Магия крови

8

Как известно, человек привыкает ко всему, но к тому, что общепитовские точки закрываются на санитарный час, когда им вздумается, он привыкнуть не мог. Свойственная ему педантичность в этих случаях оказывала довольно плохую услугу. Я вкалываю, значит, и другие не должны сачковать. Так думает человек, занятый делом, и глубоко ошибается, ибо, если следовать его рассуждениям, большая часть людей только тем и занимается, что увиливает от работы. Иными словами, так можно всех заподозрить в разгильдяйстве. А это вряд ли так. Ведь нельзя же всерьез считать, что чем лучше кто-то работает, тем ему меньше платят. Просто у каждого производства есть свои трудности, неразрешимые проблемы, вот и появляются замызганные трафаретки «САНИТАРНЫЙ ЧАС» или «ПРИЕМ ТОВАРОВ». Так что не стоит идти на поводу у собственного раздражения, зачем? Зачем сурово дергать дверь и прижиматься носом к мутному стеклу, пытаясь заглянуть в тайное тайных, в тот незримый мир, где ждут санэпидстанцию и яростно наводят марафет? Себе дороже. Дверь не откроется, и чувство голода не станет меньше. Зато гримаса саркастической усмешки невольно привлечет к вам хмурое внимание таких же необслуженных страдальцев, и вам уже от них не избавиться, не открутиться. Стихийный митинг сделает из вас борца за справедливость и поведет по улице с бичующим призывом: «Хлеба, а не зрелищ!»

Но это не для Климова. Если кто и любит привлекать к себе внимание, так это мухи. К тому же у него совсем не оставалось времени, и он не стал митинговать.

Лучше один враг, чем десять советчиков.

Будь он на машине, можно было проскочить в сторону Верхнего рынка, там есть хорошее кафе, но он оставил машину Андрею, которому, по всей вероятности, еще придется поколесить по городу, и, круто повернувшись от закрытой двери блинной, столкнулся со своим давним знакомцем, кладбищенским воришкой Мухой. Тот перепродавал цветы, украденные на могилах.

— Ты-то мне и нужен, — скорее ощутил, чем осознал своевременность их встречи Климов и придержал рванувшегося вбок Муху. — Погоди…

— Ага, — пытаясь высвободиться, заключил тот, — захомутать хотите.

Климов не дал ему договорить и вежливо притиснул к стене блинной.

— Есть вопрос. Простой.

— Ага.

— Не дергайся.

— Ну, да.

— Не дергайся, сказал.

— Чего?

— Ты Витьку Пустовойта давно видел?

Муха засмотрелся на троллейбусную остановку. Костистое, остроносое личико мальчишки-перестарка выражало скуку и отчаяние. Вышел человек проветриться, и на тебе! Сплошная невезуха.

— Повторить вопрос?

— Не знаю я такого.

— Врешь.

Глаза у Мухи сузились, зрачки забегали.

— Что, повязали? Так я… и вот столечко… Нет на мне вины.

Климов отпустил его руку. Если следствие не начато, о каком обвинении может идти речь.

— Я спрашиваю: видел?

— Ну.

— Давно?

— Сегодня утром.

— Где?

— На кладбище.

— Чем занимается?

— Все тем же.

— А точнее?

Муха дернулся бежать, но Климов наступил ему на ногу.

— Не дури.

Одного короткого взгляда было достаточно, чтоб тот притих.

— Камни жмуркам шлифует.

— С кем?

Лицо у Мухи стало темное, как икона новгородского письма.

— Что я, наседка?

— А? — Климов сделал вид, что не расслышал. Времени поесть не оставалось. — Кто его дружки?

Муха с опаской встретился с ним взглядом.

— Это между нами?

— Абсолютно.

— Шнырь и новенький.

— А как его зовут?

— Кликуха смачная: Червонец.

— А Севка? Севка кто такой?

Муха вздохнул. Глаза его тоскливо заюлили.

— Давай, давай, не тяни! — поторопил его Климов, слишком ценивший свое время и не терпевший, когда начинают переливать из пустого в порожнее.

— Червонец.

— Фамилию знаешь?

— Нет.

Кажется, Муха сказал все, что ему было известно.

— Это он в бурачной кепке ходит? Понятно. Значит, одно лицо?

— Один фиг! — утвердительно ответил Муха и дурашливо уставился на Климова. Он уже понял, что его персона не интересует уголовный розыск, и явно обрадовался такому повороту дела. Вид у него при этом был самый что ни на есть блаженный. Что, мол, возьмешь с недалекого, глупого Мухи? Гад буду, больше не буду. По тому, как он развязно и беспечно сплюнул, стало ясно, что Климов для него сейчас такой же хороший человек, как и он сам.

— Мировой вы мужик, товарищ майор.

— Не лей сироп. Увижу еще раз на кладбище…

— Заметано! — чиркнул себя ребром ладони по кадыку Муха, и одного этого жеста было достаточно, чтобы понять его горячее желание остаться одному. По крайней мере, не видеть Климова еще лет пять.

Отпустив Муху, Климов глянул на часы и понял, что сегодняшняя встреча с Озадовским отменяется. Надо только предупредить старика, а то нехорошо получается, не по-джентльменски.

Дойдя скорым шагом до ближайшей телефонной будки, он набрал домашний номер профессора, но, кроме длинных гудков, ничего не услышал. Тогда он позвонил в управление, попросил связать его по рации с Гульновым.

Когда тот отозвался, Климов заторопил его.

— Срочно жми на угол Розы Люксембург, туда, где блинная.

— Гоню.

Чем хорош Андрей, ему не надо повторять.

Покинув телефонную будку, где отвратно разило мочой, он стал прохаживаться возле блинной. Все его мысли сейчас были направлены лишь на одно: как можно скорее найти Севку Червонца, личность для городского уголовного розыска действительно новую. По всем приметам он тот, кого Легостаева приняла за своего сына. Жаль, что у нее нет фотографии.

С тех пор как в домах появились телевизоры, проблема, чем занять гостей, резко упростилась и сам собой упал интерес к семейным альбомам, которые и заводились в основном в расчете на гостей. А уж если человек живет один, зачем ему альбом? Снялся на паспорт, и хватит. И вот еще что примечательно: человек, наделенный воображением, вполне может обойтись без книг, но почему-то не обходится, а без фотографий живет и не тужит. И не потому, что люди бездушны, просто суетны. На многое хватает времени, а пойти к фотографу не соберешься. Взять ту же Легостаеву. Говорит, что, утратив сына, она утратила смысл жизни, а до этого ни одной его фотографии с собой не носила. Вот и осталась с пустыми руками. Хотя никто ведь и не думал о землетрясении.

Климов вспомнил, что давно обещал жене увеличить ее маленький портрет, где она снята девятнадцатилетней, и дал себе слово, как только чуть освободится, выполнить обещанное. Власть над самим собой — единственная власть, которой стоит поклоняться.

Порассуждав таким образом, он облегченно вздохнул, словно нашел в себе силы сделать то, к чему давно стремился, и стал прикидывать, как лучше повести разговор с Червонцем. Можно вообще ничего не объяснять, потребовать признания, и все. Сделать вид, что имеет доказательства, а посему ломать комедию не стоит. Никакой ты не Севка и тем паче не Червонец, а самый настоящий Игорь. Игорь Легостаев. И давай без дураков. Сейчас поедем и обрадуем убитую горем мать. А начнет темнить, можно вовсе ничего не говорить и ничего не объяснять, а посадить в предвариловку и дать бумагу. Пусть сидит и думает, за что его забрали. И сочиняет биографию. И отвечать на все его вопросы лишь одно: сам знаешь. Однако вряд ли такая линия дознания оправдает себя. Трое суток истечет, он отмолчится, а ты потом моргай глазами перед прокурором. Подозрение еще не доказательство. И самое обидное, что у них нет отпечатков пальцев Легостаева. С детства, с детства надо брать всех на учет! Тогда и детишек воровать не будут, да и вообще… многие вопросы снимутся с повестки дня. А Червонец может быть обыкновенным гастролером, щипачом или домушником.

Увидев приближавшегося Гульнова, который всегда сутулился за рулем их «жигуленка», Климов стал на поребрик и, как только передняя дверка оказалась под рукой, почти на ходу сел в машину.

— На кладбище.

— За Пустовойтом?

— За Севкой.

— Тогда лучше к нему домой.

— Уже и адрес знаешь?

— Знаю, — с легким самодовольством в голосе притормозил у перекрестка Гульнов и посмотрел направо. — Так куда?

— На кладбище. Домой всегда успеем.

— Тогда вперед.