D

Глава 5

Он умер, – из всех понятий, которые Андрей знал и которыми привык оперировать, только связанное с областью смерти понятие подходило для описания того, что произошло. Это было в августе месяце, утром, и это было, однако, не более непостижимым, чем то, что он являлся единственным человеком, знавшим об этой смерти, и единственным её свидетелем. Он увидел себя в горах; ему нужно было, с той непременной необходимостью, которая характерна для событий, где личные соображения человека почему-либо перестают играть всякую роль, добраться до озера. Оно находилось в провале, на дне седловины, в неподвижном воздухе, и будто отдыхало в каменной колыбели. Оно густо-черное в тени и почти бирюзовое под солнечным светом. На его гладкой поверхности ни единой морщинки, ни единого всплеска, будто оно навеки застыло вместе с отображенными в нем скалами, небом, и одиноким облачком. Но стоило прошуметь ветерку, и озеро всколыхнулось серебристой рябью, словно стая каких-то неведомых птиц, пролетая мимо, коснулась крыльями его поверхности.

Озеро мертвое, в каменном ошейнике. К нему не вели звериные тропы, поблизости не жили птицы, и зелень отступила далеко от края. Только бури иногда прорывались к этому уединенному озеру, чтобы гулом волн разбудить спящих на дне его горных духов.

Воздух был прозрачен и пронизан каким-то рассеянным странным светом. Он заливал всё вокруг, и каждый предмет выступал с невероятной чёткостью. Камни, ветви, травинки даже издали виднелись до того отчетливо, словно были совсем рядом. Андрей ни на что не смотрел, но всё видел. Больше всего его занимала неподвижная тень обнаженной девушки на огромном валуне на берегу озера. Не было той, кто отбрасывала такую прелестную тень, но очертания её были более чёткие и тонкие, чем у тени, естественно отбрасываемой тем же самым валуном.

Андреем владела лишь одна мысль, простая, ясная и непреложная, исключавшая всё остальное. Ему нужно было добраться до того места, где, согласно законам физики, должно находиться тело, тень которого он видел. Получалось, прямо у кромки воды мёртвого озера. Всё, что необходимо – это спуститься с почти отвесной скалы. Кое-где сквозь её буровато-серую, каменную поверхность неизвестно как прорастали небольшие колючие кусты, в некоторых местах даже были высохшие стволы и корни деревьев, ползущие вдоль изломанных вертикальных трещин. В том месте, откуда Андрей двинулся, шёл узкий каменный карниз, огибавший скалу, а ещё ниже, в темноватой пропасти, было озеро.

Андрей долго спускался вниз, осторожно нащупывая впадины в камне и хватаясь пальцами то за куст, то за корень дерева, то за острый выступ скалы. Он медленно приближался к небольшой каменной площадке, которая не была видна сверху, но откуда, как он почему-то знал, начиналась узкая тропинка. И он не мог отделаться от тягостного и непонятного предчувствия, что ему не суждено больше её увидеть и пройти ещё раз по тесным её поворотам, неровным винтом спускавшимся вниз и усыпанным сосновыми иглами. Андрей знал, что его ждут внизу, чьё-то нетерпеливое и жадное желание его увидеть.

Он спустился, наконец, почти до самой площадки, ухватился правой рукой за чёткий гранитный выступ, и через несколько секунд был бы уже там и спускался по тропинке, но вдруг твёрдый гранит сломался под его пальцами, и тогда с невероятной стремительностью он стал падать вниз, ударяясь телом о скалу, которая, казалось, летела вверх перед его глазами. Потом последовал резкий толчок необычайной силы, после которого у него смертельно заныли мышцы рук и захватило дыхание – он повис, судорожно держась оцепеневшими пальцами за высохшую ветку умершего дерева, гнездившегося некогда вдоль горизонтальной трещины камня. Но под Андреем была пустота. Он висел, глядя остановившимися и расширенными глазами на то небольшое пространство гранита, которое находилось в поле его зрения, и чувствуя, что ветка постепенно и мягко смещается под его тяжестью. Небольшая прозрачная ящерица на секунду появилась чуть выше его пальцев, и он отчетливо увидел её голову, её часто поднимающиеся и опускающиеся бока и тот мёртвый её взгляд, холодный и неподвижный, взгляд, которым смотрят пресмыкающиеся. Затем неуловимым и гибким движением она метнулась вверх и исчезла. Потом он услышал густое жужжание шмеля, то понижающееся, то повышающееся, не лишенное, впрочем, некоторой назойливой мелодичности и чем-то похожее на смутное звуковое воспоминание, которое вот-вот должно проясниться. Но ветка всё больше проседала под пальцами Андрея, и ужас всё глубже проникал в него. Он меньше всего поддавался описанию; в нём преобладало сознание того, что это последние минуты жизни, что нет силы в мире, которая могла бы спасти. А внизу, на страшной глубине, которую Андрей ощущал всеми своими мускулами, его ждёт смерть и против неё он безоружен. Он никогда не думал, что эти чувства – одиночество и ужас – можно испытывать не только душевно, но буквально всей поверхностью тела. И хотя он был ещё жив и на его коже не было ни одной царапины, он проходил с необыкновенной быстротой, которую ничто не могло ни остановить, ни даже замедлить, через душевную агонию, через ледяное томление и непобедимую тоску.

Тут он услышал Катин голос:

– Давай же… Чего ты ждёшь? Почему нигде не сказано, что делать с медлительными?..

Страх отступил перед необоримым желанием поскорее соединиться с ней, Андрей отпустил руки, испытывая приятное изнеможение, странным образом неотделимое от томления и тоски. Если бы он мог соединить в одно целое все чувства, которые испытал за всю свою жизнь, то сила этих чувств, вместе взятых, была бы ничтожна по сравнению с тем, что испытал он в эти несколько мгновений.

Вокруг него завертелось с невыносимой быстротой, как в огромном кольце, скалы, кусты, и уступы, и наконец, через бесконечно долгое время, во влажном воздухе, на камнях над озером раздался хруст его рухнувшего тела. В течение ещё одного мгновения он жил в нестройном хаосе воспоминаний, ощущений, звуков и видений. Перед его глазами стояло неудержимо исчезающее зрительное изображение провала, каменной колыбели, тёмных вод, заполнявших дно седловины. Он слышал Катин голос. «Да, солнце, наконец…» – говорила она. Ещё был взгляд её полузакрытых глаз, устремлённый в неведомую даль, словно не стало каменных стен, словно взгляд изумрудных глаз-озёр превратил их в прозрачный хрусталь. Андрей почувствовал, как теплый луч, прорвавшись сквозь ледяные кристаллы потухших Катиных глаз, коснулся его. Потом всё пропало, и не осталось ничего.

Таково было его воспоминание о смерти, после которой непостижимым образом он продолжал существовать, если предположить, что он всё-таки остался самим собой. До этого ему много раз, как большинству людей, снилось, что он откуда-то падает, и каждый раз он просыпался во время падения. Но в течение этого спуска со скалы – и тогда, когда он слышал Катин голос, и тогда, когда видел её отражение на камне – у него было сознание, что он не спит. Следовало допустить, что в этой отчетливой и, собственно, прозаической катастрофе существовало чьё-то двойное присутствие, свидетеля и участника. Эта двойственность, впрочем, едва намечалась и иногда переставала быть уловимой. И вот, вернувшись из небытия, он вновь почувствовал себя в том мире, где до сих пор вёл такое условное существование, не потому, чтобы этот мир вдруг внезапно изменился, а оттого, что Андрей не знал, что же именно в нагромождении воспоминаний, беспричинных тревог, противоречивых ощущений, запахов, чувств и видений, определяет очертания его собственного бытия, что принадлежит ему и что другим и в чём призрачный смысл того меняющегося соединения разных элементов, нелепая совокупность которых теоретически составляла его, дав ему имя, фамилию, национальность, год и место рождения и его биографию, то есть долгую смену провалов, катастроф, и превращений. Ему казалось, что он медленно возникает опять здесь, куда как будто бы не должен был вернуться, – забыв всё, что было до сих пор. Но это не было потерей памяти в буквальном смысле слова: он только непоправимо забыл, что именно следует считать важным и что незначительным.

Он чувствовал теперь во всех обстоятельствах необыкновенную призрачность своей собственной жизни, многослойную и непременную, независимо от того, касалось ли это проектов и предположений или непосредственных материальных условий существования, которые могли совершенно измениться на расстоянии нескольких дней или нескольких часов. Это состояние, впрочем, он знал и раньше – и это было одной из вещей, которые он не забыл. Мир состоял из вещей и ощущений, которые Андрей узнавал, – так, как если бы он когда-то давным-давно уже испытал их и теперь они возвращались к нему точно из потерявшегося во времени сна. Это было даже в тех случаях, когда ему приходилось сталкиваться с ними уже, наверное, впервые в жизни. Выходило так, словно в огромном и хаотическом сочетании самых разнообразных вещей он почти ощупью искал тот путь, которым некогда прошёл, неизвестно как и когда. Может быть, поэтому большинство событий оставляло его совершенно равнодушным и лишь некоторые редкие минуты, заключавшие в себе то или иное совпадение и казавшиеся ему такими, с необыкновенной силой останавливали его внимание. Ему было бы трудно определить, чем именно они отличались от других – каким-то одним необъяснимым оттенком, какой-то случайной, но очевидной для него замечательностью. Лишь иногда они касались непосредственно его собственной судьбы или его личных интересов, чаще всего это были непонятно как возникающие видения. Уже раньше в его жизни бывало, что он годами как-то явно не принадлежал самому себе и принимал лишь внешнее и незначительное участие в том, что с ним происходило: он был совершенно равнодушен ко всему, что его окружало, хотя это были бурные события, иногда заключавшие в себе смертельную опасность. Но он знал о ней только теоретически и не мог проникнуться её настоящим пониманием, которое, вероятно, вызвало бы ужас в его душе и заставило бы жить иначе, чем он жил. Ему нередко казалось, – когда он оставался один и ему никто не мешал погружаться в бесконечную последовательность неясных ощущений, видений, и мыслей, – что ему не хватает сил ещё для одного последнего усилия, чтобы сразу, в одном огромном и отчетливом представлении найти себя и вдруг постигнуть наконец скрытый смысл всей его судьбы, которая до сих пор проходила в его памяти как случайная смена случайных событий. Но ему никогда не удавалось этого сделать и даже никогда не удавалось понять, почему тот или иной факт, не имеющий к нему никакого, казалось бы, отношения, вдруг приобретал для него столь же непонятную, сколь очевидную важность.

Теперь начинался новый период его жизни. Целый ряд необычайно сильных ощущений, многие из которых Андрею никогда не приходилось испытывать, проходили через его жизнь: зной безводных пространств и нестерпимая жажда, холодные волны северного моря, окружавшие его со всех сторон, в которых он плыл часами к далёкому и скалистому берегу, горячее прикосновение смуглого женского тела, которое он никогда не знал. Он неоднократно был слепым, и много раз был калекой, и одно из редких ощущений физического счастья, которое он знал, это было возвращающееся сознание и чувство того, что он совершенно здоров и что, в силу непонятного соединения случайностей, находится вне этих тягостных состояний болезни или увечья.

Но не всегда он переживал именно это. То, что стало теперь совершенно неизменным, это всё та же странная особенность, из-за которой он почти не принадлежал себе. Как только он оставался один, его мгновенно окружало смутное движение огромного воображаемого мира, которое неудержимо увлекало его с собой, и за которым он едва успевал следить. Это был зрительный и звуковой хаос, составленный из множества разнородных вещей; иногда это бывала музыка фортепьянного концерта, иногда это было безмолвное движение каменного городского ландшафта, перерезанного многочисленными каналами, который клубился перед Андреем с непонятной волнообразностью, иногда это было некое лечебное учреждение, в котором он существовал не как врач и не как пациент. Иногда это была яростная гонка с препятствиями, иногда беспечное существование, когда он жил беспечно и бездумно, с наслаждением вбирая в себя весенний и влажный воздух волжской набережной и ощущая с животной силой восприятия вкус мяса, которое он ел в ресторане, разрывая жадными зубами его сочные куски. Была девушка, которая удалялась, и была девушка, которая приближалась.

Иногда он возвращался в горы и видел Катю. Её мятежная душа стремилась вдоль ледяной скалы. Чалые туманы висли на изломах горных вершин, затягивая небо бесцветной камкой, медленно сваливаясь с крутизны в балки и отлоги, повисая хлопьями на оголенных ветвях. С далеких скал, под гул ледяного обвала, налетали ветры, и тогда разрывалась камка, и глубокая голубизна окаймлялась, будто перстень, серебристой оправой гор. Поседелые деревья-исполины стыли в прозрачном воздухе. Изгибаясь, отражая суровые берега, стремительные реки огибали обглоданные веками валуны, оставляя на их морщинах холодные брызги. Кружились, хрипло каркая, старые вороны. Клубы серо-фиолетового тумана, согнанного мечущимся ветром, ползли по горному склону, оттуда, из мглы, проступали пленительные очертания, сотканные из прозрачного эфира, света, и воздуха. Гармония кривых линий завораживала, притягивала взгляд, разливаясь чудесными трезвучиями, пробуждающими в душе неповторимые ощущения, полные грусти, – то приятные, то мучительные. Изначально близкие сердцу звуки, их тончайшие оттенки и изгибы, таинственное сочетание мажора и минора, свободно и легко охватывали самое существо, пронизывая самые отдаленные уголки души.

…Ан-дрю-ша…

Во всём этом не было никогда никакой последовательности, и этот движущийся хаос не нёс в себе даже отдалённую возможность сколько-нибудь гармонической схемы. И соответственно этому, в те времена своей жизни, которые были отмечены таким постоянным присутствием хаоса, душевное существование Андрея приобретало столь же неверный и колеблющийся характер. Он не мог быть уверен в длительности того или иного чувства, и не знал, что придёт ему на смену завтра или через неделю.

В эти же неверные времена Андрей встретил человека, точно нарочно вызванного из небытия, чтобы появиться перед ним именно в ту эпоху его жизни. Андрею этот человек показался неузнаваемо искаженным напоминанием о ком-то другом, некогда существовавшем. Его больше не было, он исчез, но не бесследно, так как после него осталось то, что Андрей увидел, когда он пришёл и сказал:

– Что будем с этим делать?

На пороге родительской квартиры стоял Реваз, в его руках был паспорт с отметкой ЗАГСа. Нужно было либо поставить ещё одну – «Брак расторгнут», либо восстанавливать отношения. Андрей выбрал второе. Жене непременно захотелось поставить отметку в небесной регистрационной палате. В разгар приготовлений к венчанию Андрей чуть не испортил всё дело, задав ей вопрос:

– Послушай, неужели ты думаешь, что нарисованный Иисус, бог нищих, сможет спасти наш брак, если он вдруг поползёт по швам?!

Мариам, считавшая себя набожной, устроила сцену, впрочем, несерьёзную – в процесс было вовлечено множество друзей, родственников, и знакомых, многие из которых не знали о размолвке. Венчание состоялось.

Но отношения оставались натянутыми, и восстановились только во время зимней поездки в Прагу. А жизнь двигалась наподобие плывущей по морю ледяной глыбы, подводная часть её, скользившая в холодном мраке, придавала устойчивость надводной части, что отражала волны, слушала шум и плеск воды, дышала…

Раньше он никогда не думал, что жизнь, ко всем безжалостная, может быть суровой и к нему. Он был эгоцентричен, склонный винить всех, но не самого себя. Только спустя полгода после трагедии, он оценил то, что подарила ему судьба взамен того, что похитила, и в чём отказала.

Но в нём умерла живая частица, поблекла краска. Муторное изнеможение овладело душой; казалось, что все живые силы выдавлены из неё, осталась одна лишь тоска. А в шуме жизни продолжался голос погибшей Кати.