Людовик XIV. Личная жизнь «короля-солнце»

Глава 29 Людовик Великий Дофин

Мария-Терезия произвела на свет шестерых детей, из которых до зрелого возраста дожил лишь первенец — Людовик Великий Дофин, родившийся 1 ноября 1661 года. Насчет того, получился бы из него хороший король или нет, историки расходятся во мнениях. Одни из них уверены, что у него хватило бы твердости характера, разумности и способностей, чтобы достойно продолжить дело своего отца, другие полагают, что наследник Людовика XIV был вял, безынициативен и глуповат. Истина, как обычно, где-то посередине. Да, дофин ничем особенно не блистал и не обладал яркой харизмой, но — поди-ка попробуй конкурировать с «королем-солнце», всегда находясь в тени его сияния, постоянно ощущая свою ущербность в сравнении с ним, угнетенный завышенными ожиданиями и страхом разочаровать. К тому же дофин с младенчества воспитывался в преклонении перед великим отцом, он никогда и не посмел бы хоть в чем-то его превзойти.

Великий Дофин был вещью в себе, этот принц, взойдя на престол, мог бы раскрыться с самой неожиданной стороны и всех поразить. Но мог бы так и остаться жемчужиной, надежно спрятанной в своей раковине. К сожалению, никому не довелось этого узнать.

Людовик XIV очень серьезно подошел к вопросу воспитания наследника, поручив его умнейшим и достойнейшим педагогам, отличавшимся строгой нравственностью. Это герцог Монтозье, которому помогают святые отцы де Париньи и де Флешье. К ним позже присоединится Жак Бенинь Боссюэ.

Этими мудрыми господами для наследника была подобрана 64-томная библиотека греческой и латинской классической литературы «Ad usum Delphini» — «для использования дофином». Составлена она была из произведений величайших философов и драматургов, которые дополнили обширными комментариями и растерзали купюрами, — из всех этих трудов были безжалостно вырезаны сцены секса, насилия, сомнительного юмора и прочего, что, по мнению составителей, могло смутить или направить в сторону порочных фантазий невинный детский ум. Первый том вышел из печати, когда дофину было девять лет, последний — когда ему исполнилось тридцать семь.

Специально для сына Людовик начал писать «Мемуары», в которых делился опытом и знаниями, объяснял какие-то спорные свои поступки и предостерегал от ошибок, посвящая в тайны искусства «быть королем».

Сложно было не возненавидеть учебу при таком подходе. К тому же получившие от короля полную свободу действий воспитатели не церемонились с ребенком. За малейшее непослушание, невнимательность или ошибку дофин получал от герцога Монтозье ощутимый удар линейкой, шлепок или оплеуху.

При первой же возможности Монсеньор от учебы бежал. И как только достиг возраста, позволившего ему избавиться от опеки воспитателей, тут же поспешил забыть все, чему его учили. Нет, конечно же, знания, заложенные в нем с детства, не могли испариться бесследно, но принц ими не пользовался.

Великого Дофина описывают как рыхлого, неуклюжего, безобразно толстого и ко всему безразличного юношу, который все время молчал, предпочитая ни с кем не делиться своим мнением, — если оно у него вообще было.

«Характера у него не было никакого, здравого смысла достаточно, но ни намека на сообразительность, — пишет Сен-Симон, — было в нем высокомерие, было достоинство — и природное, и проистекавшее из его представительности, и усвоенное в подражание королю; его отличали безмерное упрямство и то сочетание связанных между собою слабостей, из коих была соткана его жизнь; он был ласков по лени и по некоторой недалекости, но в глубине души черств, хотя внешне казался добрым, причем доброта его распространялась только на подчиненных и слуг и выражалась лишь в расспросах о всяких низменных предметах; с низшими он вел себя поразительно фамильярно, между тем оставался безразличен к чужому горю и нищете, причем скорее по небрежности и в подражание другим, чем по природной жестокости; он был поразительно молчалив и, следовательно, скрытен… С одной стороны, по причине своей толщины, с другой — из-за трусости принц этот являл собой образец редкой сдержанности; в то же время он был горд сверх всякой меры, что в дофине несколько забавно, тщеславен и крайне внимателен и чувствителен к полагающимся ему почестям и вообще ко всему».

Не обладая государственным умом, Великий Дофин тяготел к искусству. Хотя и не любил читать, — а кто любил бы после изучения 64-х томов классики с комментариями и купюрами? — он обожал театр, особенно оперу, и вообще был тонким ценителем музыки.

Апатичный и вялый принц преображался, сшило ему вырваться на свободу из дворцовых стен. Он был неутомимым охотником, — просто обожал травить волков, — и мог без устали проводить в седле многие часы. Но и тут не проявлял решительности.

«Он ловко сидел на коне и прекрасно выглядел верхом, однако был не слишком храбрый наездник, — пишет Сен-Симон. — На охоте впереди него бежал Казо, и стоило принцу потерять его из виду, как он впадал в ужас; он пускал лошадь только в курцгалоп и частенько останавливался под деревом, поджидая остальных охотников, долго искал их, а затем возвращался».

Стоит признать, образ будущего государя получается довольно нелестным. Впрочем, здравый смысл и ответственность — это уже немало.

А Франсуа Блюш, один из наиболее скрупулезных биографов Людовика XIV, вообще считает, что Сен-Симону нельзя доверять и его описание дофина чересчур предвзято.

«Этот герцог изобразил его лентяем и увальнем. А его портрет Людовика Французского был просто карикатурой. Если Монсеньор страстно увлекался псовой охотой на волков, конными состязаниями, игрой в шары, верховой ездой, состязаниями по снятию пикой кольца и был всегда первым среда своих талантливых друзей, если он собрал прекрасные коллекции, занимался украшением своего дворца, председательствовал на прекрасных маскарадах, царил в Медоне в своем изысканном кружке для избранных, то лишь потому, что он должен был найти умные и приятные занятия, чтоб заполнить свое свободное время, которого у него было в избытке, за что он, конечно, не может нести ответственность. Каждый раз, когда его отец давал ему ответственные военные или политические поручения, он всегда показывал себя достойным королевского доверия; смелый и популярный в армии, внимательный и всегда занимающий твердую позицию в совете министров».

Верно то, что Великий Дофин проявил себя неплохим военачальником и храбрым солдатом, король даже вынужден был запретить ему излишний героизм на поле боя из страха за его жизнь.

В 1680 году Великий Дофин женился на сестре баварского курфюрста принцессе Марии-Анне-Кристине-Виктории Виттельсбахской.

Договоренность об этом союзе была заключена еще десять лет назад между Людовиком XIV и отцом принцессы — Фердинандом-Марией Баварским. Виктория была обручена с Великим Дофином в возрасте восьми лет и с тех пор готовилась стать королевой Франции. Для Баварии это было очень лестно, и, чтобы не посрамить родину, юной принцессе постарались дать приличное образование. По крайней мере, она вполне сносно изъяснялась на языке страны, которой в будущем ей предстояло править.

Несмотря на уговор, Людовик XIV не хотел брать в жены сыну принцессу не глядя, ему казалось важным, чтобы она была как минимум хорошенькой и смогла удержать будущего короля от желания обзаводиться фаворитками. Конечно, даже самая ослепительная красота супруги ничего не гарантировала, но все же…

Поэтому незадолго до предполагаемой свадьбы Людовик отправил в Мюнхен чрезвычайного посла, господина Кольбера де Круаси, — брата своего министра финансов, — с указаниями как следует рассмотреть юную принцессу и составить описание ее внешности.

Через некоторое время его величество получил отчет:

«Хотя я смотрел на нее очень внимательно, в особенности стараясь изучить черты лица и фигуру, ничего безобразного я в них не нашел. Несмотря на то, что ни одну линию не назовешь по-настоящему красивой, я нахожу, что все в целом образует очень приятное сочетание. Мне показалось, что она среднего роста, пропорционального сложения. Что у нее довольно белая грудь, красиво развернутые плечи, лицо скорее овальное, нежели круглое, рот не велик и не мал, зубы очень белы и довольно ровны, достаточно правильно обрисованные губы не то, чтобы очень красны, но не назовешь их и бледными; хотя нос у нее несколько толстоват к концу, нельзя сказать, чтобы он был безобразен и сильно портил лицо; щеки у нее довольно полные, глаза не большие и не маленькие, не блестящие, но и не тусклые. На мгновение мне удалось увидеть ее предплечье и кисть руки, признаться, я не нашел их такими же белыми, как грудь; их цвет мне показался немножко темноватым, как у девиц, что не умеют ухаживать за собой… Короче говоря, государь, из нее получится чудесная принцесса, и, на мой взгляд, она способна нравиться даже сильнее, чем более красивые особы».

Это было очень… дипломатичное описание, заставившее короля призадуматься. Все эти бесконечные «не» и обтекаемые выражения сильно его смутили. Людовику показалось, что баварская принцесса — дурнушка. Возможно, он был предвзят еще и нагому, что перед его тазами уже много лет находился пример — другая особа из дома Виттельсбахов, похожая на швейцарского гвардейца супруга его брата, Лизелотта Пфальцская.

Поразмыслив некоторое время, Людовик отправил в Мюнхен имеющийся у него портрет Виктории, — где, разумеется, была изображена довольно миленькая девушка, — повелев своему посланнику сравнить его с оригиналом.

Кольбер ответил честно, что, по его мнению, художник принцессе польстил, но не сказать, чтобы очень сильно.

«Действительно, нижняя часть лица Ее Светлости очень приятна, особенно когда она улыбается, но живописец написал овал более удлиненным, а нос менее толстым, чем это есть на самом деле».

Несколько дней после получения этого послания французский двор гудел словно растревоженный улей, обсуждая нос своей будущей государыни, — действительно ли он так уж сильно утолщается к кончику? Безобразен ли он? Или с этим изъяном можно смириться, не приходя в ужас каждый раз, стоит только бросить взгляд на принцессу?

Потерзавшись сомнениями некоторое время, Людовик отправил в Баварию одного из придворных живописцев с приказом написать портрет девушки максимально достоверно и без всяческих прикрас.

По прибытии в Мюнхен художник сразу же принялся за работу, но вынужден был ее прервать, — у принцессы приключился флюс, отчего щека ее раздулась, и это совершенно ее не красило. А потом картина должна была еще две недели сохнуть, прежде чем ее стало возможно перевозить.

Французский двор умирал от нетерпения. Но вот наконец картину привезли и распаковали. И — придворные выдохнули с облегчением. Принцесса оказалась совсем не дурна.

Однако радость была недолгой, к картине прилагалась записка, начертанная рукой все того же Кольбера: «Портрет не похож. Художник написал лицо более удлиненным, подбородок более остреньким, а нос не таким толстым, как есть в действительности».

Король едва не взвыл от досады, ему уже до смерти надоел принцессин нос и хотелось уже поскорее покончить со свадьбой дофина. Тем более, что особенности строения носа будущей супруги, так же как и прочие ее достоинства и недостатки, совершенно не волновали жениха, — единственного при дворе. Привычный во всем следовать воле своего отца, тот и сейчас готов был принять любое его решение и сказал лишь, что «сколь ни дурна собой его будущая жена, он останется доволен, если она умна и добродетельна».

Услышав об этом, король принял решение.

В тот день, явившись обедать к королеве, его величество принес с собой мюнхенский портрет и объявил:

— Хотя принцесса и не красавица, но и не дурна собой. К тому же у нее масса других достоинств.

Эти слова послужили знаком тому, что все придворные принялись громко восхищаться прелестью баварки. Однако после окончания приема, между собой они сошлись на том, что та страшна как смертный грех. Мадам де Севинье писала: «У нее что-то такое с носом, что сразу производит неприятное впечатление».

Между тем кортеж Виктории Баварской уже приближался к границе Франции.

Отравляясь вместе со всем двором ему навстречу и сгорая от любопытства, его величество послал вперед своего дворецкого Сангена, «человека верного и не умеющего льстить», чтобы тот посмотрел на принцессу.

— Государь, — сообщил тот, вернувшись, — перетерпите первое мгновение, и вы останетесь очень довольны.

Двор буквально затаил дыхание.

«Вес на самом деле произошло лучше, чем ожидалось, — пишет Жорж Ленотр. — Миновав Витри-ле-Франсуа, через пару лье король впервые увидел баварскую невесту; по требованию Людовика свидетелями встречи были лишь его брат и сын: он опасался открытого выражения неблагоприятного впечатления. Когда нареченная бросилась из кареты ему навстречу, он произнес, представляя ей дофина: «Вот о ком идет речь, мадам. Вот мой сын. Я отдаю его вам». Смутившись, бедняжка неловко выразила свою признательность. Все направились назад в Витри, где оставался двор».

Увидев принцессу, придворные были разочарованы. Нос, который вызвал такую ажитацию, оказался вполне тривиален, и вообще будущая жена дофина производила хорошее впечатление.

Заочная свадебная церемония была проведена еще в Мюнхене 28 января 1680 года, а 7 марта союз вступил в законную силу. Великий Дофин остался весьма доволен своей женой и был, как говорили, весьма пылок. Виктория, в свою очередь, так же прониклась к нему теплыми чувствами.

Последующие несколько лет супруги жили вполне счастливо, на свет один за другим появились трое их сыновей: в августе 1682 года родился Людовик, герцог Бургундский, в декабре 1683 года — Филипп, герцог Анжуйский, еще через три года, в июле 1686 года — Карл, герцог Беррийский и Алансонский.

Казалось бы, все было совершенно прекрасно, но… Несмотря на так предусмотрительно сделанные купюры в многотомном собрании сочинении классиков, Великий Дофин не смог избежать искушения и начал изменять своей жене. Та крайне огорчалась, но ничего не могла поделать, — разве что пожаловаться герцогине Орлеанской, с Лизелоттой они стали подругами.

Жизнь Виктории при французском дворе была довольно печальна. Не обладавшая никакими яркими талантами, принцесса разочаровывала царственного свекра меланхоличностью, болезненностью и тем, что недостаточно хорошо справлялась с обязанностями первой дамы королевства. Она не умела блистать… К тому же рождение детей, да еще и многочисленные выкидыши сильно подточили ее и без того слабое здоровье.

20 апреля 1690 года Виктория умерла, ей было всего лишь тридцать лет.

Супруг ее не особенно об этом печалился, он в то время был очень увлечен очередной любовницей, мадам Резен, женой какого-то актера.

«Это была полная и красивая женщина с высокой грудью и необычайно высокими бедрами, что, видимо, особенно нравилось принцу, — писал Буа-Журдан. — Впервые он увидел ее в театре и она сразу же ему притянулась. Мадам Резен родила от него ребенка, несомненно по рассеянности, ибо о нем говорили, что он предпочитает заменять любовные радости, имевшие своей целью воспроизведение потомства, более пикантными вещами, в которых знала толк его любовница и где не последнюю роль играли ее груди».

Вероятно, полные дамы с выдающимся бюстом были для его высочества особенно привлекательны, и все остальное не имело большого значения. Потому что самой большой любовью в его жизни, — женщиной, на которой он даже втайне женился, — стала особа совсем некрасивая, но изобильно обладавшая достоинствами, столь возбуждавшими принца. Это была Эмилия де Шуэн, фрейлина принцессы де Конти.

Стоит ознакомиться с описанием этой дамы хотя бы ради того, чтобы оценить комичность той трагедии, что будоражила двор десять лет назад в связи с якобы недостаточно красивым носом баварской принцессы, которая может не понравиться принцу.

«Приземистая, безобразная, курносая и смуглая старуха», — пишет о девице де Шуэн Сен-Симон. Герцогиня Орлеанская дает более объемную характеристику: «Низенькая, с короткими ногами, круглой физиономией, с толстым, вздернутым носом, она обладала большущим ртом, полным гнилых зубов, вонь от которых чувствовалась на другом конце комнаты… Но у нее такая огромная грудь, которой нет ни у одной из знакомых мне женщин. И именно это обстоятельство привлекло Монсеньора, который мог хлопать по ее бюсту, словно бить в литавры».

Но вряд ли дело было только в этом… Скорее всего, в некрасивой и всеми презираемой девице Великий Дофин просто нашел родственную душу. Ему было хорошо в ее обществе, обычно молчаливый и замкнутый, с ней он мог говорить обо всем на свете и обрел в ее лице друга и остроумную собеседницу.

Поначалу мадам де Шуэн жила в Париже и приезжала в Медон, — резиденцию Великого Дофина, — тайно по ночам, одетая как простая горожанка. Ее проводили во дворец, «на антресоли», где Монсеньор проводил с ней какой-то время.

Но потом встречи стали более открытыми.

«С антресолей она перебралась в парадные комнаты и тут спокойно восседала в кресле в то время, как герцогиня Бургундская довольствовалась табуретом. Даже приветствуя принцессу и самого Монсеньора, она не покидала кресла. Высказывалась она немногословно, повелительно и явно претендовала на оказание ей королевских почестей», — пишет Жорж Ленотр.

Вероятно, к тому времени, а это был 1694 год, мадам де Шуэн и Великий Дофин были уже женаты.

Казалось бы, некрасивой фрейлине суждено было повторить судьбу Франсуазы де Ментенон и стать некоронованной королевой при французском дворе, Людовик XIV старел, жить ему явно оставалось уже недолго. Но — неисповедимы пути Господни. Сыну Людовика XIV не суждено было править. Он умер за четыре года до смерти короля.

8 апреля 1711 года Монсеньор впервые почувствовал сильную головную боль. На следующий день из-за приступа слабости и невыносимой мигрени ему пришлось прервать охоту, вернуться в Медон и лечь в постель. Придворные лекари, тотчас явившиеся к нему, заподозрили оспу. И не ошиблись.

«На следующий день к вечеру на теле появились маленькие пузырьки, — пишет Франсуа Блюш, — 12-го вечером нависла большая опасность, Монсеньор бредил «с открытыми глазами»; король запретил входить в комнату сына. На следующий день вновь появляется надежда, и даже 14-го утром надежда еще живет в каждом». «А к семи часам вечера, — записал де Сурш, — он находился в состоянии агонии и к одиннадцати часам вечера скончался. Король тут же приказал закладывать кареты (он не боялся заразиться, пока пытались спасти его сына, теперь же он подает пример для принятия некоторых предосторожностей), он уезжает из Медона в половине двенадцатого и направляется в Марли. Недалеко от Версаля он повстречался с каретой герцогини Бургундской, которая ехала ему навстречу с несколькими дамами, король остановился, чтобы ей сообщить эту печальную новость, и сразу отъехал; приехав в Марли, он смог лечь в постель только через три часа после того как приехал: его боль была так велика, что он не мог избавиться от сильнейших приступов удушья».

Людовик очень переживал из-за смерти сына, это был первый по-настоящему серьезный удар, который ему пришлось перенести.

Лизелотта Пфальцская писала: «Я видела короля вчера в 11 часов, его печаль так сильна, что она умилостивила бы даже каменное сердце; однако он не досадовал, со всеми разговаривал и отдавал приказы с большой твердостью в голосе, но всякий раз его глаза наполнялись слезами, и он едва сдерживал рыдания. Я страшно боюсь, как бы он сам не заболел, так как у него очень плохой вид. Я его жалею от всей души».

С уходом Великого Дофина началась череда смертей, унесших менее чем за год почти всех наследников французской короны. Будто кто-то проклял стареющего короля, вынудив его видеть, как умирают его внуки, которых он так любил, наблюдать за тем, как вымирает его род, рушатся все его надежды, а он ничего, совершенно ничего не может с этим поделать.