Операция «Посейдон»

Глава 5. Извини! ты — не нашего круга

К десятому классу Галя стала настоящей красавицей, правда, она по-прежнему сомневалась в том, что это так. Она чувствовала в себе какой-то тайный изъян, точно и сама приятная внешность (как она осторожно думала) была чем-то временным и изменчивым, грозящим обернуться внезапным безобразием. Несколько сморщенных старух, которых она часто видела на соседних улицах, поселили в душе сомнения.

Что знала она о красоте вообще? Она с легкой руки матери неплохо разбиралась в живописи, иногда любуясь восковыми перстами юных красавиц и зрелых дам, чеканными профилями, прекрасными лицами молодых людей. В Москве не было таких лиц, как думала Галя. Да и на картинах — не иллюзия ли это? Не затянувшееся ли прощание с идеалами прошлого?

Женщины Боттичелли, например, казались ей неприятными, всего лишь гладкими чухонками, которые разве что втроем могли составить приличную компанию, изысканно дополняя друг друга расположением фигур, полуулыбками, склоненными головками.

— Красивыми не были, но молодыми были, — так говорила Софья Григорьевна, по взглядам которой Галя только и могла судить с достоверностью, что действительно на редкость красива. Но она считала: красота должна быть вызывающей, возбуждающей желания мужчин, завораживающей гипнотической силой греческих богинь.

Ее интриговали мужские взгляды, раздевающие и оценивающие. Она ждала эти взгляды, даже сама искала в толпе прохожих. Старшина? Но он смотрел на нее, как на подростка, иногда как старший брат.

Да, мужчины на нее поглядывали порой. Да ей-то что? Ведь она — не женщина еще, она еще только готовится ею стать.

Как-то дочь осмелилась, начав разговор издалека, расспросить мать… О любви, о страсти. Она только что прочла «Кармен» Мериме, конечно же, в оригинале и несколько по-детски примеряла этот очаровательный образ к себе. Галя хотела понять: любила ли Софья Григорьевна отца и по любви ли родилась она? Она была уверена, что ответ будет положительным.

— Ну, знаешь, дочь, — быстро ответила немного смущенная мать, — конечно, я любила твоего отца. А как же его было не любить-то? Каким он был? Ты видела фото. Элегантный, сильный, правда, несколько плутоватый, последнее почему-то с возрастом возобладало.

— И все-таки, мама…

— Я понимаю тебя, — произнесла Софья Григорьевна после короткой заминки. — Я любила его, а твой папа всего лишь пылал ко мне страстью. Боюсь, что он испытывал страсть не только ко мне.

— Так ты подозревала его в других… связях?

— Да что ты, — отмахнулась мать, — я знала про его увлечения. Но время-то какое было, ты просто представить себе не можешь. Мы все жили в ожидании «черного воронка», это такие машины, которые увозили людей ночью навсегда. Мы были, доченька, немного ненормальными, потому что верили в великого Сталина, в светлое счастливое будущее и ради этого были готовы идти на любые лишения. Что касается твоего папы, то он очень любил Толстого, Достоевского, а они оба были азартными игроками. И очень скоро карты стали его единственной страстью.

— А ты откуда знаешь? Он тебе сам говорил?

— Нет, это у него было на лбу написано. А лоб у него был такой же, как у тебя. Но не сомневаюсь, что ты скоро встретишь замечательного молодого человека. К тому же из богатой семьи.

— И он испортит мне жизнь.

— Фу, — ответила Софья Григорьевна, — разве что ты испортишь ему эту жизнь и будущую заодно.

— Ты думаешь?

— Уверена, — ответила мать, грузно садясь в кресло. — В том, что встретишь. А все прочее будет зависеть только от тебя, верь в это.

Мать как в воду глядела. Примерно через неделю Варвара пригласила ее на вечер в знаменитую сто десятую школу, которую заканчивала сама. Подруга и раньше кое-что рассказывала об этом заведении, где вместе с ней учились отпрыски больших партийных бонз — приемная дочь Никиты Сергеевича Хрущева, дети маршалов — Буденного, Захарова, Ротмистрова, один из птенцов михалковского гнезда и множество других счастливчиков.

Список Варвары, как Галя насмешливо называла этот перечень знаменитых фамилий, не слишком волновал Галю, но то, что в этой школе преподавали едва ли не лучшие педагоги Москвы, это вызывало зависть и уважение к незнакомым сверстникам.

— А что я там делать-то буду? — изумилась Галя. — Ты там своя, а я кто? Это же какой-то заповедник.

— Послушай, — перебила Варвара, — ты будешь украшением вечера. А то, что эти школьники мнят о себе — дело третье. Рассказала бы я тебе про одного такого сыночка, ха-ха… Да он передо мной знаешь как извивался перед тем, как залезть в трусики… да как червь презренный… А толку от него — никакого.

— Я же говорю, — упорствовала Галя, — ты своя там.

— Пустое, — отмахнулась та, — времена меняются. И вовсе не факт, что каждому из этих пижонов уготовлено место наверху.

— Но посредине-то уж точно, — горько усмехнулась Галя, вспомнив убогую комнату на Арбате, которая представлялась когда-то в детстве по меньшей мере хоромами.

И тут же у нее возникло ощущение, что Варвара собирается как-то использовать ее в своих целях. Вечер, на который позвала подруга, был своеобразной репетицией грандиозного выпускного. Вскоре после этого разговора с подругой, Галя поняла, что готовится к этому вечеру особенно тщательно, как будто заранее интуитивно чувствуя, что от него будет многое зависеть в ее будущем.

Утром она встала раньше всех и, закрывшись в ванной комнате, долго терла намыленной мочалкой угловатые плечи и плоский живот, как-то по-детски разговаривая с собственным телом. Потом насухо вытерлась новым полотенцем и тут же чуть не расплакалась, представив, что вскоре «всю эту красоту», как Галя подумала о себе, придется облечь в довольно-таки скромный ситец, хотя и превращенный хорошим портным в миленькое платьице.

«Он ничего не заметит, он будет смотреть не на тряпки, а на меня», — решила она, представляя в своем воображении молодого «царевича», с которым будет общаться на вечере.

Знакомству с Максимом, а избранника звали именно так, и это имя мгновенно сделалось любимым, предшествовали разнообразные размышления. Для начала она задумалась над вопросом, что такое «интересный мужчина». Тот, кто нравится многим женщинам или тот, пусть не красавец, но с которым ей будет спокойно и хорошо.

Избранник, в первую очередь, должен нравиться ей, быть выше ее ростом, с широкими плечами, открытым приятным лицом, с красиво уложенными волосами. Во-вторых, он не должен быть трепачом, не оглядываться в ее присутствии на других девчонок, и конечно, провожать ее до самого дома. Этот образ идеального «царевича» сохранился у нее на всю жизнь.

Впрочем, когда она увидела его, вся эта шелуха разом облетела. Максим Зотов, несомненно, был интересным молодым человеком (хотя где-то рядом с ним мелькали другие, не менее стильные фигуры), в сущности, еще мальчишка, не отягощенный чертами важности, присущими кругу, к которому он принадлежал.

Он сам нашел ее в толпе танцующих, точно был одарен прямым знанием или просто почувствовал, что возлюбленная непременно должна была появиться в этот день и час. Неожиданно у Гали мелькнула мысль, что все это подстроено Варварой, которая тут же возникла невесть откуда, подмигнула и снова исчезла.

Максим сразу же заговорил с ней по-французски о всяких пустяках, как будто знал с самого детства, а потом они расстались на пару лет и вот снова вместе. Она растерялась — откуда он знает, что она владеет французским. Но тут же решила, что это божий промысел и успокоилась.

Видать, тут принято беседовать на иноземных языках, и ей это на руку. Возможно, Варвара что-то говорила о ней и, несомненно, делала комплименты, что же в этом дурного-то? А как же иначе, на месте подруги она поступила бы точно так же.

Она приветливо ответила и вскоре закружилась с ним в вальсе, чувствуя уверенную руку на спине.

Вечер прошел на одном дыхании, правда, к концу Галя немного устала. Она украдкой смотрела на красивое лицо юноши, иногда даже прямо в его глаза — то веселые, то серьезные. От него веяло силой и надежностью. От его невинных прикосновений по ее телу пробегала приятная дрожь. Неужели она встретила свою судьбу? Ей так хотелось поверить в это, что если бы сейчас кто-то сказал ей, что Максим однажды нанесет ей смертельную обиду, она бы бросилась на этого человека с кулаками. Они договорились встретиться на следующий день, если не произойдет чего-нибудь экстраординарного.

Утром она проснулась в прекрасном настроении: произошло что-то очень важное в ее жизни. Мир, как будто по мановению волшебной палочки, преобразился. Вчерашние поцелуи порхали вокруг Гали, как бабочки. Ничего подобного она еще не испытывала, даже с ушедшим в мир иной старшиной. Поначалу она не смогла вспомнить, как ни силилась, лица своего избранника. Был ли этот строгий юноша, умевший внезапно рассмешить ее точной и едкой характеристикой кого-то из одноклассников? Не сон ли это все? Она даже потерла лоб, смутно надеясь избежать некой новой ответственности — вдруг все останется по-старому. Но внезапно лицо Максима возникло перед ней с такой ясностью, что она вздрогнула. Назад дороги не было. Но всего удивительнее, что в чертах нового друга сошлись без всяких швов два облика — придуманный ею заранее и реальный. Это видение, мелькнувшее перед ней, было даже болезненным.

Галя по старинной детской привычке попыталась вспомнить, что ей приснилось сегодня. И внезапно забеспокоилась. Это был очень странный сон. Пустынный пляж, серебристый песок, на котором она лежит. Потом ниоткуда возник некий подросток, худой и загорелый, с какими-то белесыми волосами — от постоянного пребывания под солнцем. Он приблизился к ней легкой походкой, лишь кое-где проваливаясь в песок и смешно морщась. И, о ужас, тут же беспрепятственно овладел ею, точно делал с ней это всегда. Без помех добившись своего, он вскочил, отряхнул песок с ладоней и пошел дальше, не сказав ни единого слова.

Картинка мгновенно исчезла, точно подростка унесло вихрем, Галя снова была в комнате на Арбате, с мыслями о Максиме. Привкус горечи, появившийся при этих мыслях, она списала на убожество своего жилища, из которого нужно будет выбраться, приложив неимоверные усилия. Что ж, она это сделает.

Но проклятый сон, который не имел никакого отношения к ее новому другу… Она тут же поняла, что снился ей вовсе не морской берег, а полоска песка на Яузе, недалеко от старинного акведука. Короче говоря, она почувствовала себя падающей с гигантской высоты. Причем тут какой-то неизвестный ей подросток? Ведь она думает только о Максиме Зотове. Ах, вот что — она ведь не слишком много знает о нем. Сказал, что собирается стать дипломатом, будет учиться в институте международных отношений.

— Сношений, — насмешливо произнесла она, выбираясь из-под одеяла. — Изольда, не обращай на меня внимания, дай что-нибудь поесть, и я помогу тебе выбраться из этой дыры. Усекла?

— Сама.

— Что сама? — не поняла Галя. — Да ты отсюда никуда не выползешь, даже ели будешь жить тысячу лет.

— Сама приготовь яичницу, — обиженно промычала та, — я не хочу никуда выбираться. А ты дерзай, безумство храбрых — вот мудрость жизни. Ты что, напилась вчера?

— Да, отравленного вина, — съязвила Галя, — и вот я умираю от неразделенной любви. Ты у нас корифей по толкованию снов, Изольда. Я тебе рассказывать ничего не стану, скажи только, что надо сделать, чтобы сон не сбылся.

— Запиши его на листке, порви и забудь. Можешь еще в окно посмотреть….

— Это-то зачем?

— Может, что-нибудь забавное увидишь. Кота облезлого, например, его вид тебя утихомирит. Только не делай вид, будто ты готовишься к свадьбе.

— С этим придется погодить, — усмехнулась Галя, — сначала я тебя, кукумба, выдать должна за какого-нибудь аборигена. Иначе мне счастья не видать, как бы я ни старалась. Думаешь, мне легко и приятно было вчера на этом, черт бы его побрал, светском рауте?

— А что такое, сестра?

— Так все такие надутые, важные, меня чуть не вытошнило. Все товарища Буденного видели и даже за рукав трогали, и все талдычат: «Когда я выступал на заводе имени мене»…

Она решила говорить Изольде все с точностью до наоборот, но помешала Софья Григорьевна, которая пришла с рынка.

— Ну что, покорила и завоевала?

Галя задумалась, глядя то на Изольду, которая хихикнула, то на мать, внимательно изучающую гримасу, которую Галя потешно скорчила.

— Я только что все пересказала Изольдочке, — дипломатично ответила она, — ты ее порасспроси. Но особо не грусти, я приглашена на главный выпускной в качестве необходимого зла.

— Не верю ни одному твоему слову, — погрозила пальцем Софья Григорьевна. А на кухне через несколько минут она спросила заговорщически:

— У тебя сегодня свидание?

— Как догадалась-то?

— Да я тебя еще такой не видела.

— Да, вечером, — ответила Галя, — я после расскажу тебе обо всем. Но пока ничего такого особенного.

После этих слов она стала присматриваться к матери, смекая, не по просьбе ли Софьи Григорьевны, Варвара познакомила ее с Зотовым. Ведь подруга пользовалась ее особой и странной благосклонностью. Неужели, и кандидатура была утверждена заранее? Если так, то они у меня доиграются.

— Думаю, что все будет, как ты хочешь, — капризно надула она губы. — Но мне поначалу так трудно, так трудно. Весь вечер пришлось говорить по-французски. С ума сойти, точно из Парижа вернулась.

— Привыкай, — улыбнулась мать. — Думаю, что тебе все-таки понравился вечер в обществе интеллигентных молодых людей.

Они встретились в четыре часа на Арбате, возле дома номер тридцать. Это на ходу, уже прощаясь, придумала Галя, не собираясь давать номер телефона этой чудовищной коммуналки. Почему тридцатый? С ним было связано что-то хорошее, детское, может, вкусное мороженое, купленное матерью во время прогулки, может, еще что-то.

Зотов, как заправский кавалер, вежливо поклонился и поцеловал ей руку. В это время откуда-то сверху долетели звуки фортепиано, причем исполнение было мастерским. Точно ее ангел все устроил так, чтобы Галя навсегда запомнила эту встречу. Ей еще никто не целовал руку — и это было очень необычно и приятно. Они гуляли по Москве до поздней ночи. Возлюбленный был при деньгах, в которых, как видно, никогда не имел недостатка. Это было просто удивительно. Уже скоро она знала о нем довольно много, задавая вопросы простодушно и невпопад, чем приводила друга в восхищение. Она хотела знать все об этом юноше из высшего общества. О семье своей Максим слишком не распространялся, сказал только, как бы невзначай, что старому генералу не было никакого дела до планов сына. Когда-то старик хотел видеть его военным, но после как-то разом передумал.

— По-моему, его переубедил Константин Рокоссовский, — заметил Володя. — А для отца это, что господь Бог.

Тут же, без перехода, он стал говорить что-то о будущей карьере, как о чем-то само собой разумеющемся. А будущее он связывал с Европой, именно — с Францией. Галя точно ждала этого естественного признания, но немного смутилась, потому что совпадение мыслей и желаний тут было абсолютным. Она и Максим как бы сблизились — и раньше, чем нужно.

— А почему ты не хочешь стать военным? — спросила она. — Ты ведь такой — ну, мушкетер.

— Мне говорили друзья, — отмахнулся он. — Мы в сто десятой все — как бы мушкетеры. Это внешнее, Галка. Мы с моими приятелями с четвертого класса больше всего любим, ты сейчас удивишься, да, кардинала Ришелье, Талейрана. Не знаю, как так вышло. Войны бывают всякие, но только тайная война решает все.

— Это-то конечно, — согласилась Галя охотно.

— В четвертом классе я перестал мечтать о славе, — рассмеялся Максим. — О славе в обычном смысле. Вся слава в этом веке, как бы точнее сказать, распределена. С одной стороны — вожди, с другой — их приближенные, кому по случаю повезло, что на глаза попались. А подлинная слава приходит к тем, кто остается в памяти народа навсегда.

— Я думала так же, — ответила Галя, — если это позволительно для глупенькой девчонки. А потом как-то перестала забивать себе голову такими материями.

Она старалась говорить в манере Софьи Григорьевны.

— Как-то я заметила, что перестала читать. Видать, переусердствовала однажды.

— Ну, Галка, ты типичная отличница, — прямо в глаза ей посмотрел Максим. — А это надолго, солнышко.

— Так называет меня мама, — улыбнулась Галя. — А еще вот так — «шонцэ».

— О как же она права, «шонцэ» — обрадовался Максим. — А она кто у тебя?

— Гм, — серьезно задумалась Галя, — говоря просто — француженка, англичанка, такой литературный спец. Я с детства замучена Прустом, Шекспиром, Беном Джонсоном…

Невинное вранье нисколько ее не смутило. Ведь по сути она была права. Образование матери, полученное до войны, давало право поставить ее, по крайней мере, наравне с генералом. То, что Софья Григорьевна не стала профессором, дело случая, рок, вторжение отца и дочерей. Но ничего, она поквитается за мать со всеми.

— А я хочу стать кардиналом Ришелье, но в равной степени и королем Людовиком четырнадцатым.

— Король — Солнце? — удивилась Галя. — Он был такой странный и милый.

— Да, он принимал министров и решал великие вопросы, сидя на горшке. Извини, что я так говорю. Но это исторический факт огромного значения — для меня. Глаза возлюбленного смеялись, мол, мы-то с тобой все понимаем.

— Это ничего, — кивнула Галя, — и ты хочешь жить за границей?

Она вдруг похолодела от этого вопроса.

— Ну, это же не скоро, — развел он руками, — придется мучиться здесь пять лет. А то не выпустят. Но рядом с тобой эти годы пролетят незаметно.

— Да что я из себя представляю, — грустно, со вздохом, сказала Галя, — так, кочка на ровном месте.

— Таких как ты, я не встречал, — серьезно ответил Максим. — Мне оглушительно повезло.

Они поглядели друг на друга и смутились.

— Ну, тогда мне повезло точно так же, — ответила она быстро и весело, сама удивляясь такой наглости. Кажется, она владела ситуацией.

Они зашли в какое-то кафе, где принялись болтать о французской живописи, в которой Галя разбиралась довольно прилично. А по ходу добрать то, что было упущено, не составит никакого труда. Возлюбленный будет щедро делиться своими познаниями, а взаимопонимание между ними установилось едва ли не совершенное. Они сошлись даже на том, что более всего из живописцев любят Камиля Коро.

— Божественный художник, — подытожил Максим, — Что ты делаешь завтра?

— Как захотим, так и поступим, — ответила Галя.

— Если ты не возражаешь, поедем завтра… ко мне… в Барвиху. Там есть дерево около нашего дома, ну точно сошло с картины Коро.

— Я устал от Москвы, не знаю, как ты, а я…

— Ужасно устала, — ответила Галя. — Вообще-то, я Москву не люблю…

— Ты не права, — усмехнулся он, — я покажу тебе настоящую Москву. А там здорово, поверь мне.

— Где? В настоящей Москве?

— Ну да, и в Барвихе…

— Занятно, — протянула Галя, догадываясь уже, что эта поездка просто так не закончится. — А грозу тоже закажешь?

— Как тебе будет угодно, — улыбнулся он.

Вторая встреча прошла без поцелуев, что немного раздосадовало Галю. Вот о чем думала она, пробираясь по длинному захламленному коридору в убогую комнату — Ришелье в четвертом классе? Когда же он своих одноклассниц начал зажимать в углах? Наверняка тогда же. Настроение было немного подпорчено этими размышлениями. Но обрадовало, что под настоящей Москвой Максим подразумевал то, что любил и хорошо знал.

— Мама, — раздраженно потребовала она вечером, — я ничего не знаю о Людовике номер четырнадцать. Как ты могла, мама, лишить меня этого уникального человека? Я чуть было не опростоволосилась. К тому же, немедленно должна влюбить себя в Ришелье. Он такой изящный, у него такой нос и такой роскошный воротник. Но я ничего не помню, кроме картинки.

— Ах, да, я все собиралась перейти к сложным материям, но ты такая занятая, доченька.

— Макс, — без всякого перехода объявила Галя, точно мать давно знает ее нового друга, — приглашает меня на свою дачу, в Барвиху. Завтра.

— Вот как? — удивилась мать. — Что это он?

— А ты знаешь, кто это? — нарочито рассеянно поинтересовалась Галя.

— Нет, — честно призналась та, — наверное тот, с кем ты недавно познакомилась в сто десятой.

— В точку, — важно кивнула Галя.

— А родители будут? — спросила мать.

— Вряд ли, — пожала плечами дочь, — по крайней мере, на вечере я их что-то не видела. Родители отдельно, Макс — сам по себе. Он такой взрослый, умный, ты не бойся, ничего такого со мной не случится.

— Я не боюсь, кормилица, — саркастически ответила Софья Григорьевна. — Ришелье, говоришь?

— Талейран, — Галя подняла вверх указательный палец и прыснула от смеха.

— Дети-дети, — покачала головой мать.

— Я пошутила, — отрезала Галя.

Под деревом, действительно, как бы сошедшим с картины знаменитого француза, Галя и потеряла девственность, в чем никогда не раскаивалась. Это великое событие совершилось по ее желанию, просто и без всякой боли. Новые ощущения были полной и совершенной неожиданностью. Казалось, что с Гали сняли невидимый покров, и она, как лопнувший бутон, радостно подставила благоухающие лепестки лучам заходящего солнца. Вдобавок ко всему, она чувствовала себя охотницей, победительницей, ничуть не умаляя в эти мгновения желания возлюбленного.

— Что это было? — спросила она любовника, который бережно держал ее в объятиях, с трудом переводя дыхание.

— Совместный полет в космос, — ответил Максим.

— Как-то ловко у тебя все получилось, — удивленно сказала Галя, не зная, что говорить сейчас еще.

Любовник, а она мысленно уже называла его именно так, говорил о себе, а должен был как-нибудь высокопарно объяснить, что произошло с ними.

Она огляделась. По трусикам, которые несколько минут назад стянул с нее Максим, полз мохнатый шмель.

— Вот, — загадочно сказала она, — я же знала.

— Очевидец, — улыбнулся Максим.

— Очевидец чего?

— Грехопадения. А теперь — гроза. Как я и обещал. Пойдем скорее в дом.

В дом они вбегали уже при блеске молний. Вскоре могучий удар грома потряс стены, а потом начался поистине библейский дождь.

— Это для нас, — сказал он, наконец-то угодив Гале.

— Спасибо тебе, — ответила она и поцеловала его в лоб, — ты ведь знал?

— Конечно.

— И часто ты это устраиваешь?

— Грозу-то? — рассмеялся он.

— А что еще? Да ладно, ладно, я ничего такого не имела в виду.

То ли от охватившего ее озноба, то ли от сопутствующего ему острого и всепоглощающего удовольствия, Галя внезапно почувствовала себя жалкой и даже опустошенной. Красивый дом, в котором они теперь оказались, показался ей неприветливым.

— Я боюсь, Максим. Здесь кто-то есть?

— Да никого, Я же тебе говорил.

— Когда говорил?

— Отец и мать в Ливадии. А мне этот Крым до лампочки. Я тебя люблю, и ты лучше всех.

— Правда? — спросила она, точно не веря сказанному.

— А то, — ответил он рассеянно, точно о чем-то вдруг задумался.

— Что с тобой, милый? — все еще беспомощно спросила она, тут же подумав, что впервые говорит так, и в этом была какая-то особенная грусть, возвращающая силы и уверенность в себе.

— Да ничего, — смущенно произнес он, — ты что-то сделала со мной.

С этими словами он обнял ее, но движением, как Гале показалось, привычным, словно бы отрепетированным.

— Тебе противно? — спросила она не без лукавства.

— Думаю, что это тебе противно, — ответил он. — Привез тебя в этот заповедник и…

— Это было на воле, — возразила Галя, но ей почему-то сделалось тошно. — А, знаю. Всякий зверь после любви печален. Вернее — после соития.

— Это не было соитием, — возразил Максим. — Я тебе точно говорю. Хватит этого диспута, моя Гали. Я буду называть тебя так, на французский манер. Если хочешь выкупаться — выкупайся, ванная комната там. Не удивляйся, что там все такое огромное, безразмерное. Это делалось для того, верно, чтобы купать нескольких детей сразу.

Параметры ванной действительно поразили Галю, с детства привыкшую к иным масштабам и размерам. О каком таком количестве детей могла идти речь, если Максим — единственный сын генерала и генеральши. Может быть, все это делалось с прицелом на будущее? И вот ей предстоит рожать бесчисленных наследников, о нет!

Она даже взвизгнула от комического возмущения, но тут же решила использовать представившиеся возможности для полного и абсолютного отдыха.

На следующее утро в дом заявилась пестрая и шумная компания сверстников. Это были, в основном, одноклассники Максима и прочие юные представители советского истэблишмента. Казалось, они приехали потому, что были заранее предупреждены молодым хозяином.

Галю поразило, что эти недомерки, как она их сразу окрестила, чувствуют себя в полной мере господами. Но, заглянув в себя, она поняла, что к хорошему привыкаешь быстро, и уютно расположилась в центре этой странной стихии — беззаботности и довольства, ведь к ней все отнеслись не иначе, как к владычице дома и сада, а также и «председательнице оргий».

Количество прямых и скрытых комплиментов, выпавших на ее долю, было сказочным. Галя понимала, что это, отчасти, рикошет, но все же лестно было осознавать себя чем-то значительно большим, чем ты есть сейчас на самом деле.

Все это мадам Легаре с ностальгической улыбкой вспомнила сейчас, оглядывая просторы милого сердцу замка. Что ж, тогда она была совершенством, прекрасной девчонкой с кристально ясными помыслами — победить житейский хаос, в котором была укоренена с детства.

Мадам поймала себя на мысли, что прекрасно помнит и момент желанного грехопадения под «деревом Коро», и дни циничного изгнания из рая.

Только после выпускного Максим Зотов решил познакомить ее со своими родителями. Галя была благодарна этой царственной медлительности, сулящей размеренность и порядок в будущем. Она уже видела себя его женой, правда, как в зеркале, поделенном надвое, в одной половине любимый отражался в полный рост, а в другой она возлежала на диване в позе рембрандтовской Данаи… Он, между тем, умудрился показать ей «свою» Москву, которую любил и превосходно знал. Оказалось, что Галя до сей поры жила в незнакомом городе.

Донской монастырь и кладбище, на котором покоились разные знаменитости и прочие знатные мертвецы, о которых все уже забыли, необыкновенно взволновали ее.

— Смотри, — показала она на провал около одной из тяжелых могильных плит, — здесь такая темнота, которая уводит куда-то глубже самой земли.

— Пропасть, — кивнул он и внимательно посмотрел на Галю.

— Да нет, — возразила она, — тут что-то от вечности. Не знаю, как объяснить. «Покойся, милый прах, в земных недрах, а душа пари в лазурных небесах, но я остаюсь здесь по тебе в слезах…» — продекламировала она эпитафию.

— Все, на кладбища я тебя больше не вожу, — подытожил Максим, — да и мне тут делать нечего.

— Навевает что-то не то…

— Чепуха, — возразила Галя, — тут есть все, кроме смерти. Это я точно знаю. Камни-то теплые, потрогай.

Но Максим был, как видно, другого мнения. Напоследок, Галя запомнила могилу знаменитой Салтычихи, угробившей когда-то множество крепостных, и диковинный каменный крест, отдаленно напоминающий саксаул с надписью «поручик Баскаков», тут же красовалась дата 1794 и некий причудливый знак.

— Кто такой? Что это за символ? — недоуменно спросила Галя.

— Это масонский знак, Гали, — весело ответил Максим. — Символ подлинной, хотя и тайной власти, как я думаю.

— Ты в своем стиле, — усмехнулась она, но запомнила эту экзотическую могилу навсегда.

— Да никакой это не мой стиль, — возразил он, — в мире все обстоит совсем не так, как нас учат. Ты думаешь, что сейчас происходит битва между двумя идеологиями? Да плевать на них с большой колокольни умным людям.

— Тише, — попросила Галя, — услышит кто-нибудь.

— Они все и без меня знают, — Максим сделал круг рукой, точно поднимая в воздух все эти кресты и надгробья вместе. — А говорить не станут никому. В мире просто идет большая драка, с древности до времен строительства коммунизма.

Он что-то говорил еще, но голос сливался с шумом широких крон, а сам возлюбленный превратился в порыв ветра, в игру теней и света.

— Ты не слушаешь? — спросил он, — Что-то не так?

— Все так, Макс, — ответила она, — но ты прав, мне страшно на этом кладбище. Поедем куда-нибудь. — Она прижалась к нему.

— Я хочу почувствовать тебя внутри себя.

Ей показалось, что этот мальчишка, сам того не зная, посягает на ее личность. А она хотела быть хозяйкой положения. Какую цену придется заплатить за это, не имеет значения. Домой она вернулась поздно. Они нашли укромное место на берегу Яузы, заросшее кустами. Максим снял пиджак и усадил на него Галю. Она прижалась к нему всем телом, казалось, ей уже этого было достаточно, чтобы почувствовать себя счастливой. Он нежно гладил ее грудь, зарывшись носом в пахучие волосы. Неожиданно Максим и Галя услышали справа от себя какие-то шорохи и тихий смех. Приглядевшись, сквозь кусты они увидели другую пару, которой помешали своим появлением.

— Пошли отсюда, — сказала Галя, — неудобно все-таки, они сюда пришли первыми.

Не солоно хлебавши они отправились домой.

— Где тебя носило? — спросила мать, снимая очки. — Ты провалишь все экзамены, если так будет продолжаться.

Галя обняла Софью Григорьевну, чувствуя прилив какой-то вселенской жалости.

— Мама, я была на кладбище… Готовилась к экзамену по истории. Там так интересно. А мой любимый… извини, что я так его называю… он собирается стать знаешь кем? Дипломатом или разведчиком.

— И ты с ним за компанию, — улыбнулась мать. — Это у него пройдет… А кто его отец?

— Генерал, — ответила Галя и почему-то смутилась.

Но Софья Григорьевна к этому сообщению отнеслась спокойно.

— Тогда тем более пройдет.

— Что ты имеешь в виду?

— Сейчас я имею в виду свою растрепанную дочь, которая очень сильно проголодалась.

— Мама, на ночь есть вредно, кошмары будут сниться. Ты сама говорила.

— Иногда неплохо увидеть превосходный кошмар. Это прочищает мозги, госпожа разведчица кладбищ, — ответила мать, внимательно разглядывая Галю.

— Да мы на Донском были, — виновата пожала плечами Галя. — Что такого?

— Ты идешь по моим стопам, — ответила мать, — твой отец выгуливал меня на Немецком…

Выпускные экзамены она сдала легко и свободно, механически думая о том, в какой ВУЗ податься, на самом же деле учеба волновала ее мало. Она все схватывала на лету и довольствовалась стремительно поглощаемыми книгами, беседами с умным и талантливым другом. С Максимом они встречались регулярно, число тайных свиданий росло не по дням, а по часам. Он уже не мог жить без нее, Галя прекрасно сознавала, что навсегда покорила этого юного мужчину. Она и мыслила именно такими словесными клише, точно уже была важной дамой. Такое положение вещей вполне устраивало ее, как бы она порой не корила себя за легкомыслие и нежелание реально подумать о том, что будет дальше.

«Как-нибудь все устроится без меня, — решила она. — Провидение руководит мной и ладно. Небось ничего дурного не случится».

Как-то раз, в одно из посещений Барвихи, она даже умудрилась ответить на звонок матери Максима с юга и, судя по всему, заочно понравилась той. По крайней мере, молодой Зотов с хитрой улыбкой на лице как-то доложил ей об этом.

Мадам Легаре посмотрела в окно и вспомнила последний визит в Барвиху, ведь уже тогда она что-то заподозрила, нет, не в поведении любовника, она заметила какой-то изъян во всем, что уже произошло.

«Пожалуй, ты стала тогда героиней готической повести, ну или что-то там о вампирах. Вот дурак-то. Сам нагородил черт знает что». Мадам Легаре до сих пор не могла рационально объяснить эту историю. В ней было слишком много мистики… А все прочее было предельно ясно.

До места они добрались только в сумерках. Усадьба стояла, как фрегат, под высоким грозовым небом.

Зотов коротко переговорил с охранником.

— Какая чудесная усадьба, — говорила она. — Все у тебя есть, и вкус, и чувство большого стиля, и я, наконец.

Войдя в спальню, Максим не стал включать свет, а нажал кнопку магнитофона, и в комнату полились волнующие звуки восточной музыки. Он усадил Гали на кровать и, присев на корточки, осторожно снял с ног подруги легкие туфельки. Потер теплыми ладонями ступни ног, потрогал каждый пальчик. Каждое прикосновение к ее телу наполняло его сладостным напряжением: дыхание становилось прерывистым, по спине прокатывалась приятная волна ожидания волшебства. Тонкая, нежная кожа Гали источала запах молодого девичьего тела, который он вдыхал с наслаждением. Ему нравилось, не торопясь, освобождать свою подругу от одежды. Из этого он делал целое представление, даже если на ней была всего лишь блузка и короткая летняя юбочка. Сегодня Максим играл роль раба в услужении шамаханской княжны. Сняв полупрозрачную блузку, он, низко опустив голову, чтобы своим взглядом не потревожить красавицу, смешно пятился назад, всем своим видом изображая глубочайшее почтение. Очередь постепенно доходила до юбки, бюстгальтера и трусиков. Но это было еще не все. Положив обнаженную Гали на спину, «раб» начинал натирать ее ароматическими маслами, не пропуская ни одной ложбинки ее тела. К этому моменту бедная девочка от возбуждения готова была сама броситься на «мучителя». Но «раб» жестом останавливал ее, как бы говоря — еще не время. Наконец, когда, казалось, еще немного, и их души полетят в космос раздельно, он с силой входил в нее. Так повторялось с короткими перерывами три-четыре раза, пока они, обессиленные и счастливые, не проваливались в глубокий сон.

Прогуливающегося по подоконнику голубя с задорным хохолком на голове заинтересовало происходящее за стеклом. Он остановился и стал всматриваться вглубь комнаты. Молодой парень полулежал на кровати, широко расставив мускулистые ноги. Девушка устроилась на полу, голубь видел только ее красиво изогнутую спину и мерно покачивающуюся голову. Разглядеть, чем они занимались, голубю мешал цветочный горшок, закрывающий собой треть обзора. Ничего интересного — решила любопытная птица. Хорошо, пора заниматься своими делами — и, заложив крутой вираж, голубь устремился к своей стае, расположившейся недалеко от дома на ночлег.

Поздний ужин они устроили на веранде.

— Откуда эти гастрономические чудеса? — спросила Галина, сделав большие глаза.

— Да из ресторана, спецзаказ. Я ведь отлично знаю, что ты не только кувыркаться любишь. Помнишь, как я признался тебе в любви.

— Да, — грустно ответила она. — Это были наши лучшие дни. Мы только-только узнали друг друга.

— Чепуха, — ответил он, — сейчас в два раза лучше.

— Почему в два?

— Потому что нас стало двое. Ты и я, один и один.

— Ну, ладно, уговорил. Я женщина слабая, уступчивая, — улыбнулась Галя.

— Ты — слабая? — возмутился Зотов. — Я вообще не понимаю, как ты умудряешься терпеть все мои заморочки?

— А как это я умудряюсь любить тебя? А ведь я тебя люблю. Это я-то, которую иные мужики боятся.

— Пусть боятся, — ответил он, — правильно, я считаю, делают. Мудро поступают. Я тоже боюсь тебя, только по-другому.

— А как это? — прищурилась она. — А, знаю, ты боишься меня потерять. Потому что только ты владеешь мной.

— Не только это, я боюсь, как бы это сказать — сыграть в ящик раньше времени, поняла? Потому что у меня есть ты. Ну что ты будешь без меня делать?

— Я поняла, — ответила Галина. — Это нечеловеческая страсть. Бывает же такое на свете. Кстати, я хочу тебе прочесть одну старинную поучительную ирландскую сказку. Сейчас книжку принесу, она в моей сумочке.

Она посмотрела за окно.

— Какая чудесная гроза.

Галя пошла через зал в прихожую. Потом оглянулась и помахала рукой. Копаясь в сумочке, прислушалась к шуму дождя, который внезапно обрушился на дом и сад.

«Прекрасное ненастье, — подумала она, — шум времени».

От сильного порыва ветра задребезжали стекла. В саду заметался свет от дальних зарниц. Гроза откатилась куда-то к югу. Дождь лил как из ведра, из-за потоков воды нельзя была различить отдельных деревьев, сад превратился в огромный туманный шар. Эта живая картина заворожила Галю.

Она уже возвращалась, нагая, с торжествующей улыбкой на губах, когда в доме все затряслось. Это был резкий удар грома, после которого установилась редкостная тишина. Над особняком клубилось небо и сверкали молнии. Освещение в комнатах непрерывно менялось, воздух то фосфоресцировал от небесных вспышек, то расползался сумеречной пеленой.

— Ты снова печален после любви, мое счастье? — спрашивала она.

— Нет, — возразил он, — но я давно собираюсь рассказать тебе что-то, а не знаю, как приступить.

— Какую-нибудь историю про твою первую любовь в восьмом классе? — съехидничала она.

— Почему в восьмом? — сурово ответил Максим. — И почему любовь? В десятом и Бог знает что, уж ты мне поверь. Я думаю, что это тебя не травмирует, а, напротив, мы сблизимся еще больше.

— Куда уж больше, — сказала она и игриво просунула руку между его ног. И приготовилась слушать, как она догадалась, страшную или неприятную историю.

— Подожди, ненасытная.

Максим начал что-то говорить о поездке в Ленинград осенью прошлого года, когда они еще не были знакомы. Она вяло и неохотно слушала, завернувшись в плед.

Возможно, он думает о том, что будет дальше. А думает ли она? Да нет, конечно. Что ей надо от него сейчас, завтра, послезавтра? Да все того же — вот этих соитий где угодно, в любом углу Москвы. На кухне каких-то его друзей, на заднем сидении авто, в этой огромной лохани, предназначенной, как он говорил, для купания многих детей сразу. Но следует все-таки подумать, как вести себя дальше.

Она должна остаться сильней его, как была хитрей и смекалистей сверстников с арбатских улочек, более похожих на волчью стаю, жестоких и по-своему справедливых. «Мы деремся честно, по уличным правилам — трое на одного», — был их лозунг.

Кто он на самом деле, ее первый мужчина? Ну, всегда хорошо одет, умен, талантлив, образован… Он не посягает на ее личность — это да. То есть, он любит ее. Это как сказать. Ведь они пока еще на берегу и ни в какое плавание пуститься не в силах. Какой там Париж, если вдуматься. Но вот что ей удалось в полной мере — так это «бомбежка любовью», она же из Максима уже всю душу вытрясла. А ей было все мало.

— Я не первая у тебя в этих хоромах? — неуверенно спросила Галя, ненароком перебив его рассказ, который почти не слушала.

— Да брось ты, — отмахнулся он. — У меня не было времени на эти глупости, неужели ты ничего не поняла?

— Что будет с нами дальше, как ты думаешь? Ты перевернул мою жизнь, я теряюсь в догадках теперь — как быть.

Максим с удивлением посмотрел на нее. А Галя в очередной раз испугалась, что поведет себя как-нибудь не так и потеряет его. Гале было странно, что ее герой ни разу не поинтересовался, где и как она живет. Его устраивала эта игра в одностороннюю тайну, она-то знала о нем довольно много. Или ей так казалось. Может быть, так принято в этих кругах? Все примерно равны и что ж тут расспросы, как не рутинные подозрения? Вполне сносное объяснение.

К тому же, Софья Григорьевна постоянно убеждала дочь, что времена, в которые она живет, совсем не те, что были прежде. В общем и целом это утверждение выглядело спорным, но в частностях… Почему бы нет? Например, в судьбе отдельно взятой юной еврейки, красавицы, к тому же умной и артистичной. Да, теперь уже юной женщины. Она с гордостью подумала об этом. Ведь даже грехопадение она совершила в объятиях идеального мужчины, которому все нипочем, ведь он заранее видит будущее.

— Это все не мое, — внезапно с ожесточением произнес он, сделав рукой большой полукруг в сторону обеденного стола, камина, дорогой мебели и стен в коврах. — Но у меня будет лучше. Так что вся эта крепость — всего лишь декорации для нас с тобой.

— Для нашей любви, — она потянулась к нему губами, — какие у тебя вкусные губы.

— Ну где ты была раньше? — неожиданно спросил Максим.

— Я росла и развивалась, милый, — усмехнулась Галя, чувствуя, что разговор приобретает нежелательный поворот.

— Если бы ты появилась чуть раньше, я бы меньше страдал.

— У тебя была несчастная любовь? — спросила она.

— Я уже сказал, что нет, но… Ничего особенного, но меня вся эта история раздавила. Я должен тебе рассказать…

— Я внимательно слушала начало истории, — серьезно ответила Галя. — Ты стоишь на Дворцовом мосту, его разводят… Что тебя занесло в Ленинград?

— Не что, а кто, — поправил он. — \' Никакой любви у меня не было, но вот невеста была. На Дворцовом мосту я встретил девушку, такую изящную, бледную, нервную. Мост разводили, и я помог ей в последний момент перепрыгнуть… позвал на свою сторону… Я почему-то решил, что это моя невеста. Мы до утра бродили по городу. Я все помню так же отчетливо, словно это было вчера.

— Пожалуйста, все сначала, — взмолилась она, — а то мне страшно.

— Однажды я оказался на одной из главных улиц Ленинграда возле старинного дома. Показалось, что это сооружение что-то напоминает мне. Фасад, изысканная старая лепнина, даже эта смесь черного и зеленого, как у Камиля Коро, точно это вовсе не городской дом, а усадьба, оторванная от всего.

— Так, понимаю, — кивнула она. — Потом ты познакомился с этой девушкой.

— Да, она перелетела с противоположной стороны Дворцового моста, когда его разводили, и оказалась рядом со мной…

— Перелетела? — повторила Галя. — Это сильно сказано. Может быть, она хотела покончить с собой? А ты позвал ее и спас?

— Может быть, — усмехнулся Максим. — Потом мы гуляли с ней до самого утра. И она сказала на прощание, что никогда не забудет эту ночь. Там было красиво и даже слишком, это правда. Ну, представляешь — туманная громада Исакиевского собора, Таврический сад, по которому бродили еще десятки таких вот молчаливых пар. Как будто на том свете. Она жила в доме напротив Таврического сада, это тот самый, о котором я говорил в начале рассказа. Еще одно совпадение, понимаешь?

— Как в романе, — развела руками Галя. — Но я не представляю. Я в Ленинграде не была. И вы о чем-то говорили…

— Не помню, кажется, нет, — сокрушенно ответил Максим, — по всей вероятности, совсем немного. Потом я проводил ее до двери в квартиру и быстро ушел, не прощаясь. Мне казалось, что я встретил свою судьбу.

— Мне кажется, ты тогда встретил меня, — сказала Галя.

— Перед подъездом она сказала, что боится и что эта ночь — нечто невозможное, и такого уже не будет никогда.

Как выяснилось, Зотов еще раз ездил в Ленинград за несколько дней до знакомства с Галей. Он хотел увидеть эту таинственную незнакомку. Неизвестно почему. Сначала он долго не мог найти тот старинный дом, который помнил только в тонкой грезе белой ночи. Потом, когда уже хотел бросить эти поиски, оказался перед ним. Галя живо представила, как возлюбленный стоит перед высокой дубовой дверью, которая почему-то сразу же напугала его.

— Я стоял, спрятав за спиной букет роз. Мне открыла красивая женщина, очень похожая на девушку — настолько, точно это и была Лиза, только сильно постаревшая и смертельно уставшая. Мне показалось сначала, что женщина узнала меня, хотя мы никогда не встречались. Скорее всего, она приняла меня за кого-то другого, но смотрела, тем не менее, с легким недоумением. Внезапно я все понял — в коридоре, прислоненная к стене, громоздилась лакированная крышка гроба. «Наверно, вы из Москвы? — спросила женщина. — Вы опоздали». Я понял, что мне здесь делать нечего.

— Довольно, — прервала его Галя. — Но причем здесь я?

— Не знаю, — честно признался Максим. — Но я думал, что ты отнесешься к этому рассказу как-то по-другому.

— А я и отнеслась по-другому, откуда ты знаешь. А я хочу в Ленинград, я там ни разу не была.

Поездка в северную столицу запомнилась ей впервые испытанными совместными оргазмами и простынями, которые были надушены одеколоном «Красная Москва». Тогда она еще не знала, что это называется оргазмом. Впервые она это состояние испытала в ночном поезде Москва-Ленинград. Им повезло — в купе они были только вдвоем. Максим, видимо, тоже никогда не занимался сексом в поезде, и их это здорово завело. Как только поезд тронулся и проводница сказала, что больше пассажиров в их купе не будет, влюбленные, не сговариваясь, бросились в объятия друг к другу. Накопившееся желание было таким сильным, что они даже не стали раздеваться. Максим посадил ее к себе на колени и вошел так глубоко, что Галя содрогнулась от новых несказанно приятных ощущений. Казалось, он весь целиком погрузился и растворился в ней… Через несколько минут, наконец, освободившись от одежды, они устроились на полке и продолжили любовные игры. Утром Галю разбудили нежные поцелуи в ухо:

— Знаешь, мне еще никогда не было так хорошо. Я тебя никому не отдам. Если ты уйдешь от меня — зарежу.

Ей было приятно это слышать. Ни о какой Лизе он больше не вспоминал. В Ленинграде они пробыли три дня, которые пролетели как один миг. В Москве они расстались прямо на вокзале, Максим должен был спешить по каким-то важным делам, к тому же, скоро возвращались из Крыма родители. Он был необыкновенно нежен, обещал познакомить ее с предками.

Вернувшись домой, она стала вспоминать события последних дней. Но не могла вспомнить ничего — ни Невского проспекта, ни Стрелки, ни великолепных церквей, кроме сладостных минут, которые подарил ей этот мальчик. Она закрывала глаза и погружалась в воспоминания…

Через несколько дней Максим позвонил ей — впервые, видимо, выспросив номер у Варвары. Это было не слишком приятно, ведь он мог догадаться, что она живет отнюдь не во дворце. Или же он знал об этом всегда?

— Привет, любимая, — бодро произнес он, — хватит скрываться от своей судьбы.

— Да я и не собиралась, — в тон ему ответила Галя.

— Если ты не возражаешь, встречаемся возле тридцатого дома, как прежде. С тобой хотят познакомиться мои родители.

— Зачем? — как бы небрежно спросила Галя, чувствуя, как падает сердце. Ведь тут могло быть два выхода. И оба равно ужасны для нее. Пришла в голову история Ромео и Джульетты, всегда поражавшая ее своим финалом.

— Все от тебя в восторге, я имею в виду… мой круг… ну и дошла информация до родительских ушей. Да все будет хорошо, — обнадеживающе закончил жених.

— Тебе виднее, — согласилась Галя, — я уже одеваюсь. Где ты был раньше? Я без тебя тут чуть с ума не сошла.

— Да маневры всякие, — насмешливо ответил Максим. — Я-то без тебя точно свихнулся. Так что сначала проведем военный совет.

— Идет.

В воскресенье, в час дня, на углу улицы Воровского и Мерзляковского переулка Максим встретил Галю. В этот солнечный воскресный день она была совершенно обворожительна в своем дешевеньком, но красиво облегающем ее фигуру свежевыглаженном ситцевом платье в горошек. Дом Зотовых был рядом, в двух шагах.

Дверь им открыла мать. Широко улыбаясь, она всем своим видом старалась продемонстрировать радушие и гостеприимство. Вместе они вошли в гостиную, где им навстречу с кресла поднялся генерал, отложив недочитанную газету «Правда».

— А, молодежь! — с непринужденностью прогудел он. — Милости просим! Ну, сын, представь нам свою даму. Или нет, мы уж сами, по-простому…

Мать уже стояла рядом с генералом и с придирчивым интересом вглядывалась в Галино лицо. Отец с не меньшим вниманием изучал девушку, осматривая ее ладную зрелую фигуру. Он одобрительно посмотрел на Максима и протянул Гале руку: «Александр Николаевич». «Надежда Ивановна», — хорошо поставленным голосом произнесла его жена. Застенчиво и вместе с тем радостно улыбаясь, гостья негромко произнесла: «Галя».

— А по батюшке? — поинтересовался генерал.

— Галина Наумовна, — ответила Галя. И тут же заметила легкую тень, скользнувшую по лицу генерала. Зотов в это мгновение пытался понять, кто из обитателей дачной Барвихи мог носить такое странно звучащее имя — Наум. То, что девушка не из их «спецпоселения», почему-то не приходило ему в голову.

Молчание затянулось.

На выручку пришла Надежда Ивановна, от которой, конечно, тоже не ускользнула эта деталь:

— Ну что же, дети, прошу всех к столу. Чем богаты…

Галя, пройдя в столовую, так и обомлела от роскошного убранства квартиры, буквально напичканной антиквариатом. А уж за столом стало окончательно понятно, «чем богаты» генеральские семьи. Сервировка была воистину королевской, а блюда… Осетрину Галя еще узнала, но название большинства разложенных по тарелкам яств она тогда услышала и попробовала впервые.

…Через много лет она, сидя вечерами в своем замке за изысканной трапезой, не раз мысленно будет возвращаться к своему первому «званому обеду» и вспоминать о своем неподдельном волнении. Тогда она испуганно смотрела на весь этот музейный фарфор и столовое серебро. И изо всех сил старалась вести себя непринужденно, пытаясь скрыть нарастающее волнение. «Самое главное — ничего не разбить на столе!» — повторяла она про себя.

Максим видел ее неловкость и старался отвлечь на себя внимание родителей забавными рассказами и шутками. Однако, Надежда Ивановна решила не упустить возможность выяснить как можно больше о подружке сына. Вопросы сыпались один за другим. «А где вы живете, Галя? Кто ваши родители? Куда собираетесь поступать?» Галя отвечала вполне исчерпывающе. Врать она не собиралась. Да и какой смысл? Разве так уж сложно будет перепроверить историю ее нехитрой жизни? Она сама должна понравиться этим строгим людям. Максим впервые услышал, что отец Гали, Наум Иосифович Бережковский, погиб под Сталинградом, как говорила ей мать, что мама у нее — учительница французского языка, а сама она мечтает поступить в институт иностранных языков имени Мориса Тореза. Последнее Галя придумала тут же.

То, что Галя живет в известном на всю Москву доме, на котором начертан рекламный стишок Маяковского — «Нигде кроме, как в Моссельпроме» — Максим, конечно, знал. Не знал он только то, что жила она не в отдельной квартире, как у него, а в перенаселенной коммуналке.

Обед прошел гладко и чинно. После кофе с маленькими пирожными родители тактично удалились в одну из многочисленных комнат, оставив молодых наедине.

— Ну, мои предки от тебя в восторге! — тут же убежденно заявил Максим. — Да по-другому и быть не могло!

Галя же прекрасно понимала, что битва ее проиграна. Она отлично почувствовала и скрытую фальшь в голосе матери, и ее хорошо маскируемую неприязнь. В глазах генерала Галя столь же безошибочно прочитала обычное мужское восхищение ее внешними данными. А заодно, и едва заметные сожаление и разочарование. Что ж, она догадывалась о причинах такого отношения.

Подтверждение своим догадкам она получила через три дня, когда они встретились с Максимом, как обычно, на Арбатской площади под часами, у магазина «Молоко».

Парень был сдержан и молчалив. В его глазах была грусть и какая-то безысходность. На Галины расспросы он долго отмалчивался, пока она, устав от недомолвок, не задала ему вопрос в лоб:

— Что, не показалась я твоим родителям? Не пришлась им ко двору? А что же им во мне не понравилось? — она все больше заводилась. — Мое, увы, не дворянское происхождение, вот что! Ведь так? Говори! Лучше, если это ты скажешь сам, а не будешь лицемерить, как твои родители… По тому, как Максим отвел глаза, Галя поняла, что не ошиблась… Вздохнув, он произнес:

— Ты права… Мать с отцом категорически против наших серьезных отношений. Ты же знаешь, что я никогда не придавал никакого значения национальности. — Замявшись, он продолжил: — Мне и в голову не приходило, что ты еврейка. По правде говоря, я никогда не слышал раньше твоего отчества. Он помолчал, набрал в грудь воздух, словно запасаясь храбростью:

— К тому же, твой отец… В общем, через свои связи мои навели справки и узнали, что он сидел в тюрьме….

Максим осекся, увидев, как у Гали гневно сверкнули глаза.

— Да мне-то все равно, пойми ты! — горячо заговорил он. — Только вот… папа сказал, что если мы поженимся, не видать мне МГИМО как своих ушей. И дипломатической карьеры тоже… Они с мамой настаивают, чтоб я себе в жены выбрал девушку из нашего круга. Хотя бы Светку Микоян, чья дача рядом с нашей…

Максим осекся. Галя молчала, глядя на него так, словно видела впервые. Под ее взглядом, таким непривычно жестким, он поежился и продолжал говорить, хотя голос его звучал все тише и тише:

— Папа с мамой не возражают против наших встреч, но они только против моей женитьбы. Папа с мамой считают, что жениться надо перед окончанием института… Гали, ведь впереди еще пять лет… Многое может измениться, — умоляюще закончил он почти шепотом.

Помолчав, она холодно процедила:

— Ты закончил? «Папа с мамой сказали», «папа с мамой считают»… Я поняла, что считают твои драгоценные родители. Я только не знаю, что считаешь ты?! Но мне уже нет до этого никакого дела. Беги налаживать отношения со своей соседкой по даче. А мне больше не звони. Может, ты и будешь дипломатом, но никогда, слышишь, никогда ты не станешь настоящим мужиком. Прощай!

Она резко повернулась на каблуках и зашагала к метро. Никогда Галя не даст ему понять, как больно он ее ранил… Хоть на это-то гордости у нее хватит. Злые, горькие слезы катились у нее по щекам. Ей ясно указали на ее место в этой жизни — да, девочка, ты хорошенькая, но и только. «Черта с два!» — яростно кричала Галя про себя. «Я вам всем докажу, чего стою! Всем!». Больше Галя не плакала. Усилием воли она заставляла себя не думать о случившемся. Слава Богу, память умеет глубоко упрятывать в свои бездонные подвалы особенно болезненные удары судьбы. Она еще не успела сильно и по-настоящему полюбить Максима. Да и бушевавший в ней вулкан желаний выбросил наружу только первые волны раскаленной лавы. Но то, что с ней так жестоко обошлись, осталось в душе навсегда.

Это был жестокий урок, преподнесенный ей столичной жизнью. Она впервые осознала наличие социальной лестницы, и свое место на ней, и свою незаслуженную «ущербность», о которой открыто говорить в обществе было не принято. Вот эту травму она забудет нескоро. Если вообще забудет. А Максим… Что Максим?

Он, конечно, остро переживал разрыв с Галей. Но даже в минуты переживаний он вполне понимал разумный практицизм отца, прошедшего суровую школу жизни, уцелевшего в жестоких и безжалостных предвоенных чистках, на полях сражений и в последние годы правления Сталина.

Здоровый юношеский организм берет свое — скоро он не то, чтобы забыл Галю Бережковскую, но как-то приглушил воспоминания о ней. А с первого сентября у него были уже совсем другие заботы и волнения. С МГИМО папа не подвел. К тому времени, как младший Зотов получил диплом, в его паспорте уже стоял штамп о браке. А перед распределением ему сделали предложение, от принятия которого его долго отговаривал отец. Генерал, как это иногда встречается у армейских офицеров, питал глубокую неприязнь даже к аббревиатуре ведомства, куда его сына «пригласили» работать. Однако, на этот раз Максим отца не послушал.

После окончания 101-ой школы КГБ, лейтенант Зотов М.А. был распределен в 5-ый отдел Первого главного управления КГБ, который занимался странами Западной, Центральной, Юго-Восточной и Южной Европы. Направление, куда попал Максим, работало по Франции. Некоторые мечты сбываются. Конечно, иногда он вспоминал Галю. Изредка. Почему бы не поиграть в игру «А что, если…»? Если бы пошел наперекор отцу… Если бы настоял на своем… Если бы женился на той девочке в ситцевом платье в синий горошек…

Впрочем, долго Зотов-младший в такие игры не играл.

Глава 6. Другой, «волшебный» мир

С художником Виктором Храповым она познакомилась через несколько дней у входа в Дом кино, как и предполагал муровец. Храпов был эстетом, бабником, настоящим художником, человеком, которого, кажется, знало пол-Москвы. Знакомство произошло так.

Как ни странно, человека, о котором говорил старшина, она вычислила легко и свободно именно по описанию Ярослава. Она сразу увидела его. Но раньше Галю, несмотря на близорукость, о которой говорил старшина, заприметил он — невысокого роста человек, стремительно приближавшийся к входу. Вокруг него теснились какие-то вызывающе одетые женщины, несколько высокорослых и эффектных мужчин как-то терялись рядом с ним, напоминая статистов. «Это с ним какие-то финны или норвежцы», — подумала Галя. Человек, только что внимательно посмотревший на нее, оказался с ней рядом.

— Красивые девушки не должны скучать, — поклонился он ей как знакомой и, элегантным движением руки придержав дверь, пригласил следовать за собой.

К этому отнеслись как к должному. Небольшая толпа расступилась, приняв ее, и снова сомкнулась. Теперь неожиданно счастливая Галя была окружена живым кольцом шумных, словно бы постоянно празднующих что-то, гуляк. Это было ново, любопытно, как обещание другой жизни. Может быть, это и есть та самая дверь, за которой скрывается совершенно другой неизвестный ей волшебный мир. Где нет «флотских», фраеров, марух и «малин». А люди там умные, открытые, честные, добрые, которых не нужно бояться и ждать от них удара в спину.

Спутники динамичного и остроумного человека отнеслись к ней сразу как к равной. Галя толком не понимала, что происходит сегодня в Доме кино, но скоро все оказались в ресторане. А она рядом с новым знакомым, который ни на мгновение не упускал ее из поля зрения.

— О! Я едва к вам протолкался, — первым делом сказал он, провожая Галю к одному из столиков. — Виктор, Виктор Храпов.

— Гали, — ответила она, — Бережковская. — А я знаю, кто вы.

— А Бережковская — это моя любимая набережная, — добродушно проворчал он, — вы, верно, там и живете?

Он посмотрел на нее, как естествоиспытатель, добродушно и хищно одновременно. Так подумала Гали.

— Почти, — ответила Гали с улыбкой, — Но я не скажу, где… Нас могут подслушать.

— О, да, — согласился он, потешно озираясь по сторонам, — тут все только и делают, что смотрят и слушают. А потом говорят, говорят… Такие дела тут творятся. Все искусство проклятое. Предлагаю выпить за знакомство. Вы ведь от… Он снова посмотрел на нее необыкновенно.

— Да, — улыбнулась Гали, — я — от… Но не будем об этом.

— Да, тем более, что…

Он не стал договаривать, махнув кому-то рукой и небрежно поприветствовав по-французски. Казалось, что этот изысканный и славный Храпов заранее определил ее место в своем окружении. Это было немного странно, но все же соответствовало духу праздника, который здесь царил. Гали вскоре поняла, однако, что придуманные Виктором ее родственные или дружеские связи не играют решающей роли. Он просто увлекся ею.

— За наш долговременный союз, — поднял он тост. — Я никогда не ошибаюсь. Мы всегда будем друзьями.

— Всегда, — согласилась Гали, — правда, это придется как-то осмыслить.

— Ничего нет проще, красавица, — улыбнулся Храпов, — вы просто готовая модель для студии.

Кажется, она поняла, за кого принял ее модный художник. Но в очередной раз ошиблась.

— Я несколько раз встречал вас на Арбате, — проговорил он. — А потом мне говорит мой лучший друг…

— Это была не я, — возразила Гали, между тем чувствуя, что обаяние собеседника и некая тайна, окружающая это знакомство, пьянят ее.

— Пяточка, — улыбнулся собеседник, — и такой чудесный упор стопы, царский и одновременно домашний, так может ходить только юная владычица средневекового замка. Знаете, на кого вы похожи?

— Я не думала об этом, — ответила Гали, — на арбатскую девчонку, нас много…

— Вы похожи, красавица, на Беатрикс, прекрасную невесту, а потом жену знаменитого Фридриха Барбароссы, если вам что-то говорит имя этого рыжебородого рыцаря…

— Да говорит, говорит, — быстро ответила Гали, — правда, она сама сочиняла баллады, подражая трубадурам. А я лишена этого, да и прочих талантов.

— Не говорите о том, чего не можете знать, — серьезно произнес Храпов. — Вы должны шлифовать свой ум…

Этот душистый ворох комплиментов покорил Гали настолько, что она уже не помнила, кто и зачем направил ее сюда, к Дому кино, возле которого она только что стояла сирота-сиротой, а вот теперь неожиданно оказалась среди людей, с которыми ей было так хорошо. И она была тут своей. Это читалось в глазах, в улыбке, в интонации некрасивого, но великолепного человека.

«Где он живет? Где его мастерская? — думала Гали. — Интересно, что чувствуют натурщицы под софитами, когда их со всех сторон рассматривают начинающие художники? Вот бы попробовать». Однако, после этих шальных мыслей она вспомнила о квартире на Остоженке, обещанной старшиной Никишиным.

«Все не так просто, — решила она, — тут есть какой-то подвох, но говорил же хитроумный муровец, что ей и делать-то ничего не надо — только шевельнись… и все исполнится». Насколько шустро придется шевелиться, Гали нисколько не волновало.

— У них тут тра-ля-ля, — с тонкой усмешкой обратилась одновременно к Гале и Храпову красивая сероглазая женщина в агатовых бусах, которые ужасно понравились Гале. — С вашего позволения, я похищу у вас на пару минут этого милого Казанову.

Гали улыбнулась и на хорошем французском высказалась в том смысле, что даже полчаса ничего не решают в столь замечательный день. Храпов рассмеялся, очевидно, сообразив, о чем речь, а женщина посмотрела на Гали с большим интересом.

Нового знакомого не было минут сорок, сначала Гали развлекал как мог некий Леша, приятный молодой человек в модных роговых очках. Скорее всего, к ней отправил его сам Храпов. Лешка болтал что-то о Татарово, куда они непременно на днях поедут, о Николиной горе… А Гали не покидало ощущение, что в этой обширной компании она заняла место, которое пустовало, вот только об этом никто не знал.

— Какие вы тут все интересные, — улыбнулась Гали.

— Вы правы, — согласился Леша, — так все оно и есть. Но все это дело рук вашего Виктора.

— Тсс, — возразила Гали, — вы не знаете себе цены, мон ами… Желая завести со мной роман, не преуменьшайте своих возможностей. Но пусть это останется между нами.

— «Yes», — кивнул Леша и вскоре испарился.

Молодой художник Игорь Хмельницкий, тут же подсевший к ней, понравился Гале сразу…

«Шляхтич», — мысленно окрестила она его. Они мило поболтали о всякой чепухе. Договорились, что пересекутся в обозримом будущем.

— Ты будешь моей, — уверенно сказал он на прощанье, сжав руку Гали выше запястья, на котором красовался бабкин серебряный браслет.

Она внимательно посмотрела на молодого человека и рассмеялась.

— Ну, тогда до встречи… где-нибудь…

А вечером Гали, естественно, оказалась в мастерской Храпова. Несмотря на разницу в возрасте, она прежде всего увидела в нем сорви-голову, озорника, баловня судьбы, не отягощенного никакими узами, кроме дружеских и любовных. То, что Виктор говорил о товарищеских отношениях между ними, тут же было исправлено, сходу.

Он овладел Гали прямо в коридоре мастерской, открыв дверь огромного шкафа, чтобы стало немного просторнее. Она держалась за шею художника, обвив его ногами. А за спиной колыхались какие-то шубы, кожаные пальто, но это не имело значения. Она получила ни с чем не сравнимое удовольствие… С таким человеком, и в самом деле, близкие отношения начинать нужно было именно так. Как оказалось, Храпов изысканно повторил «подвиг» Андрея Белого, описанный в каких-то дамских мемуарах.

— Считай, что мы с тобой теперь познакомились по-настоящему, — смеялся он, открывая бутылку шампанского. — Я не жадный и не ревнивый.

— Я восхищена, — ответила Гали, нисколько не покривив душой. — Только не надо шампанского, у меня с ним связаны плохие воспоминания.

— Иди, выбери сама, что захочешь, — махнул он в сторону шкафа, похожего на броневик. — Здесь все твое сегодня… И завтра тоже.

Она выбрала здоровенную бутылку шотландского виски.

— Славная лошадка Уайт-хорс, серебряная грива, белый хвост, — сверкнув глазами, пробасил Храпов. — Думаешь, что я надерусь, и ты свободна? Ошибаешься. После импортного самогона мой дружок стоит, как солдат с ружьем в карауле.

Храпов оказался любовником и авантюрным, и неутомимым, и, на редкость, искусным. Будучи необыкновенно умным, он понял, что имеет дело с родственной душой. Она догадалась, что попала в сети одного из обаятельных бабников Москвы. Это было замечательной удачей, потому что открывало двери едва ли не всех столичных салонов.

— Знаю, что ты бросишь меня и очень скоро, — говорил Храпов во время нехитрой кофейной церемонии. — Заранее вижу, как топорщат усы мои любимые конкуренты. Да ты увидишь их буквально сегодня.

— А почему не ты меня бросишь? — спросила она.

— Подрастешь — поймешь, — отмахнулся он, закуривая.

— Ты лучше всех, Виктор, — улыбнулась Гали, — ты — мой первый настоящий мужчина, да сам знаешь. Какие еще конкуренты!

— Девочка, ты только начинаешь славный путь, который будет усеян… телами. Кстати, тебя дома не потеряют?

— Теперь уж точно нет, — усмехнулась она и уставилась на Храпова, как будто увидела его впервые.

— Ты удивлена, — спросил Храпов, — что я столь откровенен с тобой? А что такого? Я — циник, но говоря точнее — киник, знаешь, что это?

— Я отягчена интеллектом, — улыбнулась Гали, — не в такой степени, как ты, но две-три сотни книг и несколько альбомов по живописи я все же освоила.

— Обиделась, моя радость, — сокрушенно произнес Храпов.

— Да что ты, Виктор, — отмахнулась Гали, — после того, что ты со мной делал сегодня ночью… Кстати, что это было?

— Господи, как ты улыбаешься, — он смотрел на нее одновременно и ласково, и хищно. — Я должен написать вот это…

— А ты хороший художник? — спросила Гали.

— Черт его знает, — махнул рукой Храпов, — я отличный рисовальщик…

— Что это значит? — удивилась Гали.

— В принципе — все, — ответил он. — Я могу нарисовать идеальный круг. Карандашом, не отрываясь, как циркулем…

— Я поняла, — быстро ответила Гали, почему-то смутившись.

Может быть, впервые и явно она столкнулась с тем, что называлось даром, который дается ни за что, ни про что… А спросила Виктора — хороший ли он художник — просто так, нужно же было сказать что-то серьезное. Ведь из множества людей, с которыми она сталкивалась, было не так уж много тех, кто делал свое дело по-настоящему превосходно. Себя Гали заранее относила к «немногим».

Но то, что Виктор — очень хороший художник, она поняла сразу, увидев его работы.

Утром, выбираясь из постели, Гали сначала встала на корточки, выгнула спину, чтобы как-то прийти в себя, и тут же увидела несколько чудесных эскизов именно в той стороне, куда случайно посмотрела. Обнаженные женские фигуры точно парили в воздухе, как бы прикрываясь тончайшим туманом, но не скрываясь в нем полностью.

Эти мгновенные штрихи, из которых составлялось целое, не имели никакого, казалось, отношения к тому, что было предметом изображения — изящное женское ухо, маленькая крепкая грудь, бесстыдно раздвинутые ноги с темным треугольником курчавых волос.

— Вот это, — она показала в сторону эскизов, так понравившихся ей, — ты сделал недавно?

— Тебе понравилось? — с некоторым недоумением спросил он.

— Это гениально, — ответила Гали, — но ведь они или она — не столь красивы…

— Да ничего, — ответил Виктор, — для меня натура не имеет значения. Настоящей красоты в мире не так много… — он посмотрел на Гали. — А к этим, — он махнул рукой, — ты не ревнуй. Помнишь, у Гогена есть картина с таким названием?

— Да, помню, — ответила Гали. — Там такая дама с плоским коричневым лицом, у нее нос картошкой. А что, ты мне за ночь сплющил мой великолепный нос?

— Да нет, — Храпов всмотрелся в лицо Гали, точно впервые видел ее. — Ничего я не сплющил. А вот ты напомнила мне о том, что время летит стрелой.

— Ты про что? — простодушно спросила она. — Я здесь, вот она я… ты ведь любишь меня.

— Да, — крайне серьезно ответил он, — это не обсуждается. Черт, я и не думал вчера, куда вляпался. Я скажу тебе одну вещь, пока не забыл: никогда не связывайся с такими, как я. Понятно?

— Почему?

— Я же говорил, что мы с тобой похожи… Ну, смекай, моя радость.

— Я о чем-то догадываюсь, но смутно.

— Ну и правильно, что смутно. Темны воды.

Храпов с самого начала поставил себя так, что никаких шансов управлять этим человеком Гали не имела. Это немного обидело ее, ведь вместе с Храповым в ее жизнь пришло нечто необыкновенное — приближение зрелости, о которой она думала с радостью, трепетом и инстинктивным страхом рано состариться. Откуда взялись такие мысли? Может быть, это уроки Софьи Григорьевны, может быть что-то другое… Верно, стены арбатской коммуналки были пропитаны каким-то духом, делающим блеклыми и молодость, и блеск, и прелесть… А вот с этим Гали согласиться не могла никак.

Подружка ее, Варвара, как-то обмолвилась, в очередной раз восхищаясь фигурой Гали:

— На твоем месте я обдирала бы московских художников, как липку. Понимаю, что натурщицей быть противно, но для тебя — это семечки… как я думаю. Двадцать минут унижения и полный карман…

— Мелочи, — фыркнула Гали. — Они же бедные, как церковные мыши.

— Не все, — парировала подруга. — Хочешь, сосватаем тебе богатенького творца?

— Только молодого, — съязвила Гали, — старые греховодники меня интересуют мало. Разве что в виде исключения. Она тут же вспомнила про Хмельницкого.

— Неделя прошла, а до нас не дошла, — резюмировал Храпов, просыпаясь в объятиях Гали.

— Почему неделя? — спросила она. — Намного больше.

— Такая пословица, — ответил он.

— Что это за агрегат? — спросила Гали, показывая на старинное сооружение с большим колесом и какими-то металлическими пластинами.

— Это станок, — ответил Храпов, — деньги печатать.

— Ты серьезно? — испугалась она.

— Да что ты, — успокоил ее художник, наливая себе виски. — Картинки всякие печатать, офорты, автолитографии. Я когда-то занимался этим. А сейчас что-то лень. Уж больно кропотливая работенка.

— А мне покажешь?

— Нет.

— Почему? Я хочу знать.

— Разумно, — неожиданно согласился Храпов. — Ты смышленая и можешь много добиться, ну, например, в искусствоведении.

— Ты серьезно так считаешь? — изумилась Гали, впервые подумав, что, действительно, могла бы стать специалистом в этой сфере. Только в Москве неофициальной, потому что ее интересовала Москва другая. Другую Москву ей когда-то открыл Макс Зотов.

— Вот черт, совсем забыл, — внезапно нахмурился Храпов, — давненько не был я в «Национале».

Она поняла, что милый Виктор шутит, он просто собрался выгулять ее.

— Нас туда не пропустят, — заныла Гали, подыгрывая ему, — там же вечное спецобслуживание.

— А мы представимся какими-нибудь специалистами, — рассмеялся Виктор, натягивая штаны. — Выбери мне пиджак и галстук. Кстати, а как у тебя со вкусом?

— Да никак, — ответила Гали, — ты мне больше нравишься голым.

— Ты даже не представляешь, дорогая, насколько изменилась Москва за последние несколько лет, — говорил Храпов, усевшись за руль автомобиля и мягко трогаясь с места.

— Куда мне, — ответила Гали.

— Ты — ласточка перемен, — рассмеялся Храпов. — Только не осознаешь это. У Рэмбо есть элегия, она называется «Париж заселяется вновь», если захочешь, я прочту ее тебе… в переводе этого, вашего певца евреев, Эдуарда Багрицкого. Ох, роскошная и циничная вещь… Так вот, сейчас с Москвой происходит то же самое…

— Кем же она заселяется, Виктор? — спросила Гали. — Ты знаешь, иногда я не люблю Москву. Да и ты мечтаешь увидеть Париж и умереть.

— А ты посмотри вокруг, — голос его приобрел менторские нотки. Гали уже знала, что сейчас пойдет возвышенный монолог.

— Иностранные туристы, появились проститутки, представляешь, кинозвезды из-за бугра ошиваются, вон тот хмырь в шляпе, — он махнул рукой в сторону какого-то мужика, — явно валютчик… лепота, радость моя. Сегодня, например, я познакомлю тебя с самим Грегори Пеком…

— Да ну? — удивилась Гали. — Он что, приехал в Москву?

— Нет, это Грегори Пек отечественного разлива, но хорош, хорош, не хуже натурального.

— Ты мой Пигмалион, — вдохновенно воскликнула Гали, — с твоей помощью я стану Галатеей.

— Хм, — с уважением посмотрел на нее один из лучших художников Москвы, — в этом, несомненно, есть зерно истины. Не зря же мы встретились. Кстати, а на кой ты приперлась тогда к Дому кино?

— Пришла защитить тебя от порчи и сглаза. Смотри, сколько людей вокруг тебя питаются твоей энергией.

— А ты что, это видишь?

— Скорее чувствую. А если честно, то чтобы помочь тебе расстаться с жизнью безболезненно.

Храпов несколько раз говорил ей — и вполне серьезно, что не проживет долго. «Но ты же здоров, как бык-производитель, Виктор, — возражала она, — ты — победитель».

«В том-то все и дело, — цинично отвечал он, — добавь еще, что у меня есть все. Но пойми, что мне это не нужно… А другого нет… кроме тебя… Но мне будет очень больно расставаться с тобой, когда придет время».

Храпов притормозил у пересечения улицы Горького с площадью, и вскоре они, праздно и весело болтая на гастрономические темы, направились в кафе «Националь», культовое место Москвы времен «оттепели».

Как и во многих других злачных местах столицы, Храпова здесь прекрасно знали. Швейцар чуть ли не под козырек взял, издали увидев его с новой спутницей.

— С дороги, шестерки, туз идет, — улыбнулся он, мгновенно оценив достоинства новой пассии.

Гали была немного уязвлена, почувствовав себя на секунду очередной роскошной декорацией или рекламным щитом, который Храпов сварганил на ходу, не прилагая особых усилий.

— Начнем обряд инициации, — улыбнулся Храпов, открывая бутылку шампанского.

— Чего-чего?

— Посвящения…

— Во что, интересно знать…

— Да кто его знает… там видно будет. Я пью за тебя, а ты за все, что хочешь.

— За тебя, Виктор, — с пафосом произнесла Гали, — похоже, что это второй твой дом…

— Вроде того, третий — четвертый, — ответил Храпов. — Только не думай, что я от этого в восторге.

— Да что мне до них, — усмехнулась Гали, имея в виду красивых молодых людей, которых в кафе было полно. Это был молодняк, детки партийной номенклатуры. Она с брезгливостью подумала, что все еще идет той же самой дорогой, которая началась на вечере в 110-й элитной школе, когда она познакомилась с генеральским сыном. Но, похоже, что другой дороги нет и в помине. Внезапно ей стало предельно ясно, почему так скучно талантливому Храпову. Да он же вертится, как белка в колесе, без всякой надежды вырваться из этого круга.

— Слушай, Виктор, — неожиданно для себя спросила она, — а ты вообще не был за границей?

— Нет, — пожал он плечами, — даже в Улан-Баторе не был. Да на хрен он мне нужен. А без Монголии, голуба моя, Франции не видать, как своих ушей.

— Да нет же, почему?

— Я не член КПСС, милая, — усмехнулся Храпов. — Да и не сочувствую, говоря по правде. На мои партвзносы они могли бы построить еще пару-тройку психушек для инакомыслящих.

— Не надо так громко, — взмолилась Гали.

— А! — отмахнулся Храпов. — Эту хохму еще год назад высоко оценили на Лубянке. А для пользы дела они же пустили слушок, что я с ними… хм… связан…

— Там работают очень остроумные люди? — удивилась Гали.

— Конечно, — ответил Храпов, — но только их великолепное остроумие неизвестно никому.

— А кто настучал на тебя?

— Сейчас увидишь, — подмигнул он. — Шучу… Познакомишься с героем «Римских каникул».

Двое молодых людей довольно-таки бесцеремонно, как показалось Гали, уселись на свободные стулья за их столиком.

— Привет, — сказал один, обращаясь к Храпову.

— Добрый день, мисс, — поздоровался с Гали второй, одновременно поклонившись Храпову, а первый повторил это движение в сторону Гали.

Эта мизансцена была разыграна безупречно.

— Салют, конкуренты, — приветствовал их Храпов, привычно обрадовавшись.

— Два мушкетера, — обратился он к Гале. — Имена подбери сама.

Все трое тут же рассмеялись, точно вспомнив что-то приятное, но известное только им.

— Гали Бережковская, — представил ее Виктор, — дитя арбатских дворов, осторожно, ей покровительствует Диана Римская.

Красавец, действительно, похожий на Грегори Пека, поднял вверх большой палец, после чего представился:

— Феликс Воробьев.

— Юрий Пайчадзе, — отрекомендовал второго Храпов, — Мы знакомы, почитай, с детства. И все еще терпим друг друга.

— Игорек, — позвал Храпов официанта, — еще пару шампанского.

— Я пью «Столичную» сегодня, под настроение, — признался Феликс.

Феликс показался ей на редкость милым и смышленым. Она догадалась, что он сразу же стал играть — для нее. Это было приятно.

— Налетают мрачные мысли, Виктор, — говорил он через несколько минут, опрокинув одну за другой пару рюмок. — В этой кафешке любил выпивать Юрий Олеша. И вот какой сон он рассказал однажды. Просыпается он на чердаке, паутина, летучие мыши, тоска… И тут приходит смерть. Посмотрела на него и спрашивает: «Ты кто такой?». Он, соответственно, представился. «А что умеешь?» «Я все умею называть другими словами». Во как. «Ну, назови меня…»

Храпов усмехнулся.

— Ну и что? Другие называли.

— Кто? — удивился Феликс.

— Баратынский, например. «Смерть дщерью тьмы не назову я» и так далее…

— Хм, — задумался Феликс, — старик, спиши слова, а то я точно свихнусь…

Пайчадзе и Воробьев, как видно, забрели сюда только похмелиться и вскоре откланялись.

Феликс на прощание посмотрел на Гали как-то особенно и пригласил Храпова вместе с ней в гости к себе на дачу.

В бурном вихре новой московской жизни Гали пришла в себя не сразу. Как она объяснит свое долгое отсутствие матери? Врать не хотелось. Но, к счастью, и не пришлось. Все устроилось весьма странным образом.

Как только она появилась в «моссельпромовском доме», Софья Григорьевна, ни о чем не спрашивая, с порога заявила:

— Боже, какая ты жестокая, дочь!

— А в чем дело? — изумилась Гали, понимая, что она виновата перед матерью.

— Нельзя же так обращаться с женихом, милочка, — продолжала Софья Григорьевна. — Он же без тебя и дня прожить не может. Есть хочешь?

— Нет, — пожала плечами Гали, — Макс, что ли, нарисовался?

— Звонила его мама, — с пафосом произнесла Софья Григорьевна, — чудесная женщина, царственная, как она тебя любит! Просила быть понежнее с ее сыном, что-то с ним сейчас не то…

— Где он? — растерянно спросила Гали, мгновенно забыв о Храпове, о «новой» Москве.

— Сейчас на даче, — ответила мать. — Помирись с ним. Его мама говорит, что вы поссорились… И что с ним сделалось!

— Да я не против, — согласилась Гали. — Я хоть сейчас поеду. Она была счастлива, что ничего не надо объяснять матери.

— Я ведь предупреждала, что ты можешь испортить ему жизнь, — нахмурилась она. — Ты себя еще не знаешь.

— Не знаю, — кивнула Гали, — не дано. Ты хочешь, чтобы я поехала немедленно?

— Ну, конечно же, нет, — отмахнулась Софья Григорьевна, — а ты как считаешь?

— Поеду, пожалуй, но не сейчас, — сказала Гали.

Храпов, потеряв ее из поля зрения на несколько дней, казалось, исчезновения не заметил, а возвращение принял как должное. Она появилась у него утром, а к вечеру они уже катили в авто на дачу Феликса Воробьева.

Московский «Грегори Пек» обрадовался ее приезду. А Храпов в тот вечер все внимание сосредоточил на какой-то длинноногой блондинке.

— Чисто деловые отношения, — подмигнул он Гали, — после все объясню.

С этой дамочкой он вскоре растворился в живописных сумерках старой дачи. А неутомимый Феликс увел совершенно обескураженную Гали и как-то незаметно овладел ею.

Гали проходила свои университеты. Храпов преподал ей урок общения в постели с «человеком-быком», «буйволом», удовлетворявшим, прежде всего, свою страсть и уже по ходу дела ее страсть. Он никогда не спрашивал ее, что и как она хочет. Он просто брал ее, когда и где ему хотелось. Гали училась безропотно следовать мужской воле, полностью растворяя свое Я в его желаниях.

Феликс был полной противоположностью. Только в самом начале он проявил качества «мачо», легко сломив ее слабое сопротивление. Но далее она почувствовала себя царицей — любое легкое движение, любое ее желание, даже не произнесенное вслух, удовлетворялось с особым изяществом и обожанием. На обнаженном теле Гали не осталось ни одного дюйма, к которому бы не прикоснулись губы и руки Феликса. Он был неутомим, и Гали чувствовала, что доставляет ему огромное удовольствие.

Наутро она с изумлением смотрела на двух мужчин, которые вели себя так, будто ничего не произошло.

«Ты дождешься, — сказала себе Гали, — в следующий раз Виктор предложит кувыркаться втроем с этой белокурой стервой. Но этого не будет никогда». Никогда?…

Так получилось, что следующим в ее «списке» оказался настоящий иностранец, после мнимого Грегори Пека настоящий, хоть и мелкотравчатый — Мишель Готье, корреспондент журнала «Пари Матч». С ним Гали познакомила в том же самом «Национале» Валентина Кустинская, какая-то там кузина ее старинной подруги Варвары.

Двери в кафе «Националь» для Гали теперь были открыты всегда. Кустинская, встретив ее там, поначалу удивилась, но тут же сделала вид, что ничего такого у нее и в мыслях не было.

— Как там Варька? — спросила Гали, поздоровавшись. — Есть хочу смертельно. Замуж не собирается?

— Зачем? — усмехнулась Кустинская. — Да ты сама знаешь. Она очень переменилась…

Что она должна была знать, Гали как-то не заинтересовало. Может, Варвара стала лесбиянкой, какая разница. Но то, что Валентина ждала француза, Гали подкупило.

— Да так, ничего особенного, — поморщилась откровенная Кустинская, — журналист, но не демон. Галантный мужик, правда, в остальном — тьфу. Зато всегда надушен, накрахмален.

— Французский шпион, — ответила Гали, налегая на антрекот.

— Завербованный нашими, — усмехнулась циничная Кустинская. — Хочешь его?

— Нет, — ответила Гали, — у меня есть…

— Француз всегда на что-нибудь сгодится. Ну, духи подарит, на авто прокатит. Машина у него — песня.

Готье появился минут через тридцать. Гали уже собиралась уходить, но милостиво согласилась задержаться еще на полчаса, заметив, что француз просто остолбенел, только посмотрев на нее.

«Он мой, — решила Гали, — но только по расписанию. Черт, как много нужных мужиков».

С Мишелем она переспала на следующий день, в квартире этого милого француза, иногда по-детски трогательного. Он оказался внимательным, заботливым и щедрым любовником. Уже на третий день знакомства француз принес несколько журналов-каталогов, которые получали западные дипломаты в Москве для того, чтобы заказывать кое-какие вещи, пользуясь значительными скидками. Гали провела совершенно волшебный вечер в объятиях Мишеля, выбирая для себя красивые вещи. Все это было весьма своеобразной местью и Виктору, и Феликсу. А то, что француз — вовсе не половой гигант, как Виктор Храпов или Феликс Воробьев, а так сказать — «скромный клерк», не имело никакого значения.

Как журналист популярного западного издания Готье автоматически получал приглашения на все сколько-нибудь выдающиеся театральные премьеры, концерты, выставки. Мишель стал для нее прообразом «настоящего француза», которого она непременно однажды встретит. История с Феликсом, которому «прекрасный возлюбленный», «гуpy» Храпов передал ее просто так, на одну ночь, изменило её представление о семье, браке и верности. Наблюдая отношения мужчин и женщин, она начинала понимать, что женщины в большинстве своем хитрее и циничнее мужчин. Они сначала заманивают их в свои сети, а затем используют. Ей нужно было научиться этому искусству.

— Сегодня ты увидишь один из самых красивых московских домов, — небрежно бросил Храпов.

— В каком смысле? — спросила Гали, — Для чего мне видеть его?

— Я как-то рассказывал тебе о русском модерне.

— Да, помню — и что?

Гали чувствовал себя крайне утомленной, и в тот момент не была расположена к каким-либо поездкам.

— Мне кажется, тебе будет более чем интересно, — загадочно ответил Храпов. — Ты плохо себя чувствуешь? Я тоже, говоря честно. Вот вместе и развеемся. Мы едем к Бутману.

— Да? — обрадовалась Гали. — Сразу бы так и сказал.

Она много слышала об этом коллекционере. Храпов давно собирался познакомить Гали с одним из своих приятелей, но почему-то все откладывал.

Настроение Гали заметно улучшилось. Даже звучание этой смешной фамилии «Бутман» показалось живым и теплым.

— А где он работает? — спросила Гали по дороге. Храпов легко вел «Волгу», пробок в Москве в то время не было вообще.

— Да как бы нигде, — рассмеялся он. — Числится искусствоведом в каком-то третьесортном московском музее. Но Эдик — очень богатый человек.

— Богаче тебя? — удивилась Гали.

— Я — другой, — строго ответил Храпов. — Деньги пришли — деньги ушли. Ты меня знаешь. А Бутман — это штучка. Он вроде Скупого рыцаря, помнишь у Пушкина?

— Еще бы, — улыбнулась Гали, — он такой основательный, правда Пушкин из него монстра сделал. Бутман — тоже монстр?

— Я этого не говорил, — отмахнулся Храпов. — Очень милый человек, внешне похож на британского лорда. Не то, что я.

— Зато ты прекрасный любовник, — дипломатично ответила Гали, — и мой самый любимый. Но где же этот модерновый дом?

— Вон, впереди, — махнул рукой Храпов.

— Дом — ничего особенного, — сказала Гали, — таких в Москве множество.

— Сейчас ты заговоришь по-другому.

— Что за прелесть, восхитилась Гали, — показывая на высокую металлическую решетку, которой был обнесен двор дома. — Какой великолепный орнамент… Даже не верится, что вся эта красота сделана кузнецом из железа. Мне кажется, я видела это когда-то…

— В этом орнаменте зашифрована полная и сакральная формула оргазма, — таинственно произнес Храпов.

— Может быть, ты прав, — помедлив, серьезно ответила Гали.

— Хочешь сказать, что ты жила в век модерн?..

— А что? — оживилась она. — Я немножечко верю в переселение душ. Правда, тело у меня тогда было почти такое же… А ты против?

— Да что ты, — ответил Виктор, чем-то озабоченный. — А ты уверена, что у тебя — твое тело?

— Нет, — рассмеялась она, — было другое, но очень похожее.

Глава 7. Quae fuerant vitia, mores sunt [5]

Бутман жил на шестом этаже. Туда они поднялись в просторной деревянной кабине лифта. Позвонив в дверь, они услышали, как хозяин открывает бесчисленные запоры, точно это была вовсе не квартира, а какой-то подвал, набитый сокровищами. Так думала Гали.

Бутман сразу понравился ей. Настолько, что мелькнула шальная мысль — умный Храпов все просчитал и хочет избавиться от нее, передав с рук на руки этому «лорду». Может быть, она была недалека от истины.

Картины известных русских мастеров, чудесные старинные иконы, средневековое холодное оружие, мечи, алебарды, шпаги, совершенно роскошный отреставрированный арбалет, прелестные фарфоровые статуэтки, китайские вазы, элегантная мебель из карельской березы. Гали не представляла, сколько может стоить какая-либо из этих вещей.

— Этой Диане, — восхитилась она, разглядывая статуэтку своей покровительницы, — просто нет цены.

— Всему есть цена, — с холодным достоинством произнес «лорд», чем подкупил Гали. Она считала так же.

Богатый, талантливый, но размашистый и задиристый Храпов показался ей антиподом Бутмана. Она подумала, что в Храпове доминирует подчас «комплекс Наполеона», ахиллесова пята всякого ярко талантливого человека, с детства чем-то обиженного.

Она имела в виду только рост и внешность. Мысленно извинившись перед Виктором, она обратила все внимание на хозяина квартиры.

А через два дня Гали сама позвонила Бутману, решив не слишком церемониться. Он нисколько не удивился и, как она решила, не очень-то обрадовался. Хотя, может быть, в этот день у него были какие-то иные дела.

— Вас устроит грузинская кухня? — спросил он.

— Да, — кротко согласилась Гали, у которой в этот день вообще не было никакого аппетита.

Она заранее чувствовала, что в жизни грядут большие перемены. Храпов отдалялся от нее, как некий берег. А прибьется ли она к другому, было не вполне понятно.

Они встретились с Бутманом вечером у ресторана «Арагви», в котором Гали бывала несколько раз с Виктором. Но от Бутмана она этот факт решила скрыть, предполагая, что «лорд» будет держать марку и не стоит мешать ему.

— Я слышала об этом заведении, — несколько рассеянно и даже равнодушно произнесла она. — А почему мы встретились именно здесь?

— Это культовое место, — охотно объяснил Бутман. — Тут перебывали все знаменитости.

— Эти призраки, случаем, не навредят нам? — спросила Гали.

— Ну что вы, — рассмеялся Бутман, — разве может вам навредить Лион Фейхтвангер?

— Он — нет, — простодушно обрадовалась Гали, с трудом подбирая подходящую маску для этого вечера.

Та, «храповская», Гали только отчасти соответствовала новым условиям и обстоятельствам.

Стол был заказан Бутманом заранее.

— Не уверен, что именно за этим столом автор «Гойи» пьянствовал с Валентином Катаевым, но…

— За этим, — твердо возразила Гали. — За каким же еще?

Гали обратила внимание, что ее зрелость и самостоятельность удивили его. Подошел официант, Бутман сделал заказ.

— У меня появился аппетит, — улыбнулась Гали, — вы так роскошно заказывали, так произносили названия этих грузинских блюд…

Бутман тут же прочел что-то вроде трактата на эту тему.

— Талантливый человек талантлив во всем, — восхитилась она.

— Вы мне льстите, — ответил Бутман, — но знание «мировой кухни» — это тоже вроде как моя специальность. К тому же, сейчас все смешивается в едином тигле, вы не заметили? Как изменилась Москва, например… Какое-то иное дыхание…

— Да, — согласилась Гали чисто механически, тут же прикинув, действительно ли хоть что-то стало выглядеть иначе.

Но ей было трудно судить об этих материях. С ней что-то произошло, спору нет.

— Вы знаете, Эдуард, — вскоре заговорила она, выдержав идеальную паузу, — меня очень интересует ваша специальность.

И она попала в точку. Бутман не считал то, чем он занимался, увлечением, это была профессия, не признанная в стране, где он жил.

— Мне кажется, я была бы совершенно счастлива, занимаясь только этим, но желания мало, необходимы и знания, и чутье…

— И большие деньги, — улыбнулся Эдуард.

В этот момент официант принес бутылку коллекционного «Цинандали». Но слово было сказано. «Большие деньги». Пока официант открывал бутылку и изящными движениями наполнял бокалы, за столом сохранялось благоговейное молчание.

— Я вижу, что вы немного смущены, — разрядил он паузу, поднимая бокал. — Но почему бы вам не начать деятельность на этом… поприще… с того, чтобы поучиться у меня? Если вы решили со временем заняться антиквариатом, то от меня узнаете много полезного…

— Я с радостью, — Гали сверкнула глазами, — но я-то чем могу быть полезной вам?

— Об этом поговорим после, — ответил он, рассматривая на свет вино в бокале.

— Что ж, виват, грузинская кухня, — улыбнулась Гали, пригубив прекрасного вина.

Эту ночь она провела в спальне Эдуарда, оказавшегося пылким и изобретательным любовником.

«Храпов — скотина», — со злостью подумала Гали утром, выбираясь из постели. Первым делом она заметила прелестный бюст Юноны в углу комнаты. Бутмана нигде не было. «Виктор дрых бы еще без задних ног», — она почему-то второй раз вспомнила Храпова.

Гали решила, что знаменитый художник проявил удивительную легкость, расставаясь с ней. Поменяться женщинами на одну ночь с московским «Грегори Пеком» — это одно. С ее стороны не было особых возражений.

«Интересно, все, что со мной происходит, случайно или нет? — подумала она. — Надо будет допросить с пристрастием милого Виктора». Эти размышления прервал Бутман, который возник в дверях. Гали, приветливо глянув на Бутмана, спросила, может ли она позвонить домой.

— Куда угодно, — добродушно разрешил Бутман.

— Мама, я в гостях, — весело щебетала Гали через несколько секунд. — Я сейчас же приеду, не волнуйся.

— Что стряслось? — спросил Бутман.

— Да у сестры проблемы в школе, — соврала Гали. — Дело в том, что для Изольды лучший педагог — это я.

— Не сомневаюсь, — согласился Бутман, как бы заново разглядывая «невинную жертву», которая вовсе не собиралась у него задерживаться. А потерять эту девчонку сразу коллекционер не хотел. Это и было написано на его холеном лице. Гали заметила, что «лорд» несколько смутился, почувствовав, что она собирается без долгих проволочек покинуть его квартиру. Словно не было вчера намеков на возможное ученичество. Заметив, что он собирается что-то сказать, Гали опередила «лорда». Она взяла его за руку и нежно прошептала на ухо:

— Эдик, ты еще не показал мне свою коллекцию.

— Позвони мне завтра, — пробормотал он, — я буду… около пяти… Поговорим о будущем. У меня есть неплохая идея — и не одна…

— Заранее благодарна, — улыбнулась Гали. — Какие чудные часы!

Большие напольные часы заполнили комнату мелодичным звоном. О происхождении этих часов, как и многого другого в его коллекции, Бутман готов был рассказывать прямо сейчас.

— Это чудо сделано в Швейцарии почти сто лет тому назад и принадлежало знаменитому купцу Елисееву.

— Да? — удивилась Гали, точно не поверив сразу. — И откуда же это известно? Бросив взгляд на зеркало, висевшее в коридоре, она направилась к выходу.

На следующий день Гали позвонила ровно в пять. Бутман был на месте и несказанно обрадовался.

— Ты дома? — спросил он. — Хочешь, пришлю машину.

— Я была в библиотеке, — ответила она, — звоню из автомата. Скоро и сама приеду, как договаривались.

«Вводный урок» начался с того, что Бутман легко поднял ее на руки и увлек на диван.

— Я не против, — смеялась она, шутливо отбиваясь. — Но ведь так я ничему и никогда не научусь…

— Основное в нашем деле — постоянно учиться, — минут через тридцать Эдуард вещал, как лектор с кафедры.

— А это что? — Гали ткнула пальцем в длинный, метров в пять, кусок какой-то узорной ткани.

— Это? — нахмурился Бутман. — Шкура питона из Африки.

— Ты сам его подстрелил? — спросила она.

— Да нет, — удивился Бутман, — кто же мне позволит стрелять в Африке питонов? Его убили аборигены, съели, а шкуру привез один мой приятель. Прекрасно, что ты столь любознательна, но сегодня у нас другая тема.

— Ну, Эдик, — надула губки Гали, — ты сам начал занятия совсем с другого.

— Да, ты права. Я не с того начал. О технологиях, которыми пользовались старые мастера-ювелиры, я расскажу после. А начать следует вот с чего: нужны обширные связи в нашем замкнутом мирке. Надо хорошо знать коллекционеров, их характеры, финансовые и прочие возможности. Так что, позволь представиться — это я. Меня ты успела немного узнать и уже пользуешься этим знанием. Ты — хороший психолог, я уже понял и оценил это. Так что для начала я приготовлю список литературы, которую ты должна будешь изучить капитально. Эти книги доступны, разве что никому особенно не нужны. Кроме избранных.

— Ты думаешь, я способна быть избранной?

— Да, — ответил Бутман, — у тебя есть два преимущества перед остальными — молодость, стремление завоевать мир и… хороший учитель.

Бутман замолчал, внимательно рассматривая Гали.

— Я знаю, — кивнула она, — придется много читать — это для меня привычное дело. И слушать я умею. У меня такое чувство, что я выросла среди людей, которые не привыкли делиться знаниями.

— Это верно, — подхватил Бутман, — знаю по себе.

— Серьезно, Эдик? — спросила она, — По тебе не скажешь. У меня, Эдик, неплохая память. Вот если ты поможешь мне погрузиться в мир искусства, в котором ты, как рыба в воде…

— Помогу, моя волшебница.

— Обещаю запоминать все, сказанное тобой. Она молитвенно сложила руки на груди. Похоже, что именно это признание стало ключевым в начале их отношений. Еще три дня назад Бутман не мог представить, что у него появится очаровательное второе «я» в женском облике, схватывающее все на лету.

Однажды он признался Гале, что с детства более всего страшится своего физического исчезновения. Отсюда страсть к коллекционированию дорогих вещей, которые одержали победу над временем.

— Я боюсь стремительного бега времени, — говорил он ей, вернувшись однажды изрядно выпившим. — С каждым прожитым днем уходит часть моей жизни. Нет, ты не понимаешь. Но ты однажды вспомнишь меня… потом… и все оценишь. Я в тебе не сомневаюсь.

Впрочем, какие бы мотивы не двигали Бутманом (может быть, он смертельно боялся одиночества), Гали пользовалась ими в полной мере. Она точно чувствовала, когда именно должна была оставить этот «дом-музей», когда вернуться…

Эдуард платил за это щедро. Гали была его светлой тенью. Но однажды он завел разговор, оказавшийся для нее весьма неприятным. Он был как никогда участлив и в то же время необычайно собран.

— Гали, — мягко и даже вкрадчиво начал он, — я хочу поговорить о тебе.

— Я ни на что не жалуюсь, Эдик, — ответила она. — Наоборот, я тебе так благодарна.

— Тебе, — важно произнес он, — пора обзавестись каким-либо социальным статусом.

Гали осторожно закрыла альбом с работами Врубеля.

— Мой статус меня вполне устраивает. Я — юная «дама с камелиями». Будем называть вещи своими именами. Это, может быть, и скверно. Не спорю. А хуже всего, что я этого вовсе не стыжусь. Я не чувствую себя жертвой и спокойно сплю по ночам.

Бутман почесал кончик носа, потрогал горбинку, которая делала его похожим на ассирийца.

— А я ночей не сплю, стараюсь хоть что-то придумать… для тебя…

— Я рада, — ответила Гали.

— Это я рад, Гали, что у тебя столь крепкая психика и независимый ум. А в анкетах ты тоже пишешь «дама с камелиями»? Дело в том, что образ жизни, который ты ведешь, уголовно наказуем. Послушай, вертушка, ты должна где-то числиться на работе.

— Да, вот это я упустила. А что, есть какие-то идеи? Я не против того, чтобы числиться, но высиживать день за днем в конторе я не собираюсь…

— Есть простая и эффективная идея, — продолжил Бутман. — Как ты относишься к факультету искусствоведения?

Гали вскочила с дивана, на котором возлежала в позе киплинговской пантеры.

— Эдик, и это говоришь мне ты, лучший из профессоров. Что может мне дать этот факультет после тебя? Научный коммунизм, историю КПСС?

— Совершенно верно, дитя, — ответил Бутман. — В этой стране все должны пройти через научный коммунизм. В той или иной форме. Лучше выбрать наиболее безопасный вариант. Не забывай, что для большинства я обыкновенный музейный работник.

— Эдик, с чего ты взял, что я буду заниматься нашим делом именно в этой стране? Я надеюсь, что когда-нибудь мне посчастливится уехать отсюда. Ты ведь знаешь, что советских евреев скоро станут выпускать в Израиль… Разве не ты говорил мне об этом? Да и другие пути есть…

— Что ж, тогда советский диплом тебе вряд ли понадобится. Но быть студентом — это так замечательно…

— Ну, тогда наливай, Эдик, — всплеснула руками Гали, — я выпью за твою прозорливость.

Эдуард медленно поднялся с кресла, в котором сидел, подобно древнему императору, достал из шкафа бутылку французского коньяка…

— Пристрой меня смотрительницей в твой музей… но я хотела бы появляться там не чаще двух раз в месяц. И только в бухгалтерии.

— Ты не можешь знать, — задумчиво изрек он, открывая бутылку, — что такое пытка упущенными возможностями. Лет в сорок начинает казаться, что отвергнутые дороги, то есть те, которыми мы в двадцать пренебрегли, были самыми что ни на есть перспективными.

— Что ж, тогда я все равно обречена о чем-то жалеть, — возразила Гали. — Вот уж не знаю — о чем. Желаний все равно намного больше, чем сил и времени. А потом, Эдик, я где-то вычитала фразу, которая меня просто очаровала. Скорее, не фраза, а мудрая просьба — «берегите желания». Как бы сам Господь Бог просит.

— Ты права, детка, — согласился Бутман. — Меня радует твоя ранняя зрелость. Я читаю лекции в Суриковке. Тебе стоит походить туда хоть полгода. За это время ты усвоишь весь шестилетний курс. С твоей памятью, с твоей интуицией. Конечно, это не даст тебе официального статуса, но…

Шли дни, недели, месяцы. Она ходила в Суриковское училище, где порой сталкивалась с Хмельницким. Но тот, видя ее рядом с Бутманом, «кривил рожу». Она чувствовала себя едва ли не Манон Леско, в чудесном облике которой все же было для Гали нечто отталкивающее. Спецкурс Бутмана был одним из самых интересных событий в семестре, а сам «лорд», стараясь блеснуть, прежде всего, перед своей любимой ученицей, очаровывал многих. Даже заядлые снобы и прогульщики старались не пропустить лекций Бутмана. Для Игоря Хмельницкого все это было пыткой.

— Прощальный концерт, — как-то вспылил он в разговоре с Гали. — Он на полных парах катится к закату. Еще немного — и абзац.

— Он — Мефистофель, — улыбнулась Гали, — о каком закате ты говоришь, милый?

Она поддразнивала Хмельницкого, прекрасно понимая, что тот злится на соперника.

Бутман понимал, что все больше привязывается к этой, в сущности подобранной на улице, девчонке. Разница в возрасте его вовсе не смущала, в своей сексуальной валидности он был абсолютно уверен. Гали подходила ему и по темпераменту, и по готовности экспериментировать в постели, а ее молодое, пахнущее лесными ягодами тело заводило его донельзя. Он обладал огромным по советским меркам состоянием — во-первых, имел бесценную коллекцию, а во-вторых, долларовую наличность.

В Гали удивительно сочетались обаяние и дерзость, аристократическая изысканность и вульгарность, безрассудство и расчет, женственность, мягкость и жестокость, которой мог бы позавидовать морской пират.

Однажды, возвращаясь домой, Бутман стал свидетелем сцены, зрелище которой изумило его. Подходя к подъезду, он услышал дворовую перепалку, причем солировал голос его возлюбленной. Два парня перегородили Гали дорогу, закрыв возможность проскочить в подъезд.

— Смотри, какие желуди у кадра в ушах. Рано тебе их носить, оставь нам на хранение, подрастешь — отдадим.

— Ты на кого письку дрочишь, зелень зачуханная? — заорала Гали. — Шило тебе в жопу вместо укропу и желудей впридачу на сдачу. Сейчас напарафиню тебе хлебало так, что до утра рыгать будешь.

— А ты, гондон полированный, что зенки вылупил? — она угрожающе повернулась ко второму, который с вытаращенными от неожиданности глазами, неловко попятился назад, и, оступившись, повалился на спину.

Гали наклонилась над парнем и каблуком ударила в пах.

— Я тебе сейчас яйца вырву, падла, сдристни на скорости, пока я добрая! Через секунду их и след простыл.

— Что это было? — спросил Бутман. — Кто тебя этому научил?

— Привет, — зло прошипела Гали. — А ты что, стоял за углом и от страха обоссался? — с издевкой добавила она, разглядывая его брюки.

— Да нет же, я просто не успел подбежать к тебе, прости. С тобой все в порядке? — и он инстинктивно провел рукой по ширинке.

— У шпаны хороший вкус, они оценили сережки, которые ты мне подарил. Пришлось вспомнить приемы и язык родного двора.

Гали было неприятно, что Эдуард стал невольным свидетелем этой сцены.

Вполне возможно, что этот случай сказался на его отношении к ней. Эдуард Бутман поостерегся жениться на этом чудесном «дичке», в котором доминировали расчет и коварство. Примерно так она сформулировала для себя то, что смутно ощущала прежде. После нескольких месяцев совместной жизни Гали почувствовала, что любовник ведет двойную жизнь.

Любопытная Гали старалась первой брать трубку телефона и знала почти всех звонящих по голосам. Один из них, например, все время звонил только из телефона-автомата. Для разговора с ним Бутман всегда уходил в другую комнату, где был второй телефон, после чего быстро собирался и пропадал до позднего вечера. В сырую погоду на башмаках коллекционера всегда оставалась загородная грязь. Эту загадку ей хотелось разгадать во что бы то ни стало. Однажды ей повезло. После короткого телефонного разговора Эдуард ушел все с тем же портфелем, но вернулся почти сразу — через час.

— В такую погоду добрый хозяин и собаку из дому не выгонит, — ворчала Гали, отправляя продрогшего Бутмана в душ.

Она забралась в кресло, укрылась пледом и принялась изучать книгу по гемологии, новой для нее науке о драгоценных камнях. Но через минуту сбросила клетчатый плед и прошмыгнула в гостиную, где Бутман только что поставил портфель. Было слышно, как шумит вода в ванной, как «лорд» плещется и фыркает. Она открыла портфель. Сверху обнаружила белье, мочалку и другие банные принадлежности.

«Странно, он никогда не говорил, что ходит в баню», — подумала Гали и тут же нащупала плотный бумажный пакет. Достала, развернула и увидела две толстые пачки иностранных банкнот зеленого цвета, скрепленных белой резинкой. Она положила все на место и закрыла портфель. Ясно, что «лорд» занимается валютными операциями, а доллары, скорее всего, хранит где-нибудь в тайнике на даче. Она тут же милостиво простила Большого Эда, как мысленно назвала его, за то, что он скрывал тайную жизнь от нее. Ведь он старается и для нее. А то, что любимый «ходит под статьей», только придает их отношениям особый шарм.

Как-то раз Гали встретила Игоря Хмельницкого на Малом Каретном. Она не могла забыть, что он сам нашел ее в Доме кино. Высокий, красивый, мощный, он еще тогда запомнился ей на фоне довольно невзрачного, но зато блистательного и уникального Храпова, богача, эстета и коварного изменщика.

— Привет, Гала, — пробасил он.

— Кто позволил тебе так называть меня? — строго спросила она. — Я не Гала, не Галатея, я — другая. Можешь называть меня Гали.

— Ух ты, — удивился Игорь, — идеальная вариация на заданную тему.

— Что — что? — насмешливо спросила Гали. — Ты что возомнил о себе?

— Нет, — ответил он, — у Праксителя была Фрина… А ведь я тоже какой-никакой гений…

— Ладно, так и быть, мой милый гений, — ответила Гали, — считай, что у тебя есть я… Вот она — я…

— Холодно и мерзко, — поежилась Гали, — пошли куда-нибудь, сбросимся по денежке, по чарочке выпьем.

Хмельницкий оказался при деньгах, и они допоздна просидели в кафе. «Шляхтич» сходу признался в любви. А не поверить ему было нельзя.

— Мама давно хочет иметь мой хороший портрет. Кстати, тебя не смущает, что я еврейка?

— Кого? Меня? — изумился Хмельницкий. — Да я это сразу понял. А вот ничего, любуюсь тобой. Поехали ко мне прямо сейчас. Я сделаю наброски.

— Ты же вина выпил, — нежно погладила его по руке Гали, — у тебя ничего не получится.

— Ха! — взмахнул он длинной гениальной рукой. — Все у нас получится, Гали…

Она позвонила Софье Григорьевне, а потом вынуждена была звонить Бутману и сказать тому, что поехала к матери. Хмельницкий стоял рядом, но не вслушивался в то, что она говорит.

Дом на Поварской, в котором размещалась мастерская Игоря (мастерская, подаренная ему дедом — скульптором), восхитил Гали.

— Ты хочешь, чтобы я позировала обнаженной?

— Нет— нет, только не сегодня, только не сейчас… Мне нужно привыкнуть к твоей красоте.

Гали забавляло, что художник облизывает ее глазами с головы до ног, еле сдерживая себя. Работал он быстро, лихорадочно, как будто боялся, что еще мгновение — и восхитительная фигура Гали растворится в воздухе мастерской.

То, что Хмельницкий ни за что, ни про что одарен огромным талантом, она поняла сразу. Он тут же сделал несколько набросков, которые привели ее сначала в замешательство, а потом в восторг.

— Я немного устала, давай сделаем перерыв, — промурлыкала Гали. — У тебя есть что-нибудь выпить, чтобы расслабить девушку?

Гали неторопливо подошла к нему и характерными кошачьими движениями потерлась о его бок… «Шляхтич» так был взволнован, что в самый ответственный момент произошла осечка. Он готов был высечь своего проштрафившегося дружка. Готов был провалиться сквозь землю, но это вряд ли бы ему помогло. Гали, несмотря на свою молодость, вместо того чтобы начать подтрунивать над художником, повела себя мудро, как опытная женщина.

— Видишь, ты так сильно меня хочешь, что даже не можешь. Это не страшно. Ты слишком взволнован ожиданием близости со мной. Ты торопишься, дорогой, а этого не следует делать. Да и я еще не совсем готова — я тоже волнуюсь. Куда нам спешить, впереди еще целая ночь. Смотри, какой он у тебя красивый, большой и горячий, как приятно держать его в руке… Скольким женщинам он уже доставил радость, а теперь готовится войти в меня.

Она стала осторожно покусывать соски «Шляхтича». Потом начала тихо шептать ему на ухо такое и в таких откровенных выражениях, из которых позволительно только «…я хочу, чтобы ты меня… стоя… а потом повалил… и изо всех сил…»

Издревле известно: «вовремя сказанное верное слово и мертвого поднимет». Ночь пролетела на одном дыхании.

Рано утром следующего дня Гали разбудила художника легкими поцелуями в шею.

— Ты уже уходишь? Так рано? Мне так хочется полежать еще пару часиков с тобой. Ну, пожалуйста…

— Мне нужно идти по делам, — ответила она. — Ты напоминаешь мне ребенка, который впервые попробовал мороженое и просит еще, а ему его не дают родители.

Уходить ей совсем не хотелось, но Эдуард Натанович Бутман (так мысленно назвала она сейчас «лорда») ждал ее.

— Пока, — проворковала Гали и упорхнула. Так начался их роман с Хмельницким.

«Все рушится, — думала она по дороге в «дом памяти русского модерна». — Что я ему скажу? Он же не дурак».

Без лишнего шума открыв дверь, она поняла, что Бутман скорее всего спит. «Или застрелился», — почему-то подумала она.

В квартире стояла мертвая тишина. Она нырнула в боковую комнату, быстро переоделась. Потом расположилась на кухне, сварила кофе себе и ему. Большой Эд представлялся ей теперь совсем иным, чем вчера. Он как бы создан был из всех предметов его коллекции. Уши — это дорогой фарфор, нос — чудесный золотой стакан, туловище же изготовлено из табакерок, усыпанных драгоценными камнями, массивных перстней, ваз, статуэток. Где был этот Хмельницкий раньше? Вдруг Гале сделалось страшно, что ее загребут вместе с Бутманом. А как же Игорь и ее красота, которая не найдет достойного воплощения на полотнах?

Примерно через полчаса на кухню заглянул Эдуард, хмурый и невыспавшийся.

— Что случилось? — одновременно спросили они друг друга и рассмеялись.

— Я перепил вчера, — признался Бутман, — или недопил.

— Ты пил один? — поинтересовалась Гали.

— Да, — кивнул он. — Я лечился от простуды. Всего-то одна бутылка коньяка.

— А вот я сейчас посмотрю, сколько ты принял на грудь, — вскочила Гали, радуясь, что «лорд» не собирается ее тискать.

— Ты вылакал почти две бутыли, Эд, — звенящим голоском произнесла она, — там была початая. Что происходит? Может, объяснишь?

— Не знаешь, что сказать? — спросила Гали.

— Знаю, — ответил Бутман, — я знаю одно: что очень люблю тебя. А ты стремительно меняешься, и я не всегда успеваю разглядеть тебя.

Она уже решила, что вместо музея отправится домой, подкормить Изольду и новой порцией вранья утешить мать. Ведь та уверена, что Гали скоро выйдет замуж за человека солидного, богатого и положительного во всех отношениях.

— До вечера, я вернусь поздно.

— Я буду ждать тебя на диване, в позе Ады Рубинштейн.

С тех пор, как похоронили Ярослава, Галю стали тяготить визиты домой. Она чувствовала себя неуютно в этой, уже «сидящей в печенке» коммуналке, и даже Арбат, с его незыблемым житейским укладом, стал ее часто раздражать. Время от времени ее охватывала острая жалость к матери и сестре. Гали была уверена, что никакого будущего у них нет без нее, без того, что скоро сделает она. Но что же она сделает? А вот этого Гали пока еще не знала. Но чувствовала, что вот-вот что-то произойдет. «По крайней мере, ты изрядно поумнела, — сказала она себе, — вот только женщине не стоит быть такой умной. Все равно заклюют. Так о чем же это говорит?»

Ответить Гали предполагала потом, надеясь на авось да на случай. По дороге она прикупила подарков, в основном, запаслась провиантом, чтобы порадовать сестру.

Дверь открыла Изольда, глядя на Галю с восхищением, которое тут же сменилось некоторой таинственностью.

— Здравствуй, золотце мое, — поцеловала ее Гали. — Ты знаешь, что такое джаз? — спросила она Изольду.

— Конечно, — надулась та, — я же музыкант…

— Ни черта ты не знаешь, — рассмеялась Гали. — Но у меня есть для тебя подарок. Знакомый журналист, француз, иногда водит нас на чудесные джазовые концерты. Скоро приезжает Бени Гудмен. Мы пойдем вместе, ты рада?

— Это знаменитый кларнетист, — Изольда сделала важный вид. — Я тебе так благодарна. Если только ты не врешь…

— Да что ты, золотце, — умилилась Гали. — У тебя такой вид, точно не я, а ты куда-то собираешься меня пригласить.

— Собираюсь, — серьезно ответила Изольда. — Ты накупила всего, и теперь долго будешь сидеть на мели. Я хочу помочь тебе.

— Что? — удивилась Гали. — Ты — мне?

— Я — тебе, — Изольда произнесла это вызывающе, но тут же загадочно улыбнулась.

— Честно говоря, сестра, я не отказалась бы от кругленькой суммы. Давно жаба душит — хочу кое-что купить, а не могу…

— Нет ничего проще, — ответила Изольда. — Могу дать тебе пятьсот долларов? Изольда проворно полезла на антресоли. Через минуту на столе перед Галей лежали пять стодолларовых банкнот.

— Ну, раз ты такая щедрая, — развеселилась Гали, — может быть, ты дашь мне еще пятьсот…

— А ты не стесняйся, — улыбнулась Изольда, — проси, сколько хочешь…

И деньги, и разговор, который происходил между старшей и младшей Бережковскими, все казалось сюрреалистичным. Но тысяча долларов США уже лежали на столе, рядом с белым пузатым чайником и маленькой сахарницей с серебряным ободком.

— Нас с тобой расстреляют, детка, — довольно жестко произнесла Гали, не понимая, что происходит. — Но если ты расскажешь мне, что случилось, мы как-нибудь выкрутимся. Во-первых, кто еще знает про эти деньги?

— Да о них все забыли, — обиделась Изольда. — Эти деньги нашел отец Нинки Калачевой, когда его бригада сносила дом недалеко отсюда, на Арбате, помнишь, такой бледно-розовый… Он принес целый портфель долларов.

— Что? — Гали не верила своим ушам. — А дальше?

— Я выпросила у Калачевой немного этих бумажек, ну, вроде бы поиграть. А еще она отдала немного Нюрке и Женьке. Это же доллары, Галка. Только я поняла, что они стоят столько, сколько стоят. И ничего, что они старые.

Гали повертела в руках одну из сотенных банкнот, рассмотрела. Взяла вторую, третью.

— Молодец, — похвалила она, — ценю за сообразительность. Денежки не новые, но целенькие. Давай, гони остальные и молчи в тряпочку. Мама знает?

— Да что ты, — всплеснула руками Изольда. — Я же не враг себе.

— Вот-вот, — похвалила Гали сестренку. — Это наш с тобой секрет. Давай мне все до последней бумажки…

— Всего двадцать сотенных, — сразу предупредила Изольда. — Наверху ровно половина.

— Прекрасно.

Гали завернула деньги в газету и спрятала в сумку.

— Слушай, — нахмурилась она, — не знаю, как ты Нинке все объяснишь, но забери у нее все. Наври что-нибудь. Вот же черт, не знаю, что тебе посоветовать. Придумай сама, ты же умная, а потом, это твоя подруга, а не моя. Хорошо, что я пришла именно сегодня.

— Почему? — Изольда была и польщена похвалой, и озадачена.

— Да так, — отмахнулась Гали, — хорошо — и все…

Бутману она решила рассказать про «арбатский клад» все, как есть. Конечно, он заинтересуется долларами. Она так и сделала, выбрав подходящий момент. Все подала как бы невзначай и, между прочим, отслеживая реакцию «лорда».

— Интересная история, — прищурился Бутман, — когда-то это были очень большие деньги.

— Да? — удивилась Гали. — И что же теперь?

— Бедный хозяин. Куда же это он делся?

— Да я-то почем знаю, — ответила Гали, не вполне понимая, что имеет в виду Эдуард.

— Знаешь, дай-ка их мне все. Я поговорю с людьми, которые коллекционируют… старые банкноты… узнаю, сколько они могут стоить… Вдруг удастся более или менее выгодно продать. Деньги я отдам тебе.

«Деньги он отдаст мне, так я тебе и поверила, — подумала Гали. — Черт, надо было узнать цену этих фантиков в другом месте. Как это я забыла про «двухцветного?»

Так она называла своего знакомца, корреспондента журнала «Пари Матч» Мишеля Готье. Он разъезжал на редкостной для Москвы автомашине марки «Импала», верх у авто был светло-кофейный, а низ — лазурный. Готье был тоже двойственным. Какой-никакой мужик, но слишком уж в себе неуверенный. Нарцисс, страдающий от того, что никогда не сможет стать отпетым бабником.

— Хорошо, милый, — зевнула она, — я уже забыла об этих долларах. Хотя немного жаль. Я там себе платье присмотрела. Бутман рассмеялся и тут же выложил пятьсот рублей.

— Не расстраивайся, это такие пустяки. Он даже не спросил, почему она в тот день не пошла в музей имени Пушкина, а отправилась к матери. Значит, что-то Эдика зацепило. Что ж, она умеет выгодно продавать драгоценные безделушки. Бутман даже считает, что она просто гипнотизирует покупателей. Нет, сейчас Эдик темнит.

Она решила сегодня же позвонить Готье. Примерный ответ она знала. Из квартиры они с Бутманом ушли вместе. Она сразу же позвонила Готье, нельзя было терять ни минуты. Но француза не было на месте. Гали внезапно поняла, что влипла в историю, которая просто так не закончится. Незачем было обращаться к Эдуарду.

«Бес попутал, — подумала она, — маленький такой бесенок».

На следующий день она встретилась с Готье и, как бы между делом, заикнулась об этих долларах, якобы принадлежащих подруге и доставшихся той от бабки. Она заторопила Мишеля с ответом. Готье подошел к делу основательно и через пару дней подтвердил ее догадку. Коллекционные доллары отнюдь не были фантиками. Стало быть, «лорд» подло обманывал ее. А это было невыносимо. Подумалось даже, что ее обманывали все. Кроме Никишина, который всегда оказывался в нужное время в нужном месте, начиная с его приезда на Арбат, в квартиру, где она жила, и до последних дней его стремительной жизни.

А ночевать она поехала домой, Эдуарду объявив, что прихворнула Софья Григорьевна.

— Я из-за тебя, мой милый, совсем от дома отбилась, — сказала она на прощание, погладив Бутмана по щеке. — Я без тебя жить не могу, но это… как-то неправильно…

Последняя фраза прозвучала многозначительно. Бутман глянул на Галю с подозрением, как ей показалось. «Надо же! Зря я умничаю, — подумала Гали. — Еще решит, что я отправилась к любовнику».

— Только не напивайся, мой Большой Эд, я тебя умоляю.

— Не больше трех рюмок, — улыбнулся Бутман, который не мог долго сердиться на нее. — Что с тобой?

— Ты какая-то бледная.

— Да так, — ответила Гали, — низ живота болит. Сам понимаешь…

Она попрощалась с «лордом» и спокойно ушла. Потом часа три бесцельно гуляла по Москве, устала, успокоилась. Мать заметила, что с дочерью творится что-то серьезное.

— Поссорилась с другом? — спросила она.

— Нет.

— У тебя что-то болит?

— Нет, — монотонно отвечала Гали.

— Просто не выспалась, душечка?

— Нет, отстань, мама, — отмахнулась она, — как говорил один умный человек — то видений час… Гали оказалась права.

Она заснула на удивление быстро и тут же увидела сон, в котором поначалу не было людей. Была Москва, причудливо расходящаяся во все стороны от трех вокзалов. Потом возник тот, кого она ждала — старшина Никишин.

— Ты жив, — обрадовалась она, — я же знала, знала…

— Конечно, — ответил он, усмехнувшись.

Потом рядом притормозил автомобиль, за рулем которого сидел Павел, друг Никишина.

«Что же вы?» — хотела она спросить, но передумала.

— Прокатимся? — спросил Никишин.

— Ну да, — простодушно согласилась она, после чего за стеклом замелькали московские улочки, особняки, дома с башенками, пруды, парки.

Машина почти не касалась колесами земли.

— Это другая Москва, — с удивлением воскликнула Гали, — я ее не знаю. Что это за зданьице?

— Неважно, — ответил Никишин, — а вон тот дом может быть интересен тебе. Это особняк генерал-губернатора Растопчина.

— Ну и что? — удивилась Гали.

— Да ничего, — развел руками Никишин и рассмеялся, — особняк как особняк.

Через мгновение автомобиль и оба сотрудника уголовного розыска исчезли. Гали осталось одна. Она проснулась. Странный сон. Но куда все подевались? Почему она осталась одна? Поглядев на часы, Гали встала. Одна, так одна. Она и сама может много в жизни добиться.

Глава 8. Жребий брошен

В Москве по адресу Большая Лубянка, дом № 14, за кованными железными воротами расположен зеленый двухэтажный особняк с небольшим живописным внутренним двором, построенный московским губернатором, офицером, писателем и публицистом, графом Федором Васильевичем Растопчиным. Достопримечательностью этого мало ухоженного сегодня дворика является красивый ветвистый дуб, растущий с левой стороны от центрального входа в особняк. Возраст дуба, как утверждают московские летописцы, составляет около двухсот лет. Многое изменилось до неузнаваемости в интерьере особняка, но все же кое-какие реликвии сохранились и по сегодняшний день.

В конце широкой мраморной лестницы, ведущей на второй этаж особняка, где размещался градоначальник, сохранилось прикрепленное к стене большое старинное зеркало, дающее возможность всяк мимо проходящему оценить свой внешний вид, прежде чем предстать пред начальственные очи. Во времена Растопчина, когда не было камер слежения, помощники графа могли в это зеркало видеть поднимающегося по лестнице визитера и вовремя сообщить графу о его личности, чтобы его превосходительство успел принять соответствующий начальственный облик.

В настоящее время в этом здании находятся офисы какого-то банка. Во время описываемых нами событий в особняке размещалось Управление КГБ по г. Москве и Московской области. В левой пристройке к особняку, возведенной во времена графа Растопчина для прислуги, находился КПП. Сотрудники проходили через КПП направо в дверь, ведущую через дворик к центральному входу. Налево был проход, где сразу с правой стороны располагалась небольшая комната — метров десять площадью, в которую, по необходимости, заходил помощник дежурного для приема граждан. Граждане о такой заманчивой возможности могли узнать из приметной черной вывески, прикрепленной у входа в пристройку. На ней золотыми буквами было написано: «Приемная Управления КГБ по г. Москве и Московской области». Очередей здесь не было.

В конце 60-х годов в Московском управлении еще работали люди, прошедшие жестокое испытание войной. Это были, как правило, скромные, мужественные, честные, доказавшие на деле свою любовь к Родине чекисты. У них не было институтских дипломов, они не знали иностранных языков. Но их знания жизни и огромного агентурно-оперативного опыта с лихвой хватало для успешной работы. Они были беспредельно преданы своему делу, и именно об этом поколении чекистов можно было сказать, что их жизнь без остатка отдана борьбе со спецслужбами США и стран НАТО. Слово «карьера» в те годы было бранным словом. Многие фронтовики из-за отсутствия высшего образования не могли подняться выше капитанских должностей. В редких случаях, за особые заслуги, им присваивали перед уходом на пенсию звание майора. Они не скулили, не любили прогибаться перед начальством, не имели ни дач, ни машин, жили на зарплату. Их любили женщины. Анатолий тянулся к ним, впитывал, как губка, их рассказы о боевых операциях. Особенно Анатолий любил ночные дежурства в приемной начальника Управления. Постоянными дежурными по Управлению, как правило, назначались опытные сотрудники, хорошо знавшие структуру подразделений Управления и Главков, а главное, кому звонить и кого поднимать ночью в случае чрезвычайных происшествий. За ночь раздавалось 5–6 звонков, не более. В то время Москва жила спокойной, размеренной жизнью. Больше всего Анатолий радовался, когда попадал помощником к Хромову Петру Николаевичу. Руководство разъезжалось по домам после 21.00. Бывший дивизионный разведчик, награжденный орденом Славы и медалью «За Отвагу», Петр Николаевич заваривал крепкий чай, наливал его в граненые стаканы, доставал вкусные домашние соленые сухарики и начинал рассказ. Он был прекрасным рассказчиком, делал это с удовольствием и не торопясь.

— Однажды, когда мы уже погнали фрица со Смоленщины, наша дивизия готовилась к наступлению. Было холодно. Мороз, снег по пояс. Окопы фрицев в четырехстах метрах от наших. Получаем приказ: достать «языка». Нейтральная полоса простреливается и с нашей, и с их стороны. Немчура каждые 2–3 минуты пуляет осветительные ракеты в небо. Начальник дивизионной разведки назначает меня старшим группы из трех человек. Одеваем белые маскхалаты, сидим в блиндаже, пока саперы делают проход в минном поле. По опыту знаем, лучшее время для ходки «в гости» — 4–5 утра. К этому времени даже у самых бдительных фрицев начинают слипаться глаза. Ракеты взлетают все реже и реже. Пора. Еще вчера днем в бинокль заприметили на их левом фланге двух Гансов с пулеметом. Решили попытать счастья у них. 400 метров преодолеваем спокойно. Вот и окоп. Видим уже их каски, сидят суки к нам спиной. Ветер дует с нашей стороны, вот они и не хотят подставлять свои рыла под ветер. Слева, cпpaвa — никого. Повезло. Действуем одновременно по заранее отрепетированному варианту. Я тихо, ужом сползаю к спящим немцам в окоп и выбираю, кого из них потащим к своим. Останавливаюсь на том, кто меньше ростом — тащить будет легче. Слышу их дыхание, каски полностью закрывают лица, носы уткнули в шарфы, сидят на корточках в обнимку со шмайсерами.

В это время на столе оперативного дежурного зазвонил телефон. Анатолий, поглощенный рассказом, даже вздрогнул от неожиданности. Петр Николаевич перевел взгляд на каминные часы: 22.30.

— Подними трубку, послушай, — разрешает он.

Звонит дежурный Октябрьского райотдела Управления, докладывает, что у них во дворе дома, примыкающего к Первой градской больнице, обнаружена черная «Волга» с дипломатическими номерами посольства США. Пассажиров в машине нет. Какие будут указания?

Хромов сообщает о машине дежурному 1 отдела Второго Управления, который занимается американским посольством.

— Спасибо, наша «наружка» ее потеряла. Час назад янки оторвались от наблюдения. С нас бутылка! Привет.

— Петр Николаевич, а что было дальше? Давай рассказывай.

— Что дальше? Правой рукой достаю саперную лопатку с заточенным лезвием, левой рукой осторожно беру второго фрица за подбородок и резко откидываю ему голову назад. Бью лезвием в шею. Опускаю его мертвую голову вниз, чтобы не забрызгаться пульсирующей из раны, дымящейся кровью. Все. В это время мои ребята пеленают второго, которому, может быть, повезло больше. На дорогу назад уходит больше часа. На этот раз обошлось без выстрелов и шума… Пойду покурю в коридоре. Если зазвонит прямой телефон Председателя КГБ, вот этот, видишь, с золотым гербом, трубку не поднимай, крикни меня.

— Хорошо.

Анатолий сидел за столом дежурного, но мыслями и чувствами был там, на заснеженном поле. Его воображение рисовало картины, одну ярче другой. Интересно, а он смог бы вот так, как Хромов? «А вообще, если подумать, как сложится моя жизнь? Какие испытания мне предстоят? Смогу ли я оправдать доверие партии и правительства? А вдруг я трус? И в самый ответственный момент дрогнет рука? И из-за меня погибнут мои друзья, и меня с позором выгонят на гражданку? И все меня будут презирать»…

Вернулся Хромов. От него пахло крепким табаком и еще чем-то очень мужским. Анатолий посмотрел на его руки: широкая ладонь, короткие крепкие пальцы, грубая кожа, никогда не знавшая лосьонов.

— Петр Николаевич, а скольких вы вот так, как этого немца?

— Да всех не упомнишь, но с десяток наберется, это точно. Должен сказать тебе, Толя, занятие это не из приятных. И каждый раз, когда это приходилось делать, хотя я и не верующий, шептал про себя: «Прости меня, Господи». Убивать — даже ненавистного тебе фашиста, пришедшего на нашу землю — удовольствия мало…

Эти ночные беседы за чаем были вторым университетом для Анатолия, и он запомнил их на всю жизнь.

Был еще один наставник, у которого Анатолий учился жизни, — старший оперуполномоченный Миронов Володя. Это был светлый человек, молодой, красивый, с русыми вьющимися волосами, голубоглазый и с неизменной улыбкой. Володя знал массу анекдотов, умел их рассказывать в лицах. В него были влюблены все молоденькие машинистки и секретарши. Володя был непревзойденным специалистом по розыгрышам. Если Вы думаете, уважаемый читатель, что чекисты только и занимались ловлей шпионов и их допросами, то Вы глубоко заблуждаетесь. Была интересная жизнь, насыщенная массой событий. Были дни рождения, обмывания очередных звездочек на погонах, реже — обмывания государственных наград. Были поездки на подшефные овощные базы, где капитаны, майоры, подполковники перебирали гнилую картошку, капусту, морковь. Были партийные собрания, заседания партийных комитетов, где «заслушивали» проштрафившихся членов КПСС. Наконец, был спорт: футбол, волейбол, кроссы, соревнования по стрельбе. Были коллективные посещения театральных премьер, студии Мосфильма и многое другое.

И были розыгрыши. И Володя считался в этом деле непревзойденным мастером. Вот пример. В одно из дежурств Анатолий попал помощником к Миронову. Было раннее летнее теплое, солнечное утро. Володя принял дежурство, доложился начальнику Управления, просмотрел в книге записей оперативную информацию, полученную за ночь, и подошел к широким окнам приемной. Приемная, как и кабинет руководства Управления, располагалась на втором этаже голубого особняка на улице Дзержинского. Анатолий просматривал передовицу газеты «Правда». С этого всегда начинался рабочий день. Нужно было знать, что ЦК КПСС считает важным и какие дает установки.

— Толя, ну-ка подойди сюда, — заговорщически начал Володя. Анатолий подошел к окну.

— Вон видишь, у ворот стоит Игорь?

Действительно, у вечно закрытых кованных ворот, ведущих на улицу Дзержинского, стоял Игорек и о чем-то оживленно беседовал с красавицей Олей. Она недавно появилась в машинописном бюро. Высокая, стройная, с вьющимися волосами, прямым носиком, пухлыми губами и высокой грудью, она часто ловила на себе взгляды и матерых, и еще зеленых оперов.

— Ну-ка, быстро сбегай вниз и скажи этому Казанове, чтобы он немедленно поднялся к дежурному.

— А зачем?

— Исполняй, — не поворачивая головы, прошелестел Володя.

— Через пару минут встревоженный вызовом Игорь стоял, тяжело дыша, перед дежурным по Управлению.

— За тобой уже десять минут из окна своего кабинета наблюдает начальник Управления. Он приказал тебе явиться к нему немедленно. Вон там, в тумбочке, лежит сапожная щетка и бархотка, почисти ботинки и вперед, — с нарастающим напряжением в голосе изрек Володя. — Да поправь галстук и одерни пиджак.

— А что случилось?

— Ты что, не нашел более подходящего места охмурять сисястую девицу, как только под окнами генерала? Я тебе не завидую. Он рвет и мечет! Все Управление вкалывает, обеспечивая безопасность празднования 1 Мая. А ты!

У Игоря вытянулось лицо и пошло красными пятнами. Кадык заходил, как будто ему стало трудно дышать.

— Володя, миленький, выручай. Мне же через неделю в отпуск, у меня путевка в дом отдыха. Сходи и сам объясни как-нибудь. Век буду тебе обязан. Анатолий стоял и не верил своим ушам. В кабинет генерала Володя не входил, сам генерал дежурного не вызывал.

— Ну, хорошо, — наконец, смилостивился дежурный, — попробую за тебя замолвить словечко. Если получится, с тебя столик в «Ласточке». («Ласточка» — небольшое кафе в ста метрах от Управления, часто посещаемое чекистами.)

— Да хоть сегодня!

— Нет, сегодня я на дежурстве, а вот в пятницу можем посидеть.

Увидев вытаращенные глаза ничего не понимающего Анатолия, Володя незаметно подмигнул ему.

— Остаешься за меня, я к генералу.

Он подошел к огромному зеркалу, поправил галстук, одернул пиджак и решительным шагом направился к белой двери, ведущей в кабинет начальника. Игорь платком вытирал выступивший пот. Действительно, черт его дернул остановиться прямо под окнами генеральского кабинета.

— Как ты думаешь, пронесет? — обратился он к Анатолию.

Анатолий уже понял, что к чему, и многозначительно произнес:

— Готовься к худшему, надейся на лучшее. Через минуту Миронов вышел из кабинета.

— Смотри, чтоб это было в последний раз. Иди работай и постарайся какое-то время не попадаться на глаза генералу.

— Володя! — запричитал Игорь. — Спасибо тебе, век не забуду. Сына назову твоим именем!

— Ладно-ладно, иди. Не забудь про «Ласточку». Игорь пулей вылетел из приемной.

Начинался рабочий день. Приемная постепенно наполнялась руководителями райгоротделов, вызванными на доклад к начальнику Управления. Не замолкая, звонили телефоны на столе оперативного дежурного. Их было около двух десятков. Иногда не хватало и четырех рук, чтобы поднять гудевшие трубки. К обеду напряжение спало. Улучив минуту, Анатолий спросил:

— Послушай, а что это было?

— Ничего, просто в пятницу мы с тобой идем кушать шашлыки.

— Нет, а вот начальник Управления… он что, на самом деле видел Игоря?

— Да нет, что ты. Есть у него время стоять у окна. Это просто был розыгрыш.

— Но ты же входил в кабинет к генералу!

— Кто тебе сказал? Смотри, — он подвел Анатолия к двери в кабинет начальника Управления. — Видишь, она двойная. Я осторожно открыл первую дверь, закрыл ее и пару минут постоял в тамбуре. Правда, я рисковал. Вдруг генерал решит выйти и натолкнется на меня. Но, кто не рискует…

— Тот не ест шашлыки! И они громко рассмеялись.

Только через полгода за очередным застольем в той же «Ласточке» Игорь узнал, как его разыграли друзья. Его изумлению, а потом деланному негодованию не было предела. Окна «Ласточки» звенели от хохота дюжины молодых глоток.

Среди друзей Анатолия был еще один замечательный человек — Владимир Трошкин. Воспитанный в семье московских интеллигентов, окончивший музыкальную школу по классу фортепиано, он отличался изысканным вкусом в одежде и хорошими манерами. Владимир следил за модой. Костюмы, которые он носил, всегда были подогнаны по фигуре. Каждый день он менял галстуки, которые украшали заколки. В его присутствии даже закоренелые матершинники старались подбирать более благопристойные выражения. Владимир работал в отделе на канале выезда советских граждан за границу из Москвы и Московской области. Информация от агентуры и доверенных лиц после их возвращения в Москву из загранпоездок проходила через руки Трошкина. Он внимательно прочитывал сотни, а может быть, тысячи бумаг, а потом готовил на их основе аналитические документы для руководства Управления и Главка. В первоисточниках попадались иногда такие перлы, что, как говорится, хоть стой, хоть падай. Со временем он стал собирать эти «изюминки», которые можно было бы озаглавить: «нарочно не придумаешь».

У Владимира было еще одно достоинство — он не курил, поэтому в его кабинете всегда был чистый воздух. Анатолий Барков, тоже некурящий, иногда заходил к нему подышать чистым воздухом. В кабинете, где работал Анатолий, сидело еще трое заядлых курильщиков, каждый из них выкуривал по пачке сигарет в день. Дым стоял коромыслом. Молодой опер тогда еще не знал, что по медицинской терминологии является пассивным курильщиком.

Однажды утром Анатолий встретился с Владимиром в лифте.

— Заходи ко мне через полчаса, покажу кое-что. Анатолий, предвкушая удовольствие, не вытерпел и пришел на 10 минут раньше.

— Слушай. — Трошкин начал читать выписанные в тетрадь «шедевры». — «Рид» владеет пошивочной мастерской, а также английским, французским, арабским и западно-армянским диалектом». Здорово, да? «Изменений во внешнем виде и здоровье «Флюгера» не произошло, за исключением ампутации левой ноги». «В целом, «Мэри» в моральном отношении устойчива, не считая факта ее отчисления с курсов стенографии за многократные связи с мужчинами, помимо мужа».

— Ну, как?

Анатолий хохотал так, что заслезились глаза.

– «Жена «Билла» до замужества работала в школе для девочек, а после замужества перешла на мальчиков».

— Каково? «Проверочный контейнер «Тор», очевидно, хранил в курятнике, поскольку, кроме петушиного пения, ничего, заслуживающего оперативного внимания, при прослушивании контрольной записи не обнаружено».

Да, все это было забавно читать и слушать. Но после таких встреч с Владимиром Анатолий стал по-другому относиться к подготовке своих оперативных документов. На составление справок, отчетов, докладных записок, оформление агентурных сообщений уходила уйма времени. О компьютерах тогда никто и не слышал. Кто умел печатать на машинках, стучали пальцами по клавишам, остальные писали от руки и отдавали материалы машинисткам. Через два — три дня оперработник получал отпечатанный на машинке документ и докладывал, если было что-то важное, начальнику отделения. Так они и жили.

Стоявший на посту немолодой подтянутый старшина в форме с голубыми петлицами и строгим выражением лица внимательно осмотрел вошедшую молодую девушку — ну, прямо иллюстрация из рекламного кино-проспекта. Она, не робея, направилась к старшине:

— Мне надо поговорить с кем-либо из сотрудников по очень важному вопросу.

Старшина, продолжая разглядывать столь необычную посетительницу, снял трубку внутреннего телефона и сообщил дежурному о подошедшей гражданке. Через некоторое время появился молодой человек и, доброжелательно улыбнувшись, пригласил девушку пройти с ним в кабинет.

Комната разочаровывала своей спартанской простотой. Вот тебе и всемогущий Комитет! Глазу не за что зацепиться. К столу, за который уселся молодой человек, буквой «Т» был приставлен маленький столик. По обе его стороны стояли стулья. Слева от хозяина лежала папка с листами писчей бумаги. Посредине стола, рядом с папкой — письменный прибор, из которого торчали остро отточенные карандаши. Ансамбль завершали два черных телефона, черная же лампа из тяжелого массивного пластика, графин с водой и два стакана. Вот и всё.

Молодой человек доброжелательно улыбался посетительнице: он готов слушать, ему можно, просто необходимо рассказать всё. Он пытался выглядеть этаким простецким малым, но холодные внимательные глаза постоянно следили за лицом девушки. Пауза затянулась.

— Я вас слушаю… — сотрудник вопросительно посмотрел на Гали, ожидая, что она назовет свое имя.

— Гали Бережковская… Галина Наумовна Бережковская, — поправилась Гали. — А вас как я могу называть?

— Петр Андреевич, — ответил молодой человек. — Так что вас привело к нам?

Гали открыла сумочку и, выложив на стол стодолларовую купюру, невинно улыбнулась оперу. Не моргнув глазом, она повела обстоятельный рассказ, отрепетированный и отточенный ею до мельчайших деталей. Гали заранее проработала вопросы, которые, как она полагала, мог задать ей комитетчик. Молодой человек очень быстро понял: прелестная посетительница пришла не зря, ее история имеет определенный оперативный интерес. Извинившись, он прервал рассказ Гали, снял трубку телефона внутренней связи и набрал четырехзначный номер.

— Виктор Федорович, у нас в приемной находится одна гражданка. К нам ее привело дело, которое относится к вашей епархии. Да, хорошо. Он дружелюбно взглянул на Гали и сказал:

— Мы сейчас немножко подождем, придет товарищ, и вы подробно расскажете ему все с самого начала…

Через три часа, отпустив «гражданку Бережковскую», капитан госбезопасности Виктор Федорович Скобелев зашел в кабинет начальника отделения 2-го отдела Управления, майора Крупкина Николая Марковича.

— Бутман — довольно известная личность. Проверил его по нашим учетам. На него ничего не имеется. Бутмана хорошо знают в кругах московской интеллигенции, особенно среди коллекционеров, художников и других богемных деятелей. Считается одним из лучших экспертов по части антиквариата. К его услугам прибегали Третьяковка и Пушкинский музей. На Петровке, правда, кое-что есть. Проходил у них как свидетель по делу о пропаже картин русского авангарда у коллекционера Георгия Костаки, — закончил сообщение Виктор.

— Что у нас есть на Бережковскую? — спросил Николай Маркович Крупкин.

— Довольно занятная дамочка. Начну с внешних данных, так как они многое определяют в ее поведении и судьбе. Очень красивая. Прекрасная фигура. Можно сказать, внешность без недостатков, — Крупкин поморщился и хмуро посмотрел на Виктора. Он не одобрял, когда при нем поднимали женскую тему. Да еще начинали смаковать. Сам он, если бы не жена и дочь, мог бы сойти за девственника. Виктор понял, что слегка увлекся. — Короче, можно сказать, что лицо у нее без заметных уродств… — закончил он описательную часть.

— Ей неполных двадцать лет. Прописана в одной комнате с матерью и младшей сестрой. Отец с семьей не живет. Мать — Софья Григорьевна Бережковская — учительница французского языка. Галина Бережковская закончила 10 классов. В настоящее время нигде не учится и не работает. И не работала никогда. Умна, эрудированна и начитана. Знает хорошо французский язык, владеет разговорным английским. Вертелась в компаниях «золотой молодежи». Сейчас живет за счет состоятельных любовников. Можно сказать, профессиональная содержанка. В последнее время ее часто можно видеть на различных культурных мероприятиях с журналистом французского журнала «Пари Матч», советским гражданином Мишелем Готье. Парень он наш, — Виктор недвусмысленно сделал ударение на последнем слове. — Общается с французским дипломатом Морисом Дуверже, который тоже на нее не ровно дышит. Дуверже представляет для нас оперативный интерес. Им уже занимаются ребята из 3-го отдела 2 Главка.

— Ты мне скажи самое главное. Почему Бережковская пришла к нам по собственной инициативе? Что-то я не припомню такого случая, чтобы к нам так запросто на огонек заходили, кроме шизиков, граждане, у которых не было бы «рыльца в пушку». Что ее заставило прийти на Лубянку? Где и кто наступил ей на хвост? С Петровкой связывался?

— Николай Маркович, это — первое, что я постарался выяснить. Нет никаких зацепок.

— На Петровке все чисто. Она твердо стоит на своем: к валюте никакого отношения не имела, никогда этим не занималась. Случайно узнала, что Эдуард занимается валютными операциями. Как честный советский человек решила сообщить об этом в компетентные органы… Все.

— Нелогично — она рубит сук, на котором сидит. Бутман ее содержит. Здесь что-то не так… Ну ничего, выясним. Сейчас нужно срочно по горячим следам заняться этой строительной бригадой. Что и сколько они там нашли. Свяжитесь с Минфином. Что они нам скажут об этих долларах. Может это, действительно, макулатура, а может…

Гали прекрасно понимала, что самое слабое место в ее добровольном приходе в Приемную КГБ — это, собственно, мотивация поступка. На двух прошедших встречах с Виктором Федоровичем тот постоянно в той или иной форме возвращался к этому вопросу: в версию искреннего чувства гражданского долга отказывался верить. Однако Гали также понимала и силу своей позиции. А что плохого она сделала? Чего ей бояться? В чем ее можно обвинить и уличить? Нет, пока все шло нормально. Гали убедила «дядю Витю», как она про себя окрестила комитетчика, в том, что сдала Эдуарда из женской мстительности и уязвленной гордыни. Как бы нехотя она рассказала Виктору о последнем разговоре с Эдуардом, когда он категорически отказался официально оформить их отношения, на что она так рассчитывала.

— Эдик сказал, что он счастлив жить со мной, содержать меня, но брак не входит в его планы. А мне надоело менять мужчин и квартиры. Я очень хорошо относилась к Эдуарду: он много для меня сделал, многое открыл. Помог найти себя. Я думала, что мы поженимся, и мне больше не придется врать матери о том, как я живу. Все рухнуло в одночасье. А тут эти таинственные звонки, внезапные отъезды на целый день, история с портфелем, набитым валютой. Может быть, это и нехорошо, что я пришла к вам, но то, как он повел себя со мною, еще хуже… Ему наплевать на мою жизнь! Пусть он теперь за всё, за всё заплатит…

— Вы поступили совершенно правильно. Ну, а как вы собираетесь жить дальше? На какие деньги? Устраиваться на работу вы, Гали, кажется, не собираетесь.

— Почему, если работа будет по мне — интересная, захватывающая… Я готова работать. К тому ж у меня есть сейчас человек, который меня любит. Он холост. Хотя серьезного разговора у нас еще не было, но он хочет, чтобы я жила у него на квартире. А там, что будет — то будет. Бог дал день, бог даст пищу…

— Ну вот, это больше походит на правду. Значит, дамочка у нас униженная и оскорбленная, — Крупкин отодвинул запись беседы и посмотрел на Виктора. — Хочет устраиваться на работу. Похвально. А ведь с другой стороны — острая деваха. Я почитал сообщения источников. Смотри, как использует мужиков. Ей всего двадцать лет, а какой расчет! Бьет без промаха. Неординарная личность. Знает языки. Авантюристка. Поработать с ней — отличный агент получится. Давай назначай встречу в гостинице «Центральная». Хватит ей шастать в приемную. Надо привлечь ее к разработке Бутмана. Посмотрим ее в деле. Пусть повременит с уходом от него. Подождет наш французик.

Планы Гали совпадали с планом Лубянки — она совершенно не собиралась уходить от Эдуарда на этой стадии задуманной ею операции. Наоборот, пользуясь отъездом Мишеля, она проводила с Бутманом почти все его свободное время, демонстрируя благодарную заботу о нем и восхищение его знаниями и умом. Какой мужчина устоит перед такими чувствами, да еще если это исходит от умной, молодой и красивой девушки с сексуальностью опытной и зрелой женщины. И Эдуард расслаблялся. Ему не раз приходило в голову серьезно поговорить с Гали об их дальнейшей жизни. Однако что-то его каждый раз останавливало.

Абсолютная способность к мимикрии, скрывающаяся за ней фальшь и холодный расчет, вероятно, были теми причинами, которые сдерживали Эдуарда от серьезного шага. Эти сигналы поступали в его мозг и оседали где-то на уровне подсознания; смутные ощущения и подозрения блокировались там более сильными эмоциями: сексуальным влечением к Гали, обаянием ее неординарной личности, чувством собственной значимости и неуязвимости. Эдуард еще не знал и о других скрытых качествах Гали: о ее безжалостности и коварстве. Расплата за эту слепоту неумолимо приближалась.

Итак, в 9 часов утра, как только Эдуард покинул квартиру, раздался телефонный звонок. В трубке зазвучал голос «дяди Вити»:

— Гали, нужно поговорить. Давайте встретимся сегодня в 11 часов в гостинице «Центральная». Вы знаете, где она находится? Вот и хорошо. Третий этаж, номер 325. Жду. В трубке раздались короткие гудки.

«Забавно, — подумала Гали, — только Эдик за дверь, а они уже звонят. Значит, за ним следят. Уверены, что я дома и одна».

Гали решила пройтись пешком и без пяти минут одиннадцать вошла в подъезд гостиницы «Центральная». Она с вызовом миновала бдительного швейцара с его ответственным и решительным видом, как будто он стоял на страже ракетной шахты, вошла в лифт и поднялась на третий этаж. Поравнявшись с администратором, Гали, не останавливаясь, небрежно бросила: «Я в 325-ый». Постучавшись в дверь номера, она тут же услышала: «Войдите!». Голос был не «дяди Витин». Войдя в номер, Гали увидела там Виктора Федоровича и еще какого-то типа, вид которого даже в парилке общественной бани не оставил бы сомнений в его ведомственной принадлежности. Мужчины поднялись с дивана, поздоровались и пригласили Гали присесть, указав на стоящее рядом со столом кресло. Она грациозно и непринужденно села напротив мужчин. Лицо ее было спокойно, никакой робости в ее поведении не наблюдалось. Напротив, держалась она с достоинством и уверенно. Гали внимательно смотрела на чекистов, молча ожидая начала разговора.

Новый «Илья Муромец» сразу не понравился Гали по одному существенному для нее признаку. Она всегда при первой же встрече делила мужчин на две категории: «мужиков» и «евнухов». «Мужики», по ее градации, были нормальными особями мужского пола со всеми соответствующими реакциями. С «мужиками» проще разговаривать, они всегда учитывали, что она женщина и к тому же прехорошенькая. На «мужиков», в большинстве случаев, можно было как-то воздействовать известными ей способами. Однако, даже если такого воздействия и не происходило (в крайне редких случаях), с «мужиками» все равно легче иметь дело. Что касается «евнухов», то она их глубоко презирала, считая ущербными людьми. «Евнухи» в своем большинстве — нудные и скучные особи. Для нее они были не удобны. На «евнухов» не действовали её чары. Чекист был явно из этой породы. Да и видом не вышел: среднего роста, сутулый, с плоским бледным лицом с глубоко утопленными карими глазами. Хищный с горбинкой нос, опущенные книзу тонкие губы придавали их обладателю вид недоброго и подозрительного человека. Руки его лежали сцепленными на коленях. Он вращал свободными большими пальцами, описывая в воздухе маленькое вертящееся колесико. Темно-коричневый костюм, темно-синяя рубашка и серый галстук, которые никак не вписывались в общую цветовую гамму.

— Меня зовут Валерием Александровичем, — заговорил он, бесцеремонно разглядывая Гали, устремив на нее свой холодный взгляд. Он был явно старшим. Сделав небольшую паузу, он монотонно, как бы зачитывая передовицу на политзанятии, заговорил.

— Гали, от имени Комитета Государственной Безопасности мы благодарим вас за ваш поступок. Вы честно выполнили свой гражданский долг. Благодаря вашей информации была задержана группа спекулянтов. Казна получила несколько килограммов золота, которое так нужно нашему народному хозяйству…

Гали спокойно слушала его речь вполуха, в ожидании главного. Это главное Гали сама определила, сама запланировала и вот сейчас она ожидала его услышать.

— Комитет Госбезопасности обратил серьезное внимание и на валютчиков, которые наносят нашей стране, помимо значительного материального ущерба, еще и политический вред. Эдуард Бутман — валютчик. И, как нам стало известно, его операции достигают особо крупных размеров. Вы, Гали, на деле проявили свою гражданскую позицию, и поэтому мы рассчитываем на помощь от вас и в дальнейшем. По крайней мере, до тех пор, пока мы не закончим дело Бутмана.

Гали молча слушала монолог «евнуха», изредка кивала головой, всем своим видом давая понять, что во всем согласна с чекистом. Валерий Александрович, увидев реакцию Гали, понял, что она согласна помогать в разработке Бутмана (иного он и не ждал) и далее продолжил свой монолог в тоне инструктажа.

— Мы бы попросили вас не обострять сейчас отношения с Бутманом. Вести себя с ним так, как будто ничего не случилось. Подождать с уходом к Мишелю Готье, тем паче, что Мишель находится сейчас во Франции и, по всей вероятности, там немного задержится. — «Евнух» опять внимательно посмотрел на Гали, пытаясь увидеть ее реакцию на его посыл: «Комитет знает ВСЁ!». — Вы должны будете замечать все в поведении Бутмана. Сообщать нам о его контактах — старых и новых, разговорах, которые он будет вести. Присматривайтесь ко всем изменениям в его настроении, если таковые будут. Фиксируйте их. Постарайтесь узнать, чем эти перемены вызваны. Однако, делайте это ненавязчиво. Вот вам номера телефонов, по которым вы можете связаться со мной и Виктором Федоровичем. Если вдруг произойдет что-то экстраординарное, звоните по третьему телефону в любое время. Это дежурный по отделу. Назовите свою фамилию и попросите связаться с нами. Меня или Виктора Федоровича разыщут… Телефоны не переписывайте в записную книжку. Возьмите их, запомните, а бумажку потом порвите. Гали взглянула на бумажку и тут же порвала ее, положив клочки в стоящую на столике пепельницу.

— Уже запомнили? — удивленно спросил «Евнух».

Тут только вступил в разговор Виктор, который был Гали симпатичен.

— Валерий Александрович, у Гали редкая память. Можно только позавидовать. Вы знаете, она меньше чем за полгода прошла курс «истории зарубежного искусства», которую студенты Суриковки мусолят шесть лет. Задайте любой вопрос по теме — ответит! «Опять демонстрация всевидящего комитетского ока», — отметила про себя Гали. Она действительно была удивлена информированностью чекистов и одновременно польщена такой лестной оценкой своих способностей. «Однако надо быть повнимательнее и обязательно разобраться, кто стучит».

— У вас, Гали, есть к нам вопросы?

— Пока нет, но со временем, я думаю, появятся, — ответила она.

— Это верно. Не стесняйтесь, задавайте их нам. Мы всегда разъясним и поможем. Мы вам тоже будем звонить по мере необходимости, — закончил «дядя Витя».

— Ну, желаем вам успеха. До свидания! — торжественно добавил «Евнух» и первым поднялся со стула, давая понять, что разговор закончен.

— Да, любопытная особа. Хладнокровна. Прекрасно владеет собой. Чувствуется уверенность, даже какая-то внутренняя сила. Не по годам… Ты был прав — внешне она просто красавица, — закончил Буров. Последняя фраза очень удивила Виктора: на товарища Бурова это было совсем не похоже. Уж если и он отметил ее внешние данные, то что уж там говорить… «Других мужчин она, видно, просто сводит с ума, заставляя их плясать под свою дудку, да так, что они этого и не замечают, — подумал Виктор».

— Что с тобой? У тебя неприятности? — Гали все чаще задавала эти вопросы Бутману. Ей было стыдно перед стариком. А Бутмана она видела сейчас именно таким.

Еще недавно тот казался ей чуть ли не натуральным британским лордом, человеком удивительным во всех отношениях. А теперь он был голым королем, и таким сделала его она сама, пользуясь знаниями Бутмана, которые достались ей почти даром, если не считать мелких затруднений, вроде вранья матери, которая надеялась увидеть дочь женой какого-то солидного москвича, искусствоведа. Софья Григорьевна всегда мечтала о таком браке, ставя себя на место дочери и тайно вздыхая по доле, которая не выпала ей самой.

Ладно, матери она ничего объяснять не станет. Прикинется невинной жертвой, глупой девчонкой, которую обвел вокруг пальца человек, который намного ее старше.

— Нет, — небрежно возразил Бутман, — я просто немного устал.

— Но ведь прежде я могла помочь тебе… А теперь чувствую, что это выше моих сил… Ты что-то таишь от меня. Может быть, ты заболел?

— Я здоров, как буйвол, — протестовал Бутман, обнимая Галю. — Кому, как не тебе знать об этом?

— Да, милый, — смеялась она, — в постели ты неутомим, но как только выбираешься из нее… я просто тебя не узнаю…

Она догадывалась, насколько это было возможно для молодой женщины, что Бутман не очень-то уверен в своих силах и знает, что рано или поздно ему придется проститься с блистательной ученицей, в которой с некоторых пор видел соперницу. И все же надеется на то, что эти сложные отношения будут продолжаться необозримо долго. На что надеялась она, одному богу известно. Она догадывалась, что на Лубянке приняты все необходимые меры, чтобы ни одно движение ее учителя не осталось без внимания.

— Эдик, — заныла она, — ведь ты встречался со своим другом — доктором. Как у тебя с сердцем? Он что-нибудь говорил тебе?

— Говорил, — усмехнулся Бутман, глядя ей прямо в глаза. — Он сказал, что очаровательная Гали нескоро, ох как нескоро, станет богатой вдовой…

— Вдовой? — переспросила она, — Но сначала нужно стать женой…

Возникла пауза, которая повисла в воздухе, как тяжелый туман над утренней рекой. Серьезно Гали не думала о замужестве. Хитроумный Храпов, «сосватавший» ее Бутману, и то догадывался, что эти отношения могут претерпеть метаморфозы, но уж никак не ограничатся рутинным браком. Жестокая игра, которую с некоторых пор она вынуждена была вести, что-то сделала с Галей. Она боялась, что внимательный и хитрый Эдуард заподозрит ее. Да в чем же? Единственное, до чего он мог додуматься — это измена.

Но он не был ревнивым по определению. Он прекрасно знал, кто такие Виктор Храпов и Феликс Воробьев, но то, что девочка пришла к нему из их «кузницы», не имело для коллекционера особого значения. Она была еще одной драгоценной составляющей его Большой Коллекции. Не больше, но и не меньше.

Зачем ей дожидаться, когда он увлечется очередной юной ученицей и начнет обдумывать, как бы поинтеллигентнее отделаться от Гали. По своей сути, Бутман, кроме своей коллекции больше ничего и никого не любил. Это было и не плохо, и не хорошо — просто это была его суть. Гали же еще никто не бросал. И она не знала, что бы она чувствовала и как переживала, случись это наяву.

Она посмотрела на Бутмана с нежностью.

— Что, Эдик? — спросила она. — Дать лекарство? Я могу сходить в аптеку.

— Не стоит, — отмахнулся он, перелистывая тяжелую старинную книгу «Гаргантюа и Пантагруэль», удачно приобретенную совсем недавно в букинистическом магазине. Может быть, он просто хочет казаться больным? А вдруг он что-то почувствовал? Эта мысль уже становилась навязчивой. «Воровка на доверии, — мрачновато подумала о себе Гали, — но сам хорош, непредсказуемый Эдик».

Она вдруг подумала о том, что могло бы с ней произойти, будь она менее бдительна и любопытна.

— Может, померить тебе давление? — участливо спросила Гали.

— Обыкновенный английский «сплин», — ответил Эдуард, — не обращай внимания.

Наступали сумерки. Солнце как бы нехотя клонилось к горизонту. Бутман чего-то ждал, удалившись в кабинет, но не закрывая дверь. Ждала и Гали. Звонок раздался в десять вечера. Гали лениво подняла трубку и произнесла привычное «хеллоу». Незнакомец, голос которого она узнала бы из сотни подобных, вежливо спросил Эдуарда. Звонок, судя по всему, был с улицы, как и предыдущие звонки.

— Не буду тебе мешать, — шепнула Гали, передавая трубку Бутману, и пошла на кухню.

Но когда он плотно закрыл за собой дверь, Гали прильнула ухом к замочной скважине.

— Завтра в два я буду в центре, — глухо говорил Бутман, Гали слышала каждое слово. — Давайте встретимся в том же ресторане. Захвати все, как договаривались. В три часа?

Гали отпрянула от двери, выскочила в прихожую и быстро надела плащ. Пусть думает, что она ушла гулять раньше, чем он завершил разговор. Но Бутман уже стоял у двери, бледный, но совершенно спокойный.

— Не хочешь ли прогуляться? — спросила Гали. — Твой сплин моментально выветрится.

— Не хочу, — ответил Бутман. — Только возвращайся скорее.

— Ладно, — милостиво согласилась Гали, — я немного пройдусь. Голова болит.

— Виктор Федорович, — говорила она минут через пятнадцать, выбрав телефон-автомат подальше от красивого дома, с которым скоро придется проститься. Гали слово в слово передала все, что говорил Бутман.

— Что? Забрать все вещи и не возвращаться? Но сейчас поздно. Не беспокойтесь, он ничего не подозревает. Хорошо, я уйду утром.

Бутман встретил ее на пороге с легким недоумением.

— Ты вернулась? Я думал, что ты погуляешь еще.

— Мне что-то нехорошо, Эдик, — нервно ответила она. — Я так за тебя волнуюсь. У меня какие-то нехорошие предчувствия. Мне кажется, за нашим домом следят. Я второй раз вижу машину напротив нашего подъезда, и в ней сидят какие-то люди. А когда я сейчас выходила, кто-то стоял около нашей двери и стремглав бросился бежать по лестнице, стоило мне приоткрыть дверь. Эдик, я боюсь! Может быть, ты мне что-то недоговариваешь? Тебе ничто не угрожает, милый? — она подошла к Бутману, обняла его, положила голову на плечо.

В общем-то, Гали была искренней в эти мгновения.

— Пустое, — возразил Эдуард. — Это просто погода меняется.

Когда она проснулась, Бутман собирался уходить. Достал из шкафа портфель, надел шляпу.

— Я пока не буду вставать, хорошо? — спросила Гали. — Можно, я еще немного поваляюсь в постели?

— Как хочешь, — ответил он.

Вскоре он вышел из квартиры. Гали, выждав полчаса, приступила к сборам.

— Без паники, — говорила она себе. Вещи поместились в два небольших клетчатых чемодана.

— Все, — сказал она себе и присела на диван. В это время напольные часы пробили десять. Сердце Гали сжалось… Она уходила отсюда навсегда. Это чувство было новым и поразительным. А следом за ним возникло зыбкое ощущение, которому не было названия. Она почувствовала себя никому не нужной. Ведь каждая вещь в этой большой квартире была любовно исследована Галей, каждой мелочи она знала цену.

Прелестная княжна глянула со старинной картины, как живая, точно Гали бросила взгляд на туманное зеркало. «Здесь нас любили, подруга, — подумала она, — здесь меня научили, о! многому здесь научили меня. Но вот в чем дело, как объяснить весь этот карамболь со старыми американскими бумажками… Я чего-то не понимаю в этой жизни, Мари…»

Она прекрасно понимала, что сюда, в этот волшебный интерьер скоро нагрянут с обыском. Опишут каждую вещицу… не пропустят даже ни одной чайной ложки. Ведь они чуть ли не с царского стола. «Стоп, — пресекла свои размышления Гали, — не надо лирики».

Только Гали знала все тайники, сооруженные Бутманом. Кое-чем из своей коллекции он не хвалился даже перед близкими друзьями.

Гали быстро подошла к письменному столу и, взяв из верхнего правого ящика связку ключей, одним из них открыла дверцу стоящего в углу комнаты шкафа. Затем вынула ящики и, не раздумывая, с точностью опытного хирурга просунула руку вглубь, предварительно повернув голову бронзового орла, гордо восседавшего на массивных золоченых часах. Часы были прикреплены к мраморной верхней панели и служили декоративным украшением. Тут же внутри, на задней стенке, раскрылась створка, за которой находился небольшой тайник. Гали вытащила из тайника завернутый в бархатную материю тяжелый предмет. Она знала, что держит в руках бесценный шедевр работы самого Андрея Рублева. Когда-то, через несколько столетий после смерти великого Рублева, в Санкт-Петербурге на фабрике Фаберже мастером Михаилом Перхиным для этой иконы был сделан роскошный золотой оклад с венчиком, усыпанным драгоценными камнями и покрытым цветной эмалью с чудесной росписью. Однажды, расслабленный обильной выпивкой, Эдуард в приступе хвастливой откровенности показал это сокровище Гали.

Гали была уверена, что Бутман на следствии сам не скажет о существовании иконы. Вероятно, с ней была связана какая-то темная история. Да о ней его никто и не спросит. Поэтому он посчитает, что тайник в шкафу не был обнаружен и икона по-прежнему находится на своем месте.

Вот и все. Дело сделано. Нужно навести порядок и быстро уходить.

Гали навсегда оставила красивый дом в стиле модерн. Он служил ей приютом почти год. Ей было здесь хорошо и спокойно. По сравнению с коммуналкой на Арбате, Гали жила почти в музее. Она привыкла за это время к майсенскому фарфору, белью из тончайшего натурального японского шелка, французским духам, красивой, удобной и очень дорогой одежде. За этот год она приобрела такие познания в истории живописи, антиквариата, церковных реликвий, какие не дают университеты. Гали была благодарна Бутману за все это. Но теперь их пути расходились. Вернее, она впервые попробовала «перевести стрелки» на чужой железнодорожной колее и изменила маршрут движения Бутмана. Он теперь, не снижая скорости, несся в тупик. Ей вспомнилась африканская пословица: «Если вы видите, что река течет снизу вверх в гору — это значит, что кто-то за добро отплатил добром».

Считала ли Гали себя предательницей, воткнувшей нож в спину Бутмана?! Да, считала. Ну и что? Она просто опередила его, как на дуэли, где даже доля секунды может сохранить жизнь.

В ресторан Ярославского вокзала Бутман вошел бочком, на ходу оглядываясь. Человек, с которым у него была назначена встреча, уже сидел за столиком. Внешность этот гражданин имел обыкновенную, вот разве что во взгляде у него было что-то удивительное. У этого сказочно богатого человека была кличка «Косой», не вполне точно, но все-таки ему соответствующая.

Два года назад Бутмана и Яна Рокотова свел старый приятель Эдуарда Миша Чачанашвили, «цеховик» и только по совместительству коллекционер. Он-то и посоветовал «сверхприбыли» Бутмана превращать в доллары. А вскоре познакомил с Косым.

Ян Тимофеевич Рокотов оперировал огромными суммами в долларах и фунтах, но подлинной страстью Косого было золото. Приобретал не только монеты, но перстни, кольца, большие золотые кресты, принадлежавшие когда-то высшим церковным иерархам. Богатство свое Рокотов хранил в особом чемоданчике, специально заказанном через знакомого дипломата в Нью-Йорке. Кейс был оснащен системой хитроумных замков. Этот «ручной клад» Косой постоянно перемещал из квартиры в квартиру, иногда сдавал в привокзальные камеры хранения.

Трудно было представить двух более не совместимых людей. Бутман презирал Косого, как низкого торгаша, а тот, в свою очередь, ненавидел Бутмана за снобизм. Но как деловые партнеры они подходили друг другу просто идеально. Об их контактах не знала ни одна живая душа. Это была изысканная криминальная игра, в чем-то самодостаточная. Однако, Бутман понимал, что даже самая надежная схема может дать трещину. Накануне этой встречи «лорд» физически ощущал, что ходит по краю пропасти. Один академик, медицинское светило, приятель Бутмана, тоже коллекционер, на днях сообщил ему, что в ближайшее время в Москве будет развернута самая жестокая кампания против фарцовщиков, спекулянтов и других дельцов теневой экономики.

«Лорд» решил, что необходимо срочно сбыть все золото, даже коллекционные монеты. Он решил, что это будет последняя сделка.

Косой заговорил первым. Он посмотрел на «лорда» снизу, как бы заискивая.

— Прошу прощения. Сегодня принес все. Сами понимаете, такую сумму трудно собрать в короткий срок. Капитал должен находиться в обороте…

Он улыбнулся, но это не произвело на Бутмана никакого впечатления. Эдуард полупрезрительно молчал.

Косой между тем доедал шашлык. «Шакал», — подумал «лорд». Трапеза Косого понемногу шла к завершению. Наконец, он выпил стакан минералки, равнодушно посмотрел вокруг и взял один из двух абсолютно одинаковых портфелей, стоявших рядом со столом. Это был портфель Бутмана с золотом. Большой Эд заберет портфель с валютой. Бутман с тоской поглядел на спину Рокотова, стремительно уменьшающегося в размерах. Потом подозвал официанта.

— Судак по-польски, — не глядя в меню, заказал Бутман. — У вас превосходно его готовят.

— Что будем пить?

— Сто граммов водки, — согласился Бутман.

«Лорд» уже чувствовал себя подводной лодкой, которая легла на дно. Правда, что-то не давало покоя. Ах, да, его девочка. Она сегодня плохо спала, ворочалась, что-то бормотала.

— И что тебя заставляет со мной возиться? — сонно произнесла она, обращаясь к Бутману. — Ты мне заменил всех — и мужа, и любовника, и отца. До встречи с тобой на моем жизненном пути попадались какие-то серые бесталанные мужчины. А ты известный на всю страну знаток антиквариата, к которому обращаются за советом маститые профессора.

— Ты говоришь так, будто прощаешься… А я предлагаю поехать в Абхазию на отдых… А, если понравится — там и перезимуем. Чудное место, чистый воздух, пальмы, которые растут на улицах маленьких белых городков.

— Камелии, магнолии, — рассмеялась она, обнимая «лорда».

Она рассмеялась каким-то особым, звонким смехом, это значило, что начиналась любовная игра… Бутман запомнил эту ночь с Гали, как редко случавшееся с ним в последнее время возвращение в бурную юность.

И тут же подумал, что щедро отдарится. В одном из потайных ящиков коллекции лежал свадебный подарок — старинный гарнитур из жемчуга. Три нитки бус, причудливо переплетенные и соединенные серебряным замочком, и длинные серьги-подвески из грушевидных жемчужин.

Официант принес счет. Бутман оставил щедрые чаевые, хотя знал, что больше никогда не придет сюда. Вскоре он вышел из ресторана и медленно пошел к автомобилю. Когда до машины оставалось несколько шагов, как бы ниоткуда возникли двое незнакомцев и крепко схватили его за руки.

— Что такое? — закричал он. — Кто вы такие? Милиция! — Бутмана мгновенно прошиб холодный пот. Ноги стали ватными и плохо слушались. Стало трудно дышать, казалось, что ему кто-то заткнул рот. «Неужели это конец?» — пронеслось у него в голове. Господи, как же ему захотелось сейчас оказаться у себя дома за запертой дверью. Может быть, это сон? Он сейчас проснется, и этот кошмар закончится. Он плохо понимал, что с ним происходит.

— Мы и есть твоя милиция. Не волнуйся, ты в полной безопасности, — почти нежно прошептал ему на ухо третий.

Он взял портфель из рук Бутмана и быстро толкнул его на заднее сиденье подъехавшей черной Волги. Тяжело осев, машина рванула на Лубянку.

Параллельно был взят с поличным Ян Рокотов. Его «прихватили» возле камеры хранения на Ленинградском вокзале, куда тот пришел за своим «кладом». Он собирался положить золото Бутмана в свой чудо-чемодан.

Из того же самого телефона-автомата, по которому вчера «сдала» Бутмана, Гали позвонила Хмельницкому.

— Привет любимому художнику, — весело произнесла она, пытаясь унять нервную дрожь.

— Ты где, прелестное дитя? — обрадовался подвыпивший Хмельницкий. Гали слышала звон стекла.

— Не на твоем застолье, — съязвила она, — ты опять изменяешь мне? «Что я говорю, — с ужасом подумала она. — Но почему его рядом нет?»

— Тебе невозможно изменить, — ответил он, — ты знаешь это не хуже, чем я. Приезжай, увидишь. Мы начали вчера, а сегодня так… по инерции… Я продал кое-какие картинки.

— Моим телом торгуешь, — рассмеялась она, снова понимая, что говорит не то, как будто это произносит за нее другая женщина, дерзкая и вульгарная.

— Ну что ты, Гали, — протрезвевшим голосом ответил «Шляхтич», — ему нет цены…

— В этом мире всему есть цена — и тебе, и мне. И каждый собой торгует, боясь продешевить.

— Ты это о чем?

— Да так, просто вдруг все стало ясно…

Она сейчас же позвонила Мишелю Готье. Два раза неправильно набирала номер и тряслась от непонятного страха. Дважды порывалась поймать такси и поехать на Поварскую, к «Шляхтичу». Но потом все-таки справилась. Мишель ответил. Хмельницкий проиграл.

А через неделю «Шляхтич» принялся искать ее по всей Москве.

Весть об аресте Бутмана быстро распространилась по Суриковскому училищу.

Об этом говорили вполголоса, как в доме покойника. Хмельницкий испугался за Гали. А узнав, когда именно был арестован коллекционер, Хмельницкий задергался. Гали звонила ему именно в тот день, правда была какой-то дерзкой и злой. Что произошло тогда? Откуда она звонила? Кажется, из телефона-автомата.

Никто из девчонок, знавших Гали, не мог сказать ничего определенного. Наконец, он узнал номер ее домашнего телефона. Позвонил, ответил ему какой-то пьяный мужик, который для начала послал Хмельницкого подальше.

— Мужик, я тебе бутылку поставлю, — кричал в трубку Игорь, — если ты мне скажешь, где Галина.

— Да она здесь давно не живет, — ответил подобревший мужик. — Ты заходи, сам убедишься. Сейчас я мамку позову.

— Алло, — через минуту он услышал голос, по тембру отдаленно напоминающий голосок Гали. — Кто ее спрашивает?

— Ее друг, меня зовут Игорь Хмельницкий.

— Очень приятно, — ответила женщина. — А что вы хотите?

— Мне очень нужно ее увидеть, немедленно.

— Это вряд ли возможно. Простите, Игорь, а вы… кто?

— Будущий муж, — не задумываясь, ответил Игорь, — если вы, конечно, не против.

— Это меняет дело, — без всякой иронии ответила мать. — Но разговор не телефонный. Запишите адрес.

Игорь вихрем примчался в «моссельпромовский дом», нашел квартиру.

Хмельницкому показалось, что он уже все знает…

— Здравствуйте, Софья Григорьевна, — с печальной миной на лице произнес он, как только открылась дверь.

— Проходите, — предложила женщина, нисколько не похожая на Гали, вот разве что глаза у нее были, как у дочери, миндалевидные, чудесного зеленого цвета.

В комнате было чисто и уютно. Он бегло окинул взглядом это тесное пространство, пытаясь обнаружить хоть какой-то присутствие Гали, но это были напрасные усилия.

— Галя куда-то пропала, — тревожно сказал он. — Она ведь ходила к нам в «Суриковку» на лекции довольно часто. А потом исчезла.

— Вы — жених? — удивившись, спросила мать. — Так это я у вас должна спросить, где она… Садитесь, я вас чем-нибудь угощу… Как вы думаете, Гали во что-то влипла?

Игорь поразился тону, каким это было сказано.

— Нет, — ответил он, — это исключено.

— Вы так уверены? — произнесла мать. — Она давно не живет дома. Что случилось? Вы меня не обманываете?

— Она жила у меня, — улыбнулся Игорь, — в мастерской. Это не очень далеко, на Поварской улице. Такой двухэтажный особняк.

— Мастерская? — спросила Софья Григорьевна. — Вы — художник?

— Ну да, — небрежно кивнул он.

— Но вы же еще студент, как я понимаю. И уже мастерская…

— Да это не имеет значения, — усмехнулся Игорь. — Во-первых, я в будущем году закончу учиться, а во-вторых — мои картины неплохо продаются.

— Что ж, это, действительно, очень хорошо.

Игорь смутился. С таким признанием своего таланта он еще не сталкивался. Ведь, в сущности, это было мнение Гали.

— Мне вас очень жаль, — внезапно произнесла Софья Григорьевна. — Странно говорить такие вещи о своей дочери, но что я могу сказать еще? Забудьте о ней. Я понимаю, что вы предложили ей руку и сердце. Но это, Игорь, не по адресу. Ей не нужно ни то, ни другое.

— Вы ее плохо знаете, — вспылил Игорь, но тут же осекся.

— Да о чем вы говорите! Ведь на нее стали засматриваться мужчины, когда она была еще ребенком…

— Зачем вы мне это говорите? — спросил Игорь. — А я кто? Ну, посмотрите, какой же я мальчик?

— Возраст, Игорь. Как говорил Антон Чехов, рано женятся только мужики. У нее был такой же, как вы, сын знаменитого генерала. Простите, что я сравниваю…

— Он был здесь, и так же, как я, разговаривал с вами?

— Нет, — улыбнулась она, — я даже не видела его. Но я помню ту Галю.

— Я услышал много интересного.

— А зачем вы сюда пришли? — удивленно подняла брови мать. — Просто так? Узнать, где она? Отвечаю — понятия не имею. Она говорила мне, что скоро выйдет замуж. Но, насколько я понимаю, в роли жениха фигурировали отнюдь не вы.

— Это было давно, — отмахнулся Игорь. — Мало ли, что она когда-то говорила вам… Простите, что я приехал к вам. Не следовало этого делать…

Гали появилась в мастерской Хмельницкого через месяц.

— Привет, — весело бросила она, снимая пальто. — Не ждал? Что же ты меня больше не ищешь? Я тебе надоела? Что ж, я поздравляю всех своих недоброжелателей. Какого парня потеряла, а? Почему ты не целуешь меня уже в дверях? Она была необыкновенно красива в этот день.

— Я справлялся о тебе в Бутырке, — насмешливо ответил Игорь.

— Не ври. Ты был недавно у моей мамы, и она сказала, что со мной все в порядке.

— Да, заходил, — улыбнулся Игорь. — У тебя чудесная мама.

— Зачем ты это сделал?

Гали гневно сверкнула глазами.

— Затем, — ответил он.

— Но я ведь не лезу к твоим родителям.

— Я тоже, — разъярился Хмельницкий. — Просто шел мимо и решил заглянуть на всякий случай.

— Ты шпионил за мной? — хищно оскалилась Гали. — Как это приятно! Ты просто себе не представляешь.

— Нам надо поговорить.

— Да ради Бога.

— Я думал, что ты арестована вместе с Бутманом.

— О, этот бедный Большой Эд, маленький московский лорд! Когда-нибудь он обретет ореол мученика.

— Ну, зачем ты так?

— Брось, Игорь, — поморщилась она. — Кстати, покажи портрет, «Шляхтич». А то ведь я себя забыла. Я настоящая только на твоих картинах.

— Ты вернулась? — спросил он. — Помни, что у тебя есть дом. Вот он.

— Дом? — задумчиво произнесла Гали.

Мечта всей ее жизни — иметь свой дом и быть в нем полноправной хозяйкой.

Игорь стремительно вышел, на прощанье махнув рукой, мол, делай все, что хочешь, ты — дома. Через некоторое время он вернулся. Быстро прошел на кухню, положил в холодильник продукты.

— А чем ты сейчас занимаешься, Гали?

— Ну, так, всякие мелочи, — небрежно сказала она, — люди, Игорь, почему-то любят красивые вещи. Я помогаю им по мере сил.

— Послушай, а как ты надумала прийти ко мне? Случайно?

— Ну да, шла мимо, — усмехнулась гостья. — Да нет, Игорь, я соскучилась. Знала ведь, что ты весь извелся.

— Издеваешься?

— Ни в коем случае. Слушай. Ты, надеюсь, маме не проговорился о Бутмане? Это было бы твоей ошибкой.

Игорь нахмурился.

— Как ты могла такое подумать? — обиделся он. — Нет, я не проговорился.

— Молодец, — нараспев произнесла она, — интересно, Бутман ревновал меня к тебе?

Хмельницкий помрачнел.

— Есть ощущение, — произнес он.

— О как это здорово, — усмехнулась она, — что есть…

— Что ты собираешься делать дальше?

— Ты спросил или что-то предлагаешь?

— Нам надо поговорить, Гали.

— А мы что делаем?

— Да, говорим, конечно, — ответил он. — А где ты жила все это время?

— У подруги, — как-то слишком естественно ответила она. — Я там и живу до сих пор. Но телефона я тебе, Игорь, не дам. Ее родственники не поймут, для чего мне звонит молодой мужик, а если поймут, то выгонят меня. И тогда…

— Ты переберешься сюда, — рассмеялся он. — Может быть, ты уже перебралась?

— Это невозможно.

— Почему?

— Я вне опасности, — холодно ответила Гали. — Да и Бутман… что Бутман? Не думаешь ли ты, что заберут всех, с кем он имел хоть какое-нибудь дело? Там, знаешь ли, какие люди были?

— Догадываюсь, — спокойно ответил он, открывая вторую бутылку. — Но ведь тут банальная уголовщина, этот Бутман — спекулянт.

— Да ну? — изумилась Гали, раздувая ноздри. — Сказать и написать можно все, что угодно. Это тоже политика, что бы ты ни думал. А ты мне нужен свободным, независимым, богатым, а не потенциальным соседом по камере.

— Хорошо, я согласен, — отмахнулся Игорь, — но все равно — тебе лучше перебраться сюда.

— А ты мне все простишь, не так ли? — язвительно спросила она. И вдруг ее прорвало…

— Какие же вы все-таки, мужики… грязные, вонючие свиньи! Неразборчивые, не… брезгливые свиньи! Ты же знаешь, что я трахалась с Бутманом и, может быть, не только с ним? И он меня брал и спереди, и сзади… и во все другие дырки. И вот теперь ты — эстет и чистюля, предлагаешь мне кров. И, если я соглашусь, получишь законное право харить меня… Тебе не будет противно лазить туда, где уже до тебя побывали другие?

Он слушал ее молча, открыв от изумления рот.

Гали ушла от Хмельницкого ровно в полночь, несмотря на все уговоры остаться. На прощание она показала на свой портрет и строго произнесла:

— Ты больше не ищи ее! Она придет сама. Ты меня понял?

— Да, — ответил Хмельницкий, — ты меня уговорила. Тебе далеко ехать?

— Тьфу, — махнула рукой Гали, — об этом вообще ничего не думай.

Они вышли на Поварскую улицу. Хмельницкий обнял Гали, поднял на руки и понес в сторону Бульварного кольца. Она не сопротивлялась…

— Смотри, зеленый огонек, — показала она в темноту, где ни зги не было видно. — И прямо к нам. Скоро такси умчало Гали в темноту. Хмельницкий вернулся в мастерскую, бормоча по дороге:

— Свиньи, свиньи… Мы все — большое стадо свиней.

Вскоре состоялся самый громкий процесс «оттепели». Ян Рокотов по кличке «Косой» оказался человеком невероятно богатым. По представлению советского суда компетентные органы конфисковали у него около двух с половиной миллионов долларов, и это помимо золота и драгоценных камней.

Косой копил богатство ради богатства. Он был настоящим Скупым рыцарем. Правда, судьба его оказалась тоже печальной — суд и смертный приговор. Суд над Бутманом был позже. Ни на следствии, ни на суде коллекционер ни разу не упомянул о Гале. То, что именно она стала первопричиной его краха, Бутману и в голову не пришло. Он был уверен, что погорел на делах с Косым, который давно уже был в разработке КГБ.

Бутман получил десять лет лагерей. Коллекционер благополучно дожил до освобождения и с первой волной эмигрировал в Израиль. Правда, до «исторической родины» гениальный наставник Гали так и не добрался, а обосновался в Германии.

Они с Гали еще встретятся…