Магия крови

30

Когда конвойный увел Шевкопляс, Шрамко устало прогнулся в спине и прихлопнул по бедру ладонью:

— Заканчивай, Юра. Утро вечера, как говорится. Ты и так сегодня поработал за троих. Да и вообще, — он сделал неопределенный жест рукой, — тебе бы надо отдохнуть.

— Да ну, — не согласился Климов, — ерунда.

— Не возражай. Санитарку с ее шатией мы взяли, завтра они все расколются. Начнут топить друг друга, не впервой.

Климов глянул на часы и обеспокоенно заметил:

— Что-то до сих пор Гульнова нет.

Шрамко пристально посмотрел на него и, облокотившись о стол, коротко спросил:

— Прочувствовал?

— А то, — ответил Климов. — Думал: все. Живым не выберусь. Теперь волнуюсь за Андрея.

— Ну, — полез за сигаретами Шрамко. — Он с группой. Это ты пошел один.

— Кто ж знал…

Закурив, Шрамко легонечко побарабанил по столу рукой, прошелся по нему костяшками согнутых пальцев. Смягчаясь, проворчал:

— Кто-кто… Обязан знать. Не на себя работаешь.

Климов виновато кивнул и, содрогнувшись, подавил зевоту. В голове звенело.

— Ладно, отдыхай. — Шрамко поднялся из-за стола и сбил пепел с сигареты в раковину. — Жене звонил?

— Звонил.

— Она тут, бедная, изнервничалась вся.

Упрек был слишком явственным, чтобы пропустить его мимо ушей. В горле запершило, заскребло. Он тоже встал.

— Пойду.

— Не обижайся, — подошел к нему Шрамко, — сам понимаешь…

— Да какая может быть обида? — искренне запротестовал Климов. — Виноват по всем статьям. Знаете, кому охота быть третьеразрядным сыщиком, вот и поспешил…

Шрамко кивнул и приобнял его за плечи.

— Бери мою машину — и домой. Даю отгул. Немного отдохнешь…

— Учтешь свои ошибки, — в тон ему проговорил Климов, и они рассмеялись.

— Вот-вот, учтешь свои ошибки. А сейчас бери машину — и гуд бай. А то, — Шрамко с добродушной усмешкой оглядел Климова с ног до головы и неодобрительно прицокнул языком. — В такой одежке…

Климов не выдержал: смахнул слезу. Совсем отвык смеяться, черт возьми.

Перед уходом домой он спрятал пистолет в сейф, наскоро пересмотрел толстенную стопу новых бумаг и натолкнулся на пакет с грифом «Секретно».

Пакет из Министерства обороны. Он разорвал его и вытащил официальный бланк. «По существу запроса сообщаем, что Легостаев Игорь Валентинович, тысяча девятьсот шестьдесят второго года рождения, считавшийся пропавшим без вести на территории Демократической Республики Афганистан в тысяча девятьсот восьмидесятом году, среди убитых и пленных не значится. Специальной комиссией установлено, что он после тяжелой контузии, полученной им в одном из боев, в бессознательном состоянии отправлен в Ташкентский военный госпиталь. Во время воздушной транспортировки вертолет санавиации был обстрелян и при аварийном снижении рухнул на землю около нашей границы. Экипаж и часть военнослужащих погибли. Был ли среди них рядовой Легостаев И. В., ответить сложно, так как двое человек сгорели полностью. В госпитале г. Ташкента находились на излечении два офицера и трое рядовых, отправленных в тыл на этом вертолете, причем один из солдат поступил в нейрохирургическое отделение в состоянии крайнего возбуждения, с явлениями острого психоза. Никаких документов при нем не было. После проведенного лечения он вспомнил свое имя: Игорь».

Сообщение было настолько важным, что Климов еще раз перечитал заинтересовавшую его строку: «…вспомнил свое имя: Игорь».

Если не теряя времени…

«…Фамилию и отчество он так и не назвал. Периодически впадал в прострацию, а восемнадцатого августа тысяча девятьсот восьмидесятого года при неизвестных обстоятельствах бежал из госпиталя. Настоящее его местопребывание остается под вопросом.

Военный дознаватель, юрист 1-го класса подполковник Астахов».

Держа перед собой ответ из Министерства обороны, ошарашенный Климов сел на стул и снова пробежал глазами текст.

Назвался Игорем.

Отложив бумагу, он потер рукою грудь, резко вдохнул — разок, другой, и словно глухая, смутно ощущаемая тяжесть запоздалого раскаяния внезапно обволокла, притиснула его к столу, взяла за горло. Значит, Легостаева не обманулась… Правда, тут имелась одна несообразность: татуировка… Надо допросить Червонца еще раз, а главное, бармена. Он, видимо, и в толк не может взять, за что его, беднягу, посадили под замок.

Его раздумья прервал Андрей. Он распахнул дверь и с порога выпалил:

— Нашелся, гад!

— Мясник?

— Он самый. Вытащил его из сауны.

С двумя красотками смотрел видеофильм. Ввести?

— Не надо. Позаботься, чтоб сюда доставили бармена, но сначала я поговорю с Червонцем.

— Есть вопросы?

— Есть, — ответил Климов и протянул ему ответ из министерства. — Читай в конце.

По мере того как Андрей знакомился с содержанием официального ответа, брови его все плотнее сходились к переносице.

— Так-так…

Дочитав до конца, он покрутил головой.

— Подумать только…

К полной неожиданности Климова, Червонец был настроен на беседу. На все вопросы отвечал с наглой веселостью, как бы играя.

— А на кой ляд я ее, шлюху, буду покрывать? Скажу как есть: не муж он ей совсем. Вот видите, — поддернув брючину, Червонец показал свою наколку: — Крест и круг.

Климов и Гульнов молчали.

— А кто придумал? — Червонец вопросительно взглянул на них и залихватски стукнул себя в грудь. — Его величество Червонец! Видите, — он снова обратил свой взгляд к татуировке. — В круге крест.

— И что? — спросил Гульнов. — Мы это видели.

— А то, — хвастливо поднял палец вверх Червонец. — У моего креста двенадцать точек, а в круге их двадцать четыре. Этот маленький секрет придумал тоже я. — Тщеславие его буквально распирало. — Как ни раздели, все поровну.

— Зачем? — поинтересовался Климов, и Червонец поведал, что в интернате было их четыре друга: Репа, Блин, Стопарь и он, Червонец, своего рода три мушкетера и д'Артаньян. Все кололи друг друга по очереди, отсюда и такая точность. Для друга ничего не жалко, называется.

Климов почувствовал себя человеком, выставленным на посмешище: как он раньше не дотумкал! Ведь блатные любят тайную символику… хотя… муж Валентины Шевкопляс к суду не привлекался, в зоне не был.

— А как у бармена наколка появилась?

— Валька попросила.

— И вы сделали?

— Куда деваться! Башли позарез были нужны. Для поддержания штанов. Но только ша! — он снова поднял палец вверх, но уже с видом заговорщика. — У Валькиного мужика на круг двадцать семь точек, а в кресте одиннадцать. Я идеалы юности не предаю.

— Но друга предали. Как его звали?

Червонец скис.

— Стопарь… Хороший был друзяк, да сел, мудило, на иглу… Вот крыша и поехала.

— А ну-ка, расскажите поподробнее, — Гульнов включил магнитофон и стал настраивать его на запись.

Червонец замялся, но после того, как закурил и выдохнул табачный дым, прикрыл глаза рукой. Климов давно заметил за ним эту привычку: прежде чем ответить, он прикрывал глаза. Характерная особенность.

— А че тут попусту базлать? — начал Червонец. — Накумарился, зараза, и попер на Вальку с топором. Они тогда в Ташкенте жили, на окраине. Была у них халупа с палисадом, так себе, но им хватало. Главное, никто им не указ, сами себе хозяева. А к ним как раз нагрянула мамаша погостить…

— Гарпенко? Ваша тетка?

— Она самая.

— И вы там были?

— Поднесла нелегкая.

Червонец пустил дым из носа, пепел сбил под стул. Это Климову не нравилось, но он молчал. Надо было ковать железо.

— Продолжайте.

— Ну… попер на Вальку, а она… мамаша, то есть… этим топором его и тюкнула.

— В порядке, так сказать, защиты? — спросил Климов и подумал, что Игорь Легостаев, каким он представлял его себе, вряд ли мог совершить подобное. Тем более таким ужасным способом.

— Смокрушничала, мать ее… Климов вспомнил мощную стать Нюськи Лотошницы, ее тяжелый взгляд исподлобья и спросил:

— Когда произошло убийство?

— Точно не скажу, не помню… В августе восьмидесятого, давно… Валюха осенью уже работала в Сибири, в каком-то леспромхозе за Уралом… Мать ее по-срочному халупу продала, и амба. Шито-крыто.

— Шевкопляс уехала одна?

Климову предстояло еще во многом разобраться, и разобраться без спешки. Иначе он рискует запутаться в своих же сетях. Ему с детства нравилось распутывать на удочках леску, когда они пацанами бегали рыбачить. Не исключено, что его пристрастие к медленному и одновременно спорому занятию помогало и теперь.

Червонец глубже затянулся сигаретой, глотнул дыма.

— С мужем, с этим… барменом который… он у нее, — Червонец покрутил у виска пальцем, — малость того… Все хнычет, как поддаст, что он говно и его надо расстрелять.

— Это еще почему? — насторожился Климов.

— А пойми его! — Червонец сплюнул на пол. — Считает, что на нем кровь человека. Базарит, что кого-то грохнул.

— Может, так оно и есть?

— Да фига два! Он шизанутый. Это Валька, падла, сделала его таким.

— При помощи лекарств?

— Гипнотизирует. В дурдоме научилась.

— Так, — с вопросительной интонацией протянул Климов, давая ему возможность высказаться обстоятельнее. В этом замечании Червонца мерещилась разгадка всего дела.

— Бандура пашет? — мотнул головой в сторону магнитофона Червонец и, услышав от Гульнова утвердительное «да», потер висок: — Тогда лады. А то Валюха, стерва, мясо на меня повесит. Сука еще та.

Он докурил и притушил бычок о ножку стула.

— Подставит, и не охнешь. А я не убивал.

— Вполне возможно, — согласился с ним Климов, по опыту зная, как нелегко изобличить убийцу, непосредственного исполнителя.

— Когда вы у них были? — повторил он свой вопрос, и Червонец признался, что уехал из Ташкента в августе, семнадцатого числа. На следующий день после убийства.

— А зачем вы туда приезжали?

— Должок за ним числился, за Стопарем. Он, сучий потрох, три косых зажал… в отключке был все время, обкайфованный… Я покрутился, покрутился, вижу, толку нет, вот и отчалил…

— После убийства?

— После.

— А труп? Труп куда дели?

Климов понимал, что, задавая скользкие вопросы, можно самому потерять почву под ногами, но все мысли, все ощущения сейчас сжимались в одно-единственное желание добиться достоверности признаний.

— Я этого не знаю.

— Ой ли? — не поверил Климов.

— Да! — почти на крике заявил ему Червонец. — Она убила, а я смылся: ноги в руки — и привет! А что они с ним сделали, не знаю!

Он уже всерьез боялся обвинения в убийстве.

Климов сделал знак Андрею, чтобы он выключил магнитофон, и коротко распорядился:

— Поезжай за Легостаевой, скажи, что ее сын нашелся. И самого его давай сюда.

Андрей кивнул, стал одеваться. Климов потянулся к телефону.

— Товарищ подполковник…

— Ты еще здесь? — удивился Шрамко и начал выговаривать: — Жену бы пожалел, она волнуется, куда мы тебя дели? Дуй домой! Приказываю. Слышишь?

— Не могу! — возразил Климов. — Такое закрутилось! Передайте, скоро буду. Может, через час.

— Ты что, совсем от рук отбился?

В голосе Шрамко послышалась досада.

— Да у меня тут труп.

— Как это труп? — поперхнулся от волнения Шрамко и глухо закашлял. — Юрий Васильевич, — голос его снова стал официальным. Он явно подбирал слова и интонацию. — Что там такое?

Климов спешно объяснил, в чем дело.

Допрос по горячим следам пошел на второй круг. Ребята из оперативной группы срочно помчались за Нюськой Лотошницей, и не прошло и получаса, как ее ввели под белы ручки. Увидев свою дочь, сидевшую в окружении следователей, она тупо уставилась в тот угол, где сидела Шевкопляс.

— А ты чего тут?

— Ничего, — ответила ей дочь, и рот ее болезненно скривился. — Привет, мамуля.

Та злобно воззрилась на Климова:

— За что ты ее взял?

Шевкопляс с присвистом заглотила воздух, сигарета в ее пальцах заплясала:

— Не ори. Ты лучше вспомни, как Володьку зарубила…

Глаза ее матери на какое-то время померкли, приняли отсутствующее выражение, но затем в них снова заиграл угрюмый, злобный огонек.

— А хоть и так! Убила и убила. Дочку потому как защищала!

Ее пальцы стали рвать на груди кофту.

— Еханный наркоша! Будет он еще… да я его…

Климов снова повернул Шевкопляс лицом к стене, включил магнитофон:

— Пожалуйста, без крика. Отвечайте внятно, вот сюда. — Он показал Нюське Лотошнице на микрофон. — Кто зарубил вашего зятя? Вы, Гарпенко Анна Наумовна, или ваша дочь?

Пуговичка от кофты отлетела в угол, покрутилась там, приткнулась к плинтусу. Мать Валентины Шевкопляс, эта патлатая бабища, на хрипе вытолкнула из себя:

— Я… я убила.

Не давая ей опомниться, Шрамко спросил:

— Где труп?

— Шакал он был! Над дочей измывался.

— Труп… Я спрашиваю, труп…

— Чего?

— Труп куда дели?

— А… — резко слабея на глазах, опустилась на придвинутый стул мать Валентины Шевкопляс и глухо бросила: — Свиньям скормила. — Лицо ее стало белым, жесты дергаными. По всему было видно, что нервы у нее натянуты, а воля сломлена.

Воцарилась пауза.

Даже если она берет на себя вину дочери, подумал Климов, сути дела это не меняет. Главное, картина прояснилась. Остальное уточнит прокуратура. Возможно, следствие будет вести Тимотин, ему и карты в руки.

— Хорошенькое дельце, нечего сказать, — нарушил молчание Шрамко и попросил Шевкопляс повернуться к нему лицом. — Где и когда вы познакомились с Легостаевым? Ответы мы записываем на магнитофон.

Та передернула плечами.

— А какая разница?

— Прошу ответить на вопрос.

После дерзких препирательств она покаянно призналась, что «положила глаз» на Игоря в ташкентском госпитале, где работала в то время прачкой. Она тогда сразу решила, что лучше жить с беспамятным, чем со своим наркошей, который превратил ее жизнь в сплошную муку.

— Не жизнь, а настоящий ад, — болезненно поморщилась и потерла виски Шевкопляс. — Нажрется всякой дряни, выйдет голый на крыльцо и мочится при людях. А на шее галстук-бабочка. Особый шик, как он считал. Свобода личности.

— Он действительно издевался над вами? — без прежнего страха посмотрел в ее сторону Климов, и тень брезгливости скользнула по ее лицу.

— Да он садист был! Самый настоящий.

— А конкретней?

— Заставлял трахаться с кобелем, с ножом кидался, под дружков подкладывал…

Голос ее сорвался, она взяла из пачки сигарету, а Климов подумал, что беспомощность с годами превращается в ненависть. Об этом никогда не надо забывать тем, кто помыкает людьми. А еще он подумал, что страх расплаты за убийство мужа и саму Шевкопляс сделал садисткой. Как она ему шепнула ночью: «Малахольный, дурачок, с кем ты связался?» К тайнам магии стремилась приобщиться, к власти над людьми.

Подождав, когда она закурит, успокоится (спички в ее пальцах от волнения ломались), Шрамко вернулся к своему вопросу:

— Как Легостаев стал вашим мужем?

— Вы и это знаете?

— Не только.

Глубоко вдохнув табачный дым, она прикрыла веки. Несмотря на то, что держалась она уже свободнее, порой с каким-то наглым равнодушием, Климов отметил на ее лице белые пятна. И, вообще, ее слегка познабливало.

— Это так важно?

— Для вас, да, — уверенно сказал Шрамко и выжидательно устремил свой взгляд в ее глаза. — Семнадцатого августа во время ссоры был убит ваш муж, а восемнадцатого августа, на следующий день после убийства, из госпиталя исчезает Легостаев. Кто ему помог бежать и почему?

— Не ясно, что ли?

— Нет.

— Чего уж проще. — Шевкопляс еще раз затянулась сигаретой, выдохнула дым. — Он помогал мне связывать белье в узлы, а я купила лимонад, подсыпала снотворного и, как только он заснул, поджала ему ноги к животу, он худенький тогда был, вот такой, — она показала на свой палец, — замотала в два пододеяльника, затолкала в баул и привезла домой.

— На чем?

— Да на машине прачечной, на госпитальной… к нам многие белье сдавали, я имею в виду офицеров, их жен… — Она скривилась и ерзнула на стуле. — Те себя любят, черную работу презирают. Ну, заодно и я свое стирала, это нам не запрещалось.

— Так, понятно. Привезли домой… Пленка на катушке кончилась, и Шрамко выключил магнитофон. Шевкопляс продолжила:

— Дома у меня он оклемался, спрашивает: «Где я?» А глаза как пуговицы: ничего не понимает. Я показала ему нож, испачканный в крови, и говорю: «Ты только что в беспамятстве зарезал человека, но этого никто не видел. Я тебя спасу».

— А он? — переживая за другого, спросил Климов.

Шевкопляс неспешно облизала губы, кончик языка уперся в угол рта.

— Затрясся, побледнел, бросился в ноги. Умолял не выдавать. Боялся, что закончит свою жизнь в дурдоме.

Климов с ненавистью глянул на нее: он тоже этого боялся.

— И вы, конечно, обещали?

— Да. Он был мне нужен.

— И что дальше?

— Ничего. Уехали на лесоразработки.

— За Урал?

— Червонец рассказал?

— Сейчас это не важно.

Она еще раз облизнула губы, усмехнулась.

— Да, конечно. Здесь вопросы задаете вы.

— Итак, где вы работали? Конкретно.

— За Нижневартовском, в Коликъегане. Там и новый паспорт раздобыли. — Она прищурилась и отогнала дым от своего лица. — Взамен утерянного выписали новый. Свидетельство о браке у нас было, вот и все.

Климов понимающе кивнул. В местах, где ощущается нехватка рук, обзавестись паспортом несложно.

— А как вы сделали, что он от матери отрекся?

Шевкопляс цинично хохотнула.

— Дурной глаз.

— Гипноз помог?

— И магия.

Ну да, глянув на ее беспутное лицо, с ожесточением подумал Климов, превратила парня в слякоть, а теперь хохочет.

Допрос подходил к концу, когда приехал Гульнов. Он кивнул Шрамко и шепотом сообщил Климову, что Легостаева в соседней комнате. Шрамко поднялся и велел всем закругляться: и так все ясно. Пусть дальше занимается прокуратура. Уголовный розыск свое дело сделал.

Последним конвойные уводили Червонца. Перед тем, как отправиться в камеру, он повернулся к Климову.

— А что ж вы про сервиз-то? Забыли?

Климов усмехнулся. Кто о чем, а курица о просе.

— Ты скажи, куда мою одежду дел?

— Пропил. И в трынку проиграл.

Боясь, что ему не поверят, Червонец забожился.

— Гадом буду, проиграл.

— Кому?

— Витяхе Пустовойту.

— Разберемся.

— А сервиз…

— Ну-ну.

— Сервиз она, паскуда, Гоше-мяснику толкнула, а обещала мне.

— Не поделилась, значит?

— Говорю же: падла! С кусошником связалась.

— Ай-я-яй! — покачал головой Шрамко и, подойдя к окну, открыл фрамугу. В кабинете было душно и дымно от сигарет. — Обидела дружка.

Червонец замолчал и сделал вид, что глубоко задумался над вероломством женщин. Климов вывел его из задумчивости.

— Квартиру Озадовского взял ты?

— Моя работа.

— Вместе с Пустовойтом.

— Я не говорил.

— Считай, сказал.

Уходя, Червонец сплюнул на порог и заблажил:

— А у нее такие маленькие груди…

Когда его голос затих в коридоре, ввели бармена. С первых же его ответных фраз стало ясно, что в нем заговорило чувство оскорбленного достоинства, такое естественное и понятное, когда человека вытаскивают из постели, целый день держат в камере и сопровождают к следователю под конвоем. Чувство вполне понятное в общежитейских условиях и малость несуразное в тех стенах, в которых они находились. Елену Константиновну пока не приглашали. Истинные чувства всегда просты и доходчивы, но как их выразить, никто не знает. Поэтому люди или чересчур сдержанны, или до смешного переигрывают, не говоря уж о том, что Легостаева женщина эмоциональная.

Бармен скромненько сидел на стуле, и во всем его поведении, отличавшемся безукоризненными манерами, чувствовалось, что свойственная ему нерешительность и постоянное ожидание подвоха, какой-нибудь каверзы заставляли подолгу обдумывать ответы. Казалось, он панически боится, что сказанное тотчас обернется против него. Вот уж о ком не скажешь — весельчак, кутила, донжуан. Нищая аристократия. Боязнь просчитаться, по мнению Климова, должна была занимать последнее место в сознании такой натуры, как сын Елены Константиновны, который выглядел сейчас как бедный отпрыск некогда известного аристократического рода, славного своим умением воспитывать детей и тратить деньги на благотворительные цели. Перед Климовым сидел милый, мягкий человек с печальными глазами. Зная, что он таит в своей душе, сверхосторожно отвечая на вопросы, Климов посочувствовал ему и сам рассказал о том, о чем хотел его сначала расспросить.

— Вот так, Игорь Валентинович, — закончил он свое повествование и встал, чтобы размяться. — Сами вы ни в чем не виноваты. Шевкопляс использовала ваше состояние после контузии, кратковременную потерю памяти, и вынудила вас в конце концов отречься от своей матери.

Бармен молчал. Видимо, это вошло у него в привычку: слушать и не отвечать, но замкнуто-отрешенное лицо его стало сереть. Похоже, он опять пытался уйти от своих мыслей и воспоминаний. Создавалось впечатление, что Валентина Шевкопляс, эта хладнокровно-циничная женщина, навсегда сумела отгородить его от настоящей жизни, запугала, приучила к мысли, что ему не вырваться из круга их совместного существования. И он отдался этому иезуитскому внушению всей своей сутью, как спасению.

— Вам нечего бояться, — загасил сигарету Шрамко и вслед за Климовым стал выходить из-за стола. — Признайте то, что вы сейчас услышали, и мы вас отпускаем.

Бармен удивленно глянул на него, и этот его взгляд заставил Шрамко улыбнуться.

— Вы нам не верите?

— Хотел бы, — уклончиво ответил тот и вновь примолк, как бы устало вслушиваясь в то, что гложет, мучает и изнуряет его совесть. Потом он вяло махнул рукой, мол, что об этом, жизнь прошла, и торопливо стал раскаиваться в том, что совершил ошибку, непростительную глупость, когда отрекся от матери.

Надо думать, он наслышался расхожих кривотолков о предвзятости работников милиции и теперь полагал, что внешнее проявление угрызений совести — лучшая защита от несправедливости. Глядя на его искаженное мукой лицо, Климов сочувственно подумал, что иметь в душе столько печали слишком рано для его возраста: двадцать семь лет не сто, но те, кто воевал в Афганистане, по-своему смотрят на мир.

Как бы там ни было, но чувства прежней раздвоенности по отношению к этому парню он больше не испытывал. После показаний Шевкопляс и ее матери сомневаться в его невиновности не было причин.

Шрамко прошелся по кабинету, остановился у двери, взялся за ручку.

— Значит, так, — он посмотрел на Климова. — Даю три дня отгула. Проводи очную ставку — и домой. С тебя достаточно.

Он вышел, и через несколько секунд Андрей ввел Легостаеву. В ее глазах были надежда и усталость. Какая-то женская жертвенность, что ли… желание взять вину сына на себя.

— Здравствуйте, Елена Константиновна, — пошел ей навстречу Климов и пожал протянутую руку. — Вот, хочу обрадовать.

Она потянулась к нему, и в ее молитвенно-расширенных глазах вспыхнул страх: неужто вновь уйдет одна? Но, как только он взял ее за локоть, пропуская в кабинет, бармен встал. Встал и застыл с той нервной отчужденностью, какая характерна для натур совестливых, но робких.

— Мама, — треснувшим, повинно-глуховатым голосом позвал он Легостаеву, и та невольно сжала руку Климова. Надо думать, сердце ее от радости подпрыгнуло, потому что она странно дернулась одним плечом, потом метнулась к сыну.

— Игоречек!

Чтобы не смущать их, Климов отошел к окну. Город жил своей вечерней жизнью, и огни его реклам и проносящихся машин увиделись в этот момент иными, чем обычно. Словно все они наполнились каким-то тайным смыслом. Ветер сумрачно раскачивал деревья, капли редкого дождя постукивали по стеклу, холодный свежий воздух обдувал лицо… и ни о чем на свете не хотелось думать.

— Вот видите, Юрий Васильевич, — услышал он счастливый голос Легостаевой, — не зря я обратилась к вам.

Он повернулся.

Легостаева держала сына под руку и смотрела на Климова с благодарным восхищением. Ее наполненные слезами глаза играли радужными блестками.

— Ведь вы единственный, кто мне помог. Дай Бог вам счастья! Вам и вашим детям…

Она порывисто кинулась к нему, он легонько придержал ее за плечи. Шутка сказать, но она явно вознамерилась поцеловать ему руку. Вот уж это ни к чему!

Засмущавшись, Легостаева ткнулась губами в климовскую шею и улыбнулась Андрею.

— И вам, молодой человек, огромное спасибо.

Не выдержав, она заплакала.

— Простите.

Провожая мать и сына до дверей, Климов порадовался тому, с какой всепрощающей нежностью и восхищением они смотрят друг на друга. Что ни говори, а это здорово, когда в глазах у людей счастье.

Раскрытое дело обострило его способность воспринимать жизненные явления во всей их глубине. Как ни крути, а ему теперь трудно будет отделаться от мыслей и раздумий о той зачастую беспросветной околесицы в умах, которая незримо управляет обществом. Нравственные правила сплошь и рядом дробились, искажались и подтачивали человеческую мораль, а привычные взгляды на поступки и слова не соответствовали новым требованиям жизни. Как русла старых рек заливаются и зарастают камышом, так и любовь, извечная любовь сына к отцу, к родителям, а женщины к семье, к ребенку, распадалась на множество мельчайших, пересыхающих от скудости питающих их чувств, ничтожных ручейков.