М. В. Панов — социолингвист

I

Мысль о связи развития языка с развитием общества давно стала в лингвистике общим местом, своего рода аксиомой: ясно, что, существуя в обществе, обслуживая его коммуникативные нужды, язык не может быть свободен от социальных влияний. В большинстве работ прошлого эта мысль так или иначе иллюстрировалась материалом, характеризовавшим развитие конкретных языков. Иначе говоря, «общее место», аксиома воплощалась в некоторый набор фактов. Однако никакой социально ориентированной теории языковой эволюции при этом не возникало: описание конкретных изменений, даже «привязанное» к определенным социальным сдвигам, сохраняло фактографичность, атомарность.

М. В. Панов предложил рассматривать эволюцию языка в русле основного закона диалектики — закона единства и борьбы противоположностей. В такой формулировке предложение выглядит тривиальным. Однако ученый убедительно показывает, что в языке указанный закон получает качественно своеобразное воплощение — в виде так называемых антиномий.

Важнейшие из антиномий следующие: антиномия говорящего и слушающего, системы и нормы, кода и текста, регулярности и экспрессивности. На каждом конкретном этапе развития языка антиномии разрешаются в пользу то одного, то другого из противоборствующих начал, что ведет к возникновению новых противоречий, и т. д. — окончательное разрешение антиномий невозможно (это означало бы, что язык остановился в своем развитии).

Так, конфликт говорящего и слушающего разрешается то в пользу первого, то в пользу второго: то в языке получает развитие «редуцированные» способы выражения — процесс, отражающий интересы говорящего, то, при других социальных условиях, начинают преобладать расчлененные формы и конструкции (что отвечает интересам слушающего). Например, в русском языке послеоктябрьского периода была сильна тенденция к сокращению наименований, к стяжению их в одно слово-аббревиатуру (этот процесс затронул и чисто бытовые формы речи: ср. отражение его в литературе 20‑х годов, например, в «Дневнике Кости Рябцева» Н. Огнева, «Республике ШКИД» А. Белых и Л. Пантелеева и др.[1] В современном языка наряду с аббревиатурами широко распространены расчлененные наименования типа инженер по технике безопасности, заместитель директора по кадрам, шагающий экскаватор и т. п., не сокращаемые до слоговых или инициальных аббревиатур.

Антиномия системы и нормы разрешается то в пользу системы — и тогда в узус допускаются формы, соответствующие системным возможностям языка, но противоречащие нормативной традиции, — то в пользу нормы, и тогда формы, разрешаемые системой, норма «отфильтровывает», оставляя в употреблении одни и запрещая другие. Например, в современном просторечии двувидовые глаголы подвергаются процессу имперфективации: от глаголов использовать, атаковать, мобилизовать, организовать и под. образуются формы использовывать, атаковывать, мобилизовывать, организовывать. Некоторые из этих форм (например, атаковывать, организовывать) допускаются в литературное употребление, однако в целом традиционная норма активно противится подобным инновациям (о нормативной оценке таких глагольных образований см., в частности, Обнорский 1935). Не исключена возможность, что в будущем, на следующих этапах развития русского языка имперфектные формы двувидовых глаголов (само образование которых не противоречит возможностям русской морфологической системы и свидетельствует о действии в языке тенденции к установлению одно-однозначных соответствий между формой языковой единицы и ее содержанием) войдут в литературное употребление, сделаются нормативными (подробнее об этом см. Мучник 1961, Русский язык… 1968, III, §68).

Характерная для современной морфологии экспансия флексии ‑а (‑я) в именительном падеже множественного числа существительных мужского рода, распространение ее на все более широкий круг этих существительных — пример разрешения конфликта между системой и нормой в пользу системы. Однако в разных сферах русского национального языка этот процесс реализуется с неодинаковой степенью полноты: для профессиональной речи формы на ‑а (‑я) естественны и органичны (ср. взвода́ в языке военных, пеленга́ — у моряков, супа́ и торта́ — у поваров и кондитеров и т. п.), не менее частотны они в просторечии, где возможны даже очередя́, площадя́ вместо очереди, площади, (т. е. экспансии флексии ‑а́ (‑я́) подвержены и существительные женского рода), а литературный язык, во-первых, тщательно фильтрует эти формы, пропуская в употребление одни и отсеивая другие, и, во-вторых, значительную часть уже допущенных в оборот форм ограничивает по сфере употребления (ср. словарные пометы типа «разг.», «прост.», «проф.», которыми снабжаются многие формы на ‑а́ (‑я́).

Антиномией кода и текста М. В. Панов обозначил противоречие между набором языковых единиц (фонем, морфем, слов) и текстом, который строится из этих единиц. Чем меньше набор единиц, тем длиннее должен быть текст, и наоборот. В развитии языка действуют две противоборствующие тенденции: к сокращению — и, значит, упрощению — кода (набора единиц, знаков) и к сокращению, т. е. упрощению, текста. Разрешается это противоречие то в пользу кода, то в пользу текста.

Известный пример сокращения набора знаков в современной русской лексике — постепенное вытеснение из речевого оборота слов шурин, деверь, золовка и появление на их месте описательных наименований брат жены, брат мужа, сестра мужа. В последнее время такому вытеснению стали подвергаться и некоторые другие термины непрямого родства: вместо тесть все чаще говорят отец жены, вместо свекровь — мать мужа, вместо свекор — отец мужа; заметим, однако, что слову теща, которое в русской культурно-речевой традиции осложнено множеством коннотативных связей, подобное вытеснение, по-видимому, не грозит.

Пример увеличения кода: заимствование иноязычных слов для обозначения понятий, которые по-русски могут быть названы только описательно: блюминг — вид прокатного стана, свитер — вязаная фуфайка, надеваемая через голову, круиз — морское путешествие и т. п. (см. об этом Крысин 1968, 26—30). Можно было бы в подобных случаях обойтись и без заимствований, не увеличивая число знаков словарного кода. В таком случае пришлось бы пойти на удлинение текста — из-за употребления описательных оборотов, обозначающих указанные понятия. Характерно, что в русском языке 20‑х годов преобладали описательные, «разъясняющие» наименования, что было вполне понятно и оправданно в условиях демократизации литературного языка, приобщения к нему широких масс людей, которые раньше не владели литературной нормой (увеличение словаря путем новых иноязычных заимствований означало бы для них еще одну трудность в освоении литературного языка). Русский язык наших дней (т. е. второй половины XX века) идет по пути достаточно интенсивного заимствования и освоения новых иноязычных слов. Особенно заметен этот процесс в специальных терминологиях, в профессиональной речи.

Действие антиномий кода и текста также небезразлично к тому, в какой языковой подсистеме, в какой речевой среде она проявляется. Как правило, эта антиномия разрешается в пользу кода (он увеличивается) в социально замкнутых коллективах говорящих: ср. парадигматически детализированный и разветвленный словарь в профессиональных жаргонах, установление одно-однозначных соответствий между означаемым и одноэлементным означающим в специальных терминологиях и искусственных языках. Напротив, в социально не замкнутых, «текучих» коллективах, где языковые привычки говорящих постоянно испытывают воздействие речевых особенностей других групп, вливающихся в состав носителей данной языковой подсистемы, код сокращается, зато текст испытывает тенденцию к удлинению. Это естественно: в речи людей, составляющих подобные текучие коллективы, сохраняются лишь знаки, общие для всех членов коллектива. С помощью этого набора знаков (слов, аффиксов и т. п.) передается любое содержательное сообщение, причем объединение различных знаков, необходимое для выражения тех или иных смыслов (которым нет «однознакового» соответствия в коде), ведет к увеличению текста.

Антиномия регулярности и экспрессивности питается соответственно информационной и эмотивной функциями языка. Информационная функция наиболее последовательно выражается с помощью однотипных, стандартных, регулярно образуемых языковых средств (передача информации эффективна без наличия «шума», а в качестве такового может выступать неоднозначность или метафоричность языковой единицы, нестандартность ее структуры и т. п.). Эмотивная функция, напротив, в своем выражении опирается на экспрессивную окрашенность языковых единиц, их идиоматичность, т. е. на такие свойства, которые «противопоказаны» стандарту.

Пример противоборствующих тенденций к регулярности и к экспрессивности — создание, с одной стороны, упорядоченных систем специальных терминологий в соответствующих подъязыках, со строго стандартными дефинициями и «прозрачными» отношениями между терминами внутри тематических групп, и, с другой, метафорирация общеупотребительных слов с целью создания экспрессивных профессионально-жаргонных аналогов к официальным терминам.

И эта антиномия, как легко видеть, не асоциальна: при одних условиях развития и функционирования языка, в одних коллективах говорящих легче побеждает тенденция к регулярности, при иных социальных условиях и в иных социальных группах — тенденция к экспрессивности. Так, в развитых литературных языках, особенно в книжной разновидности каждого из них, рельефно проявляется тенденция к регулярности: это способствует стабильности литературной нормы, а в групповых (профессиональных и социальных) жаргонах сильна тенденция к экспрессивности.

Как видно на примере рассмотренных антиномий, разрешение каждой из них в пользу то одного, то другого из противоборствующих начал зависит от конкретных условий функционирования языка в данном обществе; иными словами, хотя сами антиномии внутренне присущи языку и характеризуют собственное его развитие, их действие социально обусловлено.

В качестве такого обусловливающего начала выступают социальные факторы. Социальные факторы неодинаковы по своему влиянию на язык, имеют разную лингвистическую значимость. Одни из них, глобальные, действуют на все уровни языковой структуры, другие, частные, в той или иной мере обусловливают развитие лишь некоторых уровней.

«Что же надо считать внешними, собственно социальными факторами развития языка? Изменение круга носителей языка, распространение просвещения, территориальные перемещения народных масс, создание новой государственности, по-новому влияющей на некоторые сферы языка, развитие науки и т. д. и т. п. — все это прямо или косвенно меняет условия бытования языка. Число этих факторов, влияющее на язык, огромно» [Русский язык… 1968, I, 34—35].

Примером глобального социального фактора является изменение состава носителей языка. Оно ведет к изменениям в фонетике, в лексико-семантической системе, в синтаксисе и, в меньшей степени, в морфологии языка. Так, изменение состава носителей русского литературного языка после революции повлияло на произношение (в сторону его буквализации), на словарь (заимствование слов из диалектов и просторечия повлекли за собой перестройку парадигматических отношений между элементами словаря), на синтаксис (в литературный оборот были вовлечены конструкции, до тех пор распространенные лишь в просторечии и диалектах), на морфологию (например, увеличилась частотность форм на -а́ (-я́) в им. падеже множ. числа существительных мужского рода, особенно характерных для профессиональной речи и просторечия).

Пример частного социального фактора — изменение традиций усвоения литературного языка. Раньше преобладала устная традиция — в семейном общении. В новых социальных условиях (после революции) стала распространяться и даже преобладать форма приобщения к литературному языку через книгу. Этот фактор повлиял главным образом на нормы произношения: наряду с традиционными произносительными образцами стали распространяться новые, более близкие к орфографическому облику слова: например, произношение [шн] в словах типа коричневый, сливочное (масло), гречневая (каша) и подобных было вытеснено произношением сочетания [чн]; в словах скучный, скучно, прачечная, булочная и нек. др. процесс такого вытеснения наблюдается в наши дни.

Каков механизм воздействия социальных факторов на развитие языка? Этот вопрос интересует Панова-диахрониста в связи с эволюцией русского языка в XX веке, в частности — в связи с изменениями его фонетической системы.

Идущая от Е. Д. Поливанова идея не о непосредственном, а лишь об ускоряющем или замедляющем влиянии социальных факторов на языковые процессы нуждается в конкретизации. Первый шаг на пути конкретизации — мысль о том, что влияние социального на язык не может быть деструктивным, разрушающим [Панов 1962, Русский язык… 1968, I, 35][2]. А каков «созидающий» эффект социального воздействия на язык? В работе [Панов 1988] дан глубокий и в то же время наглядный анализ влияния различных факторов на изменения в фонетике. Не все из этих факторов кажутся социальными, но это лишь на первый взгляд: как было убедительно показано в [Русский язык… 1968], даже внутренние стимулы развития языка не асоциальны — они в той или иной степени подвержены влиянию социальной действительности.

Теория языковых антиномий и связанные с нею размышления о характере социальных воздействий на язык получили отражение как в только что упомянутой монографии 1968 года (и связанных с нею публикациях: см., например, [Русский язык… 1962, Панов 1962, 1963, 1966]), так и в более поздних по времени работах Михаила Викторовича (см., в частности, [Панов 1988, 1990]).

Не будет, однако, неправды в утверждении, что по основным своим лингвистическим склонностям и интересам М. В. Панов-синхронист: он любит рассматривать факты языка не в их эволюции, а в их отношениях друг с другом. И даже в работе [Русский язык… 1968], посвященной развитию языка, сказалась его «синхроническая» натура: он предложил эволюцию русского языка анализировать по определенным синхронным срезам, что дает возможность сравнивать разные этапы развития языка.

Основные же идеи Панова-синхрониста, касающиеся социальной обусловленности языка, нашли выражение в его концепции массового обследования русской речи.