Льюис Кэрролл

Глава четырнадцатая По ту сторону зеркала

Двадцать четвертого августа 1866 года, спустя менее года после выхода в свет «Алисы в Стране чудес», Кэрролл писал своему издателю Макмиллану: «У меня то и дело возникает мысль написать своего рода продолжение “Страны чудес”, и если из этого что-то получится, я намереваюсь с самого начала посоветоваться с Вами, чтобы всё было сделано как следует».

Конечно, это опять должна была быть книжка с иллюстрациями. Для Кэрролла было чрезвычайно важно с самого начала работы над книгой решить вопрос о художнике, ибо он всегда считал, что работать надо вместе с ним и многое зависит от совместных решений. К кому же обратиться, как не к Тенниелу, иллюстрации которого к «Алисе в Стране чудес» так понравились и публике, и издателю? Он написал Тенниелу, что задумал «вторую “Алису”», и выразил надежду, что тот возьмет на себя иллюстрации. Однако, к его удивлению, Тенниел ответил отказом, отговорившись, что слишком занят и не может взять на себя такой труд. Разумеется, он был занят: у него были новые заказы; к тому же он продолжал работу в «Панче», еженедельно выдавая новую карикатуру. Конечно, «Страна чудес» имела огромный успех, и Тенниел отдавал должное ее автору, но, видно, ему не очень хотелось снова работать под его недреманным оком.

К тому же, возможно, история с первым заводом «Алисы в Стране чудес» оставила у Тенниела неприятный осадок. Ведь именно он проявил излишнюю требовательность (чтобы не сказать придирчивость), а Кэрролл, надо признать, стойко перенес удар и согласился на его требования.

Как бы то ни было, Тенниел был занят. Кэрролл обратился было к другим иллюстраторам, потом к миссис Макдональд, знавшей многих художников и всегда готовой помочь ему, но вскоре понял, что ни один из них ему не подходит. В результате он снова написал Тенниелу. В конце концов ему удалось уговорить художника взять на себя иллюстрации к новой книге. Если гонорар в 138 фунтов, который потребовал Тенниел за «Страну чудес», в свое время поразил Кэрролла (это составляло четверть его тогдашнего годового дохода), что уж говорить о 290 фунтах за «Зазеркалье»? Правда, в этой книге было на восемь иллюстраций больше, но гонорар увеличился более чем вдвое! Может быть, Тенниел назвал такую сумму в надежде, что она испугает автора и он откажется от его услуг? Но Кэрролл без колебаний согласился: он был перфекционистом и понимал, что «Зазеркалье» должен иллюстрировать только Тенниел. Ему пришлось также принять поставленное художником условие: он приступит к работе лишь после окончания других заказов.

В отличие от первой сказки об Алисе вторая уже не была импровизацией: в ней чувствуется продуманный авторский замысел. Мартин Гарднер в «Комментированной “Алисе”» высказывает предположение, что тема Зазеркалья возникла позже основного замысла второй сказки, в основу которой, как вспоминала Алиса Лидделл, легли экспромты, которые сочинял Кэрролл, обучая девочек Лидделл игре в шахматы. Тема шахмат присутствует в окончательном тексте сказки, хотя теперь ее вряд ли можно назвать основной. Вместе со второй темой — Зазеркалья — она организует и крепко держит сюжет. И всё же Кэрролл назвал свою сказку «Зазеркальем». Очевидно, что в конце концов именно тема зеркала оказалась для него ведущей.

Как же возникла мысль о Зазеркалье — стране, лежащей по ту сторону зеркала? Трудно определить, как рождаются замыслы художников. Порой какие-то мелочи, смутные воспоминания, встречи подсказывают автору решения. Возможно, такой подсказкой стали для Чарлза оставленные когда-то стекольщиками подписи на внешней стороне окон, мимо которых он мальчиком проходил каждый день, подымаясь в свою комнату в Крофте. Возможно, была права Алиса Лидделл — сказка возникла как воспоминание об игре с ней и ее сестрами. А возможно, к созданию «Алисы в Зазеркалье» Кэрролла подтолкнул разговор с другой девочкой по имени Алиса, родившейся в 1862 году и приходившейся ему дальней родственницей. (Имя «Алиса», заметим, было весьма популярно в ту пору — так звали старшую дочь королевы Виктории.) Алиса Теодора Рейке была старшей дочерью члена парламента Генри Сесила Рейкса; семья жила в доме на Онслоу-сквер, «через несколько дверей» от дядюшки Скеффингтона Латвиджа, которого Чарлз часто навещал. Задние двери домов на этой улице выходили в общий сад для жильцов. Спустя много лет Алиса Рейке вспоминала об этой встрече с Кэрроллом:

«В детстве мы жили на Онслоу-сквер и играли, бывало, в саду за домом. Чарлз Доджсон гостил там у старого дядюшки и часто прогуливался по лужайке, заложив руки за спину. Однажды, услышав мое имя, он подозвал меня к себе.

— Так ты, значит, тоже Алиса. Я очень люблю Алис. Хочешь взглянуть на что-то очень странное?

Мы вошли в дом, окна которого, как и у нас, выходили в сад. Комната, в которой мы очутились, была заставлена мебелью; в углу стояло высокое зеркало.

— Сначала скажи мне, — проговорил он, подавая мне апельсин, — в какой руке ты его держишь.

— В правой, — ответила я.

— А теперь, — сказал он, — подойди к зеркалу и скажи мне, в какой руке держит апельсин девочка в зеркале.

Я с удивлением ответила:

— В левой.

— Совершенно верно, — сказал он. — Как ты это объяснишь?

Я никак не могла этого объяснить, но, видя, что он ждет объяснения, решилась:

— Если б я стояла по ту сторону зеркала, я бы, должно быть, держала апельсин в правой руке?

Помню, что он рассмеялся.

— Молодец, Алиса, — сказал он. — Лучше мне никто не отвечал.

Больше мы об этом не говорили; однако спустя несколько лет я узнала, что, по его словам, этот разговор навел его на мысль о “Зазеркалье”, экземпляр которого он и прислал мне в свое время вместе с другими своими книгами».

Этот рассказ был напечатан в «Таймс» 22 января 1932 года, накануне празднования столетия со дня рождения Льюиса Кэрролла, которое широко отмечалось в Англии и США. Долгое время считалось, что именно разговор с Алисой Рейке навел Кэрролла на мысль о «Зазеркалье». Однако всё оказалось не так просто. Энн Кларк отмечает: Кэрролл лишь 24 июня 1871 года впервые упоминает в дневнике о том, что встретил Алису Рейке на лужайке, а она пригласила его в дом и познакомила со своим отцом. «Это весьма интригующий эпизод, — замечает Кларк. — Ведь уже в 1867 году “книга серьезно продвинулась вперед”»[108]. Между тем девочке было в то время всего пять лет. Вряд ли тогда состоялась беседа, о которой она рассказывала 65 лет спустя. Как бы то ни было, Кэрролл подружился с Алисой Рейке и навещал ее, когда бывал у дядюшки; их дружба сохранилась и после ее замужества и рождения дочери.

Мартин Гарднер полагает, что мысль о стране, лежащей по ту сторону Зеркала, появилась у Кэрролла в 1868 году, вскоре после возвращения из России. Заманчиво было бы предположить (Кэрролл провоцирует всех на самые невероятные предположения), что путешествие в Россию летом 1867 года нашло какой-то отклик в «Зазеркалье»: что, скажем, битва между Львом и Единорогом отражает события Крымской войны, а, к примеру, Труляля и Траляля представляют братские церкви, которые всё мечтают о единении, но ссорятся по пустякам… Тут можно было бы дать волю своей фантазии, как не так давно сделал французский критик Жан Перро. Ему пришло в голову, что русская народная сказка «Василиса Премудрая», переведенная на английский язык вскоре после возвращения Кэрролла из России и, возможно, известная ему, нашла свое отражение в «Зазеркалье». Впрочем, доводы Перро слишком натянуты и неубедительны, чтобы принимать их всерьез.

Скорее всего, в России Кэрролл думал о другой сказке. Во всяком случае, вскоре после возвращения из путешествия он послал рассказ «Месть Бруно» (Bruno's Revenge) в ежемесячный детский «Журнал тетушки Джуди» (Aunt Judy's Magazine), печатавший нравоучительные рассказы и сказки для детей и пользовавшийся большой популярностью. Журнал издавала известная детская писательница Маргарет Гэтти (Gatty). Свое семейное прозвище «тетушка Джуди» она использовала при издании книг «Рассказы тетушки Джуди» (1859), «Письма тетушки Джуди» (1862). Миссис Гэтти, прочитав присланную Кэрроллом «Месть Бруно», написала ему восторженное письмо и в декабре 1867 года опубликовала рассказ в своем журнале.

Кэрролл снабдил текст собственным рисунком. На нем был изображен сидящий на мыши крошечный эльф в причудливом камзольчике с буфами на рукавах и веточкой ландыша, перекинутой, словно палка, через плечо; на заднем плане видна девочка в коротком платьице, а на переднем, спиной к читателю, расположился человек, лица которого как следует не разглядеть, — рассказчик, повествующий о своей встрече с двумя представителями «волшебного народца» по имени Сильвия и Бруно.

Вот как начинает Кэрролл свой рассказ:

Собственно, об этом и повествует Кэрролл: как маленький Бруно не хотел учить уроки и был наказан — нет, не автором, а своей старшей сестрицей Сильвией, и как ей за это «отомстил». И героев здесь трое: Сильвия, Бруно («один был шалунишка, а вторая — добрая девочка») и, конечно, рассказчик. Автор прямо участвует в сказке и играет в ней далеко не последнюю роль: беседует с маленькими героями, поучает их, а еще говорит — с интонацией, присущей ему одному, — о разных весьма отвлеченных материях, живо его интересующих. Словом, он — настоящий лирический герой. Интересно, что он не прячется за чужое имя. Когда Бруно спрашивает, как его зовут, он прямо отвечает: «Льюис Кэрролл», словно ставит свою подпись под всеми речами и мыслями «рассказчика».

(Здесь, пожалуй, следует отметить, что сказочный народец, который британцы называют fairies, по старой традиции, идущей из глубины времен, состоит из особей разного возраста, пола и поведения, включая в себя фей, волшебниц, как добрых, так и злых, и всяких прочих эльфов. В сказочной повести «Питер Пэн и Венди», написанной известным шотландским писателем Джеймсом Мэтью Барри (Barrie) в начале XX века, Питер как-то жалуется, что фея Дзинь-Дзинь очень дерзка и ревнует его к Венди, а другие — безымянные — fairies вечно лезут ему под ноги. Последние, пожалуй, всё же скорее принадлежат к мужскому полу… Впрочем, кто знает? Барри, конечно, хорошо знал сказки Кэрролла. Словом, не будем удивляться тому, что Бруно у Кэрролла — мальчик из племени «фей».)

Автор — вернее, рассказчик — продолжает:

Собственно, здесь Кэрролл снова возвращается к теме сна и бодрствования, к тому переходному состоянию, которое дарит возможность «видеть фей». Рассказ написан для детского журнала: он очень прост по сюжету и, в противоположность «Стране чудес», поучителен и сентиментален. Бруно, рассердившись на сестру, начинает рвать цветы в ее цветнике, но его взрослый друг предлагает другую «месть»: привести цветник в порядок, вырвать сорняки и украсить его разноцветными камешками. Сначала Бруно не понимает его, но в конце концов соглашается. А когда появляется Сильвия и приходит в восторг от цветника, Бруно разражается слезами:

Да, это не тот Кэрролл, которого мы знаем по сказке о Стране чудес. Однако и в этом рассказе, как в «Алисе» и многом из того, что еще создаст Кэрролл, есть второй, а возможно, и третий план. Кэрролл пишет для детей, которые читают «Журнал тетушки Джуди», но также и «для себя»: для того «ребенка», который, по тонкому замечанию Вирджинии Вулф, спрятан в нем, и для «рассказчика», который любуется «местью Бруно». А еще — для мыслителя, занятого сложнейшими проблемами, в данном случае — проблемой творчества.

Спустя годы эта сказка войдет главой в книгу Кэрролла «Сильвия и Бруно». Он будет занят этим вопросом и многими другими: судьбами того царства, где появились Сильвия и Бруно, и другого, реального царства, в котором живет рассказчик, и еще третьего царства — но об этом позже…

Трудно представить себе, что сказочный рассказ «Месть Бруно» был написан тем же автором, который создал «Алису в Стране чудес» и в голове которого роились мысли о «Зазеркалье». Но Кэрролл был очень своеобычный человек, многообразный и противоречивый.

Вернувшись из путешествия в Россию, он возобновил встречи и переписку со своими маленькими друзьями. Вот письмо, адресованное Анни Роджерс:[109]

Это письмо, несомненно, принадлежит к числу маленьких шедевров эпистолярного наследия Кэрролла.

Приведем еще письмо, посланное из Крайст Чёрч 28 ноября 1867 года Агнесс Арглз, в котором Кэрролл разыгрывает одну из своих излюбленных тем:

Посылая своим юным друзьям сказку о Бруно, Кэрролл сопровождает его письмами от лица ее героев. Таково письмо Димфне Эллис от 2 декабря 1867 года:

В письме, отправленном Агнесс Арглз 4 декабря 1867 года, он подробнее развивает эту тему:

Эпистолярное наследие Кэрролла необыкновенно разнообразно. В корреспонденции с детьми он дает волю своему творческому воображению. В качестве примеров приведем еще два письма Маргарет Каннингем, с которой Кэрролл подружился в 1868 году. Первое письмо написано в виде счета:

В другом письме, посланном Маргарет Каннингем из Лондона 7 апреля 1868 года, Кэрролл писал:

Летом 1868 года семью Доджсон постигло несчастье: 21 июня скончался отец. Смерть была внезапной; он чувствовал недомогание, но никто не полагал, что болезнь серьезна. Дочери, ухаживавшие за ним и внимательно следившие за его температурой, были потрясены его смертью. Чарлз находился в Оксфорде, когда пришла печальная весть. Годы спустя он, по свидетельству Коллингвуда, признался, что смерть отца «была самым тяжелым ударом в его жизни».

Кэрролл как старший сын взял на себя заботы о семье, особенно о семи сестрах (в то время ни одна из них не была замужем). Им предстояло расстаться с Крофтом, где они были так счастливы, найти новый дом и устроиться там. Всем этим занялся Чарлз. Отец оставил каждой из дочерей обеспечение, весьма скромное; Чарлз на протяжении всей своей жизни регулярно посылал сестрам денежные переводы и подарки. Братьям он помогал больше советами, если в них была нужда, но при необходимости и деньгами.

После долгих и тщательных поисков, в которых Чарлз принимал самое деятельное участие, в Гилфорде был наконец найден дом, подходящий для сестер (братья к тому времени уже жили самостоятельной жизнью). Гилфорд находится недалеко от Лондона и Оксфорда, а дом под названием «Честнате» («Каштаны»), приобретенный для сестер, обладал всеми необходимыми качествами, чтобы там могли устроиться семья и навещавшие ее родственники и друзья. Кэрролл часто посещал сестер и неизменно праздновал с ними Рождество. Если места в доме для всех не хватало, он селился в гостинице.

Старшая сестра Чарлза, Франсис (Фанни), была старше его на четыре года. Она любила цветы и музыку, была артистична и глубоко религиозна, ухаживала за больными и калеками.

Наиболее близок Чарлз был со второй сестрой, Элизабет. Несмотря на всего лишь двухлетнюю разницу в возрасте, она нередко заменяла ему в детстве мать, вечно занятую другими детьми, опекала его, как могла, а он делился с ней своими радостями и печалями. Элизабет очень любила детей и с удовольствием нянчила младенцев. Третья сестра, Кэролайн, более других детей страдала заиканием и была чрезвычайно робка и замкнута. Из семейных писем видно, что близкие о ней особенно беспокоились.

Мэри, с которой Чарлз также был очень дружен, единственная из всех сестер вышла замуж. В 1869 году, когда ей было уже за тридцать, ее супругом стал преподобный Чарлз Коллингвуд. Вскоре после помолвки Чарлз написал преподобному Коллингвуду теплое письмо, а впоследствии поддерживал с их семьей самые добрые отношения. Когда у Мэри родился сын и она попросила Чарлза стать его крестным отцом, брат ответил, что у него уже столько крестников, что обычно он не соглашается, однако ей, конечно, отказать не может. Жили они с мужем, часто болевшим, очень скромно. Она скучала по сестрам и после смерти мужа вернулась к ним. Ее сын Стюарт Доджсон Коллингвуд стал семейным биографом. В 1898 году, когда писателя не стало, его племянник и крестник подготовил и выпустил его первую биографию.

Луиза обладала незаурядными способностями к математике и до конца своих дней занималась ею с таким увлечением, что не замечала ничего кругом. Она умерла в возрасте девяноста лет, пережив всех братьев и сестер. Маргарет помогала отцу в школе для бедных детей, которую он учредил в Крофте. Она также любила математику, а еще — игру в триктрак.

Младшая сестра, эксцентричная Генриетта, получив небольшое наследство, поселилась отдельно от семьи, в Брайтоне, но поддерживала близкую связь с сестрами и братьями.

Дом в Гилфорде сохранился, и приезжающие поклонники Кэрролла могут полюбоваться на него, но лишь из-за высокой ограды. На воротах, которые всегда заперты, прикреплена небольшая мемориальная доска.

К концу 1868 года Кэрролл закончил поэму в семи песнях, которую назвал «Фантасмагория». Возможно, мысль о ней пришла ему в голову в связи с возрастающим в обществе увлечением всяческими духами и фантомами. Книга вышла в начале января 1869 года под названием «Фантасмагория и другие стихотворения»; помимо поэмы в ней было свыше двадцати стихотворений самых различных видов и содержания. Уже 7 января Макмиллан уведомил автора, что продано 700 экземпляров и он заказал отпечатать еще тысячу. Это было неплохое начало, особенно если учесть, что в книге отсутствовали иллюстрации. А 19-го Макмиллан писал Кэрроллу, имея в виду, очевидно, критиков: «“Фантасмагорию” еще не заметили. Вчера Генри Кингсли ее безумно хвалил».

Так начинается поэма «Фантасмагория». Весьма неожиданное начало! Такого Кэрролла читатели еще не знали. Впрочем, у него всё было необычным и неожиданным. «Привиденьице» представляется фантомом второй степени (всего лишь!) и с готовностью повествует о сложной фантомной иерархии, а потом излагает пять правил поведения фантомов, вспоминает о своем детстве — «О, чудная пора!» — и горько сетует на незавидное существование. Тонкий юмор, ирония и всяческие парадоксы соседствуют здесь с размышлениями о Шекспире, поэзии и прочих высоких материях. Немудрено, что в конце поэмы рассказчик горько плачет, расставшись с дружелюбным посетителем:

Насладившись чтением этой удивительной поэмы, викторианский читатель, возможно, невольно задумывался: а не сатира ли это на охватившее в ту пору Англию увлечение столоверчением и прочими попытками связаться с потусторонним миром? Как отмечалось выше, Кэрролл интересовался парапсихологией и не отметал безоговорочно экстрасенсорику. Его «Фантасмагория» — всё же не сатира, а скорее легкое юмористическое повествование, в котором автор в равной степени смеется и над необычным героем, и над рассказчиком, а возможно, и над самим собой.

В сборнике было несколько очень удачных стихотворений. Вот «Мисс Джонс» — горестная история юной девы, назначившей свидание робкому поклоннику и тщетно прождавшей его до поздней ночи:

Кэрролл снова прибегает к излюбленной строфе Суинберна, что усиливает юмористическое звучание стишка.

В стихотворении Poeta fit, non nascitur[112] Кэрролл переворачивает известное изречение Цицерона: Oratores fiunt, poetae nascuntu?[113]. Вот какие советы дает любящий дед внуку, возмечтавшему стать поэтом и тем «избежать тленья».

Умудренный дед советует начинающему поэту употреблять слова, которые, подобно редингскому соусу, «пойдут к еде любой», и перечисляет наиболее часто встречающиеся эпитеты:

В этом весьма пространном — 108 строк! — саркастическом стихотворении содержится целый набор избитых приемов, которыми охотно пользовались посредственные поэты той поры.

Есть в сборнике и стишки на случай (день рождения, встречу, ошибку, погоду и пр.), и веселые шутки, и знакомая нам «Аталанта в Кэмден-Тауне», и такой шедевр, как «Гайавата фотографирует». Как мы помним, Кэрролл использует для «подмалевка», создающего юмористический эффект, произведения поэтов, пользовавшихся известностью в те годы: Теннисона («Три голоса»), Лонгфелло («Гайавата фотографирует»), Суинберна («Аталанта в Кэмден-Тауне»). Степень ироничности и звучание этих стихотворений разнятся в зависимости от замысла автора.

Меж тем работа над иллюстрациями к новой сказке об Алисе продвигалась медленно. Кэрроллу не терпелось увидеть ее напечатанной, но Тенниел, как ему казалось, не очень торопился. Тенниел, в свою очередь, имел претензии к автору. Он решительно не одобрил эпизод, в котором речь шла о странном насекомом — Кэрролл назвал его «Оса в парике» (The Wasp in the Wig). По первоначальному замыслу этот эпизод должен был предварять заключительную главу «Зазеркалья», где Алиса становится Королевой. Не одобрил Тенниел и одну деталь в главе о поездке Алисы в поезде. 1 июня 1870 года он послал Кэрроллу письмо:

Как видим, Тенниел только приступил к иллюстрациям для третьей главы («Зазеркальные насекомые»); немудрено, что Кэрролл волновался. Он принял оба предложения Тенниела: старая дама и фрагмент с Осой исчезли. (Долгое время этот эпизод считался безнадежно потерянным, однако в 1977 году он был найден и опубликован Мартином Гарднером. Я перевела на русский язык этот любопытный фрагмент и включила его в издание Кэрролла в серии «Литературные памятники» (1978). Замечу кстати, что Осу пришлось заменить на Шмеля, так как речь в этом отрывке идет о старичке, жаловавшемся Алисе на свои хвори. Русская «оса» никак здесь не подходила — мешал грамматический женский род.)

Кэрроллу пришлось изменить и первоначальный замысел стихотворения «Бармаглот», первая строфа которого («Варкалось. Хливкие шорьки…»), как читатель, верно, помнит, появилась еще в 1855 году. Полный текст этого «бессмысленного» стихотворения, о котором Алиса говорит, что она поняла только, что там «кто-то кого-то убил», занимал две страницы. Кэрролл хотел, чтобы всё стихотворение было набрано в зеркальном отражении (сам он писал и читал так без всяких трудностей, о чем свидетельствуют некоторые из его писем детям). Тенниел решительно возражал. В конце концов в зеркальном отражении были напечатаны лишь первая строфа и заголовок стихотворения в главе I («Зазеркальный дом»), где Алиса впервые читает его. Полный текст — в обычном виде — появляется лишь в главе VI, где Шалтай-Болтай объясняет Алисе непонятные слова. Так его и печатают по сей день.

Потом начались волнения из-за фронтисписа. Тенниел предполагал поместить на него свой рисунок с изображением Бармаглота, Кэрроллу эта идея не нравилась, и он решил провести по этому поводу опрос читателей. Он, по словам Коллингвуда, разослал «примерно тридцати замужним приятельницам» послания следующего содержания:

Матери и дети выбрали второй путь — с фронтисписа Бармаглота убрать, но в книжке оставить. Джон Падни по этому поводу замечает: «Этот единственный в своем роде случай читательского соучастия в творчестве раскрывает нам еще одну особенность личности Кэрролла — его стремление к совершенству и доверие к читателям»[115].

(Я последовала примеру Кэрролла и задала своей внучатой племяннице тот же вопрос: как быть с Бармаглотом? Семилетняя Маруся без колебаний ответила: «Удалить!» Сказать по правде, я удивилась: мне казалось, что современные дети насмотрелись всяких «ужастиков» и ничего не боятся. Я возразила, что эту сказку читают не только дети, но и взрослые, но она стояла на своем. Впрочем, позже, когда этот вопрос был предложен на семейное рассмотрение, Маруся внезапно решила: «Перенести в другое место!» И я сказала: «Знаешь, сам Кэрролл тоже так думал».)

Как ни был Кэрролл занят «Зазеркальем» и иллюстрациями Тенниела, он продолжал внимательно следить за литературой, в частности за творчеством своего любимого поэта Теннисона. В 1870 году Кэрролл, к тому времени уже известный писатель, снова обратился к Теннисону с письмом:

Очевидно, Кэрролл не догадывался, что затронул тему, весьма болезненную для поэта-лауреата; он еще не раз попадал в трудное положение из-за своей крайней щепетильности и прямоты. К тому же он имел неосторожность напомнить Теннисону, что однажды уже обращался к нему с аналогичной просьбой: речь шла о поэме «Жизнь влюбленного», которую «одна молодая дама, его двоюродная сестра, переписала для себя». Тогда по просьбе поэта он убедил кузину уничтожить копию.

Теннисона сердило распространение неавторизованных списков его стихов. «Жизнь влюбленного» не принадлежала к их числу, но всё же с ней у автора были связаны неприятные воспоминания. Поэма была написана им в 19 лет; напечатав две ее части, он приостановил публикацию. Лишь в 1879 году (Теннисону было уже 70 лет) переработанная поэма вышла целиком, с предисловием, в котором автор объяснял, что ранее приостановил публикацию, ибо «понял ее несовершенство». «Однако один из моих друзей без моего ведома распространил среди наших знакомых определенное количество экземпляров этих двух частей — без сокращений и исправлений, которые я собирался сделать».

Конечно, Кэрролл не мог знать этих подробностей, но всё же ему стоило вспомнить о реакции поэта на его предыдущую просьбу.

Чарлзу ответила миссис Теннисон:

Можно понять раздражение Теннисона по поводу списков его неопубликованных стихотворений, однако в данном случае его супруга, написавшая письмо с согласия, а скорее даже по поручению самого поэта-лауреата, зашла слишком далеко. Список двух частей поэмы «Жизнь влюбленного» был сделан кузиной Чарлза с опубликованного самим Теннисоном текста; вряд ли бедная «молодая дама» заслужила звания «бесцеремонной» и «вероломной». Откуда ей было знать, что поэт приостановил публикацию, осознав несовершенство поэмы? Ведь сам он напишет об этом лишь спустя годы. С другой стороны, в последней фразе содержится явный намек на то, что Чарлз повел себя не по-джентльменски. Такое обвинение он не мог оставить без ответа. Свое письмо он адресует Теннисону, а не его супруге; тон его сдержан, но содержание недвусмысленно:

Полученный ответ не удовлетворил Кэрролла, и недоразумение не было разрешено, что заставило его послать Теннисону еще одно письмо, уже гораздо более резкое:

К сожалению, на этом закончилось так хорошо начинавшееся знакомство с поэтом-лауреатом. Собственно говоря, ни для щепетильности Кэрролла, ни для суровых писем Теннисона не было серьезных оснований, поскольку «Окно» не только ходило в рукописи, но и было напечатано с разрешения поэта в 1867 году. Впрочем, для нас важно одно: вся эта история не помешала Чарлзу по-прежнему высоко ценить поэзию Теннисона, следить за новыми публикациями, читать и перечитывать его стихи.

«Мод», несмотря на неровность и темные места, оставалась среди его любимых сочинений. Эта поэма о преданной и страстной любви, написанная с глубоким чувством, не переставала его восхищать. Об этом свидетельствует и эпизод из «Зазеркалья» (глава II «Сад, где цветы говорили»), вышедшего в свет в декабре 1871 года, уже после разрыва с Теннисоном. Зазеркальный сад, где цветы переговариваются о приближении Черной Королевы, появился не без влияния поэмы Теннисона (стихотворение «Сад Роз»). Обратим внимание на то, что у Кэрролла в этой главе переговариваются те же цветы, что у Теннисона: розы, лилия и шпорник.

Мартин Гарднер, указавший в своих комментариях на сходство этих эпизодов, называет вариант Кэрролла «пародией» на Теннисона. Это не совсем так. В данном случае точнее было бы употребить старое русское слово «травестия». Ведь Кэрролл не высмеивает оригинал, а лишь использует его для создания особого фона и предлагает скорее шуточное, чем пародийное прочтение.

Заметим также, что в «Зазеркалье» фраза молодого Шпорника: «Вон она идет. Я слышу ее шаги — топ-топ! — по дорожке!» — связана с эпизодом, который Кэрролл вряд ли стал бы высмеивать. Вот как звучит этот фрагмент у Теннисона:

Викторианский читатель достаточно хорошо знал поэзию Теннисона, чтобы по достоинству оценить этот шутливый «отзвук».

Кэрролл внимательно следил за всем происходящим в колледже и не раз вступал в конфликт с ректором Лидделлом, нередко посвящая очередным событиям едкие памфлеты, которые рассылал по всему колледжу, а то и университету. Один из них был написан в 1872 году по случаю возведения новой колокольни Крайст Чёрч. Сейчас уже забыты причины создания этого памфлета. Некоторые исследователи пишут, что кубическая надстройка была возведена лишь на время ремонта, другие с этим не соглашаются. Но все хорошо помнят сатиру Кэрролла, ибо она прекрасно иллюстрирует его стиль памфлетиста.

Приведем несколько выдержек.

«…II. О стиле Новой Колокольни Крайст Чёрч.

Стиль этот известен под названием “Ранний Искаженный”, очень ранний и на удивление искаженный.

III. О происхождении Новой Колокольни Крайст Чёрч.

Люди посторонние не раз вопрошали — с настойчивостью, грозящей принять личный характер, и с безрассудством, которое порой бывает трудно отличить от безумия: кому мы обязаны первым грандиозным замыслом этого сооружения? Был ли то Казначей, говорят они, постаравшийся, вопреки всем протестам, навязать его колледжу? Или какой-либо профессор сделал проект этой коробки, которая вне зависимости от того, прикрыта она крышкой или нет, одинаково режет глаз?.. Слухи по этому поводу ходят самые разные. Говорят, что Ученый совет породил эту идею сообща: первоначально было выдвинуто предложение принять за образец башню Св. Марка в Венеции, однако после серии дополнений и поправок всё свели, в конце концов, к простому кубу. Говорят еще, что профессор химии предложил для этого сооружения форму кристалла. А еще утверждают, будто профессор математики обнаружил ее в “Одиннадцатой Книге” Евклида. По правде говоря, различным легендам, ходящим по этому поводу, нет числа. К счастью, мы располагаем подлинными фактами, полученными из самых надежных источников.

Действительное происхождение проекта таково: Глава колледжа вкупе с архитектором, испытывая естественное желание увековечить возможно более наглядно свои имена, остановились на прекрасной и беспримерной мысли представить в виде новой колокольни гигантскую модель Греческого Лексикона. Но, прежде чем эта мысль была приведена в исполнение, оба они были вынуждены отлучиться по делам на несколько дней в Лондон; во время их отсутствия всё было каким-то образом передано (эта часть истории так и осталась до конца не вполне ясной) в руки бродячего архитектора, который назвался Джиби. Так как прах этого бедного человека покоится ныне в Хэнвелле, не будем беспокоить его память и скажем только, что он утверждал, будто идея Колокольни озарила его в тот миг, когда от нечего делать смотрел он на один из тех ярко раскрашенных и разрисованных таинственными узорами ящичков, в которых хранятся высушенные листья с кустов крыжовника и боярышника, что идут под названием Подлинного Китайского Чая.

Не было ли в этом совпадении чего-то пророческого? […]

VII. О благотворном воздействии на искусство Англии Новой Колокольни Крайст Чёрч.

Идея Колокольни широко распространилась по всей стране и быстро проникает во все отрасли промышленности. Предприимчивый делец, изготовляющий коробки для шляпок, уже рекламирует “модель а lа Колокольня”, его примеру последовали два строителя, специализирующиеся на постройке купальных кабин в Рамсгите, одна из старинных лондонских фирм выпустила в продажу мыло, имеющее ту же удивительную симметричную форму, а из надежных источников нам сообщают, что “Мука Борвика” и “Торлеевская Пища для Скота” выпускаются ныне только в такой упаковке.

VIII. О чувствах, пробуждаемых Новой Колокольней в старых выпускниках Крайст Чёрч.

Горько, да! горько оплакивают старые выпускники Крайст Чёрч сие последнее и пагубное падение туземного вкуса. “Ученый совет советом, — говорят они, — но кто же принял этот совет и где была его голова?” И Эхо (пользуясь правом естественного отбора с рассудительностью, которую бы одобрил сам Дарвин) отвечает: “Где?”

Было выдвинуто предложение, чтобы на ближайшем ежегодном обеде в честь старых выпускников Крайст Чёрч, на который съедется немало народа, каждому гостю в конце банкета вручили портативную модель Новой Колокольни, со вкусом выполненную в сыре».

Что и говорить, написано блестяще!

В 1872 году королева Виктория, весьма довольная образованием, полученным в Крайст Чёрч принцем Уэльским, решила отправить в тот же колледж своего четвертого, младшего сына принца Леопольда Джорджа Дункана Альберта. Принц Леопольд ничем не походил на старшего брата. Он любил литературу (особенно Шекспира и Вальтера Скотта), но более всего был склонен к изучению музыки и иностранных языков. Его занятиями руководили Артур Пенрин Стэнли и старый друг Доджсона Робинсон Дакворт, ставший в 1870 году ординарным капелланом королевы (через пять лет он будет назначен настоятелем Вестминстерского собора в Лондоне).

Принц Леопольд поступил в Крайст Чёрч в ноябре 1872 года и вместе со своим тьютором Коллинзом расположился в Уикхем-хаусе рядом с парком. В отличие от своего старшего брата он скромно надел мантию джентльмен-коммонера. Склонный к академическим занятиям, он слушал лекции по истории, политическим дисциплинам, поэзии, музыке и искусству. В Оксфордском музее принц изучал естественные науки, а в Институте Тейлора[117] — современные языки. В Оксфорде он пользовался всеобщим уважением и любовью.

Когда он познакомился с Алисой Лидделл, ей было 20 лет. Три дочери ректора Лидделла — Алиса и две ее младшие сестры Вайолет и Рода — унаследовали художественные способности отца. Алиса была прелестной девушкой, как пишет Кларк, «с тем налетом романтизма, который Кэрролл заметил, когда она была еще ребенком». О том, что она была очаровательна, пишет и Рёскин в своей книге воспоминаний. Принц часто посещал ректора и неизменно присутствовал на всех его приемах и вечерах. Вскоре по Оксфорду начали ходить стишки, в которых миссис Лидделл изображалась под именем «Зимородок» (Kingfisher). Это была едкая игра слов — намек на «охоту на королей». Речь явно шла о принце Леопольде. Впрочем, миссис Лидделл была здесь ни при чем. Леопольд и Алиса полюбили друг друга, хотя оба понимали, что у этих отношений нет будущего.

Королева твердо решила, что все ее сыновья должны жениться на принцессах. Отчасти это объяснялось заботой о судьбе престола: хотя Леопольд был четвертым сыном Виктории, болезни и смерть в то время столь часто посещали даже королевский дворец, что она не могла не принять этого во внимание, тем более что пережила безвременную кончину супруга. Принц Леопольд должен был взять в жены как минимум девушку из очень знатного рода. Как бы то ни было, он знал, что никогда не сможет жениться на Алисе. Миссис Лидделл также прекрасно понимала, что их семья по своему положению не может породниться с королевской фамилией. Они не могли допустить, чтобы королева, оказавшая им доверие, разочаровалась в этом. К тому же они, вероятно, знали, что принц страдает гемофилией.

Двадцать четвертого мая 1875 года Доджсон в письме тьютору принца Леопольда спросил, не разрешит ли его высочество сфотографировать его. Принц с готовностью согласился и пригласил Доджсона на ланч в Уикхем-хаус. За стол сели шестеро, и Доджсон как старший занял место рядом с Леопольдом, что было ему особенно приятно. В дневнике он отметил, что принц «чрезвычайно скромен и доброжелателен в обращении. Неудивительно, что он всеобщий любимец». После обеда, за кофе и сигарами в саду (Чарлз не курил) он показал принцу подборку своих фотографий.

Через неделю Леопольд нанес Доджсону визит и вместе со своим тьютором провел у него около полутора часов, рассматривая фотографии и позируя. Доджсон сделал два портрета, но был ими не совсем доволен, так как оба получились не очень четкими. Он преподнес принцу несколько выбранных им фотографий. Был ли среди них портрет Алисы Лидделл, Чарлз в дневнике не отмечает.

В 1876 году принц Леопольд получил почетную степень доктора литературы и покинул Оксфорд. Спустя четыре года Алиса вышла замуж за Реджиналда Джервиса Харгривса, выпускника Крайст Чёрч, унаследовавшего большое состояние (его родители владели фабриками на севере Англии), энергичного молодого человека и большого любителя спорта. Гольф и парусный спорт были его любимыми занятиями, он превосходно стрелял и выступал за Гэмпшир в крикете. Он был очень предан Алисе. По случаю свадьбы Алиса получила в подарок от принца Леопольда бриллиантовую подкову, украшенную рубинами.

После свадьбы чета Харгривс поселилась в семейном имении в Гэмпшире, известном своим великолепным парком со старыми деревьями, высотой превосходившими все деревья в графстве. Алиса стала рачительной и суровой хозяйкой и матерью: налет романтизма, вызывавший восхищение у знавших ее в юности, бесследно исчез. Миссис Харгривс родила трех сыновей — Алана Ниветона (1881), Леопольда Реджиналда (1883), названного в честь принца Леопольда, и Кэрила Лидделла (1887). Она неизменно отрицала, что ее третий сын получил имя в честь Льюиса Кэрролла.

После рождения второго сына Алиса послала Кэрроллу письмо, в котором спрашивала, не согласится ли он стать его крестным отцом. Кэрролл отказался (как мы помним, незадолго до этого он писал своей сестре Мэри, что у него уже столько крестников, что пора положить этому конец), однако что именно он ответил миссис Харгривс, неизвестно.

Принц Леопольд, получивший титул герцога Олбани, согласился на брак, на котором настаивала королева, спустя более года после свадьбы Алисы. В апреле 1882 года он женился на принцессе Елене Фредерике Августе, дочери принца Вальдек-Пирмонтского, а спустя два года, в 30 лет, умер от приступа (врачи считают его припадком эпилепсии), ставшего следствием падения с лошади. Он оставил после себя двух детей: принцессу Александру, которую в семье звали Алисой, и сына Чарлза Эдуарда Леопольда, родившегося через четыре месяца после смерти отца.

Тридцатого ноября 1871 года Макмиллан известил Кэрролла, что получил семь с половиной тысяч заказов на книгу, обещанную к Рождеству. Так как отпечатали всего девять тысяч экземпляров, было решено тут же заказать еще шесть тысяч. Кэрролл уже не боялся, что этот дополнительный завод не будет раскуплен. Еще совсем недавно в ответ на предложение Макмиллана выпустить дополнительно три тысячи экземпляров «Страны чудес» он скромно согласился всего на тысячу, но теперь он уже не сомневался, что новая книга будет расходиться так же быстро.

Тут, правда, возникли трудности с очередным заводом «Страны чудес», который также готовили к Рождеству. Тенниел пожаловался ему, что трехтысячный завод отпечатан недостаточно хорошо. Доджсон полагал, что дело было в том, что отпечатанные страницы перекладывали чистыми листами, чтобы они скорее сохли. Он был нездоров и не мог выехать в Лондон, но тут же написал Макмиллану:

Количество выделенных слов свидетельствует о том, насколько близко к сердцу принимал Кэрролл эту проблему. Своего решения он твердо держался все последующие годы. В 1865 году он пошел навстречу требованию Тенниела, согласившись на значительные убытки; сейчас ситуация повторилась и издателю пришлось примириться с этим.

Шестого декабря 1871 года Доджсон получил первый экземпляр отпечатанного тиража, а спустя два дня — еще три в сафьяновых переплетах и 100 в обычных. Поначалу он предполагал вставить в переплет экземпляра «Зазеркалья», предназначенного для Алисы Лидделл, зеркало, но от такого оформления, слишком сложного и непрактичного, пришлось отказаться. Ее экземпляр в сафьяновом переплете был отправлен курьером вместе с еще двумя — для Лорины и Эдит. Затем Кэрролл за один день надписал и отправил 96 книг друзьям и близким; два экземпляра в сафьяне были посланы Теннисону и актрисе Флоренс Терри, сестре знаменитой Эллен Терри. Остальной тираж тут же поступил в предрождественскую продажу 1871 года (на книге стояла дата «1872»).

Новую сказку Кэрролл назвал «Сквозь Зеркало и что там увидела Алиса» (Through the Looking Glass and What Alice Found There). С легкой руки В. А. Азова, первого переводчика сказки на русский язык, она приобрела у нас известность как «Алиса в Зазеркалье». Книга мгновенно разошлась. 27 января 1872 года, в день сорокалетия Кэрролла, он получил от издателя известие, что 15 тысяч тиража продано и поступило еще 500 заказов на книгу. По тем временам это был неслыханный успех! «Кому-то другому такой успех вскружил бы голову», — замечает по этому поводу Коллингвуд.

Но этим дело не ограничилось. Генри Кингсли, несколько лет назад рекомендовавший миссис Лидделл уговорить Доджсона опубликовать первую сказку, отправил Кэрроллу письмо (без даты) из Эдинбурга, где он в это время издавал «Ежедневное обозрение»: «С чистой головой и совестью могу сказать, что Ваша новая книга — лучшее, что у нас появилось со времен “Мартина Чезлвита” (роман Диккенса, вышедший в 1843–1844 годах. — Н. Д.)… Сравнивая новую Алису с предыдущей, я могу лишь сказать, что “эта новая песня превосходит первую”. Она совершенно великолепна, но Вы, несомненно, слышали это уже от других. Я часто завтракаю с Макмилланом — на днях он очень досадовал, что выпустил недостаточное количество экземпляров».

Кингсли не только восхищался сказками Кэрролла, но и пытался в чем-то следовать ему. Клэр Имхольц полагает, что на фантастическую ноту в книге «Юноша в сером» (The Boy in Gray) Кингсли «частично вдохновила “Алиса”, на которую кое-где есть ссылки». Не менее интересен, считает она, саркастический отзыв о стихотворении «Морж и Плотник», прочитанном Алисе Траляля и Труляля, прозвучавший в 16-й главе романа «Валентин» (Valentin) из уст одного из персонажей — француза, говорящего на ломаном английском языке: «Вам, англичанам, доставляет удовольствие логика мсье Луи Кэрролла. Я полагаю, что его логика неверна от начала и до конца. Каким образом la petite мииз Алис читает благородное стихотворение “Джабберуоки” (немце, к сожалению) в зеркальном отражении, когда она прошла сквозь Зеркало? Я говорю, что месье Луи Кэрролл совершенно не прав и что мииз Алис увидела эти стихи так, как они были напечатаны. […] Месье Луи Кэрролл воображает, что его политические намеки могут остаться не замеченными острым взглядом француза, который подобен микроскопу. Но он ошибается. Баллада “Морж и Плотник” имеет политический смысл. Морж — это император Германии (месье Тенниел — несомненный француз, чему доказательство его гений), Плотник — это принц Фредерик Чарлз, все они немцы (да будет на них проклятие небес!)…» Сарказм автора, разумеется, направлен не на Кэрролла, а на застарелую вражду между французами и жителями туманного острова.

Критика расхваливала книгу. Даже журнал «Атенеум», в свое время весьма критически отнесшийся к «Стране чудес», назвал «Зазеркалье» «источником радости для детей всех возрастов». Имел ли критик в виду, что эту книгу читают и дети, и взрослые? Как бы то ни было, но именно этот совершенно неожиданный и новый феномен стал всем очевиден. Впервые за всю историю литературы книга, написанная для детей, стала и книгой для взрослых, которые не только смеялись над шутками, пародиями и бессмыслицами Кэрролла, но и задумывались над их смыслом, скрытым от поверхностного взгляда. Парадокс? Да, безусловно, и в самом, надо признать, кэрролловском смысле! Пройдет всего несколько десятилетий, и Гилберт Кит Честертон, несравненный мастер парадокса, будет утверждать, что Кэрролла должны читать «не дети, а ученые».

Обычно публика относится с осторожностью к продолжениям книг, имевших большой успех, — и чаще всего бывает права. Однако тут читатели имели дело с особой книгой особого автора. «Страна чудес», как известно, возникла как импровизация, вдохновленная юными друзьями. Потом, когда автор работал над окончательным вариантом рукописи, а позже подготавливал ее к публикации, тот прилив вдохновения и творческой энергии, который заставил Кэрролла значительно расширить книгу, не только не исчез, но даже не ослабел. Вдохновением отмечена и вторая сказка об Алисе. Она ни в чем не уступает первой, хотя и построена совсем по-другому. Замечательно, что автор не повторяет себя, как это часто случается в продолжениях, но создает новое, совершенно оригинальное произведение.

В этих двух сказках есть некоторое чисто внешнее сходство: в каждой из них 12 глав (что за беда, что некоторые из них довольно длинны, а в других — всего несколько строк?), каждую открывает лирическое стихотворение, посвященное его любимице.

Две основные темы второй сказки об Алисе — зеркало и шахматы — Кэрролл использует свободно, совсем не навязчиво. Порой он просто «забывает» о них, избегая тем самым монотонных и скучных повторов, которые нередко встречаются у авторов, снова и снова возвращающихся к удачно найденному приему. А потом вдруг неожиданно прибегает, когда захочет, к избранному приему, и тогда он бывает особенно выразителен. Достаточно вспомнить эпизод с пирогом в главе «Лев и Единорог»:

Здесь Кэрролл использует принцип Зеркала не только в приложении к пространству, но и к времени, что усиливает «бессмыслицу» в сказке.

Шахматы в новой книге определяют выбор героев, играющих эту необычную партию, в которой Алиса, начавшая игру в качестве пешки, становится в конце концов Королевой. В «Стране чудес» Алисой движет желание попасть в чудесный сад, а еще любознательность, о которой Кэрролл пишет как о важной ее черте; в «Зазеркалье» — желание стать Королевой, для чего надо быстро двигаться вперед, переходя с одной линии шахматной доски на другую. Английский исследователь Александр Тейлор в книге «Белый Рыцарь» (1952) справедливо отмечает, что в Зазеркалье автор не предлагает серьезной партии в шахматы, а использует ходы шахматных фигур для выстраивания сюжета, вспоминая, вероятно, о тех уроках игры в шахматы, которые в свое время давал девочкам Лидделл. Вот почему в сказке Король так беспомощен и слаб, в то время как всевластные Королевы, наделенные силой слона и ладьи, носятся из конца в конец поля. Пешка Алиса должна терпеливо пересекать ручеек за ручейком то пешком, то на поезде, чтобы, дойдя до последней линии, стать наконец Королевой, а Белый Рыцарь то и дело падает со своего Коня то вправо, то влево. Кэрролл выбрал из шахматной партии только то, что было нужно для его замысла, и построил на этом игру между семилетней девочкой, ставшей белой пешкой, и взрослым (то есть автором), который распоряжался остальными фигурами.

Все эти герои перечислены в списке действующих лиц в начале «Зазеркалья», где с ними соседствуют совсем не шахматные персонажи, которые тем не менее также участвуют в игре (цветы, устрицы, Морж и Плотник, Лягушонок, Овца и пр.). Среди них есть и такие, что проникли в Зазеркалье из Страны чудес, слегка изменив свои имена и роли (Зай Ате, Болване Чик). Но, пожалуй, еще интереснее для нас персонажи, которые появились из детских песенок. Они есть и в Стране чудес: две последние главы, где идет безумный суд над Валетом Червей, основаны на народной песенке о том, как Валет украл крендели:

Известная песенка разворачивается в две блистательные главы, в которых действуют и другие персонажи сказки, а сам Валет играет весьма скромную роль.

В Зазеркалье этих героев, проникнувших сюда из фольклора, гораздо больше и им принадлежат центральные роли: это и Лев с Единорогом («Вел за корону смертный бой / Со Львом Единорог…»), и Траляля и Труляля («Раз Траляля и Труляля / Задумали сражаться…»). Коротенькие сюжеты народных песенок Кэрролл разворачивает в яркие панно с разработанными характерами, ситуациями и фоном, и скромные герои народных песенок становятся под его пером философами, воинами и шутниками. Старые сюжеты получают новое, неожиданное и глубокое звучание.

Особое место в сказке занимает еще один из фольклорных героев — Шалтай-Болтай:

Эта простая народная песенка-загадка[119] известна буквально всем, как в Англии, так и — благодаря переводу С. Я. Маршака — в России. Но под пером Кэрролла ее герой становится в «Зазеркалье» чуть ли не философом и лингвистом.

Вот он говорит Алисе: «Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше». Алиса возражает: «Вопрос в том, подчинится ли оно вам». — «Вопрос в том, кто из нас здесь хозяин», — заявляет Шалтай-Болтай. В этом остроумном споре затронута, как отмечает Мартин Гарднер, важнейшая философская проблема, над которой бились философы начиная со Средневековья. Он пишет в комментариях к сказке: «Льюис Кэрролл полностью сознавал глубину диковинных рассуждений Шалтая-Болтая по вопросам семантики.

Шалтай-Болтай становится на точку зрения, известную в Средние века как номинализм, согласно которой общие имена не относятся к объективным сущностям, а являются чисто словесными знаками. Эту точку зрения искусно защищал Уильям Оккам (XIV век). В настоящее время ее придерживаются почти все логические эмпирики».

Более развернутое толкование этого и других высказываний Шалтая-Болтая дает английский философ Питер Хит в книге «Алиса глазами философа» (The Philosopher's Alice).

В статье «Подмостки сцены и дух пиетета» Кэрролл формулирует ту же мысль, раздвигая ее рамки: «…ни одно слово не имеет полностью закрепленного за ним значения; слово означает то, что подразумевает под ним говорящий, и то, что понимает под ним слушающий, и это всё». Подробнее Кэрролл пишет об этом в своей книге «Символическая логика», которая вышла в 1896 году, менее чем за два года до его смерти:

Все те, кто изучает иностранный язык или задумывается над сложностью своего родного языка, не могут пропустить мимо ушей следующее замечание Шалтая-Болтая: «Некоторые слова очень вредные. Ни за что не поддаются! Особенно глаголы! Гонору в них слишком много. Прилагательные попроще — с ними делай, что хочешь. Но глаголы себе на уме! Впрочем, я с ними всеми справляюсь».

Вообще говоря, баллада «Бармаглот» (Jabberwocky), которую «расшифровывает» Алисе Шалтай-Болтай, вызвала особый интерес и восхищение читателей. Это один из шедевров кэрролловского нонсенса, привлекший особое внимание ученых мужей, современников Кэрролла; опыты его интерпретации продолжаются по сей день.

Попытки перевести эту загадочную балладу были предприняты сразу же после выхода «Зазеркалья» в свет. Первым переводчиком был доктор Роберт Скотт, соавтор ректора Лидделла по древнегреческому словарю (правда, перевел он балладу не на греческий, а на немецкий язык и опубликовал под псевдонимом). По мнению Энн Кларк, он сделал «превосходный тематический перевод этой баллады» и высказал предположение, что баллада, возможно, восходит к санскритскому источнику и что со временем будет открыта Jabrivokaveda; героем окажется бог Солнца в одной из своих аватар (воплощений), а дерево Там-там — великим ясенем Yagdrasil скандинавской мифологии. Ученые мужи в Оксфорде любили замысловатые шутки.

Вскоре появились и другие переводы — на латынь, французский и немецкий (1869), итальянский (1872), голландский (1874) и другие языки. Первый русский перевод вышел в 1879 году.

«Зазеркалье» и «Страну чудес» объединяет фигура Алисы, всё той же девочки, которой в этих сказках посвящено три чудесных стихотворения — два вступительных к каждой из сказок и стихотворное заключение второй сказки, написанное в форме акростиха — из него складывается полное имя Алисы Плэзнс Лидделл.

Спустя годы Кэрролл опубликовал статью, в которой рассказал о том, как создавались обе сказки об Алисе — «Страна чудес» и «Зазеркалье». С присущей ему точностью он описал творческий процесс. Начал он с рассказа о лодочных прогулках с девочками Лидделл:

«Как часто мы отправлялись в путь по этой тихой воде — как часто я рассказывал им сказки, которые придумывал на ходу, было ли это в те дни, когда автор был “в духе” и образы сами собой, толпясь, возникали в его воображении, или тогда, когда усталую Музу понуждали идти и она послушно плелась вперед, ибо ей нужно было что-то сказать, а не потому, что у нее было что сказать. Ни одна из этого множества сказок не была записана: они появлялись и умирали, как летние мошки, каждая в свой солнечный полдень, пока не настал день, когда одна из моих маленьких слушательниц попросила, чтобы я записал для нее эту сказку. […] И чтобы порадовать ребенка, которого я любил (другой причины не помню), я записал сказку от руки, сопроводив ее собственными рисунками — которые противоречили всем законам Анатомии и Искусства (я никогда не учился рисованию) — факсимиле этой книги я только что опубликовал.[121] Записывая сказку, я многое добавил к первоначальному тексту, казалось, мысли возникали сами собой, а когда спустя годы я готовил ее к публикации, в голову мне пришло еще кое-что. Однако (это может заинтересовать кого-то из читателей “Алисы”) каждая идея и чуть ли не каждое слово диалога возникали сами собой. Иногда это случалось ночью, когда мне приходилось вставать, чтобы засветить лампу и записать услышанное, иногда — во время одинокой зимней прогулки, когда приходилось останавливаться и черкать окоченевшими пальцами несколько слов, дабы не потерять возникшую идею — но когда бы и как бы она ни приходила, она приходила сама собой. Я не могу заставить воображение работать, заводя его по желанию, как часы, и я не верю, что оригинальный текст (а что иное стоит сохранять?) был когда-либо создан подобным образом»[122].

Кэрролл не одобряет авторов, которые пишут, потому что взяли за правило писать столько-то часов каждый день; созданные таким образом сочинения, по его мнению, «легче всего писать и труднее всего читать»; ими на две трети заполнены журналы. Его сказки были созданы по-другому:

Весной 1876 года Кэрролл присовокупил к очередному заводу «Зазеркалья» «Пасхальное поздравление всем детям, которые любят “Алису”». Приведем его целиком, ибо оно было очень важно для Кэрролла.

Современного читателя это письмо может поразить: говорить детям о смерти в светлый праздник Пасхи! Однако вспомним, что в XIX веке не существовало того табу на смерть, которым отмечено наше время. О ней всегда помнили, о ней говорили в церквах и в семьях, к ней готовились, размышляя о том, что ожидает в жизни вечной. В этом контексте письмо Кэрролла выглядит вполне естественно и уместно. Это как бы одна из тех проповедей, с которыми он обращался к детям, — только здесь она запечатлена на бумаге. К тому же важно иметь в виду, что он, конечно, думал и о тех детях в больницах и приютах, которым посылал свои сказки. Он знал, насколько высока была детская смертность, особенно от тифа и туберкулеза, даже в достаточно благополучных семьях (трое детей его друга Макдональда умерли от туберкулеза). Что уж говорить о детях бедняков и сиротах в благотворительных больницах?

По распоряжению автора это письмо было приложено и к первому изданию поэмы «Охота на Снарка», также вышедшему к Пасхе 1876 года.

Вторая книга об Алисе, как ни удивительно, оказалась и последней книгой, оформленной Джоном Тенниелом. «Странное дело, — писал он впоследствии, — после “Зазеркалья” я совершенно утратил способность рисовать книжные иллюстрации. Несмотря на самые соблазнительные предложения, я ничего с тех пор не делал в книжном жанре». Осознавал ли сам художник, сколь велика была роль Кэрролла в его успехе? Ведь до встречи с ним вышло всего несколько книг с его иллюстрациями — «Книга британских баллад» (1842), «Ундина» (1845), «Сказки Эзопа» (1848). Они имели успех, но этот «весьма обычный успех» был чрезвычайно далек от того восторга, который вызвали и продолжают вызывать его иллюстрации к сказкам Кэрролла. В 1893 году Тенниел был удостоен рыцарского звания как ведущий карикатурист «Панча», самого известного сатирического журнала Британии, в котором он проработал полвека. Однако, думаю, не будет ошибкой сказать, что всемирную славу ему принесли не столько еженедельные карикатуры в «Панче», сколько иллюстрации к двум детским сказкам скромного математика из Оксфорда.

Новаторское значение книг Кэрролла было отмечено в первые десятилетия XX века. Видный исследователь истории английской детской литературы Ф. Дж. Харви Дартон в своем капитальном труде «Детские книги в Англии» писал, что две сказки Кэрролла об Алисе произвели настоящий «переворот» (revolution) в своей сфере, ибо с ними возникло то мощное и вечное, что было жизненно необходимо читателям: «свобода мысли в детских книгах». А упоминавшийся выше Джон Падни писал, что к концу XX столетия стало совершенно ясно, что этот писатель «открыл такие грани фантазии и поэзии, которые по-новому осветили природу нашего воображения и мышления, значительно раздвинув их возможности». Тут я готова от всего сердца согласиться с автором, которому не раз возражала по другим поводам.

С 29 марта по 21 июня 1879 года в журнале «Вэнити Фэр» («Ярмарка тщеславия») публиковалась новая игра «Дублеты, словесные загадки». Игра эта пользовалась успехом у детей и взрослых. Годы спустя он познакомил с ней свою юную приятельницу Элизабет Бьюри в письме от 8 марта 1896 года:

В эту игру можно с удовольствием играть и по сей день.