Мадонна будущего. Повести

Коксоновский фонд

THE COXON FUND

1894

Перевод С. Сухарева

— Теперь они с ним вовек не расстанутся! — подытожил я, возвращаясь вечером к станции, однако по более основательном размышлении (наедине с собой в пустом купе на пути от Уимблдона до Ватерлоо, перед великолепием Окружной железной дороги) подправил свой вывод в том смысле, что моим друзьям, скорее всего, вряд ли удастся насладиться исключительным правом на обладание мистером Солтрамом. Говоря откровенно, при первой встрече я так и не сумел в достаточной мере уяснить масштаб его личности, но все же, сдается мне, предугадал (пусть смутно) всю неимоверность обязательств, возлагаемых на себя теми, кому дарована была привилегия состоять с ним в знакомстве. Впечатление Солтрам и впрямь производил громадное: надо думать, именно испытанное мной потрясение и зародило во мне неясное предчувствие того, что рано или поздно, но он должен будет принадлежать нам всем без изъятия, всецело и безраздельно. Вся полнота этого ничем не ограниченного владения рисовалась мне, допускаю, довольно-таки расплывчато; зато смиренная безропотность Малвиллов обнаружилась с неоспоримой наглядностью. «Он проживет у нас до весны», — обронила, словно невзначай, Аделаида, напускной беспечностью тона смягчая болезненность столь короткого отрезка времени. Эта милейшая супружеская чета охотно простерла бы свое радушие и на целое полугодие, однако они не смели даже заикнуться о том, что мистер Солтрам соблаговолит пробыть у них до конца лета, по одной-единственной причине: подобная щедрость превзошла бы самые дерзкие их ожидания.

В тот вечер, помнится, на ногах у мистера Солтрама красовались новенькие ярко-пурпурные домашние туфли, сшитые из ворсистой ткани, наподобие ковровой, и тем не менее Малвиллы все еще не преодолели опасений относительно того, что обожаемого посланца небес у них отобьют более солидные конкуренты. Впоследствии, бедняжки, они избавились от страха его лишиться, но преданность их была так велика, что гордость обладания вовсе не требовалось подстегивать соперничеством. Фрэнка Солтрама, сколько бы там ни толковали, нельзя было не признать в конечном счете подлинным чудом света, хотя не следовало упускать из вида и ничуть не менее разительную в своем роде уникальность семейства Малвиллов: они являли собой красноречивейший пример справедливости общеизвестной истины, согласно которой незаурядные люди обретают в жизни незаурядную опору.

Я получил приглашение отобедать в Уимблдоне: Аделаида прислала записку (если судить о ней только по запискам, ее легко было уличить в недалекости). В записке намекалось на событие из ряда вон выходящее и на необходимость предпринять в связи с этим какие-то решительные шаги. Мне было куда как хорошо известно, что Малвиллы вечно с кем-то носятся: признаться, я и принял-то их приглашение больше из желания развеяться.

Оказавшись в непосредственной близости от явившегося им во плоти откровения, я, надо заметить, отнюдь не сразу ощутил, как мой полемический задор идет на убыль: слава Богу, позднее в обществе мистера Солтрама мне так и не пришлось сполна проникнуться чувством, противоположным насмешливой веселости. Спешу, однако, заявить, что фениксы, залетавшие под кров Малвиллов в прежние времена, сравнения с нынешним попросту не выдерживали: позже я ставил себе в заслугу, что даже первоначальное замешательство не воспрепятствовало мне безошибочно ухватить самую суть новоявленного светила. Мистер Солтрам обладал несравненным даром: я разглядел этот дар мгновенно — и он слепит мне глаза до сих пор. Ореол вокруг этой редкостной личности в воспоминании кажется мне еще более лучезарным: ведь чем необыкновенней натура, тем щедрей расписывает ее воображение, осыпая мантию драгоценными блестками и придавая плюмажу особо изысканные извивы. Как возликовал бы художник-портретист, имея перед собой в данном случае одно только чистое полотно! Природа, однако, усердно потрудилась над дорогим ей образом; и если у благодарной памяти, витающей над прошлым, порой перехватывает дыхание, то причиной этому — присущий оригиналу поистине божественный голос…

Несмотря на то что мистер Солтрам жил у Малвиллов на правах домочадца и ему не требовалось одеваться к обеду, дожидаться его пришлось довольно долго. Едва показавшись в дверях, он торжественно провозгласил, что минуту назад сделал важное открытие. Взглянув на него, мягко выражаясь, с недоумением, я потихоньку осведомился у Аделаиды, какие же, собственно, тайны их гостю только что довелось разгадать. Никогда не забуду, как она, смерив меня взглядом, гордо отрезала: «Все!» Похоже, она и вправду была в этом убеждена. За столом, во всяком случае, мистер Солтрам вполне удостоверился, насколько безгранично великодушие хозяев дома. Помимо сей истины, он (как, впрочем, и я) мог лишний раз убедиться, что обеды у Малвиллов и в самом деле — soignes[29].

Должен сразу же оговориться: я погрешил бы против истины, если бы решился намекнуть, будто в душе мистера Солтрама таилась хотя бы капля расчета. Не помышляя ни о каких уловках, он принимал от жизни все ее скромные дары: нет другого человека на свете, который умел бы пользоваться даруемыми ему благами, менее всего будучи захребетником. Он разработал собственную систему мироустройства, но вот как с комфортом устраиваться в нашем мире за счет ближнего — понятия не имел. Наряду с широким покладистым характером, он обладал еще и завидным аппетитом. Смущало, впрочем, отнюдь не это последнее обстоятельство. Если Солтрам любил нас за наши обеды — нам проще всего было бы расплачиваться с ним его любимыми блюдами, значительно сэкономив запас куда менее вещественный. Я смело называю обеды нашими, хотя в качестве филантропа не в силах тягаться ни с Малвиллами, ни с обитателями еще более импозантных жилищ, склонными к немудрящей благотворительности. Нет, дело в другом: именно я, от начала и до конца, первым откликался и умом, и сердцем на любой связанный с Солтрамом казус — из всех эмоций главным образом испытывая, пожалуй, либо возмущение, либо благодарность. Редкий из нас, полагаю, воздавал ему должное чаще меня столь полным от него отречением; и если приобретение мудрости вынуждает поступаться честью, я вправе указать на принесенные мной жертвы.

Солтрам щедро преподносил нам уроки: так океан не скупится на изобильный улов. Одно время его поступки и речения составляли мой единственный рацион. Мне сдается подчас, что его чудовищный, оглушительный провал (если только это и вправду провал, а не что-то совсем иное) предназначался главным образом для моего развлечения. Мистер Солтрам изрядно тешил мое любопытство, но повествование об этом увлекло бы меня далеко в сторону. Передо мной натянуто вовсе не то обширное полотно, о каком я упоминал выше: ныне я даже не осмелился бы приблизиться к нему с целью написать полный, исчерпывающий портрет. Черты Фрэнка Солтрама запечатлены во множестве коротких историй: это крупицы, которые еще только предстоит собрать, ибо имя им — воистину легион. Я расскажу только одну историю, примечательную тем, что в нее гораздо более непосредственно вовлечены и другие близкие мне лица. Оглядываясь назад, видишь, что подобные мелкие эпизоды — сами по себе только бесчисленные составные части монументальной драмы, и рассказ о ней еще впереди.

Не лишено интереса, что две различные истории (имеющая отношение ко мне и вот эта, которую я собираюсь изложить) начались, по сути дела, одновременно, в тот самый день, когда я познакомился у Малвиллов с Фрэнком Солтрамом. Жизнь предстала тогда передо мной новой гранью; и, вернувшись в Лондон из Уимблдона, я, распираемый волнением, решил пройтись до дома пешком. Шел я не торопясь, помахивая тросточкой, и у Букингемских ворот нагнал Джорджа Грейвнера. Можно сказать, что и его история началась с того момента, как он согласился — раз уж нам было по пути — заглянуть ко мне. Сразу должен предупредить, что прекрасно отдаю себе отчет в том, насколько близко история эта касается еще одного лица; минуло несколько лет, прежде чем открылась вторая ее глава…

Разумеется, я пространно поведал о своем визите к Малвиллам, с которыми Грейвнер поддерживал менее тесные, чем я, отношения, и рассказ мой оказался, по-видимому, столь занимательным, что с той поры Джордж при каждой встрече со мной осведомлялся, как поживает достославный старый флибустьер. Я не упоминал в разговоре о почтенном возрасте мистера Солтрама, однако нам еще предстояло убедиться, что в свои годы он способен дать Джорджу Грейвнеру сто очков вперед.

Я тогда снимал квартиру на Эбьюри-стрит, а Грейвнер жил в пустовавшем доме своего брата на Итон-сквер. Пять лет назад, в Кембридже, даже в нашей недюжинной компании, умственные способности моего друга внушали мне едва ли не священный трепет. Помню, один наш сокурсник, бледный от благоговейного ужаса, шепотом спросил у меня, что же будет дальше, если уже теперь этот несравненный ум превзошел всех соперников. «Он превзойдет самого себя», — восторженно выдохнул я…

Сейчас я не без улыбки вспоминаю этот разговор. Мы еще не успели добраться до Эбьюри-стрит, как я с изумлением обнаружил, что Джордж Грейвнер хотя и прочно утвердился на собственных ногах, но уже не являл собою недосягаемую для нас вершину. Мир, оставленный им далеко внизу, расцвел вновь; на местности, отнюдь не равнинной, проклюнулись свежие ростки. Я гадал, куда подевалось его чувство юмора: неужто — ужасная мысль! — моему приятелю оно и вовсе было чуждо, даже в те славные годы, когда я воображал его новым Аристофаном? Впрочем, стоит ли сожалеть о прежнем острослове, ревниво спрашивал я себя, коль скоро обретены новые, более надежные, внешние мерки… Диковинная фигура мистера Солтрама, его набрякший нос и отвисшая нижняя губа возымели на меня гораздо более сильное действие, особенно если сравнить вынесенное мной впечатление с холодной правильностью черт моего однокашника: явное превосходство радующей взор откровенной уродливости, осознанное самим ее носителем, не подлежало сомнению.

В ненасытные двадцать шесть Джордж Грейвнер смотрелся безликим парламентским деятелем, как если бы ему, уже достигшему известности, перевалило за пятьдесят. К тесноте моего крохотного обиталища он относился по-светски снисходительно, однако дружески подтрунить на сей счет ему и в голову не приходило. Именно там, у себя, я и возвестил Джорджу о явлении Фрэнка Солтрама — и, помнится, сразу же был слегка озадачен внезапным раздражением, какое вызвал у него мой возбужденный рассказ. Поскольку о Солтраме Грейвнер слышал впервые, причиной взрыва неудовольствия с его стороны послужило, очевидно, новое свидетельство нелепого поведения Малвиллов. Знакомство с ними (вернее, с Аделаидой) у нас обоих завязалось со времен детской дружбы: тогда Аделаида была еще девочкой, дочерью семейства, с которым наши семьи приятельствовали из поколения в поколение. Будучи старше нас с Джорджем и явно обходительнее, Аделаиду очаровал Кент Малвилл: она вышла за него замуж, и я приобрел нового друга, зато Джордж потерял старого. Мы с Грейвнером (каждый по-своему) были задеты их прискорбной, по выражению Джорджа, общественной деятельностью; оба мы досадовали на сам характер их сентиментальных хлопот довольно-таки сомнительного пошиба (словцо тоже принадлежало ему). В глубине души я таил убеждение, что милая парочка из Уимблдона — не что иное, как пара прекраснодушных остолопов, однако почитал долгом открыто перечить Джорджу, едва только он принимался фыркать на Малвиллов; да и в том случае, если бы мы достигли согласия, наше единение проистекало бы из разных источников. Джордж был британцем до мозга костей: я это понял, когда он, скользнув скучающим взглядом по тесно уставленной переплетенными томиками этажерке, пренебрежительно отвернулся от моего скромного собрания французских авторов.

— Естественно, я в жизни его не видел. Яснее ясного, что это отъявленный шарлатан.

— Яснее ясного, что вовсе нет! — вырвалось у меня. — Ах, если бы дело обстояло именно так…

Мое невольное восклицание, должно быть, и положило начало тому, что обратилось позднее в болезненно затяжную жажду бездумной, необременительной развязки. Грейвнер, помолчав, глубокомыленно причислил нового знакомца Малвиллов к диссентерам[30]. Суть обаяния мистера Солтрама, возразил я, кроется в исключительной широте его умственного кругозора; однако Грейвнер упорно продолжал твердить, что образованный невежда заткнет за пояс любого необразованного, и уверял, будто мне нетрудно будет убедиться (раз уж по легкомыслию я не удосужился выяснить это безотлагательно) в происхождении ближайшего предка моего кумира из рода завзятых методистов — торговцев сыром.

— Допустим, — кивнул я, слегка смущенный его настойчивостью, — очень может статься, что ты не ошибся, но скажи, Бога ради, откуда у тебя такая в этом убежденность?

Вопросом своим я расставлял ловушку — в надежде услышать от Джорджа: да ведь этот несчастный не был одет к обеду… Джордж, однако, почуял подвох и ловко парировал мой выпад с неожиданной стороны:

— Да потому, что он сочинен Малвиллами. Никто так не склонен обманываться, как они. Им в каждом гусаке видится лебедь. Малвиллы и созданы для того, чтобы их обводили вокруг пальца. Они это обожают, без мошенников им жизнь в тягость. Сами они ни в ком и ни в чем ни черта не смыслят, а от их христианской сердобольности станет тошно всякому, — впрочем, может, оно и к лучшему!

Взвинченная инвектива Грейвнера была, не сомневаюсь, простой случайностью, но тем не менее оказалась, странным образом, чуть ли не предвидением. Не помню, к чему свелся мой протест, однако Джордж продолжал:

— Позвольте мне задать один пустяковый вопрос. Можно ли этого человека назвать истинным джентльменом?

— Истинным джентльменом? Не слишком ли ты спешишь с приговором, дружище?

— Коли я прав — ничуть. Недаром Малвиллы вцепились в него мертвой хваткой, — должно быть, это пройдоха из пройдох.

— Я бы, наверное, почувствовал себя задетым, — вставил я, — если бы не знал, что я, к примеру, у них далеко не в фаворе.

— Не будь таким самоуверенным! Я соглашусь, что мистер Солтрам — джентльмен, но признай сначала, что он пролаза хоть куда.

— Логика просто чудо! И благожелательность твоя достойна не меньшего восхищения.

Мой друг слегка покраснел, но по-прежнему стоял на своем:

— Где только Малвиллы раскопали это диво?

— Полагаю, их поразила какая-то из публикаций мистера Солтрама.

— Воображаю, что за скукотища!

— Думаю также, Малвиллы прониклись к нему сочувствием, их озаботили всякого рода трудности, с которыми ему пришлось столкнуться…

— Ну разумеется, смириться с этим было выше их сил — и они с радостью кинулись оплачивать его долги!

Я ответил, что о долгах Солтрама мне ничего не известно, и напомнил моему гостю о положении нашей дорогой четы: хотя Малвиллы и не сущие ангелы, сказал я, но все же не идиоты и не миллионеры. Их главная цель, добавил я, заключается в том, чтобы примирить мистера Солтрама с его супругой.

— Ага, значит, он самым бессовестным образом ее бросил! — удовлетворенно хмыкнул Грейвнер. — Нечто подобное я и ожидал услышать. Сердечно рад, что ты меня не разочаровал.

Я напряг память, восстанавливая в голове рассказ Аделаиды.

— Да нет, Солтрам ее не бросал. Напротив, это она его оставила.

— Оставила его — нам, в наше распоряжение? Нет, это поистине чудовищно! Премного благодарен, но я от такого подарка отказываюсь наотрез!

— Погоди, ты еще услышишь о нем вдосталь, желаешь ты того или нет. Я не могу, просто не в состоянии избавиться от мысли, что Солтрам — птица высокого полета.

Признаюсь — не без некоторой внутренней неловкости, — я уже напал на нужный тон, который вернее всего выводил моего старого друга из равновесия.

— Ну конечно же, это сущая мелочь, о которой не стоит и толковать, — съязвил Грейвнер. — Однако ты забыл упомянуть, на чем, собственно, основана его репутация.

— Как на чем? Ведь я тебя уже чуть не уморил, твердя одно и то же… На исключительной силе его интеллекта.

— Отраженного в его писаниях?

— Возможно. Во всяком случае, его высказывания переполнены содержательностью до краев. Они настолько богаты мыслью, что готов поклясться — ничего подобного я сроду не слыхивал.

— Так-так, и о чем же он разглагольствует?

— Дорогой мой, что за вопрос? Да обо всем на свете! — с жаром отозвался я, припомнив бедняжку Аделаиду. — Солтрам излагает свой собственный взгляд на любой предмет, — смилостивившись над собеседником, уточнил я. — Тебе необходимо услышать его самому, иначе ты меня не поймешь: говорю тебе, это нечто бесподобное!

Не скрою, я слегка сгустил краски, однако тем самым всего лишь чуточку забежал вперед: дальнейшая судьба мистера Солтрама, насколько я мог судить на основании наших новых встреч, полностью подтвердила мои слова. Не отказал я себе и в небольшом поэтическом преувеличении, когда торжественно провозгласил, что Фрэнк Солтрам, овеянный легендами, будет превознесен грядущими поколениями как величайший из наиболее знаменитых в истории говорунов.

Собираясь уходить, Джордж Грейвнер вопросил, чего ради мы затеваем возню вокруг какого-то краснобая — всячески его восхваляем, осыпаем благодеяниями… От большого болтуна жди большой беды. Языком человечество работает без устали — сверх всякой меры. Мы утопаем в празднословии, наш век погибнет от пустозвонства. В данном пункте, однако, я искренне расходился с Джорджем Грейвнером. На мой взгляд, мы утопаем вовсе не в речах — нас захлестывают волны бессмысленного шума. Мы гибнем не от избытка красноречия — от бесплодного сотрясения воздуха. Умение владеть словом — удел немногих избранных; это подлинный дар богов, одна из лучших земных отрад — сверкающий бриллиант на рваном плаще, в который кутается человечество. Многим ли суждена эта привилегия, часто ли попадаются нам истинные мастера слова? Мы погибаем от затянутости монологов?! Да нет же, совсем наоборот — задыхаемся от нехватки дельных речей! Дурная писанина — отнюдь не потакание читателям, как представляется многим. И даже прекрасные книги не сравнятся с живой речью. Лучшие литературные образцы немало заимствовали от устных бесед. Нас самих, увлеченно заявил я напоследок, потомки, возможно, будут вспоминать прежде всего как чутких слушателей прославленных ораторов.

Глянув на часы, Грейвнер сообщил мне, что уже полночь. Последовавший с его стороны ответ на мою тираду как нельзя лучше характеризовал его личность.

— Существует одно решающее обстоятельство, — веско проговорил он. — Оно обязательно и для трибунов, и для заик.

По выражению лица Джорджа я мог предположить, что он объявит: несущественно, талантлив оратор или бездарен; важно одно — джентльмен он или нет. Вероятно, именно это Джордж и имел в виду, однако лишил меня удовольствия убедиться в собственной проницательности, повернув свою мысль другим боком:

— О действительных достоинствах человека мы судим единственно по его поведению в обществе.

Джордж все еще держал в руке часы, и я упрекнул его в жульничестве: дескать, неспроста он напомнил мне, что уже полночь. Именно в эту пору я всегда признаю свое поражение… Мой шутливый тон нимало его не смягчил. Со всей непреклонностью он подчеркнул: провозглашенное им правило исключений не имеет.

— Ни единого исключения?

— Ни единого!

— Теперь я буду стремиться к порядочности во что бы то ни стало, — рассмеялся я, провожая его к дверям. — Даже если придется сделаться ради этого порядочным занудой.

Первая встреча с мистером Солтрамом доставила мне самые свежие и незабываемые переживания, однако вечер, выпавший на мою долю четыре года спустя, поверг меня в полное расстройство чувств. К тому времени я уже отчетливо усвоил, что талант мистера Солтрама отчуждать от себя людей таится главным образом в его неиссякаемой способности повторяться. Но тот не знавал Фрэнка Солтрама во всем его блеске, кто не слыхал его покаянных речей. На ту пору они, в сущности, и пришлись, поражая мощью и великолепием почти что оркестрового звучания. У меня возникло предощущение, будто впереди у нас — нечто совершенно превосходящее все фантазии. И точно: мы приложили самые ревностные усилия, дабы поставить мистера Солтрама на ноги, утвердив его в качестве лектора; тем не менее, ввиду краткости предложенного им курса, нельзя было не признать пропуск двух лекций из пяти намеченных довольно ощутимой брешью.

Помню вторую из его неявок. Часы показывали начало десятого. Публика — сборище небывалое и поистине вдохновляющее, — к счастью, казалась настроенной более чем благодушно, если учесть, что слушателей привлекла в аудиторию перспектива приобщиться к «Анализу первичных идей» (такова была, если не ошибаюсь, заявленная тема). В те дни там, по соседству с Верхней Бейкер-стрит, ютился тесный лекционный зал; арендовать его нам позволяли скудные средства, остававшиеся от сумм, которые неумолимо требовались для поддержания жизни пяти малых Солтрамов (включая родительницу) и самого Солтрама-старшего. Разнокалиберным Солтрамам удалось наконец обеспечить относительно сносное содержание, но для достижения этой цели нам пришлось порядочно потрудиться и не пожалеть масла для смазки механизма, который позволил бы оригинальнейшему из представителей рода человеческого выступать — хотя бы для стороннего глаза — в роли полноценного кормильца многочисленного семейства.

В прошлый раз именно я вынужден был броситься в прорыв — то есть выйти на залитый светом ламп пустой просцениум и пережить там, перед едва заполненными шестью рядами кресел, тягостно нелепую минуту, обратившись к ни о чем не подозревавшим и сохраняющим полнейшее спокойствие добропорядочным слушателям и пытаясь втолковать им, что винить в происшедшем недоразумении мистера Солтрама никоим образом не следует. Единственное спасение я усматривал в надежде заверить аудиторию, будто и сами мы, до крайности озабоченные, давно уже выслали гонцов на поиски лектора, имеющего обыкновение перед ответственным выступлением предпринимать прогулку с целью наедине, без помех, обдумать предстоящую речь; и вот теперь мы в высшей степени обеспокоены, не воспрепятствовала ли его благополучному возвращению какая-либо нежелательная препона… Прогулки, совмещаемые с углубленными размышлениями, были выдумкой чистейшей воды: подготовка Солтрама к лекциям, насколько известно, ограничивалась разработкой монументального плана. У меня хранится едва ли не полное собрание написанных им бесчисленных программ и проектов — величественный сонм поколений, которым так и не суждено было явиться на свет… Итак, я изобразил публике суть дела, как мне кажется, в наиболее благоприятном свете, однако допускаю, что не сумел скрыть собственного раздражения, вследствие чего потрясенный моим тоном Кент Малвилл заслуженно укорил меня в недостатке терпимости…

Вот поэтому-то на сей раз я имел полные основания предоставить Кенту Малвиллу возможность самому объясняться с аудиторией — как человеку испытанному и с более закаленным терпением — и позволил себе отвести душу в ответной реплике молодой даме, обратившейся ко мне непосредственно с недоуменным вопросом. Она оказалась моей соседкой, и это вышло случайно, хотя со стороны наверняка можно было подумать, что я нарочно выбрал себе место рядом с женщиной, из всех присутствующих в зале наиболее привлекательной. Во всяком случае, она была единственной в зале, державшейся вполне непринужденно и готовой, по-видимому, к любому развитию событий. Однако ее милое личико казалось озабоченным, и я догадался, что она приехала сюда неспроста. Сфера влияния мистера Солтрама безмерно расширилась у меня на глазах. Подумать только: он, оказывается, превзошел все наши надежды, а сегодня отличился сверх всякого ожидания, уступив Бог ведает какой из своих природных слабостей.

Юная леди с золотисто-каштановыми волосами, затянутая в черный бархат, определенно произвела на меня впечатление. По другую руку от нее сидела особа с маловыразительным обличием — очевидно, компаньонка. Сама же девушка могла оказаться даже иностранной графиней: прежде чем мы разговорились, я коротал досадную проволочку, мысленно рисуя в памяти смутно схожие с ней образы героинь романов мадам Санд, какими они предстают на первой же странице. Очень скоро я уяснил, что соседка моя явно из Америки — и только оттуда, но это обстоятельство ничуть не сделало ее для меня менее загадочной; вот только в душе моей зародились мучительно удручающие раздумья относительно упущенного шанса на благотворительные поступления из Бостона. Девушка осведомилась у меня (как у лица, по всей вероятности, посвященного), стоит ли ей ждать дальше. Я доверительно признался, что, положа руку на сердце, не советую ей терять время попусту. Возможно, она не слишком положилась на мою искренность: во всяком случае, что-то помешало ей уйти, и беседа наша продолжалась, пока не обнаружилось, что в зале остались едва ли не мы одни. Оказалось, что моя соседка знакома с миссис Солтрам, — и чудо, таким образом, до некоторой степени объяснилось. Братский союз сторонников мужа был ничто в сравнении с братским (или, точнее сказать, сестринским) союзом поборниц супруги. Мы с Малвиллами принадлежали к обоим лагерям, но только мне, без сомнения, выпала участь глубже всех погрузиться в мрачные бездны испытанных миссис Солтрам несправедливостей. Она извела меня до чертиков; представляю, каково пришлось бедняге Солтраму. Наиболее рьяные из ее приверженцев вместе с тем составляли и горсточку адептов мистера Солтрама. Они с готовностью отдавали почтенной даме должное, тогда как наиболее приближенные к ней утешительницы ненавидели нашего философа прямо-таки лютой ненавистью. Необходимо, впрочем, упомянуть, что именно мы, мы — те, кто поддерживал оба враждующих стана, — сделали для миссис Солтрам больше всех остальных, вместе взятых.

Я почему-то проникся убежденностью, что моя новая знакомая богата, и возлагал немалые надежды на проявленную ею щедрость. Выяснилось, однако, что юная леди не относит себя ни к одной из противоборствующих партий: явиться в этот зал ее подвигла неодолимая бескорыстная пытливость. Она приехала в Англию повидать тетушку; именно в ее доме и повстречалась с той самой докучливой дамой, мысли о которой не давали нам спокойно спать. Я тотчас же почуял в девушке приятную собеседницу, едва только она с сожалением заметила, что внутренняя сущность упомянутой дамы особого интереса, увы, не представляет. Слова эти можно было сравнить с глотком свежего воздуха, ибо в окружении миссис Солтрам (по крайней мере, среди тех преданных ей ревнительниц, кто и знаться не желал с ее одиозным супругом) безоговорочное признание неотразимых ее достоинств почиталось первейшей из священных заповедей. Миссис Солтрам и впрямь была совершеннейшей заурядностью, каковой являлся бы и сам мистер Солтрам, не будь он чудом природы. Вопрос о вульгарности в общении с ним отпадал сам собой, но им поневоле задавались, когда имели дело с его женой. Спешу добавить, что вне зависимости от вашего вывода нельзя было не признать полного отсутствия у Солтрама сколько-нибудь веских оснований для оставления семейства без всяких средств к существованию.

— На мой взгляд, ему недостает твердости характера, — решила моя юная соседка.

В ответ на услышанное заявление я так громко прыснул, что мои друзья, покидая зал, оглянулись на меня через плечо. Вероятно, им почудилось, будто я потешаюсь над тем неловким положением, в которое они по нечаянности угодили. Не исключено, что благодаря моей веселости Солтрам лишился двух-трех подписок, зато взаимопонимание с моей собеседницей сразу пошло на лад.

— Миссис Солтрам говорит, он пьет как лошадь, — конфиденциально сообщила мне моя знакомая, — и тем не менее, по ее же словам, сохраняет полнейшую ясность ума.

Отрадно было потолковать с хорошенькой девушкой, способной судить об умственных качествах мистера Солтрама и о степени ясности его интеллекта. Побуждаемый внутренним голосом, я попытался внушить ей, как именно надлежит относиться к мистеру Солтраму, однако трудность заключалась в том, что сам я нередко испытывал на сей счет нешуточные сомнения, в данной ситуации особенно мучительные. Девушку, безусловно, привела сюда искренняя заинтересованность — желание разрешить данный вопрос на основе собственного опыта. Ей довелось прочесть кое-какие статьи мистера Солтрама, но она не поняла в них ни слова. В Доме у тетушки разговор о Солтраме заходил частенько, и это подогрело ее интерес, а захватывающие повествования миссис Солтрам, уличавшей супруга в недостатке добродетели, разожгли в ней самое жгучее любопытство.

— Наверное, им не следовало отпускать меня сюда, — вскользь обронила моя собеседница, — и, полагаю, им без труда удалось бы уговорить меня не ехать. Но я каким-то образом догадалась о его неотразимости. Впрочем, это утверждает и сама миссис Солтрам.

— И вам захотелось собственными глазами увидеть, в чем заключается его неотразимость… Что ж, убедились?

Юная леди приподняла тонко очерченные бровки:

— Вы имеете в виду его необязательность?

— Нет, необыкновенные результаты, к каким она приводит. Мистер Солтрам обладает редким талантом принудить нас заранее прощать ему любые выходки, которые ставят нас в унизительное положение.

— В унизительное положение?

— Да, в котором я, например, как поручитель за него, оказываюсь перед вами, поскольку вы приобрели билет.

— Но вы ни капельки не выглядите униженным. Да я к вам и не в претензии — несмотря на то что обескуражена. Ведь я и приехала-то взглянуть на мистера Солтрама именно ради того загадочного свойства, о котором вы упомянули.

— Вы бы его не разглядели! — воскликнул я.

— А как же вы ухитрились?

— У вас это не получится. Должен предупредить, мистер Солтрам — отнюдь не красавец, — добавил я.

— Вот те на! А миссис Солтрам считает совсем наоборот.

Я не мог удержаться от нового приступа бурного веселья — вероятно, немало подивившего мою собеседницу. Неужто она могла принять слова миссис Солтрам всерьез и в своем порыве целиком положилась на вышеприведенное утверждение почтенной дамы, в высшей степени характерное для ее взглядов, но тем не менее вызывающее едва ли не самый энергичный протест?

— Миссис Солтрам, — пояснил я, — не понимает истинных достоинств своего мужа, но — возможно, для равновесия — явно переоценивает те качества, которыми он отнюдь не блещет. Избытком внешней привлекательности мистер Солтрам никак не страдает, уж поверьте: пожилой, грузный, черты лица расплывчатые — вот только разве глаза…

— Да-да, огромные глаза! — на лету подхватила юная леди. Похоже, она была о них уже наслышана.

— Глаза мистера Солтрама имеют трагическое, ни с чем не сравнимое выражение… Их можно уподобить маякам на скалистом берегу. Но движения его неуклюжи, одевается он кое-как и в целом впечатление производит диковинное.

Моя соседка призадумалась над моим описанием, потом выпалила:

— Можно ли назвать его настоящим джентльменом?

При этом вопросе я слегка вздрогнул: мне уже приходилось слышать его раньше. Задолго до нашей первой встречи и столь прямого, волнующего разговора в опустевшем зале точно о том же, безо всяких обиняков, спрашивал меня Джордж Грейвнер. Тогда его вопрос захватил меня врасплох, но сейчас я был готов к ответу: недаром я года два ломал над загадкой голову, пока наконец не разрешил ее и не отставил в сторону.

Девушку удивила незамедлительность моего отклика, но я тут же почувствовал, что передо мной отнюдь не Джордж Грейвнер.

— Вы потому так считаете, что он — как это у вас здесь в Англии принято выражаться — низкого происхождения?

— Вовсе не потому. Отец его был учителем в сельской школе, а мать — вдовой церковного сторожа. Но это не имеет никакого значения. Я говорю так о Солтраме только потому, что хорошо его знаю.

— Но разве это не чудовищный недостаток?

— Еще бы! Поистине чудовищный.

— И бесповоротно роковой?

— По отношению к чему? Только не к самому Солтраму. Жизнь в нем ключом кипит. Сила ее поразительна.

Девушка вновь задумалась.

— Не является ли эта поразительная жизненная сила источником его пороков?

— На ваши вопросы не так-то легко ответить, но я рад, что вы их задаете. Мистер Солтрам обладает потрясающим интеллектом. А его так называемые пороки, значение которых, безусловно, преувеличено, сводятся, в сущности, к одному-единственному врожденному недостатку, вполне понятному.

— Недостатку воли?

— Нет, недостатку чувства собственного достоинства.

— Он не признает взятых на себя обязательств?

— Напротив, мистер Солтрам даже слишком их признает, в особенности на публике. Он с улыбкой раскланивается с ними через улицу, но стоит им ее пересечь, как наш друг немедля отворачивает нос и старается поскорей затеряться в толпе. Солтрам осознает свой долг в чисто духовной плоскости, но это осознание ни в коей мере не толкает его на совершение реальных поступков. Обязанности по отношению к близким, заботу о них он с легкостью перелагает на чужие плечи. Зато он охотно принимает любые услуги, ссуды, пожертвования, отделываясь чувством мучительного стыда, но не более того. К счастью, наша небольшая, но сплоченная компания верных ему людей делает для него все, что в наших силах.

Я умолчал о трех отпрысках, произведенных мистером Солтрамом на свет в пору ветреной юности. Зато подчеркнул, что усилия он прикладывает неустанно — подчас самые неимоверные, впору исполину. Однако успехом они не увенчиваются. Ему всегда приходится отступать или признавать поражение: тут уж результаты поистине грандиозные.

— И в чем состоит грандиозность этих результатов?

— Я уже говорил, что вопросы вы задаете головоломные! Творческая деятельность гения направлена на создание великой поэзии или же ошеломляюще новой философской системы или умозрительной теории — на поиски небывалого открытия. Гений Солтрама состоит в умении капитулировать; выдерживать осаду он органически не способен.

— Но чего-то он все-таки достиг, в его-то годы?

— Вас интересует, есть ли у него признанные свершения, на которых могла бы покоиться его репутация? — перебил я. — Похвалиться ему, к сожалению, нечем, как и нечего особенно продемонстрировать: письменные его труды по большей части далеко уступают устным высказываниям. Более того, подавляющая доля его работ сводится к заявкам и проспектам — правда, самого широкого плана. Подать мистера Солтрама публике достойным образом не так-то просто. От вашего внимания, по-видимому, не ускользнуло, что сегодня вечером мы и пытались показать его достижения. Впрочем, если бы он удосужился прочесть лекцию, то сделал бы это божественно. Лекция его превратилась бы в очередной блистательный монолог.

— А в чем заключалась бы суть этого монолога?

Я, сознавая известную тщетность определения, с легким неудовольствием повторил:

— В демонстрации потрясающего интеллекта.

Моя собеседница, казалось, была не слишком удовлетворена ответом, и, не дожидаясь нового вопроса, я поспешил добавить:

— Вам представился бы огромный, высоко подвешенный кристалл — насквозь прозрачный, пронизанный ослепительным сиянием: медленно вращаясь, он отбрасывает по сторонам словно проникающие всюду лучи, все существующие на свете образы и впечатления, любые причудливые переливы мысли.

Слова эти настроили мою юную спутницу на задумчивый лад. Я проводил ее до сумрачного подъезда: фонари одинокой кареты светились как последний неопровержимый след вероломства Солтрама. Я подвел девушку к самой дверце экипажа. Поблагодарив меня и взобравшись на сиденье, она выглянула из окошка. Улыбка ее чаровала даже в темноте.

— Мне во что бы то ни стало хочется полюбоваться на этот кристалл!

— Так приходите не следующую лекцию.

— На днях мы с тетушкой уезжаем за границу.

— Отложите поездку на неделю, — посоветовал я. — Не пожалеете!

Лицо ее сделалось серьезным.

— Только в том случае, если лектор не подведет, как сегодня.

Карета тронулась с быстротой, достаточной для того, чтобы избавить меня от упрека в бесцеремонности, поскольку я, презрев тонкие манеры, крикнул вслед довольно громко:

— Неблагодарная!

Миссис Солтрам, на правах супруги, подняла настоящую бучу в попытках дознаться, где пропадал ее муж в тот вечер, когда вторично пренебрег вниманием аудитории. Она явилась ко мне домой в надежде что-либо выпытать, однако я ничем не мог ей помочь, поскольку сам, несмотря на все ухищрения, пребывал в полном неведении. Кент Малвилл, как вскоре обнаружилось, оказался более удачлив. Сохраняя неизменное благодушие, он с особой безмятежностью встречал наиболее мрачные сообщения. Причина исчезновения мистера Солтрама стала известна ему незамедлительно. Напустив на себя непроницаемый вид, он долго упорствовал в запирательстве, но в конце концов все же открыл мне суровую правду, поведать о которой я не решаюсь и по сей день.

Разумеется, мне и без того ясна была неспособность Солтрама соблюдать договоренности, заключенные им после разрыва с супругой с целью обеспечения этой глубоко оскорбленной, справедливо негодующей, безупречной во всех отношениях, совершенно невыносимой особы. Миссис Солтрам частенько заглядывала ко мне — разобрать по косточкам очередные провинности супруга: хотя она, по ее собственному выражению, применительно к мужу и умыла руки, однако воду, оставшуюся после омовения, сохранила до капли и повсюду носила с собой, охотно предъявляя знакомым. Она обладала особым даром выводить вас из терпения: наиболее безотказно действовала ее неколебимая уверенность в том, что ваша доброжелательность обусловлена бесспорным неравнодушием к ней как таковой. На деле же своим возвышением в глазах общества миссис Солтрам обязана была личной неудаче: благодаря постигшему ее несчастью она, внутри нашего проникнутого к ней сочувствием кружка, на какое-то время даже вошла в моду. У нее был неприятный голос и отвратительные дети; вдобавок она терпеть не могла добрейших Малвиллов, к которым я день ото дня все больше привязывался. Усерднейшим образом опекая ее супруга, Малвиллы в конечном счете больше других пособили ей самой, но если Солтрам, по простоте души, с полной доверчивостью целиком возложил на отзывчивую чету весь свой немалый вес, груз этот не шел ни в какое сравнение с бременем, каковое налагала на них жесткая неуступчивость миссис Солтрам, с трудом поддававшейся на настоятельные мольбы о принятии вспомоществования. Солтрам, должен заметить, не обронил о своих благодетелях ни единого худого слова, несмотря на то что они порядком ему докучали; зато супруга его прилагала только наивысшие мерки к способам, посредством которых долженствует оказывать благотворительность. Она являла собой диковинный пример восторженной персоны, кичащейся зависимостью от окружающих: именно это свойство и позволило ей сблизиться с лучшими слоями общества. Миссис Солтрам искренне соболезновала мне, если я признавал, что незнаком с иными из ее покровителей, и, в свою очередь, снисходительно прощала им счастливый оборот судьбы, лишивший их возможности завязать знакомство со мной. Осмелюсь предположить, что наши отношения наверняка сложились бы куда благоприятней, если бы названная дама выказала хотя бы слабый проблеск воображения, если бы ее хоть единожды осенила идея не поднимать горестные вопли по поводу каждого очередного проявления своеобычной натуры мистера Солтрама. В этих проявлениях природа его раскрывалась сполна, без остатка — как в распустившемся бутоне предстает сущность цветка; это были жемчужины, нанизанные на единую бесконечную нить; однако незадачливая супруга упрямо бросала вызов всякому новому его художеству, будто и не подозревая, что жертва ее яростных нападок обладает целостным, замкнутым в себе внутренним миром и что все его слабости и несовершенства органически, неотъемлемо ему присущи; в ней же обнаруживался досадный изъян ума, неспособного к обобщениям. Несомненно, нашлись бы охотники перегнуть палку, настойчиво утверждая полноправность исключительной цельности и постоянства личности, подобной Солтраму, однако даже они, следуя интуиции, решительно отказали бы в данной привилегии миссис Солтрам.

Она дала мне осознать ее превосходство, когда я поинтересовался у нее насчет тетушки той юной леди, которая потерпела столь жестокое разочарование. Вопрос мой, заданный как бы вскользь, ненароком, прозвучал шаблонно, напоминая готовую фразу из разговорника. Миссис Солтрам торжествующе поведала кое-какие подробности, но еще более, по-видимому, она торжествовала по поводу того, о чем умолчала. Итак, моя вчерашняя знакомая, мисс Энвой, прибыла в Англию совсем недавно. Тетушка, леди Коксон, напротив, обосновалась тут довольно давно — с тех пор, как вышла замуж за покойного сэра Грегори, последнего отпрыска ветви старинного аристократического рода. У тетушки дом в Риджентс-парке; сама она прикована к передвижному креслу, к которому приставлен постоянный провожатый. Кроме того, она очень отзывчива. Миссис Солтрам свела с ней знакомство через посредство общих друзей. Имен она не называла, давая мне тем самым понять, до какой степени я несведущ и насколько широка область ее, миссис Солтрам, влияния. Мне ужасно хотелось выпытать побольше об очаровательной мисс Энвой, но я чувствовал, что ради этого не должен отнимать у моей собеседницы преимуществ всеведения, иначе некими таинственными способами она может лишить меня и тех небольших познаний, которыми я располагаю. Тем более что добавить к ним было нечего: леди Коксон и в самом деле отправилась на континент в сопровождении своей племянницы. Племянница, как сообщила мне миссис Солтрам, на редкость умна, и ее ожидает большое наследство, поскольку она — единственная дочь крупного американского негоцианта, невероятно щедрого богача, для которого она — просто свет в окошке. Девушка превосходно одевается, и манеры у нее безукоризненные, но главное — ей присуща черта, наиболее привлекательная изо всех мыслимых и немыслимых. Моя досточтимая гостья конечно же подразумевала под этой чертой отзывчивость: интонации ее голоса вынуждали заподозрить, что в отсутствие тетки и племянницы ей попросту не к кому обратиться за сочувствием.

Несколько месяцев спустя, едва только путешественницы возвратились в Англию, тон миссис Солтрам заметно переменился. Стоило мне подвести ее к желаемой теме, как она довольно прозрачными намеками дала мне понять, с какими бездушными людьми столкнула ее судьба. Что за кошка между ними пробежала — оставалось лишь строить догадки, однако еще немного — и миссис Солтрам, чувствовалось, готова была обрушить на них — как послушных рабынь светского этикета — прямые обвинения в грубой неблагодарности, в черством неприятии ее напряженных (но тщетных) стараний угодить чинным капризницам. Меня же, признаться, не покидало ощущение, что я не так-то скоро сумею изгладить из памяти образ Руфи Энвой: в самом ее имени, казалось мне, таится нечто притягательное. Я не был уверен, увидимся ли мы вновь и дойдут ли до меня вести о ней: вдова сэра Коксона, возведенного в рыцарское звание (он был мэром Клокборо), рано или поздно окончит бренное существование, а ее прекрасная родственница отбудет за океан, дабы вступить в права наследства. Я не без удивления обнаружил, что мисс Энвой и словом не обмолвилась супруге мистера Солтрама о своей неудачной попытке послушать злополучную лекцию. Я, понятно, приписал эту сдержанность чрезмерному усердию миссис Солтрам, с каким она нажимала на пружины отзывчивости, свойственной, по ее словам, мисс Энвой в высшей степени и еще не столь давно прославляемой ею везде и повсюду. Юная девушка в любом случае скоро забудет о незначащем приключении, отвлечется другими событиями, выйдет замуж — да мало ли что… Так или иначе, но повторить свой эксперимент возможности ей уже не представится.

Всех нас заворожила идея блистательного курса лекций, который следовало прочесть без сбоев, на одном дыхании, дабы состоятельная публика прониклась величием явленного ей гения, однако подвох или, если хотите, недомыслие с нашей стороны заключались в самой концепции последовательного тематического цикла. Мистер Солтрам пускал в ход свой обычный прием, и нашему придирчивому суду предъявлялся давно избитый набор конспектов и набросков — отчасти, бесспорно, с целью подтверждения полной свободы и независимости в сфере духовных исканий; что касается меня, то внутренне, даже героически отстаивая наши позиции, я покатывался над нашим мелким педантством со смеху: ведь скрупулезность представлялась Фрэнку Солтраму занятнейшей из потех. Он и сам подчас принимался похохатывать над всякого рода буквоедством, если только издаваемое им гулкое кряканье могло сойти за хохот. Он с присущим ему чистосердечием сознавался, что по-настоящему на него стоит полагаться только в гостиной у Малвиллов.

— Да, — многозначительно кивал он, — пожалуй, именно там я чаще всего бываю в ударе. Но только попозже, поближе к одиннадцати, и при том условии, что я не слишком расстроен.

Мы все прекрасно понимали, что под этим подразумевается. В расстроенное состояние Солтрама неизменно повергало излишне послушное для столь позднего часа следование предрассудку, разделяемому трезвенниками.

По субботам я обычно приезжал с чемоданом, дабы не забивать голову мыслями о поездах, отправлявшихся после одиннадцати. Я всерьез полагал, что Малвиллам следует взимать плату за вход в оберегаемый ими храм красноречия — залитый мягким светом ламп, украшенный картинами, полный цветов, — храм, где алтарем служил расположенный напротив громадного камина диван с бессчетными подушечками, обтянутыми тонким ситцем. Проект мой был дерзким, однако в случае его осуществления одним махом решались бы многие проблемы. Но не тут-то было: Малвиллы бессовестным образом пошли на попятную. Безупречного совершенства на свете не сыщешь, вот и для них неодолимым препятствием стал банальный эгоизм. Они наотрез отказались превратить свой салон в торжище, и золотые речения мистера Солтрама продолжали быть единственной звонкой монетой, бывшей здесь в обороте. Вряд ли кому из ораторов, впрочем, выпадало большее вознаграждение, нежели то зачарованное безмолвие, какое окружало Солтрама в минуты его наиболее вдохновенных взлетов. Даже непосвященные проникались осознанием близости мистического откровения, менее искушенное красноречие пристыженно умолкало. Аделаида Малвилл, гордая своим гостем, тревожно следила за входной дверью, изредка украдкой помешивая в очаге угли. Я обычно именовал эту гостиную концертным залом: все мы предвкушали второй Байрейт[31]. Казалось, что перед нашими взорами распахиваются врата, ведущие в царство света, а на бескрайнем горизонте мысли, будто над морским простором, зажигается яркая полоса, предвещающая утреннее явление небесного светила во всем его блеске.

Но и в эти несравненные собрания, и в процессы изыскания финансов неизменно вторгался размеренный скрип башмаков миссис Солтрам. Она неотступно наблюдала за ходом событий, присутствуя везде и всюду в роли едва ли не главной распорядительницы; а положение дел по большей части складывалось так, что давало ей все основания без устали вопрошать о предполагаемых дальнейших действиях. Настойчиво домогаясь определенности перспектив, она часто, даже слишком часто являлась ко мне домой — как правило, в самую слякоть, после нескольких пересадок на омнибусе. По степени бессердечия миссис Солтрам ставила нас на одну доску с редакторами и издателями, однако собственными силами ей никак не удавалось добиться большего, невзирая на упорные посещения всевозможных контор. Она настаивала на выплате всех гонораров в ее руки, ибо в противном случае деньги претерпевали самые головоломные приключения. Строго говоря, сумм едва-едва набиралось на тоненький ручеек, но и тот на глазах исчезал, теряясь в песках пустыни. Лица, упомянутые выше, далекие от понимания истинных ценностей, отнюдь не желали принимать на веру солидный авторитет, который наш выдающийся мыслитель, можно смело сказать, уже ощутимо снискал себе в обществе. Редакторы жаждали кромсать его рукописи, но недоумевали, к чему приложить свои ножницы; издатели же, получив предложение выпустить монографию на ту или иную тему, непременно требовали переменить название. Данное противодействие повергало мистера Солтрама в благородную меланхолию, туманившую его чело, которое обретало тогда подлинно прекрасный вид. Казалось бы, не все ли равно, какое название дать книге, еще не написанной, а только задуманной? Но нет, подобные дерзости вызывали у мистера Солтрама едва ли не конвульсии, и вот эти-то мучительные содрогания погубили, быть может — как знать? — в самом зачатке не один творческий замысел, суливший стать шедевром.

Идеальным выходом, помимо моего отринутого совета брать плату за доступ в гостиную Малвиллов, было бы объявление подписки на собрание предполагаемых трудов мистера Солтрама — с предварительной оговоркой, что издание, скорее всего, не состоится. Условие это подписчики, разумеется, должны были принять совершенно добровольно. К несчастью нашего автора, читатели страдали удручающим занудством. Когда они с вопиющей бестактностью принимались осведомляться о причинах задержки ожидаемых ими фундаментальных трактатов, меня так и подмывало спросить, кто еще из великих издавался тем же образом, что и мистер Солтрам. Природа выпустила его в свет в виде пухлого, увесистого тома: нам оставалось только платить за уже выполненную в совершенстве работу.

В ту пору друзья мои нередко меня упрекали, но все же на иные жертвы я никак не мог решиться: ничто на свете не вынудило бы меня обратиться за кредитом к Джорджу Грейвнеру. Мне живо помнилась наша давняя стычка на Эбьюри-стрит, однако признание, которое я так легко поведал мисс Энвой, в присутствии Джорджа застревало у меня в горле. С этой очаровательной девушкой мне ничего не стоило пойти на полную откровенность, а вот выложить другу юности, что не считаю «настоящим джентльменом» человека, ради которого из кожи вон лезу, язык не поворачивался. Было ли причиной тому укрепившееся во мне убеждение, что женщины в целом менее пристрастны? Так или иначе, я отлично понимал, что Грейвнер, уже обративший на себя внимание общественности, но все еще ненасытно алчущий — при свойственной ему скаредности, — склонен скорее к амбициозной придирчивости, нежели к снисходительной мягкости. У него были свои, вполне недвусмысленные виды на заплутавшие ручейки соверенов — на них он взирал с высоты колокольни Клокборо. Первейшую свою задачу Джордж усматривал в безоговорочном овладении этим лежащим в дымке городком: все его действия и поступки всецело диктовались названной целью. Временами ему приходилось умело чередовать жесты: не только совать руку в карман, но и изысканно прижимать ее к сердцу. В общении с избирателями Джордж лишь чуточку уступал Фрэнку Солтраму в неотразимом красноречии, с каким тот завораживал свой электорат, — с той только разницей в пользу последнего, что мы за него уже единодушно проголосовали, об альтернативной же кандидатуре и речи не заходило.

Не единожды побывал Грейвнер и в Уимблдоне — по инициативе миссис Малвилл, к чему я ни малейшего касательства не имел. Едва подали кларет, гость смог лицезреть нисхождение бога. Как ни странно, Джордж воскурил ему фимиам куда усердней, нежели я ожидал, однако на обратном пути в город он, предварив готовое слететь с моих уст торжествующее восклицание, заявил, что подобные ему люди (и он тысячу раз считает себя правым) используют других, но никогда не позволят использовать себя. Помнится, его попавшее в самую точку замечание вызвало у меня чувство приниженности — словно сам я, в лихорадочно прерывистой дремоте, никогда не приходил к сходному выводу. Другое дело — безапелляционность тона, каковая с моей стороны полностью исключалась. Грейвнер тем не менее полагал себя способным пустить мистера Солтрама в ход — он уже примерялся, каким образом это сделать. Я отчетливо вообразил весь комизм ситуации, если Фрэнку Солтраму случится оказаться выставленным в Клокборо напоказ; между тем Грейвнер преспокойно, будто наш давний с ним разговор начисто изгладился у него из памяти, продолжал, ухватившись за эту идею, как за совершенно для его новую:

— Такой тип людей мне глубоко ненавистен. Но пусть меня повесят, если я не найду, к чему применить таланты этого субъекта. Я и его самого сумею пристроить, не беспокойся.

Я и вправду испытывал беспокойство — но не за таланты мистера Солтрама, а по поводу того, что с ними могло быть связано — в частности, за остатки собственного красноречия.

Позднее я получил возможность убедиться, что уимблдонский оракул в данном случае не обнаружил той необходимой степени пригодности, каковая, несомненно, выявилась бы, если бы намерения богов больше совпадали с политикой партии Грейвнера. В какой-то момент, судя по его намекам и недомолвкам, Джордж всерьез помышлял о том, чтобы безраздельно «присвоить» мистера Солтрама себе на потребу. Более бредового проекта нельзя было выдумать: выискивание точек сближения между совокупностью философских доктрин Солтрама и набором инструкций, навязываемых из генерального штаба для проведения предвыборной кампании среди обитателей Клокборо, являлось предприятием, ломать голову над которым охотников не находилось. Это было равносильно консервации драгоценного воздуха, выдохнутого могучими легкими нашей знаменитости, с последующим откупориванием бутылей на публике в угоду завсегдатаям хлебных бирж. Единственно надежным способом было бы возить мистера Солтрама во всей его объемной цельности, предварительно поместив в клетку, улестив наличностью и слегка подрезав ему крылья, — иначе говоря, предъявлять в нужный момент в нужном месте, да и то определяя заранее желаемое русло. Однако предугадать русло Фрэнка Солтрама наперед было довольно сложно — и уж никому на свете не дано было предвидеть, сколь разрушительные, сметающие все на своем пути потоки заблагорассудится ему устремить по этому руслу.

Вот отчего крупнейшей газете «Эмпайр» приходилось быть всегда начеку, однако случались и досадные осечки, отнюдь не ошеломлявшие новизной: в иных деликатных ситуациях этот внушительный выразитель общественного мнения попросту пасовал. Подспудно ощущалось, что смышленый начинающий репортер, получивший задание взять интервью у мистера Солтрама, запропастится навеки. А уж кому-кому, но только не Джорджу Грейвнеру следовало втолковать, что в данных обстоятельствах скорейшее возвращение с горячим материалом — главный залог успеха. Если он и почитал Солтрама раздражающим вызовом узаконенным правилам, то вовсе не потому, что видел его ползающим во прахе — напротив, по его словам, Солтрам витал слишком уж высоко, среди облаков. Фрэнк Солтрам был бы настоящим джентльменом, если бы сам взялся поспособствовать своему превращению в такового. Но, по твердому убеждению Грейвнера, мистер Солтрам претендовать на это не мог.

У леди Коксон в Клокборо был великолепный, окруженный парком старинный дом, который она сдавала в аренду. Срок найма истек, и, вернувшись из-за границы, почтенная дама возобновила свои заботы о владении. Обо всем этом мне сообщила миссис Солтрам. Моему мысленному взору представились выцветшая алая ливрея и широкие квадратные плечи дворецкого; сад, обнесенный высокой стеной, — словом, жилище, достойное пера живописца.

Шумиха вокруг роспуска парламента все возрастала, и претендент наверняка должен был усилить свой напор; мне оставалось только надеяться, что политические воззрения вдовы покойного мэра воспрепятствуют ей пригласить моего приятеля к обеду; я даже осмеливался приписывать пожилой леди крайнюю нетерпимость в сфере политики, заведомо исключавшую любую поддержку с ее стороны новоявленного соискателя. Я рисовал в воображении бессменного пажа за спинкой инвалидного кресла, которое он во время ежедневной прогулки катит прямо по чужим ногам. Но мне, однако, суждено было узнать (через миссис Солтрам, состоявшей в переписке с экономкой леди Коксон), что Грейвнер отозвался о тревожившем мою фантазию обиталище как об уютнейшем уголке во всем Клокборо. Не могло быть и тени сомнения, что высказывание не продиктовано завистью, но основано на собственном опыте. Итак, на фоне живописных декораций возникли действующие лица, и я уже явственно различал фигуру Джорджа Грейвнера под сенью древних раскидистых ветвей в обществе мисс Энвой, которая, безусловно, имела все резоны — и достаточно весомые — находить его внешность вполне привлекательной. Было бы излишним преувеличением заявить, будто меня встревожила описанная выше сцена; но мне не забыть и того чуть ли не единственного в своем роде облегчения, когда неприятно грызущее изнутри чувство тревоги разом схлынуло, уступив место раздосадованности куда более сильной: все мое существо прямо-таки содрогнулось от приступа невыносимого стыда за Фрэнка Солтрама. Всему на свете существует предел; настал конец и моему терпению.

У меня накопились и кой-какие собственные счеты, если ныне я могу позволить себе употребить данное слово: слишком многое в Солтраме изначально внушало мне неодолимую антипатию, но тут я форменным образом встал на дыбы. С моих глаз точно сорвали пелену, и разжалованные было ценности вновь приобрели подобающее им значение. Тут ни к чему распространяться о несчастливом темпераменте: случаются неприятности, с которыми справляться надо самостоятельно, наедине, собственными силами, не уповая на помощь ближних. В ту пору я старался избегать Джорджа Грейвнера и подумывал, что наиболее радикальным решением было бы на время покинуть Англию.

Мне хотелось забыть о Фрэнке Солтраме — только и всего. Это было единственным моим по отношению к нему помыслом. Негодование мое мало-помалу улеглось, и я пришел к выводу, что сочувствовать Солтраму возможно только при том условии, если напрочь забыть о его существовании. Мне, впрочем, он не причинил ничего худого, но какой удар он нанес Малвиллам! Аделаида оглашала округу жалобами целую неделю; ее супруг, получивший наглядный урок того, сколь вопиющие последствия могут проистекать ввиду слабости характера, оставил роковое письмо без ответа. Письмо это, совершенно невообразимого содержания, Солтрам направил в Уимблдон из Рамсгейта, где пребывал вместе с Пуднеями; вокруг письма, собственно, и заварилась каша, которую нам пришлось мучительно расхлебывать, причем сопутствующие подробности, в сравнении с этим документом, оказывались еще более удручающими. Пуднеи вышли за рамки всяких приличий, но разве это могло служить оправданием? Чудовищная неблагодарность, возмутительное непотребство — годились только такие определения, и чем уместнее они представлялись, тем тягостнее становилось на душе. Теперь пепел гнева давно остыл, а я, хвала небесам, не давал зарока строго придерживаться недвусмысленной точности изложения. Всей правды никто не узнает, и, если бы меня обязали не обойти молчанием кое-какие частности из того, что происходило, ничто не заставило бы меня взяться за перо летописца.

На время всеобщих выборов я уехал за границу. Не знаю, насколько мне удалось там, на континенте, забыть о личности мистера Солтрама, зато я вполне явственно ощутил, как остро мне его недоставало. В чужой, далекой стране, отрекшись и отступившись от него, стараясь выкинуть из головы все с ним связанное, я вдруг сделал открытие, сколь много он для меня значил. Я был в долгу перед ним — да-да, сомневаться не приходилось — за многие благородные идеи и возвышенные представления: я зажег свой крохотный светильник от его дымящегося факела; и мой огонек уже не угасал, продолжая тихонько мерцать. При отблесках этого света я понял и осознал свою потребность в гораздо большем.

Само собой разумеется, миссис Солтрам забрасывала меня письмами, и я, без малейших угрызений совести, не удосуживался их прочитывать, хотя ясно видел, что ей, должно быть, приходится сейчас особенно туго. Отдавая дань благопристойности, я просто-напросто складывал их стопкой, и вот однажды, уже собираясь в обратный путь, занятый поисками в ящике стола нужной мне бумаги, наткнулся на лист, нечаянно выпавший из конверта. Взгляд мой немедленно привлекло знакомое имя. Речь шла о помолвке мисс Энвой с Джорджем Грейвнером; новость была двухмесячной давности. Главный вопрос миссис Солтрам остался, таким образом, без ответа: в постскриптуме она спрашивала меня, что за человек этот мистер Грейвнер.

Вышеозначенный мистер Грейвнер с триумфом возвратился в Клокборо, дабы отстаивать там интересы партии, одержавшей верх по всей стране; и посему я с легким сердцем мог бы адресовать ее к газетам того периода. Но теперь, когда я наконец написал миссис Солтрам, что возвращаюсь домой с намерением разделить с ней бремя накопленных впечатлений при личной встрече, то относительно ее вопроса о мистере Грейвнере предложил ей обратиться непосредственно к мисс Энвой.

Всеобщие выборы окончились без моего участия, но с последствиями их, по возвращении в Лондон, приходилось сталкиваться впрямую. Светский сезон обрел дыхание и расправил сложенные было крылья. При новом кабинете министров заметно оживала уверенность в будущем, одним из признаков которой в обществе явилось пробуждение аппетита. Люди снова стали обедать вместе — и вот однажды субботним вечером, у кого-то в гостях, я оказался за одним столом с Джорджем Грейвнером. После того как дамы покинули комнату, я пересел к нему поближе со словами поздравления.

— Ты имеешь в виду мою победу на выборах? — чуть помедлив, уточнил Грейвнер.

Шутки ради я притворился, будто о его торжестве на выборах даже и не подозревал, а разумел успех куда более существенный, если только слухи о его помолвке — не пустая выдумка. Признаюсь, что при этом слегка покраснел, ибо его парламентский триумф и в самом деле на мгновение вылетел у меня из головы. Меня и вправду главным образом занимала предстоящая женитьба Джорджа на моей очаровательной знакомой, и потому его встречный вопрос вызвал у меня чувство некоторой неловкости: я ведь вовсе не собирался в первую очередь интересоваться его сердечными делами. Джорджу следовало бы самому тонкими ходами посвятить меня в это событие, но мне, помнится, подумалось тогда: все его существо целиком и полностью раскрылось в предположении о том, какого рода победу, на мой взгляд, он одержал и мысли о каком завоеванном им месте меня, по его разумению, одолевали. Суть дела мы прояснили без труда; надобно сказать, на этот раз общаться с Джорджем было несравненно проще, нежели в предыдущий, когда мы с ним виделись: воодушевление его, по-видимому, проистекало сразу из двух источников. Он снизошел даже до того, что выразил надежду на мое скорое знакомство с мисс Энвой, которая на днях, вместе с тетушкой, должна была вернуться в Лондон. Леди Коксон у себя в поместье серьезно занемогла, и это обстоятельство задерживало их прибытие. Я заметил, что, по общему мнению, партия обещает быть блестящей. Грейвнер, просияв (похоже, счастье смягчило его и сделало более человечным), со смехом поинтересовался:

— Блестящей для кого — для невесты?

Мне пришлось снова растолковывать свои слова, на что Джордж отозвался:

— Видишь ли, мисс Энвой — американка, хотя ты бы нипочем этого не сказал. Впрочем, — добавил он, — она отличается от большинства английских девушек, даже дочерей толстосумов, привычкой к тому, что кошелек ее всегда набит до отказа. Меня, знаешь ли, это ни в коей мере бы не устроило, но дело решилось благодаря широкой натуре ее папаши. Тут уж, по доброте своей, он не поскупился, и все сладилось преотлично.

По утверждению Грейвнера, мисс Энвой совершенно покорила его старшего брата, а во время их недавнего визита в Колдфилд едва-едва не снискала симпатии у самой леди Мэддок. Из дальнейшего рассказа Джорджа я уяснил, что щедрый заокеанский джентльмен юридически еще не определил суммы приданого, однако преподнес ему внушительный подарок — и, похоже, это были только первые капли будущего золотого дождя.

В пору довольства, как и в пору невзгод, люди перестают мудрить, и вскоре наша беседа приняла такой оборот, что Грейвнер чуть ли не вынудил меня полюбопытствовать из приличия, не перепадет ли, часом, кое-что мисс Энвой и со стороны ее тетушки. В ответ я услышал, что леди Коксон — занятнейшая из чудачек — по рукам и ногам связана завещанием покойного супруга, еще большего оригинала, каковой обременил ее самыми замысловатыми обязательствами, требующими непременного выполнения и вместе с тем содержащими в себе подчас взаимоисключающий смысл. У Коксона насчитывалась целая уйма родственниц — постных старых дев, коих облеченная доверием вдова ни при каких обстоятельствах не должна была обойти вниманием.

— А что, если смысл завещания отнюдь не исключает мисс Энвой из числа наследниц? — предположил я.

Грейвнер, даже и не думая отнекиваться, расхохотался, но тут же, словно спохватившись, не намерен ли я вывести его на чистую воду, холодно обронил:

— Это все вздор. Тут действуют рычаги иного рода.

Спустя две недели, в особняке у леди Коксон, я окончательно разобрался, какого рода рычаги тут задействованы. Грейвнер рекомендовал меня дамам как своего старинного приятеля, и я получил от них любезное приглашение к обеду. Вдове сэра Коксона опять нездоровилось: она удалилась к себе уже в одиннадцатом часу. Я застал мисс Энвой в роли хозяйки дома, с которой она справлялась довольно бойко даже без участия Грейвнера — тем более что его, как назло, задержали парламентские обязанности, о чем он не замедлил известить запиской. Условия заключенного контракта, очевидно, представлялись Джорджу вначале не слишком обременительными, но палата общин оказалась воистину ненасытной и цепко держала его в своих объятьях, наотрез отказывая даже в коротком миге отдохновения. Я поразился тому, как свободно, отважно и весело молодая девушка несет на себе — притом безо всякой опоры — нелегкое бремя, налагаемое обитанием на Риджентс-парк. Едва только мы оправились от взаимного смущения, я постарался протянуть ей руку помощи, дабы поддерживать это бремя на нужной высоте, — от меня не ускользнуло, что мисс Энвой немного растерялась, узнав в посетителе, рекомендованном ее суженым, того самого джентльмена, с которым некогда беседовала о Фрэнке Солтраме. Именно в тот момент я впервые уловил в ней способность сохранять чувство ответственности. Но пусть читатель сам догадается о том, во сколько крат возросло, по моей прикидке, несомое нами совместно бремя, когда служитель возвестил вдруг о прибытии миссис Солтрам. Из первой же фразы, произнесенной вошедшей гостьей, мне стало ясно, что мисс Энвой спешно призвала ее на выручку — восполнить собой зияющий пробел, вызванный отсутствием хозяйки дома.

— Ну что ж, отлично! — бодро воскликнул я. — Придется мне взять ее на себя.

Опасения мои подтвердились незамедлительно. Миссис Солтрам, которую пригласили на обед, да еще пригласили не просто так, а воззвав к ее благосклонности, была многажды миссис Солтрам — и отыгрывалась с лихвой. Я ломал себе голову над вопросом, какими соображениями могла руководствоваться мисс Энвой, решаясь на подобный шаг, но приходил к одному-единственному заключению: Джорджу Грейвнеру повезло не на шутку. Мисс Энвой явно не успела поведать ему о своем визите на Верхнюю Бейкер-стрит, однако завтра-послезавтра непременно опишет имевшее там место происшествие, и вряд ли этот рассказ прибавит хоть каплю к восхищенности Джорджа простодушием, с каким его будущая супруга в данной ситуации направила приглашение особе, подобной миссис Солтрам. Мне подумалось, что я в жизни еще не встречал столь юной представительницы прекрасного пола, которой удавалось бы сочетать неведение с проницательностью, а безоглядность в поступках — с такой скромностью. Убеждение мое только окрепло, когда после обеда, без малейших обиняков, вся лучась торжеством, мисс Энвой весело шепнула мне:

— Ого! Да вы, я вижу, совсем не в восторге от миссис Солтрам!

А с какой стати, скажите на милость, мне быть от нее в восторге?! Нет, мисс Энвой на деле олицетворяла собой девическую неискушенность… Подыскивая в уме подходящее обоснование моего нерасположения к названной леди, я сослался на часто употребляемый в светском обществе резон, а именно: все услышанные от миссис Солтрам истории давным-давно известны мне наперечет. Заметив скользнувшее по лицу мисс Энвой недоверие, я поспешил добавить:

— Истории, в которых она повествует о своем супруге.

— Ну да, да… Но ведь наверняка есть и свежие?

— Только не для меня… Новизна была бы настоящей отрадой!

— А разве недавно мистер Солтрам не отличился на редкость безобразным поведением?

— Любые выходки мистера Солтрама мало что значат, — ответил я. — Все они определяются одной-единственной причиной. Я называл ее вам, когда мы в тот вечер его ждали, да так и не дождались. Чего ж вы хотите? Этот человек лишен чувства собственного достоинства.

Мисс Энвой, представлявшая гостей друг другу со свойственной ей американской непосредственностью, обвела ободряющим взором небольшие группы, на которые она рискнула разбить собравшихся.

— Как жаль, что я не могу с ним увидеться!

— Вы хотите сказать, Грейвнер вам не позволит?

— Джорджа я и не спрашивала. Он позволяет мне делать все что угодно.

— Но ведь вам известно: он знаком с Солтрамом и недоумевает, что именно иные из нас в нем нашли.

— Мы не говорили с Джорджем о мистере Солтраме…

— Пусть он как-нибудь отвезет вас к Малвиллам!

— Я думала, мистер Солтрам порвал с ними…

— Да, разорвал все отношения — и бесповоротно. Но это ничуть не помешает ему укорениться там вновь и распуститься пышным цветом, подобно розе… Этак месяца через два, не больше.

Мисс Энвой задумалась.

— Что ж, с ними стоит познакомиться.

На губах ее заиграла лукавая улыбка.

— Еще как стоит! Ни в коем случае не упустите этой возможности.

— Я обязательно уговорю Джорджа захватить меня с собой, — продолжала она, но тут к нам подошла миссис Солтрам, намереваясь вмешаться в разговор. Мисс Энвой улыбнулась ей с той же сердечностью, с какой только что улыбалась мне. — А как насчет лекций? Удастся ли мне попасть хотя бы на одну из его изумительных лекций? Объявлен ли новый курс?

— Новый курс? Да их штук тридцать объявлено! — воскликнул я и, уходя, почувствовал, как крошечные глаза миссис Солтрам буравчиками впились мне в спину.

Через несколько дней до меня дошла весть, что бракосочетание состоится очень скоро — сразу после Троицы, однако приглашение задерживалось, и я заподозрил неладное. Вскоре подтвердилось, что свадьба отложена: произошло, по-видимому, нечто серьезное; по всей видимости, болезнь леди Коксон приняла опасный оборот. Я повторил свой визит на Риджентс-парк, но мне не удалось повидать ни самой владелицы, ни мисс Энвой.

Сегодня мне уже не припомнить в точности ни той последовательности, в которой развивались тогдашние события, ни того момента, когда у меня внезапно перехватило дыхание: меня осенила мысль, что ход действия, смена и чередование эпизодов точь-в-точь напоминают развертывающуюся по всем правилам драму. Дело, по-видимому, зашло слишком далеко, да и суть в общем-то была не в последовательности событий. Случилось только то, что некая загвоздка предопределила ожидание, для которого следовало запастись терпением.

То же самое, собственно, сообщил мне при встрече и Джордж Грейвнер, но только с совершенно невозмутимым видом. Леди Коксон нуждалась в постоянном внимании — и прочая и прочая… Похоже, за престарелой леди и в самом деле требовалось присматривать неотлучно: снова явившись на Риджентс-парк, я и на этот раз не смог встретиться с племянницей. Благоразумие подсказывало уклониться от третьей попытки.

Очень скоро, впрочем, меня отвлекли другие заботы: через Аделаиду Малвилл ко мне стали поступать известия, которые я лишь впоследствии сумел расценить как побочную комическую линию. Иногда я ездил в Уимблдон ради Фрэнка Солтрама, иногда — ввиду его отсутствия. Пуднеи, умыкнувшие изменника в Бирмингем, теперь постарались сбыть его с рук, и мысленно мы рисовали себе душераздирающие сцены, воображая, как несчастный опозоренный изгнанник скитается один, без крова, по дымным срединным графствам: ни дать ни взять — оскорбленный Лир, застигнутый на вересковой пустоши свирепой бурей. Комнату Солтрама наверху недавно отделали заново (мне так и слышалось похрустывание свежей ситцевой обивки), и этот бросающийся в глаза контраст только придавал еще большую трагичность перенесенным им ударам судьбы, не зажившим до сих пор синякам и кровоподтекам — и всем тем испытаниям, что приглушили ослепительный блеск его гения. Если ему и не довелось шествовать босиком по грязи, обувь его тем не менее не сходствовала с традиционной.

Мы с Аделаидой, как старые друзья, могли объясняться без помощи слов — и потому «беседовали» обо всем этом молча, пристально глядя друг на друга. Вслух мы рассуждали только об очаровательной невесте Джорджа Грейвнера, которую он привозил к ним в прошлое воскресенье. Знакомство, насколько я мог судить, оказалось как нельзя более удачным, иначе бы миссис Малвилл не произнесла своей неизменной в подобных случаях реплики: «Я ей понравилась». Именно так Аделаида выражала вспыхнувшую в ней новую симпатию, с присущей ей застенчивостью радуясь своему успеху. Все мы хорошо знали, как Аделаида обожает тех, кому нравится сама, поэтому завоевать ее сердце было куда проще, нежели снискать благоволение леди Мэддок.

Вследствие жертв, которые Малвиллы приносили Фрэнку Солтраму, им пришлось отказаться от собственного выезда. Аделаида полегоньку катила в Лондон в запряженном одной лошадью зеленоватом ландо — произведении ранневикторианской эпохи, нанятом, по всей видимости, неподалеку, у разорившегося извозопромышленника, супруга которого страдала чахоткой. На экипаж Аделаиды все оборачивались, особенно если рядом с ней восседал ее подопечный, в мягкой белой шляпе, с наброшенной на плечи шалью, собственностью Аделаиды. Именно так, полагаю, мистер Солтрам и выглядел, когда однажды, июльским полднем, Аделаида нанесла мисс Энвой ответный визит. Колесо фортуны совершило новый оборот: череда затяжных, исчерпывающе красноречивых пауз, глухие терзания совести и встречная готовность к всепрощению, равно не выразимые никакими словами, привели к закономерному итогу — мистер Солтрам был вновь восстановлен в прежних правах. Распиравшее ли Аделаиду чувство гордости или, быть может, глубокое раскаяние подстрекнули ее сделать Солтрама своим неизменным сопровождающим лицом? Он, допустим, испытывал жгучий стыд за выказанную им черную неблагодарность, но и ей самой было впору стыдиться той легкости, с какой она сняла с грешника вину; так или иначе, Аделаида упорствовала в стремлении любовно выставить своего спутника напоказ, и он продолжал недвижно сидеть в ландо, пока она обходила лавки или навещала знакомых. Таким же манером, будто прикованный к позорному столбу, Солтрам провел целых двадцать минут и у дверей особняка леди Коксон на Риджентс-парк. Но было ли дальнейшим унижением для обоих визитеров самолично переданное ему появившейся вновь Аделаидой приглашение войти внутрь дома? И уж конечно, она и думать не думала о том, чтобы продемонстрировать, какую отчаянную совершила глупость, предоставив Фрэнку Солтраму возможность знакомства с молодой и неглупой, даже очень неглупой американкой…

В свое время я услышал рассказ об этом знакомстве из уст самой Аделаиды, но еще раньше, до того, в самом конце сезона, при содействии Грейвнера повстречал мисс Энвой в палате общин. Член парламента от Клокборо пригласил сюда на чашку чая целую стайку миловидных дам, однако Малвиллы званы не были. Едва мы с мисс Энвой вышли прогуляться на террасу, как почетная гостья торопливо воскликнула:

— А я его видела! Представляете?! Меня с ним познакомили!

Так мне стало известно о явлении Солтрама ее взору.

— И каков же он, как вы находите?

— Ой, он такой странный!

— Он вам не угодил?

— Не знаю. Надо бы поглядеть еще раз.

— Вам этого хочется?

Моя собеседница призадумалась, а потом выпалила:

— Да! Очень хочется.

Мы остановились: думаю, мисс Энвой заметила, что Грейвнер смотрит прямо на нас. Мы двинулись в обратном направлении к сбившейся в кружок компании, и я сказал:

— Изо всех сил постарайтесь его невзлюбить, а то я вижу, эта встреча задела вас за живое.

— Задела за живое? — переспросила мисс Энвой.

Мне показалось, она слегка покраснела.

— Ничего страшного! — засмеялся я. — От этого еще никто не умирал.

— Во всяком случае, надеюсь дожить до новой встречи с миссис Малвилл, — парировала мисс Энвой.

Я охотно присоединился к ее восхищенным отзывам об Аделаиде — отнюдь не красавице, которую она назвала самой неотразимой женщиной в Англии. Прежде чем мы расстались, я заметил, что долг человеколюбия побуждает меня ее предостеречь: ее связям с Аделаидой Малвилл наверняка предстоит упрочиваться; она будет посещать их дом и видеться там с Фрэнком Солтрамом — и вот тут-то, возможно, расплющит себе нос о непроницаемо-прозрачное стекло, созерцая неразрешимый от века вопрос — вопрос об относительности нравственного облика. По мнению мисс Энвой, в данной области не остается ничего другого, как только принимать все за данность, и мне пришлось признать, что я, наверное, не совсем точно выразил свою мысль. Говоря об относительности нравственного облика, я подразумевал вечер, проведенный нами вместе в бесплодном ожидании на Верхней Бейкер-стрит, и желал указать на то, что многим природным дарам вовсе не обязательно сопутствует добродетель. Мисс Энвой поинтересовалась, уж не считаю ли я, будто добродетель вручают нам в подарок, как перевязанный ленточкой сверток ко дню рождения? Я заявил, что, судя по ее высказыванию, она уже увязла одним коготком в этой проблеме, но без помощи не останется — помощи вроде той, какой одарили меня однажды, несмотря на распаленный во мне дух противоречия.

— О какой помощи идет речь?

— О помощи, оказанной мне представителем от Клокборо.

Мисс Энвой воззрилась на меня в изумлении, потом со смехом воскликнула:

— А я-то думала — я ему помогаю!

Она ему и вправду помогла: Грейвнер сам признался мне в том, что победу на выборах ему обеспечили чары мисс Энвой, околдовавшие избирателей. Нет спора, ее обаяние продолжало бы действовать безотказно и в будущем, если бы не временные затруднения, слухи о которых дошли до меня уже через месяц. Первой о катастрофе возвестила мне миссис Солтрам, затем неприятную новость подтвердили в Уимблдоне: мисс Энвой попала в беду; серьезные неурядицы там, в Америке, заставили ее спешно возвратиться домой. Ее отец, живший в Нью-Йорке, понес крупные финансовые потери — и еще не известно, чем все это могло кончиться. Аделаида сообщила мне, что мисс Энвой уехала одна, собравшись менее чем за неделю.

— Как, совсем одна? И Грейвнер ее отпустил?

— А что поделаешь? Не распускать же палату общин!

Боюсь, не удержавшись в рамках приличия, я чертыхнулся в адрес этой самой палаты общин: новость слишком меня взволновала. Конечно же, Джордж последует за мисс Энвой, как только освободится, и она станет его женой — правда, теперь он вряд ли может рассчитывать на солидное приданое, в приятном предвкушении которого пребывал. Миссис Малвилл поделилась также со мной откровением, мне уже известным: мисс Энвой, конечно, просто прелесть, и все же… Ох уж эти американские девушки! Как тут прикажете поступить мужчине? Мистер Солтрам, по словам Аделаиды, придерживался того мнения, что финансовые материи отнюдь не следует тащить в духовную плоскость: гораздо продуктивнее относиться к ним чисто механически.

— Moi pas comprendre![32] — вырвалось у меня.

Аделаида, со свойственной ей трогательной снисходительностью, пояснила, что цитированный афоризм, скорее всего, надо понимать так: деньги существуют для того, чтобы их тратить — разве нет? — а забивать себе голову заботой о них решительно незачем.

— То есть брать можно, а благодарить необязательно? — вопросил я еще более кощунственно. В наказание Аделаида на целую четверть часа перестала меня замечать. Тем не менее я все же рискнул у нее осведомиться, каков результат ее посещения мисс Энвой, совместно с нашим общим другом.

— О, самый замечательный! — просияла Аделаида. — Мистер Солтрам заявил, что девушка обладает исключительно цельной натурой, на которую он готов полностью положиться.

— Понятно-понятно, но мне любопытно, какое впечатление произвел он на нее.

Миссис Малвилл помолчала, раздумывая.

— Лучшего и желать нельзя.

Что-то в ее тоне заставило меня рассмеяться:

— Иными словами, мисс Энвой расщедрилась ощутимо?

— Если хочешь знать, да!

— Как, прямо на месте?

Бедняжка Аделаида вновь засмущалась.

— Да, но деньги, разумеется, она вручила мне.

Я вытаращил глаза, не в силах представить себе эту сцену.

— Деньги? Наличными?

— Причем сумму довольно значительную. — Взгляд Аделаиды наконец-то встретился с моим, хотя и чувствовалось, что это стоило ей труда. — Целых тридцать фунтов.

— Мисс Энвой вынула их из кармана?

— Нет, из ящика письменного стола. Взяла и сунула сложенные банкноты мне в руку. Солтрам ничего не видел: он как раз спускался в это время к карете. Ты не беспокойся, — заверила меня Аделаида, — я выдаю их ему по частям.

Моя дорогая практичная подруга вообразила, будто я взволнован тем — а взволнован я был, признаться, не на шутку, — чтобы деньги нашли верное употребление. Сообщение Аделаиды вызвало у меня в голове целый вихрь мыслей, одна из которых сводилась к открытию, что на грубейшую бестактность чаще всего способно подвигнуть полное отсутствие эгоизма. Я издал, по всей вероятности, невнятный стон, поскольку Аделаида, словно разгадав мое внутреннее смятение перед тем фактом, что подобные инциденты вообще могут иметь место, продолжала частить:

— Уверяю тебя, милый мой, мистер Солтрам был в тот день явно в ударе.

Меня же беспокоило совсем другое.

— Вот уж действительно, эти американские девушки! И это после того, как папаша так подвел ее жениха!

Миссис Малвилл изумленно вскинула брови:

— Но ведь наверняка мистер Энвой поступил так не нарочно! Случилась непредвиденная осечка: этого, скорей всего, уже не поправить, однако обещал-то он всерьез — и намерения у него были самые что ни на есть благородные!

— Ты говоришь, Солтрам отличился как никогда?

— Превзошел самого себя. Даже я была поражена.

— Что ж, представляю, как он разливался. — Поколебавшись, я спросил: — А он, случайно, не мог краем глаза углядеть, что в ящике стола лежат деньги?

Моя приятельница искренне вознегодовала:

— Как это безжалостно с твоей стороны! Неужели тебе неизвестно, насколько он чужд всяким расчетам?

— Еще как известно — уж прости, пожалуйста… Но твои новости взбудоражили меня не на шутку. Несомненно, взор его был прикован к какой-нибудь ослепительной идее.

Миссис Малвилл с энтузиазмом закивала головой:

— Он даже как будто не обращал внимания на ее чудное личико: мисс Энвой глаз с него не спускала, пока он развивал свою теорию.

— Допустим, и не обращал! И каков же был предмет его рацеи?

— О чем он рассуждал? A propos состоявшейся помолвки мисс Энвой с мистером Грейвнером, о которой я ему сообщила. О сущности брака, о сокровенном философском смысле супружества, о значении семейных уз — о том, какой поэзией овеян домашний очаг…

Почти немыслимо было подавить приступ нахлынувшего на меня безудержного веселья: несмотря на все усилия, я поперхнулся и зашелся в притворном кашле, однако Ацелаида держалась настороже.

— Тема, конечно, избитая, но ты ведь знаешь о свежести его подхода.

— О свежести конкретных иллюстраций? Еще бы!

— Относительно этого важнейшего вопроса мистер Солтрам оказался прав стопроцентно.

— А относительно какого вопроса он, дорогая моя, оказывался не прав?

— О каких еще великих умах можно утверждать подобное? Я хочу сказать, что мистер Солтрам никогда, не единожды в жизни не уклонялся от истины! — возбужденно заявила Аделаида.

Я напряг память в попытке провести аналогию с какими-либо другими великими умами, но — увы — тщетно. Оставалось только спросить:

— Помимо дивного подношения, выразила ли мисс Энвой свои чувства более непосредственным образом?

— О да! Она излила мне переполнявший ее восторг, пока мы спускались по лестнице, а мистер Солтрам садился в карету.

При этих словах мне живо представилась широкая, укутанная шалью спина Солтрама, втискивающегося в зеленое ландо.

— Мисс Энвой подчеркнула, что мистер Солтрам не обманул ее ожиданий, — продолжала Аделаида.

Я призадумался.

— А шаль на нем была?

— Шаль? Какая шаль? — не поняла Аделаида.

— Твоя шаль, не его же…

— Выглядел он чудесно — ты ведь знаешь, какой он всегда опрятный, чистый. Мисс Энвой, помнится, замечательно о нем выразилась… Она сказала, что ум мистера Солтрама подобен кристаллу.

Я навострил уши.

— Кристаллу?

— Ну да, кристаллу — подвешенному на высотах мысли: он насквозь прозрачен и, медленно вращаясь, излучает сияние. Мисс Энвой потрясающе умна, не правда ли?

Я задумчиво протянул:

— Умна, умна — просто дьявольски умна!

Джордж Грейвнер не последовал за мисс Энвой. В конце сентября, вскоре после созыва парламента, я повстречался с ним в железнодорожном вагоне. Джордж возвращался из Шотландии, я же — из Дарема, неподалеку от которого жили мои родственники. Поток возвращающихся в Лондон еще не набрал силу — во всяком случае, когда я вошел в купе, Грейвнер сидел там один. Я составил ему компанию, и, хотя на коленях он держал Синюю книгу[33], а разверстая пасть портфеля скалилась на меня белоснежными бланками, в пути между нами волей-неволей завязалась беседа, в кои-то веки даже дружелюбная. Я сообразил, что дела у Джорджа не слишком блестящи, но воздерживался от расспросов, пока случайно оброненное им замечание не придало разговору такой оборот, когда отсутствие любопытства расценивается как проявление невежливости. Он дал понять, что немало обеспокоен состоянием здоровья своего доброго старого друга — леди Коксон, прикованной к постели в Клокборо; о ней он должен постоянно помнить и хлопотать, пока ее племянница задерживается в Америке.

— А, так мисс Энвой в Америке?

— Дела у ее папаши пошли кувырком. Он потерял уйму денег.

Выразив приличествующее случаю сочувствие, я не сразу, но все же решился задать вопрос:

— Надеюсь, это не воспрепятствует вашему союзу?

— Ничуть: ведь это моя профессия — одолевать препятствия. Но боюсь, придется запастись терпением: причин для задержки и без того хоть отбавляй. Леди Коксон была совсем плоха, но оправилась — и тут на тебе: подкачал мистер Энвой — его уложили на обе лопатки. Теперь, похоже, ему уже не подняться: в переплет он угодил серьезный. Леди Коксон до крайности огорчена, и болезнь ее разыгралась вовсю. Просила передать мне, что не может обойтись без Руфи. Чем я могу помочь? Мне ведь тоже приходится как-то без нее обходиться.

— Но вы же не навек расстались? — Я растянул губы в улыбке.

— С ее отцом несчастье, и она дороже ему всего на свете. Руфь пишет мне с каждой почтой, умоляя поправлять подушки ее тетушке. Как будто у меня нет других дел, которые необходимо поправить… Больная, конечно, совсем одна, не считая слуг. Родню Коксона она на порог не пускает. Вне себя от ярости, что им в наследство перепадет столько деньжищ. Вдобавок старуха явно спятила, — чистосердечно заключил Грейвнер.

Не помню, именно это обстоятельство или же что-то иное побудило меня спросить, не расположена ли престарелая леди прибегнуть к деятельным услугам миссис Солтрам.

Холодно взглянув на меня, Грейвнер осведомился, чего ради мне взбрело в голову вспомнить о миссис Солтрам. Я ответил, что, к несчастью, никогда не в состоянии о ней забыть, и, пользуясь случаем, пересказал услышанные от миссис Солтрам восторженные описания отзывчивости, каковую по отношению к ней неизменно проявляла леди Коксон. Грейвнер решительно отверг все эти измышления как насквозь лживые: по его словам, леди Коксон если и виделась с названной особой, то не более трех раз — и уж конечно же мало озабочена ее существованием. Единственным поводом для подобных россказней послужила, очевидно, участливость мисс Энвой: она, бедняжка, имела привычку расшвыривать деньги куда попало, о чем, должно быть, сейчас крепко жалеет. Вероятно, в судьбе этой многострадальной женщины (сроду не угадаешь, что именно Руфь способна находить в людях) мисс Энвой усмотрела заманчивый предлог для проявления свойственной ее натуре щедрости. Однако в случае с миссис Солтрам даже и мисс Энвой изрядно притомилась.

Грейвнер изложил мне более обстоятельно подробности финансового краха в Нью-Йорке, который причинил ему столько неприятностей; мы еще довольно много порассуждали о разных разностях, однако к тому времени, когда поезд сделал остановку в Донкастере, мне удалось выяснить только одно: о чем-то существенном Грейвнер умалчивает… В наше купе заглянул какой-то человек, при появлении которого Джордж раздраженно хмыкнул, и я догадался, что он уже вот-вот готов был выдать мне свою тайну. Новый пассажир, однако, раздумал входить к нам; поезд снова тронулся, и моя надежда заслужить его доверие возродилась. Грейвнер, вопреки моим ожиданиям, сохранял безмолвие; я притворно начал клевать носом, а потом, с досады, и вправду заснул. Когда я открыл глаза, Джордж смотрел на меня с оскорбленным видом. Недовольно отшвырнув окурок, он произнес:

— Если ты способен совладать с дремотой, я не прочь ввести тебя в суть вопроса.

Я заверил Грейвнера, что приложу все старания обратиться в слух, и с первых же слов проникся острым интересом к рассказу.

— Как я уже упоминал, леди Коксон, бедняжка, рехнулась окончательно.

Тон Грейвнера показался мне более чем многообещающим. Я поинтересовался, является ли постигшее ее светлость несчастье следствием недуга — или же проистекает исключительно из свойств ее характера. Грейвнер ответил, что причиной тут и то и другое. Посвящает он меня в это затем, что ему интересно мнение — впечатление на худой конец — со стороны.

— Любопытно было бы узнать, что скажет по этому поводу обыкновенный неглупый человек, — добавил Джордж, — но что делать: приходится довольствоваться тем, что есть.

Существенна, конечно, и особая, юридическая сторона вопроса, но в данном случае его занимал преимущественно светский взгляд на проблему. Разговаривая, Джордж зажег новую сигарету: я видел, он рад был чем-то занять руки. Наконец с деланным смешком он объявил:

— Именно по данному вопросу у нас с мисс Энвой крупные разногласия.

— И я призван вас рассудить? Ну что ж, заранее принимаю сторону мисс Энвой.

— Заранее принимаешь ее сторону? Так же поступил и я, когда сделал ей предложение. Однако вся эта история будет небезынтересна тебе только в том случае, если ты будешь судить непредвзято.

Грейвнер пыхнул сигаретой и продолжал:

— Слышал ли ты что-нибудь о фонде пожертвований в пользу научных изысканий?

— Научных изысканий? — недоумевая, переспросил я.

— Это выражение принадлежит леди Коксон. Оно прочно засело у нее в голове.

— И она намеревается пожертвовать деньги…

— Некоему ревностному, но бескорыстному изыскателю, — подхватил Грейвнер. — Заварил эту кашу покойный супруг леди Коксон — и препоручил ей довести затеянное предприятие до конца. Он отказал ей в завещании кругленькую сумму, проценты с которой должны начисляться пожизненно; однако же буде безутешной вдове предоставится счастливый случай (здесь он всецело полагался на ее усмотрение), то она не найдет лучшего способа почтить его память, нежели пустить названный капитал известным образом на благо общества. Указанная сумма — никак не менее тринадцати тысяч фунтов — должна именоваться Коксоновским фондом: сэр Грегори, сердяга, очевидно, желал покрыть свое имя в потомстве неувядаемой славой, дабы оно повсюду вызывало восторг и благоговейный трепет. Он подробно изложил на бумаге свои воззрения на этот счет — если только можно назвать воззрениями полнейший сумбур, замешанный на ребяческом задоре. Полузнание опасно: доброхотный гражданин, который ко всему прочему еще и осел, страшнее для общества любой чумы. Особую угрозу представляет подобный олух после кончины — тут уж его ничем не остановить. Как бы там ни было, несчастный вдохновил жену на исполнение своего замысла — вложил ей в сердце или, вернее, вбил в голову (а она у нее без мозгов) — и ничего другого леди соображать не желает. Разумеется, перво-наперво необходимо заполучить жертву в силки.

— Иначе говоря, того самого ревностного, но бескорыстного изыскателя?

— Да, страдающего от безденежья и которому материальная независимость позволила бы озарить светом мудрости коснеющее во тьме человечество. Одним словом, требуется одухотворенный исследователь, наделенный от природы исключительными способностями, но связанный по рукам и ногам в своих поисках недостатком средств.

— В поисках чего?

— Нравственной Истины. Определение дано сэром Грегори.

Я безудержно расхохотался:

— Великолепно! Ай да сэр Грегори! Идея просто чудо что такое!

— Вот и мисс Энвой того же мнения.

— А что, она уже подобрала кандидата?

— Насколько мне известно, нет; настроена она достаточно благоразумно. Однако леди Коксон приобщила ее к предприятию — и это заставило нас усиленно ломать копья.

— И в результате, как ты изволил признаться, между вами и возникла размолвка?

— Мисс Энвой полагает, что затея не лишена смысла.

— А ты придерживаешься противоположного мнения?

— Я считаю эту затею младенческой забавой, сопряженной с нелепейшими последствиями — причем самого безнравственного свойства. Возьмем хотя бы одно: премия учреждается без выбранного жюри — коллегии специалистов, которые могли бы выступить в качестве компетентных судей.

— Жюри представлено единственной персоной — леди Коксон?

— И всеми теми, кого ей заблагорассудится пригласить.

— Она пригласила тебя!

— Прежде всего, я профан — и не желаю иметь с этим бредом ничего общего. К тому же никто меня никуда не приглашал. По моим подозрениям, не кто иной, как сама леди Коксон, повернула мысли сэра Грегори в желаемое русло; она попросту заразила его этой шальной выдумкой: врученная ей ныне лестная привилегия дарить и миловать — всего лишь дань супруга, уступившего ее красоте и природному энтузиазму. Леди Коксон приехала в Англию сорок лет назад — хрупкая заоблачная бостонка, и даже долгие годы клокборского замужества (странного, вздорного, но вполне благополучного) не смогли на деле ее по-настоящему материализовать. Разумеется, она воображает, будто стала истинной британкой, если только можно представить себе обританивание как процесс — Werden[34]; и вот именно поэтому держится за этот так называемый фонд мертвой хваткой как за то самое звено, которое связывает ее с идеалом.

— Мертвой хваткой? Да ведь, по-твоему, она сама уже почти что при смерти?

— Ты хочешь сказать, леди Коксон неспособна действовать? Совершенно верно. В этом-то вся соль: конечно же, неспособна. Зверь до сих пор не пойман; везучий шарлатан не выслежен. Любопытно, как бы это ей удалось — при ее-то образе жизни! Иными словами, судьбе всего начинания грозит провал. Впрочем, следует воздать сэру Грегори по справедливости: полное фиаско было им предусмотрено заранее — именно таким и представлялся ему результат, коль скоро не явится на горизонте подходящий по всем статьям кандидат: истинный гений, схваченный за горло костлявой рукой нищеты. О, леди Коксон в этом плане весьма разборчива — ошибка, по ее мнению, недопустима.

Рассказ Грейвнера взволновал меня до крайности: я с жадностью ловил каждое слово.

— Но если леди Коксон скончается, не довершив дела всей жизни, что будет с деньгами? — спросил я Джорджа.

— При отсутствии другого распоряжения деньги вернутся в семью Коксонов.

— Значит, леди Коксон вправе распорядиться ими как-то иначе? Направить на другие цели?

— На то ее воля. Доказательство тому — сделанное ею три месяца назад племяннице предложение ими воспользоваться.

— Мисс Энвой? По ее собственному усмотрению? — подскочил я.

— Мисс Энвой, по ее собственному усмотрению, — кивнул Грейвнер. — Ввиду ее предстоящего брака. Сама обладательница капитала вконец отчаялась: поиски ревностного фанатика от науки требуют не менее ревностных усилий. Леди Коксон опасается совершить промах: иные из претендентов недостаточно ревностны, другие — недостаточно бедны. Получив первое же дурное известие о положении мистера Энвоя, она заявила Руфи о своей готовности пожертвовать всем ради нее. Когда дела в Нью-Йорке пошли из рук вон плохо, леди Коксон повторила свое предложение.

— И мисс Энвой его отклонила?

— Не совсем. Она взяла на себя только формальное право на обладание капиталом — по доверенности.

— То есть мисс Энвой наделена юридическими полномочиями вложить этот капитал куда ей вздумается?

— Не куда вздумается, а в руки индивидуума, каковой того заслуживает, будучи великим человеком, преследуемым жизненными невзгодами, — пояснил Грейвнер. — Мисс Энвой дала согласие, оговорив свое твердое намерение строго следовать предписаниям сэра Грегори.

— И ты порицаешь ее за это? — нервно улыбаясь, поинтересовался я.

Мой тон не был едким, однако Джордж слегка покраснел, и глаза его странно блеснули.

— Милый мой, если бы даже мне и взбрело на ум порицать девушку, с которой помолвлен, я не столь легко поделился бы своим недовольством даже с таким старым другом, как ты.

Я понимал: втайне Джорджу глубоко не по себе — он ищет сочувствия, ободрения, признания своей правоты, жаждет услышать веские доводы в пользу занятой им позиции; именно тут скрывалась подоплека столь прямодушных его излияний, и я был неподдельно тронут его доверительностью. Подобное поведение расходилось с его привычками; беспокойство из-за женщины отнюдь не являлось свойством его натуры — уже здесь усматривалась заведомая несообразность. Джордж Грейвнер умел неколебимо противостоять любому конгломерату враждебных сил. Меня забавляла мысль, что на сей раз он спасовал перед соединенным напором американского акцента, витающей в облаках тетушки и неплатежеспособного родителя. Необходимо было призвать на помощь всю мою давнюю привязанность к Джорджу, дабы достойно откликнуться на нежданно-негаданно обращенный ко мне подспудный призыв прийти на выручку. Уверенности мне придал его натянутый тон, с каким он продолжал свой рассказ:

— Конечно же, я ее осуждал, препирался сколько мог — довольно занятно, не правда ли?

Каким бы занятным дело ни представлялось, это не могло помешать мне поинтересоваться в лоб, неужели мисс Энвой не выговорила себе ни малой толики капитала. Джордж ответил, что доходы ее просто ничтожны — всего лишь четыреста фунтов годовой ренты с суммы, назначенной ей матерью. Вот почему он склоняется к мнению, что ей, ввиду радикальной перемены в ее перспективах, предпочтительней не отказываться от принятия суммы, безусловно могущей споспешествовать заключению объявленного брака. На мой вопрос, не существует ли для столь богатой и любвеобильной тетушки какого-либо иного способа выказать свое благоволение к племяннице, Грейвнер уведомил меня, что, несмотря на всю свою любвеобильность, избытком богатства леди Коксон отнюдь не обременена. Все, на что она способна, — это передать мисс Энвой оставшийся невостребованным фонд. Однако на старую леди привыкли смотреть как на неслыханную богачку; она связана по рукам и ногам многими обещаниями, данными алчущему рою Коксонов. Леди необыкновенно совестлива, и это для нее сущее несчастье — в особенности теперь, когда вокруг ее смертного одра незримо и неотступно толпятся обиженные мужья, обойденные приданым кузины и безвестные миру властители умов…

Мимо нас вихрем промелькнули платформы и россыпи огней.

— Мне кажется, — начал я со смешком, — затруднение исчезнет само собой и ты вздохнешь с облегчением, поскольку безвестного миру властителя умов никакими силами не отыскать.

Грейвнер принялся складывать свои бумаги.

— Кто поставит предел изворотливости взбалмошной женщины?

— Да, в самом деле, кто? — отозвался я, припомнив рассказ Аделаиды о поступке мисс Энвой, безрассудно расставшейся с целыми тридцатью фунтами.

Самым примечательным в нашем разговоре с Джорджем Грейвнером мне показалось то, что он так и не упомянул имени Фрэнка Солтрама. Тогда я решил, будто мы оба умышленно обходим молчанием нежелательную тему, однако позднее начал склоняться к мнению, что мой собеседник вовсе не ставил перед собой какой-либо сознательной цели. Впоследствии я, к собственному утешению, совершенно в этом уверился: мне стала ясна причина, по которой Джорджа мистер Солтрам нимало не волновал. Опасаться Солтрама Джорджу было незачем: слишком уж сильное неприятие тот у него вызывал. Здесь мы с Грейвнером были единодушны — и резоны наши совпадали полностью. Рассказ Джорджа я расценивал как свидетельство беспредельной дружеской доверительности, однако когда накануне Рождества миссис Солтрам известила меня о кончине леди Коксон (между тем как на возвращение мисс Энвой не было и намека), мне поневоле пришлось принять за должное утрату всяких надежд на скорое совершение предполагавшейся брачной церемонии. В самой помолвке, как мне теперь представляется, с первого же момента таилось нечто странное. Я задался вопросом: каким образом люди, столь различные между собой, могли понравиться друг другу? Внешнее очарование, некое (пусть и поверхностное) сродство натур наличествовали безусловно; добавьте сюда неотразимую прелесть юности, напор страсти и силу обаяния, изящество вкупе с удачливостью — да мало ли что? Судьба благоприятствовала знакомству и частым встречам молодой пары. Они испытывали, вероятно, взаимное влечение, но откуда им было проникнуть в сокровенное друг друга? Могли ли они разделять одни и те же взгляды и предрассудки, обладать одинаковым кругозором? Все эти вопросы, несколько приглушенные ходом времени, должен сознаться, так и не нашли ответа, но вот однажды, явившись февральским днем в Уимблдон, я застал там — кого же? — мисс Энвой.

Чувство ее оказалось, видимо, достаточно сильным, чтобы она вновь пересекла волнуемый зимними штормами океан, чего нельзя было сказать о Джордже Грейвнере, который так и не удосужился посетить Америку. Ситуация невольно заставляла призадуматься, однако я не стал вдаваться в подобные тонкости, ограничившись заключением, что они меня просто-напросто не касаются.

Руфь Энвой, на мой взгляд, стала заметно другой — и не только потому, что носила траур. Миссис Малвилл не замедлила растолковать мне разницу: юная миловидная девушка не утратила ничуть ни юности, ни миловидности, но теперь это была не богатая наследница с видами на будущее, а почти что бесприданница с жалкими четырьмя сотнями годового дохода. Слова Аделаиды не вполне меня удовлетворили — даже когда выяснилось, что траур был двойным: злосчастный мистер Энвой, раздавленный обломками былого благополучия, очутившись на грани нищеты, отошел в лучший мир всего несколько недель назад.

— Так, значит, мисс Энвой прибыла сочетаться браком с Джорджем Грейвнером? — осведомился я. — Не любезней ли было бы с его стороны избавить невесту от трудностей, сопряженных с морским путешествием?

— Но ведь совсем недавно возобновились парламентские слушания! — воскликнула Аделаида и тут же добавила: — Пожалуй, приезд Руфи как раз и указывает на то, что дело не ладится. Если бы все было в порядке, такая уважающая себя девушка, как Руфь, дождалась бы жениха у себя дома.

Ага, они уже Руфь и Аделаида, отметил я про себя, но спросил только:

— По-твоему, мисс Энвой и вернулась с тем, чтобы навести в этом деле порядок?

— Нет. Мне кажется, приехать сюда ее побудила какая-то сторонняя причина.

Аделаида пока что вволю могла предаваться гаданиям, но только потом обнаружилось, насколько непростой была подоплека всего происходившего.

Едва услышав о прибытии гостьи, миссис Малвилл тотчас отправилась в зеленом ландо за ней — пригласить провести воскресенье у себя. Особняк на Риджентс-парк перешел в собственность Коксонов, а мисс Энвой ютилась в какой-то довольно убогой квартирке. Визит миссис Малвилл совпал с визитом Грейвнера, который со всей учтивостью изъявил согласие ненадолго заглянуть и под кров Малвиллов. Экипаж Аделаиды — вместе с обретавшимся в нем мистером Солтрамом (в этой части моего повествования пока не упомянутым) — оказался отослан по какому-то поручению, но должен был вернуться с минуты на минуту. Грейвнер поспешил откланяться, и вскоре (а происходило это в субботу пополудни) зеленое ландо с тремя седоками покатило в Уимблдон.

Итак, это была вторая встреча мисс Энвой с великим человеком, и я поспешил поинтересоваться у миссис Малвилл, утвердилась ли Руфь в своем первом впечатлении. Аделаида, замявшись, пробормотала, что, разумеется, со временем, при наличии возможностей это неизбежно должно произойти, однако на данный момент она, признаться откровенно, несколько разочарована.

— Уж не разочарована ли мисс Энвой? — живо вмешался я. — И не в этом ли причина твоего разочарования?

— Сказать прямо, я в тот вечер ожидала большего. Гостей собралось всего ничего, а он и двух слов не проронил, — вздохнула Аделаида.

— Зато сегодня он развернется вовсю, — утешил я ее. — А почему, собственно, тебя так волнует впечатление мисс Энвой?

Аделаида, явно изумленная моим недомыслием, широко распахнула ясные, светло-голубые глаза:

— Но ведь мне хочется, чтобы она была счастлива, как и все мы!

Боюсь, легкость в мыслях от этих слов взыграла во мне с новой силой.

— Помилуй, счастье это так огромно, что в одиночку его просто не вынести!

Мы, бесспорно, говорили на разных языках; так или иначе, посетительнице пришлось довольствоваться всего-навсего прогулкой по саду в обществе Кента Малвилла. Не лишен был этого удовольствия и я, а с мисс Энвой не виделся до самого обеда.

За столом мистер Солтрам отсутствовал: до нашего сведения было доведено, что по причине дурного самочувствия ему необходимо отлежаться. Мы молча и со значением переглянулись, ибо за много лет научились обмениваться мнениями, не прибегая к словам (этим изощренным искусством обладали только давние друзья, входившие в число собравшихся). Если бы не присутствие нашей пытливой американской сотрапезницы, мы могли бы прибегнуть и к более прямым способам выражения, но тогда Аделаида напустила бы на себя глухоту. Как блистательно она умела игнорировать действительное положение вещей — даже при всей неопровержимости предъявленного ей факта! Более того, мне было известно, как далеко не единожды, дабы держать прислугу в должном неведении, она ухитрялась, до конца выдерживая полнейшую благопристойность, без лишнего шума и без малейшей огласки, но зато при деятельном содействии супруга, тайно переправлять из столовой в спальню бесчувственное тело мистера Солтрама.

В последнее время он был особенно мудр, а также настолько возвышен и глубок в суждениях, что я всерьез обеспокоился — не кроется ли за всем этим некий черт в табакерке? Не побуждало ли нашего гения блюсти строгую безукоризненность сознание того, что ненавистные Пуднеи, буде им того возжелается, способны поведать нам куда более убийственные тайны? Солтрам вел себя тише воды, ниже травы, но кому не известно, что свирепейший шторм налетает внезапно, когда на море царит самое невозмутимое затишье? Шквал подействовал бы на нас освежающе: мы с облегчением готовы были бестрепетно встретить любую бурю, лишь бы не томиться в ожидании того, как воды вот-вот сомкнутся у нас над головами.

Кент Малвилл поднялся к Солтраму наверх, но возвратился с привычно непроницаемым выражением лица. Таким я видел его только в тот достопамятный вечер, когда мы с мисс Энвой тщетно ожидали начала лекции. Внутренний голос подсказывал мне, что наш общий друг, мягко выражаясь, нынче не в форме; и меня радовало присутствие среди нас постороннего лица, освобождавшее от унылой обязанности обсуждать, в связи с неудачной вылазкой хозяина дома, вероятные осложнения наиблагороднейшего, впрочем, свойства (сами-то мы ни на грош не верили в их существование), кои воспрепятствовали предмету нашей речи присоединиться к общей компании…

В десять часов, однако, мистер Солтрам спустился в гостиную. Жилет на нем был застегнут кое-как и сидел криво, но глаза уже излучали призывные огни маяков. Мне почудилось, будто тот самый кристалл (согласно моему определению) начал потихоньку вращаться, — и я немедленно сосредоточил все свое внимание на мисс Энвой.

Впоследствии мне не раз твердили с восторгом, что в тот вечер Фрэнк Солтрам буквально превзошел самого себя, однако вознаграждение за мою наблюдательность целиком перевешивает упущенное слухом. В целом, разумеется, я отчетливо сознавал, что совершается нечто величественное: допускаю, именно так погружает слушателей в транс игра на скрипке господина Иоахима. Переливы знакомых гармоний наполнили комнату: всем своим существом я ощущал мощное биение мысли, ее взлеты и спады — она то парила в вольном просторе, то ныряла вниз, к земле, то вновь устремлялась в горние области духа… Но монолог Солтрама не доходил до меня непосредственно: я мог воспринимать его только через пристальное созерцание слушательницы, о которой знал нечто такое, чего не знал никто из присутствующих. От меня и по сей день нет ни малейшего проку как от свидетеля: право же, я не в силах рассудить затянувшийся до бесконечности нелепый спор относительно того, находился ли оратор в тот исторический вечер в состоянии подпития или же нет. Этим я ставлю себя в несколько смехотворное положение: ведь не могу же я, в самом деле, признаться, чем тогда были поглощены все мои чувства. Извлеченная мною (и только мною) малая крупица из пережитого всеми — безраздельная моя собственность. Прочими впечатлениями я охотно готов поделиться, но данный опыт передаче не подлежит.

Это ощущение, должен сказать, не покидает меня и сейчас, при самом беглом ретроспективном обзоре событий того вечера — и ясность слога, боюсь, в данном случае несколько мне изменяет. Думаю все же, мне достанет необходимой точности выражения, если я укажу, что мисс Энвой отдалась льющемуся потоку речи всецело, без остатка, совершенно не замечая моего прикованного к ней взгляда. Отнюдь не матримониальные хлопоты призвали ее в Лондон из-за океана — это ясно как белый день… Открытие доставило мне немалое удовольствие: если бы дело касалось только брака, она, вне сомнений, не сдвинулась бы с места. И тогда Грейвнеру пришлось бы, несмотря на занятость в парламенте, изыскать возможность совершить трансатлантическое плавание.

Я испытывал неловкость за Руфь, вынужденную обитать в убогой, по словам миссис Малвилл, квартирке, слишком явно ожидая решения своей судьбы, и потому с радостью встретил известие о ее переселении в Колдфилд. Пока она в Англии и помолвка еще не расторгнута, самое подходящее для нее место — под крылышком леди Мэддок. Теперь, когда невеста бедна и несчастна, ее предполагаемая золовка будет, вероятно, побеждена окончательно. Если бы позволяло место, я мог бы многое порассказать о том, насколько характер действий мисс Энвой (из того, что до меня доходило) соответствовал тому образу, который я нарисовал в своем воображении под воздействием признаний Грейвнера, сделанных им в поезде. Я смотрел на Руфь, постоянно держа в голове этот причудливый зигзаг судьбы. Для достойного ответа требовалось немалое мужество: каждый взгляд Руфи, каждое ее слово я истолковывал — пусть это и покажется странным — именно в свете предоставленной ей редкой возможности.

В Уимблдоне мне, например, показалось, что Руфь прямо-таки устрашена Солтрамом — охвачена боязнью перед исходящей от него неодолимой притягательной силой. На следующий же день, возвращаясь вместе с ней в город, я убедился, что хотя Руфь и испытывает к Солтраму глубочайший интерес, однако держится в высшей степени осторожно. Она ничем не выдаст себя прежде того, как решится обнаружить свои намерения. К какому конечному выводу придет молодая девушка, доказавшая свою способность взвешивать все за и против, можно было только гадать — и это представлялось мне увлекательнейшим из занятий. Я был бы очень взволнован, обратись она ко мне за советом, но молил небеса отвести от меня подобное затруднительное положение. Если ситуация настолько запутана, как вкратце обрисовал ее мне Грейвнер, мисс Энвой должна разрубить узел сама. Не я втянул ее в эту затею, не мне подавать ей руку помощи… И все же я не переставал терзаться вопросом, с какой стати мысли о той, кому я ничем не могу быть полезен, упорно меня преследуют. Отчасти это навязчивое беспокойство было обусловлено жгучим желанием выведать, не сообщила ли Руфь Аделаиде хотя бы частичку того, что мне стало известно от Грейвнера. Но я видел, что миссис Малвилл по-прежнему ломает голову над скрытыми пружинами, толкнувшими мисс Энвой к дальней поездке отнюдь не в качестве готовой к венцу невесты. Что-что, а очевидно было только одно: вновь среди нас она явилась в каком-то совершенно ином амплуа.

Вынужденный по делам родственников провести часть весны на западе Англии, вдали от океанического шума (я имею в виду рокот непрерывно набегающих раздумий Солтрама), я получил некоторую передышку, и встревоженность моя улеглась. Кажется, я упустил оговориться, что осмотрительность всегда отодвигала во мне любопытство на задний план. Я только гадал, не обсуждала ли Руфь Энвой идею Коксоновского фонда с леди Мэддок, и недоумевал, отчего нет вестей из Уимблдона. Несколько писем прислала мне миссис Солтрам: они были полны всевозможных обличительных замечаний, однако племянница леди Коксон ни единым словом не упоминалась — со времени недавних неблагоприятных событий миссис Солтрам заметно утратила к ней интерес.

Молчание Аделаиды объяснилось позднее. Все стало на свои места по моем возвращении в Лондон, когда ранним июньским утром эта достойная всяческого восхищения женщина почтила меня своим визитом. Едва она появилась, я сразу обо всем догадался, но, оповещенный о том, что очаровательная Руфь живет у них в доме вот уже целый месяц, невольно воскликнул:

— Она до сих пор в Англии? Что же ее тут удерживает, если подумать о девической скромности?

— Но ведь она меня так любит, так любит! — беспечно прощебетала Аделаида.

Ко мне она приехала, однако, не только затем, чтобы сообщить о нерушимой преданности мисс Энвой — в этом теперь не оставалось ни малейших сомнений; гораздо более существенным представлялось то, что Грейвнеру столь пылкая дружба пришлась не по нраву. Он решительно возражает против пребывания Руфи в Уимблдоне, хотя сам же поначалу в простоте душевной и привез ее туда. Короче говоря, он желает, с согласия Руфи, положить конец помолвке единственно приемлемым и достойным способом, влекущим за собой счастливую развязку.

— И чего же ради она противится? — вскричал я.

Аделаида промямлила:

— Она говорит, ты знаешь. — Видя мое замешательство, она пояснила: — Мешает выдвинутое Джорджем условие.

— Коксоновский фонд?! — ахнул я.

— Джордж сказал, что посвятил тебя в это дело.

— Только отчасти. Значит, мисс Энвой взяла на себя обязательство им распорядиться?

— Да, взяла, причем самым благороднейшим образом: она рассматривает свои права как долг, исполнить который можно лишь сугубо однозначно. — Набрав в легкие воздуха, Аделаида выпалила: — Конечно же, Руфь держит на примете мистера Солтрама.

— Боже, вот ужас-то! — вырвалось у меня невольное восклицание, заставившее Аделаиду побледнеть.

— Ужас? В чем тут, по-твоему, ужас?

— Ужас в том, что надо в одиночку справляться с подобной задачей.

— Не беспокойся, ты тут ни при чем! — Моя гостья не без вызова высоко вскинула голову.

— Да разве он годится в лауреаты? — в отчаянии возопил я, что вызвало со стороны Аделаиды отпор не менее энергичный, и теперь, уже в непритворном ужасе, я припер ее к стенке вопросом: — Уж не твоих ли рук это дело? Признавайся честно: не ты ли ее подговорила?

Краска так и бросилась в лицо простушке Аделаиде: я вновь заставил ее не на шутку струхнуть. Пылая гневом, она гордо заявила, что в жизни никого никогда не подговаривала и что у Руфи, слава Богу, есть собственные глаза и уши. Руфь сама способна оценить людей по достоинству. Если мне угодно, так это он, он — и только он своей личностью расположил ее к себе, как располагает всякого, кто обладает по-настоящему чуткой душой. (Данное определение, замечу в скобках, лишь слабо отражало то, что мы понимали под способностью безраздельно отдаваться всемогущей власти красноречия мистера Солтрама.) Что могло значить ее, Аделаидино, влияние, если наш общий друг целиком завладел воображением мисс Энвой? Да какое же право, простонал я, хорошенькая девушка, помолвленная с подающим надежды членом палаты общин, какое же право имеет она отдавать свое воображение во власть кому бы то ни было, когда она обязана, просто обязана безраздельно владеть собой денно и нощно? Сбитая с толку Аделаида только и сумела растерянно пролепетать что-то насчет исключительной ее проницательности. Руфь воспринимает мистера Солтрама едва ли не как мощную природную стихию. Она достаточно умна для того, чтобы проникнуться его гениальностью, и жаждет осыпать его щедротами из чистого великодушия.

— Положительных свойств у нее хоть отбавляй, согласен, но скажи, пожалуйста: среди прочего, достаточно ли она богата? То есть богата ли настолько, чтобы разбрасываться такими суммами?

— Ей виднее. К тому же ведь это не ее деньги: она ни в коем случае не считает их своими.

— Вопреки мнению Грейвнера. И в этом вся загвоздка?

— Да, именно эта трудность и привела Руфь сюда: ей совершенно необходимо было увидеться с поверенным тетушки. Ясно, что по завещанию леди Коксон деньги могут принадлежать ей, но она слишком совестлива, и это не позволяет ей пренебречь изначальным условием, настойчиво и недвусмысленно подчеркнутым сэром Грегори, который предназначил часть своего состояния для вполне определенной цели. Иной точки зрения на этот предмет Руфь не допускает. Деньги пойдут только в поощрительный фонд — и никуда больше.

— С виду идея фонда весьма возвышенна, однако по сути своей это совершеннейшая нелепость.

— Это слова мистера Грейвнера? — полюбопытствовала Аделаида.

— Возможно, хотя мы с ним уже целую вечность не виделись. Просто я и сам так считаю. Все это вилами на воде писано. Грейвнер упирал на юридическую сторону вопроса; подобные смехотворно расплывчатые указания никаким боком с законностью не соседствуют.

— А Руфь и не настаивает на том, что все здесь безукоризненно по части наследственного права, — подхватила Аделаида. — Именно юридическая уязвимость некоторых сторон завещания и обостряет в ней чувство морального обязательства.

— Это что, ее собственные слова? — отпарировал я.

Не берусь в точности передать ответ Аделаиды, помню только, как долго она распространялась насчет потрясающего великодушия мисс Энвой. Вспомнив о том, насколько не по нутру подобное великодушие Джорджу Грейвнеру, я вновь подивился, как могла столь несходная пара полагать, что способна достичь взаимного понимания. Миссис Малвилл уверяла меня, будто Руфь любит Джорджа так, как не способна любить никакая другая женщина, — и терзается до глубины души. Тем не менее она желает видеть меня. Услышав это, я вскочил как ужаленный:

— Что?! Прости, ради Бога… Когда же?

С чувством юмора у Аделаиды всегда было слабовато, но тут даже она, не удержавшись, прыснула. Мы назначили подходящий день — ближайший из тех, когда я смог бы приехать в Уимблдон; но прежде чем моя гостья ушла, я спросил ее, как давно ей стало известно обо всех этих чудесах.

— Да вот уже несколько недель, но я обещала держать все в секрете.

— И потому не писала?

— Не могла же я написать, что Руфь живет у меня, а день бракосочетания не определен. Ведь тогда пришлось бы и указать причину, из-за которой свадьба откладывается. Но дня два назад, — продолжала Аделаида, — Руфь сказала, не могла бы я попросить тебя выбраться к ней. Тогда же она и призналась, что идея фонда тебе известна.

Я наморщил лоб:

— Зачем же Руфи понадобилось со мной встречаться?

— Разумеется, чтобы поговорить о мистере Солтраме.

— Как о предполагаемом избраннике? — Риторичность вопроса была настолько чудовищна, что следом же я воскликнул: — Завтра утром отплываю в Австралию!

— Это как тебе угодно! — бросила миссис Малвилл, направляясь к двери.

— Так, значит, мы договорились на четверг? — торопливо уточнил я. — В пять часов подойдет?

В общем, путь к отступлению был отрезан, и на прощание я поинтересовался, как последнее время вел себя ни о чем не подозревающий претендент.

— К великому нашему счастью, просто безупречно. Он настоящая душка. К тому же — за что все мы перед ним преклоняемся — он сейчас в особенно блестящей форме. На недосягаемой высоте — чистейший небесный светоч… Но ты ведь не подложишь ему свинью, правда? — взмолилась Аделаида, уже на пороге.

— Какая опасность угрожает ему в сравнении с той, что сам он носит в себе? — хмыкнул я. — Смотри только, приглядывай за ним хорошенько, чтобы он был паинькой. Иначе он такое нам устроит, что фонд превратится в самое скандалезное посмешище.

— Посмешище? — жалобным эхом отозвалась Аделаида.

Мы помолчали.

— Мисс Энвой готова к любым неожиданностям?

Миссис Малвилл ввинтила острие зонтика в ковер.

— Фигура мистера Солтрама ширится на глазах день ото дня! — торжественно заявила она.

— Дорогая, твоя — тоже, — рассмеялся я, притворяя дверь за гостьей.

В четверг я был в Уимблдоне, и встреча с Руфью подтвердила все мои предположения. Теперь я вполне осознал, отчего эта девушка с самого начала вызывала во мне такое волнение — смутное предчувствие того, что ради нее мне придется решать какой-то головоломный ребус. Более чем когда-либо я ощущал себя лицом к лицу с неотвратимой судьбой, стоя перед Руфью в просторной гостиной, где хозяева тактично оставили нас вдвоем, и с беспечным видом одну за другой старался нанизать на нить прозрачно-ясные бусины ее мысли, которые она бросала мне из своего глубокого кресла. Бледная и лучистая, одетая в траур, Руфь казалась мне воплощенным порывом к цели, олицетворением страстного стремления осуществить предназначенный долг, и я не уставал спрашивать себя, найдется ли на свете другая молодая девушка, обладающая столь же обворожительным врожденным умением так легко и непринужденно касаться в речи тяжкого жизненного затруднения, в котором она оказалась; среди окружавшей ее всей этой навощенной старинной мебели едва ли не вышучивать собственную нерешительность? Эта удивительная юная особа могла быть вдумчивой без напыщенности, и в те минуты, когда мне безусловно следовало проклинать ее настойчивость, я ловил себя на том, что завороженно слежу за непринужденной игрой ее бровей и любуюсь ослепительностью улыбки.

Однако все эти отвлекающие моменты, спешу заметить, не помешали мне довольно скоро выяснить повод, сделавший необходимым наше свидание. Ответ Руфи был не менее очевиден, чем ее красота: ей хотелось узнать, что именно я подразумевал при нашей первой встрече под утверждением об отсутствии у мистера Солтрама чувства собственного достоинства. Примерный смысл моего высказывания Руфь способна была представить и сама, но желала услышать это непосредственно из моих уст. В действительности ей конечно же требовалось установить, нет ли в Солтраме еще худших черт, ускользнувших от ее глаза. Она не провела с ним под одним кровом и месяца, однако успела уже убедиться, насколько чурается он жесткости крахмала и неподатливости китового уса. Он походил на желе без формы, но его следовало ввести в четкие рамки: как раз эта задача и разожгла в Руфи интерес к нашему общему другу и послужила основой ее замысла. Она отважно изложила мне свой проект, предельно вздорный и вместе с тем не лишенный внушительности. Как и я, Руфь была в состоянии с юмором воспринимать всю эту затею: разница заключалась в том, что ироническое отношение к ситуации ничуть не мешало ей действовать. Более того, Руфь сразу же заявила мне, что не намерена вдаваться в исходный вопрос касательно ее морального долга — это ее частное, личное дело. Есть вещи, которые не подлежат огласке, — ее собственные мотивы и впечатления. Она подолгу вела доверительные беседы с тетушкой и добилась твердой определенности в оценке ситуации. О том, как исполнять взятые обязательства и что понимать под верностью обещаниям, — каждый, в сущности, должен судить сам, без стороннего вмешательства. Так вот, наконец-то представился случай воплотить все это на практике, причем случай достаточно экстраординарный, и тут многое ее смущает, поскольку, как она ясно понимает, затрагиваются весьма и весьма чувствительные струны. Она полностью отдает себе отчет в том, что подобная ответственность — дело в высшей степени непростое; в противном случае она даже и не пыталась бы обременять меня хотя бы малой долей забот. Сочувствие со стороны Малвиллов безгранично, но до конца ли они искренни? И способны ли они, на их-то месте, быть таковыми: вообще, можно ли от них подобное требовать? Да, она послала за мной ни больше ни меньше как затем, чтобы спросить прямо — не утаивается ли от нее нечто ужасное…

Руфь ни намеком не обмолвилась о Джордже Грейвнере: я приписал ее обдуманное молчание и даже веселость не только безупречному такту, но и скрытой озабоченности — следствию неколебимой решимости не выдать никому тайны разлада с женихом. Единственный груз, который она на меня возлагала, — это более чем красноречивое указание на то, что отказ его неоправдан. О конечно же, она понимает, сколь многое значит характер; ей ясно, что нечего и думать сделать добродетель приемлемой, не пропустив ее предварительно через критический строй придирок, уткнувших свои носы, подобно чинным школьницам на прогулке, в подол классной дамы, которая превыше всего ставит безукоризненность манер. Но неужто необходимо упорствовать в убеждении, будто непогрешимость — это некий идол, будто никогда сроду, ни единожды не выпадало случая для великодушной скидки, для мудрой снисходительности; неужто хоть раз нельзя отступить от несокрушимого педантства; короче говоря, позволить одной чаше весов перевесить другую?

Едва только мисс Энвой выпалила передо мной эту взволнованную тираду, я чуть не заключил ее в объятия за то, что она так восхитительно продемонстрировала свое несходство с миссис Солтрам.

— Отчего бы не набраться мужества понять и простить, — настаивала Руфь, — равно как и не воодушевиться привязанностью?

— Я вижу, вы наивеликолепнейшим образом все для себя разрешили, — уклончиво отвечал я. — Скажу только одно: ваше воодушевление достигло, как видно, критической точки.

При этой моей реплике наши взгляды на мгновение встретились: я увидел, что ее вдруг поразила мысль, будто в моем замечании скрыт намек на некое личное ее пристрастие к нашему тучному философу, обусловленное не то преображающей реальную персону мечтательностью, не то редким извращением вкуса. А как же иначе прикажете трактовать румянец, внезапно вспыхнувший на ее прелестном личике? Я было пришел в замешательство от того, что Руфь мои слова смутили, и не знал, как ее ободрить, но девушка быстро справилась с собой, краска отхлынула от ее щек, и она обратилась ко мне с самой что ни на есть обворожительной улыбкой:

— О, вот видите, как просто, оказывается, забыть о былой неприязни к этому человеку!

Ее сочувственный тон словно одним-единственным взмахом кисти начисто удалил с полотна громоздкую фигуру нашего кумира, но вместе с тем эта фраза и по сей день звучит у меня в ушах как чистосердечнейшая похвала, не идущая в сравнение со всеми нашими. Однако, тут же припомнив, кого именно лишали всех и всяческих прерогатив, я не удержался и порывисто шепнул:

— Бедняга Солтрам!

Руфь обладала даром угадывать истинную меру того, что я начисто отрицал, и это позволило ей продолжить:

— Что поделаешь, если благодаря кому-то в тебе пробуждается интерес к жизни?

— Да, в самом деле, что? — эхом отозвался я.

Неопределенность моего отклика могла ее удивить, но я уже думал о совсем другом человеке, и это заставило меня невнятно промычать с легким вздохом:

— Бедняга Грейвнер!

Что сталось с тем интересом, который пробудил он? Позднее я осознал, насколько тягостно поразило Руфь его нескрываемое желание присвоить себе эти злосчастные деньги. В этом и состояла истинная причина ее отчуждения. Алчность алчностью, но его язвительная критика завещания сэра Грегори была, по всей вероятности, вполне искренней, однако ничто не могло оправдать неприглядности его требования купить на эти деньги хороший дом. Итак, по причине размолвки, Джордж оказался не способен (что вполне простительно) оценить, какое обновление принес душе его невесты Фрэнк Солтрам. Если таким вопросом мог задаваться простой, незаинтересованный наблюдатель, представляю, с каким негодованием задался бы им сам Грейвнер! Мне еще предстояло убедиться, что он, в отличие от Руфи, вовсе не так горд, чтобы таить от меня причину своего разочарования.

На сей раз я никак не мог остаться к обеду — во всяком случае, удалился именно под этим предлогом. Я и вправду стремился поскорее избавиться от продолжения разговора, что освобождало меня от притворных усилий найти для Руфи желанный выход. Чем я мог ей помочь? Разве можно было признаться, сколь многое лежало под спудом? Я и сам всего не знал, да и не хотел знать. Я всегда стремился как можно меньше слышать о слабостях бедняги Солтрама — не допытываться до главного. Большую часть сведений мне, по сути дела, навязала его супруга. Непреклонная добросовестность мисс Энвой вызывала во мне смутную досаду, и я невольно задавался вопросом, почему бы ей в конце концов не оставить несчастного философа в покое и не удовлетвориться вручением Джорджу Грейвнеру лицензии на покупку подходящего дома. Не сомневаюсь, он бы отлично провернул это дельце, приобретя по дешевке превосходный особняк.

Я смеялся едва ли не веселей, чем сама Руфь; тянул время, увиливая от прямого ответа; заверял ее, что мне на досуге необходимо все хорошенько обдумать. Я запугивал ее чудовищным бременем ответственности, которое ляжет на ее хрупкие плечи, и вышучивал ее горячее увлечение беспрецедентной затеей. Нет, скандала я не боялся; не страшила меня и моральная дискредитация фонда. Больше всего беспокоило меня другое. Дело заключалось вот в чем: лауреат, конечно, получал право на пожизненное пользование соответственными благами, но предполагалось, что в дальнейшем возникнут и новые претенденты, отвечающие высоким требованиям, и потому весьма желательным представлялось, чтобы самый первый в ряду достойных избранников являл собой высокий образец семейной добродетели. В данной же ситуации фонду будет положено дурное начало — и возложенный на нашего кумира лавровый венок вряд ли не пожухнет, если принять во внимание некоторые малоприятные привходящие обстоятельства. Впрочем, тревожился я по этому поводу куда меньше, чем следовало бы: волновало меня не то, что деньги достанутся Солтраму незаслуженно, но скорее то, что юная восторженная девушка их лишится. Мне хотелось, чтобы Руфь оставила их себе, и, прощаясь, я напрямик сказал ей об этом. Моя собеседница строго глянула на меня (я никогда прежде не видел ее такой серьезной) и выразила надежду, что сугубо личные предпочтения не подстрекнут меня к шагам, граничащим с непорядочностью.

Все услышанное, надо сказать, вывело меня из душевного равновесия — и вместо того, чтобы направиться к станции, я решил побродить по многоцветной пустоши, откуда открывался вид на окрестности Уимблдона. Хотелось размяться, стряхнуть с себя возбужденность, отогнать подальше ту малую, по выражению мисс Энвой, долю забот, которая, как ни крути, а все же угнетала меня довольно чувствительно… Я сознавал яснее ясного, от какой бездны неприятностей Коксоновский фонд избавил бы нас в будущем, однако казалось все же легче по-прежнему противостоять всем трудностям лицом к лицу, нежели стать свидетелем — и даже в какой-то мере пособником — добровольного отказа от счастья двух дорогих мне людей, судьба которых была мне далеко не безразлична.

Ясное осознание положения дел длилось недолго: не прошло и получаса, как вдруг невдалеке моему взору предстали массивные очертания пожилого толстяка, одиноко сидящего на скамье под раскидистым деревом. Он пристально, с грустной задумчивостью смотрел перед собой; пухлые белые руки были сложены на золотом набалдашнике тяжелой трости. Трость я узнал сразу: ведь это я сам преподнес ее Фрэнку Солтраму в дар тогда — в те волнующие, незабываемые дни… Я остановился, едва он завидел меня, и тут произошло неожиданное: неведомо почему, но мне вдруг открылось, словно прозревшему, какой глубокой красоты преисполнен его мягкий, рассеянный взгляд. Глаза Солтрама лучились умудренностью, как небосклон солнечным светом, и у меня возникло чувство, будто между нами перебросили украшенный аркой мост; будто мы очутились рядом, вдвоем, под сводом величественного храма. Несомненно, особую остроту этому новому чувству придавали мои былые отречения от него, старания изгнать из памяти даже само его имя. Захваченный своим открытием, я застыл на месте как пригвожденный; на губах моих, очевидно, обозначилось некое подобие виноватой улыбки. Солтрам улыбнулся мне в ответ ободряюще и терпеливо — с благородной, спокойной усталостью уязвленного добросердечия. Я говорил мисс Энвой, что у него нет чувства собственного достоинства; но вот он недвижно сидел и ждал, пока я подойду к нему, — сидел в расстегнутом жилете, с видом крайней расслабленности, точно мелкие дрязги земного существования ровным счетом ничего для него не значили; и вот теперь — разве не воплощением царственности он мне показался? Вот оно, подлинное величие Фрэнка Солтрама: о наших беспрерывных спорах и толках о том, как обеспечить ему хлеб насущный, или о том, как вознаградить или не вознаграждать его дарования, он нимало не догадывался и даже не подозревал.

Посидев минуту-другую бок о бок с Солтрамом на скамье, я полуобнял его за широкое податливое плечо (при любом соприкосновении с ним обнаруживалась та же уступчивость) и обратился к нему, причем голос мой прозвучал со странной для меня самого просительностью:

— Поедем в город, дружище, скоротаем вечерок вместе, вдвоем…

Я не хотел расставаться с ним, желал его общества и спустя час, со станции Ватерлоо, известил Малвиллов о своем приобретении телеграммой. Поначалу Солтрам наотрез отказался ночевать у меня, ссылаясь на отсутствие пижамы, но я охотно предоставил в его распоряжение свою. Я избегал заказывать обед домой, а отправляться в клуб было уже поздно, и пиршество наше свелось к жареной рыбе и чаю, если забыть о пиршестве духовном. Теперь, после всего происшедшего, меня распирало от стремления заключить с дорогим гостем обоюдный мир, что вполне отвечало его неизменной готовности видеть во мне друга. Слишком, слишком часто я навязывал ему в прошлом темы и предметы совершенно лишние, не идущие к делу: отрадно вспомнить, что в тот вечер я даже и не заикнулся ни о миссис Солтрам, ни о ее выходке. Мы курили и беседовали далеко за полночь, непринужденно и раскованно, освободившись от былой натянутости и забыв старые счеты; и я приложил все старания, дабы довести до сознания моего гостя, сколь многим я ему обязан и как дорожу всем тем, что от него получил. Держался мистер Солтрам кротко, словно кающийся грешник; кругозор его был беспределен как истинная вера; возражал он застенчиво, но убедительно; до прощения снисходил еще красноречивей, нежели когда признавал промах. Вероятнее всего, наша встреча в Лондоне никоим образом не могла равняться с тем вошедшим в историю блистательным вечером в Уимблдоне, когда мисс Энвой впервые услышала вдохновенный монолог, а мы так и не разрешили до конца вопрос о количестве употребленного оратором живительного напитка; но в тот раз я был как бы вынут из происходившего, оставался в стороне; теперь же всем существом находился здесь, вбирая в себя каждое слово… К половине второго мой собеседник взошел уже на совершенно олимпийские высоты.

Фрэнк Солтрам никогда, ни при каких обстоятельствах не поднимался утром, пока кто-то другой в доме еще лежал в постели: в Уимблдоне его поздние завтраки неизменно были решающим доводом, на который ссылались увольняющиеся кухарки. И потому береговая полоса была пустынна, когда рано утром, к крайнему моему изумлению, мне неожиданно доложили о прибытии миссис Солтрам.

Я поколебался, не сообщить ли ей о присутствии под моим кровом ее супруга, однако сама миссис Солтрам воспрепятствовала этому, вынудив меня к сдержанности тем, что извлекла из ридикюля и вложила мне в руку запечатанный конверт. Все это она проделала в полном молчании, строго и многозначительно глядя мне прямо в глаза. На одно мгновение во мне затеплилась упоительная надежда на то, что визитерша вознамерилась оповестить меня о полном разрыве наших отношений и отказе продолжать наше знакомство, причем избрала для соответствующего церемониального акта наиболее непримиримую и беспощадную форму. Ради такого события я был бы готов покорно принять любой приговор, напустив на себя самый что ни на есть униженный вид, однако взгляд мой нечаянно упал на письмо — и из груди моей вырвалось восклицание, менее всего похожее на вздох облегчения:

— А, так это Пуднеи!

Мне были знакомы их конверты, хотя они никогда не видали моих. Они всегда покупали конверты в почтовых конторах — с уже наклеенной маркой; данное письмо было не отправлено, а передано с оказией — следовательно, они понапрасну истратили на меня целый пенс. Я просматривал их чудовищные эпистолы, адресованные Малвиллам, однако сам в корреспонденцию с ними не вступал.

— Мне поручено доставить письмо вам, в собственные руки: отправители утверждают, что им неизвестен ваш адрес.

Я повертел конверт в руках, не взламывая печати.

— С какой стати им вздумалось обращаться именно ко мне?

— Им необходимо сообщить вам нечто важное. Худшего и быть не может, — сухо добавила миссис Солтрам.

Я почувствовал, что открыта новая страница прискорбной распри между супругами, на всем протяжении которой оба выказали лютую мстительность и редкостное криводушие, однако нельзя было не признать, что в данной истории Солтрам заслуживал более сурового осуждения, чем за любую другую из своих эскапад. Он начал с того, что тяжко оскорбил несравненных Малвиллов в угоду новым покровителям, ловко умеющим пускать пыль в глаза, но затем — еще и полгода не истекло, — согласно своему обыкновению, вырыл свежий, еще более непроходимый ров отчуждения, нежели та пропасть, которую оставил за собой. Зиявший в Уимблдоне провал ныне, благословение небесам, удалось засыпать вровень с землей, но Пуднеи, окопавшись по противоположную сторону разверстой бездны, упорно продолжали вести через нее жесточайший обстрел. Пуднеи (я ничуть в том не сомневался) имели на то более чем веские основания и с самого начала настоятельно советовали не выступать на защиту Солтрама, справедливо полагая, что если не отражать атаки, то запал нападающих, быть может, вскоре выдохнется. Ничего иного я и не желал — и в своих доводах преуспел настолько, что сумел прекратить переписку как раз вовремя: в противном случае нашему тесному кружку был бы нанесен такой сокрушительный удар, от которого он вряд ли бы отправился в будущем. Более того: я знал (а вернее, предполагал), что Пуднеи предъявили далеко не все имеющиеся у них улики — лишь настолько, насколько у них хватило духу, ибо вполне отдавали себе отчет в несовершенстве собственной добродетели, в самое уязвимое место которой Солтрам мог вонзить свою рапиру. Им оставалось только гадать, осмелится ли на безоглядный выпад грешник, у которого за душой столько тайных провинностей: итак, затаив едкую злобу и взаимную подозрительность, противники предпочли временное затишье в военных действиях. Я, разумеется, предполагал, что рано или поздно настанет день, когда Пуднеи по той или иной причине избавятся от всякой опаски и угостят нас откровением, которое по силе причиненного ущерба далеко превзойдет все предшествующие. Письмо от мистера Пуднея, вложенное мне в руку, недвусмысленно означало, что роковой час пробил… Пуднеи отбросили все свои страхи.

— Я вовсе не желаю знать о худшем, — демонстративно отрезал я.

— Вы должны вскрыть конверт. Туда вложено еще одно письмо.

На ощупь вложение было плотным, вселяющим ужас.

— Какая круговерть! — вскричал я. — Я тоже должен кому-то его передать?

— Именно так: второе письмо предназначено для мисс Энвой.

Я вздрогнул; по спине у меня пробежал холодок.

— Почему же письмо не направлено ей самой?

Миссис Солтрам замялась:

— Вы же знаете, она живет в доме Малвиллов…

— И в чем же тут препятствие?

Моя посетительница вновь смешалась — и мне как нельзя более явственно представилась гротескная несообразность ее поступка, о которой сама она и не догадывалась. Помимо Джорджа Грейвнера и четы Малвиллов, только мне было известно о посмертной воле сэра Грегори Коксона и о феноменальной щедрости мисс Энвой! Трудно было найти пример более вопиющего непонимания сложившихся обстоятельств: с какой невозмутимой бесцеремонностью миссис Солтрам выбрала самый подходящий момент, чтобы очертя голову ринуться прямо в капкан…

— Может статься, что ее письма попадут в руки к Малвиллам. Почерк мистера Пруднея им известен.

Я не сразу понял, о чем идет речь, но, как только сообразил, взорвался от возмущения.

— Выходит, по-вашему, Малвиллы способны перехватить чужое письмо? Да как вам только в голову могла прийти мысль о подобной низости? — негодовал я.

— При чем тут я? Так сказал мистер Пудней, — вся вспыхнув, запротестовала миссис Солтрам. — Это его идея.

— Почему же тогда он не поручил вам передать письмо непосредственно мисс Энвой?

Миссис Солтрам, густо покраснев до корней волос, вперила в меня тяжелый взгляд:

— Вам это самому должно быть ясно.

Догадаться, в самом деле, было несложно.

— Здесь что, содержатся обличения?

— Истинная леди никогда не осудит своего мужа! — надменно воскликнула сия добродетельная особа.

Я расхохотался — причем, боюсь, довольно-таки невежливо.

— Ну разумеется, не осудит, и в особенности перед лицом мисс Энвой — ведь она так впечатлительна! Но с какой стати необходимо посвящать ее во все эти пакости? — продолжал я недоумевать.

— Да потому, что она, живя с ним под одним кровом, беззащитна перед его уловками. Мистер и миссис Пудней вдоволь ими нахлебались; они предвидят грозящую ей опасность.

— Искренне признательны вам за беспокойство! Но какая разница, попадется она на крючок или нет? Денег на субсидии у нее теперь все равно нет!

Миссис Солтрам помолчала, а потом с достоинством произнесла:

— Не все на свете измеряется деньгами. Существуют и другие ценности, помимо них.

Эта истина, очевидно, не являлась миссис Солтрам во всей своей наготе, пока кошелек у Руфи не пустовал. Бросив взгляд на конверт, моя гостья уточнила, что отправители наверняка подробно излагают мотивы, побудившие их обратиться к мисс Энвой с посланием.

— Ими движет исключительно душевная доброта, — заключила миссис Солтрам, поднимаясь с кресла.

— Доброта по отношению к мисс Энвой? Мне кажется, до того, как ее постигли неприятности, вы руководствовались несколько иными представлениями о доброте.

Моя посетительница улыбнулась не без язвительности:

— Вероятно, и на вас нельзя положиться так же, как и на Малвиллов!

Мне не хотелось укреплять ее в этом мнении; тем более нежелательным был ее рапорт Пуднеям обо мне как о ненадежном посреднике. Помнится, именно в эту минуту я дал себе мысленную клятву любыми средствами убедить мисс Энвой при разборе корреспонденции даже не притрагиваться к конвертам с непогашенной маркой. Меня охватила тревога — смятение мое, должен сознаться, все возрастало: я разрывался между страстным желанием нагнать на мисс Солтрам побольше страха и надеждой путем дипломатических уверток хотя бы отчасти утихомирить Пуднеев и умерить их неусыпное рвение.

— Полагайтесь только на мою предусмотрительность! — нашелся я наконец с ответом.

Миссис Солтрам изобразила непонимание, и я поспешил добавить:

— Может случиться так, что впоследствии вы, послужив вестницей, будете горько раскаиваться в своем поступке.

Вескость моего тона явно встревожила мою собеседницу. Еще две-три фразы намеренно обескураживающего свойства, подкрепленные помахиванием конверта в воздухе, окончательно сбили миссис Солтрам с толку — и она с жадностью проводила глазами донесение мистера Пуднея, когда я поспешил сунуть его — от греха подальше — себе в карман. Вид у нее был озадаченный и раздраженный: казалось, она готова была выхватить у меня пакет и доставить его по обратному адресу…

Проводив гостью, я почувствовал себя так, как если бы дал слово ни за какие блага в мире не передавать письма мисс Энвой. Во всяком случае, порывистое движение, с которым я, оказавшись один, извлек из кармана адресованный мне конверт, позволяло судить о многом: посвященный наблюдатель, видя, как я бросил его в ящик стола и повернул ключ в замке на два оборота, наверняка бы пришел к выводу о моей неколебимости.

Миссис Солтрам ушла — и дышать мне вдруг стало трудно, в груди сделалось больно, будто только-только я чудом избежал невосполнимой для меня утраты. Непросто было сказать, с чем я едва не расстался — уж не с честью ли? Переживание обострялось еще и тем, что до сих пор все мое существо переполняло трепетное ликование, с которым я накануне, благодаря выпавшей на мою долю удаче, внимал самому вдохновенному собеседнику на свете. Нежданная встреча с Солтрамом на вересковой пустоши близ Уимблдона словно высвободила меня из тесных пут — сразу избавила от стремления подыскивать ему место на шкале ценностей. Пора было, черт возьми, сделать для себя решающий выбор — и я его сделал: вознес Фрэнка Солтрама на головокружительную высоту, вознес окончательно и бесповоротно…

Миссис Малвилл прибыла за Солтрамом в ландо, подгадав свой приезд к тому времени, когда он обычно уже бодрствовал. По ее словам, Руфь составила бы ей компанию, если бы не ожидала визита Грейвнера. Я предельно ясно отдавал себе отчет во взятом на себя обязательстве встретиться с мисс Энвой — тем более у меня было для нее письмо; но день проходил за днем, а я все медлил и выжидал, так что миссис Солтрам вволю могла делиться с Пуднеями любыми своими опасениями. Так или иначе, в итоге мне открылась подоплека собственной нерасторопности: я перестал внутренне содрогаться при мысли о лежащей на мне ответственности. Я допускал, что потрясающее впечатление, произведенное на меня Солтрамом в тот вечер, со временем может изгладиться, но ничуть не бывало: скажу прямо, сила этого впечатления ни на гран не умалилась и по сей день.

Целый месяц я упорно закаливал свою выдержку, но первой не выдержала Аделаида Малвилл: всполошившись ввиду моего затянувшегося отсутствия, она прислала мне записку с вопросом, почему я так упорно скрываюсь от ее общества. Обычно в это время года я куда чаще заглядывал в Уимблдон. Аделаида писала также о своих переживаниях, связанных с откровенным разладом между мистером Грейвнером и ее обожаемой юной подругой. Положение дел удовлетворяло ее только частично, ибо благо, уготованное мистеру Солтраму, по-прежнему окутано холодным туманом теории. Аделаида сокрушалась, что ее обожаемая юная подруга наделена, пожалуй, слегка чрезмерной скрытностью; она намекала далее на возможность вакансии в сердце мисс Энвой для другого неглупого, подающего надежды молодого человека. Сразу же замечу в скобках, что ни о какой вакансии не заходило и речи — и, уж разумеется, ныне этот вопрос давно снят с повестки дня. Все эти крушения надежд теперь далеко в прошлом… Руфь Энвой так и не вышла замуж; я тоже остался холостяком.

По истечении месяца я написал Джорджу Грейвнеру, что хотел бы навестить его по важному делу; вместо ответа он явился ко мне самолично на следующее же утро. Было видно, что он немедленно связал это важное дело с нашим разговором в вагоне: быстрота его реакции свидетельствовала о готовности возобновить обсуждение — пепел, видать, еще не остыл… Я сказал Джорджу, что совесть побуждает меня откровенно посвятить его во все подробности — в силу обязательств, налагаемых на меня его дружеским доверием.

— Ты имеешь в виду свою беседу с мисс Энвой? Она мне все рассказала, — заявил Грейвнер.

— Нет, я не затем хотел с тобой встретиться, — ответил я. — Полагаю, что передавать или не передавать о нашей беседе кому бы то ни было — всецело право мисс Энвой. Впрочем, если тебе все известно, то ты наверняка слышал и о том, что я всячески старался ее расхолодить.

— Расхолодить? В каком смысле?

— Относительно кандидатуры, выдвинутой на соискание премии Коксона.

— То есть насчет мистера Солтрама? Дорогой мой, тогда я решительно не понимаю, что именно ты разумеешь под расхолаживанием, — буркнул Грейвнер.

— Ну, я счел свою речь достаточно убедительной и думал, мисс Энвой со мной согласилась.

— Согласиться — одно, а вот что из этого следует — совсем другое. Видишь ли, мисс Энвой отнюдь не расхолодилась.

— Это ее дело. Увидеться с тобой мне требовалось потому, что я должен со всей откровенностью тебе признаться — повлиять на мисс Энвой в нужном направлении я определенно не в состоянии. Да, в сущности, и желания такого у меня нет!

— Очень мило с твоей стороны, черт бы тебя подрал! — деланно расхохотался мой гость. Лицо его побагровело; он помолчал, а потом спросил: — Тебе, похоже, хочется, чтобы этот молодец снискал громкую славу? Чтобы его возвели на пьедестал? Осыпали золотом с головы до пят? Увенчали лаврами?

— Знаешь ли, я сопоставлял различные формы общественного признания — и в целом не прочь примириться с любой. Если комплименты раздаются направо и налево, почему бы и в данном случае не воздать человеку должное? Вот почему я считаю тебя обязанным знать следующее: в моем распоряжении находится некое свидетельство отрицательного свойства. Оно может возыметь решающее влияние на позицию мисс Энвой, однако относительно имеющихся у меня улик я намерен оставить ее в полном неведении.

— И меня тоже?

— У тебя и без того порочащих свидетельств более чем достаточно. Речь идет о запечатанном письме, которое меня уполномочили вручить мисс Энвой.

— А ты не собираешься этого делать?

— Есть лишь одно соображение: только оно побудило бы меня поступить иначе.

Ясные, красивые глаза Грейвнера на минуту вперились в мои, вовсе не пытаясь найти в них разгадки, и это меня почти расстроило.

— А что в письме?

— Я же тебе говорю: оно запечатано — откуда мне знать о его содержании?

— Почему же оно послано через тебя?

— А не через тебя? — Я чуть-чуть помедлил с ответом. — Единственное объяснение, которое приходит мне в голову, заключается в том, что отправитель, скорее всего, полагает твои отношения с мисс Энвой исчерпанными: так, вероятно, изобразила дело миссис Солтрам.

— Мои отношения с мисс Энвой вовсе не исчерпаны, — пробормотал, запинаясь, несчастный Грейвнер.

Я еще немного помолчал.

— Предложение, которое я собираюсь тебе сделать, дает мне право задать тебе прямой вопрос, безо всяких экивоков. Скажи, ты все еще помолвлен с мисс Энвой?

— Н-нет, — процедил он. — Но мы продолжаем оставаться добрыми друзьями.

— Настолько добрыми, что снова сделаетесь женихом и невестой, стоит лишь устранить препятствие, мешающее вашему браку?

— Устранить препятствие? — непонимающе переспросил Грейвнер.

— Если я передам мисс Энвой письмо, оно заставит ее отказаться от своего проекта.

— Так передай же ей это письмо — Бога ради!

— Я готов это сделать, но ты должен меня заверить, что ликвидация фонда станет преддверием вашего союза.

— Да я на следующий же день поведу ее к венцу! — вскричал мой посетитель.

— Так-так, но вот один маленький вопросик: пойдет ли она с тобой рука об руку? От тебя мне нужно только одно: поручись честью, что ты уверен в ее согласии. Дай мне слово джентльмена — и письмо сегодня же будет у мисс Энвой в руках.

Грейвнер взял шляпу и машинально повертел ее перед собой, придирчиво изучая безупречно закругленную форму. Затем, внезапно взъярившись, в порыве самоотверженной честности рявкнул: «Можешь спровадить это чертово письмо в преисподнюю!» — и, надвинув шляпу на глаза, выскочил вон.

— Вы будете читать письмо? — осведомился я у мисс Энвой, когда, по прибытии в Уимблдон, рассказал ей о визите миссис Солтрам.

Она ненадолго задумалась, но пауза, пусть и совсем короткая, показалась мне бесконечно тягостной.

— Вы привезли письмо с собой?

— Да нет, оно заперто у меня дома, в ящике стола.

Вновь наступило молчание; наконец Руфь произнесла:

— Возвращайтесь домой и уничтожьте письмо.

Домой я возвратился, но к письму не притрагивался вплоть до самой кончины Солтрама: тогда я сжег его нераспечатанным.

Пуднеи предприняли новый яростный приступ, но, невзирая на все их старания, Коксоновский фонд уже утвердился в качестве действенного источника благ, повергнув общественность в состояние крайнего ошеломления. Не успели мы убедиться собственными глазами в наличии вполне реальной манны небесной, как мистер Солтрам уже начал вовсю пользоваться весьма внушительным доходом. Он принял щедрый дар, как принимал все прочие подношения — с величественно-рассеянным жестом. Увы, внушительность названного дара (теперь это известно всем и каждому) совершенно его подкосила, положив начало его упадку. Супруга мистера Солтрама, само собой разумеется, усмотрела в благодеянии новый повод для обиды: она поверила в супруга, едва только мощь его оказалась подрубленной, и до сего дня обвиняет нас в злонамеренном подкупе с целью потворствовать капризу настырной американки; по мнению миссис Солтрам, мы умышленно вынудили Фрэнка Солтрама отречься от его великого служения и стать, выражаясь ее словами, таким же, как все.

С той самой минуты, когда перед Солтрамом открылись широкие возможности публиковаться, творческая энергия его начисто иссякла. Нетрудно догадаться, что данные обстоятельства в значительной мере лишили содержания всю нашу деятельность. Особенно пострадали Малвиллы: их существование заметно потеряло всякий смысл. Я даже не подозревал, насколько недоставало им самостоятельности: их полная беспомощность вскрылась только после того, как они потеряли своего домочадца-титана. Теперь им попросту не для кого жить. Жалобы Аделаиды на пустоту существования чаще всего сводятся к утверждению, что намерения обожаемой, такой далекой теперь от нас Руфи были, без сомнения, самые добрые. Они с Кентом приискивают себе новую опору, но все притязатели, на взгляд Аделаиды, ужасающе нахраписты. Былое совершенство измельчало, кануло в вечность вместе с Солтрамом: где теперь встретишь тот старинный возвышенный стиль?

Малвиллы вновь обзавелись каретой — но что толку в пустой карете?

Короче говоря, я полагаю, что все мы еще совсем недавно были хоть и беднее, но гораздо счастливее — даже и Джордж Грейвнер, который, ввиду смерти брата и племянника, сделался лордом Мэддоком. Полученное приданое разрешило все его имущественные проблемы; правда, тупость его супруги близка к критической. Сам Грейвнер страшно тяготится своими обязанностями в палате лордов; высокого поста он не снискал до сих пор…

Впрочем, что значат все эти второстепенные мелочи (да простится мне не слишком уместный здесь чрезмерный к ним интерес) по сравнению с неслыханным благоденствием, ожидающим многотерпеливого соискателя — если принять во внимание ставку, в соответствии с которой Коксоновский фонд наращивает проценты?