молодую королеву к жизни: она пошла на поправку. Однажды она взяла мужа за руку и осыпала ее поцелуями. Как только стало ясно, что болезнь отступила, Людовик заказал светильники и изображения Мадонны из золота и велел отослать в церкви Нотр-Дам-де-Лорет и Нотр-Дам-де-Льес, которым принес обеты.

Превратности личной жизни короля сказались на внешней политике Франции. Если в конце 1619 года Людовик был готов оказать военную поддержку императору и даже объявил его послу, что не позднее весны соберет в Шампани армию и лично поведет ее на помощь Фердинанду II (на него подействовала рождественская проповедь его духовника, иезуита отца Арну), то в январе военную поддержку было решено заменить дипломатической — отправить посольство для переговоров.

В середине мая на Королевской площади устроили «карусель»; король участвовал в одном из конных состязаний и снял пикой три кольца. Он собирался поблагодарить Плювинеля, своего учителя верховой езды, но тот направил его к ложе Анны Австрийской: королева должна была вручить победителю золотое кольцо с большим бриллиантом. На ее глазах заблестели слезы радости, когда победитель поднялся по ступенькам, заключил ее в объятия и поцеловал под ликующие возгласы присутствовавших. Люинь в турнире не участвовал, предоставив это своим братьям (они даже сражались вместо него на дуэли, если королевский фаворит получал вызов).

В конце мая 1620 года королевское посольство во главе с графом Овернским выехало из Парижа, чтобы посетить как можно больше германских княжеств и сообщить, что Людовик XIII отказывается признать права Фридриха V на чешскую корону, однако не будет сражаться за права Фердинанда II. 3 июля был подписан Ульмский договор, по которому Протестантская уния обязалась воздерживаться от вмешательства в чешско-австрийский конфликт, а Максимилиан Баварский обещал удерживать испанские войска в пределах нидерландских провинций. Однако уже через два дня он отправил Тилли на помощь императору, а саксонский курфюрст отхватил кусок чешской территории.

Французскому королю сейчас было не до этого — на западе страны разрастался мятеж. Искрой, упавшей на пороховую бочку, стал пустячный эпизод: однажды во время обеда Конде, первый принц крови, намеревался подать Людовику салфетку, однако молодой граф де Суассон (Луи де Бурбон, троюродный брат короля) воскликнул, что это право принадлежит ему. Началось выяснение, кто знатнее. Королю надо было принять решение, причем самостоятельно и немедленно, что было для него как острый нож. В конце концов он вроде бы вышел из положения, велев подать себе салфетку брату Гастону. В тот же день Суассон с матерью покинули двор.

Конде решил, что его час настал. Он намеревался возглавить военную операцию, сделаться незаменимым и оттеснить Люиня. Тот почувствовал опасность и попытался уладить дело миром, задействовав епископа Люсонского. Однако у Ришелье ничего не вышло, а может быть, он и не слишком старался. Впоследствии он объяснял в мемуарах, что его «подхватило потоком». «Партия войны» побеждала, и Ришельё вел переговоры с грандами, собирал налоги от имени королевы-матери и сочинял ее манифесты и декларации.

В начале июля поднялся весь запад и юг — от Нормандии до Лангедока. Королевские министры советовали вести переговоры, но Людовик был иного мнения. «Когда всё настолько ненадежно, нужно идти на самых сильных и самых ближних, то есть в Нормандию, — заявил он 4 июля 1620 года. — Я намерен идти прямо туда и не ждать в Париже, пока моим королевством овладеют, а моих верных слуг будут угнетать. Я верю в правоту своего оружия. Моей совести не за что меня упрекнуть: я был достаточно почтителен к королеве-матери, справедлив к своему народу и щедр к вельможам. Значит — вперед!»

Три дня спустя король во главе восьмитысячного войска выступил в поход. 10 июля он был в Руане, из которого спешно выехал герцог де Лонгвиль — и был лишен своих должностей. Воодушевленный успехом, юный король пренебрег предостережениями своего Совета и пошел дальше; Кан сдался ему 17 июля. Теперь перед ним стояли две армии: одна в Пуату, под командованием д’Эпернона, вторая возле Анже, под командованием герцога Майенского. Людовик спустился на юг к Луаре и 7 августа атаковал войска матери при Пон-де-Се. Под началом короля было четыре-пять тысяч пехотинцев, в том числе гвардейские полки, шесть сотен всадников и две пушки. Пон-де-Се обороняли герцоги де Рец и де Вандом и граф де Сент-Эньян, у которых было три тысячи пехоты, 400 всадников и три пушки. Узнав о приближении короля, они послали к королеве-матери за приказаниями. Мария велела обороняться, но не атаковать. Это не понравилось Рецу, и он ушел, забрав с собой тысячу пехотинцев и половину конницы. Сент-Эньян держался три часа, но в конце концов королевские войска захватили траншеи и ворвались в крепость, а затем туда торжественно вступил Людовик. Граф де Сент-Эньян попал в плен; Сезар де Вандом сбежал, переплыв через Луару.

Королева запаниковала и согласилась на переговоры. Ее интересы вновь представлял епископ Люсонский. Очередной договор был подписан 10 августа: полная амнистия мятежникам, 300 тысяч ливров Марии Медичи и обещание кардинальской шапки для Ришельё (уже 22-го числа король отправил представление в Рим). Кроме того, Люинь сосватал своему племяннику де Комбале племянницу Ришельё Мари Мадлен Дюпон де Курле. (Идея этого брака принадлежала отцу Жозефу; девушка была уже помолвлена, но помолвку пришлось расторгнуть; Ришельё сделал ее фрейлиной королевы-матери.)

Вторая война матери и сына также закончилась примирительной встречей — в замке Бриссак, вернее, на полдороге к нему: королева сошла с носилок, поцеловала Людовика и Гастона; Люинь облобызал край ее платья. Зато в Пуатье, куда затем переехал двор, Мария, к всеобщему удивлению, явилась проведать Люиня, у которого заболело горло. Оттуда она отправилась в Париж, а Людовик — в Беарн, усмирять гугенотов.

КТО В ДОМЕ ХОЗЯИН

Людовик XIII был добрый католик. В отличие от отца он веровал истово и не считал религию фарсом. Однако противостояние между католиками и протестантами уже давно приняло политический и экономический характер, споры велись вовсе не о догматах Церкви.

Суровая Жанна д’Альбре в свое время изгнала из своих владений папистов и передала церковное имущество кальвинистским пасторам. Генрих IV, сделавшись католиком, решил восстановить на родине католический культ и вернуть имущество священникам, выплатив пасторам компенсацию, но те отказались что-либо отдавать. Людовик XIII решил с этим покончить: постановлением Королевского совета от 25 июня 1617 года церковное имущество было возвращено прежним законным владельцам, но кальвинисты в Беарне и ухом не повели. Собравшись в 1620 году в Лудене, гугеноты потребовали отмены постановления. Кстати, это собрание отказалось предоставить королю список из шести человек, из которых он сам выбрал бы двух депутатов от протестантов, чтобы те представляли интересы Реформатской церкви. Только после вмешательства маршала де Ледигьера, маркиза де Шатильона и герцога дю Плесси-Морне (кальвинистов, лояльных к королевской власти) список был составлен, а собрание распущено. Раз гора не идет к Магомету, Магомет, то есть Людовик, решил сам явиться в Беарн, чтобы вразумить непокорных.

В Бордо, куда король прибыл 19 сентября, состоялось заседание Совета. Жалобно блеющим министрам Людовик дал ответ, достойный Александра Македонского: «Мне не жалко ни времени, ни сил на дорогу; я не боюсь протестантов, а что до переправы через реку, которую, как вы говорите, моя армия не сможет преодолеть за двенадцать дней, так я знаю способ переправиться за восемь». Уже 15 октября король был в По, отказавшемся утвердить эдикт о возврате церковного имущества, и члены муниципального совета просили у него прощения. Ответ был краток: «Впредь служите мне лучше, и я забуду прошлое». 19-го числа Людовик как король Беарна поклялся соблюдать привилегии этой провинции специально созванным по такому случаю провинциальным Штатам, которые, в свою очередь, принесли ему клятву в верности. Теперь Беарн и Наварра были окончательно присоединены к французской короне, хотя теоретически это было сделано еще в 1607 году. Суверенные советы По и Наварры были упразднены и заменены парламентом По. На следующий день состоялся крестный ход, и в замке По отслужили католическую мессу.

Управившись со всеми делами за неделю, Людовик помчался обратно в Париж, куда въехал уже 7 ноября. Чтобы представить себе ритм этого путешествия, достаточно сказать, что между По и Парижем две сотни лье (795 километров), причем на большей части этого расстояния дорог не было, одни «направления», в том числе через горы и болота. Только после Амбуаза можно было нестись во весь опор (227 километров), что юный король, любивший стремительность и движение, не преминул сделать. Его лейб-гвардия, обоз и министры подтянулись в столицу только неделю спустя! Людовик же, приехав около полудня, пошел сначала к матери (Люинь встал перед ней на одно колено, а та подала ему руку, чтобы подняться, чем сильно всех удивила), а затем к жене, после чего обедал с Люинем в его покоях. После обеда все прибывшие с королем завалились спать — кроме самого Людовика, который только в девять вечера отправился в постель (к жене), на следующий день встал за час до рассвета и выехал в Сен-Жермен, так как не хотел принимать послов без своего Совета.

Восьмого ноября императорская армия под командованием фельдмаршала Карла Бонавентуры де Бюкуа разбила войско протестантов-чехов под началом герцога Христиана Ангальтского Старшего в сражении у Белой Горы. Уцелевшие протестанты укрылись за стенами Праги и капитулировали. Хотя они пока еще владели главными крепостями страны, разлад среди вождей погубил всё дело.

Размах репрессий превзошел все ожидания. Расстановка сил в Чехии резко изменилась; господство Габсбургов теперь было неоспоримым. 24-летний Фридрих V, получивший прозвище Зимний король, лишился чешского трона, но до 13 ноября еще оставался королем Богемии. После имперские войска вторглись и в его вотчину Пфальц; в 1623 году он был лишен всех владений и титулов и отправился с семьей в изгнание.

Французским протестантам, похоже, тоже требовалось «внушение»: несмотря на королевский запрет на гугенотские ассамблеи, 24 декабря депутаты кальвинистов собрались в Ла-Рошели и обратились за поддержкой к английскому королю. С посольством в Лондон отправили Кадне, брата Люиня; свою миссию он выполнил и по возвращении был сделан герцогом и пэром под именем герцог де Шон — это был подарок на его свадьбу[27].

А в семействе его старшего брата снова произошло пополнение. Людовик, находившийся тогда в Кале, узнал об этом раньше своего фаворита и решил лично его обрадовать: велел стрелять из пушек, как если бы появился на свет принц. Он поднял Люиня с постели, чтобы поздравить с рождением сына, и крепко обнял его. На смущенные протесты («Сир, так вот из-за чего столько шума?») он отвечал, что хотел бы, чтобы шума было еще больше. Крестными малыша, названного, естественного, Луи, стали король и королева-мать.

Людовик по-прежнему видел в своем фаворите человека, который скрашивал его далеко не счастливое детство, и готов был многое ему простить. Между тем Люинь уже начал утрачивать чувство реальности и позволял себе замашки не по чину. Он наводнил двор многочисленными родственниками, стремившимися обогатиться, и строил из себя вельможу и крупного государственного деятеля, принимая послов и требуя, чтобы по всем делам обращались к нему. Это не могло не вызвать недовольства. В самом Лувре, на двери спальни Люиня, обнаружили сатирический плакат под заголовком «Таверна четырех королей и постоялый двор для провансальцев». Под «четырьмя королями» подразумевались Люинь с братьями и Людовик XIII. Герцог явно шел по стопам Кончини. Однажды Людовик, глядя на кортеж Люиня, сказал Бассомпьеру: «Видите? Вот въезжает король». Тот возразил, что это всего лишь подданный, осыпанный благодеяниями монарха, на что Людовик ответил: «Вы его не знаете, он думает, что я ему всем обязан, и хочет править, но я ему этого не позволю, пока я жив». Однако Люинь, даже предупрежденный о подобных настроениях, по-прежнему был полностью уверен в своем влиянии на юного венценосца.

Между тем ассамблея в Ла-Рошели, по сути, сделала гугенотские провинции государством в государстве, собирая там налоги, которые шли на финансирование военных операций. По просьбе короля Парижский парламент обвинил авторов и исполнителей этих решений в оскорблении величия. Гугеноты отвергли обвинения, заявив, что действуют в интересах монарха.

Эти интересы они понимали весьма своеобразно: в конце февраля 1621 года ими была захвачена крепость Прива, и герцоги де Монморанси и де Вантадур не сумели ее отбить. В Париже решили сначала уладить дело «политически» и отправили для переговоров маршала де Ледигьера, губернатора Дофине — протестанта, но при этом верного роялиста. Люинь даже предложил ему от имени короля должность коннетабля — главнокомандующего и главы военного трибунала, но Ледигьер отклонил это предложение. По правде говоря, он предпочел бы сражаться в Вальтеллине на стороне протестантов-гризонов (уроженцев кантона Граубюнден на юго-востоке Швейцарии), которых убивали местные католики при поддержке испанцев, оккупировавших эту альпийскую долину.

Вальтеллина лежала на кратчайшем пути из Вены в Милан и находилась под протекторатом швейцарцев. После вторжения туда испанцев Людовик XIII, обеспокоенный соединением двух монархов из Габсбургского дома, отправил в Мадрид Бассомпьера с ультиматумом: «Освобождение Вальтеллины или война». Прошло больше полугода, однако не свершилось ни того ни другого. Послы Тосканского герцогства и Венеции добивались аудиенции у французского короля, чтобы просить его выполнить свою угрозу. Старый председатель Парижского парламента де Силлери доверительно говорил им: «Скажу вам по секрету, господа, я не знаю, что с нами станется. Зло сидит у нас в крови, в самом нутре. Гугеноты пытаются выбить скипетр из рук у короля. Устраивают недозволенные собрания в Ла-Рошели, вводят налоги, чеканят монету, собирают ополчение, строят укрепления, словно короля и нет вовсе, а они полные хозяева. Король скрывает это изо всех сил, делает вид, будто ничего не замечает, чтобы заниматься внешними делами. Но они упорствуют в своем непослушании и с каждым днем становятся всё более дерзкими. Если его величество отправится в поход за пределы королевства, испанский монарх наверняка растравит их мятеж и даст денег, чтобы устроить пожар в нашем доме».

В последний день марта Людовик произвел Люиня в коннетабли. Всем было понятно, что это равнозначно объявлению войны, хотя сам новоиспеченный коннетабль и министры-«бородачи» предпочитали путь переговоров. В тот же день скончался долго и тяжело болевший Филипп III (ему было всего 43 года). С одной стороны, его смерть была облегчением для Франции, с другой — Анна Австрийская тяжело переживала кончину отца. Людовик утешал ее, как мог, отложив на время военный поход.

На войну требовались деньги. 3 апреля король лично зарегистрировал в парламенте эдикт о повышении соляного налога: таким образом предполагалось обеспечить заем в два миллиона экю для финансирования военных операций. «Король настроен тверже, чем обычно, в своем желании добиться повиновения и утвердить свою власть силой, — писали венецианские дипломаты. — К этому его, как обычно, подталкивают иезуиты и в особенности принц Конде». Последний надеялся, что карательную экспедицию поручат ему, он отличится и своим блеском затмит мямлю Люиня.

Тыл по-прежнему оставался ненадежным. Отправляясь на войну, Людовик сделал регентшей Анну; Мария Медичи обиделась и уехала из Парижа. Из осторожности командование войсками в Париже и Иль-де-Франс поручили герцогу де Монбазону; брат Люиня герцог Люксембургский также остался в столице.

Восемнадцатого апреля Людовик выступил из Фонтенбло в долину Луары. В Сомюре он со всей свитой совершил паломничество в Нотр-Дам-дез-Ардилье, где так пылко молился и причащался, будто собирался отправиться в новый крестовый поход. Король совершенно преобразился, раздарил своих ловчих соколов и охотничьих собак, заявив, что отныне будет охотиться не на дичь, а на людей и крепости. Теперь он старательно изучал математику и фортификацию и много времени проводил, склонившись над планами крепостей.

Путь его лежал в Сен-Жан-д’Анжели, где обосновался Субиз, брат герцога де Рогана, с тремя тысячами пехоты и тремя сотнями всадников. Людовик предупредил: если Субиз не сдастся, он сам явится 3 июня салютовать ему из двадцати орудий, и после первого же выстрела рассчитывать на пощаду будет бесполезно.

Тем временем Бассомпьер, находившийся в Мадриде, 25 апреля сумел заключить договор, худо-бедно уладивший на время вопрос с Вальтеллиной: Испания обязалась вывести свои войска, а гризоны отводили свои; все нововведения, противодействующие отправлению католического культа в Вальтеллине, отменялись; гарантами соглашения выступали христианнейший король и швейцарские кантоны[28].

Ассамблея в Ла-Рошели приняла ответные меры: в мае гугенотская Франция была поделена на восемь военных округов; все деньги для уплаты королевских налогов и средства от церковных бенефициев были предоставлены в распоряжение кальвинистских церквей.

Осада Сен-Жан-д’Анжели продлилась с 16 мая по 24 июня. Субиз отказался сдаться и отважно защищался. Во время первых штурмов артиллерия осажденных нанесла большой урон королевским войскам, но когда к ним пришло подкрепление и 38 орудий пробили бреши в крепостных стенах, город запросил пощады. Людовик вежливо, но твердо отклонил ходатайство английского посла за единоверцев своего короля и весьма холодно принял Субиза, явившегося с белым флагом. Люинь же отпустил его в Ла-Рошель, чтобы он поведал о силе королевского оружия.

Вслед за тем королю сдались несколько маленьких городков, а Тулуза, оставшаяся католической, прислала оружие и деньги. Дорога на Ла-Рошель была открыта. Людовик поручил д’Эпернону осадить крепость с суши и с моря, однако Люинь выделил герцогу незначительные силы. Основная же королевская армия повернула на Беарн, поскольку Лафорс с двумя сыновьями занял оборону в Монтобане.

Все были уверены, что поход скоро закончится. Мария Медичи приехала к сыну в Блэ и сообщила, что будет дожидаться его возвращения в Анже. Людовик наслаждался походной жизнью. Он недавно начал бриться и радовался тому, что окончательно стал мужчиной. Он одевался, как простой солдат, не расставался со шпагой и охотно выезжал в войска побеседовать с капитанами и рядовыми. Двенадцатилетний Гастон повсюду следовал за братом и подражал ему во всём.

Прежде чем осадить Монтобан, нужно было взять небольшой городок Клерак-на-Ло, который сопротивлялся с 23 июля по 4 августа. В это время скончался хранитель печатей дю Вэр, и Люинь, чтобы упрочить свое положение, вызвался временно исполнять его обязанности. «Ах, если бы можно было разделить время, — иронично заметил Конде, — наш герцог был бы хорош в любой должности: канцлера в военное время и коннетабля в мирное».

Монтобан, возвышающийся над рекой Тарн, был защищен тремя форпостами на обоих берегах. Город с населением в шесть тысяч жителей обороняли десять рот, имевших опыт сражений в Савойе и Голландии, и 30 рот ополченцев, которыми руководили религиозные фанатики, поклявшиеся в верности Бенжамену де Рогану, герцогу де Субизу. Артиллерия насчитывала 40 пушек и 32 кулеврины.

В королевскую армию входили 32 полка (25 тысяч солдат), в том числе французские и швейцарские гвардейцы. Штаб состоял из герцога Майенского, герцога де Шевреза, де Люиня, маршалов де Ледигьера, де Пралена и нескольких других военачальников; артиллерией из сорока пяти орудий командовал Анри де Шомберг; фортификационными работами руководил итальянский инженер Джузеппе Гаморини, а рытьем траншей — капитаны французских гвардейцев Фурий и Туара. Опытный Ледигьер сразу заметил, что кольцо вокруг города сомкнуть не удалось — с северо-востока он оказался неприкрытым; однако Люинь не счел нужным последовать его советам и послать туда людей. Он намеревался вести классическую осаду: обстреливать город из пушек, пока саперы роют апроши — глубокие зигзагообразные рвы, а затем штурмовать.

Осада началась 17 августа 1621 года. Людовик XIII устроил свою ставку в замке Пикекос, в трех лье к северу от Монтобана, откуда он мог наблюдать позиции своих войск в подзорную трубу. Уже 22 августа, когда рытье траншей даже не началось, осажденные совершили первую вылазку, которая была отбита Пьемонтским полком, понесшим тяжелые потери. С этих пор каждую ночь приходилось бить тревогу, так что две батареи для обстрела города, из восьми и четырех орудий, удалось установить лишь с большим трудом. Городские стены были толстыми и крепкими. 27 августа Пикардийский полк бросили на приступ, но удалось захватить лишь контрэскарп (ближайший откос рва) — ценой жизни шестисот королевских солдат…

Анна Австрийская вняла мольбам мужа и приехала к нему на войну, захватив с собой обер-гофмейстерину и лучшую подругу герцогиню де Люинь. Она поселилась в аббатстве Муассак, на пять лье отстоявшем от Пикекоса. В три часа дня Людовик садился на лошадь, через два часа был уже в Муассаке, они с женой ужинали и отправлялись в постель; в пять утра король прыгал в седло и скакал обратно. В Пикекосе он проводил военный совет, принимал донесения о ходе осады. Тем временем Анна, позавтракав, садилась в карету и ехала к мужу. После обеда она не спеша возвращалась в аббатство, и возле самых ворот ее догонял супруг. Такая кочевая жизнь ей быстро надоела, и она вернулась в Париж.

Бассомпьер представил государю гасконского дворянина де Тревиля, отличившегося во время осады, и попросил пожаловать ему чин прапорщика в полку гвардейцев короля Наварры. Однако по дороге в Пикекос де Тревиль, узнав, зачем они едут, отказался от этой должности, говоря, что не оставит полк, где служит уже четыре года, и добьется в нем такого же чина. Это заявление понравилось королю.

Между тем осада не давала результатов. Ополченцы из горожан сражались не хуже обученных солдат. Каждый день перед ними произносили проповеди 13 городских пасторов, которые в каждой мелочи видели знамение Божье: после неудачного штурма в небе появилась радуга; два ядра, которыми выстрелили с противоположных концов города, столкнулись в воздухе… Ряды защитников города пополнились женщинами; одна девушка отрубила пальцы королевскому солдату, лезшему на стену по приставной лестнице; другая, Гильометта де Гаск, заколола пикой двух вражеских офицеров и была убита выстрелом из мушкета. Женщины участвовали даже в вылазках за пределы городских стен. Так, 22 сентября осажденные взорвали мину в 2800 фунтов пороха, подведенную под батарею французских гвардейцев, и тотчас пошли в атаку, поджигая фашины — связки хвороста, с целью захватить пушку. Женщины, пробравшиеся через пролом в стене, несли солому, чтобы поджечь батарею.

В рядах осаждавших начались болезни и дезертирство. Королевская артиллерия не могла справиться с укреплениями. Обратились за советом к монаху-кармелиту отцу Доминику де Иисус-Мария, который был свидетелем сражения у Белой Горы. Он посоветовал вести огонь не по крепостному валу, а по домам, что Бассомпьер и сделал, но без особого успеха.

Потери были большими — и зачастую по глупости. К примеру, 1 сентября во время артиллерийского обстрела взорвались бочки с порохом, поставленные слишком близко к орудиям; погибли четыре десятка солдат и офицер.

Через три дня штурм города с левого берега Тарна закончился гибелью трехсот солдат и маркиза де Темина. В тот же день герцог де Вандом привел к королю из Бретани три конные роты — жандармов, легкую кавалерию и конных карабинеров, — которые перекрыли дороги, ведущие в Монтобан. 7 сентября герцог де Гиз доставил подкрепление из Прованса. Но 17 сентября мушкетная пуля сразила герцога Майенского прямо в глаз, что привело в отчаяние его солдат. Париж откликнулся на его смерть погромом гугенотов и поджогом их храма; Людовик был вынужден срочно выехать в столицу, чтобы навести порядок.

Тем временем помощь пришла и к защитникам города. 20 сентября три гугенотских батальона из Севенн выступили из Кастра, перешли вброд Тарн и Авейрон и пять дней спустя были в полулье от Монтобана. Сражаясь с конницей и пехотой, 700 человек пробрались через редуты и траншеи и пополнили ряды осажденных.

В октябре герцог де Монморанси привел из Лангедока 500 конников и шесть тысяч пехотинцев, но этого едва хватило, чтобы восполнить потери, понесенные королевскими войсками. К тому же 11 октября осажденные предприняли очень удачную вылазку, захватив три сотни пленных и одну кулеврину. 17-го числа королевская армия устроила общий штурм, завершившийся полным провалом. Между тем Роган занял позиции в ее тылу и мешал снабжению.

Коннетабль пытался вести переговоры о сдаче Монтобана. Защитники были готовы сдаться, если согласится герцог де Роган; но тот настаивал на всеобъемлющем договоре. Люинь, не уполномоченный заключать такое соглашение, начал вилять. Поняв, что зря теряет время, Роган решил не идти ни на какие уступки. Той же ночью осажденные устроили вылазку, захватив передовые траншеи противника и взорвав его пороховые запасы.

Узнав о тайных переговорах с главой гугенотов, Людовик, и без того раздраженный дипломатическими провалами и военными неудачами, пришел в ярость. Больше всего его возмутило, что Люинь действовал за его спиной; могло создаться впечатление, что король Франции ведет двойную игру.

Зарядил дождь. Королевские военачальники уже не скрывали недовольства коннетаблем и уходили один за другим или же требовали снять осаду. «Если наша решимость, предусмотрительность, храбрость, наши труды и бдения не смогли превозмочь небо, чуму, пурпурную лихорадку, окопное кровотечение и сотню других заразных болезней; если от армии в 45 тысяч солдат осталось всего пять или шесть тысяч, без маршалов, генералов, капитанов, лейтенантов и прапорщиков; если из 120 артиллерийских офицеров осталось всего десять; если нет ни полиции, чтобы следить за дисциплиной, ни инженеров для проведения земляных работ; если две трети из оставшихся погрязли в коварстве, а еще треть — в тоске и крайней усталости, удрученные ранами и холодом, по большей части без хлеба из-за болезни маркитантов, можем ли мы в таких жалких условиях творить чудеса?» — писал Люинь принцу Конде. Бассомпьер тоже считал, что лучше бросить эту затею, чтобы сохранить королю армию до лучших времен.

Девятого ноября осада Монтобана была снята, а осадные сооружения и окрестные деревни сожжены. Шеврез вернулся в Париж, Ледигьер — в Дофине, а Люинь с Бассомпьером повели армию на север, через Тулузу и Бордо. Королевская армия потеряла под Монтобаном половину состава.

Чтобы реабилитироваться, Люиню была нужна хотя бы небольшая победа. Он осадил крепостцу Монёр, которая сдалась 12 декабря, была разграблена, сожжена и полностью разрушена. Однако в той местности свирепствовала эпидемия «пурпурной лихорадки» (вероятно, скарлатины). Люинь тоже заболел. Людовик приехал к нему и три дня навещал больного, но потом врачи решительно запретили эти визиты. Однако король пообещал умирающему позаботиться о его сыне, своем крестнике. Он присутствовал при смерти своего фаворита и невольно скопировал гримасу, исказившую его лицо в последний момент. «Мне вправду больно, я любил его, потому что он любил меня, однако ему чего-то недоставало», — признался Людовик Бассомпьеру. Тело пришлось бальзамировать, чтобы доставить в Тур, где состоялось отпевание. На почтовых станциях слуги, сопровождавшие гроб, играли в кости на его крышке.

Всех придворных занимал один вопрос: кто теперь займет место Люиня в сердце короля? С недавних пор он часто ездил на охоту с молодым дворянином Франсуа де Баррада, и некоторые уже начинали перед ним заискивать. Однако Людовик заявил, что «не намерен возносить одних в ущерб другим»; он решил обойтись без фаворита.

Как обычно бывает, после смерти временщика вскрылись его многочисленные злоупотребления. Выяснилось, что Люинь даже присвоил кое-какие драгоценности французской короны. Людовик велел арестовать его секретаря и начать следствие. Когда комиссар, которому оно было поручено, прямо сказал королю, что расследование может задеть доброе имя покойного коннетабля, Людовик велел ему «исполнять свой долг и вершить правосудие».

Король сохранил за сыном Люиня все посты и титулы его отца, за исключением должности коннетабля. Было решено, что в период его малолетства Пикардией будет управлять его дядя герцог де Шон, однако братья и сестра Люиня должны были покинуть двор. Точно так же Людовик намеревался поступить и с его вдовой, но Анна ни за что не хотела с ней расставаться, тем более что Мария де Люинь опять была беременна; не прогонять же из столицы женщину на сносях. Пришлось ограничиться удалением ее из Лувра. Людовик, прежде симпатизировавший жене своего фаворита, резко переменился к ней, когда узнал, что она наставила мужу рога с герцогом де Шеврезом. Несмотря на детство, проведенное в атмосфере распущенности и бесстыдства, и дурной пример собственного отца, король вырос целомудренным, считал узы брака священными, а супружескую измену недопустимой.

Мария Медичи, приложившая столько усилий для заключения брака сына, теперь всеми силами пыталась поссорить супругов. В начале марта 1622 года произошел инцидент, после которого она возненавидела невестку. Находясь на ее половине, Мария наткнулась на Руччелаи и приказала немедленно выгнать его вон. Королева-мать отдает приказы в покоях молодой королевы? Это скандал! Дело было передано на рассмотрение Совета, и Мария слезно просила короля ее простить. Но случай отыграться представился очень быстро.

Врачи подтвердили, что Анна вновь беременна. Ждали рождения дофина, даже потихоньку начали распределять должности в его «доме». 14 марта Анна в сопровождении Марии де Люинь и Габриэль де Верней возвращалась вечером из покоев принцессы де Конти, проживавшей в Лувре. На пути лежал большой зал дворца, где было темно, как в погребе. Две подружки подхватили королеву под руки и побежали. Анна налетела на трон, упала и сильно ушиблась. Через два дня у нее случился выкидыш. Врачи определили, что «сорокадневный» (как пишет Эроар) эмбрион был «мужеского пола». Королю пока решили ничего не говорить — он собирался в новый поход на гугенотов.

Неудачная осада Монтобана свела на нет все успехи королевского оружия. Герцог де Роган в Лангедоке успешно оборонял подступы к Монпелье, где проходила ассамблея протестантов. Однако наибольшая опасность исходила от его брата Бенжамена де Субиза, который, чтобы поквитаться за прошлогоднее поражение, перешел в наступление, захватил остров Олерон на западном побережье Франции и победно вступил в Ле-Сабль-д’Олон. Раздоры между королевскими военачальниками были только на руку мятежникам.

Приходилось всё начинать сначала. 19 марта король лично отправился в парламент, чтобы зарегистрировать эдикты о налогах для финансирования нового военного похода. Королева-мать, Гастон и Анри де Конде получили позволение его сопровождать. Несмотря на то что большинство Совета и весь двор были против новой войны («бородачам» не хотелось опять тащиться по разбитым дорогам на юг вслед за королем), Людовик неожиданно уехал на фронт в Пальмовое воскресенье 20 марта 1622 года.

Дальше скрывать правду о состоянии здоровья королевы было невозможно; в Орлеане Людовик получил письмо от Эроара и пришел в неописуемую ярость. Он едет на войну, рискует жизнью; королевству просто необходим наследник, а его жена так наплевательски относится к своим обязанностям! Конечно, разве может испанка заботиться об интересах Франции! И эти две вертихвостки хороши! Людовик тут же написал королеве, герцогине де Люинь и мадемуазель де Верней, велев двум последним немедленно убираться с глаз долой.

Мария де Люинь решила сделать ход конем: отправила гонца в Лан, где находился герцог де Шеврез, и предложила ему свою руку. Друзья отговорили герцога от опрометчивого шага, который привел бы к ссоре с королем, и он ответил отказом. Мария, родив девочку, которая умерла вскоре после крещения, сообщила королю, что приняла предложение герцога де Шевреза и просит разрешения на брак, а сама отправилась к «жениху»: «Я предлагаю вам сделку: вы женитесь на мне и распоряжаетесь моим состоянием, я остаюсь при дворе и распоряжаюсь своей жизнью. Во всём остальном — полная свобода для вас и для меня». Смелость города берет — Шеврез капитулировал.

В это время Людовик XIII одерживал победы на поле брани. Подобно отцу, он лично возглавил атаку на остров Рие у побережья Вандеи, где укрепился Субиз. Считалось, что остров надежно защищен болотом и рекой, но король в полночь форсировал канал, ведущий прямо к крепости! Офицеры и он ехали верхом, пехота шла по пояс в ледяной воде (дело было 16 апреля). Чтобы не затоптать конями своих, приходилось постоянно покрикивать. Часть застигнутых врасплох гугенотов побежала на север, но там, за разобранным каменным мостом, их встретили огнем мушкетеры. На юге были приготовлены корабли, чтобы отплыть в Ла-Рошель, но во время отлива они оказались на мели. Королевские солдаты наступали со всех сторон, гугеноты падали на колени и молили о пощаде. Субиз ускользнул, преодолев реку вплавь; с четырьмя сотнями уцелевших он добрался до Ла-Рошели. В его обозе нашли колокола, снятые протестантами с католических церквей; солдаты-католики бурлили возмущением. В числе пленных оказались несколько офицеров, сражавшихся в Сен-Жан-д’Анжели и поклявшихся не направлять оружие против короля. Конде требовал их казни; прочие военачальники считали, что король должен их помиловать или, по крайней мере, обойтись с ними как с военнопленными. Людовик вынес этот вопрос на рассмотрение Королевского совета, который решил, что с дворянами нужно поступить как с военнопленными, а с солдатами — по всей строгости закона. Нескольких солдат повесили, остальных отправили на галеры.

В конце апреля Людовик вновь был в Сен-Жан-д’Анжели. Он въехал в город, надвинув шляпу на глаза, избегая смотреть на развалины стен. Город Руайян взяли после двухнедельной осады. Тоннен защищал господин де Монпульян — сын маркиза де Лафорса, ровесник короля, воспитывавшийся при дворе. Людовик в свое время очень благоволил к нему, так что даже заставил нервничать Люиня, но молодой гугенот покинул двор, поскольку дорожил своей религией больше, чем карьерой. Во время осады он проявил мужество, удивительное для столь молодого человека, к тому же малознакомого с военным делом. Но после подхода к королевским войскам подкрепления из Бордо пришлось сдаться. Монпульян был ранен в голову и вскоре скончался. Смерть сына и поражение Субиза заставили Лафорса прислушаться к выгодным предложениям, которые ему сделал Конде. 25 мая он сдал королю Сент-Фуа-ла-Гранд, восставший в 1621 году, а взамен получил 200 тысяч экю и маршальский жезл.

В начале июня королевские войска оказались в виду Монтобана, но о новой осаде не могло быть и речи. Солдаты отвели душу, разграбив Негрепелис и расправившись с его жителями, которые в прошлом году вероломно перебили 500 человек королевского гарнизона. Армия неудержимо продвигалась по Лангедоку в направлении Монпелье. Военачальники гугенотов заметались; герцог де Шатильон последовал примеру Лафорса и сдал королю Эг-Морт, тоже став маршалом.

Узнав о таких повышениях по службе, Конде с иронией сказал Шомбергу и Бассомпьеру, что для карьеры гораздо надежнее поднять мятеж, чем верно служить королю. Он предложил Бассомпьеру пойти в королевские фавориты, но тот резко ответил, что «король не берет фаворитов по решению Совета».

Мария Медичи прислала к Людовику своего представителя и военного советника, одновременно игравшего роль ее осведомителя, — Луи де Марильяка, ставленника Ришельё. Пока король сражался в Лангедоке, испанцы, нарушив мирный договор, снова оккупировали Вальтеллину. Гризоны подняли восстание. Марильяк каждый день твердил Людовику: «Сир, в Вальтеллину!» Но тот не мог в очередной раз бросить дело незавершенным.

Победное шествие снова застопорилось: Конде допустил стратегическую ошибку — штурмовал Сент-Антонен с наиболее укрепленной стороны; в результате войска понесли тяжелые потери. Герцог Бульонский обратился к Петеру Эрнсту фон Мансфельду, побочному сыну правителя Люксембурга и Брюсселя, перешедшему на сторону врагов Габсбургов, не получив отцовское наследство в Испанских Нидерландах. Фридрих V предложил ему командовать армией. В апреле 1622 года Мансфельд разбил графа де Тилли, разграбил Эльзас и Гессен, двинулся в Лотарингию, сметая всё на своем пути. Гугеноты надеялись, что Мансфельд повернет на Париж — тогда Людовик XIII будет вынужден снять осаду Монпелье. Однако Луи де Невер встал на пути наемников, и те предпочли перейти на службу Соединенным провинциям, сражаться там с испанцами и заодно грабить местное население.

Ледигьер всё-таки согласился стать коннетаблем (это стоило ему отречения от протестантства), однако вместо того чтобы командовать осадой Монпелье наряду с Конде, который не терпел над собой начальников, предпочел уехать в Дофине собирать войска. 2 сентября осажденные совершили отчаянную вылазку и после ожесточенного сражения отбили господствующую высоту — холм Сен-Дени. В этом бою погибло много хороших офицеров, в том числе Комбале, муж племянницы Ришельё. Теперь надо было рыть апроши. Прибывший маршал де Креки советовал захватить два бастиона, но Конде намеревался овладеть линией укреплений между ними. Это стало очередной дорогостоящей ошибкой, и авторитет принца резко упал. Тем временем Ледигьер вернулся из Дофине с шестью полками, герцог Ангулемский привел к королю из Шампани часть войск, карауливших там Мансфельда. Погода испортилась; антисанитария вызвала эпидемии. Обе стороны были готовы к переговорам. 8 октября Ледигьер взял командование на себя; одновременно были оговорены условия мирного соглашения. На следующий день Конде явился к Людовику XIII настаивать на продолжении войны, но тот отрезал: «Больше не о чем говорить, я так решил». Конде испросил разрешение уехать в Италию, получил его и тотчас умчался.

Ледигьер и Роган довели переговоры до конца, и Людовик утвердил мирный договор, заключенный 18 октября: подтверждение Нантского эдикта, восстановление обоих культов, полная амнистия мятежникам, которые получают право избрать из шести кандидатов двух своих представителей при короле. Новые укрепления подлежат сносу, сохраняются только крепости Ла-Рошели и Монтобана. Таким образом, гугеноты лишились около восьми десятков крепостей. Ассамблея в Ла-Рошели приняла договор в середине ноября 1622 года и самораспустилась. Роган получил патент на управление городами Кастр, Ним и Юзес, а также пенсию в 60 тысяч экю. Это был худой мир, который, конечно, лучше доброй ссоры, но всё же не являлся окончательным решением вопроса.

Однако теперь у короля были развязаны руки, и он пошел прямиком на Авиньон, чтобы встретиться с герцогом Савойским Карлом Эммануилом. Во время этого похода он перевооружил свою роту конных карабинеров, выдав им кавалерийские мушкеты, и перевел в нее несколько особо отличившихся гвардейцев. Он решил создать элитное подразделение из гвардейцев-дворян и солдат, выслужившихся в офицеры, «желая затем, когда они послужат некоторое время в роте, забрать их оттуда и рассеять в старых и малых полках и даже сделать прапорщиками и лейтенантами в гвардии», как вспоминал потом прапорщик роты королевских мушкетеров господин де Пюисегюр. В самом деле, армия нуждалась в толковых офицерах. Людовик занимался и перевооружением пехоты, заменяя аркебузы с фитильным замком на карабины и мушкеты с кремневым замком и вводя бумажные патроны, как в самой передовой на тот момент шведской армии.

Тем же суровым и безапелляционным тоном, какой он брал в разговоре с провинившимися подданными, Людовик теперь говорил с женой. Анна тщетно призывала на помощь высших чиновников, прося заступиться за нее и уговорить короля не изгонять ее подруг. «Решение, которое я принял, стало плодом зрелых размышлений, я не могу его изменить», — отвечал ей король. Пришлось покориться. Узнав, что его воля наконец-то исполнена, Людовик отправил Анне письмо: он желает ее видеть, пусть приезжает в Арль.

Мария Медичи, обрадованная опалой Конде, тоже захотела увидеться с сыном. Людовик держал путь на Лион, чтобы создать лигу Франции, Савойи, Венеции и швейцарских протестантов, которая должна будет вернуть гризонам Вальтеллину (испанцы устраивали провокации, из-за которых исполнение Мадридского договора становилось невозможным).

В Лионе Людовик пробыл с 6 по 20 декабря; там собралась и вся королевская семья. Анна, возлагавшая большие надежды на эту встречу и ожидавшая найти в муже хотя бы искру былой любви, была поражена его холодностью и сухостью. Новоиспеченная герцогиня де Шеврез приехала с ней. Из уважения к ее новому супругу король разрешил ей исполнять прежние обязанности, но так и не простил. А королеву ждало еще одно унижение: Людовик приказал, чтобы в его отсутствие доступ мужчинам в ее покои был закрыт.

Такую перемену можно объяснить как характером самого Людовика, который или любил, или ненавидел, так и влиянием его духовника отца Арну. Католические проповедники утверждали, что «нет ничего более недостойного, чем любить супругу как любовницу». Мишель де Монтень (1533–1592) стал выразителем общераспространенного мнения, написав: «Женятся не для себя, а больше для потомства, для своей семьи… Хороший брак отвергает наличие любви…» Сестра Людовика Елизавета пока что рожала только дочерей, которые к тому же быстро умирали; но она хотя бы пыталась подарить мужу наследника, выполняя брачный договор…

В свите королевы-матери приехал епископ Люсонский, которого папа наконец-то произвел в кардиналы. В присутствии обеих королев, всего двора и князей Галликанской церкви Людовик возложил на Ришельё доставленные из Рима пурпурную мантию и кардинальскую шляпу. Кардинал произнес пылкую речь, уверяя короля в своей преданности и желании верно ему служить. Людовик отказался от его услуг. Тогда Ришельё опустился на одно колено перед королевой-матерью, снял шляпу и положил к ее ногам: «Сим пурпуром я обязан вашему величеству, и он всегда будет напоминать мне о торжественном обете: не щадить своей жизни и, если надо, пролить свою кровь, служа вам».

Мария Медичи, с которой сын теперь был подчеркнуто любезен и предупредителен (возможно, в пику жене), вызвалась помирить супругов. За обедом она подвела Анну к Людовику и соединила их руки. Соединения душ не произошло, однако король вновь стал исполнять супружеский долг: Франции был нужен дофин.

НОВАЯ МЕТЛА

Создание лиги Франции, Савойи и Венеции было официально утверждено 7 февраля 1623 года подписанием соответствующего договора в библиотеке Лувра, где обычно проходили заседания Королевского совета. Это был одновременно наступательный и оборонительный союз, заключенный на два года, к которому могли присоединиться также папа римский, швейцарские кантоны, Великобритания, немецкие княжества и Италия. Его целью было вернуть гризонам Вальтеллину и земли, оккупированные эрцгерцогом Леопольдом. В отдельной статье немецких князей побуждали к борьбе против императора. Наконец лига решила обратиться к услугам Мансфельда с его армией головорезов и послать его на север Италии. Через неделю Мадрид письменно обязался передать укрепления в Вальтеллине под управление Святого престола.

Казалось, две главные проблемы — внутренняя и внешняя — кое-как улажены. Но придворные интриганы не привыкли сидеть без дела. Отец и сын Брюлары — канцлер Силлери и статс-секретарь по иностранным делам Пюизье — постепенно прибирали власть к рукам и выдавливали из Совета соперников. Такая участь постигла, в частности, маршала Шомберга.

Следует отметить, что его отставка была решена во время совещания в узком кругу, проходившего на половине королевы-матери. Шомберг получил короткую записку Людовика XIII с повелением удалиться в свое поместье вплоть до новых распоряжений. Что произошло? Неужели король, только-только почувствовавший вкус власти, вновь превратился в исполнителя чужой воли? Можно лишь строить предположения: он устал, его нервы измотаны, не было сил лезть ссориться из-за пустяков: временное удаление от дел — еще не опала, а от него пока отстанут и дадут спокойно поохотиться…

Преемником Шомберга стал маркиз де ла Вьевиль; главным аргументом при его назначении стало то, что его тестем был видный финансист господин Бомарше, королевский казначей. Именно Бомарше показал королю, сколь велика прореха в государственных финансах, и вызвался помочь ее залатать. Неудивительно, что его зять стал сюринтендантом финансов. Это был человек Брюларов, а после смерти хранителя печатей Комартена (21 января 1623 года) его функции перешли к канцлеру, еще более усилив его власть. «Канцлер и его сын… начинают пользоваться еще более безраздельным влиянием, чем герцог де Люинь, — писал нунций Корсини. — В их руках печати и канцелярия, иностранные дела, коннетабль, зависящий от капризов их кузена господина де Бюльона, и финансы, поскольку маркиз де ла Вьевиль должен ежедневно отчитываться об их состоянии перед управляющим советом, которым руководит канцлер». Кстати, оба не стесняясь брали взятки.

Чтобы сохранить все выгоды своего положения, Брюлары старались поддерживать хорошие отношения с королевой-матерью и с домом Гизов. Они строили планы брака принца Гастона с герцогиней де Монпансье (ее мать овдовела и вышла замуж за герцога де Гиза). Кроме того, 75-летний Силлери, которому пора было думать о Боге, вдруг взялся хлопотать о кардинальской шапке, которая в случае чего гарантировала бы ему неприкосновенность. Однако они, похоже, повторяли ошибку Кончини, не принимая в расчет юного короля.

Впрочем, Брюларов можно понять: летом 1623 года Людовик, подверженный перепадам настроения, забросил все дела и пропадал на охоте — в вёдро и в дождь, ночью и днем, в жару и в холод, забывая поесть и поспать, как сообщал в своей депеше Корсини. Чтобы не возвращаться лишний раз в Париж, он велел построить для себя небольшой охотничий домик близ городка Версаль. Охота была для него не просто развлечением, а разрядкой; после стольких месяцев напряжения он испытывал жгучую потребность хотя бы ненадолго отвлечься от подступающих со всех сторон проблем. Правда, носиться по лесам за диким зверем было довольно рискованным занятием: Людовик падал с лошади, его кусали собаки, один раз он чуть не утонул в реке. «Я просто не знаю, как может человеческое тело сносить такие тяготы, — писал итальянский дипломат. — Что до всего остального, он совершенно не занимается делами, из чего следует, что, если он продолжит вести такую жизнь, просто невозможно, чтобы у него не появился фаворит, даже желательно, чтобы он был; остается молить Бога, чтобы он даровал ему в фавориты добронравного и благонамеренного человека».

В фавориты одно время прочили капитана королевских гвардейцев, не ладившего с Брюларами, Жана Кайлара д’Андюз де Сен-Бонне, более известного как господин де Туара. Несмотря на пышный титул, он был бедным дворянином из Лангедока, младшим из девяти детей. Трое из его старших братьев были королевскими советниками, а остальные (за исключением Клода, ставшего епископом Нима) — бравыми военными. Туара, ровесник Ришельё (он родился в 1585 году), служивший еще Генриху IV, сделался верным спутником Людовика на охоте. Начались тайные совещания, на которых Туара настраивал короля против Пюизье. Однако Людовик всё-таки извлек кое-какие уроки из прошлого и вовсе не собирался проводить Туара путем Люиня. Ему нужен был надежный товарищ, покорный его воле, однако он бы не потерпел, чтобы тот забрал власть над ним самим.

«Король опасается власти того, кто им повелевает; однако он не смеет перемениться, а природа его такова, что он всегда подпадает под чье-то влияние», — писал венецианский посол Пезаро.

Королева-супруга свое влияние утратила окончательно. Пылкая любовь уступила место собственническим чувствам с примесью ревности. Анна Австрийская в 21 год была в расцвете красоты; многие молодые дворяне тайно вздыхали по ней. В марте произошел небольшой инцидент: во время балета «Праздники Юноны», в котором Анна предстала в облике богини, в одной из сцен молодой герцог Анри де Монморанси встал перед ней на одно колено и продекламировал:

При этих словах Людовик вскочил с места и вышел из зала, а Анна побледнела от страха.

В июле с Анной случился нервный приступ, она упала и поранила руку и лицо, так что ее даже пришлось уложить в постель. Поговаривали о «падучей». Но короля это происшествие совершенно не тронуло. В октябре вдова коннетабля де Монморанси, бывшая статс-дама Анны Австрийской, потребовала предоставить ей должность обер-гофмейстерины. Людовик передал этот вопрос на рассмотрение Совета, но в результате решил дело сам, попросту упразднив саму должность. Таким образом, Мария де Шеврез теперь оставалась при дворе лишь как супруга обер-камергера и не могла так же часто, как раньше, видеться со своей задушевной подругой.

Конде, вернувшийся из Италии, но сидевший в своей вотчине Берри, исподволь мутил воду, подстерегая случай выйти на первый план; Брюлары пытались нейтрализовать Марию Медичи, которая снова была на коне; та плела свои интриги; Монморанси открыто враждовали с Гизами… Помимо всего этого, новоиспеченный кардинал Ришельё засыпал Людовика посланиями, обличая беззубую внешнюю политику, непротивление Испании, открыто нарушающей договор о Вальтеллине, и взывая к памяти покойного Генриха IV. По его наущению Вьевиль обращал внимание короля на то, что весьма значительные суммы не доходят до казны, оседая в карманах Пюизье. Наконец, состоялось еще одно тайное заседание в узком кругу: Людовик, королева-мать, Ришельё и Вьевиль.

Гром грянул три дня спустя, вечером 1 января 1624 года: Людовик потребовал у канцлера печати. На следующий день Пюизье принес их королю, однако только две — Наварры и Дофине. Не хватало главной — печати Франции. Король призвал канцлера к ответу, тот всё свалил на своего сына. Можно себе представить, сколько денег наварил Пюизье, исподтишка используя государственную печать. Когда, наконец, все печати были возвращены, Людовик XIII передал их председателю парламента д’Алигру со словами: «Я избрал вас по собственному побуждению; вы никому больше этим не обязаны, служите мне как порядочный человек». Король велел иностранным послам больше не обращаться по важным вопросам к статс-секретарю; впрочем, 4 февраля Пюизье был отстранен от должности. Отцу и сыну велели удалиться от двора. При этом королевский гонец уточнил, что если они считают себя невиновными в злоупотреблениях, которые им приписывают, то могут остаться в Париже, но при условии, что парламент проведет расследование их дел. Канцлер ответил, что лучше они уедут.

До самого последнего момента Людовик скрывал свои намерения в отношении Брюларов, так что те ничего не заподозрили. В глазах иностранных дипломатов это поистине королевское двуличие было выдающимся и весьма ценным качеством. Кроме того, его величество вновь желал заниматься всем лично и входить во все дела. Он заявил Пезаро во время аудиенции: «Впредь я не буду поступать, как раньше, я хочу во всём доходить до сути». «Каникулы» закончились.

Отставка Брюларов привела к перестановкам в правительстве — обязанности первого статс-секретаря поделили между четырьмя людьми: тремя прежними статс-секретарями и одним новым. Они подчинялись узкому совету во главе с Вьевилем, к числу достоинств которого папский нунций относил лишь то, что «он очень силен в греческом и всегда жил в страхе Божьем». Всех послов, назначенных Пюизье, отозвали.

Мария Медичи подступала к сыну, чтобы ввести в Совет кардинала Ришельё. Людовик отвечал, что не сомневается в лояльности кардинала; но почему бы ему не съездить в Рим, чтобы научиться смирять свою гордыню и подавлять страсть к господству? Королева стала просить Вьевиля употребить свое влияние с той же целью. Но тот, как и прочие министры, боялся умного кардинала, прекрасно понимая, что рано или поздно тот станет играть в Совете первую скрипку. «Как бы вашему величеству не пришлось однажды раскаяться, что вы способствовали возвышению человека, которого еще не знаете», — сказал он.

Тогда упрямая королева заперлась в своем новом Люксембургском дворце, строительство которого, начатое в 1615 году, постепенно подходило к концу, и не показывалась при дворе. Вьевиль предложил королю сделать очередную уступку матери: выделить кардиналу место где-нибудь на краешке стола, поручив ему, к примеру, разбирать депеши. Получив это предложение, Ришельё вежливо отклонил его, сославшись на «слабое здоровье», которое не позволяет ему занять столь «ответственный» пост.

Борьба самолюбий окончилась в пользу Марии Медичи. В апреле, когда двор переехал в Компьен, Людовик рано утром вошел в спальню матери и сказал: «Я принял решение, избрав одного из своих слуг для руководства делами, чтобы все знали, что я желаю жить с вами в добром согласии не на словах, а на деле». 29 апреля в два часа дня Ришельё впервые был приглашен на заседание Королевского совета. Ему объявили, что он вправе высказывать свое мнение в ходе совещаний, но не должен вести никаких дел помимо заседаний.

Летом двор кочевал по загородным резиденциям: Людовик затеял перестройку Лувра, чтобы превратить его из средневековой крепости в нечто более напоминающее королевский дворец. Площадь жилых помещений предстояло увеличить в четыре раза, остатки ненужных средневековых укреплений снести, зловонный ров, в который сбрасывали нечистоты, засыпать. В Большой галерее, соединявшей Лувр с дворцом Тюильри, должны были разместиться Монетный и Печатный дворы, а Квадратному двору предстояло принять законченный вид, увенчавшись павильоном с часами. Сооружение павильона поручили архитектору Жаку Лемерсье (1585–1654), однако строительство, начатое в 1624 году, завершилось только в год его смерти, когда самого Людовика уже давно не было в живых.

Кстати, Лемерсье был нарасхват: Ришельё поручил ему перестроить часовню Сорбонны (1626), а также недавно приобретенный им особняк Рамбуйе между улицей Сент-Оноре и крепостной стеной Карла V; он хотел получить дворец, достойный себя.

Однако создателем «стиля Людовика XIII» считается Жан Андруэ дю Серсо (1585–1649), соединивший черты, присущие итальянской и фламандской архитектуре. Самой красивой улицей Парижа теперь стала широкая улица Сент-Антуан, пересекающая квартал Марэ на правом берегу Сены, к востоку от Лувра, и идущая от Ратуши к Бастилии. Один из особняков, построенных там Андруэ дю Серсо в 1625 году, через девять лет приобрел Сюлли, давно отошедший от дел, но обласканный королем в память о дружбе бывшего министра с его отцом.

Пока в Париже кипела работа на стройках, на неспокойном юге вспыхнул очередной мятеж: в мае, узнав о введении налога на соль, взбунтовались крестьяне в Керси (эта провинция всегда была от него освобождена). Их терпение уже давно было на пределе из-за нескольких неурожайных лет, грабежей и обид, чинимых солдатами во время недавних войн, а теперь еще и подати повысили. Было бы не так обидно, если бы платили все. А то получается, что богачи, способные купить себе должность, освобождались от налогов, тогда как крестьяне, и без того надрывающиеся на работе и голодающие, должны их кормить.

Крестьяне прозвали дворян кроканами[29] (грызунами); те, в свою очередь, стали так же именовать бунтовщиков, и это прозвище прижилось. Сами повстанцы предпочитали называть друг друга «поумневшими» или «ловцами воров».

В Керси тысяч восемь крестьян и бывших солдат, вооружившись палками, косами, а то и пиками и мушкетами, пожгли имения сборщиков налогов. Очень скоро их число удвоилось, и они двинулись к городам, в том числе Каору, требуя выдать им выборных лиц, обладателей должностей. Городская беднота перешла на их сторону, а магистраты позвали на помощь губернатора Керси маршала де Темина. Тот явился очень быстро и, полный презрения к «черни, воспротивившейся воле его величества», не пожелал даже марать свою шпагу кровью этих жалких людишек: 7 июня он, во главе отряда из двухсот человек, разогнал их палкой. Вожаки были схвачены и казнены: одного четвертовали на следующий день в Фижаке, другого повесили в Грама 10 июня. Порядок был восстановлен.

Надо полагать, король одобрил поведение маршала. Сын своего отца, Людовик не напускал на себя высокомерный вид и не чурался общения с простонародьем. (Однажды во время охоты он со спутниками забрел в лачугу лесника и, нимало не смущаясь убогостью обстановки, собственноручно приготовил омлет, весело переговариваясь с хозяйкой.) Однако когда его «добрый народ» брался за вилы, противясь его воле, король становился неумолим, тем более что расходы, тяжким бременем ложившиеся на плечи населения, были вызваны государственной необходимостью, а не какими-то капризами.

Тем временем маркиз де ла Вьевиль энергично взялся за внешние дела: заключил союз с Соединенными провинциями против Испании (10 июня 1624 года), изрядно продвинулся вперед в переговорах о браке между младшей сестрой короля Генриеттой Марией и принцем Уэльским; однако посольство, отправленное в германские княжества, даже не везде было принято. Курфюрст Саксонский иронично осведомился у французского посла, правит ли еще во Франции король, а услышав утвердительный ответ, заявил: «Странно! Уже целых четыре года мы ничего о нем не слышали». Гордый Людовик был уязвлен до глубины души.

Вьевиля сделали первым министром, потому что он был богат, а значит, как наивно полагал король, не имел нужды воровать. Но маркиз решил сэкономить на других и сократил число раздаваемых королем пенсий, чем восстановил против себя придворных. Он позволял себе весьма вольно трактовать решения Совета и нелицеприятно высказываться по поводу Людовика и Марии Медичи. Чтобы раскрыть глаза королю, Ришельё печатал анонимные политические памфлеты, которые распространяли книгоноши на Новом мосту и набережной Августинцев.

В августе Людовик сообщил матери и Ришельё, что намерен снять Вьевиля с поста и арестовать вместе с его тестем. Маркиз сам принес прошение об отставке, однако король его не принял, поскольку виновный в злоупотреблениях должен был быть наказан «при исполнении». 13 августа Людовик вызвал Вьевиля к себе в Сен-Жермен и сурово отчитал, невзирая на его оправдания. Как только первый министр вышел из королевского кабинета, капитан гвардейцев задержал его и доставил под охраной в Амбуаз. (Узнав об этом, Бомарше не стал дожидаться ареста и уехал.) Напрасно Вьевиль слал умоляющие письма Ришельё, который стал исполнять обязанности главы Королевского совета[30], хотя и не получил пока официального назначения. С 18 августа в Совет возвратился Шомберг, вызванный из Анжу; он вернул себе пост сюринтенданта финансов и одновременно получил маршальский жезл — редчайший случай. В помощники ему дали Мишеля де Марильяка, человека Ришельё. Тогда же скончался старый Брюлар де Силлери, и король сделал хранителя печатей д’Алигра канцлером. «Отныне Совет не является ни происпанским, ни корыстным, а искренним, незапятнанным, исполнительным и упорным, — заявил кардинал на заседании 28 августа, на котором по распоряжению короля присутствовали послы Венеции и Савойи. — Любой из его членов скорее тысячу раз лишится жизни, чем скажет неправду. Обещано будет лишь то, что может быть исполнено».

Ришельё посоветовал королю создать палату по расследованию финансовых злоупотреблений, через которую прошло полсотни богачей, в том числе и Бомарше. В результате казна получила десять миллионов ливров: пустые денежные сундуки понемногу наполнялись.

Злополучный вопрос о Вальтеллине вновь оказался на повестке дня. Новый папа Урбан VIII добавил в начале 1624 года к существующему договору дополнительные статьи, в том числе о свободном проходе из Италии в Германию для испанцев. Тогдашний посол Франции в Риме командор де Силлери счел возможным их принять, но после падения его родственников Брюларов он был отозван. 26 ноября в Швейцарию отправили Аннибала д’Эстре, маркиза де Кёвра, отца покойной любовницы Генриха IV. Он повел себя решительно и энергично: сам набрал войска и добился передачи ему фортов, занятых папскими гарнизонами. Вальтеллина вновь перешла под власть гризонов, а маркиз получил за это маршальский жезл. Клубок интриг, вероломства и запутанных переговоров, длившихся несколько лет, в несколько месяцев разрубили мечом.

БЕКИНГЕМ

Судьба распорядилась так, что в конце первой четверти XVII века троны почти всех ключевых стран Европы занимали молодые люди. В январе 1625 года Людовику XIII еще не было двадцати четырех лет, его шурину и зятю Филиппу IV, королю Испании и Индий, королю двух Сицилий, королю Португалии и суверену Нидерландов, скоро должно было сравняться двадцать; Карлу I Английскому недавно исполнилось двадцать пять, и даже в далекой России правил 28-летний Михаил Романов. Неудивительно, что за их спинами (иногда рядом, а то и чуть впереди) стояли зрелые и опытные советники. Людовик начинал прислушиваться к Ришельё, делами Испании заправлял граф-герцог Оливарес, а истинным королем Англии был Джордж Вильерс, герцог Бекингем.

Его случай был уникален, поскольку Бекингем, фаворит покойного короля Якова I, «перешел по наследству» к его сыну, ничуть не утратив своего влияния, а, напротив, приумножив его.

Карьерный взлет Бекингема был похож на возвышение Люиня: король приблизил его к себе в 1615 году, удалив прежнего фаворита Роберта Карра Сомерсетского. На следующий год Джордж Вильерс стал виконтом, годом позже — графом, еще через год — маркизом Бекингемом, и пять лет спустя его маркграфство возвели в ранг герцогства. Параллельно он получил чины великого адмирала и главного конюшего. Разница лишь в том, что 23-летний красавец оказывал 49-летнему королю сексуальные услуги и насаждал при дворе распущенность и шокировавшую пуритан моду: длинные волосы и кружева где только можно. Высокое положение он использовал для личного обогащения и загреб для себя и своих родственников множество должностей и монополий, например, на торговлю золотой и серебряной нитью. Он обладал огромной властью и мог оказать влияние на парламент, чтобы провести нужные законы или добиться отставки неугодных людей.

Несмотря на высокомерие и заносчивый характер, Бекингем умел быть обаятельным и пленительным, чем, вероятно, и привлек внимание юного принца.

Карл, второй сын в семье, не должен был стать королем, но его старший брат Генрих Фредерик, которого он обожал и которому пытался подражать, неожиданно скончался от тифа в 1612 году, когда ему было 18 лет, а Карлу — почти 12. Недалекий и болезненный мальчик стал наследником престола, а с 1616 года носил титул принца Уэльского.

Его сестра Елизавета в 1613 году вышла замуж за Фридриха V Пфальцского. Когда разразился вышеописанный конфликт в Чехии, Яков I принял сторону своего зятя и единоверца, но при этом решил женить сына на принцессе Марии Анне Испанской, чтобы сблизиться с Испанией, а приданое невесты использовать для решения своих финансовых проблем.

Английское общество и двор были против этого брака, а британский парламент вообще хотел, чтобы Яков I возглавил на континенте новый крестовый поход против Габсбургов. Сам жених поддерживал своего зятя, однако считал, что обсуждение планов его брака в палате общин — нарушение королевских прерогатив. В январе 1622 года Яков I распустил парламент.

На следующий год принц Уэльский вместе с Бекингемом, успевшим сделаться его другом, отправился инкогнито в Испанию, чтобы попытаться договориться о браке. Путь лежал через Францию; они остановились у герцога де Шевреза, состоявшего в родстве со Стюартами, и посетили королевский балет. Говорят, именно тогда Бекингем впервые увидел Анну Австрийскую и был сражен ее красотой, а Карл обратил внимание на принцессу Генриетту Марию, младшую сестру короля. Возможно, что «самый красивый мужчина Европы», в свою очередь, не остался незамеченным и запрет королеве принимать мужчин в его отсутствие был связан именно с тем впечатлением, которое произвел на нее заезжий вельможа. Бекингем прислал в подарок французской королеве восемь лошадей, и она их приняла.

В Испании всё закончилось провалом. По утверждениям некоторых мемуаристов, англичане повели себя в Мадриде не самым лучшим образом: Карл захотел взглянуть на инфанту, два удальца перемахнули через забор и перепугали девочку, гулявшую в саду со служанками. В любом случае испанцы выставили неприемлемые условия: Карл должен перейти в католичество и прожить в Испании год после свадьбы, чтобы доказать, что Англия соблюдает все условия договора. Это было чересчур; вернувшись в октябре 1623 года в Лондон, Карл и Бекингем потребовали, чтобы Яков I объявил войну Испании (она продлилась до 1630 года).

Король запросил у парламента средства на ведение войны (он хотел нанять армию Мансфельда и отправить ее на подмогу Фридриху V; около 1624 года Мансфельд трижды приезжал в Лондон, где чернь приветствовала его как героя), а заодно потребовал одобрить проект брака принца Уэльского с Генриеттой Марией Французской. Она, конечно, тоже была католичка, зато Франция — противница Габсбургов. Парламент нехотя дал разрешение на этот брак, но при условии, что католикам не будет предоставлена свобода вероисповедания вне резиденции принцессы.

В феврале 1624 года начались переговоры о браке, завершившиеся в ноябре согласованием условий брачного договора: будущая королева привезет с собой в Англию духовника-епископа, 28 французских священников и около сотни человек свиты. Понятно, что такой католический десант мог вызвать осложнения на новой родине Генриетты Марии, однако на брак еще требовалось получить разрешение Рима. К папе Урбану VIII отправили отца Берюля, основателя ордена ораторианцев (попутно он должен был смягчить гнев его святейшества, вызванный вторжением в Вальтеллину). Разрешение на брак было дано в январе.

Между тем Людовик XIII обещал руку своей сестры графу де Суассону еще в 1623 году, когда ей было 14 лет. Но, конечно, в интересах Франции было принять предложение Лондона. Вместо Генриетты Марии Суассон должен был получить в жены Марию де Бурбон, герцогиню де Монпансье. Похоже, даже Людовик еще не знал, что Мария Медичи прочила ее в супруги младшему сыну Гастону…

Этим придворные интриги не ограничились: герцогиня де Шеврез стала любовницей графа Холланда, ведшего переговоры о французско-английском браке, и они задумали свести вместе Анну Австрийскую и Бекингема.

В марте 1625 года Яков I, тяжело болевший весь предыдущий год, скончался, и Карл сочетался браком с Генриеттой Марией уже в качестве короля, хотя еще не был коронован.

Утром 8 мая в Лувре состоялось подписание брачного контракта. В тайном приложении к нему говорилось о снятии ограничений в отношении католиков, не признающих Англиканскую церковь, хотя Карл уверял парламент в обратном. Более того, он пообещал шурину поддержку для подавления выступлений гугенотов — в январе они снова взбунтовались: Субиз захватил острова Ре и Олерон[31], Роган поднял Севенны. Протестанты явно рассчитывали на помощь из Лондона, а французская армия не могла выступить в поход: казна была пуста, к тому же в стране свирепствовала чума.

В воскресенье 11 мая английский король (которого представлял герцог де Шеврез) заочно женился на французской принцессе. Господа из парламента и Счетной палаты, купеческий голова, эшевены и чиновники явились в собор Парижской Богоматери с самого утра; около одиннадцати прибыли Шеврез, граф Холланд и английский посол Карлейль, и только около двух подъехали экипажи французского короля и придворных. Обряд совершил кардинал Ларошфуко, крестный Генриетты Марии. По случаю праздника на всех перекрестках разожгли костры, а на Гревской площади палили из пушек.

Четырнадцатого мая в Париж въехал поезд герцога Бекингема, который должен был сопровождать супругу своего государя в ее королевство. Свита герцога не уступала королевской: восемь титулованных вельмож и шесть нетитулованных дворян, 24 рыцаря, у каждого шесть пажей и шесть лакеев; 20 йоменов[32], которых обслуживали 70 грумов; 30 горничных, два шеф-повара, 25 поварят, 14 служанок, 50 чернорабочих, 24 пеших слуги и 20 конных, шесть доезжачих, 18 гонцов и другие служители — всего 800 человек. Глядя из окна за прохождением этого кортежа по набережной Сены, Людовик сказал вслух, уж не уехать ли ему из Лувра, чтобы герцогу было где разместиться. Ему опять нездоровилось, он был не в духе, и всякие пиры и развлечения были для него мучительны.

Однако вечером того же дня Людовик вместе с королевой-матерью и Ришельё довольно любезно принял герцога, который предстал перед ними в бархатном колете, расшитом бриллиантами, и в берете с белыми перьями, прикрепленными солитерами стоимостью в 500 тысяч ливров каждый. По распоряжению короля Бекингема приветствовали также городской голова и выборные от всех сословий.

Людовик XIII считал расходы на наряды мотовством и предпочитал в одежде «стиль милитари», следуя примеру отца. Поскольку эдикты против роскоши, издававшиеся Генрихом IV, возымели прямо противоположное действие и привели к расцвету контрабанды, Людовик пошел другим путем: запретил предметы роскоши иностранного производства. Шелк ткали в Лионе, кружева плели в Санлисе, тонкие ткани изготавливали в Руане…

Но двор был иного мнения. Герцог Бекингем произвел фурор не только красотой, изяществом манер и безупречным французским языком, но и богатством нарядов. На одном из праздников, которые устраивали Шеврезы, он появился в роскошном костюме, к которому тонкими ниточками были прикреплены крупные жемчужины. На балах всегда была толчея; жемчужины, задетые жесткими юбками дам, отрывались, и когда те бросались их подбирать, герцог делал широкий жест: «Полно, мадам, оставьте себе на память!»

Людовик практически не появлялся на увеселениях, и заботы о развлечении высоких гостей взяла на себя Анна. Герцог порой позволял себе недопустимые вольности, например, обхватил своей рукой руку королевы, когда та передавала ему чашку шоколада, своего любимого напитка. В последний день празднеств Мария Медичи решила показать во всём блеске свой новый Люксембургский дворец, для галереи которого Рубенс создал серию картин о ее пребывании во Франции, от свадьбы до регентства. Людовик снова не приехал на бал, и Анна Австрийская открывала его в паре с Бекингемом. К удивлению присутствующих, после первого танца герцог тотчас пригласил свою даму на второй, и та вновь подала ему руку! Это было явным нарушением придворного этикета.

Наконец 2 июня новая королева Англии собралась в дорогу. Людовик лежал в постели и предавался ипохондрии, старый верный Эроар не отходил от него. Статс-секретарь Бриенн предложил Анне Австрийской остаться в Париже рядом с больным супругом, однако она всё-таки поехала провожать золовку. Конечно, ей хотелось продлить этот дивный сон: она так любила танцы, а Людовик, весьма посредственный танцор, нечасто устраивал балы; впервые со времен своей юности она слышала столько комплиментов и ловила на себе восторженные взгляды, тогда как Людовик был с ней нарочито холоден. (В мемуарах камеристки королевы госпожи де Мотвиль упоминается примечательный эпизод. Однажды Анна со свитой гуляла в парке Тюильри; вдруг раздался выстрел, и несколько дробинок попали ей в прическу. Король, не представлявший себе жизни без охоты, даже когда бывал болен, стрелял в Тюильри по воробьям, которых слуги выгоняли из кустов, стуча по ним палкой. Людовик появился из кустов, увидел жену, схватившуюся руками за волосы, сделал шаг по направлению к ней, но потом прошел мимо, даже не поклонившись.)

Кортежи трех королев выехали из столицы и разными путями (чтобы не разорить города, в которых приходилось останавливаться) направились в Амьен. Бекингем был вынужден путешествовать вместе с Генриеттой Марией. Ришельё, со своей стороны, принял предупредительные меры. Как бывший духовник Анны Австрийской, он был уверен в ее добродетельности, однако ввел в ее окружение своих шпионов, а теперь дал строгие указания пажам королевы Лапорту и Пютанжу всячески препятствовать встречам Анны и Бекингема наедине. Он также завербовал леди Карлейль, супругу английского посла и брошенную любовницу Бекингема, которая теперь должна была за ним «присматривать».

Губернатор Амьена герцог де Шон, брат покойного Люиня, устроил бал в честь гостей. Именно тогда произошла история, упомянутая лишь в мемуарах герцога де Ларошфуко и послужившая отправной точкой для знаменитого романа Александра Дюма «Три мушкетера». Бекингем просил Анну подарить ему что-нибудь на память, хотя уже получил через герцогиню де Шеврез ее миниатюрный портрет; Анна решилась передать ему ленту с бриллиантовыми подвесками[33], украшавшую ее платье на приеме в Париже, когда она в первый раз предстала перед герцогом. Эти подвески когда-то принадлежали Леоноре Галигаи…

Однажды вечером Анна со свитой вышла прогуляться; в саду им попались Бекингем и Холланд. Королева и герцог ушли вперед в темную аллею, свита поотстала. Что произошло между ними, доподлинно неизвестно; вероятно, герцог, моливший Анну о любви, повел себя довольно грубо, поскольку она вскрикнула. Королева тотчас вернулась к себе, но о вечернем происшествии немедленно поползли слухи, дошедшие до Марии Медичи. Та сказалась больной и попросила невестку остаться с ней, а Генриетта Мария должна была ехать в Булонь и сесть там на корабль. Мать и невестка проводили ее только до городских ворот.

В момент расставания Бекингем вскочил на подножку кареты Анны Австрийской и стал жарко уверять ее в своей любви, не смущаясь тем, что они не одни. Герцог не отличался деликатностью, ему не было дела до того, что он компрометирует не просто женщину, а королеву, супругу союзника своего государя. Анна страдала; она осталась верна мужу, но, как цинично заметила принцесса де Конти, «только ниже пояса».

Из-за сильного встречного ветра отплытие корабля было отложено, и через два дня влюбленный герцог вновь прискакал в Амьен. Был уже поздний вечер. Бекингем сначала отправился к королеве-матери и сказал, что не мог уехать из Франции, не убедившись, что она вне опасности. Затем он пожелал видеть Анну. Та послала к свекрови спросить, что ей делать; Мария разрешила принять гостя. Анна уже лежала в постели; Бекингем бросился перед ней на колени, рыдая, целовал простыни, схватил ее за руку, сыпал клятвами в вечной любви. Всё это видели камеристки и некоторые фрейлины. Чтобы упредить дурные языки, королева-мать сама написала Людовику: «Нельзя упрекать женщину за то, что она внушила любовь мужчине… Вы можете быть уверены в том, что Ваша супруга Вам не изменила, да если б и захотела поступить дурно, то не смогла бы, поскольку вокруг было столько людей, смотревших на нее».

Двенадцатого июня большой трехпалубный корабль, наконец, отплыл из Булони в Дувр. Вместе с Генриеттой Марией в Лондон уехали Шеврезы, хотя герцогиня была на восьмом месяце беременности. На следующий же день состоялось королевское венчание в Кентербери.

Анна Австрийская прекрасно понимала, что после амьенского приключения в Париже ее не ждет ничего хорошего. Поначалу муж объяснялся с ней только письменно, требуя в каждом новом послании отказаться от услуг кого-либо из ее приближенных: первыми были отосланы не оправдавшие доверия пажи Лапорт и Пютанж. Осмелев от отчаяния, Анна попросила предъявить ей весь список лиц, которые скомпрометировали себя тем, что служат ей. Это несколько отрезвило короля — он возобновил личные встречи с супругой, хотя по-прежнему был с ней холоден и высокомерен.

Герцогиня де Шеврез произвела в Лондоне почти такое же впечатление, как герцог Бекингем в Париже. Она не пропускала ни одного бала, неизменно поражая публику великолепием нарядов. После одного из балов она и родила в апартаментах графа Холланда дочь Анну Марию, восприемником которой стал Бекингем. «Мне совестно за бесстыдство госпожи дё Шеврез и слабость ее мужа, — писал из Англии в Фонтенбло, где находился двор, епископ Мандский, родственник Ришельё. — Складывается такое впечатление, что француженки явились насаждать здесь бордели, а не католическую веру». А посол Сильер впрямую сообщал королю: «Бекингем — наш злейший враг».

Людовик не преминул ознакомить с содержанием некоторых депеш Анну Австрийскую. После сообщения французских послов, что английский король предпочитает общество герцогини де Шеврез, пренебрегая своей молодой женой, Людовик XIII написал герцогу, чтобы он с супругой немедленно возвращался во Францию. Тогда же произошла развязка истории с подвесками — но не таким образом, как описано у Дюма. На прощальном балу в Йорк-Хаусе леди Карлейль срезала две подвески с рукава Бекингема и прислала их Ришельё. Но герцог вовремя заметил пропажу: во все порты были разосланы гонцы с приказом, скрепленным королевской печатью, закрыть их впредь до новых распоряжений. Личного ювелира Бекингема подняли с постели и привели во дворец; к утру недостающая пара подвесок была готова. Герцог отослал драгоценности Анне, оставив себе ленту.

ГАСТОН

Кардинал Барберини, племянник папы Урбана VIII, прибыл в Париж не только затем, чтобы привезти разрешение на брак Генриетты Марии; он должен был заступиться перед Людовиком XIII за католиков из Вальтеллины. Ришельё ответил посланнику, что гризоны владеют Вальтеллиной по праву, они союзники французского короля, и тот не допустит, чтобы их притесняли.

Новый главный министр был гораздо умнее предшественников — и не только в смысле государственного мышления. Он оказался талантливым психологом и вполне постиг двойственную натуру короля, нуждавшегося в советах, но не терпевшего, чтобы им помыкали. По всем важным вопросам Ришельё составлял для Людовика пространные записки: подробно анализировал проблему, приводил аргументы за и против возможных решений. Король внимательно изучал документ, затем вызывал к себе министра и сообщал, какое решение кажется ему предпочтительным. Как правило, это было то самое решение, к которому его умело подвел кардинал, но тот делал вид, что колеблется, высказывал кое-какие несущественные возражения, живо отметаемые собеседником, и в конце концов «склонялся перед королевской волей». После такого предварительного обсуждения вопрос выносился на рассмотрение Совета, и король являлся туда во всеоружии.

Вопрос о Вальтеллине был очень важен: Франция противопоставила себя не только Испании, но и папскому престолу. Поэтому Ришельё считал нужным показать всем, что политика Людовика XIII не является капризом, и созвать для этой цели широкую ассамблею. Король с ним согласился.

В Овальном зале дворца Фонтенбло 29 сентября 1625 года поставили два трона — для Людовика XIII и Марии Медичи. Напротив стояли принцы крови, герцоги, маршалы, вельможи, прелаты, магистраты и высшие чиновники Парижа — Большой совет. После краткого слова короля о цели собрания канцлер д’Алигр подробно изложил «дело Вальтеллины», обличив уловки Испании и настаивая на продолжении военных действий. Маршал Шомберг назвал предложения папского легата химерой и тоже высказался за войну под одобрительные возгласы с мест. Только кардинал Ларошфуко начал было призывать к миру, но король не дал ему договорить и предоставил слово Ришельё. Тот заявил, что Барберини «приехал во Францию не ради установления мира, а пособничая испанцам, чтобы ослабить решимость французской короны, усыпить бдительность ее друзей и внушить им зависть». Единственный аргумент против войны — безденежье; но французы не откажут в деньгах своему королю, когда речь идет о защите его репутации. Да, раньше руки монарха связывала война против гугенотов, но теперь они усмирены и мечтают лишь о прощении; если же дела примут иной оборот, духовенство готово предоставлять королю по 600 тысяч ливров в год. Эта речь была встречена аплодисментами. Затем Бассомпьер кратко рассказал о своем посольстве в Мадрид, а кардинал де Лавалетт — о своих переговорах в Риме. Наконец, председатель Парижского парламента де Верден от имени всех суверенных дворов поблагодарил короля за участие его подданных в прошлых делах и заявил, что теперь им остается лишь повиноваться ему. Король подвел итог, сказав папскому легату, что поддерживает решение Большого совета.

Узнав об этом, Испания конфисковала всё французское имущество на Иберийском полуострове. Франция в ответ прекратила с ней торговые отношения.

Гугеноты вовсе не были усмирены, но по совету Ришельё Людовик согласился на переговоры, поручив их Шомбергу; они продолжались с ноября 1625 года по февраль 1626-го и закончились компромиссом: Пор-Луи не будет уничтожен, но и крепостные укрепления Ла-Рошели не будут снесены.

Эти переговоры вызвали возмущение «партии святош». В Париже активно распространяли отпечатанные за границей памфлеты, составленные на латыни: кардинала Ришельё обвиняли в помощи протестантам, с которыми борются австрийский королевский дом и Церковь, являющие собой единое целое. Однако их авторы просчитались: вместо того чтобы навредить кардиналу, они лишь укрепили его позиции. Все политические решения принимались королем, и обвинять в них кардинала значило ставить под сомнение самостоятельность монарха, а Людовик этого не потерпел бы. К тому же советы кардинала в очередной раз оказались мудрыми: в марте 1626 года в Монсоне (Арагон) был заключен договор, по которому испанцы обязались признать переход Вальтеллины под власть гризонов.

Казалось бы, французский король может торжествовать. Однако у Людовика XIII было уязвимое место — его семья, постоянно служившая источником проблем и конфликтов, которые часто принимали опасный оборот.

Людовик примирился с матерью, пристроил замуж обеих младших сестер, но у него еще оставался брат. Гастону уже исполнилось восемнадцать, ему пора было жениться.

Характером Гастон пошел в отца: живой, веселый, любитель женщин, удовольствий и развлечений, интересующийся литературой и науками. Мария Медичи любила и баловала его. Если Людовик вел дневник, в который записывал все происшествия, так или иначе относящиеся к вопросам морали (другой дневник он посвятил делам государства), и его духовник отец Арну уверял, что король «скорее умрет, чем совершит смертный грех», Гастон не был так щепетилен, обладал эластичной совестью и легко подпадал под чужое влияние.

Его первый воспитатель господин де Брев был удален от него Люинем 25 апреля 1618 года, поскольку королевский фаворит видел в нем креатуру Марии Медичи. Однако тот воспитывал принца в духе послушания и преданности королю, и его отставка оказалась большой ошибкой, тем более что его преемник граф дю Люд был развратник и азартный игрок. По счастью, его наставничество продлилось недолго — до сентября 1619 года, и Гастона передали в руки Жана Батиста д’Орнано, серьезного, добросовестного и набожного солдата. Тот принялся исправлять воспитанника, приученного к лени и богохульству; заставлял его читать «правильные» и ученые книги и упражняться в военном искусстве. В 1621 году Гастон сопровождал брата в походе против гугенотов, однако на следующий год заболел и в новой кампании не участвовал.

Новая перемена в правительстве (введение в Королевский совет Ришельё) обернулась для Гастона отставкой гувернера: Людовик поступил так в угоду матери, недолюбливавшей д’Орнано, да и младшему брату исполнилось уже 16 лет, зачем ему дядька? Слезы и мольбы подростка действия не возымели; тогда он пустился во все тяжкие, окружив себя такими же сорванцами и возглавив «Совет шалопаев». Через три месяца брат и мать капитулировали и призвали д’Орнано обратно. Обер-гофмейстером принца стал писатель-моралист Робер Арно д’Андильи, которого Ришельё сделал своим сторонником и осведомителем. В январе 1626 года кардинал с одобрения королевы-матери добился для полковника д’Орнано маршальского жезла. В то время как раз возник новый конфликт с гугенотами; Гастон попросил у старшего брата позволения возглавить армию и усмирить бунт в Ла-Рошели, однако Людовик отказал и даже сделал выговор д’Орнано, заподозрив, что он стоит за этой просьбой.

Несмотря на это, братья прекрасно ладили. Трещина в их отношениях возникла, когда речь зашла о женитьбе Гастона (это в некотором роде было государственной необходимостью, поскольку у королевской четы до сих пор не было детей). Людовик по своему обыкновению вынес этот вопрос на рассмотрение Совета. Ришельё, как обычно, составил меморандум, изложив в нем все «за» и «против», но оставляя решение за королем. Королю совсем не нравился выбор, сделанный матерью, — герцогини де Монпансье (он не желал усиления дома Гизов), но в конце концов он дал согласие на брак.

Однако и Гастон вовсе не желал жениться на мадемуазель де Монпансье. Граф де Суассон сам претендовал на ее руку, Конде тоже был против брака, однако сильнее всех возражала Анна Австрийская, прекрасно понимавшая, что ее позиции сильно пошатнутся, если жена Гастона родит ему наследника. А ее верная подруга герцогиня де Шеврез подала новую идею: Людовик не отличается крепким здоровьем да еще и постоянно ездит воевать; если с ним что-нибудь случится, королем станет Гастон, и Анна сможет выйти за него замуж…

Герцогиня развила бурную деятельность, устроив целый заговор против брака Месье. Она явилась ночью к самому Гастону и на коленях умоляла его не жениться. Два месяца противники свадьбы собирались по вечерам в Фонтенбло в спальне д’Орнано, не встававшего с постели из-за подагры. Здесь были вечные интриганки принцесса де Конти, госпожа де Лавалетт (в девичестве де Верней), а также герцоги де Лонгвиль, де Монморанси и де Невер. Герцогиня де Шеврез втянула в заговор обоих Вандомов, Конде и Суассона, списалась со своей родственницей герцогиней де Роган — убежденной гугеноткой из Ла-Рошели. Гастон снесся с герцогом Савойским. Через Карлейля предупредили Бекингема — взбешенный тем, что Людовик закрыл ему въезд во Францию, он был готов на всё. Бенжамен де Субиз, со дня подписания мира в Монпелье укрывавшийся в Лондоне, получил обещание военной помощи. Посол Нидерландов уклонился от обсуждения данной темы, но заговорщиков это не встревожило. Д’Орнано даже разослал письма нескольким губернаторам провинций, справляясь, как бы они поступили, если бы герцогу Анжуйскому пришлось покинуть двор и искать их гостеприимства. Это было большой ошибкой: некоторые его адресаты, в том числе герцог д’Эпернон, немедленно переслали его письма королю.

Людовик понял, что дело серьезное, и вызвал к себе Ришельё и Шомберга. Те посоветовали поступать с осторожностью: доказательств мало, до сих пор Гастон ничем себя не скомпрометировал, надо просто удалить от него дурных советчиков. Король с ними согласился — и начал действовать.

Вечером 3 мая 1626 года 600 французских гвардейцев заняли двор замка Фонтенбло, а все дороги, ведущие в Париж, были перекрыты конными кордонами. На следующий день Людовик ужинал в окружении многочисленных придворных и засиделся допоздна за оживленной беседой. Затем он пожелал всем доброй ночи и ушел к себе, разделся и лег в постель, однако полчаса спустя позвал лакеев и снова оделся. Взяв гитару и принявшись что-то наигрывать, он велел привести к себе д’Орнано. Больного маршала подняли с постели. «Как мой брат сегодня вел себя на охоте? — огорошил его король неожиданным вопросом. — Ему понравилось?» Сбитый с толку д’Орнано ответил утвердительно. В это время в спальню вошел капитан гвардейцев дю Алье, а король, продолжая играть на гитаре, вышел в гардеробную. Дю Алье сообщил д’Орнано, что тот арестован, забрал у него шпагу и отвел в караульное помещение. Людовик тотчас велел позвать брата и сообщил ему новость об аресте его наставника. «Я не могу поверить, что он нечестный человек, — воскликнул Гастон, — на него уже не раз клеветали, а он защищался и оправдался!» «Я вас люблю, брат, — отвечал король, — но уверяю вас: маршал недобрый человек, он хотел погубить вас». «Если я узнаю, кто оклеветал перед вами маршала, то непременно убью его и брошу его сердце на съедение моим слугам!» — на этой энергичной фразе Гастон повернулся и ушел.

Помимо д’Орнано арестовали двух его братьев и отправили в Бастилию в компанию к двум заговорщикам 1617 года — Модену и Деажану; супругу маршала выслали из Парижа. Пощадили только Арно д’Андильи, поскольку Ришельё точно знал, что тот пытался уговорить принца ничего не предпринимать, тогда как маршальша д’Орнано, Вандомы и двое приближенных Гастона, Буа д’Энмец и Пюилоран, подбивали его на месть.

Единокровные братья короля не могли допустить мысли, что он уже вырос и способен принимать решения самостоятельно, считая аресты и изгнания результатами происков кардинала. Великий приор Франции Александр де Вандом посоветовал Гастону отправляться прямиком во Флери-ан-Бьер, где тогда жил Ришельё, и, пригрозив ему оружием, добиться освобождения д’Орнано. Гастону достало бы глупости так и сделать, но в ход истории в очередной раз вмешался его величество случай: Анри де Талейран-Перигор, граф де Шале, доверенное лицо Сезара де Вандома, предупредил кардинала об опасности через своего дядю командора де Валансе.

Ришельё немедленно отправился в Фонтенбло и прочитал принцу проповедь, наставив его на путь истинный. Но Гастон был всего лишь игрушкой в руках «старших». Сезар де Вандом теперь затеял похищение кардинала по дороге из Флери в Фонтенбло. Ришельё, в очередной раз предупрежденный Валансе, решил больше не заниматься самодеятельностью, а поставить в известность короля. Людовик XIII прислал главному министру охрану — 60 конных и столько же пеших гвардейцев из дворян. Тут подоспело письмо от губернатора Лиона д’Аленкура: ему сообщили, что Гастон собирается покинуть двор, предварительно убив Ришельё. Людовик вызвал брата на допрос; тот во всём сознался.

Сказать, что Людовик пришел в ярость — не сказать ничего. Он забрал печати у канцлера д’Алигра, уверявшего Гастона, что непричастен к аресту д’Орнано (правительство должно выступать единым фронтом!), и отдал интенданту финансов Мишелю де Марильяку. Но что он мог сделать собственному брату? 31 мая 1626 года Гастон письменно обязался верно служить королю, не плести заговоров, враждебных короне, и немедленно доносить обо всех подобных поползновениях.

Важнее всего на данный момент было обезвредить Вандомов, собиравшихся сделать из Бретани независимое княжество и состоявших в переписке с Субизом и Бекингемом. Ришельё был болен, и Людовик сам отправился в Бретань. По дороге он велел братцу Сезару приехать к нему в Блуа вместе с братцем Александром. Перед отъездом король отправил Ришельё письмо:

«Благодарение Господу, дела пошли на лад, как только Вы ими занялись. Я полностью Вам доверяю и не смог бы найти никого, кто служил бы мне лучше Вас. Прошу Вас не удаляться от дел, иначе они пойдут прахом. Я вижу, что Вы ничего не щадите на службе королю и что многие вельможи держат на Вас зло, ревнуя ко мне; будьте покойны: я стану защищать Вас от кого бы то ни было и никогда не покину. Королева-мать обещает Вам то же».

Несмотря на тревожные письма герцогини де Шеврез, испещренные восклицательными знаками, Вандомы исполнили волю короля. Вечером 11 июня они были в Блуа. Людовик принял их очень тепло, заявив, что сгорал от нетерпения их увидеть. Два дня спустя он опять встал среди ночи, послал за двумя капитанами гвардейцев — дю Алье и де Мони — и велел арестовать своих единокровных братьев и препроводить их в замок Амбуаз[34].

Наученный горьким опытом Людовик знал, что заговор подобен раковой опухоли и зачастую одной операции мало. Почти ежедневные визиты к Гастону графа де Шале, распорядителя королевского гардероба, возбудили его подозрения. В самом деле, спаситель кардинала теперь перешел на сторону его врагов, потеряв голову от любви… к герцогине де Шеврез (хотя он был женат и даже совсем недавно дрался на дуэли, защищая честь своей жены). Графу было 27 лет… «Его податливое высочество», как Ришельё называл младшего брата короля, замыслил бежать и встать во главе «партии противников женитьбы». Герцоги де Лонгвиль и де Невер подбивали на бунт Нормандию и Шампань, граф де Суассон и принц Пьемонтский обещали им поддержку. Теперь Людовик уже ясно видел, что женатый Гастон представляет для него меньшую опасность, чем холостой.

Поскольку Бретань осталась без губернатора, необходимо было срочно заполнить вакансию. Не уведомив ни королеву-мать, ни главного министра, Людовик 23 июня отплыл по Луаре в Нант, велев двору следовать за ним. Гастона он не отпускал от себя ни на шаг — они даже спали в одной постели.

Похоже, что верность любви и дружбе, воспеваемую в куртуазных романах, можно было встретить только на их страницах. Во Франции XVII века никто не мог считать себя защищенным от предательства. На королевском судне находился Роже де Граммон, граф де Лувиньи, закадычный друг графа де Шале, которого тот считал почти братом. Он тоже был заядлым дуэлянтом и намеревался драться в Сомюре с Кандалем, старшим сыном герцога д’Эпернона. В секунданты он позвал Шале. По правилам того времени секундант тоже был обязан драться, и противником Шале оказался Франсуа де Монморанси-Бутвиль, который за многочисленные «подвиги» (20 дуэлей со смертельным исходом!) уже был приговорен к заочной казни (вешали чучело преступника или прибивали к виселице табличку с его именем), но явился со своими друзьями на место экзекуции, изломал виселицу и свое изображение и был таков. Шале не мог драться с Бутвилем, поскольку был ему кое-чем обязан, а потому отказался быть секундантом своего друга. Этого оказалось достаточно: Лувиньи пообещал «переменить и друзей, и партию».

Когда 3 июля король прибыл в Нант, Лувиньи, переходя из кабака в кабак, рассказывал всем подряд, что при дворе зреет заговор против монарха, и главный в нем граф де Шале. Его россказни нашли заинтересованных слушателей…

Утром 8 июля Шале был арестован и провел несколько часов в караульне под охраной шотландских стрелков. В это время Мишель де Марильяк допрашивал Лувиньи. Тот заявил, что Шале участвовал в заговоре с целью помешать браку герцога Анжуйского, вел переписку с Лавалеттом и Суассоном и должен был лично устранить Людовика XIII, поэтому якшался с астрологами, хиромантами и гадалками. Если бы эти обвинения подтвердились, Шале заслуживал не только четвертования, но и сожжения на костре.

На следующий день Марильяк допрашивал самого Шале, который, надеясь признанием купить прощение, рассказал про тайные собрания, сношения с заграницей и роль в заговоре некой дамы. Людовик присутствовал при допросе, стоя спиной к подозреваемому и не произнеся ни единого слова. Наивные речи молодого человека, что он состоял в заговоре всего 13 дней, а «этого недостаточно, чтобы нарушить порядок в государстве», явно не пошли ему на пользу. У Шале оставался единственный шанс — заступничество кардинала, который был обязан ему избавлением от смертельной опасности. Ришелье, прибывший в Нант 14 июля вместе с Марией Медичи, согласился выслушать графа. Шале напирал на то, что помешал бегству Гастона в пути, но своими признаниями только губил себя. Ришельё прекрасно понимал: раз заговор раскрыт, кто-то должен быть наказан, но этот кто-то не может быть родным братом короля. Шале был обречен.

Мать и беременная жена Шале приехали в Нант, чтобы попытаться спасти сына и мужа. Госпожа де Талейран посылала королю письма, прося смилостивиться: ее сын служил Людовику с восьми лет, получил раны под Монпелье и Монтобаном, доказав свою преданность монарху…

Между тем Гастон, узнав об аресте Шале, хотел бежать, но было слишком поздно: все дороги перекрыли, и председатель парламента Ле Куанё, один из фаворитов герцога Анжуйского, посоветовал ему покориться. Людовик XIII лично допрашивал брата шесть раз в присутствии матери, Ришельё, Шомберга и Марильяка. Гастон не подписал протоколы допросов, но и в таком виде они служили достаточным основанием для осуждения Шале. Принц, не скрывая своей вины, сдал всех, кому обещал защиту и покровительство. В благодарность за чистосердечное признание король пожаловал ему титул герцога Орлеанского, владение графством Блуа, 560 тысяч ливров ежегодного пенсиона и еще 300 тысяч ренты при условии женитьбы на мадемуазель де Монпансье. Невесту с матерью срочно вызвали в Нант, а жених, предоставив Ле Куанё улаживать все дела с Ришельё, отправился с приятелями на мальчишник в Ле-Круазик верхом на мулах и ослах без седла, «как цыгане».

Пятого августа Шале, заключенный в Речной башне, мог видеть из своего окошка огни, мерцавшие в зале Малого дворца, где праздновали помолвку принца. На следующий день подписали брачный договор, и кардинал Ришельё совершил свадебный обряд в церкви при монастыре ордена минимов. По свидетельству Буа д’Энмеца, «такой унылой свадьбы еще не было видано. На Мадам было платье из белого атласа и жемчуга, одолженные обеими королевами. На Месье был ношеный костюм. Во весь день не слышно было ни скрипок, ни музыки». Однако Малерб писал Ракану, что «весь двор охвачен радостью», а больше всех королева-мать.

Утром 19 августа Шале вызвали в зал суда и велели встать на колени. Марильяк зачитал приговор: виновный в оскорблении величия, он будет обезглавлен и четвертован, его наследники лишены дворянства, а имущество конфисковано. По обычаям того времени приговор должен был быть приведен в исполнение в тот же день.

Людовик, не любивший присутствовать на казнях, собирался покинуть город. Как только он переехал крепостной ров, к нему бросились две женщины, мать и жена Шале, и упали перед ним на колени. Людовик пообещал им, что граф умрет как дворянин; это значило, что его не четвертуют, а только отрубят голову.

Казнь была назначена на шесть часов вечера. Легкомысленный Гастон, словно не понимая всей серьезности происходящего, решил «спасти» человека, которого из-за него отправили на смерть: его сообщники выкрали палача. Тогда секретарь суда отправился в тюрьму и нашел там висельника, согласившегося выкупить собственную жизнь ценой грязной работы. Но в любом деле есть свои профессиональные секреты: меч, который никто не подумал наточить, оказался тупым; первый удар лишь сбросил Шале с плахи на помост, и палач-недотепа принялся бестолково тюкать несчастного по шее. Стоявший в первом ряду зрителей бочар бросил ему долото. До двадцать девятого удара страдалец еще кричал, и только после тридцать четвертого его голова была отделена от туловища.

Однако в деле о заговоре еще не была поставлена точка: главным виновным считался д’Орнано. Судьба избавила его от плахи — 2 сентября он скончался в Венсенском замке вследствие задержки мочи. Недруги кардинала возвели на него обвинения в отравлении, но это была сущая нелепость, так что даже оправдываться не стоило. Со смертью маршала расследование можно было прекратить, иначе обвинения коснулись бы королевы Анны, принцев крови и представителей иноземных держав. Душой заговора была герцогиня де Шеврез, супруга пэра Франции, тоже не подлежащая суду в силу обладания привилегиями. Людовик мог только отправить ее в изгнание, а потому велел ехать в Пуату. Однако непокорная герцогиня, обозвав короля «дураком и бестолочью», а кардинала «олухом и наглецом», отбыла в Лотарингию, которая тогда была заграницей.

Десятого сентября в Париже состоялся Большой совет. Позади кресел короля и королевы-матери расположились Ришелье, Марильяк и другие министры; принцы, герцоги и прочие члены Совета расселись вдоль стен. На середине зала поставили складной стул для Анны Австрийской, на котором было неудобно сидеть; к моральным мучениям королевы добавились физические.

Секретарь зачитал показания Шале, в которых говорилось, что он действовал по личным директивам королевы и герцогини де Шеврез. Присутствующие пришли в сильное волнение. Анна отвечала, что ничего не знала о заговоре и не отдавала приказов преступникам и клеветникам. Тогда огласили признание Гастона, что супруга его старшего брата несколько раз за три дня просила его не вступать в брак.

— Вы собирались замуж за моего брата, сударыня? — спросил Людовик некогда горячо любимую жену.

— Не слишком бы я выиграла от подмены! — гордо отвечала королева.

В конце концов король постановил, чтобы из протоколов изъяли все документы, касающиеся королевы, полагая, что она получила серьезный урок. Следом слово взяла королева-мать, чтобы призвать невестку жить так, как жили все королевы Франции, пообещав любить ее и наставлять, чем она прежде пренебрегала.

Мария Медичи торжествовала: осуществив давно задуманный план, она полностью уверовала в безраздельность и безграничность своей власти, поскольку сын по ее указке безропотно удалил от двора всех несогласных. Это вовсе не значило, что между матерью и сыном возникли доверительные отношения. Преданный женой и братом, Людовик чувствовал себя как никогда одиноким. Ему нужен был человек, которому он мог бы доверять, не опасаясь удара в спину. И таким человеком оказался Ришельё — кто бы мог подумать! Враги кардинала, желавшие его свалить, невольно укрепили его позиции.

Обладая проницательным умом, широчайшими познаниями и железной волей, Ришельё не мог похвастаться крепким здоровьем: он страдал от мигреней, нарывов, геморроя, да и психика его была расшатана: утверждают, что его преосвященство иногда воображал себя лошадью и бегал на четвереньках вокруг стола, издавая ржание. Когда кардинал бывал серьезно болен, заседания Совета проводились у его постели. Если на них присутствовал король, для него ставили кушетку: согласно этикету лежать в присутствии монарха разрешалось, если возлежал он сам. Под предлогом нездоровья Ришельё уже неоднократно подавал прошение об отставке, но король регулярно его отвергал. Впрочем, можно предположить, что главный министр нуждался в письменном подтверждении королевского благорасположения. В 1626 году Ришельё уже дважды, в мае и июне, просил позволить ему удалиться от дел, 14 августа он подал третье прошение, на которое Людовик ответил, что «никого не любил больше его и никому не доверял в большей степени».

Чтобы драгоценная жизнь королевского министра не подвергалась угрозе (стало известно, что на кардинала готовилось третье покушение), Людовик отдельным распоряжением от 27 сентября позволил ему иметь личную гвардию. Помимо пятидесяти аркебузиров, присланных королем, Ришельё нанял еще 30 гвардейцев. У него имелись на это средства: с января 1626 года король стал выплачивать ему ежегодную пенсию в 60 тысяч ливров. В каждой резиденции Ришельё отводилась особая комната для капитана гвардейцев. Охрана должна была постоянно находиться при кардинале во всеоружии; только являясь в Лувр, он должен был оставлять гвардейцев за воротами. Гвардейцами кардинала называли только конную роту, набранную из тщательно проверенных людей по надежной рекомендации. Претендент должен был быть не моложе двадцати пяти лет и отслужить не меньше трех лет в армии. Когда кардинал подбирал достойного командира для своих гвардейцев, Ахилл д’Этамп де Валансе поклялся честью, что его преосвященство не найдет никого храбрее господина де Кавуа, которого некогда сам пронзил шпагой на дуэли. Офицеры были по большей части бретонцы, тогда как королевских мушкетеров поставляли Гасконь и Беарн. Личная охрана Ришельё первой облачилась в униформу — красный плащ-пелерину с белым греческим (четырехконечным равносторонним) крестом спереди и сзади.

После «заговора Шале» Людовик был полон решимости сосредоточить все бразды правления в своих руках. В сентябре скончался Ледигьер, и король окончательно отменил должность коннетабля, чтобы самому оставаться главнокомандующим. В октябре он назначил Ришельё главным сюринтендантом навигации и торговли, однако без права командовать военным флотом и без жалованья. Эта оговорка была сделана по просьбе самого кардинала; он даже отказался от права на невостребованное имущество с затонувших кораблей, которое теперь переходило в пользу морского флота. Благодаря этому Ришельё вскоре сумел поставить на службу королю около восьмидесяти кораблей, закупленных в Голландии или построенных по их образцу во Франции. В октябре же он по приказу Людовика XIII выкупил у губернатора Нормандии крепость Гавр — ключ к устью Сены. В следующем году герцог де Монморанси покинул должность великого адмирала, получив компенсацию в 1,2 миллиона ливров, и Людовик решил взять на себя и эти обязанности. Мария Медичи уступила Ришельё область Бруаж на Атлантическом побережье, и он вознамерился построить там крупный порт в противовес Ла-Рошели. Пора было покончить с этим оплотом гугенотов.

ЖЕЛЕЗНАЯ ВОЛЯ

Казна опять была пуста, но у главного министра имелись идеи, как ее наполнить. 2 декабря 1626 года в большом зале дворца Тюильри открылась ассамблея нотаблей. Доклад о финансовом положении делал канцлер Мишель де Марильяк, а не сюринтендант финансов д’Эффиа. Впрочем, компетентность Марильяка в этой области была неоспорима. Он сообщил присутствующим, что король намерен свести дебет с кредитом за счет сокращения расходов; вот почему, в частности, он отменил должности коннетабля и адмирала: каждая обходилась ему в 400 тысяч ливров в год. Из тех же соображений следует снести «ненужные» крепости и избавиться от расходов на жалованье их гарнизонам. Король не хочет поднимать прямые налоги, чтобы не увеличивать тяготы своего народа, а потому предполагается выкупить части королевского домена, заложенные по низкой цене, а также отданное на откуп право собирать налог на соль[35]. Затем, явно повторяя слова Ришельё, Марильяк заговорил о необходимости развивать торговлю и флот, а выступавший после него Шомберг свернул на военные дела и заявил, что для стяжания воинской славы необходимо иметь постоянную армию в 30 тысяч солдат. Вкратце повторив основные мысли предыдущих ораторов, Ришельё закончил свою речь словами: «Государству не так потребны многочисленные ордонансы, как их исполнение; пусть слов будет мало, а дел много; так можно будет судить о добрых намерениях и здравомыслии членов ассамблеи».

Направление было задано. По мере заседаний принимались решения, утверждавшие политику правительства: сумму выплачиваемых пенсий сократили с шести-семи до двух миллионов ливров. Список крепостей, подлежавших сносу, составили без труда. Ассамблея даже пошла дальше предложений Ришельё (кстати, между ним и Марильяком наметились разногласия) и умоляла короля карать государственных преступников по всей строгости закона, то есть казнить и конфисковывать их имущество. Всякое сношение с посланниками иностранных государей без особого разрешения монарха было запрещено. (Впрочем, представители духовенства отказались поддержать эту меру, поскольку под нее подпадал папский нунций.)

Тем временем сами иностранные посланники никак не могли увидеться с королем, который за весь декабрь приехал в Париж только на Рождество, а в остальное время охотился на оленей, не давая роздыху своей свите. Это времяпрепровождение начинало тревожить Ришельё, поскольку рядом с Людовиком постоянно находился Бассомпьер, а кардинал весьма ревниво относился к королевским фаворитам, тем более что этот обладал не только физической выносливостью, но и острым самостоятельным умом.

Здесь нужно сделать небольшое отступление, поскольку мы не успели рассказать о стремительной карьере и головокружительном падении Франсуа де Баррада. Бывший паж Шомберга вошел в фавор «не ради дел государства, а ради охоты и особых наклонностей короля», пишет венецианец Морозини. Этот фавор стал достоянием гласности в марте 1625 года. Под влиянием нового любимца король даже изменил свое поведение: целых две недели просидел в Париже, не выезжая на охоту, потому что Баррада предпочитал городскую жизнь и дамское общество сельской местности и погоне за дикими зверями. Королеве-матери Людовик заявил, что взял Баррада к себе на службу, потому что тот ни от кого не зависит. Фаворит садился с ним в карету — большая честь! Король с ним не расставался и даже обнимал рукой за плечи, что дало повод для пересудов. В самом деле, молодой человек был очень хорош собой, к тому же Людовик не позволил ему жениться на красивой фрейлине, в которую тот был влюблен. Однако данное обстоятельство говорит скорее не об извращении, а о собственническом чувстве короля: его слуга должен принадлежать ему целиком.

В апреле Людовик назначил Баррада первым конюшим, купив эту должность за 14 тысяч экю у господина де Лианкура, зятя Шомберга. В декабре 1625 года Баррада уже был обер-камергером (120 тысяч экю уплачено герцогу де Монморанси), а его брат-священник стал епископом Нойона. Затем он сделался капитаном замка Сен-Жермен, наместником короля в Шампани, великим бальи Труа и губернатором Шалона. Но тут наступило головокружение от успехов. Зарвавшийся юнец решил, что ему всё позволено, стал вмешиваться в политику, делал неосторожные замечания по поводу Нормандии и Бретани, находящихся в полном распоряжении королевы-матери и кардинала. Он совершил большую ошибку, перейдя грань дозволенного. 2 декабря 1626 года Людовик дал ему отставку. Баррада вспылил и в присутствии короля вызвал на дуэль господина де Сувре, которого считал виновником своей опалы. Тогда его прогнали с глаз долой. Симон Контарини писал в депеше от 11 декабря 1626 года, что Баррада пал жертвой своего легкомыслия. «Он заслуживает сочувствия и прощения, поскольку ему всего 19 лет и он всего лишь служил своему господину». Надо сказать, что Людовик сильно переживал из-за случившегося: опала Баррада повергла его в состояние глубокой меланхолии. Как человек он был несчастен, но как король не мог допустить, чтобы ему перечили и тем более садились на шею. К чести его любимца надо сказать, что он не затаил зла на своего государя: сколотил пехотный полк и служил королю верой и правдой.

История королевского фаворита даже вошла в поговорку: «фортуной Баррада» стали называть скоротечную удачу. Это выражение главным образом свидетельствует о характере Людовика XIII, способного увлекаться, привязываться к людям, но не позволяющего им переступать черту. К сожалению, пример Баррада никого ничему не научил…

Одобрив выкуп королевского домена и меры правительства в отношении флота и торговых компаний, ассамблея нотаблей завершила работу 24 февраля 1627 года (в следующий раз ее созвали только 22 февраля 1787-го).

Все прежние ассамблеи заканчивались принятием деклараций, которые оставались на бумаге. Пора было начать воплощать их на практике, и случай проявить железную волю представился довольно скоро — и при весьма прискорбных обстоятельствах.

Начиная со второй половины XVI века все французские монархи издавали ордонансы против дуэлей. К ним уже давно привыкли, и никто не верил, что их кто-то будет применять. Уже в правление Людовика XIII были изданы декларации 1613, 1617 и 1623 годов о том, что оскорбленные дворяне вместо дуэли обязаны в течение месяца подать жалобу в суд маршалов. Эдикт 1624 года предоставил Парижскому парламенту юридическое основание для осуждения на заочную казнь. В том же году уже известный нам Франсуа де Монморанси-Бутвиль убил на дуэли графа де Понжибо, племянника маршала Шомберга, и, будучи приговорен вместе с секундантами к заочному повешению, явился на место экзекуции и сломал виселицу.

В среднем за год на дуэлях погибали 220 дворян, и поведение во время поединков было далеко не рыцарским. При этом дуэли не осуждались обществом, а бретеров называли «гладиаторами». Тот же Бутвиль мог вызвать человека на поединок просто для того, чтобы проверить его храбрость.

Новый эдикт о дуэлях был принят в марте 1626 года. Ришелье, несмотря на личную трагедию (напомним, его старший брат был убит на дуэли), советовал королю не казнить дуэлянтов, а лишать их должностей и материальных благ, пожалованных короной, и только в случае смерти одного из участников поединка отдавать второго под суд. Однако Парижский парламент потребовал смертной казни для всех дуэлянтов. Ришельё настаивал: «Никто не может осудить врача, который решился применить новое снадобье, убедившись в недейственности старого». Король в очередной раз прислушался к его мнению и ввел градацию наказаний: за вызов на дуэль — лишение должностей, конфискация половины имущества и изгнание из страны на три года; за дуэль без смертельного исхода — лишение дворянства, шельмование или смертная казнь; за дуэль со смертельным исходом — конфискация всего имущества и смертная казнь; дуэль с привлечением секундантов карается смертью вне зависимости от исхода. При этом Людовик поклялся никогда не миловать дуэлянтов и потребовал от своего секретаря никогда не подписывать грамот о помиловании, а от канцлера — никогда не прилагать к ним печать. Теперь оставалось подтвердить слова делом.

Первым нарушил эдикт герцог де Прален; его удалили от двора и лишили должностей королевского наместника в Шампани, бальи Труа и губернатора Марана. Его пример не остановил Бутвиля — в том же году он убил на дуэли графа де Ториньи, а в следующем ранил барона де да Фретта прямо при дворе и даже не думал скрываться! Это было уже слишком; король послал швейцарских гвардейцев его арестовать. Однако Бутвиля кто-то предупредил, и он со своим родственником и другом графом де Ромадек де Шапелем уехал во Фландрию. Правительница Испанских Нидерландов эрцгерцогиня Изабелла предоставила ему покровительство при условии, что он не станет драться в ее владениях, и даже заступилась за него перед Людовиком XIII. Непреклонный король запретил Бутвилю появляться при своем дворе и в Париже. Тот еще не осознал, насколько всё серьезно: «Раз мне отказывают в прощении, я буду драться в Париже, причем на Королевской площади».

У покойного Ториньи был друг, маркиз де Беврон, который поклялся отомстить за его смерть и со своим оруженосцем Бюке погнался за Бутвилем. Было совершенно ясно, что он не удовлетворится извинениями и словами их конфликт не разрешить. Изабелла всё же попробовала уладить дело миром и поручила эту миссию генералу Амброзио Спиноле, прославившемуся взятием Бреды в 1625 году после долгой осады. 2 февраля тот пригласил обоих врагов к себе на ужин; они для виду обнялись и пообещали забыть вражду, однако сразу после этой сцены Беврон заявил Бутвилю и Шапелю, что вызов остается в силе. Весной Бутвиль приехал в Париж, нашел своего врага и назначил время и место дуэли: 12 мая 1627 года, два часа дня, Королевская площадь.

Секундантами Бутвиля стали Шапель и Ла Берт, а секундантами Беврона — его зять маркиз де Бюсси д’Амбуаз и Бюке. Правда, маркиз был серьезно болен, горел в лихорадке, и ему несколько раз пускали кровь — из руки и из ноги, причем даже в самый день дуэли. Беврон попросил Бюсси остаться дома, но тот возразил: «Простите, сударь, даже если смерть возьмет меня за горло, я хочу драться».

Поединок начался. Бутвиль и Беврон выбили друг у друга шпаги и схватились врукопашную, не пуская в ход кинжалы. Шапель сразил Бюсси, едва державшегося на ногах, а Бюке тяжело ранил Ла Берта. Беврон с Бюке тотчас уехали в Англию, а Бутвиль и Шапель решили бежать в Лотарингию.

Узнав о поединке, Людовик, находившийся тогда в Лувре, немедленно велел главному прево арестовать дуэлянтов. Полиция взяла неверное направление, но ей помогли люди госпожи де Мем, матери погибшего Бюсси д’Амбуаза, которая, несмотря на горе, предприняла немедленные действия, чтобы помешать своей невестке завладеть родовым замком. Два человека, посланные ею в Шампань, совершенно случайно напали на след Бутвиля и Шапеля и сообщили о них куда следует. Их арестовали утром на постоялом дворе, где они остановились на ночь.

Людовик был уже в Версале; Мария Медичи известила его письмом об аресте дуэлянтов. Король немедленно отрядил за ними капитана своих гвардейцев. Преступников привезли в Париж с почетом: в карете, под охраной 140 всадников, к которым по дороге присоединились еще 300 солдат.

В тот же день, 31 мая, король вызвал в Лувр членов парламента и повелел им немедленно расследовать это дело. Наутро начались допросы.

Бутвиль сразу во всём сознался, а Шапель запирался и даже утверждал, что не знает, где находится Королевская площадь.

3 июня графиня де Бутвиль, жена преступника, бросилась в ноги королю, когда тот вышел с церковной службы, и умоляла о милосердии. Но Людовик молча прошел мимо нее, сказав сопровождающим: «Мне жаль эту женщину, но я хочу и должен сохранить свою власть». Бедная графиня попыталась заявить отвод судьям и передать судебное разбирательство в Королевский совет. Она заручилась поддержкой Анри де Конде и герцога де Монморанси, написала королю — всё тщетно. 16 июня генеральный прокурор потребовал для виновных смерти. Епископ Нантский, навещавший узников в Бастилии, передал им бумагу и чернила, чтобы они могли написать письма Ришельё, и лично отнес их кардиналу, за что тот его не похвалил.

Наверняка мольбы молодой женщины (ее мужу было всего 27 лет, а его другу — 29) пробудили в памяти короля сцены перед казнью Шале, и он, скорее всего, колебался. Но кардинал был тверд: «Мы перережем глотку либо дуэлям, либо эдиктам вашего величества». Закон есть закон. «Сколько знатных и достойных родов угасло! — написал Людовик XIII в послании парламенту. — Сколько бесчинств привели к тому, что величайшие люди моего королевства были вынуждены выйти на бой без всякой причины и основания. Все эти злоупотребления, достигшие крайности за отсутствием наказания, побудили меня дать свершиться правосудию, хотя одному Богу известно, как трудно далось мне это решение…»

Суд состоялся 21 июня; Шапель наконец-то повинился. В час дня осужденных приговорили к смерти, но казнь назначили на следующий день — вероятно, оставляя шанс получить королевское помилование. Обоих преступников отправили назад в Бастилию, что показалось им хорошим знаком. На вопрос, готов ли он умереть, Шапель отвечал: «Я-то готов, но мой кузен — молодой, богатый, родня величайших сеньоров Франции — рассердится, если заговорить с ним о смерти».

Тот самый парламент, который требовал от короля суровости в момент утверждения эдикта, теперь рассчитывал на его человеколюбие! Но Людовик только рассердился из-за этой отсрочки. В самом деле, госпожа де Бутвиль явилась в Лувр вместе с принцессой Конде, герцогинями де Монморанси, д’Ангулем и де Вантадур. Герцог Ангулемский просил Людовика XIII их принять. Он согласился выслушать просительниц в спальне Анны Австрийской. (Почему именно там? Думал преподать жене очередной урок, продемонстрировав свою непреклонность? Или это была «честная игра»: раз Анне запрещено принимать мужчин в отсутствие супруга, он сам общается с просительницами только в присутствии жены?) Беременная госпожа де Бутвиль стала молить о пощаде и упала в обморок. Людовик как будто растрогался, однако остался преисполнен решимости быть непоколебимым. Пока будущую вдову приводили в чувство, он сказал принцессе Конде: «Их утрата так же тяжела для меня, как и для вас, но совесть запрещает мне их простить».

Король всё же собрал Совет. Ришельё, по своему обыкновению, изложил письменно все аргументы за и против помилования, предложив заменить смертную казнь тюремным заключением, однако закончил так: «Ваше величество сам примет решение, наиболее полезное для государства». Людовик решил отдать приказ привести приговор в исполнение. Единственная милость, которую король оказал осужденным, — запретил палачу и его помощникам забрать себе их вещи, как тогда было принято.

В пять часов дня 22 июня 1627 года Бутвилю и Шапелю отрубили головы на Гревской площади. Охране был дан приказ: если кто-нибудь в толпе крикнет «Пощады!», немедленно арестовать. Всё имущество казненных было конфисковано.

После этой казни дуэли на некоторое время прекратились. Чем без пользы гибнуть на эшафоте, лучше отдать жизнь за короля, ведь в этом и состоит долг дворянина. А возможность пролить свою кровь на поле брани представилась довольно скоро.

ЛА-РОШЕЛЬ

Семейная жизнь Генриетты Марии не заладилась. Муж весьма небрежно относился к супружеским обязанностям, к тому же рядом постоянно маячил Бекингем, норовя встать между супругами. В довершение всех бед прозелитизм французских священников из окружения королевы вызывал всеобщее раздражение, а тут еще она сама отправилась в паломничество к «Тайбернскому дереву» — виселице в пригороде Лондона, на которой были казнены католики, мученики за веру. В августе 1626 года Карл I выслал из страны всех французов из свиты жены и практически посадил ее под замок. Людовик XIII отправил в Лондон Бассомпьера, зарекомендовавшего себя умелым дипломатом, чтобы прояснить ситуацию и уладить конфликт. Карл встретил его вопросом, уж не прибыл ли он объявить войну.

Но войны в гораздо большей степени хотела Англия. Прозорливый Ришельё готовился дать ей отпор, срочно сколачивая военный флот и поддерживая дружественные отношения с Голландией. Фламандец Питер Пауль Рубенс, художник и дипломат, работал над заключением союза между Лондоном и Мадридом; Ришельё приказал французскому послу в Мадриде господину дю Фаржи склонить Оливареса к союзу с Францией. Переговоры длились месяц, с 20 марта по 20 апреля 1627 года. Через год после подписания Монсонского договора католический и христианнейший короли сплотились против Альбиона — к великой радости французской «партии святош». Людовик XIII и его главный министр не обольщались насчет искренности этого союза, но лицемерный друг казался им лучше открытого врага, тем более что во Франции со дня на день ждали высадки английского десанта, поскольку ларошельцы, несмотря на все увещевания, отправили посольство в Лондон, чтобы просить Карла I силой добиться от Людовика XIII выполнения обещания срыть форт Пор-Луи. С начала года английские корабли по приказу короля перехватывали все французские суда в открытом море.

В начале июня королевскую семью постигло горе, которое, однако, позволило Людовику XIII вздохнуть с облегчением: супруга Гастона, родив 29 мая дочь, которую назвали Анной Марией Луизой, шесть дней спустя скончалась в Лувре двадцати одного года от роду. Но в любом случае, девочка не могла претендовать на престол. Именно об этом в первую очередь подумал Людовик. Те же мысли пришли в голову и Марии Медичи, которая сразу начала подбирать младшему сыну новую невесту. Однако Гастон успел привязаться к супруге, умной и красивой женщине, и сильно горевал об утрате. Матери он заявил, что женится вновь, только если ему доверят командование войсками под Ла-Рошелью, ведь всем давно ясно, что война на пороге. Король дал согласие, однако приставил к брату герцога Ангулемского.

На войну срочно требовались деньги, и Ришельё под свою ответственность занял у друзей больше миллиона ливров. (В 1627–1629 годах займы у богатых людей составляли около 18 миллионов ливров ежегодно, то есть 40 процентов всех доходов, и шли на содержание армии.) Эта мера оказалась очень своевременной: 27 июня 1627 года пять английских эскадр — 98 кораблей — вышли из Портсмута и устремились к острову Ре, который удерживал небольшой гарнизон под командованием Туара; рядом с ним были два старших брата. Защитникам острова предстояло иметь дело с семью полками — пехотой и конницей. Уже 30 июня об отплытии флота стало известно в Париже. В это время Роган вновь собирал войска в Лангедоке, а во французскую столицу доставили манифест Бекингема, в котором сообщалось, что цель экспедиции — заставить Людовика XIII сдержать обещания, данные его подданным-гугенотам, и оказать помощь Ла-Рошели.

Флотилией командовал сам Бекингем; Людовик немедленно собрался и выступил навстречу своему врагу. Однако в Вильруа короля свалила лихорадка: его бил озноб, голова раскалывалась, он жаловался на колотье в боку. Возможно, дали себя знать последствия воспаления легких, которым он переболел во время похода в Лангедок. Как часто бывало, болезнь усугубилась расстройством кишечника — надо полагать, на нервной почве. В таком состоянии король не мог ехать дальше. По совету врачей министры решили даже не сообщать ему новости, чтобы не расстраивать, и взяли управление страной на себя, согласовав этот вопрос с королевой-матерью. В Сентонж выехали Ришельё и Шомберг: один занимался флотом, другой — армией.

Во вторник 20 июля английские корабли показались в виду острова Ре; через день на оба французских форта, Сен-Мартен и Ла-Пре, обрушился вражеский огонь; англичане высадили десант. После ожесточенного боя, потеряв шесть десятков офицеров, в том числе родного брата Роллена де Сен-Бонне, Туара был вынужден отступить в Сен-Мартен-де-Ре. Потери неприятеля составили около пятисот человек. 27 июля на город двинулись восемь тысяч англичан; Туара заперся в форте Сен-Мартен, оставив около сотни солдат в форте Ла-Пре. Бекингем осадил крепость; англичане хозяйничали на острове, безжалостно обращаясь с жителями обоего пола.

В августе Людовику стало лучше; отныне в приказах, рассылаемых армии, значилось: «Составлено в присутствии короля в Вильруа». Людовик даже хотел выехать в Ла-Рошель, но врачи решительно этому воспротивились. 19 августа он уехал в Версаль, а оттуда в Сен-Жермен.

В начале сентября Туара удалось послать весточку о себе. Троим солдатам Шампанского полка вручили по шифрованной записке, спрятанной в запечатанную воском жестяную гильзу. Повесив их на шеи и обмотав головы рубахами на манер тюрбана, смельчаки попытались преодолеть вплавь пролив, отделявший остров Ре от материка. Их заметили англичане и бросились в погоню. Один утонул; другой, изнемогая, решил сдаться, но его пристрелили; только Пьер Ланье, умевший хорошо нырять, добрался до суши — искусанный рыбами, замерзший и совершенно обессилевший. Он выполз на берег у мельницы в двух километрах от форта Пор-Луи, куда его отвез оказавшийся поблизости крестьянин. Одетый в одну лишь рубашку, Ланье предстал перед герцогом Ангулемским и передал ему шифровку: Туара писал, что, не имея ни продовольствия, ни самого необходимого, ему с солдатами остается лишь один выход — умереть на службе королю. «Если Вы хотите спасти этот форт, пришлите плоскодонки, самое позднее 8 октября, ибо вечером 9-го мы все умрем с голоду». Людовик XIII наградил отважного пловца, назначив ему пенсию в 100 экю.

Ришельё вызвал плоскодонки из Байонны и оснастил их в Ле-Сабль-д’Олоне. Уже 7 сентября, между двумя и тремя часами ночи, 13 лодок причалили к берегу под стенами форта Сен-Мартен и выгрузили провиант и боеприпасы.

Чтобы помешать англичанам завладеть Ла-Рошелью, надо было действовать на упреждение — самим осадить город. Шомберг и Марильяк предлагали это еще в начале лета; теперь и кардинал осознал, насколько осада необходима. По приказу короля герцог Ангулемский расположил свои войска вокруг мятежного города и начал земляные работы, чтобы прервать его сообщение с остальным миром.

Население Ла-Рошели тогда составляло 27 тысяч жителей. Буржуа и королевские чиновники были против английского вторжения, прекрасно понимая, чем оно грозит; чернь, моряки и пасторы, наоборот, ждали англичан; к ним примкнули и местные дворяне — «по идейным соображениям». 10 сентября в пять часов вечера ларошельцы открыли огонь по землекопам; Пор-Луи ответил выстрелами. Так началась война.

Пятнадцатого сентября, чувствуя себя совершенно здоровым, Людовик объявил о скором отъезде на фронт. На время своего отсутствия он поручил Марии Медичи управлять областями к северу от Луары, опираясь на советы статс-секретаря де Бюльона. 25-го числа он выехал к армии, и 7 октября Ришельё встречал его в Партене́. Через пять дней оба были под Ла-Рошелью: Людовик остановился в Этре, Ришельё — в небольшом замке Пон-де-ла-Пьер, Марильяк и прочие министры худо-бедно разместились в деревушке Ла-Жарн, а Гастон остановил свой выбор на Дампьере. Он был раздосадован приездом брата, поскольку теперь уже никто не принимал его всерьез.

Короля сопровождал новый фаворит Клод де Рувруа, граф де Расс. Сын вельможи из Пикардии, разоренного Религиозными войнами, он состоял в пажах при Малой королевской конюшне (там содержались лошади, кареты и носилки для повседневного и личного использования). Граф был моложе Людовика XIII на шесть лет и сумел завоевать его дружбу, придумав, как во время охоты менять королевских лошадей, чтобы седоку не приходилось спешиваться: свежего скакуна подводили в обратном направлении, и король, вынув ногу из стремени, разом перемахивал на него, разворачивал и продолжал погоню за оленем. Это усовершенствование, а также умение трубить в рог, не пуская в него слюну, принесло «клопенышу», как презрительно прозвал его Бассомпьер, должность главного королевского егеря, а затем — капитана замка Сен-Жермен. В 1627 году он возглавил Малую королевскую конюшню.

А дела Туара были совсем плохи. Второй его брат Поль был убит пушечным ядром. В первых числах октября, решив, что его уже никто не спасет, Туара даже начал переговоры с Бекингемом об условиях капитуляции. Но тут, наконец, подул благоприятный ветер, и 7 октября, воспользовавшись сильным приливом в новолуние, целых 35 плоскодонок устремились к острову Ре; на них было больше восьмисот солдат с офицерами. Англичане их окружили и сильно потрепали, но двадцати пяти лодкам удалось прорваться и к четырем часам утра достичь форта Сен-Мартен, куда они привезли муку, вино, тушеную треску и овощи, окорока и солонину, а также одежду и обувь — можно было продержаться дней сто! Гарнизон Ла-Пре пополнили; осажденные насмехались над неприятелем, который тщетно пытался штурмовать форт. Потерпев неудачу, англичане целую неделю ничего не предпринимали. Пора было с ними кончать: Ришельё и Шомберг решили отправить на остров крупные силы, чтобы вышибить захватчиков.

Кроме того, нужно было воспрепятствовать объединению гугенотов. 4 октября 1627 года Людовик своей декларацией поручил Тулузскому парламенту начать судебный процесс против герцога и пэра де Рогана, лишенного неприкосновенности за государственную измену.

Принц Конде отправился воевать в Лангедок. «Нужно уничтожить гугенотов, — напутствовал его Ришельё. — Если мы сохраним Ре, это будет легко. Если мы его потеряем, это будет сложнее, но всё же возможно и необходимо как единственный способ восполнить потерю Ре. Иначе англичане и ларошельцы объединятся и усилятся. Сохраним мы Ре или потеряем, нужно перенести войну в Англию — только так мы помешаем англичанам вынести ее за пределы».

Королевские войска, осадившие Ла-Рошель, включали дюжину полков — чуть больше двенадцати тысяч солдат. Союзники-испанцы пообещали прислать 70 кораблей; те в самом деле достигли берегов Бретани, но не двигались оттуда под различными предлогами. Ришельё ждал подхода двух десятков кораблей из Голландии. Поскольку армии предстояло зазимовать на позициях, он заботился о том, чтобы у солдат было всё необходимое: по его совету король запросил у Парижа и других верных городов шерстяную одежду и обувь. Офицеры и унтер-офицеры получали жалованье каждые 40 дней, рядовые — каждую неделю, а хлеб им раздавали бесплатно. Вопреки обычаю жалованье солдатам выплачивали не через офицеров, а напрямую, во избежание воровства. Принимались санитарные меры. Расходы были огромные: только на флот тратилось 226 340 ливров в месяц, а в целом осада обошлась в 40 миллионов ливров. Однако грабить местное население запрещалось под угрозой сурового наказания. Солдатам было предписано слушать мессу; об их духовных нуждах заботились капуцины под руководством отца Жозефа.

Но какой смысл держать армию на суше, если Ла-Рошель нельзя блокировать с моря? Еще во время первой, неудачной осады 1621–1622 годов, которую вели герцог д’Эпернон и граф де Суассон, итальянский инженер Помпео Таргоне предложил перегородить доступ в порт плавучими батареями и понтонами, соединенными цепями. Он даже издал в 1622 году тринадцатистраничную брошюру на эту тему. 10 сентября инженер был принят герцогом Ангулемским и в октябре получил 40 тысяч экю на строительство своего сооружения, хотя, по его утверждению, эта сумма покрывала лишь треть намечавшихся расходов.

Тем временем 6 ноября англичане, в свою очередь, получили подкрепление и устроили штурм форта Сен-Мартен. Застать Туара врасплох не удалось: он загодя расставил своих людей по местам, снабдив их боеприпасами и объяснив каждому офицеру его задачу. Первая атака была отбита, но Бекингем предупредил, что не станет выслушивать никаких донесений, кроме одного — о взятии форта. Однако после двух часов ожесточенного боя англичане отступили, так и не добившись своего. В это время Людовик XIII, проведя военный совет, решил форсировать пролив, чтобы прийти на помощь Туара. Он намеревался лично возглавить войска. «Но это же будет бойня, сир!» — попытался урезонить его Шомберг. «Я знаю, — спокойно отвечал король, — потому и хочу идти туда. Я посылаю войска на бойню, только когда это действительно необходимо, и готов повести их за собой». Но члены Совета никак не могли допустить, чтобы монарх подвергал себя такой опасности. В бой бросили королевских мушкетеров под командованием капитана Монтале.

Ночью Шомберг во главе королевских войск пересек пролив и соединился с Туара, который сообщил ему, что противник отступает на остров Луа, соединенный дамбой с Ре. Оба устремились в преследование; неожиданно атакованные англичане потеряли 1500–1800 человек убитыми, в том числе пятерых полковников, трех подполковников, 250 капитанов и 20 знатных дворян. В качестве трофеев французы захватили четыре пушки и 60 знамен, которые Клод де Рувруа отвез в Париж и торжественно развесил под сводами собора Парижской Богоматери.

На следующий день Бекингем, потерявший в этой авантюре четыре из семи тысяч человек, вернулся на корабль и ждал лишь попутного ветра, чтобы отплыть к английским берегам. Рассказывают, что угол его каюты был переделан под маленькую часовенку и перед миниатюрным портретом Анны Австрийской теплилась лампадка…

Гастон, не согласный быть на вторых ролях, поставил старшему брату ультиматум: либо его назначают командующим армией, отправленной подавлять мятеж в Лангедоке, либо разрешают вернуться в Париж и жить там, как ему вздумается. Людовик согласился на последний вариант. Не желая обитать в Лувре, Месье поселился инкогнито на постоялом дворе и пустился во все тяжкие. Мария Медичи рассчитывала, что старший сын тоже вернется на зиму в столицу. В самом деле, ну что делать в холод в этом гнилом болоте… Но у Людовика еще продолжался деятельный период, и он лично руководил осадой. Она обещала быть долгой и трудной: жители устраивали дерзкие вылазки, нанося урон королевским войскам, и получали помощь с моря.

А сооружение заграждений вокруг Ла-Рошели всё не продвигалось — мешали дожди и нехватка денег. Таргоне обещал всё закончить через пять месяцев, а если не получится, в порту надо будет затопить корабли. 24 декабря деревянную эстакаду, выстроенную итальянцем, вдребезги разбили канониры Ла-Рошели, а волны разметали обломки. Ришельё больше и слышать не хотел о проекте Таргоне. Однако ему предложил свои услуги другой инженер, на сей раз француз Клеман Метезо, представитель известной династии архитекторов, обещавший завершить все работы за три месяца, причем за свой счет и лично собрав четыре тысячи рабочих. Он и подрядчик из Парижа Жан Тирио считали, что дамбу надо строить не из дерева, а из камня: вбить длинные опорные столбы от мыса Корей до форта Луи, соединить их наискось бревнами такого же размера, промежутки завалить большими камнями, скрепленными илом, в середине оставить небольшое отверстие для прохода воды во время приливов и отливов, а перед ним затопить набитые камнями корабли. Длина дамбы должна будет составить примерно 1400 метров, ширина в нижней части — 16 метров, а в верхней — восемь, высота же должна быть такой, чтобы вода не покрывала ее даже во время самого сильного прилива.

Ришельё несколько раз перечитал главу об осаде Тира из «Истории Александра Македонского» Квинта Курция Руфа и дал прочесть королю. Тир находился на острове. Его жители насмехались над солдатами Александра, таскавшими на себе тяжелые камни, осыпали их стрелами и ждали помощи от парфян; однако дамба была построена и город взят. Людовик дал согласие на строительство каменной дамбы, к которому привлекли солдат.

Тем не менее Таргоне продолжал свои усилия вплоть до середины февраля 1628 года. Все корабли, перехватываемые в море, плюс те, которые были построены в Бордо, Людовик велел затопить перед строящейся дамбой.

В конце декабря в Париже стало известно о кончине герцога Мантуанского, не оставившего наследников. Одним из претендентов на трон был герцог Карл де Невер, французский отпрыск дома Гонзага. У него оказалось немало соперников, в том числе герцог Савойский, герцогиня Лотарингская и принц Гуасталлы. Герцогство Мантуанское входило в сферу влияния Священной Римской империи, поэтому Мадрид и Вена намеревались оккупировать земли дома Гонзага и посадить на престол в Мантуе своего ставленника. В интересах Франции было вмешаться, но у Людовика XIII опять оказались связаны руки…

В январе в Ла-Рошель прибыл союзник Амброзио Спинола, осмотрелся на местности и сделал вывод: «Abrir la mano у certar el puerto» — «Раскрыть кошелек и закрыть порт». Людовик XIII принял его 29-го числа; он только-только оправился после нового приступа болезни, показавшегося настолько серьезным, что из Парижа вызвали Эроара. Верный врач, которому было уже почти 80 лет, всего-навсего подверг своего постоянного пациента очередному кровопусканию. Сделав последнюю отметку в своем дневнике, старик заболел сам и 8 февраля 1628 года скончался. «Он был мне еще очень нужен», — сокрушался Людовик. А тут еще и Клод де Рувруа был ранен в бедро во время вылазки в тыл врага… Король не находил в себе сил, чтобы остаться, но совесть не позволяла уехать. Как обычно, он обратился за советом к кардиналу. И, как обычно, Ришельё составил записку с доводами за и против: снимать осаду нельзя ни в коем случае, иначе возникнет лига гугенотов, Англии, Священной Римской империи, Лотарингии и Савойи; присутствие короля воодушевляет войска, однако его жизнь — высшая ценность. Во время личной встречи Ришельё развеял последние сомнения Людовика, не скрывая при этом, что и сам, оставаясь, рискует. Поверив в его искренность и бескорыстие, Людовик XIII согласился уехать, пообещав вернуться, и назначил Ришельё командующим королевской армией под Ла-Рошелью и в соседних провинциях с правом издавать ордонансы. В распоряжении кардинала остались два статс-секретаря.

Десятого февраля 1628 года король отбыл в Париж. Кардинал проводил его до Сюржера. Людовик был взволнован и не сдерживал слез, давая ему последние наставления. Губернатору Марана господину де Гюрону он сказал: «У меня так тяжело на душе, что и не высказать словами, как больно мне покидать господина кардинала, я боюсь, как бы с ним не случилось беды; передайте ему от меня, что если он хочет уверить меня в своей любви, пусть бережет себя и не отправляется постоянно в опасные места, как он это делает повседневно; пусть подумает о том, что станется с моими делами, если я его потеряю. Я знаю, сколько людей тщились помешать ему взвалить на себя столь великое бремя, но я настолько ценю его услуги, что никогда о них не позабуду».

В тот же вечер Людовик написал Ришельё письмо, заканчивавшееся словами: «Вы можете всегда быть уверены в моем благорасположении, и знайте, что я сдержу все свои обещания Вам до самой смерти! Как подумаю, что Вас больше нет рядом со мной, мне кажется, что я пропал».

Кардинал поспешил ответить на это послание: «Свидетельства Вашей доброты и любви ко мне, которые Вы соизволили вчера мне предоставить… пронзают мне сердце болью оттого, что я разлучен с лучшим повелителем на свете».

По поводу «машины» Таргоне он не питал никаких иллюзий: 15 февраля ее в очередной раз разбило в щепы, тогда как дамба Метезо и Тирио потихоньку строилась, сокращая доступ в открытое море, и несколько легких судов с провизией уже не смогли проскользнуть к осажденным и были перехвачены королевскими войсками.

Двадцать восьмого февраля Людовик прибыл в Париж, где его уже с нетерпением дожидались иностранные послы. Венецианец Дзордзи, расписывая опасности, исходящие от Австрии, призывал французского короля как можно скорее заключить мир с Англией, но тот отвечал: «Я не уважаю и не боюсь англичан; раз они первыми напали на меня без причины, пусть первыми (если захотят) и просят о примирении».

Ришельё держал его в курсе всех событий, в том числе проинформировал, что 11 марта Луи де Марильяк с отрядом попытался проникнуть в осажденный город через сточные канавы, однако попытка не удалась.

Ла-Рошель не собиралась сдаваться. В марте состав городской управы обновился, и ее возглавил моряк Жан Гитон — неукротимый и безгранично преданный делу Реформации. (5 сентября 1621 года Гитон был назначен адмиралом ла-рошельского флота; 6 ноября он напал на Бруаж, где стояли на рейде 25 королевских кораблей, и затопил их, блокировав вход в порт. Однако в октябре 1622-го ла-рошельский флот потерпел поражение в морском сражении при Сен-Мартен-де-Ре.) В ратуше Ла-Рошели сохранился стол с мраморной столешницей, в которой он сделал выбоину своим кинжалом, якобы сказав при этом, что пронзит им любого, кто заговорит о сдаче, и велев убить им его самого, если он хотя бы заикнется о капитуляции. Агенты отца Жозефа устроили несколько покушений на Гитона, но тот уцелел.

В начале апреля 1628 года Ришельё велел соорудить баррикаду из кораблей, соединенных толстыми канатами, чтобы наглухо закрыть вход в порт и помешать снабжению осажденных.

Третьего апреля Людовик, как и собирался, выехал из Парижа в Ла-Рошель; 17-го числа он был в Сюржере, а в Этре войска встречали его пушечным салютом из фортов и кораблей. Король, осмотрев работы и проведя целую ночь на дамбе, не скрывал удовлетворения. В письмах к матери он не скупился на похвалы кардиналу. На насыпи разместились 11 фортов и 18 редутов, а на пушках Ришельё приказал выгравировать надпись «Ultima ratio regis» — «Последний довод королей».

Ла-Рошель еще не была обречена: вмешательство английского флота могло бы ее спасти. 15 мая на горизонте показались паруса эскадры из пятидесяти трех кораблей под командованием лорда Денбига. Развернувшись бортами к дамбе, они попытались разрушить ее из пушек, но французские батареи вели ответный огонь. Людовик лично руководил пушкарями, обучая их точной стрельбе, а Ришельё тайком подослал к Денбигу своих агентов, предложив золото в обмен на невмешательство. Англичане не решились вступить в бой и даже доставить провиант осажденным, которым Денбиг посоветовал начать переговоры с королем, от чего ларошельцы отказались наотрез, решив послать гонца к Карлу I. Проболтавшись на рейде, на заре 20 мая английские корабли подняли паруса и ушли восвояси, «к великому облегчению короля и кардинала», как сообщает Дзордзи.

Лето выдалось жарким и засушливым. Население Ла-Рошели, с трудом пережившее суровую зиму, питалось всем, что могло быть съедобным, в том числе водорослями и ракушками. Мать и сестра герцога де Рогана, находившиеся в городе, страдали наряду с остальными осажденными и получали на обед вареные сыромятные ремни. Люди умирали от голода, как мухи, но Гитон был тверд: «Достаточно, чтобы остался один человек и держал ворота на замке».

Тщетно Людовик призывал ларошельцев сдаться — они ждали новую английскую эскадру, словно Второе пришествие. Мессией должен был стать Бекингем, который развил бурную деятельность, готовя эту экспедицию. Поражение во Франции сделало его непопулярным в народе, и только благодаря заступничеству короля герцог избежал судебного преследования за коррупцию и некомпетентность.

Построенная дамба выдержала большой прилив 22 июля, однако не устояла перед приливом в новолуние; буря погубила 16 кораблей из двадцати пяти и повредила еще дюжину. Пришлось затыкать бреши и восстанавливать плавучее заграждение.

Нужно было торопиться: английская эскадра уже готовилась к отплытию из Портсмута. Но тут случилось непредвиденное обстоятельство: 23 августа 1628 года герцог Бекингем был убит в Портсмуте, в таверне «Пятнистая собака», лейтенантом Джоном Фелтоном. Раненный во время боя на острове Ре, 33-летний Фелтон был дважды обойден повышением, и еще ему задержали 80 фунтов жалованья; однако, ударив ненавистного временщика в грудь дешевым ножом, он мстил не только за себя, но и за весь английский народ. Он письменно изложил причину своего поступка и зашил эту бумагу в свою шляпу. Спокойно выйдя на задний двор, он сообщил людям Бекингема, что убийца — он. Его немедленно арестовали и отправили в Лондон на допрос. Тайный совет хотел подвергнуть его пытке на дыбе, однако судьи воспротивились, поскольку это противоречило английским законам. После долгого судебного процесса Фелтона повесили в Тайберне 29 ноября и отправили его тело в Портсмут, где выставили на всеобщее обозрение. Однако то, что задумывалось как публичное поношение, обернулось посмертным триумфом: к тому времени подвиг Фелтона уже восславили в стихах. Понятно, что смерть Бекингема обрадовала не только англичан, но и — в гораздо большей степени — Людовика XIII и Ришельё; они даже не сразу поверили такому счастью.

Третьего сентября дамба снова была разбита, но вскоре воссоздана с помощью каменщиков, присланных из Лимузена. Наконец 24 сентября она была почти закончена, однако, по общему мнению, первый же шторм мог ее разметать. А английский флот уже показался в виду Ла-Рошели: 2 октября все колокола в городе радостно трезвонили, приветствуя приближение 114 кораблей.

В этот день король и кардинал с самого утра были на берегу, на орудийной батарее. 3 октября началась артиллерийская дуэль. Людовик с Ришельё и графом де Суассоном находились в наименее опасном месте, однако два английских ядра просвистели у них над головой. На противоположном краю дамбы, в Корейе, где были герцог Ангулемский, Шомберг и другие военачальники, ларошельцы выбили огнем из кулеврины пятерых дворян и одного инженера. На следующий день стрельба возобновилась, но никаких решительных действий не последовало. Адмирал Линдсей, командовавший английской флотилией, был трезвомыслящий человек. Под его началом находилось всего пять тысяч солдат, а французская армия насчитывала 20 тысяч. Линдсей понял, что блокаду он прорвать не сможет, и попросил находившегося рядом с ним лорда Монтегю, дипломата и секретного агента, уже побывавшего в прошлом году в Бастилии, вступить в переговоры с французами. Бенжамен де Субиз и депутаты от Ла-Рошели, возвращавшиеся от Карла I, одобрили это решение.

Бездействие англичан лишило ларошельцев последней надежды. Они отправили депутатов к королю. Посланцев осажденных принял кардинал и показал им издали делегацию английского флота, дав понять, что рассчитывать на спасение не приходится. Ришельё пообещал им прощение и подтверждение Нантского эдикта, но ничего больше. Через два дня депутаты вернулись и на сей раз были приняты королем. Они заявили о своей покорности и умоляли о пощаде. Монтегю к тому времени уже уехал в Англию, так что все внутренние дела французский король уладил сам, без вмешательства английского «кузена».

Двадцать девятого октября Ришельё торжественно въехал в Ла-Рошель верхом, в сутане поверх доспехов. Распорядившись убрать с улиц мертвецов, он проследовал в ратушу. Королевское прошение было даровано всем, кроме Жана Гитона. Тот, хотя и сказал, что «лучше иметь господином короля, который сумел взять Ла-Рошель, чем короля, который не сумел ее защитить», всё же отправился в изгнание в Лондон.

Первого ноября, в День Всех Святых, в Ла-Рошель вступил сам король; Ришельё ехал чуть позади. Солдаты, выстроившись вдоль улиц, бросали вверх шляпы с криками: «Да здравствует король! Да здравствует великий кардинал!» Ришельё отслужил мессу в соборе Святой Маргариты: король распорядился восстановить католический культ в оплоте гугенотов. Отцу Жозефу он предложил стать епископом Ла-Рошели, но тот отказался, сказав, что предпочитает служить государю в рясе капуцина.

Как раз в это время на океане разыгрался невероятный шторм; 4 ноября дамба была сильно повреждена из-за вышедших из строя волнорезов. Если бы город продержался еще несколько недель, он был бы спасен, но там оставались только ходячие скелеты.

После сдачи Ла-Рошели король велел срыть крепостные укрепления; Ришельё этому воспротивился и приказал приостановить работы. 5 ноября на заседании Королевского совета в расширенном составе, с участием всех вельмож, решение короля было утверждено. По окончании заседания Ришельё был бледен как смерть. Он вышел, не сказав и слова ни королю, ни министрам, и отправился к себе в Бруаж; папский нунций два часа напрасно прождал там аудиенции.

«Если король является французским монархом, то кардинал — хозяином Франции, — писал Дзордзи в депеше от 27 октября. — Кардинал действует по своему усмотрению, ни с кем не советуясь, и всё ему удается, а король говорит и думает, только если кардинал сообщает ему, что и как, так что всё зависит от его руки». Возможно, именно эти строки легли в основу мифа о том, что Людовик XIII был слепым орудием, игрушкой в руках всесильного Ришельё. Однако на деле всё было иначе, в чем позволяет убедиться вышеописанный эпизод. Людовик объективно оценивал свои возможности и признавал превосходство кардинала как государственного деятеля, но не позволил бы командовать собой. Фактически Ришельё играл первую скрипку, но он не был Бекингемом, который ставил собственные интересы выше государственных, и помнил свое место, никогда не позволяя себе даже намек на то, что практически все важные решения принимаются им. Для их утверждения неизменно созывали Совет, и, выражая покорность королю, кардинал подавал пример всем прочим, утверждая принципы абсолютизма, спасительного на фоне феодальной вольницы, служившей источником многих бед.

Завершив осаду, Людовик распустил армию и вернулся в Париж. Там к нему сразу подступили многочисленные ходатаи за герцогиню де Шеврез, умоляя вернуть ее ко двору. Об этом, в частности, писал Карл Лотарингский, очарованный «Шевреттой»[36]. К удивлению короля, его просьбу поддержал… Ришельё: герцога лучше было иметь среди союзников, поскольку назревал новый конфликт с Испанией; Карл Эммануил Савойский оккупировал Казале-Монферрато в Пьемонте.

НА ВОЛОСОК ОТ СМЕРТИ

Политические проблемы напоминали гидру: срубишь одну голову — на ее месте вырастают две новые. Едва разделавшись с Ла-Рошелью, Людовику XIII пришлось вплотную заняться вопросом о мантуанском наследстве, который, как обычно, осложнился семейными неурядицами.

Королевский совет по вопросу об уместности военного вторжения в Италию был созван 29 декабря 1628 года; в заседании участвовали королева-мать, Ришельё, Мишель де Марильяк, Шомберг, статс-секретари и кардинал Пьер де Берюль, протеже Марии Медичи, оказывавший на нее большое влияние. Ришельё, по обыкновению, изложил суть дела, не скрывая своей позиции: Франция должна вмешаться. Шомберг его поддержал, но Марильяк и Берюль возразили, что гораздо важнее сейчас привести к покорности гугенотов Лангедока, мятеж которых еще не был усмирен. Королевская армия измотана, переходить зимой через Альпы — чистое безумие, денег нет, к тому же интервенция в Италию чревата войной. Королевскому дуумвирату требовалось сделать выбор. Мария Медичи решительно встала на сторону Марильяка и Берюля. Она уже позабыла о том, что она итальянка; дела на Апеннинах ее мало интересовали. Но в данном вопросе она действовала исключительно на основе личных симпатий и антипатий: Карл Гонзага, герцог де Невер, в бытность ее регентшей выступил против нее, а королева была злопамятна. А тут еще Гастон влюбился в его дочь Марию. Об этом браке не могло быть и речи! Королева-мать прочила в жены любимому сыну одну из своих тосканских родственниц.

Ришельё знал, как повести дело: на кону репутация короля, сказал он. Италия — сердце Европы. Через нее сообщаются две ветви Габсбургов; им надо помешать. «Я не пророк, но могу уверить ваше величество, что, исполнив этот план без промедления, вы снимете осаду Казале и вернете мир Италии уже к маю, — сказал он. — Вернувшись с армией в Лангедок, вы приведете его к покорности и восстановите там мир к июлю. Таким образом, я надеюсь, что Ваше Величество возвратится в Париж с победой в августе».

Король согласился с мнением кардинала и высказался за вторжение. Он даже решил сам выступить в поход. Ришельё из осторожности умолял его взять три дня на размышление, но по прошествии этого срока решимость Людовика только возросла. Вперед!

Услышав, что затевается военная операция в помощь отцу его возлюбленной, Гастон рассчитывал, что командование будет доверено ему, и Людовик сначала согласился (с подачи Ришельё), но потом передумал, вспомнив о несерьезном поведении Месье во время осады Ла-Рошели. Герцог Орлеанский официально попросил разрешения на брак, но получил отказ. И дело было не только в упрямстве королевы-матери: Людовику не хотелось, чтобы младший брат раньше его обзавелся наследником. Марии Гонзага еще не исполнилось восемнадцати лет, но гордая девушка была исполнена честолюбивых устремлений — вся в отца, который мечтал завоевать Константинополь (хотя и не мог удержать герцогство Мантуанское без помощи Франции). Ей было напророчено, что она станет королевой, а с учетом слабого здоровья бездетного Людовика XIII мысль, что на французский трон рано или поздно взойдет Гастон I, тогда никому не казалось дикой… В присутствии Марильяка, Берюля и советников Гастона — председателя парламента Ле Куанё, герцога де Бельгарда и Пюилорана — 21-летнего вдовца настоятельно просили покориться королевской воле и отказаться от Марии Гонзага. Кстати, сам Карл де Невер, чтобы не возникло осложнений, велел дочери срочно выехать к нему в Италию и прислал за ней придворного.

Управление страной на время своего отсутствия Людовик опять передал матери, сделав политический реверанс: если Ришельё одержал победу во внешней политике, Марильяк мог торжествовать во внутренней. Прежде чем выступить в поход, Людовик XIII явился в парламент, чтобы зарегистрировать «Ордонанс о жалобах и сетованиях депутатов Штатов его королевства, собравшихся в городе Париже в 1614 году». Этот документ, опубликованный 15 января 1629 года, был составлен Мишелем де Марильяком, из-за чего впоследствии получил название «Кодекс Мишо» (просторечное сокращение имени «Мишель»). Он состоял из 461 статьи и обобщал материалы Генеральных штатов 1614 года и ассамблей нотаблей 1617 и 1626 годов. Самым главным новшеством было разрешение дворянам заниматься торговлей и морскими перевозками без ущерба для своего статуса, что Ришельё мог только приветствовать. Более того, разночинцы, достигшие успехов в этих областях, например, построившие торговое судно водоизмещением более 200 тонн и использовавшие его не менее пяти лет, или оптовики, исполняющие функции эшевена или консула, могли претендовать на дворянство. Это было попранием основ, как и статья (парламенты на юге отказывались ее утверждать), по которой все земли в стране переходили под безраздельное управление короля, даже если были неделимой и неотчуждаемой феодальной собственностью. Процедура регистрации королевских ордонансов парламентами тоже была упорядочена: последние могли высказывать свои замечания только в течение полугода после представления документа.

«Кодекс Мишо» охватывал и многие другие области, например, устанавливал, что вступать в брак можно было только с разрешения родителей. Экспорт французских товаров под иностранным флагом был запрещен, и право на каботажное плавание между французскими портами закреплено за французскими судами.

Ришельё тайно подбивал парламент на отказ от ратификации этого ордонанса, разработанного его соперником в правительстве; вот почему потребовалось личное присутствие короля, который фактически силой заставил зарегистрировать ордонанс.

Отдельный документ, содержавший полторы сотни статей, запрещал азартные игры — неразумную и преступную трату денег, особенно в то время, когда государству требовались средства для ведения войны. «Мы запрещаем всем нашим подданным принимать в своих домах собрания игроков, которые называют академиями, а также сдавать или предоставлять свои дома для этой цели. Сим объявляем всех, кто ослушается и станет предаваться сему пагубному занятию, недостойными людьми, неспособными исполнять королевскую службу; предписываем всем нашим судьям навсегда изгонять их из городов, где они будут уличены в нарушении настоящего уложения. <…> Объявляем все долги, сделанные в игре, недействительными, а все обязательства и обещания, сделанные ради игры… пустыми и недействительными, не влекущими никаких обязательств, гражданских или природных. Позволяем отцам, матерям, бабкам и дедам и опекунам возвращать себе все суммы, проигранные их детьми или несовершеннолетними, отымая их у выигравших». Ставки, изъятые в игорных домах, поступали в пользу бедных: королю нужна была народная любовь.

(Осуждая азартные игры, Людовик XIII сделался страстным шахматистом, разделяя это увлечение с великим кардиналом. Для него даже изготовили специальную доску с матерчатой поверхностью, с клетками-подушечками, в которые втыкались фигуры на булавках — так можно было играть в карете во время пути.)

В тот же день Людовик вместе с Ришельё и Шомбергом выступил в Италию и 14 февраля был в Гренобле. Кардинал позаботился обо всём: войска исправно снабжались провиантом и боеприпасами, солдаты вовремя получали жалованье. Однако переходы были изматывающими, особенно в зимний холод и по бездорожью. В начале марта передовые отряды французской армии были в Кьомонте, у входа в долину Валь-ди-Суза в Пьемонте — владении Карла Эммануила Савойского. Людовик XIII известил свекра своей сестры Кристины, что намеревается освободить Казале и возместит герцогу весь ущерб, связанный с проходом войск по территории Савойи. Прочтя расплывчатые ответы, он решил «перейти Рубикон». Кардинал вновь облачился в доспехи и возглавил французский авангард; король шел вместе с основными силами. Спохватившись, Карл Эммануил потребовал в качестве платы за свободный проход по своей территории сохранить за ним захваченные им крепости в Монферрато, но получил решительный отказ.

Пятого марта 1629 года, находясь в пьемонтском Ульксе, Людовик получил известие от кардинала, который сообщал, что маршалы Креки и Бассомпьер готовы пройти через ущелье Сузы, перегороженное савойцами. Письмо доставили в десять часов вечера, но Людовик немедленно отправился в путь — где верхом, а где пешком, по пояс в снегу, — и к трем часам утра был в Кьомонте, к вящему удивлению Ришельё и маршалов, разрабатывавших план атаки. В ущелье войдут сначала семь рот французской гвардии и шесть швейцарской, несколько рот разных армейских полков; каждый корпус выставит по 50 застрельщиков. Король ознакомился с планом и внес лишь одно изменение: вместе с застрельщиками будут атаковать его мушкетеры.

Людовик сам говорил, что в королевских мушкетерах ему больше всего нравилась веселость, с которой они идут в атаку. Французы устремились вперед, не обращая внимания на пушечные ядра, летевшие из форта Таласс. Добравшись до первой линии обороны, мушкетеры обрушились на пьемонтцев, опрокинули их, смели две баррикады и на плечах врага, не останавливаясь, поднялись до самой вершины горы, к крепости Суза, откуда по ним вели бешеный артиллерийский огонь.

Победа была полная. Герцога Савойского, находившегося на передовой, чуть не захватил в плен подпоручик королевских мушкетеров де Тревиль (тот самый гордый гвардеец, в свое время отказавшийся перейти в полк короля Наварры); но на пути у гасконца встал савойский офицер. Де Тревилю пришлось с ним сразиться. Офицер был ранен, а герцогу с сыном, принцем Пьемонта, удалось скрыться.

Виктор Амедей Пьемонтский явился к Людовику парламентером. Мирный договор был подписан 11 марта: герцог Савойский отдал Сузу, но сохранил за собой Трино, город Монферрато и получил 15 тысяч экю пенсии.

Чтобы обеспечить успех мирным переговорам в Сузе, французская армия двинулась дальше и прогнала испанцев, осаждавших Казале. На случай их возвращения в крепости оставили Туара. Тем временем к Людовику приехала Кристина, с которой он не виделся уже десять лет. Она пообещала быть посредницей между братом и свекром: герцог Савойский к ней благоволил, хотя ее первенец Луи Амедей недавно скончался, прожив всего шесть лет. Впрочем, Кристина снова была беременна (27 июля 1629 года у нее родится дочь Луиза Кристина).

Наконец и сам Карл Эммануил нанес Людовику визит. Тот с тонкой иронией заявил ему, что переход через Альпы не показался ему таким сложным, как ему расписывали; герцог, превосходно умевший владеть собой, никак не выказал своей досады. Однако очень скоро французский король сменил тон, узнав, что агенты кардинала перехватили бумаги гугенота Мишеля де Клозеля, которого герцог де Роган отправил для переговоров к испанцам. Герцог не расстался с мечтой о создании независимого протестантского государства на юге Франции, и капитуляция Ла-Рошели не убавила его решимости: раз Лондон не помог, он обратился к Мадриду. Посредничество герцога Савойского было доказано неоспоримо, и Людовик во время довольно резкого разговора с принцем Пьемонтским потребовал арестовать и выдать ему Клозеля, находившегося тогда в Турине. Виктор Амедей краснел, бледнел и бормотал в свое оправдание, что цель визита Клозеля в Турин — встреча с английским послом. С этим пора было кончать: 28 апреля французский король перешел обратно через Альпы, чтобы затушить последние очаги протестантского мятежа в Лангедоке. Вести переговоры с Савойей, Испанией и Священной Римской империей поручили Ришельё. На время пребывания в Италии кардинал получил и полномочия главнокомандующего.

Мария Медичи в очередной раз наломала дров, чуть не испортив старшему сыну всю обедню. Мария Гонзага жила у своей тетушки герцогини де Лонгвиль в Куломье, в 60 километрах к востоку от Парижа. Герцог Орлеанский решил ее выкрасть, тайно обвенчаться и уехать в Нидерланды. Проведав об этих планах, мать упредила его: в Куломье отправили шевалье де Кюссака с приказом доставить обеих дам в Париж. Сначала королева-регентша хотела поселить Марию в Лувре, в апартаментах племянницы Ришельё госпожи де Комбале, чтобы иметь ее в поле зрения, но потом передумала: в Лувре Гастону будет легче с ней видеться. Родственниц де Невера отвезли в Венсенский замок и разместили в апартаментах короля, где они пробыли до 4 мая.

В этот день в Париж доставили письмо Людовика XIII, адресованное королеве-матери: поблагодарив ее за бдительность, король, однако, потребовал отпустить обеих дам на все четыре стороны. Этот приказ был истолкован при дворе как негласное разрешение на брак; к особняку Гонзага в Париже одна за другой подъезжали кареты с гербами, вельможи наперегонки спешили засвидетельствовать будущей герцогине Орлеанской свое почтение. Свадьба казалась делом решенным, поскольку и кардинал как будто не имел ничего против…

В середине мая, передав Сузу вместе с гарнизоном маршалу де Креки, Ришельё вернулся во Францию во главе шести полков, чтобы присоединиться к Людовику XIII. Перед отъездом он принял венецианских посланников Дзордзи и Соранцо, которые по-прежнему настаивали, чтобы французские войска остались в Италии во избежание новых провокаций со стороны испанцев и императора. Но Ришельё ответил непререкаемым тоном: сначала гугеноты. «Покончив с этим делом, мы будем готовы рассмотреть все возможности, и я уверен, что за четыре-пять месяцев найдем выход». Кардинал узнал, что 3 мая 1629 года был заключен договор, по которому Роган должен был получать от Испании пенсион в 40 тысяч золотых дукатов для борьбы с центральной властью.

Города протестантов образовывали полукруг от Прива до Монтобана, проходивший по краю Севенн и по югу Центрального массива. Ришельё разработал стратегию: изолировать города на востоке (Прива и Ним), затем взяться за запад (Кастр и Монтобан), пресекая всякое сообщение между ними. Пока кардинал был занят в Италии, Людовик XIII осадил Прива, стянув туда десять тысяч пехоты и около шести сотен конницы. 19 мая Ришельё привел еще девять тысяч солдат. Деморализованные защитники города разбежались. 26 мая Прива сдался и был подвергнут разграблению: солдатня крушила всё на своем пути, жгла и убивала. Городские укрепления стерли с лица земли; теперь никто не мог здесь поселиться без разрешения короля. Маршала д’Эстре отправили в Ним, принца Конде — в Монтобан, а господина де Вантадура — в Кастр.

Осада Алеса продлилась девять дней; утром 17 июня он сдался — 2300 жителей ничего не могли противопоставить королевской армии. Людовик XIII торжественно вступил в город в сопровождении Ришельё, облаченного в доспехи. Гугенотам разрешили уйти в Андузу, взяв с них клятву больше не браться за оружие против своего короля. 27-го числа был составлен мирный договор, известный под названием Эдикт о прощении, который Людовик подписал на следующий день в своей ставке. В очередной раз был подтвержден Нантский эдикт о веротерпимости и объективном правосудии, однако протестантов лишили привилегий: им было запрещено проводить политические собрания и обладать крепостями. Только постоянное население Ла-Рошели, Прива, островов Ре и Олерона могло там оставаться, прочим требовалось получать вид на жительство от короля.

К тому времени Англия и Франция заключили мир, поэтому гугеноты знали, что помощи ждать неоткуда. Даже герцог де Роган пошел на переговоры. Он прислал к Людовику XIII своего представителя, предложив уничтожить все укрепления в гугенотских городах. С одобрения Ришельё король позволил провести ассамблею протестантов, которая дала согласие на разрушение укреплений и восстановление католического культа.

В качестве гарантии исполнения протестантами договора каждый город выставил заложников. Разумеется, Рогана опять амнистировали, вернули ему всё имущество и дали еще 100 тысяч экю сверху, однако запретили жить во Франции: пусть служит королю в Германии или в Италии. Гордые Роганы всегда ставили себя чуть ниже королей, но выше принцев и никогда не уподоблялись всем прочим вассалам французской короны. А тут Людовик вдруг посватал единственную дочь герцога за своего фаворита Клода де Рувруа, королевского обер-камергера! Дочь де Рогана замужем за «клопенышем»? Этому не бывать! Герцог уехал в Венецию, где его тотчас сделали генералиссимусом.

Больше никто компенсаций не получил: поскольку было решено «забыть прошлое», ни гугеноты, ни католики не могли претендовать на возмещение ущерба. 14 июля Людовик XIII издал аналогичный эдикт в Ниме, но в несколько иной редакции: в протестантских городах восстанавливался католический культ. На следующий день король уехал, предоставив Ришельё претворять его указы в жизнь.

После злоключений Марии Гонзага Гастон удалился в Орлеан и оттуда переписывался с матерью и братом. От былой близости не осталось и следа; тон королевских посланий был суров. В ответ на последнее письмо Людовик велел Марильяку передать посланцу Месье следующие слова: «Я сожалею о вас, о том, как мало уважения вы выказываете королеве, нашей матери. Я сожалею о том, как невысоко вы ставите обещания, которые столь часто и торжественно мне давали. Я сожалею о том, что вы предпочитаете находиться вдали от меня. Я сожалею о вашей беспорядочной и развратной жизни».

Тем временем кардинал впервые почувствовал себя популярным: к нему стекались депутации от городов и поселков, парламентов и прочих провинциальных учреждений. Дворянство и духовенство заискивали перед ним. Всем делегатам Ришельё отвечал, что благодарить надо короля и Бога, поскольку он всего лишь исполняет волю его величества. Он лично осмотрел два десятка из тридцати восьми крепостей, подлежащих сносу. 20 августа он торжественно вступил в Монтобан. Впереди ехал Бассомпьер во главе трех полков; кардинала сопровождали 1200 всадников. Городские магистраты, которых на юге Франции называли консулами, поднесли ему ключи от городских ворот. Одновременно кардинала приветствовали архиепископы Бордо и Тулузы, семь епископов и около шестидесяти церковнослужителей.

Ришельё сумел не поддаться звездной болезни. Ему предложили во время торжественной церемонии занять место под балдахином, но эту почесть оказывали лишь королю, поэтому кардинал отказался. Когда он ехал верхом, то не позволил консулам идти рядом с его конем, как было принято опять же только по отношению к королю. Людовик XIII об этом узнал и по достоинству оценил поведение своего министра.

Толпа приветствовала кардинала радостными криками, напирая на сдерживавшие ее шеренги солдат. Перед церковью Святого Иакова, от которой уцелела лишь часовня, он спешился. Церковь предстояло восстановить и служить там католическую мессу. Со всех улиц неслось: «Да здравствуют король и великий кардинал!» «Отныне можно воистину утверждать, что источники ереси и мятежа пересохли. Всё склоняется перед Вашим именем», — написал Ришельё на следующий день Людовику XIII.

Парламент Тулузы зарегистрировал Эдикт о прощении и пригласил Ришельё посетить город, однако тот ответил, что его вызывает король. Из Монтобана он отправился в Париж через Овернь, везде встречая торжественный прием: французы с радостью принимали человека, предотвратившего иноземное вторжение и положившего конец Религиозным войнам. Но трезвомыслящий кардинал был начеку. «Мне стоит опасаться различных заговоров, имеющих целью мою погибель: заговоров вельмож, женщин и иностранцев», — писал он в то время.

Еще в Монтобане Ришельё получил письмо от своего бывшего покровителя кардинала де Берюля, сообщавшего о перемене настроения у Марии Медичи — и не в его пользу. Ришельё прекрасно понимал, что в этой перемене повинен сам Берюль, не одобрявший его антииспанскую политику. Узнав, что его считают сторонником свадьбы Месье, он поспешно написал королеве-матери, что в этом вопросе всегда разделял мнение короля, а также ее собственное. Но Мария, небрежно проглядев письмо, бросила доставившему его кардиналу де Лавалетту: «Я прекрасно знаю, что говорят при дворе, а уверения кардинала — просто его уловки».

Марии Медичи было 56 лет. С годами она не стала мудрее и даже не пыталась скрывать недостатки своего характера — мстительность и упрямство. Мать короля Франции, королевы Испании, королевы Англии и будущей герцогини Савойской требовала уважения к себе и не могла смириться с ростом влияния Ришельё, которого считала своим неблагодарным слугой. К ее мнению больше не прислушиваются, она является на Совет лишь для того, чтобы утвердить решения кардинала, который именно ей обязан своей сутаной! Королева не помнила добра, зато не забывала обид. Вокруг нее сплотились графиня де Суассон, принцесса де Конти, незаконнорожденная единокровная сестра Людовика XIII герцогиня д’Эльбёф, герцогиня де Гиз — все они тоже ненавидели Ришельё.

Между тем герцогиня де Шеврез, которой разрешили поселиться в Дампьере под Парижем, ухватилась за новый предлог, чтобы внести разнообразие в свою жизнь: узнав о любовных страданиях герцога Орлеанского, она предложила ему сочетаться браком со своей избранницей во Франш-Конте, владениях испанского короля, и вызвалась сопровождать его туда. Гонцы из Англии, Испании и Лотарингии вновь спешили тайными тропами в скромное жилище герцогини (ее муж находился при дворе и ничего не знал), а сама она по вечерам, переодевшись в мужское платье, садилась в седло и скакала через лес в Париж, чтобы увидеться с Анной Австрийской в предместье Сен-Жак, в монастыре Валь-де-Грас, которому королева помогала материально.

Этим встречам положил конец приезд Людовика из Лангедока: король находился в превосходном настроении и, по сообщениям итальянских дипломатов, вел себя с женой, как подобает доброму мужу. Анна не могла поверить своему счастью и, конечно, прилагала все усилия, чтобы угодить супругу. Вопрос о наследнике по-прежнему стоял на повестке дня, сохраняя политическое значение; правда, первенец Генриетты Марии, родившийся 13 марта 1629 года и нареченный Карлом Яковом, скончался 13 августа, но Елизавета писала брату, что опять беременна. Лишившись четырех дочерей, умерших во младенчестве, она жарко молилась, чтобы Господь даровал ей сына[37].

В конце августа двор перебрался в Фонтенбло, а 13 сентября выехал в Немур встречать кардинала. Приветствуемый толпой, он въехал в королевскую резиденцию в сопровождении придворных и, поскольку король был на охоте, сначала нанес визит обеим королевам. Прием, оказанный ему Марией Медичи, произвел эффект холодного душа: королева-мать не ответила на приветствие кардинала, лишь смерила его презрительным взглядом, потом вдруг резким тоном справилась о его здоровье. «Я чувствую себя лучше, чем многим здесь этого хотелось бы!» — ответил Ришельё.

Прибегнув к испытанному средству, он на следующий день сообщил Людовику XIII об этой стычке и попросил позволения уйти в отставку. Более того, он поставил в известность Марию Медичи о своем решении отказаться от всех должностей, предоставленных в ее свите ему самому и его родным, полагая, что его уход поспособствует возвращению Месье (в начале сентября, послушав ле Куанё и Пюилорана, «его податливое высочество» уехал в Лотарингию). При этом он уверял, что не забудет всех благодеяний королевы и останется «ее слугой до последнего вздоха». Он даже просил ее замолвить словечко перед королем, чтобы тот позволил ему удалиться от дел. Королева не ожидала такого демарша от сюринтенданта своего двора, но, в отличие от Людовика, лишь еще больше рассердилась на него.

Людовик страдал. Ему опять приходилось делать выбор — между матерью и своим главным министром. Немного успокоившись, вечером того же дня он созвал Королевский совет в Овальном зале. Для начала он спросил в лоб Марию Медичи, чем вызвано ее недовольство кардиналом, ведь «всеми нашими успехами внутри королевства и за его пределами мы обязаны его советам и смелым взглядам». Судите сами: после победы при Сузе кардинал де Берюль уверял, что на этом нужно остановиться, вернуться в Париж и как можно скорее заключить мир с Испанией, и лишь благодаря настойчивости Ришельё Франция не вымолила этот мир, а навязала его с позиции силы. Мария растерялась, а Людовик обратился к Марильяку и Берюлю, пожурив за то, что они настраивают королеву-мать против Ришельё, хотя тот всегда верно служил ей. Под конец он призвал всех примириться. Марильяк и Берюль пообещали последовать мудрому королевскому совету, но Мария Медичи отчеканила: «Можете поступать, как вам угодно, но только я больше не намерена прибегать к услугам кардинала и доверять ему».

…Первый министр испанского короля Оливарес отказался ратифицировать мартовский мирный договор; испанцы вновь осадили Казале. Ришельё велел Туара запастись провизией и боеприпасами и держаться до подхода подкрепления. Кошмар острова Ре грозил повториться: Габсбурги отправили в Мантую 40 тысяч солдат, а герцог Савойский всегда был готов услужить и нашим и вашим. На одном из заседаний Королевского совета в Фонтенбло Ришельё заявил, что для спасения герцога де Невера необходима армия в 50 тысяч солдат. Разумеется, Марильяк и Берюль стали категорически возражать, ратуя за мирное соглашение с Веной и Мадридом. Под старость лет (по тогдашним меркам; ему еще не исполнилось пятидесяти пяти) Берюль, покровитель ордена ораторианцев, ударился в мистицизм; Провидение с завидным постоянством посылало ему знамения, чаще в форме снов и видений, о необходимости заключить мир с Испанией. Однако 2 октября он скоропостижно скончался прямо во время мессы, которую служил. «Его утрата послужит на пользу итальянским делам и, в частности, интересам Республики», — без всяких дипломатических фиоритур писал венецианский посланник Контарини в очередной депеше.

Придерживаясь избранной линии поведения, Людовик согласился с кардиналом и решил отправить в Италию маршала Лафорса с двадцатью тысячами солдат, чтобы сделать внушение неверному союзнику — герцогу Савойскому.

Итальянские послы осаждали Людовика, прося его лично возглавить армию и выступить в Пьемонт. Но это было невозможно, поскольку Гастон всё еще находился за границей. Мария Медичи тоже резко восстала против похода: на юго-востоке Франции свирепствует тиф, король не имеет права подвергать себя такой опасности, не говоря уже о превратностях войны.

По счастью, у него был Ришельё. Кардинал намекнул итальянцам, что единственный способ ускорить дело — доверить экспедицию ему. Дождавшись аудиенции у короля, Соранцо и Контарини по отдельности выступили с этим предложением, чтобы король не заподозрил их в сговоре со своим министром, и вручили письменное представление на ту же тему статс-секретарю Бутилье для рассмотрения на Совете. И всё же Людовик медлил, поскольку сам хотел встать во главе армии. Тем временем генерал германского императора Колальто вторгся в Мантуанское герцогство и осадил его столицу, а испанцы захватили Монферрато; маршал де Креки тщетно испрашивал у герцога Савойского разрешение на проход своих войск.

В конце ноября Людовик XIII собрал Совет, изложил ситуацию и дал понять, что намерен отправиться в новый поход. Кардинал заговорил о приближении зимы, о «чуме» на юго-востоке, а главное — об отсутствии Месье: подвергать опасности жизнь бездетного короля — неоправданный риск. Лучше уж поедет он. Король не отказался от своих планов, но приказал Ришельё ехать вперед, а он через две недели будет следом, вот только примирится с братом. Он назначил Ришельё своим представителем и главнокомандующим, которому должны были подчиняться даже маршалы.

«Раз испанцы хотят войны, они получат ее по самые ноздри», — решительно заявил Людовик после заседания Совета. Войска спешно готовились к выступлению; король, склонившись над картой, вычерчивал наиболее удобные маршруты следования воинских частей и обозов (не будучи стратегом, Людовик прекрасно разбирался в тактике и в делах снабжения армии). Послу Савойи, сообщившему о перемирии в Мантуе и просившему отложить поход, было заявлено, что об этом не может быть и речи.

Двадцать девятого декабря во дворце кардинала давали балет в честь его величества и обеих королев. Вечером того же дня Ришельё, кардинал де Лавалетт, герцог де Монморанси и маршалы Бассомпьер и Шомберг выехали из Парижа в Лион.

— Я уверен, что ваше преосвященство отправляется через горы, чтобы установить прочный мир, — лицемерно заявил секретарь испанского посольства Навацца, явившийся «пожелать доброго пути».

— У вас неверные сведения, — ответил ему Ришельё. — Наш добрый король наделил меня полнотой власти во всём, кроме одного: вершить мир; так и передайте от меня Оливаресу.

В начале января Гастон вернулся из Нанси в Париж, заключив с братом «договор о ненападении». Мария Гонзага всё еще проживала во французской столице, в особняке Сен-Поль; но если она когда-то и мечтала о союзе с Месье, политические соображения возобладали: она не могла решиться на брак, не одобряемый Людовиком XIII, чтобы не навредить отцу. Их роман разворачивался совершенно в духе будущих трагедий Пьера Корнеля: чувство долга оказалось сильнее любви. Гастон приходил к ней дважды, 26 и 28 января, и у Марии достало сил сказать ему «прощай». Принц уехал обратно…

Первого февраля Ришельё был в Гренобле, откуда отправился в Сузу. Герцог Савойский не исполнял мирный договор. Кардинал отправил королю подробную записку, из которой следовало, что с Савойей надо действовать жестко, и получил одобрение монарха. 15 марта герцогу был предъявлен ультиматум, а в ночь на 19-е число королевская армия форсировала реку Дуар. Карл Эммануил отступил к Турину. Узнав, что из крепости Пиньероль вышел тысячный гарнизон, Ришельё немедленно отправил туда маршалов Креки и Лафорса, а затем для надежности поехал и сам. В воскресенье 29 марта Пиньероль стал французским. Это была огромная победа. Но герцог Савойский явил свое истинное лицо, стакнувшись с испанцами.

Людовик XIII, с середины февраля карауливший брата в Труа, не находил себе места, рвался в Италию, к своей армии. Однако именно сейчас в его жизни произошли важные события. В марте в Труа приехал двор. Анна Австрийская сияла от счастья: врачи подтвердили, что она беременна; муж всячески ласкал ее и спал с ней в одной постели. А тут и Гастон 17 апреля, наконец, явился из Лотарингии. Людовик сразу засобирался в Италию, однако совершенно неожиданно влюбился в Мари де Отфор, юную фрейлину матери. Ее бабушка, госпожа де Лафлотт-Отрив, в свое время была гувернанткой принцесс, она и представила двенадцатилетнюю внучку ко двору. Весной 1630 года ей уже исполнилось четырнадцать, это был белокурый ангелочек с незабудковыми глазами и жемчужными зубками, с молочно-белой кожей и румянцем во всю щеку. К удивлению двора, Людовик, казавшийся равнодушным к женщинам, страшно смущаясь, попросил позволения у матери «служить этой даме и говорить с ней», добавив, что у него нет «никакого дурного умысла». Мария Медичи стала пунцовой. «Разумеется, вы можете говорить с дамами и служить им, как любой другой дворянин».

Король воспользовался этим разрешением и часто навещал Мари, подолгу с ней беседовал, одевался в ее цвета и даже старался принарядиться, чтобы выглядеть рядом с ней более элегантным (напомним: ему еще не исполнилось двадцати девяти лет). Правда, говорил он с ней больше об охотничьих собаках и ловчих птицах и не смел придвинуться к девушке слишком близко. «Подруга, тебе нечего ловить: король — святой», — потешались другие фрейлины. Людовик повеселел, забросил охоту и даже признался Гастону, что стал рыцарем мадемуазель де Отфор. Впрочем, он воспользовался случаем, чтобы в очередной раз прочитать брату мораль: он-де попросил разрешения у королевы-матери и поклялся ей, что всё будет честно-благородно, поскольку уважает и ее, и честь своей возлюбленной, а Месье поступает наоборот… Тем не менее 23 апреля король выехал в Лион, к армии. А надежды Анны опять не оправдались: у нее в очередной раз случился выкидыш.

Через три дня, будучи в Дижоне, Людовик получил подробную записку Ришельё о взятии Пиньероля. В Монферрато прибыл папский легат, чтобы вести переговоры о мире между Францией и Испанией, однако главным условием мирного договора являлось возвращение Пиньероля. Сохранить его означало стать господином и судьей Италии, но при этом вступить в войну с Савойей, а потом и с Испанией. Но возможно ли это при расстроенном состоянии финансов и неладах с Месье? Если же выбрать мир, тоже нужно действовать без промедления, поскольку речь идет о репутации короля. Выбор за ним.

Людовик вызвал брата на серьезный разговор. Гастон твердо заявил: «Пиньероль не отдавать, Савойю завоевать». Король велел написать Ришельё, что Савойя будет атакована, а Гастона назначил своим наместником в Париже и соседних провинциях на время своего отсутствия. 2 мая он был в Лионе, куда вслед за ним явился весь двор: обе королевы и Мишель де Марильяк, еще надеявшийся повлиять на короля, чтобы тот отказался от войны в пользу непрочного мира. После очередной неудачно завершившейся беременности Анна Австрийская неожиданно для всех (похоже, и для себя) сблизилась со свекровью — их объединяла ненависть к Ришельё, который держал от них в отдалении мужа и сына.

Десятого мая Людовик приехал в Гренобль. Туда к нему из Италии явился Ришельё. Вместе с маршалами Креки и Бассомпьером они изучили ситуацию и приняли окончательное решение: вперед, в Савойю. Чтобы нейтрализовать Марильяка, король отправил кардинала в Лион. В присутствии Ришельё Мария Медичи вдруг стала кроткой, как овечка, и не смела ему перечить, так что при дворе даже поползли слухи о ворожбе (кардинал был суеверным человеком, верил в астрологию и носил амулеты).

Кампания в Савойе оказалась блицкригом. Французские войска перешли границу в середине мая, а уже в июне всё герцогство было завоевано. Людовик по мере продвижения своих войск вел переговоры с Карлом Эммануилом, Спинолой, осадившим Казале, и Колальто, хозяйничавшим в Мантуанском герцогстве. Между противоборствующими сторонами носился секретарь папского легата Джулио Мазарини.

Этот бойкий молодой человек (ему тогда было 28 лет) обладал поразительным обаянием и умел расположить к себе кого угодно. Он воспитывался с детьми знатного итальянского семейства Колонна и получил блестящее образование: три года провел в университете Алкала-де-Энарес в Испании, изучая гражданское и каноническое право, и прекрасно говорил по-испански. Образование позволило ему стать секретарем папского нунция в Милане, а затем примкнуть к посольству легата в Монферрато. Игрок и женолюб, не лишенный талантов художника, Мазарини оказался еще и способным дипломатом, обладавшим проницательным и аналитическим умом. Ришельё оценил его по достоинству.

В отсутствие кардинала Мария Медичи вновь попала под влияние Марильяка, который всё настаивал на заключении мира, даже на невыгодных условиях. Королева-мать под предлогом недомогания дважды отказалась приехать в Гренобль, и Людовик решил сам навестить ее в Лионе вместе с Ришельё. Кардинал же предпочитал отправиться туда один, опасаясь, что в отсутствие короля армия разбежится (в тот момент ее косила дизентерия и дисциплина резко упала). В самом деле, почти сразу же после отъезда Людовика сбежали шесть тысяч солдат! Поездка оказалась бесполезной, поскольку Мария Медичи и слышать не хотела о продолжении войны. Король поспешно вернулся в Гренобль и вызвал туда Марильяка. Тот не приехал, сославшись на возраст (ему было уже за семьдесят) и немощность, в письмах желал успеха королевскому оружию, однако никого не ввел в заблуждение. 18 июля имперские войска захватили Мантую, изгнав оттуда де Невера.

Но тут сам Людовик расхворался и сказал Ришельё, что через Альпы не пойдет. По наущению кардинала личный врач короля Бувар писал в отчетах королеве-матери, что его подопечный чувствует себя хорошо. Людовику между тем становилось всё хуже; 25-го числа он оставил Ришельё руководить операцией и уехал в Лион.

На следующий день скончался Карл Эммануил Савойский, и на отцовский трон взошел Виктор Амедей.

От дурных известий о состоянии здоровья короля кардиналу самому нездоровилось; ему делали кровопускания и промывания желудка. Предоставив отцу Жозефу вести переговоры с савойцами, в конце августа Ришельё тоже поехал в Лион — якобы спасаясь от тифа, но на самом деле чтобы оттеснить от короля Марию Медичи и помешать ему вернуться в Париж. От былого триумфа не осталось и воспоминания: покинутый вельможами, ненавидимый народом из-за новых налогов, кардинал пытался вернуть расположение королевы-матери, которая вновь обрела могущество.

Мария назойливо твердила сыну о том, что новый поход в Италию — опасная и вредная затея, что кардинал мешает ему исполнять королевский долг, заключающийся в том, чтобы избавить свой народ от тягот войны, способствовать возвышению религии и жить в мире с католическими государями. Однако Людовик твердо заявил ей, что кардинал ничего не предпринимает без его одобрения.

В начале сентября в Италии было заключено перемирие, заставившее возликовать Марильяка. Ришельё пытался гнуть свою линию; Мария Медичи пустила в ход слезы; король возражал ей очень слабо — и было от чего. 20 сентября он слег, начались жар и расстройство кишечника. Два дня спустя, направляясь из резиденции архиепископа Лионского, где он остановился, в аббатство Эне, где жила Мария Медичи, чтобы провести там заседание Совета, он почувствовал озноб и вернулся назад — в карете. Королева-мать перебралась к нему, Ришельё тоже. Жестокие врачи ежедневно делали ослабевшему пациенту кровопускания, но температура не спадала.

На тайных собраниях в покоях королевы-матери Ришельё уже вынесли приговор. Врач Марии Медичи Вотье предложил отравление, однако де Тревиль вызвался повторить подвиг де Витри, сразившего Кончини. Зная об этих разговорах, Ришельё несколько дней почти ничего не ел и лишился сна; он исхудал, пожелтел, поседел — его жизнь висела на волоске так же, как и жизнь короля. Правда, Людовик, очнувшись от забытья, попросил Гастона, когда тот станет королем, сохранить за кардиналом должность министра; но стоило ли верить обещаниям герцога Орлеанского?

Марильяк предпочитал говорить об отставке и ссылке. Он уже заготовил список новых министров: первое место — разумеется, себе, второе — своему брату Луи; Шомберга и сюринтенданта финансов д’Эффиа — в тюрьму. Герцог де Монморанси предложил Ришельё укрыться у него в Лангедоке, но это было не слишком надежное убежище. Лучше бежать в Авиньон, в папские земли.

Двадцать третьего сентября неожиданно скончался Спинола, осаждавший Казале. В это время сам Людовик был при смерти. У него постоянно сочилась кровь из заднего прохода, он был не в силах встать с постели. 25-го числа король попросил своего духовника отца Сюффрена вовремя предупредить его о приближении кончины, чтобы он успел исповедаться. Он знал, что умирает, и смирился с этим. В печальном исходе больше никто не сомневался; Анна Австрийская дала согласие выйти замуж за Гастона, когда овдовеет…

Два дня спустя, в два часа ночи, король начал бредить. Едва он пришел в себя, духовник предложил ему исповедаться; кстати, близится день его рождения. После исповеди королю стало много лучше. По распоряжению брата главного министра, кардинала Лионского Альфонса Луи де Ришельё[38], во всех церквях выставили Святые Дары и читали молитвы о здравии; отец Сюффрен дал Людовику приложиться к мощам Франциска Сальского[39]. Суббота 28 сентября и ночь на воскресенье прошли спокойно, но около одиннадцати вечера наступил кризис. В понедельник за отцом Сюффреном прислали в три часа ночи, и по совету врачей он решился подготовить короля к «переходу в вечность». Тот снова исповедался и причастился, в его комнате отслужили мессу. Весть об этом быстро облетела весь двор; вельможи, дамы, священники, министры толпились у дверей умирающего. По окончании службы Людовик XIII велел открыть двери и впустить всех.

Король лежал на походной кровати. Профиль его заострился, кожа на лице и руках шелушилась, вздувшийся живот казался огромным по сравнению с худыми руками, лежавшими поверх одеяла, и выпирающими ключицами. «Мне досадно, что у меня нет сил говорить. Отец Сюффрен скажет за меня всё то, что я хотел высказать на смертном одре. Я прошу у всех прощения за нанесенные обиды и не умру спокойно, пока не узнаю, что вы простили меня, и прошу передать то же всем моим подданным». Окружающие рыдали. Анна Австрийская бросилась мужу на грудь, прочие встали на колени: «Это мы, сир, должны просить у вас прощения, простите нас, сир!» Людовик поцеловал жену в губы, а Ришельё в лоб и велел всем выйти. Кардинал Лионский поднес к его губам большой серебряный крест, а врач в очередной раз ткнул в его израненную руку скальпелем. Черная кровь брызнула в подставленную чашку, и в тот же миг через задний проход исторглась зловонная жижа со сгустками крови: вскрылся абсцесс. Живот опал и стал мягким. Священники упали на колени перед распятием и принялись жарко молиться.

Узнав о чудесном выздоровлении государя, Ришельё до самого вечера не выходил из своей комнаты, страдая от приступа жестокой мигрени. Он сам чуть не умер от всех этих переживаний.