Льюис Кэрролл: Досуги математические и не только

Какой-то эльф за мной следит,

Зануда из зануд.

«Не спи! — всё время мне твердит. —

Дела, приятель, ждут».

Когда случайно запою,

«Нельзя, — он скажет, — петь!»

Себе я джину не налью:

Услышу — «Пить не сметь!»

Я грушу взял себе одну,

Сказал он: «Не кусаться!»

Хотел сбежать я на войну,

А он: «Изволь не драться!»

«Так что же можно?» — я вскричал

От гнева и досады.

А он спокойно отвечал:

«И приставать не надо!»

Нам сразу дело сделать лень,

Мы любим временить,

Откладывать со дня на день,

Опаздывать, спешить.

Установить бы час делам

И строго соблюдать;

Тогда подарком можно нам

Свободный час считать.

Прибудь на место в должный срок,

Где «место» ни случись,

И чтоб никто пенять не мог,

Что ты небрит, нечист.

Коль «в половину» ждёт обед,

Спеши к другим сойти,

Пожалуй, «в четверть», а одет

Уж будь и «к десяти».

Придти пораньше — лучше, верь,

Чем припоздавшим быть;

Открыть под бой курантов дверь —

Свой точный ум явить.

Мораль:

Всё сделай тщательно и в срок,

Ведь час летуч как миг; —

Добудешь свежий лепесток

С цветка, что весь поник.

1.

Жил да был старый фермер под Ниццей,

Он истыкал лицо себе спицей;

Он и кожу проткнул,

Он и дальше шагнул:

Смог посыльным в суде очутиться!

2.

Жил-был старый обойщик с приветом,

Всё носился с газетным беретом;

Ловко шапка сидела,

Да макушка потела;

Он винил «испарения» в этом.

3.

Жил да был человечек в Париже;

Что ни день, становился он ниже.

Он бы, впрочем, подрос,

Если б голову нёс

С известковым раствором пожиже.

А сестра его Люси О'Лири

Становилась всё тоньше, не шире.

Причина же в том,

Что спала под дождём,

И бедняжку обеда лишили.

«Спать, сестрица, час пробил;

Отдохни же, ты без сил!» —

Брат разумный говорил.

«Хочешь, братец, синяков?

И следов от ноготков?» —

Был ответ сестры таков.

«Не гневи меня, сестра.

Мне прибить тебя — игра;

Как прихлопнуть комара».

Но сверкает сестрин взгляд:

«Будешь, братец, сам не рад!

Осади-ка ты назад!»

Брат сбежал, не слыша ног,

Вниз на кухню: «Мне горшок

Одолжите на часок.

Раз баранина жестка,

Допеку её слегка.

Нету сладу без горшка!» —

«Где же мясо, не секрет?» —

«На сестре!» — «Ведь ей во вред!»

«Так дадите ли?» — «Ну, нет!»

Когда бы в солнце из ружья

Прицелясь, выстрел сделал я,

Попал бы, верно, в цель шутя —

Не очень много лет спустя.

Но если б пуля, отклонясь,

К другим светилам понеслась,

Летела б долгие века —

До них дорога далека.

Путь избавленья

От отупенья —

Он в повышенье

Всем настроенья,

Он в удаленье

От огорчений

И в изученье

Новых учений.

Он в сочетанье

Дел и заданий,

Он в замечанье

Красочных зданий,

Он в рассмотренье

Видов леченья

И в приглашенье

На угощенье.

В коловращенье

И в размышленье

Путь избавленья

От отупенья.

Кушай прилично,

Пой мелодично,

Рисуй опрятно,

Пиши понятно.

Правила учи —

Громко не кричи,

Рано вставай —

По шесть миль гуляй.

Людей не стесняйся —

Всем улыбайся.

Пей не кофе, а чай

И других угощай.

Окружающим не ври.

Всё с начала повтори.

Имей салфетку,

Не трать монетку,

Руки мой,

Не топай ногой.

Пей пиво, не виски,

Строчи записки,

В эльфов верь,

Не прячься за дверь.

Корми канарейку,

Черти под линейку,

Плечом не ломись —

За ручку берись.

Не падай в воду

В дурную погоду,

Свечей не жги,

Запас береги.

Рот, зевая, прикрывай,

В разговоры не встревай.

Я брёл в неведомой стране,

Что ужасов полна;

Кругом глаза мигали мне,

Земля была черна.

Я зверя вскоре увидал

И понял в тот же миг —

Он человечины искал,

Людей он есть привык.

Я вскрикнул, я к земле прирос,

Я медленно осел,

Я злобный взгляд его не снёс

И весь похолодел.

Но некто в это время мне

Издалека кричит:

«Эй, эй! Вы стонете во сне!

Проснитесь, мистер Смит!»

Сиди та мысль в мозгу моём,

Давно бы сам сказал тебе я;

А раз молчу — и ты о том

Оставь расспросы, разумея,

Что тех учить, кто сам с усом —

Неблагодарная затея.

Тут спору нет. Но аргумент

(Всего один!) уместен всё же;

Поверь мне, он в любой момент

Придёт на выручку вельможе,

И как рабочим — инструмент,

Он многих мудростей дороже.

Он прост. Ему бежать из плена

Высоких доводов не внове;

Так море гладко и степенно,

Но ждут барашки наготове,

А в жаркий полдень непременно

Придёт на ум мечта о крове:

Когда невежество — измена,

Тогда пусть Мудрость хмурит брови.

Укрыт в лощине утлый лаз

Под монами вьюнов

Глухая пазуха под час

Зверью давала кров.

Ни солнца луч ни взгляд а чей

Проникнуть вглубь не мог

Зато из пазухи ручей

Просачивался в лог.

Скакал монарх на дело спор

Охотой распалён

За ним спешил весёлый двор

Науськивая гон.

Под крик и вой они гурьбой

С утёсов’низ неслись

А впереди дразня трубой

Сноровкий прядал лис.

Вперёд вперёд к чему расчёт

Спасительна нора

О лю!—ди слазать в свой черёд

Кому придёт пора.

Догнать догнать праще под стать

Брехнёй взбивая жуть

Одна борзая первой в падь

К утлизне правит путь.

В норе исчезли нос и лоб

За ними пара лап

О ужас! чавканье взахлёб

Большой глоток и всхрап.

Король за бич рукою хвать

От рети сам не свой

«Пусь’та что вздумала пожрать

Умрёт под сей рукой».

Собачка глупая сполна

Изведала бича

Затем удавка и она

Издохла не урча.

Затем достало им хлопот

Вытаскивать на свет

Я рассказал вам эписод

А больше смысла нет.

Давился ливнем водосток

Как банками варенья [27].

Не гром гремел, но молоток:

Курятник — в поправленье.

В минуту — просто ударов до ста [28]:

Прилаживая шесты,

Там двое юнцов, лихих молодцов,

Улучшили насесты.

Опять пустили куру в дом [29].

Она — к яичкам (про омлет,

Яичницу — и об ином —

Мы ей навряд ли намекнём [30]):

Осмотрев скорлупки —

Нету ли погубки;

Пронесясь в оглядке —

Всё ли тут в порядке:

Капли не висят ли,

Мыши не шуршат ли —

Села по привычке

Снова на яички,

Да так, что лапок будто нет.

Шло время, развивалась скорлупа;

«И стисканно, и красоте урон», —

Внушала мать, не будучи тупа [31],

Чтоб содержанье выходило вон [32].

Но ах! «не те тут выраженья!» —

Сказал… какой-то там поэт.

Кто хочет имени — спросите у других.

Могу я сказать, коль не всё вам равно,

Что вряд ли слыхал он в Парламенте пренья;

Уверен: хоть раз побывай он на них,

Он тот час сменил бы, мне кажется, взгляды:

Там в таких выраженьях вас приветствовать рады…

А имечко… Впрочем, тут ясно одно:

У вас и у меня такого нет.

И вот — свалилось вдруг на нас!

(Что значит: не поднять уж боле.)

Пришли в курятник в ранний час —

Лежит цыплёнок. Вот-те раз!

Иль истощился сил запас,

А только жизнь оборвалась.

Кормилец [33], птенчика найдя,

Зашёлся рёвом не шутя.

И то — несчастней нету доли!

Вот так: обратный есть билет [34],

И вы примчались на перрон,

Что так от света отдалён, —

Домой! где чайник уж согрет;

Вы мчались — шляпа сорвалась,

И тут увидели, бесясь:

Последний поезд скрылся в поле… [35]

Не передать, как много было толка

По поводу безвременной кончины,

Догадок смутных — например: «Иголка!

Видать, на шип наткнулся без причины».

И длился гам, стенанья, вздохи, пени,

Но, наконец, решили непредвзято:

«Самоубийство! Ставим шиллинг к пенни —

Убился сам, а мать невиновата».

Но только в одночасье

Посрамлено согласье:

Детишки вдруг врываются гурьбой —

В слезах и с диким взором,

Кричат чего-то хором,

Явив несчастья вестников собой.

«И стойких духом [36] этот вид

Совсем лишит силёнок:

Сбежавшей курочкой убит

Ещё один цыплёнок!» [37]

Семьи священника приют —

Старинный [38] в Крофте дом;

Он солнышком обласкан,

Овеян ветерком.

Усадьбы домочадцы —

Ватага северян —

Пока дневной не грянул зной,

Спешат к дороге подъездной

Из комнат и с полян.

По двое и по трое

Гуляют у ворот;

Кто чинно замедляет шаг,

А кто — наоборот.

Что публику волнует?

Чего все страстно ждут?

Искусство верховой езды

Покажут нынче тут.

Вытаскивают двое,

Лихие молодцы,

Пред очи публики конька

Под самые уздцы.

Трудна у них задача:

Упитанный конёк [39]

Стрижёт ушами и сопит,

Назад податься норовит

Со всех упрямых ног.

В седло садится рыцарь

Под радостный шумок,

Вдевает ноги в стремена,

Хватает поводок.

Постой, смельчак, не нужно

Смеяться над судьбой —

Ведь необъезженный конёк

Сегодня под тобой.

Твои веленья стали

Законом для цыплят [40],

Склоняют кролики главу

И съёжившись сидят;

Снегирь и канарейка

Исполнят твой совет,

И черепаха никогда

Тебе не скажет «нет».

Но над собою власти

Конёк не признаёт.

Беда любому, кто пинать [41]

И бить его начнёт.

Наездник понукает

И ёрзает в седле:

Попал негаданно впросак...

Да сделает хотя бы шаг

Коняга по земле?

Ура! Дорога в Дальтон

От топота дрожит:

Толпа несётся впереди,

Конёк за ней бежит.

Орут и веселятся:

«Скачи, конёк, не стой!»

Но стал задор его спадать,

И с ним не может совладать

Несчастный верховой.

Близка развилка. В Дальтон

Дорога напрямик.

В Нью-Крофт — направо. Выбирать

Вот-вот настанет миг.

«Ко мне! — кричит наездник. —

Коня не удержать!

Болит плечо и ноет бок,

И крепкий нужен нам пинок,

Чтоб в стойло не сбежать!»

Тут Ульфред Лонгбоу [42] справа

К наезднику идёт.

«Пустить меня! Тащить коня

Я помогу вперёд!»

И подошла Флюриза [43],

Прекрасная сестра:

«А слева — я, его маня

От нашего двора!»

Беснуется наездник

И возится с конём,

Но вынудить его скакать

Не может нипочём.

Сестра и братец Ульфред

Упёрлись, точно в пень;

Кричали прочие: «И так

Торчим мы тут весь день!»

Наездник встрепенулся,

Возиться прекратил,

Стряхнул с сапожек стремена,

Поводья отпустил,

Схватил коня за холку,

Победно наземь — прыг [44]!

Изящно на ноги присел

И выпрямился вмиг.

До той минуты Ульфред —

Надежда и краса —

Стоял пред недругом скалой,

Глядел ему в глаза.

Но слышит он: о землю

Подошвы братца хлоп! —

Ослабил хватку невзначай,

А конь и рад: в родной сарай

Ударился в галоп.

С корзиной бутербродов

Мы к Ульфреду пришли [45]

(За сутки их три кролика

Умять бы не смогли).

Во славу этой схватки

С взбесившимся конём

Ему насыпали конфет,

А ближе к вечеру сонет

Придумали о нём.

И часто вечерами,

Когда трещат дрова,

О лампу бьются мотыльки

И ухает сова,

Когда в постелях дети

Ещё взбрыкнут не раз,

Заходит речь у нас о том,

Как Ульфред тем ужасным днём

Боролся с бешеным конём

И путь на Крофт своим плечом

От запустенья спас [46].

Из твайфордской школы два брата шли;

Один размышлял на ходу:

«Быть может, поучим сейчас латынь?

А не то — погоняем в лапту?

Или вот что: не хочешь ли, милый брат,

Карасей поудить на мосту?»

«Слишком туп я для этой латыни,

Неохота мне бегать в лапту.

Так что дела не выдумать лучше,

Чем удить карасей на мосту».

И тот час же удочку он собрал,

Лесу из портфеля вынул;

Раскрыв дневничок, извлёк он крючок

И вонзил его братику в спину.

Десяток ребят уж так загалдят,

Дозволь им ловить поросёнка;

Но сильней будет визг и сверкание брызг,

Если сверзится с моста мальчонка.

Рыбёшки несутся на крик и плеск —

Пожива для них лежит!

Упавший шалун так нежен и юн,

Что проснулся у них аппетит.

«Тебе покажу я, что значит „Т“! —

Изволит кидальщик смеяться. —

Одни только рыбы умерить могли бы

Весёлость несносную братца».

«Мой брат, прекрати эти бис и тер! —

Доносится крик возмущенья. —

Что я совершил? Зачем ты решил

Развлекаться игрой в утопленье?

Любоваться готов на порядочный клёв

И сам я весь день напролёт.

Меня там и тут уже рыбы клюют,

Только это иной оборот.

Успел карасей растолкать я взашей,

А окунь вопьётся вот-вот.

Я не чувствую жажду, от жары я не стражду,

Чтобы в воду кидаться в спасенье...»

А в ответ: «Ерунда! Ничего, что вода!

Ведь с тобой мы в одном положенье.

Посуди: разве лучше кому-то из нас

(Утопленье в расчёт не берём)?

Одного тут пока я поймал окунька,

Но и ты со своим окуньком.

Я пронзил своего, этот впился в тебя

И повис на крючке, трепеща.

Тут любой дуралей надаёт мне лещей,

Но и ты там подцепишь леща».

«Но прошу о таком: ты меня с окуньком

(Ведь теперь мы вдвоём на крючке)

Потяни из реки, хорошо подсеки

И доставь нас на сушу в сачке».

«Терпенье! Сейчас приплывёт форель,

Я сразу же пикой пронжу.

А ежели щука — тут иная наука:

Я с десяток минут погожу».

«Эти десять минут мою жизнь унесут —

Загрызёт ведь меня без помех!» —

«Чтобы выжить ты смог, подожду лишь пяток,

Но сомнительным станет успех». —

«Из чего твоё сердце — из редиски и перца?

Из железа оно, из гранита?» —

«Не знаю, родной, ведь за клеткой грудной

Моё сердце от химиков скрыто.

Карасей наловить да ухи наварить —

Давнишняя, братец, мечта!

И пока в самом деле не поймаю форели,

Я не сдвинусь, не сдвинусь с моста!» —

«В любимую школу назад хочу,

Под розгой учить латынь!» —

«Зачем же назад? — ответствует брат. —

И здесь хорошо, как ни кинь.

Такое везенье — позабыты склоненья,

То окунь тебе, то карась.

Не учишь словечки, а купаешься в речке,

Наживкой для рыб притворясь!

Не мотай головой — мол, висит над тобой

Эта удочка, свалится вдруг.

За неё тут держась, ощущаю я связь

И не выпущу, братик, из рук.

Ну так вот: верь не верь, подплывает форель,

Кверхуносая рыбка она.

Ты увидишь, братишка, что любовь наша слишком,

Что любовь наша слишком сильна.

Я намерен её пригласить на обед,

Лишь бы день только ей подошёл.

Я чиркну ей пять строк, и в условленный срок

Мы усядемся с нею за стол.

Она, правда, в свете ещё не была,

Манерами блещет навряд;

Так что мне надлежит обеспечить ей вид —

Подобрать, то бишь, нужный наряд».

А снизу упрёки: «Рассужденья жестоки,

Мысли гнусны, несносны страданья!»

Но на каждое слово братик сверху толково

Отвечать прилагает старанья:

«Что? Так ли уж лучше по речке плыть,

Чем ровно на дне лежать?

Однако ж заметь: на тарелочке сельдь

Восхитительна — не описать!

Что? Желаешь скорей ты сбежать, дуралей,

От рыбок весёлых и милых?

Загадочно мне! Почему б тебе не

Наловить их, когда в твоих силах?

Есть люди — часами готовы бубнить

Про небо и птичек полёт,

Про зайчишек в полях и рыбёшек в морях,

Коим в радость их жизнь без забот.

А что до стремленья из их окруженья,

Чем вместе пускать пузырьки,

Так это ты брось — ты не сом, не лосось,

Чтоб тебя я тащил из реки.

Пускай утверждают: рассудок велит

Всех тварей в природе любить —

Но разум советчик, кого мне из речки,

Когда и кого мне тащить.

Что одежда и дом? Можно жить босяком;

Всё бери — даже деньги со счёта!

Ничего мне не жалко, но лишуся рыбалки —

Это будет не жизнь, а нудота».

Искала братиков сестра;

Придя на этот мост,

Такое дело она узрела

И не сдержала слёз.

«А что там, братик, на крючке?

Наживка что, ответь». —

«Воображала-воробей,

Не захотел мне спеть». —

«Да пенья можно ли всерьёз

Желать от воробья?

И не похожи воробьи

На то, что вижу я!

Так что там, братик, на крючке?

Скажи мне поскорей!» —

«Мой братец младший, — тот в ответ. —

Не хнычь и не жалей.

Я нынче зол, не знаю как!

И не на то решусь!

Прощай, любимая сестра, —

Я в странствие пущусь». —

«Когда же ждать тебя домой,

Ответь, любимый брат?» —

«Когда на горке свистнет рак,

Вернуся я назад».

На это молвила сестра,

Качая головой:

«Один, полагаю, не явится к чаю,

И вымок до нитки другой!» [47]

Люблю я тишь густых лесов,

Люблю я музыку ручья,

В раздумье средь немых холмов

Люблю скрываться я.

Зелёный полог, а под ним

Лучей серебряных струи;

Травой лепечет ветер-мим

Истории свои.

Далёк отсюда грубый мир;

Ни тяжкий вздох, ни громкий шаг

Моей души священный мир

Уже не оглушат.

Я лью здесь слёзы без стыда,

Чтоб душу умягчить верней —

Так дети хнычут иногда

На лоне матерей.

Когда же в сердце мир и лад,

Ещё чудесней — снова там

Бродить в истоме наугад

По дремлющим холмам.

Тогда переживаю вновь

Минуты радостей былых;

Скрывает радужный покров

Круженье лет пустых.

О дар дыханья — чем ты мил,

Когда печаль — удел людей?

Закончить нам во тьме могил

Чреду ненастных дней.

А час надежд — неужто он

Нам годы скорби возместит?

И расцветающий бутон

Пустынный скрасит вид?

О годы жизненной весны,

Любви, невинности, добра!

Сияй сквозь дней нелепых сны,

Прекрасная пора!

Я зрелость лет готов отдать —

Шеренгу блекнущих картин —

Чтоб вновь ребёнком малым стать

На летний день один.

В Сочельник юноша один

Пил утром близ Таможни джин,

Потом пошёл гулять на рейд —

Зовётся он «Марин Перейд»

(Где, то есть, место морякам,

Что «ходят маршем по волнам»,

Но где лишь окунётся тот,

Кто сухопутно жизнь ведёт);

Потом он повернул назад,

Прошёл бульвары все подряд,

Прошёл по улиц тесноте,

Где, кажется, дома — и те,

Несильный сделают рывок,

И сдвинутся порог в порог;

Взобрался лестницей крутой,

Что воспарила над землёй —

На ней упарился бы всяк,

Богатый будь или бедняк.

Жильцы дивились: граф не граф —

Холодный вид, спесивый нрав

И, обстановке вопреки,

Глядится очень щегольски.

Имел он тросточку, букет,

Был напомажен, разодет —

Трудился не из пустяка:

Любил!.. Кухарку с чердака.

На пляж он забредал, забыв,

Что ноги вымочит прилив;

Там пел он, стоя на песке —

Он выход тем давал тоске! [49]

«Унесла её „Хильда“

Из Уитби куда-то;

Её звали Матильда,

Я любил её свято.

Я спросил билетёра

(Ох, казнюсь я за это):

„Отправляется скоро?“ —

„Не уйдёт до рассвета“.

Ей сказал „этот Недди“

(Так звала меня в шутку):

„Скоро, милая, едем,

Подожди лишь минутку“.

Я совсем был готовый,

Забежал только в лавку,

Чтоб на галстук свой новый

Подобрать и булавку.

Героиня кастрюли!

Украшенье салату!

И тебя умыкнули,

И багажную плату.

Ей какие заботы?

Уносимые „Хильдой“

Кошелёк и банкноты

Я утратил с Матильдой!»

Булавку парень отстегнул,

Протёр её, потом продул

И опустился на песок,

Чтоб от забот вздремнуть часок. [50]

Эта песня не из тех,

Что сулят певцу успех,

Но печалью этих строк

Мы затронем чувства всех,

Ибо горести такой

Арабеллы молодой

Посочувствуют сердца

И камней на мостовой.

Саймон Смит высок и строен —

Он любви её достоин;

Только с нею Саймон Смит

Что чужой — всё «мисс» да «мисс»,

Арабеллой не зовёт,

Как к нему ни повернись.

«Милый Саймон!» — позвала;

Он — ни с места, как скала;

Говорит сестрица Сьюзан на такие ей дела:

«Сразу видно, что влюблён! Поручусь за это!

Ты послушайся, сестра, моего совета:

Письмецо ему черкнуть было бы не худо —

Мол, спасибо, я жива и прошла простуда;

Скажи, что у кожевни с надеждой будешь ждать,

Коль нынче ровно в девять он захочет убежать

Вместе с верной Арабеллой».

Написала письмо,

приложила печать,

разоделась в нарядный она туалет —

Ожерелья и броши,

браслеты, часы,

драгоценные перстни — чего только нет:

Мужчины слабы и легко впечатлимы,

с ними о внешности думай сперва.

И ждала бедняжка Смита

У фабричной проходной;

Намекал уже сердито

Ей разносчик: «Пшла домой!»

Вскорости

Полностью

Продрогла она,

Дрожала словно мышка;

Кожевница одна

Ей подала пальтишко.

Простуда разыгралась вновь,

Но шепчет Арабелла: «Приди ко мне, мой Саймон, и так я долго жду.

Сомненья прочь!

Глухая ночь —

Но он спешит во тьме,

Хотя истёк

Давненько срок,

Указанный в письме.

Мой Саймон! Мой Саймон! Милашка Смит! Милашка Смит!

Ах Саймон Смит, мой сладкий Смит!»

Но на ратуше бьют,

и на станции бьют,

и во всём городке бьют уж полночь часы.

«Ах, Саймон! Недалёк рассвет;

Сидеть и ждать тут смысла нет,

Но поступлю наоборот:

С надеждой жду я твой приход

Хотя бы на рассвете, хотя бы на рассвете.

Фаэтон голубой

Наймём мы с тобой

И помчимся в Гретну Грин.

Когда со мной мой Саймон Смит...

О, как пошло, вульгарно имя звучит!

Вот ведь где незадача — это ж надо иметь такое имя; впрочем, когда мы поженимся, будет же он любить меня настолько, что снизойдёт к моей просьбе,

Сменит имя на „Клэр“...»

Так она сама с собой

Рассуждала той порой

В надежде, что её он здесь отыщет.

«Где ты, где, моя отрада!

Симми, ты ли?» Вот досада —

Стал какой-то. Не со злом ли рыщет?

«Я немало удивлён, видя, что

Одни вы тут —

Того и ждут

Грабители ночные.

Часы и брошь —

Пожива всё ж

(Надеюсь — золотые?):

Отдайте мне.

Не бойтесь, не

Кривите рот.

Скажу вперёд:

Давно полицейский с участка ушёл.

На кухне своей...»

«О, проклятый разбойник! Отъявленный вор!» —

И так далее: гнев, возмущенье, укор.

«Когда я впервые подала Смиту руку, я и думать не могла, что он так подло со мной обойдётся.

Полиция здесь найдётся?

О, Саймон, Саймон! Как ты можешь так поступать со своей любимой!»

Такой между ними шёл разговор, и повар там был, и смотрители, как их называют, присутственных мест.

И без умолку гневные вопли, как в театре ином репетиция: «Ну куда, чёрт возьми, запропала вся дурная, ленивая, подлая, эта новая наша полиция?» [51]

Кобылка — блеск! Ни ест, ни пьёт:

Ведь не охотник я,

Скакать верхом, чтоб гадкий пот

Струился в три ручья —

Она мне служит круглый год

Сушилкой для белья.

А вот седло. — «Но где тогда

И стремя, ногу класть?» —

Да нет; похоже, сэр Балда

Мою не понял страсть.

— Седло барашка, господа;

Такой скотинки часть.

И напоследок удила. —

«Но что вам проку в них?» —

О нет, их роль не так мала,

Ведь я, признаться, лих:

Куда бы мысль ни завела,

А рифма сдержит стих.

Он песню радостную пел,

Был весел смех его и смел,

А с моря ветер прилетел;

Лихим наскоком молодца,

Коснувшись дерзко и лица,

Он шляпу с головы певца

Смахнул, — и вот она у стоп

Какой-то девы, что как столп

Сперва стояла, хмуря лоб,

А после длинный зонт рывком

Воздела и вперёд штырьком

Вонзила в тулью прямиком.

Поддев, в его направив бок,

Полей порвала ободок,

А взгляд был холоден и строг.

Он как в угаре подбежал,

Но грубых слов поток сдержал,

Промолвил только, дескать, жаль

Хорошей шляпы — не секрет,

Как дорог нынче сей предмет;

А он на званый шёл обед.

«Обед! — (Был кислым девы тон.) —

Не просто ль к праху на поклон,

Что на тарелках разложён?»

Со смыслом, как ни посмотри,

Словцо, хоть заключай пари;

И обожгло его внутри.

Сказал: «Иду же не в сарай!

Иду... питаться, так и знай.

Обед обедом, чаем чай».

«Ах так? Чего же ты умолк?

Иль не возьмёшь ты, видно, в толк:

Баран бараном, волком волк!»

Его ответ — лишь стон немой,

И мысль: «Ступай и дальше пой!»

А следом мысль: «На месте стой!»

«Обед! — (Был гневен девы глас.) —

Вино глотать, — шипящий газ, —

Себя являя без прикрас!

Твой чистый дух с которых пор

Снисходит к скопищу обжор,

Жующих сор, несущих вздор?

Ты любишь слойку и пирог?

Но и без них (пойми намёк)

Воспитанным ты быть бы мог».

Но возразил он слабо здесь:

«И кто воспитан, хочет есть;

Питание на то и есть!»

И вновь она словами бьёт:

«Увы, встречается народ,

Не чувствующий фальшь острот!

И каждый этот негодяй

От общих благ имеет пай —

Ему и хлеб, и воздух дай!

И человечий облик им

Мы нашим разумом дарим,

Как шимпанзе или иным...»

«Ну, это к вам не пойдёт:

Ведь всем известно, — молвил тот: —

Присутствующие — не в счёт».

Она издала волчий рык;

С опаской он на грозный лик

Взглянул — там знак мелькнул на миг,

Что видит дева свой разгром,

Хотя не признаётся в том,

Лишь мечет молнии и гром.

Не речь его, но говор вод

Она, казалось, признаёт.

«Кто дал — не одному даёт».

В ответ — ни за, ни впоперёк —

Промямлил: «Дар развить бы в срок», —

Но сам тех слов понять не смог.

Она же снова: «Если б так!

Сердца бы все стучали в такт,

Но мир широк — прискорбный факт!»

Сказал он: «С Мыслью мир един.

Так Море — шири и глубин

Лишь Образ видимый один».

Её ответа мрачный вал

Свинцом, лишь это он сказал,

На голову страдальца пал.

«Высоких тем за болтовнёй

Беспутный не узрит герой,

Что тешится словес игрой.

Кто любит „Таймс“, сигарный дым,

Кто завсегдатай пантомим —

Способен к пакостям любым!»

Ему б ответить в тот же миг,

А он пристыженно поник:

«Почище, чем играть в безик!»

Прочёл в её глазах вопрос,

Хотел ответить её всерьёз,

Но ничего не произнёс.

Сестрой витражного окна

Его щека, что её видна:

Зальёт румянцем — вновь бледна…

Смягчила жёсткости налёт,

Когда сказала в свой черёд:

«Меньшого больший превзойдёт».

«Настолько этот факт весом, —

Промолвил он, — и нов притом,

Что даже нужды нету в нём».

И поднялась в ней страсть волной.

Встряхнула злобно головой:

«Нет, есть — для случая с тобой».

Но, видя, как дрожит бедняк

И к жалости взывает как,

Смягчила вновь и тон, и зрак.

«За Мыслью обратись к мозгам:

Её доставит Разум нам,

Идеи укрывая там.

Кто ищет истины исток,

Зрит вглубь, поймёт: Идей поток

Из Образов и проистёк.

Предмет учёнейших забот

Та цепь и круг чудесный тот:

Ведь Мысль нам Образы даёт».

Они пошли; был ровен шаг,

Но видеть мог, вглядевшись, всяк

Его лицо объявший мрак [53].

Брели у волн, влажнивших пляж.

Она в учительственный раж

Вошла, а в нём пропал кураж.

Был жгучим слов её накал,

Ей разговор принадлежал,

А он был словно трутень вял.

«Не устаю тебя учить:

Из мела сыр не получить!» —

Плелась таких речений нить.

Был голос звучен и глубок.

Когда же: «Как?» — спросила вбок,

То стал предельно тон высок.

Ответ, что, сбитый с толку, дал,

Попал под волн роптавших вал

И был потерян в эхе скал.

И сам он знал, что невпопад

Ответ, как будто наугад

Попасть из лука захотят.

Она — в мирке своих реприз;

Тяжёлый взгляд направлен вниз,

Как будто не шагал он близ —

Прочна защита, довод здрав...

Но нет — вопрос чудной стремглав

Находит, ясное смешав.

Когда ж, с гудящей головой

Воззвал он к смыслу речи той,

Ответом был повтор простой.

И он, страданьем возбудясь,

Решил ответить не таясь,

Презрев значенье слов и связь:

«Наш Мозг... ну, в общем... Существо...

Абстракция... нет... Естество...

Мы видим... так сказать... родство...»

Пыхтит, румянцы щёк горят, —

Умолк он, словно сам не рад;

Она взглянула — он и смят.

Был лишним тихий приговор:

Его пришиб холодный взор,

Не мог он больше дать отпор.

Но слов не пропустив и двух,

Она тот спич, почти не вслух,

Как птичку кот, трепала в пух.

А после, отметя долой

Что сделал с ним её раскрой,

Вновь развернула вывод свой.

«Мужчины! люди! На лету,

В заботах, вспомните ли ту —

Лишь воздержанья красоту?

Кто подтолкнёт? Узрит ли глаз

Ночных чудовищ без прикрас,

Снующих дерзко среди нас?

Ведь полнит воздух крик немой,

Зияют рты, и краснотой

Блестят глаза, а взгляд их — злой.

Не блато ль жёлтый свет несёт,

Не тьма ли падает с высот,

Скрывая тяжкой Ночи свод?

И, до седых дожив волос,

Никто сквозь занавес из слёз

Не бросит взгляда — как он рос?

Не вспомнит звука прежних слов,

И стука в двери, и шагов,

Когда затем гремит засов?

Готов он ринуться вперёд, —

Белёсый призрак вдруг встаёт,

И стекленеет взор, и вот

Виденье тех пропавших благ

Сквозь леса спутанного мрак

Морозит кровь, печально так».

И всё из случаев-преград

Восторженно, полувпопад,

Рвала, как зубы, крохи правд,

Пока, как молот водяной

У речки, обмелевшей в зной,

Не завершила тишиной.

За возбуждением — тишь, и пусть:

На станции конечной пуст

В пути набитый омнибус,

И все расселись, млад и стар,

В своих купе; там тишь — как дар;

И лишь машина пустит пар.

Не поднимала глаз с земли,

Губами двигала — не шли

Слова, и складки вкруг легли.

Он, наблюдавший моря сон,

Был зачарован и прельщён

Покоем вод, безмолвьем волн;

Она ж в раздумии своём,

Как эхо грёз вдогон за сном,

Забормотала всё о том.

Склонил он ухо в тот же миг,

Но в смысл речей отнюдь не вник —

Невнятен был её язык.

Отметил лишь: песок волнист,

Рукой она всё вверх да вниз —

И мысли тут же разбрелись.

Пригрезил зала полумрак,

Где ждут тринадцать бедолаг —

Он даже знал, кого, — и так,

Он видел, здесь и там на стул

Понуро каждый прикорнул,

Что вид их совершенно снул.

Любой немее, чем лангуст:

Их мозг иссушен, разум пуст,

Нет мыслей, слов запас не густ.

От одного протяжный стон.

«Вели накрыть уж, — мямлит он, —

Мы три часа сидели, Джон!»

Но всё исчезло в свой черёд,

И та же дама предстаёт,

Чья речь продолжится вот-вот.

Её покинул; отступив,

Он сел и стал смотреть прилив,

Прибрежный полнивший обрыв.

Тут тишь да гладь — простор широк,

Лишь пена белая у ног,

Да в ухо шепчет ветерок.

«А я терпел так долго суд,

И ей внимать предпринял труд!

По правде, это всё абсурд».

Ждала недолго транспорт кладь.

Прошла всего минута, глядь —

И слёзы ливнем, не унять,

Да трепет. И какой-то зов —

Лишь глас, в котором нету слов —

То далее, то ближе вновь:

«Не распалить огня слезам». —

«Откуда, что? Вдобавок, нам

Внимать подземным голосам?

Её слова — душе урон.

Да я бы лучше, — плакал он, —

Тех волн переводил жаргон

Иль возле речки развалюсь

И книжки тёмной наизусть

Зубрить параграфы возьмусь».

Но голос рядом — только глух,

Пригрежен или молвлен вслух —

Беззвучен, как летящий дух:

«Скучней ты нынче во сто крат;

Речам учёности не рад?

Потерпишь — будет результат».

Он стонет: «Ох, чем то терпеть —

Я б корчился в пещере средь

Вампиров, их желудкам снедь».

А голос: «Но предмет велик,

И чтобы он в твой мозг проник,

Тараном бил её язык».

«Да нет, — протест его сильней. —

Ведь нечто в голосе у ней

Меня морозит до костей.

Стиль поучений бестолков,

Невежлив, резок и суров,

И очень странен выбор слов.

Они разили наповал.

Что делать было? Я признал

Что ум у ней, э-гм, не мал;

Я был при ней до этих пор,

Но стал запутан разговор

И разум мой лишил опор».

Пронёсся шёпот-ветерок:

«Что сделал — знаешь: впрок, не впрок».

И веко дёрнулось разок.

Он растерял последний пыл,

Уткнулся носом в пыль без сил

И летаргически застыл.

А шёпот прочь из головы —

Заглох, как ветер средь листвы;

Но облегченья нет, увы!

Он руки жалобно вознёс;

Коснувшись спутанных волос

Рванул их яростно, до слёз.

Позолотил Рассвет холмы,

А то всё хмурились из тьмы…

«Так отчего ругались мы?»

Уж полдень; жгучий небосвод

Ему глаза и мозг печёт.

В сознаньи — крик, но замкнут рот.

А вот вперил в страдальца взгляд

С усмешкой мрачною Закат;

Вздохнул он: «В чём я виноват?»

А тут и Ночь своей рукой,

Рукой свинцовой, ледяной,

К подушке гнёт его земной.

А он запуган, истощён...

То гром или страдальца стон?

Волынки или жалоб тон?

«Гнетуща тьма кругом и так,

Но Боль и Тайна тут же, как

Толпа прилипчивых собак,

И полнит уши лая звон —

За что терпеть я обречён?

Какой нарушил я закон?»

Но шёпот в ухе шелестит —

Поток ли то вдали бежит

Иль отзвук сна, что был забыт, —

Трепещет шёпот сам собой:

«Её судьба с твоей судьбой

Переплелась — узри, усвой.

Да, взор людской — змеиный яд,

Чинит помехи брату брат,

Где вместе двое — там разлад.

О да, один другому враг —

И ты, напуганный простак,

И та, лавина передряг!»

Под тёмным сводом в горнице немой

С окном на запад, узким как стрела,

Где в кружевах висящих лоз играл

Закатный свет, тускнеющий в ночи,

Сидела дева, руки положа

На фолиант застёгнутый, лицо —

На руки сверху; не в мечтах склонясь:

Блестели слёзы на её щеках,

И эхо сонное ночной поры

Внезапно звук рыданий нарушал.

Но вот она, застёжку отстегнув,

Слова читает голосом тоски,

Себя терзая, плача над строкой:

«Его увенчан славный путь —

В свой час подставил битве грудь,

Чтоб вновь в глаза врагу взглянуть

И пасть средь воплей и угроз,

Чтоб Право с Правдой шло не врозь,

В тот миг, как руку вновь занёс.

Где взгляд свиреп, удар тяжёл,

Палят огнём раскаты жёрл,

Где мор рассудок превзошёл —

Остекленевший, тусклый зрак

Уж не следил успех атак

И толчею случайных драк.

В могилу с честью положён;

Близ ярких храмовых окон

Почиет с храбрецами он,

Чтоб ныне певчие могли

Взнести в простор вечерней мглы

Слова молитвы, песнь хвалы.

И праздный мрамор иль гранит

Насмешкой здесь не оскорбит

Покой простых солдатских плит;

А дети изредка придут

И с милым шёпотом прочтут,

Кого земля укрыла тут».

На сим умолкла. Позже, как во сне,

«Увы! — вздохнула. — Женщин путь убог:

Бесцельна жизнь их и бесславна смерть;

Тисками их сжимают быт и свет,

Одним мужчинам предназначен труд».

И вот ответом разразился мрак,

Вечерний мрак, крадущаяся ночь:

«Да будет мир с тобой! Мужчины путь —

То путь из тёрна, тёрн топтать ему

И встретить смерть, в отчаянье борясь.

Твой путь из роз — беречь и украшать

Мужчины жизнь, сокрыв цветами тёрн».

Но горше ей, и молвит вновь она:

«Игрушкой разве, куклою на час,

Иль яркой розой, свежей поутру,

Пожухлой к ночи, брошенной в пыли».

И вновь ответом разразился мрак,

Вечерний мрак, крадущаяся ночь:

«Ты путь его как светоч озаришь

В тот час, как тень тоски падёт вокруг».

И вот — неужто въявь? — чудесный свет

Сквозь толщу стен пробился, заблистал,

И всё исчезло — и высокий свод,

И солнца отблеск в кружевах лозы,

И щель окна — и вот она стоит

Среди страны широкой на холме.

Внизу, вдали, насколько видит глаз,

Стоят ряды враждующих сторон —

Готовы к битве, замерли пока.

Но вот потряс равнину гром копыт,

И сотен быстрых всадников валун

Низринулся на океан живых;

Он расплескал их брызгами окрест,

Их разметал как пригоршни земли;

Покинув строй, бегут, за жизнь борясь...

Но зрит она — их облик истончал,

Поблёк и сгинул с первым светом дня,

И в отдаленье резкий рык трубы

В безмолвье стих — видение прошло,

И вот другое: ряд больничных лож,

Где умирают в боли и тоске

Под сенью Азраилова крыла.

Но здесь одна, что ходит взад-вперёд —

Легки шаги, спокойствие в лице

И твёрдый взгляд не сторонится тьмы.

Она любого ободрить спешит,

Касаньем нежным охладить чело

И тихо молвить ждущим их ушам

Страдальцев бледных нужные слова.

И каждый воин, глядя ей вослед,

Благословляет вслух. Благослови

И Ты, даривший древле благодать!

Так дева вдруг взмолилась всей душой,

Следя за ней, но тут портьерой ночь

Сокрыла всё — видение прошло.

А шёпот — здесь: «В нечистый зев борьбы,

Что превзошла отчаянье мужчин,

Когда Война и Ужас правят бал,

Дорогой скорбной женщине идти,

От жутких сцен не отвернув чела.

Когда мужчины стонут — каждый свят

Её поступок, благо — в ней самой.

Мало деянье — польза есть и в нём,

В великом — будет часть её труда.

Пусть каждый на своей стоит стезе;

Иди — и Богу вверься в остальном».

Затем — молчанье. Девы же ответ —

Глубокий вздох; в нём слышалось «Аминь».

И поднялась она, и в темноте

Одна стояла, словно дух ночной,

Тиха, бесстрашна перед ликом тьмы —

С очами к небу. По её лицу

Слеза стекала, в сердце ж был покой,

Покой и мир, которых не отнять.

Скинул сумку Гайавата,

Вынул камеру складную:

Палисандровые части,

Всюду лак и полировка.

У себя в чехле детали

Были сложены компактно,

Но вошли шарниры в гнёзда,

Сочленения замкнулись;

Вышла сложная фигура —

Куб да параллелепипед

(См. Евклид, Вторая книга).

Всё воздвиг он на треногу,

Сам подлез под тёмный полог;

Поднял руку и промолвил:

«Стойте смирно, не топчитесь!»

Колдовством процесс казался.

Всё семейство по порядку

Перед камерой садилось,

Каждый с должным поворотом

И с любимым антуражем —

С остроумным антуражем.

Первым был глава, папаша;

Для него тяжёлой шторой

Обернули полколонны,

Уголком и стол в картинку

Пододвинули поспешно.

Он рукой придумал левой

Ухватить какой-то свиток

И в жилет другую сунуть

На манер Наполеона;

Созерцать решил пространство

С изумлением во взоре —

Как у курицы промокшей.

Вид, конечно, был геройский,

Но совсем не вышел снимок,

Ибо сдвинулся папаша,

Ибо выстоять не мог он.

Следом вышла и супруга,

Тоже сняться пожелала;

Разоделась свыше меры —

Вся в брильянтах и в сатине,

Что твоя императрица.

Села боком, изогнулась,

Как не каждый и сумеет;

А в руке букетик — впрочем,

На кочан похож капустный.

И пока она сидела,

Всё трещала и трещала,

Как лесная обезьянка.

«Как сижу я? — вопрошала. —

Я достаточно ли в профиль?

Мне букет поднять повыше?

Попадает он в картинку?»

Словом, снимок был испорчен.

Дальше — отпрыск, студиозус:

Складки, мятости, изгибы

Пронизали всю фигуру;

Проведи по каждой взглядом —

Приведут тебя к булавке,

Сами сходятся к булавке,

К золотой булавке в центре.

(Парня Рескин надоумил,

Наш эстет, учёный автор

«Современных живописцев»

И «Столпов архитектуры»).

Но студент, как видно, слабо

Взгляды автора усвоил;

Та причина, иль другая,

Толку мало вышло — снимок

Был в конце концов загублен.

Следом — старшая дочурка;

Много требовать не стала,

Заявила лишь, что примет

Вид «невинности покорной».

В образ так она входила:

Левый глаз скосила книзу,

Правый — кверху, чуть прищуря;

Рот улыбкой растянула,

До ушей, и ноздри тоже.

«Хорошо ль?» — она спросила.

Не ответил Гайавата,

Словно вовсе не расслышал;

Только спрошенный вдругорядь

Как-то странно улыбнулся,

«Всё одно», — сказал с натугой

И сменил предмет беседы.

Но и тут он не ошибся —

Был испорчен этот снимок.

То же — с сёстрами другими.

Напоследок — младший отпрыск:

С непослушной шевелюрой,

С круглой рожицей в веснушках,

В перепачканной тужурке,

Сорванец и непоседа.

Малыша его сестрицы

Всё одёргивать пытались,

Звали «папенькин сыночек»,

Звали «Джеки», «мерзкий школьник»;

Столь ужасным вышел снимок,

Что в сравненье с ним другие

Показались бы кому-то

Относительной удачей.

В заключенье Гайавата

Сбить их гуртом ухитрился

(«Группировкой» и не пахло);

Улучив момент счастливый,

Скопом снять сумел всё стадо —

Очень чётко вышли лица,

На себя похож был каждый.

Но когда они взглянули,

Мигом гневом воспылали,

Ведь такой отвратный снимок

И в кошмаре не присниться.

«Это что ещё за рожи?

Грубые, тупые рожи!

Да любой теперь нас примет

(Тот, кто близко нас не знает)

За людей пренеприятных!»

(И подумал Гайавата,

Он подумал: «Это точно!»)

Дружно с уст слетели крики,

Вопли ярости и крики,

Как собачье завыванье,

Как кошачий хор полночный.

Гайаватино терпенье,

Такт, учтивость и терпенье

Улетучились внезапно,

И счастливое семейство

Он безжалостно покинул.

Но не медленно он вышел

В молчаливом размышленье,

В напряжённом размышленье,

Как художник, как фотограф —

Он людей покинул в спешке,

Убежал он в дикой спешке,

Заявив, что снесть не в силах,

Заявив про сложный случай

В самых крепких выраженьях.

Спешно он сложил манатки,

Спешно их катил носильщик

На тележке до вокзала;

Спешно взял билет он в кассе,

Спешно он запрыгнул в поезд;

Так уехал Гайавата [55].

Слеза застыла. Скорбный звук

Нейдёт из уст на помощь ей;

Лишь обруч судорожных рук

Стремится сжать дитя сильней.

Лицо дитяти! Вид иной:

Приотворён улыбкой рот —

Взгляни! заоблачный покой

В душе, столь юной для забот.

Покоя нет в её чертах,

Но бледность, знак тяжёлых чувств;

Знакомых грёз знакомый страх

В морщинах лба, в дрожанье уст.

Свистящий вой издалека

Грозы, застлавшей небосвод,

Подобен крику моряка,

Что бьётся со стихией вод.

Пугают бури голоса

Сомненьем слух. И в этот час

Ниспосылает ей гроза

О мгле и гибели рассказ.

«Близок призрачный корабль,

Дерзок в рвении своём;

Непроглядна сзади даль,

Сверху буря, снизу шторм;

Такелаж на нём скрипуч,

Мачты стон ему в ответ —

Чуть видна на фоне туч,

Клонит тощий силуэт.

Но гляди! Сдаётся он,

Искалеченный борьбой;

Светом молний озарён,

Близок берег роковой.

Чу! Трещит разбитый бок —

Это ветра злой порыв

Или пенистый поток

Ободрал корабль о риф.

Вниз нырок и в небо взмах —

Словно дух, летуч и бел

Он с отчаяньем в глазах

В ночь густую посмотрел.

Может, ищет он во мгле,

Где дразнящая рука

Слабой искоркой к земле

Призывает моряка?

Не жену ль увидеть ждёт

И детей в последний час,

Кто встречал его приход

Вместе плача и смеясь?

Закрутил водоворот —

Смертным ложем станет дно;

Если помощь не придёт —

Значит, сгинуть суждено.

В толкотне за духом дух,

Эти зрелища любя,

Лезут сверху!» — молвя вслух,

Будит женщина себя.

Уходит шторм, стихают вдруг

И крик борьбы, и треск досок,

Единый ухо слышит звук —

Как волны бьются о песок.

Хоть нелегка случилась ночь

С души с рассветом отлегло.

Всё тело вздрогнуло — точь в точь

Попала с холода в тепло.

Она глядит: светлеет мрак;

Слабей ночных видений след.

И лай сторожевых собак —

Кому-то радостный привет!

С округи всей везли гостей,

Звенели короба;

Стояла Эллен меж ветвей,

А рядом шла гульба.

Следила горестно она

За свадьбою крикливой;

Девичья жалоба слышна

Под придорожной ивой:

«Ах, Робин! Думала досель:

Напрасно в чёрный час

Явилась леди Изабель —

Не разлучить ей нас.

Надежды — прах. Я вновь в мечтах,

Как той порой счастливой —

Сто лет назад — твой милый взгляд

Встречала я под ивой.

О, Ива, скрой меня листвой —

Мне слёз не превозмочь.

Поверь, с подружкою-тоской

Пойду я скоро прочь.

Не ждёт помех он в день утех —

И, значит, мне, слезливой,

Пока он тут, забыть приют

Под этой милой ивой.

А смертный срок приблизит рок —

Лежать бы здесь одной,

Чтоб он гулять беспечно мог,

Где я нашла покой.

Ему лишь мрамор сообщит,

Коль бросит взор ленивый:

„Тебя любившая лежит

Под придорожной ивой“».

Крадётся ночь, ещё светла,

Но гаснет красная зола,

И мгла виденья привела.

Усадьба-остров, а кругом

Волнует гладь пшеницы шторм —

Здесь мой родной счастливый дом.

Лишь миг — и этот вид пропал,

А в красноте золы предстал

Лица трепещущий овал.

Ребёнок — эльф, ни дать, ни взять;

Мне губки б эти целовать!

А ветер развевает прядь.

Нет, — это девушка; она

Своей красою смущена;

Но, как и те, пропасть должна.

Ах, был я молод, но не мал,

Когда впервые увидал,

Как шторм ей волосы трепал.

Я помню: бился пульс сильней,

В часы, когда, бывало, с ней

Сходились мы среди полей.

Седеет локонов гагат,

Всё отчуждённей вид и взгляд —

Когда б вернуться нам назад!

Когда б, любима и мила,

Со мной ты годы провела;

Когда б сейчас ты здесь была!

И всё звучит сквозь смену сцен

В моей душе без перемен

«Когда б» — тот горестный рефрен.

Мне в скачке нужен был рывок,

Но не дождался и поблёк

Мой верный призовой венок.

И вот мелькают всё быстрей

Видения прошедших дней;

Не различает взгляд частей.

Подсветку, что была красна,

Сменяет пепла белизна;

И снова ночь вокруг одна.

Не может разве радость встреч

По-настоящему развлечь,

Коль не идёт о муках речь

При расставанье?

И дружества нельзя беречь

На расстоянье?

И я, заслыша дружбы зов,

Всю радость должен быть готов

(Хотя б она из пустяков)

Отбросить ныне,

Предавшись, по примеру вдов,

Тоске-кручине?

Велишь ли, чтоб, и хмур, и зол,

Я скорбь вселенскую развёл,

Коль мой обед ты не пришёл

Делить со мною,

Худел бы, не садясь за стол,

Не знал покою?

Но кто изведал дружбу, тот

Одни ли слёзы предпочтёт?

Бродить как призрак станет днём,

А ночью тёмной

Не сможет он забыться сном

В печали томной?

Влюблённый, если пару дней

Любимой не узрит своей,

В пучину не спешит скорбей;

Он мудр, уж точно:

Он пишет мадригалы ей,

Сносяся почтой.

Когда ж иссякнут и стихи

Иль, может, за его грехи

В них станет больше чепухи,

Глядишь — приспело

Слать валентинку! Уж-таки

Он знает дело.

На сим — до встречи, милый мой.

Когда ж увидимся с тобой

(Не важно — через день-другой,

Не так ли скоро) —

Пусть взор исполнен будет твой

Печали вздора.

«Ну как мне стать поэтом?

Не зря ль я в рифмы влез?

Всё ты: „Настройся, мол, на лад

Гармонии небес!“

Ну, вот что, дядя, твой совет

Мне нужен позарез!»

Старик в ответ смеётся:

Племянник — славный малый:

Он распалился не шутя,

И хоть немного шалый,

Но поработать с ним чуть-чуть,

Так будет толк, пожалуй.

«Сперва ведь надо школу…

Но ты-то — не простак;

Берись за дело! Сладим мы

С поэзией и так:

Душевный трепет тренируй —

Простой, но верный шаг.

Кромсай любую фразу,

Что сразу в стих нейдёт;

Расставь, как просятся, куски —

В порядке иль вразброд,

А их логическую связь

Не принимай в расчёт.

Да литер ставь, племянник,

Побольше прописных.

Абстрактные понятия

Пиши, конечно, с них:

Ведь Красота, Природа, Бог

Любой украсят стих.

Коль описать желаешь

Ты контур, звук иль цвет —

Не прямо, но намёками

Преподноси предмет,

Как бы сквозь мысленный прищур

На белый глядя свет».

«Пирог опишем, дядя,

И в нём бараньи почки:

„О, как влечёт курчавый скот

В пшеничной оболочке“». —

Старик воскликнул: «Молодец!

И это лишь цветочки!

Годится соус „Харвиз“

Для птицы, рыбы, мяса.

Вот так же есть эпитеты —

В любом стихе сгодятся.

„Пустых“, „отцветших“, „диких“ слов

Не стоит опасаться».

«Готов примкнуть я, дядя,

К такому уговору.

„Пустой и дикий путь ведёт

К отцветшему забору“... » —

«Постой, племянник, не гони,

Хотя я рад задору.

Словечки те — что перец

К читательскому блюду.

Их понемногу рассыпай

И равномерно всюду,

Когда ж насыпаны горой,

То быть, конечно, худу!

Затронем напоследок

И разработку темы.

Пускай читатель в ней берёт,

Что сам найдёт, ведь немы-

Слимо разжёвывать ему,

В чём суть твоей поэмы.

Читателя терпенье

Проверить можешь сам.

Являй ты небрежение

И к датам и к местам.

И вообще, любой туман

Полезен будет нам.

Но положи пределы,

Для мысли заводной,

И разбавляя там и сям

Творение водой,

Сенсационной заверши —

Ударною — строфой».

«Сенсационной? Боги!

Не понимаю, сэр!

О чём я должен в ней писать

И на какой манер?

Уж будь любезен, приведи

Хотя б один пример».

Лукаво подмигнула

Рассветная роса.

Старик, застигнутый врасплох,

Отвёл свои глаза.

«Театр Адельфы посети —

Увидишь чудеса

В спектакле „Коллин Боум“;

Сенсаций место — там.

Как раз по слову Бусико —

Не зря твердит он нам:

История да будет Свист,

А жизнь да будет Гам.

Ну что ж, опробуй руку,

Пока фантазий дым…

Но внук докончил: «И затем

Печатать поспешим:

В двенадцатую часть листа

С тисненьем золотым!»

Смотрел с улыбкой дядя:

Племянник сам не свой

Налил чернил, схватил перо

Дрожащею рукой —

Но вот печатать… Покачал

Седою головой [58].

С подозрением я отношусь к пауку,

Собак не люблю на своре,

Подоходных налогов терпеть не могу,

Но ненавижу — море.

Если на пол солёной водицы пролить —

Вздор, но речь не о вздоре:

Если мысленно пол ваш на милю продлить —

Будет почти что море.

Если за нос собаку укусит оса,

Псина утихнет вскоре.

А представьте, что воет четыре часа —

Это почти как море.

Как-то снились мне тысячи нянь и детей;

Каждый малыш в задоре

Мне махал деревянной лопаткой своей —

Подняли шум, как море.

Кто, скажите, лопаточки те изобрёл?

Кто их строгать спроворил?

Лично я полагаю, что либо осёл,

Либо любитель моря.

Я согласен, красива порой волна

И «парус в пустом просторе»...

Но, положим, что качка вам очень вредна —

Тут уж вам не до моря.

Как известно, жучок под названьем «блоха»

С нами в извечной ссоре.

Где сильней от него пострадают бока?

В номере возле моря.

Если в чашечках вас не пугает песок,

Солёная горечь — в споре,

Если в яйцах любезен вам тины душок,

То выбирайте море.

Если любы вам камни и любы пески,

И с ветром холодным зори,

Если любы вам вечно сырые носки —

Рекомендую море.

Кстати, есть у меня с побережья друзья,

С такой теплотой во взоре!

Одному удивляюсь в их обществе я:

Любит же кто-то море!

Позовут на прогулку — устало плетусь,

На кручу взойду не споря;

А когда невзначай я с утёса свалюсь,

Ловко предложат море.

Всё бы им потешаться! И поводы есть:

Смеются, не зная горя,

Стоит мне поскользнуться и в лужицу сесть —

Их уж подложит море.

«Вспомни вечер один, вспомни тот магазин,

Где впервые увидел ты Хлою;

Ты сказал, я проста и чертовски пуста, —

Поняла я: любуешься мною.

Покупала муку я тогда к пирогу

(Я затеяла ужин обильный);

Попросила чуток подержать мой кулёк

(Чтоб увидеть, насколько ты сильный).

Ты рванулся бегом вместе с этим кульком

Прямо в омнибус — помнишь, повеса? —

Про меня, мол, забыл, — но зато сохранил

Ты ни много ни мало три пенса.

Ну а помнишь, дружок, как ты кушал пирог,

Хоть сказал, он безвкусен и пресен;

Но мигнул ты — и мне стало ясно вполне,

Что тебе не пирог интересен.

Помню я хорошо, как услужливый Джо

Нам на Выставку взял приглашенья;

Ты повёл нас тогда „срезав угол“ туда,

И в неё не попала в тот день я.

Джо озлился, смешной, — вышел путь, мол, кружной;

Но пришла я тебе на подмогу.

Говорю: таковы все мужчины, увы! —

Вечно смыслу в делах не помногу!

Ты спросил: „Что теперь?“ (Заперта была дверь —

Мы, смеясь, постояли перед нею.)

Я вскричала: „Назад!“ И извозчик был рад:

На тебе заработал гинею.

Сам-то ты повернуть и не думал ничуть,

А придумал ты (верно, в ударе):

Раз откроется вновь завтра в десять часов, —

Подождать. И мудрец же ты, парень!

Джо спросил наповал: „Если б кто помирал,

Тут и ты бы проткнул его пикой —

Сам-то будешь казнён?“ Ты сказал: „А резон?“ —

И ко мне с той загадкой великой.

Я решила её, — вспоминай же своё

Удивленье: „Во имя закона“.

Ты подумал чуть-чуть, ты поскрёб себе грудь

И сказал с уважением: „Вона!“

Этот случай открыл, как умишком ты хил

(Хоть на вид и годишься в герои);

Позабавится свет, больше пользы и нет

От тебя — так не бегай от Хлои!

Впрочем, плох ли, хорош, а другой не найдёшь,

Кто тебя выгораживать рада.

Ох, боюсь, без меня не протянешь и дня;

Так чего же ещё тебе надо?» [59]

«Мне косу плесть велела мать...» —

И снова верченье органа.

Ужасно! Я тоже, всем прочим под стать,

Всё делать, что хочется, стану.

«Мой дом — кусты да буерак», —

Достигло оконцев подвала.

Когда ж поспешил я сбежать на чердак,

То понял, что разницы мало.

«Один ты можешь мне помочь!» —

Опять он снаружи затренькал.

И тут застонал я в отчаянье: «Прочь!

Усвоил уж это давненько!»

«Запомните, сударь, мой скромный орган...» —

Довольно, приятель, довольно.

Не бойся, негодник: тебя, хулиган,

Уж я не забуду невольно! [60]

Я был у самых врат

В огромный храм; к нему живой прилив

Толпы величественней был стократ,

Мой разум поразив.

Там злато и парча

Внутри горели, мрамор плит сиял;

Лучами, словно струнами звуча,

Пестрел огромный зал.

Но некий был порок

В убранстве храма, что манил толпу.

Так осеняет праздничный венок

Лежащую в гробу.

Мудрейшие страны

Сошлись туда для спора на три дня,

А прочий люд приткнулся у стены,

Молчание храня.

Но старцев вид уныл;

У этих зол, у тех задумчив взгляд:

Их доводы мальчишка разгромил

Минуту лишь назад.

Свидетелей толпа

Глаза отводит; в них и стыд, и гнев.

Но вижу вдруг: один не хмурит лба —

Стоит, оцепенев.

Видать, в его мозгу

Зажглось сомненье в догмы мудрецов;

Он важную узрел в них мелюзгу,

Поводырей-слепцов;

Провидел тени туч

В тот смертный день, притихшие сады,

Когда погас последний светлый луч

Рождественской звезды.

Над чёрной глубиной

Поверхность блещет солнечным огнём.

Так вновь картина встала тьмой ночной,

Увиденная днём.

И чудится кругом

Жужжанье раздражённых голосов

В пространстве храма, этот вязкий ком

Из неразумных слов.

«Всего лишь паренёк!

Где голова, что только ждёт венца?

Где соразмерность членов, стройность ног?»

Ах, мелкие сердца!

А этот твёрдый взгляд!

Любовью светел, правдой неба чист;

Он проникает в сердце без преград

Стрелой, пронзившей лист.

Кто встретил этот взгляд —

Борьбы дыханьем к жизни пробуждён,

И нетерпеньем дух его объят

Воспрять и сбросить сон.

И в нём сомнений нет:

К святым стопам он склонится челом

И умолит: «Господь! Яви мне свет,

Веди Твоим путём!»

А вот вбегает мать,

Пробился и родитель... Голосок,

Почти что детский, начал укорять:

«Сыночек, как ты мог...

Три дня и твой отец

И я искали; не придумать нам...

Но люди подсказали наконец

И привели нас в храм».

Теперь ему черёд

«Зачем же вам искать?» у них спросить.

Но жаворонок мне в окно поёт

И рвётся мыслей нить.

И снова тишина

И пустота бесцветная кругом.

Так пропадает замок колдуна,

Возникший волшебством.

Рассветный час пришёл,

Но глаз раскрыть не пробую ничуть:

Всё словно ночь хватаю за подол

В желанье сон вернуть.

Очнулся он от дум слегка,

Взглянул на встречную едва —

И в сердце сладкая тоска,

И закружилась голова:

Казалось в сумерках ему —

Сияет женственность сквозь тьму.

В его глазах тот вечер свят:

Звучала музыка в ушах

И Жизнь сияла как закат,

А как был лёгок каждый шаг!

Благословлял он мир земной,

Что наделял такой красой.

Иной был вечер, вновь зажглись

Огни светил над головой;

Они проститься здесь сошлись,

И шар закатный неживой

Покрыла облака парча,

Как будто в саван облача.

И долго память встречи той:

Слиянье уст, объятья рук

И облик, полускрытый мглой, —

Из забытья всплывали вдруг,

Тогда божественный хорал

Во тьме души его звучал.

Сюда он странником потом

Вернулся через много лет:

Всё те же улица и дом,

Но тех, кого искал, уж нет;

Излил он слёз и слов поток

Пред теми, кто понять не мог.

Лишь дети поднимали взгляд,

Оставив игрища в пыли;

Кто меньше — прянули назад,

А кто постарше — подошли,

Чтоб тронуть робкою рукой

Пришельца из страны другой.

Он сел. Сновали люди тут,

Где зрел её печальный взор

В последний раз он. Тех минут

Жила здесь память до сих пор:

Не умер звук её шагов,

Раздаться голос был готов.

Неспешно вечер угасал,

Спешили люди по домам,

Им слово жалобы бросал

Он в забытьи по временам

И ворошил уже впотьмах

Отчаянья никчёмный прах.

Не лето было; длинных дней

Уже закончился сезон.

Но в ранних сумерках в людей

Упорней вглядывался он.

Прошёл последний пешеход;

Вздохнул несчастный: «Не придёт!»

Шло время, горе через час

Как будто стало развлекать.

Страдал он меньше, научась

Из мук блаженство извлекать

И создавая без конца

Видения её лица.

Вот, вот! Поближе подошла,

Хоть слышно не было шагов;

На миг лишь облик обрела,

Но плоти он не знал оков,

Как будто горний дух с небес

Слетел — и сразу же исчез.

И так в протяжном забытьи

Он оживлял фантазий рой,

Лелеял образы свои

И наслаждался их игрой,

Не выдавая блеском глаз

Ту жизнь, что разумом зажглась.

Во тьму бесчувственного сна

Вгоняет нас подобный бред,

Чья роковая пелена

От глаз скрывает белый свет;

Теряет разум человек

В узилище закрытых век.

Мы с другом мимо шли вчера,

Вели весёлый разговор;

Мы были радостны с утра,

А он не радостен — позор!

Но, впрочем, кто из нас поймёт,

Кого какая боль гнетёт?

Да как же нам предположить

Беду счастливою порой?

С той мыслью терпеливо жить

Сумеет ли какой герой?

Мы ждём спокойных дней и лет,

Которых в книге судеб нет.

Кого так ждал страдалец — та

Пришла, не призрак и не сон.

Её лицо — его мечта —

Над ним склонилось. Что же он?

Сидит незряч и недвижим,

Хоть счастье прямо перед ним.

В ней скорбь и жалость — узнаёт

Она страдальца бледный лик;

Темнея, алый небосвод

Ещё на лоб бросает блик,

И голову склонённой вдруг

Сияющий объемлет круг.

Проснись, проснись, глаза открой!

Неужто явь не стоит сна?

Она всплакнула над тобой,

Но распрямляется она...

Ушла. И что теперь, глупец?

Закат сереет, дню конец.

Погас последний огонёк,

Сменились звуки тишиной,

Потом зажёгся вновь восток,

Воспрянул к жизни круг земной,

А он, непробуждённый, тих —

Уже покинул мир живых.

Та прядь — в стремнине жизни пузырёк;

Она — ничто: «лишь прядь волос»!

Спеши следить, как ширится поток,

Её же смело брось!

Нет! Те слова так скоро не забыть:

В них что-то беспокоит слух —

Как бы стремится снова подавить

Рыданье гордый дух.

Касаюсь пряди — образы встают:

Струи волос из дымки сна;

О них поэты неспроста поют

В любые времена.

Ребячьи кудри — приникает к ним

Ехидный ветер на лету;

Вот облаком покрыли золотым

Румянца густоту,

Вот нависают чёрной бахромой —

Блестит под нею строгий взгляд,

А вот со лба смуглянки озорной

Отброшены назад;

Затем старушка в круг венцом седым

Косичку заплела свою…

Затем... Я в Вифании, пилигрим,

Бреду сквозь толчею

И вижу пир. Вся горница полна.

Расселась фарисеев знать.

Коленопреклонённая жена

Не смеет глаз поднять.

Внезапный всхлип, и не сдержала слёз —

Познал отчаянье порок

И вот стирает пыль струёй волос

С Его священных ног.

Не погнушался подвигом простым

Святой их гость, смягчил свой зрак.

Так, не гнушась, почти вниманьем ты

Былых сочувствий знак.

Уважь печали сбережённый след;

Ему пристанище нашлось.

Погас в очах, его любивших, свет, —

Осталась прядь волос.

Я деву юной представлял —

Семнадцать лет едва.

Ну что ж, прибавить к ним пришлось

Ещё десятка два.

Я представлял каштан волос,

Лазурь в глазах — а тут

Каштан какой-то рыжий, глаз —

Какой-то изумруд!

Вчера моих касалась щёк,

А заодно ушей.

Но ждал я всё же, признаюсь,

Касаний понежней.

Пополнить можно ли ещё

Её достоинств ряд?

Добавить нечего к нему,

Убавить только рад.

Медвежья грация во всём,

Подвижность валуна,

Жирафа шея, смех гиен,

Стопа как у слона.

Но — верьте! — я её люблю

(Хоть прячу страсть от всех):

«В ней всё, что я в ней видеть рад»,

Но слишком много сверх! [64]

Был светлый вечер, тишина,

Вдали смутнел туман;

Была та девушка стройна,

Несла свой гибкий стан

С предерзкой грацией она.

Хватило взгляда одного,

Улыбки, что лгала, —

Пошёл я следом. Для чего?

Она ли позвала,

Но я подпал под колдовство.

Плоды мелькали средь ветвей,

Цветочки напоказ,

Но всё не так с душой моей

В проклятый стало час.

Как бы сквозь сон меня достиг

Девицы голосок:

«Что наша юность? Всякий миг

С подарками мешок».

Я возразить не смог.

Пригнула ветвь над головой,

Достала дивный плод:

«Вкусите сока, рыцарь мой;

Я после, в свой черёд».

Ужели я в тот миг оглох?

Ужель утратил зренье?

Ведь был в словах её подвох,

В её глазах глумленье.

Я впился в плод, вкусить стремясь;

Мой мозг как пук соломы,

Как факел вспыхнул. Разлилась

В груди волна истомы.

«Нам сладок лишь запретный плод, —

Промолвила девица. —

Кто пищу тайно запасёт,

Тот вдоволь насладится».

«Так насладимся!» — вторил я,

Как будто горя мало.

Увы, былая жизнь моя

С закатом умирала.

Вздымалась чёрная струя.

Девица руку неспроста

Мне сжала. Будто отлегло:

Поцеловал её в уста,

Потом в лилейное чело —

Я начал с чёрного листа!

«Отдам всё лучшее! Гляди! —

Схватил я за руку её. —

Отдам и сердце из груди!»

И вырвал сердце самоё —

И мне она дала своё...

Но вот и вечер позади.

Во тьме я лик её узрел,

Но с наступленьем темноты

Он весь обвял и посерел,

И обесцветились цветы.

Смятенье овладело мной.

Я как затравленный олень

Сбежал. И мнилось, за спиной —

Безжалостная тень,

Летящий зверь ночной.

Но только странно было мне,

Иль это я воображал,

Что сердце смирно, как во сне,

Себя вело, хоть я бежал.

Она сказала: сердце ей

Теперь моё принадлежит.

Теперь, увы, в груди моей

Осколок льда лежит.

А небо сделалось светлей.

Но для кого на косогор

Упал победный свет,

И древних милых звуков хор

Кому принёс привет?

Меня былого нет.

Смеюсь и плачу день за днём;

Помешанным слыву.

А сердце — огрубелый ком,

Уснувший наяву,

Во тьме хранимый сундуком.

Во тьме. Во тьме? Ведь нет: сейчас,

Хотя безумен я,

Но вновь на сердце пролилась

Прозрачного ручья

Живая светлая струя.

Недавно на исходе дня

Я слышал чудо-пенье.

Исторглись слёзы у меня,

Слепое наважденье

Из глаз и сердца прогоня.

«Поющее дитя

И вторящие сада голоса!

О счастье, радость пенья,

Цветы на загляденье,

Вплетённые неловко в волоса —

Простая радость бытия.

Усталое дитя,

Глядящее на солнечный заход

И ждущее, что Вечность,

Нелживая беспечность,

Мучительные цепи разорвёт,

Что дать покою не хотят.

Небесное дитя;

Лицо мертво, и только взгляд живой,

Как будто с умиленьем

Не тронутые тленьем

Глаза следят за ангельской душой,

Любуясь и грустя.

Будь как дитя,

Чтоб радуясь дыханию цвести,

Из жизни быстротечной

С душою неувечной

В одеждах незапятнанных уйти,

К блаженству возлетя».

Вернулись краски бытия,

И разгорелось чувство

В моей душе. Безумен я?

Мне сладко то безумство:

Печаль и радость — жизнь моя.

Печален — значит, я признал:

Лихим возможностям конец —

И представляю, как бы сжал

Чело сверкающий венец,

Когда б желанью угождал.

Я светел — значит, снова смог

Я вспомнить лет обетованье:

Чело получит свой венок,

Хотя бы я, испив страданья,

Ушёл за жизненный порог.

Свет нездешний в её очах,

Не земной она росток:

В звёздных ей витать лучах.

Пять годочков здесь жила,

Пять годочков. Жизни мгла

Её не съела. Не зачах

Небесный уголёк.

То не ангел ли так глядит?

Вдруг в единый миг она

В дом небесный улетит?

Беатрис! Не знай забот!

Образ двух девиц встаёт,

Он в облике твоём сквозит;

Пора их пройдена.

Вижу бледную Беатрис:

Сжаты губы в немой тоске,

Уголки опущены вниз

И в глазах печаль до слёз:

Было время сил и грёз —

О весеннее счастье, вернись, вернись!

Но оно, увы, вдалеке.

Вижу ясную Беатрис:

Из её весёлых очей

Голубая лучится высь.

Этих глаз полдневный свет

Воспоёт не раз поэт,

Хотя бы месяц — его девиз

В тишине безмолвных ночей.

Но виденья стали дрожать,

Истончились за слоем слой,

Хоть пытался их удержать.

Снова девочка она —

Ни лучиста, ни бледна,

Только прелестью им подстать

И души своей чистотой.

Если, выйдя из недр берлог,

Бросив глушь своих болот,

Свой тропический Восток,

Зверь тайком придёт сюда —

Смерти сын, отец вреда —

Забывшись, он щенком у ног

Малышки припадёт.

Шёрстку зверя сжав кулачком

И в кровавый глаз поглядев,

Та серебряным голоском

Спросит, светло удивясь,

Спросит смело, не таясь,

Далеко ли у зверя дом,

И закроется страшный зев.

Или если отродье зла,

Что, под маской людской таясь,

Замышляет свои дела,

К ней, от прочих вдалеке,

Подойдёт с ножом в руке,

В миг в душе его злая мгла

Просветлеет от чистых глаз.

А, случись, с голубых высот,

Из заоблачных полей

Светлый ангел снизойдёт

И на ту, чей облик свят,

В умиленье бросит взгляд —

Остановит он свой полёт:

Он сестру распознает в ней.

Я сел на взморье сам не свой,

Уставясь на прилив.

Солёный породил прибой

Пролить слезу порыв.

Но чувствую немой вопрос

Насчёт причины этих слёз.

Тут нет секрета: коль опять

Меня отыщет Джон,

То снова станет приставать,

Обидный взявши тон.

Опять дразнить начнёт: «Толстяк!»

(Что злит меня, не знаю как).

Ах, вот он, лезет на утёс!

Меня трясёт озноб!

А если он с собой принёс

Несносный телескоп!

Я от него сбежал на пляж,

И он, мучитель мой, сюда ж!

Когда к обеду я иду,

И он со мной за стол!

Когда б с девицей на беду

Я речи не завёл,

Меня (он тощий, я толстяк)

Спешит он срезать хоть бы как!

Девицы (в этом все они)

Твердят: «Милашка Джон!»

Причиной этой болтовни

Я просто поражён!

«Он строен, — шепчутся, — и прям.

Отдохновение глазам!»

Но заволок сигарный дым

Видение девиц.

Удар мне в спину! — был я им

Едва не брошен ниц.

«Ах, Браун, друг мой, ну и ну!

Всё раздаёшься в ширину!»

«Мой вид и вес — мои дела!»

«Удачней нету дел!

Тебя фортуна берегла,

Ты явно преуспел.

Секрет удач твоих, видать,

Любой захочет разузнать!

Но отойду-ка я, прощай;

Всё лучше налегке.

С тобой увязнем невзначай

По шею мы в песке!»

Я оскорблён, хоть впрямь толстяк;

И пережить такое как?

Покинув Колледж вечерком,

Шагали в город напрямик

Дородный Дон с Учеником.

Разговорился Ученик:

«Как говорят, Закон — король;

Ему Величество под стать.

Но из газет мне трудно соль

Величия познать.

Наш мрачен Суд, гудит молва;

Есть «Вице-Канцлер», вишь, у нас:

Студент не платит месяц-два —

Так он с него не спустит глаз.

И пишут: дело, мол, одно

Уж принял наш скромнейший Суд.

Где ж правосудье? Суждено!

Его как раньше ждут.

Я к правосудью, милый Дон,

Не приплетаю всё подряд.

Тут полагаться не резон

На ритуалы и наряд.

Я мнил: на Оксфорд льёт и льёт

Его Величье ноне свет.

А пишут всё наоборот —

У нас Величья нет!»

Тогда, не ведая забот

Профессор отвечал дородный:

«А Величавость не прейдёт,

Ведь существует пункт исходный».

Студент воскликнул: «В том и суть!

Вопрос давно решаю я.

Не знаешь, хоть семь пядей будь,

В чём главная статья!

Допустим, скромен Суд у нас;

Величья — нет? Но что такого?

В глазах Законности баркас

Не лучше ялика простого».

«Иль вы, — ответил Дон, — не знали,

Ил позабыли, мой студент, —

Из круга Джоветта изгнали

Подобный аргумент».

«Тогда рассмотрим этот рой

(„Бифштексов едоки” — вот слово!)

Пред горностаевым судьёй

Во время шествия любого.

Да стоит мне узнать свою

Прислугу там (в любом обличье) —

Слезу (смеясь) ей-ей пролью

От этого „Величья“!»

«А-гм! — сказал дородный Дон. —

Не в том, уж точно, скрыта суть.

Величью не грозит урон,

Пусть даже вовсе их не будь.

К тому ж, плетутся все вразброд,

Наряды розны — Суд пестрит!

Таких ли шествий хоровод

Величье породит!»

«Так обратимся к парикам;

Их буклей жёсткие ряды —

Ошеломленье паренькам

И гувернанткам молодым».

Смеётся добрый Дон в ответ:

«Ну, сударь, я скажу не льстя —

Точнее указать предмет,

По-моему, нельзя.

Да, будь ты важен, как монарх,

А всё величина не та.

Одно весомо в их глазах —

Парик из конского хвоста.

Да-да! Был глуп, а стал мудрец;

Был неприметен, стал велик!

Нашли Величье, наконец:

Парик, один парик».

С последним проблеском ума

Лежащий произнёс:

«Уж сумрак с дальнего холма

Сюда почти дополз.

Я так всегда встречаюсь с ним:

Меня дыханием своим

Обдаст как ветром ледяным

И дальше тянет нос.

Мне вспоминается, мой сын,

Тот давний день. Увы!

Его я тщился до седин

Изгнать из головы.

Но память горькую не смыть,

Не разорвать тугую нить,

Она и в ветре будет ныть,

И в жалобе листвы.

Велит поведать ныне смерть

Про тот давнишний страх.

Не смог из памяти стереть,

Так изолью в словах.

Отсрочка, сын мой, так мала!

Не расскажу про ковы зла;

Как к пропасти душа пришла,

Не вспомнить второпях.

Про чары зла — источник ран,

Наследие греха,

Пока час Воли, всуе зван,

Не дал плода, пока...

Пока, оставив бренность дел,

Гонимой птицей не влетел

Я в лес, что тёмный холм одел,

Манил издалека.

Там в дебрях я нашёл овраг,

Самой земли уста;

В нём полдень не развеет мрак,

Не веет в те места

Весенний ветер; звук там глух,

Я медлил, мой страшился дух,

И будто кто-то молвил вслух:

„То Смертные врата.

Заботой людям иссыхать,

Томясь, как в смутном сне;

С утра о вечере вздыхать,

А вечером — о дне.

Твой полдень пламенный угас,

Забавы вечер не припас,

Чего же медлишь ты сейчас?

Укройся в глубине.

В прохладной тени тех глубин

Усталый дух уснёт.

К спасенью путь всего один —

Войти в подземный вход.

Он как бокала ободок,

Что средство сладкое сберёг

Для тех, кто свой торопит срок,

Кто забытьё зовёт!“

Вечерний ветер тут вздохнул,

Листвою задрожал,

Верхушками дерев взмахнул,

И холод сердце сжал —

То ангел мой, спаситель мой

Предупреждал, маша рукой;

Почуяв ужас неземной,

Оттуда я сбежал.

И вот я вижу: огород,

Уютный сельский дом,

Детишек двое у ворот —

Игрою как трудом

Они уже утомлены;

Головки мирно склонены,

Читают вслух. Слова слышны —

Ведь тишина кругом.

Как бы с уступов два ручья

Смешались меж собой:

Каштановых волос струя

Сплелася с золотой.

Не хладного сапфира блеск

У них в глазах — лазурь небес;

Взглянут сквозь чёлочки навес

Небесною звездой.

Мой сын, любой, любой из нас

Порой теряет дух;

Рукою слабой в этот час

Он не разит. И вслух

Кричат: „Спасайся!“ Воин скор

Тогда на бегство. Чуть напор —

И день выносит приговор:

Разбиты в прах и пух.

Невзвидел света я. Глаза

Покрыла пелена.

Но зазвучали небеса,

Чтоб я прозрел сполна.

„Ко мне, усталые, ко мне,

Кто тяжко трудится, ко мне,

Кто ношу выносил, — ко мне,

Вам радость суждена“.

И Бог, как некогда в Раю,

Призвал туман ночной,

Чтоб землю выкупать свою

И напоить росой.

И как тогда, глядел с высот

Темнеющий небесный свод —

Не в гневе, что откушан плод, —

Но доброй синевой.

В тот день услышал в первый раз

Я милой голосок.

Дарил он радость в смутный час,

От суеты берёг.

Не знал ты матери, мой сын!

Не дожила и до крестин.

Я воспитал тебя один,

Любимый наш сынок!

Пускай, со мной разлучена,

В сиянье неземном

Голубкой унеслась она

Назад в небесный дом,

Но в души смерть не ворвалась:

Жива любовь, святая связь

Меж разлучённых, не прервясь

В небытии самом.

С надеждой дни влача свои,

Я знал: в конце концов

Две разделённые струи

Сольются в море вновь.

В душе скорбя о горьком дне,

Я благодарен был вполне

Судьбе, что подарила мне

Отраду и любовь.

И если правду говорят,

Что ангелы порой,

Хоть их не различает взгляд,

Нисходят в мир земной,

То здесь она... Знать, вышел срок...

Я это чувствую, сынок... »

Но тут рассвет зажёг восток

И Смерть привёл с собой.

Сестрица пела целый день,

Печалясь и тоскуя;

К ночи вздохнула: «Дребедень!

Слова весёлы всуе.

К тебе ещё печальней песнь

Назавтра обращу я».

Кивнул я, слышать песни той

Не чувствуя желанья.

Из дома утренней порой

Ушёл я без прощанья.

Авось, пройдёт сама собой

Тоска без потаканья.

Сестра печальная! Узнай:

Несносны эти ноты!

Твой хмурый дом совсем не рай,

Но нет тебе заботы.

Лишь засмеюсь, хоть невзначай,

Ревёшь тогда назло ты!

На след’щий день (прошу простить

Моё произношенье)

Мы в Садлерс Веллсе посетить

Решили представленье

(В сестре весёлость пробудить

Должно же впечатленье!).

С собой трёх малых звать пришлось —

Каприз весьма понятный, —

Чтоб меланхолию всерьёз

Отправить на попятный:

Спортивный Браун, резвый Джонс,

А Робинсон — приятный.

Я сам прислуге дал понять,

Какие выраженья

Способны жалобы унять,

Как масло — вод волненье;

Лишь Джонсу б даме дух поднять

Достало обхожденья.

Мы чушь несли про день и вид

(Следя её отдачу),

Провентилировав «on dit»

И цены кож впридачу;

Сестрица ныла: «Всё претит...

Не забывай про сдачу».

«Бекаса ешь — остынет он.

Ах, ах! Венец природы!» —

«Мост Ахов, господа, смешон;

В Венеции всё воды...» —

Такой вот Байрон-Теннисон

(Вполне во вкусах моды).

Упоминать и нужды нет

Что слёзы в блюда нудно

Лились, что скорбный наш обед

Глотать нам было трудно

И стать одною из котлет

Желал я поминутно.

Начать беседу в сотый раз

Хватило нам терпенья.

«У многих, — подал Браун глас, —

Встречаются влеченья

К рыбалке, травле... А у вас

Какие предпочтенья?»

Она скривила губы — так

Мы в пальцах кривим ластик:

«Ловить на удочку собак,

Стрелять по щукам в праздник,

По морю прыгать натощак.

Мне кит — что головастик!

Дают-то что? “Король... ах, Джон”? —

Заныла, — Скука, позы!»

И, как всегда, тяжёлый стон,

И вновь ручьями слёзы.

Вот взвился занавес вдогон

Помпезным фуриозо.

Но смехом дружный наш раскат

Она не поддержала.

Перевела в раздумье взгляд

С оркестра к балкам зала;

Произнесла лишь: «Ряд на ряд!» —

И тишина настала [66].

Не звал я дорогой Газели

В свою конюшню. Мил товар,

Да вот торговцы оборзели —

От этих цен бросает в жар.

Меня утешить томным оком

Примчался с улицы сынок.

Подбитый где-то глаз уроком

Послужит, жаль, на краткий срок.

Едва обняться мы посмели —

На шею сел мне сорванец.

Да что со мною, в самом деле?

Пора встряхнуться, наконец,

И тёмный рок томатным соком

Запить для верности слегка,

И закусить бараньим боком,

И ждать взросления сынка [67].

Ах, на этой скамье

Тою давней весной

Аталанта ведь не

Тяготилася мной,

И в ответ мои нежные речи не звала «чепухою одной».

Я ей шарфик купил,

Ожерелье и брошку, —

Всё надела, мой пыл

Оценив понемножку;

И под императрицу она неспроста причесалась в дорожку.

В театральный салон

Я привёл мою пери;

Издала она стон —

И мгновенно за двери:

Духота, мол; одна толчея, и несносен ей этот Дандрери.

«О, счастливчик, постой!

По тебе эти стоны! —

Так я мнил той порой,

Помня флирта законы. —

Плеск и блеск! (Девонширский рыбак так, случится, похвалит затоны.)

И воскликнет любой:

„Ну, счастливчик вы наш!“,

Как с невестой такой

Подойдёт экипаж,

Когда бел ещё свадебный торт и пока желтоват флёрдоранж!»

Тот тягучий зевок!

Тот слипавшийся глаз!

Тех фантазий поток,

Что блаженство припас!

Уложил меня взор её вскользь и пришибла слеза напоказ.

Видел, видел вполне

(Сомневаться негоже)

И томленье по мне,

И тоску. Только всё же

Оглашенье ли мне предпочесть? Ведь лицензия выйдет дороже.

«Как Геро, ты возжги

Мне торшер Афродиты;

Пусть не видно ни зги —

Доплыву». — «Да поди ты…»

Что такое?! Но дальше слова были громом колёс перекрыты… [68]

Девица одна у решётки окна

Стояла с собачкой у ног.

За улицей тихо следила она,

Там люд прохожий тёк.

«К дверям какой-то подошёл

И трётся о косяк.

Совет мне дай, мой попингай,

Впустить его, иль как?»

Зачёлкал мудрый попингай [69],

Кружа под потолком:

«Впусти, раз так — пришёл, никак,

К тебе он женихом».

Вошёл в гостиную чудак,

Смиренно, как во храм.

«Признали? Я — тот, кто из году в год

В любви был верен вам».

«Но как же мне было про то прознать?

Давно б сказали вы!

Да, как было, сударь, про то мне знать?

Не знала я, увы!»

Сказал он: «Ах!» — и уже на щеках

Солёных слёз ручьи.

«В неделю по разу, по нескольку раз

Признанья летели мои.

Колечки вспомни, госпожа,

На пальцы посмотри.

На сердце руку положа —

Послал семь дюжин и три».

«Тут спору нет, — девица в ответ. —

Моей собачке свит

Из них поводок, златой ручеёк —

Глядите, как блестит».

«А как же пряди, пряди где,

Концы моих чёрных волос?

Я слал их по суше, я слал по воде,

И к вам почтальон их нёс».

«И тут спору нет, — девица в ответ. —

Побольше б таких кудрей.

Я их в тюфячок, а тот — под бочок

Собачичке моей».

«Но где же, где же письмецо

С тесьмою вкривь и вкровь?

В нём дышит каждое словцо

Признаньем про любовь».

«Приносит раз с тесьмой — от вас? —

Конвертик почтальон.

Да вот беда-то, что без оплаты,

И брать был не резон».

«О, горькая весть! Письма не донесть!

А в нём всё как есть про любовь!

Так суть письмеца я вам до конца

Нынче поведаю вновь».

Зачёлкал мудрый попингай,

Взметая перья прядь:

«Ходатай, складно отвечай

Да на колени падь!»

Склонил колени он пред ней,

То в жар его, то в хлад.

«О Дева, скорбных повестей

Услышишь ты доклад!

Пять лет сперва, пять лет потом

Твой каждый, Дева, шаг

Встречал я вздохом и кивком —

Во всех романах так.

И десять лет — унылых лет! —

Влюблённый взор бросал;

Я слал цветы тебе чуть свет

И валентинки слал.

Пять долгих лет и снова пять

Я жил в чужой стране,

Тая мечты, что чувством ты

Проникнешься ко мне.

Уж тридцать минуло годков,

И покинул я чуждый край.

Вот, пришёл тебе сказать про любовь,

Так руку, Дева, мне дай!»

А что же Дева? Ни в хлад, ни в жар;

Ему подаёт платок.

«Мне, право, немного вас даже жаль

И странно слышать про то».

Со смехом клёкчет попингай,

Презрительно когтит:

«Как ты, ухаживать, я чай,

Не каждый захотит!»

Собачка прыгает кульком

(Зубов поберегись!),

Колечет звонким поводком,

Натявкивая ввысь.

«Собачка, тише, ну же, шу!

И ты, мой попингай!

Я кое-что ему скажу;

Молчи и не встревай!»

Собачка лает и рычит,

Девица топ ногой;

Пришлец — и тот сквозь шум кричит,

Привлечь вниманье той.

Клекочет гнусный попингай

Сердитей и звончей,

Но всё ж собачкин громкий лай

Несносней для очей.

На кухне слуги и служан-

Ки сбились у плиты:

Хоть слышат шум, да нейдёт на ум

Причина суеты.

Воскликнул поварёнок

(Мальчонка не худой):

«Так кто из нас пойдёт сейчас

Восстановить покой?»

И тот час слуги жребий

Бросают круговой [70],

Чтоб точно знать, кого послать

Восстановить покой.

На поварёнка жребий пал,

И слуги говорят:

«Иди и дей, ищи идей,

Краса всех поварят!»

Схватил он тут погибче прут

Собачку выдворять,

Но видит: доля не её

Команды выполнять.

Схватил он кость — собачки злость

Пропала наконец;

Повёл на кухню за собой

Собачку удалец.

Девица ручкой машет ей:

«Шалунья, нету слов!

Она мне, право же, милей

Десятка женихов.

Пустое слёзы, вздохи вслед,

Власы не стоит жать;

Вы, значит, ждали тридцать лет,

Так что вам подождать?»

Печально он пошёл к дверям

И ручку повернул;

Нашёл печально выход сам,

Прощально не взглянул.

«Хотя б такой же попингай

Со мной летал как сват!

Его советы выполняй,

Глядишь — и ты женат.

Другую мне б где’вицу взять, —

Шептал он, плача вновь. —

Да чтобы тридцать лет опять

Не тратить на любовь!

Спрошу я прямо (да иль нет)

Девицу поскорей.

Не позже, чем ’рез двадцать лет

Приду я с этим к ней!» [71]

Три девочки, поездкой утомлённых,

Три пары ушек, к сказке благосклонных;

Три ручки, что с готовностью взметались,

Но три загадки нелегко давались.

Три пары глазок, широко раскрытых,

Три пары ножниц, временно забытых;

Три ротика, благодаривших мило

Знакомца нового — им книжку посулил он.

Уж три недели минуло с тех пор;

Так вспомнят ли вагонный уговор?

Два вора влезли в чей-то дом,

А кража ведь — не шутки.

И подучили их, притом,

Три девочки-малютки.

На кражу взрослых подучить

Способны ли детишки?!

Другие — вряд ли, может быть,

Но эти три малышки...

В сердцах сказал однажды им

Их взрослый друг: «Хотите

Увидеть Вредность?» — «Да, хотим!» —

«Так в зеркало взгляните».

Смелей! Во всю трубите мочь,

Людишки с мелкою душой!

А лопнут трубы — бросьте прочь

И жрите Злато всей толпой!

Пусть полнит ширь голодный крик:

«Награды! Мыслим и строчим!»

Питаться ваш народ привык

Не Знаньем — Золотом одним.

Где мирной мудрости приют

Нашли и Ньютон и Платон,

Нечистые копыта бьют,

Гудит свинарник-Вавилон.

Делите славу наших дней,

Ваш пай мы выплатим сполна,

Но с именами тех теней

Не ваши ставить имена!

Их слава — вашей не чета;

Им поклоненье ни к чему.

Они сгорели б от стыда,

На эту глядя кутерьму.

Тот о Любви в слезах вопит

И проповедует Закон,

Но чувства в нём не пробудит

Замученной собаки стон;

Тот Мудрость хвалит. Нет, постой!

Не клич на голову свою:

Тебя безжалостной стопой

Раздавит Мудрость как змею!

В салонах скройтесь, мудрецы,

Играйте в клику и вождя,

Надев заёмные венцы,

Своих пищалок не щадя.

Скрывать сподручно вздор речей

Клочками пройденных наук

И друг на дружку лить елей,

Светя улыбками вокруг.

О вы, глядящие с высот,

В эфире Славы воспаря,

Кто свой заполучил доход,

Пробился, проще говоря,

Знамёна в руки! Марш на пир!

Своей победе гряньте песнь!

О свечки! Да зажжёте мир

И бросите на солнце тень!

Оно струит чистейший свет,

Дарит им Запад и Восток,

Покуда в сете сует

Дрожит ваш чахлый огонёк [73].

Как ляжет ночь глухая

От края и до края —

Черты теней минувших дней

Плывут передо мной.

Герои и пророки,

Жильцы веков далёких,

Чей ровен шаг, чей светел зрак,

Приходят в мир пустой.

И мягкий луч рассвета,

И яркий полдень лета

Лишь малый час ласкают глаз

Линяющей красой.

Но в средостенье Сказки

Не потускнеют краски,

Здесь каждый луч расцветкой жгуч,

Наполнен теплотой.

И вновь свои владенья

Хотят принять виденья —

Черты теней минувших дней

Плывут передо мной.

Леди Клара Вир де Вир!

Лет ей восемь, может быть;

Кудрей каждое колечко — злата свёрнутая нить.

Мисочку мне подала;

Не воздам такой хвалу.

Что за утварь! Проржавеет — так испортит и халву.

«Братья, сёстры, моя мисс?

Здесь инспектор: как сова,

Схватит тех он, кто не знает, сколько будет дважды два!»

На меня она взглянула:

«Знаешь, добрые сердца

В этом мире поважнее и учёбы и венца!» [75]

Пять девочек-малюток, от года до пяти:

Резвятся у камина — играть им да расти.

Пять девочек-милашек, с шести до десяти:

Учитесь пенью-чтенью, да как себя вести.

Пять девушек растущих, одиннадцать меньшой:

На классы да питанье расход уж пребольшой.

Пять девушек-красавиц, и младшенькой шестнадцать:

С юнцами им построже пристало объясняться.

Пять дев нетерпеливых, и старшей двадцать пять:

Коль предложений нету, придётся пропадать.

Пять девушек эффектных, да только в тридцать лет

От этого эффекта уже не тот эффект.

Пять девушек, пять модниц от тридцати и дале

Уж с робкими юнцами приветливыми стали.

* * * * * *

Пять девушек поблекших... Их возраст? Всё равно!

Тащиться им по жизни как прочим суждено.

Но, к счастью, знает каждый «беспечный холостяк»

Решение проблемы, «где денег взять и как».

Латынь к столу зовёт. Итак:

Серьёзный Цицерон,

Затем Гораций-весельчак;

Но есть глагол один — костяк

Познаний наших он.

Всех выше как ему не быть?

Amаre, учим мы, — ‘любить’!

Ещё цветок — ещё глоток:

Мы жизни пьём нектар.

Но туч нагонит ветерок,

А в блеске глаз, в румянце щёк —

Грядущих стычек жар.

Урок нас к выводу привёл:

«Amаre — горечи глагол!»

Был вечер, тьмы давил покров,

И волновал вопрос:

Ну есть ли розы без шипов?»

Но утро, мир; ответ готов:

«Ведь нет шипов без роз!»

Ура! Пошёл урок на лад:

Любовь есть горький шоколад!

«Малышкой Бутлеса» она

Как бы с гастрольным туром

Явилась. «Видеть всё должна,

Будь даже небо хмурым!»

Приятель, знающий места,

Водил её немало.

В Крайст Чёрч на кухню неспроста

Свернули для начала.

А повара стоят и ждут,

Как будто с уговором;

Шагнула Мэгги к ним — и тут

Они как грянут хором

Свободы Боевую Песнь!

«Жарьте и варите,

Мэгги угостите;

Сочная котлета —

Лучшая диета!

Мэгги объеденье —

Нам на загляденье;

Тоненькая слишком

Бутлеса малышка!»

Затем — то улочка, то двор:

Бродили и глазели.

Вот Трапезная, вот Собор,

Аж ноги заболели.

По Ворстер Гарден к озерцу

Ступали под листвой,

К Сент-Джону, старцу-молодцу

Окольной шли тропой.

Лужайка колледжа Сент-Джон

Всегда к себе влечёт.

«Гляди! — вскричала Мэгги. — Вон!

Какой чудесный Кот!»

Бродила Мэгги взад-вперёд

По дворику Сент-Джона.

Ходил за ней Чудесный Кот

И пел неугомонно

Свободы Боевую Песнь:

«Мяу, мяу, Кошки!

Мэгги на дорожке:

Ну-ка, не ленитесь —

Мэгги поклонитесь;

Хвосты распушите,

Мэгги помашите.

Бросьте „кошки-мышки“,

Все бегом к Малышке!».

Но вот пора в Крайст Чёрч назад —

За ужин без забот;

Уж чашки чайные стоят,

Студент особый ждёт.

Назавтра вновь идут гулять —

Из парка в парк теперь.

А в Ботаническом-то — глядь:

Стоит свирепый Зверь.

Да только Мэгги нипочём

Свирепость невсерьёз:

Из камня Вепрь — не бьёт хвостом

И крепко в землю врос.

Вот Модлен-колледжа крыльцо;

Высокая стена.

На ней огромное лицо,

И Мэгги сражена.

Но тоже, видно, неспроста

Какой-то ученик

Загнул повыше угол рта —

И улыбнулся лик!

Девчушка — в смех: «Ему везёт!

Пускай бы мне друзья

Всегда вот так тянули рот,

Когда весёлость пропадёт,

Чтоб улыбалась я».

Олени к ней бегут гурьбой

Во всю оленью прыть,

Ведь Мэгги хлеб взяла с собой

Милашек покормить.

Она их кормит с рук, смеясь;

Олени знай жуют;

Вкруг Мэгги скачут, не боясь,

И, чавкая, поют

Свободы Боевую Песнь:

«Преклоним колени

Перед ней, олени!

Славная девчушка —

Будет нам подружка;

Мэггин голосочек

Точно ручеёчек,

Меггина ручонка

Точно у зайчонка.

Ласковая слишком

Бутлеса малышка».

Епископ там любил гулять

Огромный, точно слон.

«Нельзя ли в жёны Мэгги взять?» —

Как видно, думал он.

Себе решила Мэгги: «Нет!»

Вот с этим в брак вступить?

Так много господину лет,

Как только может быть.

«Малышка Бутлеса, милорд, —

Её представил друг. —

Мы просто ходим взад-вперёд

И смотрим всё вокруг».

«И как вам?» — спрашивает тот.

А девочка на это:

«Во всей провинции, милорд,

Красивей места нету!»

Назавтра утром — в путь, домой!

Уж Оксфорд вдалеке.

Все мысли Мэгги до одной

Об этом городке.

Состав спешит, и пар шипит,

Качается вагон;

Состав стучит, а Мэгги спит...

И слышится сквозь сон

Свободы Боевая Песнь:

«Оксфорд, до свиданья!

Нелегко прощанье.

Старый город милый,

Башенки и шпили,

Дворики, садочки,

Лужайки, цветочки,

Главный колокол Фомы —

В общем, всё видали мы.

Спит, устала слишком

Бутлеса малышка!» [77]

Мятеж ли фей тому виной,

Но Мэб, с венцом простясь,

Нашла приют в земле иной,

В ребёнка обратясь.

О девица, мне ясно сразу:

Когда сидишь над книжкой сказок,

А вялый пальчик не стремится

Переворачивать страницы,

Твои мечтательные взгляды

Виденьям издалёка рады

И возрождают между строк

Родного царства уголок [78].