Максим и Фёдор

BLOW UP

Илья Давидович Кобот с одной стороны не любил соседей – Максима и Федора, даже писал на них заявления, что Федор по ночам кричит, что водят собутыльников, писают в коридоре и на кухне. Но с другой стороны, говорят, что бывают соседи и похуже этих… Федор, такой горемычный, не нахамит, а Максим, хоть и строгий будто командир, да все спит больше.

Как-то вечером Кобот сидел у них в гостях, пил чай – надо же иногда посмотреть, как люди живут. Да вот тоже выбрал, на кого смотреть! С самого начала лучше было уйти, с самого начала ругань у них пошла – то Максим Федора изругал, зачем вермута купил, когда в магазине портвейн есть, потом опять изругал, зачем Федор с пивом балуется – у бутылки крышку открывает и снова пришпандоривает.

Еще в тот вечер Федор во все фразы вставлял какое-то мерзкое слово, которому его научил ученик Василий, – слово "пантеизм"; ну например: "Что, нальем еще пантеизму?" – про вермут, или: "Пантейшно я нынче пивка купил!" Кобот специально вышел посмотреть – в энциклопедическом словаре этого слова – нету!

Вот так посидели, молчали в основном, и вдруг дверь открывается – и на пороге стоит милиционер.

Причем кто ему дверь открыл входную? Илья Давидович очень, конечно, напугался, но все-таки ясно, что не за ним же пришли, за Федором вернее всего. Максим и так был злой, а тут аж черный весь стал – тоже на Федора подумал: "Ну, жопа, доорался по ночам!" Сам Федор как-то не сориентировался: "Это чего, чего он тута?…"

Милиционер обвел всех мрачным взглядом, особо задержался на Федоре и спросил:

– - Который тут Кобот?

Сердце у Ильи Давидовича больно застучало, а всего мучительнее было стеснение перед Максимом и Федором, которые, пьянь политурная, еще и смотрят с сочувствием.

– - Я… Кобот…

– - Ну, здраствуй, Кобот, – после паузы сказал милиционер, снимая фуражку.

– - Здрасьте…

Илья встал и вытянул руки по швам. Максим взял со стола пару бутылок вермута и поставил на пол. Милиционер перевел испытывающий взгляд с Кобота на Максима:

– - А вы тоже здесь проживаете?

– - Здеся, – спокойно ответил Федор. – Пантейшно.

– - Ну, здравствуйте и вы. Сосед я вам новый буду. Пужатый Александр Степанович.

От внезапности этой сцены и проклятого бушующего сердца с Кобота лил пот, ноги дрожали. Он дугой пошел к двери, не замечая удивленного взгляда милиционера.

– - Что он, больной, что ли? – спросил Пужатый.

– - Ж#па, – не сразу ответил Максим и выпил полстакана вермута.

Новый жилец быстро почувствовал себя в квартире по- свойски, точнее, в первый же день. На утро, когда Кобот ставил чайник, в коридоре послышался задорный свист, и на кухню в одной майке вышел Пужатый.

– - Здорово! – громко сказал он.

– - Доброе утро, – ответил Илья Давидович. Эту фразу он заранее приготовил, чтобы сказать милиционеру – знал, что очень растерялся после вчерашнего, не сразу сообразит, что сказать.

– - Ты чего вчера отвалил-то? Испугался, что ли?

Кобот покраснел, не зная, как ответить.

– - Чего ты все время мнешься?

Илья молча мыкался с газом, но зажечь никак не получалось. Пужатый зажег газ на своей конфорке, поставил чайник и, сев на табурет, стал следить за Коботом.

– - Ты где работаешь?

– - В Механобре работаю… – подумав, ответил Илья.

– - Как, как? Что такое?

– - Так называется…

Последовала тягостная пауза. Кобот, с такой натугой включивший газ, выключил его и пошел к себе в комнату. Войдя, он, так же как и вчера, долго и быстро ходил туда-сюда, ни о чем не думая.

Вечером, возвращаясь с работы и уже подойдя к дому, Илья Давидович увидел в дверях Пужатого, безотчетно, неосознанно повернулся и, сВежившись, прошел мимо дома.

– - Эй, Кобот! – окликнул его Пужатый.

Кобот, пометавшись на месте, подошел.

– - Ты чего это от меня шарахаешься?

– - Да нет, я… Мне надо было…

– - Темнишь все? Я же видел – ты к дверям шел.

Было уже темно, и это придавало сцене зловещий оттенок.

– - Ну, шел, да вот в магазин решил зайти, – с надрывом сказал Кобот.

Пужатый молчал. Лицо его было в тени. На пуговицах обмундирования светились колючие звезды. Илья немного помолчал за компанию и отошел за дом, где и промыкался с полчаса для отвода глаз.

Вечером перед сном Илья Давидович, чуть заглянув на кухню, отшатнулся и замер за дверью. Красный распаренный Пужатый со стаканом в руке шептал Федору:

– - Этот Кобот, я смотрю, тот еще корефан. Еще утром заметил: что за ядрен батон морду воротит! Боится чего-то. Сейчас вот в магазин за вермутом иду, гляжу мать честная! Кобот! Увидел меня – и шмыг в сторону, воротником прикрывается. Ну ладно, думаю, видать, за тобой водится. Да еще и спрашиваю: "Ты где работаешь-то?" А он мне говорит: "В Хре- нобре"! Ну ладно, думаю, гусь ты хорош…

– - В Механобре! В Механобре я работаю! – забывшись, пролепетал Илья за дверью.

Это был сильный и неожиданный эффект. Даже Федор с испугом глянул на дверь, а Пужатый вскочил и, выбежав с кухни, наткнулся на вытаращившего глаза Илью Давидовича. Они некоторое время стояли молча, почти вплотную, блестя глазами и взволнованно дыша.

– - Ага… – сказал Пужатый, поправляя майку. Илья, шатаясь, побежал к себе в комнату.

– - Идиоты! Что за идиотизм! – бормотал он. – Фу! Как все… Фу! Идиотизм абсолютный! – он подошел к зеркалу и напряженно глянул в него. Зеркало мудро и матово светилось вокруг искаженного отчаянием лица. Илья, не в силах чем-либо заняться, долго стоял у зеркала, то так, то сяк выворачивая голову и скаля зубы. Это бессмысленное занятие давало какой-то выход напряженности, невесть за что свалившейся.

Сухо и зловеще тикал будильник.

Дверь без стука отворилась, и в комнату вошел Пужатый, уже в форме и в сапогах. Не спрашивая разрешения, он сел за стол, вынул папиросу и, разминая ее, стал оглядывать скромную, но благообразную комнатку. Илья Давидович, как пойманный за руку вор, понурившись, стоял у зеркала.

– - Кобот, что вы, собственно, скрываете? – медленно произнес Пужатый.

– - Я, Степ… Александр Степанович, совершенно не могу понять, что… За что вы меня… Вот так спрашиваете…

– - Ах, так значит, я виноват, да? Я вас преследую? Это я, выходит, виноват? Ведь так у вас получается?

– - Нет… Но вы там Федору говорили… Ну, там…

– - Ну, ну, я вас слушаю.

Илья Давидович молчал.

– - Ну, я слушаю вас.

– - Вы говорили, что я воротником прикрывался…

– - Хватит ерунду пороть! Кстати, если уж вы хотите обсудить именно тот случай: после нашей встречи я был в магазине. Вы и сейчас будете утверждать, что направились именно туда?

Илья молчал.

– - Вы, Кобот, видимо, обеспокоены моим вселением в квартиру, да? Да или нет?

В буфете тонко пискнули фужеры. Страшно тикали часы.

– - Может, хватит в мочанку играть?! – закричал Пужатый, с силой всаживая папиросу в стол.

Илья Давидович дернулся, как от электрического удара, и отбежал к окну. Пужатый, откинув стул, поднялся и вышел из комнаты.

Кобот, широко открыв глаза, смотрел в пространство. Очнувшись, он опрометью кинулся в коридор, надел пальто и выбежал на улицу.

На улице все казалось кошмаром, дул долгий ветер из всэ переулков, прохожие, как солдаты, ходили от одной остановки автобуса к другой, фонари, машины… Спрятаться было негде.

Домой Илья решил вернуться только вечером.

Не раздеваясь, на цыпочках он прошел в свою комнату, разделся там и, совершив несколько кругов по комнате, высунул голову в коридор. На кухне ожесточенно стукались стаканы и гремел голос Пужатого:

– - Да ведь враг он! Враг! Вражина натуральный! Что ты будешь делать? Я вижу, что враг, а прищучить не могу… Но погоди – увидишь ты Александра Пужатого! Он у меня не уйдет, не уйдет, сам себя выдаст!…

На следующий день Илья Давидович смалодушничал, не пошел домой совсем. Впервые за долгое время он ночевал не дома. Попросился к приятелю, то есть к сослуживцу. Там было вроде и хорошо, поиграли в карты, поговорили о работе, а все равно тяжело на непривычном месте, да и неудобно. Потом вместе поэали на работу, там как-то забываешься, очищаешься, все нерабочее время кажется коротким и малозначительным. После работы для окончательной разрядки Илья еще сходил в кино на "Версию полковника Зорина" и совсем спокойный отправился домой. Сколько можно, в конце-то концов, пугаться этого идиота милиционера! Нужно спокойно и насмешливо дать ему понять, какого дурака он валяет, еще лучше осадить бы его как следует, поставить на место… Нет, ну его к черту, не стоит.

Кобот вошел в квартиру, разделся (даже почистил пальто щеткой), не таясь, прошел к себе в комнату, где хладнокровно сел за стол с книгой "Заметки по истории современности". Почти тотчас же в комнату вошел Пужатый и расположился напротив Ильи. Илья Давидович оторвал глаза от книги, холодно посмотрел на Пужатого и снова погрузился в чтение. Милиционер забарабанил пальцами по столу, едко глядя на читающего Кобота.

– - Книжечку читаем?

Илья продолжал смотреть в книгу.

– - А ну положить книгу! Смотреть на меня! – как никогда страшно закричал Пужатый, с силой хлопнув ладонью по столу. Все затрещало, книга упала на пол.

Коботу уже некуда было смотреть, и он со страданием взглянул на Пужатого. Тот сидел весь красный и тяжело дышал.

– - Александр Степанович, я думаю, пора, наконец… – начал Илья.

– - Кобот, что вы делали сегодня ночью? – перебил его Пужатый.

– - Я… Что?… Спал… Ночевал…

– - Где? Адрес?

– - Да причем тут… На работе… То есть у сослуживца…

– - Интересная у вас работа, я замечаю… Адрес, я спрашиваю!

Илья Давидович понял, что лучше не выламываться, а спокойно отвечать на вопросы, чтобы Пужатый перебесился, понял, что неправ и отстал. Однако адреса сослуживца действительно невозможно было вспомнить теперь, в таком лихорадочном состоянии.

– - Не помню точно сейчас. Я завтра могу показать, я завтра спросить могу.

– - Значит, где были ночью, не помним? Или, может быть, не хотим вспомнить?

Жилы на шее Пужатого надулись и мерцали. Он встал, окинул комнату внимательным взглядом и, хлопнув дверью, вышел. Илья застонал, вскочил, стал метаться, подбежал к двери – однако не совсем, чтобы не было вида, что он подслушивает, – замер. Через некоторое время раздался звонок – пришел Василий, принес вермуту, плясал, напевал что-то восточное. Федор внушительно выговаривал ему, что портвейн пантейшнее вермута. Неожиданно раздался властный голос Пужатого:

– - Ну шуметь! Передвигаться осторожно! В квартире – Кобот!

Поздно вечером, когда все уже утихли, Илья на цыпочках пошел по коридору в туалет, с опаской прислушиваясь на каждом шагу. Нащупав дверь, он медленно, чтобы не скрипела, открыл ее, вошел и стал тихо-тихо закрывать. Раздался грохот, в коридоре вспыхнул свет. Пужатый шватил уже почти закрытую дверь и рванул на себя с пронзительным криком:

– - Стой, гад! Теперь не уйдешь!

Илья до крови вцепился в ручку, однако дверь неотвратимо распахивалась. Кобот затравленно вскрикнул и закрыл голову руками.

Пужатый с полминуты постоял в дверях, грозный, как памятник, и, ничего не сказав, быстро прошел в свою комнату, оставив после себя тяжелый запах винного перегара.

Часа через три, когда Кобот уже стал задремывать на диване, куда он прилег, не раздеваясь, в коридоре послышался резкий не приглушенный стук сапог. Прямо в ушах заскрипело страшное шуршание и потом голос из громкоговорителя:

– - Внимание, Кобот! Вы окружены! Всякое сопротивление бесполезно! Выходите и сдавайтесь!

Илья до боли вытаращил глаза и вцепился зубами в руку, больно укусив ее.

– - Повторяю, Кобот! Всякое сопротивление бесполезно! Выходите и сдавайтесь!

Снова напряженное, выжидающее шуршание. Хлопнула дверь, и потом голос Максима:

– - А вот ты поори у меня, говно! Хватит, один засранец по ночам орет, еще второй нашелся!

– - Всем оставаться в помещениях! – ответил Пужатый в громкоговоритель.

– - Я тебе, жопа, покажу помещение!

В коридоре некоторое время ходили, зажигали и тушили свет – Кобот был почти в беспамятстве. Он рванул на груди рубаху и откинулся на спинку, тяжело дыша.

Под утро Илья Давидович забылся тяжелым неспокойным сном. Часто просыпаясь, он тут же забывал кошмарные сновидения, так как действительность казалась еще хуже, гаже и непонятнее. От малейшего шороха он просыпался, и, вытягивая шею, сонно таращился во все стороны.

Когда в комнате стало светать, когда невнятные кубы мебели стали оформляться, хотя непонятно во что, дверь резко разпахнулась, и из проема послышался голос Пужатого:

– - Ни с места! При малейшем движении стреляю! Руки вверх!

Черная фигура вынырнула из темноты и метнулась к выключателю. Кобот пружиной распрямился, одним движением снял предохранитель и нажал курок.

Бахнул выстрел, и черная фигура шлепнулась на пол.

Забегали в коридоре. Максим включил свет. Перевернули на спину Пужатого. Прямо против сердца на синей форме расплывалось страшное пятно крови. Кобот забился в угол дивана, поминутно разглядывая руки и шаря под собой.

Все, как обалделые, смотрели на грузный нелепый труп.

Непостижимая гибель Пужатого поразила всех обитателей квартиры. Кобот целыми днями приставал к Максиму и Федору, верят ли они, что это не он убил Пужатого. Хотелось верить, хотя вроде больше некому. Но не мог же убить Кобот, сроду не державший в руках никакого оружия, да и вообще…

Илью не забрали. Почему – неизвестно. Не забрали – и все… Замяли.

Петр, ученик Максими, совсем, кажется, решил, что его разыгрывают. Он назвал Илью Давидовича "наш Ринальдо Риналь- дини" и сочинил про него стишки:

Недолго Петр так веселился – прослушав стишок, Максим всадил ему затрещину и сказал:

– - И ты доиграться хочешь, ж$па?

ГОСТИ (разговор)

(Комната Петра, ученика Максима. Большой стол, шкаф, наполненный книгами – ничего книги, но отвратительно затрепаны, а многие с библиотечными штампами. Полуразобранный магнитофон. Всякие вещи. Под кроватью вместо одной из ножек лежит стопка журналов и книг, а ножка валяется тут же, рядом. В комнате отностительно чисто, на столе стоят три бутылки портвейна, хлеб – видно, что Петр ждет гостей.

Петр с книгой сидит за столом. Смотрит на часы, затем берет со стола бутылку, открывает, наливает полстакана, медленно пьет. Слышен звонок.

Петр быстро допивает налитое, наливает еще столько же и тоже выпивает, очевидно, для храбрости. Слышно, что в коридоре открывается входная дверь.)

ПЕТР(поперхнувшись, кричит): Это ко мне!

(Убегает, возвращается с гостями. Это Василий, ученик Федора; Алексей Житой, крепкий парень; Мотин, непризанный художник; Вовик, весь слабый, только челюсти крепкие от частого стыдливого сжимания; Самойлов).

ЖИТОЙ: Смотри, он уже начал! Мужики, давай, давай по штрафной!

(Достает из своего портфеля две бутылки портвейна, более дешевого, нежели стоящий на столе.)

ВАСИЛИЙ: Погоди, дай закусь какую-нибудь сделаем. Я не жрал с утра.

ЖИТОЙ: Ой, вот до чего я это не люблю, когда начинают туда-- сюда… Вовик, колбаса у тебя есть?

(Вовик достает из сумки с надписью "Демис Руссос" колбасу и две бутылки вермута, разумеется не итальянского.)

ПЕТР: А какого ты ляда вермут покупаешь, когда в магазине портвейн есть?

ВОВИК: Не хватило на два портвейна.

ПЕТР: Я этой травиловкой себе желудок испортил.

(Петр раскладывает колбасу, хлеб, приносит с кухни вареную картошку. Василий достает из шкафа стопари. Все садятся, один Самойлов стоит, засунув руки в карманы и с ироническим видом смотрит на центр стола. Житой разливает портвейн. Все со словами "ну, ладно", "ну, давай" выпивают и закусывают; Самойлов вертит в руках стопарь, несмешливо разглядывает его).

ВАСИЛИЙ: Садись, что ты стоишь, как Медный Всадник. (Самойлов садится, снишодительно улыбаясь).

ЖИТОЙ: Давайте сразу, еще по одной, чтобы почувствовать. (Разливает. Почти все выпивают. Василий пьет залпом, как это обычно делает Федор, Петр же, напротив, отопьет, поставит и снова отопьет, как Максим).

ВАСИЛИЙ(Мотину): Чего ты? Не напрягайся, расслабься.

МОТИН: Да ну на фиг… Я после работы этой вообще ничего делать не могу. А удивляются, что мы пьем… Мало еще пьем!

ЖИТОЙ: Верно! (Разливает еще по одной).

ВАСИЛИЙ: То, что мы пьем – есть выражение философского бешенства.

САМОЙЛОВ: Потому и пьем, что пока пьяные – похмелье не так мучает.

МОТИН: Я после этой работы вымотан совершенно, куда там еще картины писать – уже год не могу. Возьму кисть в руку, а краски выдавливать неохота, такая тоска берет – что я за час, измотанный нарисую?

ВОВИК: А в воскресенье?

МОТИН(в сильном раздражении): А восстанавливать рабочую силу надо в воскресенье? Впереди неделю пахать, как Карло! А в квартире убраться? А с сыном погулять – надо? В магазин – надо?

ПЕТР: Каждый живет так, как того за…

МОТИН(перебивает): Вон Андрей Белый пишет, что мол, Блок, хотя и не был с ним в приятельских отношениях, прислал тысячу рублей, и он мог полгода без нужды заниматься антропософией. Антропософией, а? Вот, гады, жили! (Залпом выпивает). Да избавьте меня на полгода от этой каторги, я вам такую антропософию покажу!…

ЖИТОЙ: А вон эти ваши, как их… Максим с Федором – вроде не работают, а, Петр?

ПЕТР: Не работают.

МОТИН(зло): Как так?

ПЕТР: Да вот так… Как-то.

ВОВИК: Давно?

ПЕТР: Не знаю даже… Василий, ты не знаешь?

(Василий мотает головой).

САМОЙЛОВ: А чем они занимаются?

МОТИН: Да ничем! Пьют! Какого лешего вы с ними возитесь – не понимаю. Алкаши натуральные.

ЖИТОЙ: Это все ладно, а вот давайте выпьем! (Разливает).

МОТИН: Это что за колбаса?

ВОВИК: Докторская.

ВАСИЛИЙ: Нет, с Максимом и Федором не так просто…

МОТИН(перебивает): Да ладно… Видел я ваших Максима и Фе- дора, хватит. Алканавты натуральные.

ЖИТОЙ: Слушайте, а что там, я слышал, убили кого-то?

(В это время Самойлов включает магнитофон. Слышен плохо записанный "Караван" Эллингтона.)

МОТИН: Выруби.

САМОЙЛОВ: А может, поставим чего-нибудь? Петр, у тебя битлы есть?

ПЕТР: Нет, сейчас нет. Пусть это будет, убавь звук.

САМОЙЛОВ: А что это?

ЖИТОЙ(Вовику): Ты будешь допивать или нет? Видишь, все тебя ждем!

ПЕТР: Эллингтон.

ЖИТОЙ: Ну, я вермут открываю. Вы как?

ВАСИЛИЙ: Давай.

САМОЙЛОВ: Нет, не надо Эллингтона.

ВАСИЛИЙ: Оставь Эллингтона, говорю!

(Житой разливает).

ВОВИК: Так кого убили-то?

ПЕТР(взглянув на Василия): Сосед там у них был, у Максима с Федором, милиционер. Его и убили.

ЖИТОЙ: Кто?

ПЕТР: Неизвестно.

ЖИТОЙ: Как? Не нашли? Его где убили?

ПЕТР(с неохотой): Да там убили, дома.

ЖИТОЙ: Во дали! А кто там еще живет в квартире?

ПЕТР: Да один там… Кобот.

ЖИТОЙ: Может, он и убил? Где там этого милиционера убили? Чем?

ПЕТР: Застрелили… В комнате этого самого Кобота.

ЖИТОЙ: А Кобота забрали?

ПЕТР: Нет.

ЖИТОЙ: Тут надо выпить. (Разливает).

ВАСИЛИЙ: Да нет, так просто не рассказать. Мы с Петром этого милиционера и не знали, я так видал пару раз на кухне. Ну ясно, что это такой человек, считающий себя вправе судить другого. Такие как раз приманка для дьявола – не он убьет, так его убьют. Просто рано или поздно нужно быть заранее готовым… Как стихийное бедствие. То есть не в том дело, что он просто подвернулся…

САМОЙЛОВ: Да, кто убил-то?

ВАСИЛИЙ: В том-то и дело, что вроде, Кобот, а вроде и нет. Просто Кобот на какое-то время полностью подчинился от страха силам зла, стал их совершенным проводником.

ЖИТОЙ: Не понял.

ВАСИЛИЙ: Ну, так было, что милиционер в чем-то подозревал Кобота – допытывал, допытывал…

ЖИТОЙ: И Кобот его, значит…

ВАСИЛИЙ: Нет. Как бы это объяснить… Ну вот знаешь, если человеку каждый день говорить, что он свинья, то он действительно станет свиньей. Просто сам в это поверит. Есть такой догмат в ламаизме, что мир – не реальность, а совокупность представлений о мире, то есть если все люди закроют глаза и представять себе небо не голубым, а, например, красным, – оно действительно станет красным.

(Самойлов иронически всэ оглядывает, подняв одну бровь выше другой. Житой мается.)

МОТИН: Слушайте, а может быть хватит, а?

ВАСИЛИЙ: Сейчас. Так вот Пужатый был до того уверен, что Кобот – преступник, так его замотал, что Кобот совсем запутался и поверил.

ЖИТОЙ: И кокнул?

ВАСИЛИЙ: Да нет же! Не совсем… Просто Пужатый выдумал, создал беса, который его же и убил.

САМОЙЛОВ:

(Василий с тоской дергает плечами. Пьет)

ВОВИК: А это тоже Эллингтон?

(Петр кивает).

ВАСИЛИЙ: Кобот не убивал! Он, может, вообще спал в это время; но каждая злая мысль – это бес, который…

ПЕТР(перебивает): Не в том дело, Василий. Я сначала совсем не поверил, что Пужатого убили, тем более, что Кобот убил, написал стишок…

ВАСИЛИЙ: Ну?

ПЕТР: А Максим мне сказал – я точно запомнил – "И ты доиграться хочешь?"

ЖИТОЙ: А пока выпьем! (разливает).

ПЕТР: Понимаешь, что он этим хотел сказать? Что такой человек, как Кобот, именно простой, без всякого отличия человек, мещанин – к такому-то как раз лучше не подступать, с таким шутки плохи, у такого неведомые ресурсы. Именно такие, незаметные и определяют твою судьбу – не ты ли, Мотин, жаловался?

МОТИН: Слушай, хватит…

ПЕТР: Максим так и сказал – мол, оставь его, доиграешься.

САМОЙЛОВ: Я не понимаю, что это ты так ссылаешься на этого Максима, будто на учителя?

МОТИН: Как дети малые – что Петр, что Василий! Носятся, как с писаной торбой, с этими алкашами, носятся…

ПЕТР: Но они действительно нам что-то… Кое-чему научили…

САМОЙЛОВ: Чему?

ПЕТР: Так конкретно трудно сказать. Ну, ты читал о дзене?

МОТИН: Знаю, я ж тебе "Введение в дзен-буддизм" давал!

ПЕТР: А ты находишь, что Максим и Федор часто себя ведут как бы…

МОТИН: По дзену?

(Все, даже не слыхавшие о дзен-буддизме, смеются. Василий улыбается).

ПЕТР: А что?

ЖИТОЙ: А то, что нам пора выпить! (Разливает).

МОТИН: (Самойлову): Сделай погромче. Или это тоже Эллингтон?

ПЕТР: Да. Нет, не делай громче, погоди. Я такой случай расскажу. У дома, где Максим с Федором живут, лежит пень, такой круглый, и Федор, проходя мимо, каждый раз говорил: – Во! Калабаха! Я однажды ему – Что ты всякий раз это говоришь? Я давно знаю, что это калабаха. И тогда Максим – он с нами шел, показывает мне кулак и говорит: – А это видел?

(Все смеются).

МОТИН: Все?

ПЕТР: Да, все.

(Всеобщий смех).

МОТИН(разводит руками с уважительной гримасой): Да, ето не для слабонервных…

ПЕТР: А чего ржать?

(Смех, было утихший, усиливается).

ПЕТР: Э!…

ЖИТОЙ: Ну, я так скажу; год не пей, а тут сам Бог велел! (разливает).

ПЕТР: Так что по-вашему хотел сказать Максим этой фразой? Перестаньте ржать, дослушайте! Он хотел сказать, что хотя я много раз, к примеру, видел кулак Максима, он может явиться совсем в другом качестве, да каждый раз и является. Так и каждый предмет в мире, каждое явление, сколь бы ни было оно привычно, должно приковывать наше внимание неослабно; ведь все может измениться, все меняется – а мы в плену догматизма. Это внимание ко всему и выражал Федор, так неотвязчиво на первый взгляд обращающий внимание на калабаху. Он вновь и вновь постигал ее.

(Пауза).

САМОЙЛОВ: Это, что называется, высосано из пальца.

ВОВИК: Нет, это все, конечно, интересно, но вряд ли Максим это имел ввиду, когда показывал кулак.

ВАСИЛИЙ: Каждому свое. То есть, каждый понимает, как ему дано.

МОТИН(зло): Ой! Ой! Ой!

ПЕТР: Да, но не в этом дело. Что значит, не имел в виду? Максим и Федор, конечно, все делают интуитивно…

МОТИН: Прошу, хватит!

ВОВИК: Нет, дай досказать-то!

ПЕТР: …но они тоже все-таки понимают, что делают. Вот другой случай. Я заметил, однажды, что Федор, отстояв очередь у ларька, пиво не берет, а отходит.

ЖИТОЙ(пораженный): Зачем?

ПЕТР: Вот я и спросил: зачем? Тем более, что потом Федор снова встает в очередь. И тогда Федор мне ответил: "Чтобы творение осталось в вечности, не нужно доводить его до конца."

(Ухмылки).

САМОЙЛОВ: Ну, это вообще идиотизм.

ЖИТОЙ: Я что-то не врубился. Давайте выпьем! (разливает).

ПЕТР: Ну, эту фразу – чтобы творение осталось в вечности, не нужно доводить до конца – я ему сам когда-то говорил. Известный принцип, восточный. В Китае, например, когда, строили даже императорский дворец, один угол оставляли не достроенным. Так и здесь. Федор, прямо говоря, человек не очень умный, не слишком большой – где ему исполнить этот принцип? Только так, на таком уровне. Он дает понять, что и в мелочах необходимы высокие принципы. Это самое трудное… Конечно, здесь оно выглядит юмористически, но этим тем более очевидно. Можно сказать, что он совсем неправильно этот принцип применил – одно дело не довести творение до конца, прервать где-то вблизи совершенства, а другое дело вообще его не начать, остановиться на подготовительном этапе, – стоянии в очереди. Этим он просто иронизирует надо мной, говорит, что не за всякий принцип и не всегда следует хвататься.

А еще это было сделано затем, чтобы посмотреть, как на это будут реагировать такие ослы, как вы, которые только ржать и умеют!

САМОЙЛОВ: Ну, брось, брось, чего ты разозлился…

МОТИН: А какого хрена выколпачиваться-то весь вечер? Может, хватит?

ВОВИК: Да что вы… Ладно…

ЖИТОЙ: Ребята, бросьте! Вовик, ты допьешь когда-нибудь?!

ВАСИЛИЙ: Вовик, тебе уже хватит, по-моему.

МОТИН: Эй, Самойлов! Пленка кончилась давно! Ставь на другую сторону.

САМОЙЛОВ: А что там?

ПЕТР: Эллингтон.

САМОЙЛОВ: А другое что-нибудь есть?

ВАСИЛИЙ: Да оставь Эллингтона, фиг с ним! (Мотину). Ну, как у тебя с работой?

МОТИН: Пошел ты в задницу со своей работой.

ВОВИК: Нет, а интересно это Федор…

ЖИТОЙ: Петр! Ты куда стопку дел? А, дай-ка, вон она у магнитофона.

(Самойлов ставит пленку на другую сторону и увеличивает громкость. Все вынуждены говорить повышенными голосами).

ПЕТР(как бы про себя): Вы не понимаете простой вещи. Как Шестов отлично сказал про это: человечество помешалось на идее разумного понимания. Вот Максим и Федор… Ну, между нами, люди глупые…

МОТИН(саркастически): Да, не может быть!

ПЕТР: …и ничуть не более необыкновенные, чем мы. Но как ни странно они выбрались из этого мира невыносимой обыденщины… Как бы с черного хода. И вот…

ВАСИЛИЙ: Петр, ты заткнись, пока не поздно.

САМОЙЛОВ: Вовик, передай там колбасу, если осталась.

ЖИТОЙ: Ну и колбаса сегодня. Я прямо не знаю, что такое. Ел бы да ел!

ВАСИЛИЙ: Сам ты, Петр, хоть и лотофаг, помешался на идее разумного понимания. Хреновый дзен-буддизм получается, его так размусолить можно.

ПЕТР: А ты попробуй объясни про Максима!

ВАСИЛИЙ: Ты, видно, просто пьян. А Максим и Федор – неизвестные герои, необъяснимые.

ЖИТОЙ: Мать честная! Да мы же еще портвейн не допили!!! Василий, у тебя еще бутылка оставалась!

ВАСИЛИЙ: Точно! Возьми там, в полиэтиленовом мешке.

САМОЙЛОВ: Петр, куда бы Вовика девать?

ПЕТР: Вон у меня под кроватью спальный мешок. Положи его у окна.

МОТИН: Еще бы тут не отрубиться, когда весь вечер тебе мозги дрочат про этих Максима и Федора. Я удивляюсь, как это мы все не отрубились. Если бы хоть путем рассказать мог, а то танки какие-то, коаны. А что такое "Моногатари"?

ЖИТОЙ: Э, ребята! Давайте выпьем, наконец, спокойно! (разливает).

САМОЙЛОВ: Во, тихо! Это Маккартни?

ПЕТР: Да, вроде.

САМОЙЛОВ: Тихо! Давай послушаем. (Прослушивают пленку до конца, притоптывая ногами. Самойлов подпевает).

МОТИН: Давай еще чего-нибудь… Таня Иванова у тебя есть?

ПЕТР: Нет.

ЖИТОЙ: Э, жаль! Вот под нее пить, я вам скажу…

ВАСИЛИЙ: Под нее только водку.

ЖИТОЙ: Так, сейчас сколько? Э, зараза – десятый час! Ладно. Все равно портвейн кончился – надо сложиться и в ресторан!

(Все кроме спящего Вовика и Самойлова, выгребают последние деньги, Житой бежит в ресторан. Мотин ставит на магнитофон новую пленку наобум).

МОТИН: Это что такое?

ПЕТР: Эллингтон.

МОТИН: Ты что его маринуешь, что ли?

(Пауза. Некоторое время в ожидании Житого приходится слушать Эллингтона. У всех добрый, расслабленный вид).

ВАСИЛИЙ(Мотину): Ну, нарисовал что-нибудь?

МОТИН: Да так… Времени нет…

ВАСИЛИЙ: А у кого оно есть? Все равно ждать нечего. Тысячи от Блока не будет.

МОТИН(серьезно): Я жду, когда вырастет сын.

ВАСИЛИЙ: А… Сколько ему сейчас?

МОТИН: Года два.

ВАСИЛИЙ: Года два! Ты что, не знаешь точно?

МОТИН: Два года! Ничего я не жду!

ВАСИЛИЙ: Невозможно, чтобы атеист ничего не ждал. Все мы ждем, когда кончится это проклятое настоящее и начнется новое. Были в школе – ждали когда кончим. В институте тоже ждали, мечтали, как бы поскорее отучиться. Теперь ждем, когда сын вырастет, а и того пуще – когда на пенсию выйдем. И самые счастливые – все торопят будущее. Не ужасно ли? Скорее, скорее пережить это, а потом другое, а потом – потом ведь смерть по-вашему?

Будто пловец изо всех сил плывет, плывет как можно быстрее, не обращая ни на что внимания, плывет к цели. А плывет он – что сам прекрасно знает – к водовороту. И этому пловцу предлагается быть оптимистом.

ПЕТР: Но спасительное недумание о смерти?

ВАСИЛИЙ: От чего спасительное? Еще спасительнее тогда сумашествие. Чего мы опять из пустого в порожнее переливать будем? Слышал я – "жизнь – самоцель", "лучше и умнее жизни ничего не придумаешь!" Чего же вы все ждете?

ПЕТР: Чего это Житого долго нет?

МОТИН: Господи! Как мне все надоело!

(Пауза. Мотин задремывает).

ПЕТР: Го Си писал: в те дни, когда мой отец брался за кисть, он непременно садился у светлого окна за чистый стол, зажигал благовония, брал лучшую кисть и превосходную тушь, мыл руки, чистил тушечницу. Словно встречал большого гостя. Дух его был чист, мысли сосредоточены. Потом начинал работать.

Или художник Возрождения – он два дня постился, потом только после долгой молитвы, прогнав всех из дома, подождав, когда пыль осядет, брался за кисть.

Вот Мотину хочется только так.

Между прочим про Го Си мне рассказал Максим. Ну, знаешь, в какой обстановке: в их засранной комнате, в руке никогда не мытый стакан с такой же травиловкой, которую мы сейчас пьем.

Для чего нужна была эта древняя чистота? Чтобы внешне не отвлекало. А мы, может, достигли сосредоточенности? Что и внешне не важно? У Ахматовой вспомнил что-то такое: "Когда б вы знали, из какой-же грязи стихи растут, не ведая стыда…"

(Василий не выдержав, смеется).

ПЕТР: Ты чего?

ВАСИЛИЙ: Достиг он! (смеется).

ПЕТР: А чего?

ВАСИЛИЙ: Ничего. Ты все верно говоришь, Петр, дай я тебя поцелую. Ты фаустовский человек, Петр, фаустовский. Что-то я про Фауста хотел… Да! Это Максим тебе рассказал про Го Си?

ПЕТР: Ну?

ВАСИЛИЙ: А откуда он знает? Откуда ему знать?

ПЕТР: Знает и все тут.

(Пауза).

САМОЙЛОВ: Петр, я полежу на кровати до Житого?

ПЕТР: Давай.

ВАСИЛИЙ(неожиданно пьяно): Хочешь, Петр, я тебе скажу, кто Пужатого убил.

ПЕТР: Не ты ли уж?

ВАСИЛИЙ: Я? Да нет, не я. Максим убил.

ПЕТР(смеясь): А ты, брат Карамазов, научил убить?

ВАСИЛИЙ: Вот почему Кобота не забрали? Ведь очевидно, что надо забрать. Почему?

ПЕТР: Ну почему?

ВАСИЛИЙ: А ты что, не замечал за Максимом ничего странного? Я еще в самом начале заметил, когда Кобот только вселился. Помню, заходит он раз, про уборку что-то говорит, что давайте графики вывешивать, кто когда пол моет, а потом спрашивает Максима: "А ты где работаешь?" Максим, вижу, рассердился, говорит ему: "А ты где работаешь?" "В МЕХАНОБРЕ". "Ну так и сиди в своем МЕХАНОБРЕ".

ПЕТР: Ну и правильно ответил.

ВАСИЛИЙ: Все правильно, дзен дзеном, а я думаю – действительно, где это он так работает, что деньги есть каждый день пить?

ПЕТР: Ой, да сколько можно про это? При чем здесь Кобот?

ВАСИЛИЙ: Кобот ни при чем, а вот откуда они с Федором могли в Японию поехать? Или вот такую вещь возьми: сколько лет Федору? Лет сорок от силы. Ну, положим, родился он до войны, да хоть в двадцатых годах. Так как же он мог быть связан с подпольщиками еще до революции?!!!

ПЕТР: Василий, ты что? Ты все так прямо, оказывается, и понимаешь?

ВАСИЛИЙ: Ладно, положим – это ладно… Но в Японии они точно были. Ну не перебивай меня, мне самому разобраться надо. <ик> Короче я вскоре… Ну не вскоре, а сейчас вот… Догадался, что с Максимом в явной форме произошло то, что со многими из нас проишодит незаметно. Максим уступил свою душу дьяволу.

Не знаю, когда и почему, скорее всего быстро и необдуманно, как все важное в нашей жизни – бац! Бац! – посмотрим, что получится? Как вчера пил, так и сегодня пьет.

ПЕТР: Да откуда, почему…

ВАСИЛИЙ: По кочану! Не перебивай, посил. А может он вообще не понял, что получает, а что отдает? Проснулся на утро, дьявол ждет приказаний: "Что тебе, Максим, угодно?" – "Да вроде ничего не угодно. А нет, закурить хочу." – "На, пожалуйста, закури. Может, пивку?" – "А что и пивку можешь достать? Ну, сбегай." Вот, так может, за папиросу и кружку пива Максим отдал душу. Впрочем, бывает, что и очень умные люди отдают ее, ради красного словца.

Ну, конечно, дьявола так не устраивает, получается, что и сделки никакой не было. Ведь зло и потеря души – когда дьявол может действовать через человека. Понятно? Сам факт договора ерунда, главное – дела, свершенные человеком, вследствие этого договора, понял? Дьявол готов и без договора помогать, лишь бы помогать – человек и так потерял душу.

ПЕТР: Зло есть наказание самого себя.

МОТИН(приподнимая голову со стола): Все в мире грязь, дерьмо и блевотина, только живопись вечна. (Опускает голову на стол).

ВАСИЛИЙ: А? Да. Так вот, задача дьявола – дать Максиму понятие о пути зла.

ПЕТР: Это все хорошо, но откуда, почему?

ЖИТОЙ(появляясь в дверях, поет): А потому что водочка… Как трудно пьются первые сто грамм!

(Петр и Василий с криками приветствия вскакивают. Самойлов с теплой улыбкой поднимается с кровати).

САМОЙЛОВ(с чувством): Э, ребята!

ПЕТР: Ты одну купил?

ЖИТОЙ: Одну и еще одну вермута!

(Петр, Василий и Житой берутся за руки и пляшут, возбужденно вскрикивая и мыча. По магнитофону в это время звучит фортепьянная вещь Эллингтона "Через стекло").

ЖИТОЙ: Эй, Мотин, хватит кемарить, вставай!

МОТИН(не поднимая головы): Я ничего… Хорошо, сейчас, токо пусть голова полежит…

ЖИТОЙ(хорошим, благославляющим голосом): Ну, ребята, ладно, я разливаю. (Разливает). Уплочено! Налито!

(Все кроме Мотина, выпивают со словами "хорошо пошла", "нормально", "воды дай").

САМОЙЛОВ: Петр, а почему у тебя баб нет?

ПЕТР: Где нет?

САМОЙЛОВ: Ну вот пьем сейчас и раньше, а все баб ни одной нет.

ПЕТР(заунывно и скорбно): Хватит потому что…

ЖИТОЙ: Зря. С бабами веселее. А, хрен, с ними, нам больше достанется. (Разливает). Нет, все-таки Эллингтон ничего.

САМОЙЛОВ: А гитара есть?

ПЕТР: Нет, нету!

САМОЙЛОВ: Жаль… А у соседей есть?

ПЕТР: Нет.

ЖИТОЙ: Ну, ребята, нормально выпили сегодня. Еще бы по фуфырю – и не стыдно людям в глаза будет взглянуть.

САМОЙЛОВ: Сходим за гитарой?

ЖИТОЙ: Куда?

САМОЙЛОВ: У меня парнишка знакомый рядом, может, у него есть.

ЖИТОЙ: Ты чего? Мы пойдем, а они тут все допьют?

ВАСИЛИЙ: Зачем тебе гитара?

САМОЙЛОВ: Лешка, давай сбегаем тут рядом.

ЖИТОЙ: А! Хрен с тобой! Давай-ка на дорожку! (Пьет). Смотрите, без нас не очень!

ПЕТР: Хорошо Самойлов ведет себя сегодня, без выпендрона.

ВАСИЛИЙ: Да, это надо зарубку сделать.

ПЕТР: Слушай, а чего ты там плел насчет Максима? Что он душу дьяволу продал? Притчу какую-нибудь хотел рассказать или так с пьяну?

ВАСИЛИЙ: Почему с пьяну? А, так вот я остановился, что задача дьявола – дать Максиму понятие о зле. Это и нетрудно, мир во зле лежит, а у Максима еще и дьявол в помощниках.

ПЕТР: Он у всех в помощниках.

ВАСИЛИЙ: Ну, вот дьявол Максима и подначивает – чего не пользуешься? Давай, развивайся; хочешь, знание книг всех в тебя вложу, хочешь, поедем путешествовать – по опыту все узнаешь. Ведь бесу для начала нужно, чтобы Максим поумнел, чтобы было чем искушать; а во-вторых, как митрополит Антоний говорит: зверям закона не дано, да он с них и не спрашивает. А вот со знающих, вот с них по знанию и спросится. Незнание закона освобождает от ответственности.

ПЕТР: Ну не думаю. Колесо санс…

ВАСИЛИЙ: Прошу, не перебивай. Сыт я твоим колесом сансары. Конечно, не совсем так. Но где ж ты увидишь, чтобы человек за кружку пива от Бога ушел? А Максиму, собственно, ничего не надо, – не подкопаться – ни сокровищ, ни власти, ни суккубов там обольстительных. Чист, как киник, и знает, что ничего не знает, а то что пьет – чего там… Что ж, говорит, можно и путешествовать. Отправились Максим с бесом в путешествие. Поехали аж на другой конец света, видели там… Видели там индейцев настоящих: круглый год в туристских палатках живут и не работают. Были в Майнце, где Майн впадает в Рейн, видели пожар и как человек из окна на простыню прыгал. Были в Голштинии, были в Паннонии, ничего особенного не видели. Были в Ирландии, видели мужика с бородой и грудями до пупа. А в Амстердаме видели магазин, где бутылочного пива одного 80 сортов, не считая баночного. Были в Саваттхи и Джеттаване, видели как электростанция разрушилась. Были на Сандвичевых островах, видели такую рыбу зеленую, что как посмотришь, так и блеванешь. Были в Орехово-Зуево, там у ларька длинная очередь. Один мужик, чтобы очередь не пропустить, прямо в очереди мочился несколько раз. Из всего путешествия этот мужик Максиму больше всего понравился, решил взять его с собой. Это Федор.

ПЕТР: А! А я думал ты кончишь тем, что Федор – это Мефистофель и есть.

ВАСИЛИЙ: Были потом в Приене ионическом, видели памятник Бианту с надписью: "В славных полях Прионской земли рожденный, почиет здесь, под этой плитой; светоч ионян – Биант". Надпись была, правда, на древнегреческом, и Максим не смог ее прочитать. Тут он впервые пожалел, что не умный. Были в Фивах, видели мудрого мужа, который на вопрос, чему научила его философия, отвечал: "Жевать бобы и не знавать забот". Максим не понял, ну и снова захотел стать умным.

И говорит дьяволу: хочу стать умным. А дьяволу того и надо. Раз – и стал Максим умным, как… Как два Платона. Долго сидел Максим такой умный и ничего не говорил. Открывал было рот, чтобы сказать что-то, но снова его закрывал.

(Петр разливает с нетерпением).

ВАСИЛИЙ: И был его ум так велик, что сам мог понять свою ущербность. Ведь один ум – что с него? Разве философом делаться, или математиком, или вождем народным. Ну и что?

ПЕТР: Как, ну и что?

ВАСИЛИЙ: Ты же сам говорил – помешались на самоочевидности разума?

ПЕТР(раздраженно): Видел я, куда ты клонишь… Если бы ты, западник, не был пьян, вспомнил бы, что Фауста Мефистофель этим и искушал:

ВАСИЛИЙ: Вот расскажу тебе такой случай. Был я на конференции по Достоевскому – хорошо, здорово, все докладчики – ученики Лотмана да Бахтина. Кончилась конференция, начались обсуждения… Выходит старичок какой-то, аж трясется от волнения. Он вовсе не готовился выступать, он вообще говорить не умеет "как по написанному"; просто очень любит Достоевского. этот старичок очень рад и взволнован, что услышал столько мудрых речей, ну и хочет поблагодарить, как умеет, этих мудрецов, да все не складно говорит, волнуется очень. И вот эти мудрые люди, наизусть Достоевского знающие (ты учти – именно Достоевского!), начинают над ним ржать! Куда, мол, со свиным рылом в калашный ряд! А? Вот тебе и ум. Что бы тут сказал Федор Михайлович?

(Петр разливает).

ВАСИЛИЙ: Эти докладчики очень умные, прямо страх, какие умные! Да не ущербен ли ум один?

Ну ладно, вот и Максим почувствовал это. Слушай, ты мне вермута в водку налил! А что Максиму делать? Что еще попросить? Пискнул было в отчаяньи, что чего там мелочиться, – раз путь Бога теперь недоступен – делай меня антихристом. Бес ему: нечего, нечего, много таких желающих, – а сам-то рад, думает – дело в шляпе.

Тут Максим очнулся, головой встряхнул, опомнился, да не совсем. Ну тогда, говорит, хочу благодати Божьей.

Бес на него только шары выкатил. Опомнился Максим, засовестился, улыбнулся горько. Как ему с бесом бороться? Бог-то простит…

ЖИТОЙ(входя): Да они уже вермут открыли! Самойлов, давай-ка!

(Житой разливает, Самойлов с мудрым видом настраивает гитару).

ПЕТР: Ты нам-то налей.

ЖИТОЙ: Да налью, не ссы! (разливает). Мотин, ты так до утра и проспишь?

ВАСИЛИЙ: Пусть спит, у него действительно работа хреновая.

ПЕТР(Василию): И чем дело кончилось?

ВАСИЛИЙ(после паузы): Да ладно… Как-то не знаю уже. Ну победил Максим, остался, правда, без ума, да и из Японии своим ходом добирались.

ЖИТОЙ: Кого победил?

ВАСИЛИЙ: Да нет, я так…

ПЕТР(строго): При чем здесь Кобот? И работа?

ВАСИЛИЙ: Непричем, успокойся.

ПЕТР: А помнишь, как Максим: и ты доиграться хочешь? И с дьяволом со своим этим вечно… Такую байку меньше всего к Максиму можно отнести. Да ты уж пьян, вижу!

ЖИТОЙ: Нормально выпили!

(Самойлов с сосредоточенным видом играет отрывки разных ме- лодий. Он играет очень быстро и чуть трясется.)

САМОЙЛОВ(хлопнув себя по колену): Э, Лешка, наливай, поехали!

ЖИТОЙ: А! Чего там! Давай! (разливает).

САМОЙЛОВ: Ну, начинайте, что хотите, а я продолжу. Любую песню.

(Небольшая пауза).

ВАСИЛИЙ:

САМОЙЛОВ(подхватывает):

(замешательство, смех).

ЖИТОЙ:

САМОЙЛОВ и ЖИТОЙ (хором):

(общий смех).

ПЕТР(с поганой ухмылкой):

ВСЕ(хором, с ликованьем):

ПОЕДЕМ В ЦАРСКОЕ СЕЛО?

Как-то вечером Василий со стаканом пива в руке говорил:

– - В Пушкине, сколько раз приезжал, каждый раз в пивбаре раки бывали.

– - Почем? – спросил Петр.

– - По одинадцать копеек штучка.

– - Крупные?

– - Да нет, мелкие вообще-то… Не в этом дело, ты когда- нибудь видел, чтобы в пивбаре раков давали?

– - Видел, – из гонора ответил Петр.

– - А где это – Пушкин? – спросил Федор, сворачивая ногтем пробку.

– - Как где? Ты что, не был? Под Ленинградом, на электричке двадцать минут.

– - Так чего, поехали? – осведомился Федор в сторону Максима, развалившегося на кресле, как Меньшиков на картине Сурикова. Максим безмолвствовал.

– - Когда, сейчас что-ли? – спросил Петр.

– - А когда?

– - Надо ж с утра, в выходной; там в парк cходить можно.

– - Поехали в выходной.

– - Идите вы в жопу со своим Пушкиным, – прервал разговор Максим, – пацаны, раков они не видели.

Он встал, уже стоя допил пиво, подошел к раскладушке и, сняв ботинки, лег. Раздался звук, как если бы, скажем, два отряда гусар скрестили бы шпаги.

– - А чего не съездить? – сказал Федор.

– - Какого ляда туда тащиться… – после долгой паузы, когда никто уж и не ждал ответа, объяснил Максим.

Да, конечно, трудно и представить Максима и Федора вне дома или его окрестностей, хотя поди ж ты – были в Японии…

– - А чего, поехали в субботу? – не унимался Федор.

– - Вали хоть в жопу, темноед, – проговорил Максим.

– - Почему темноед? – удивился Петр.

– - Потому что ночью встанешь поссать, а он сидит на кухне в темноте голый и жрет чего-нибудь из кастрюли.

Все засмеялись. Федор особенно умиленно.

– - С похмелья! С похмелья-то оно конечно! А у Кобота всегда в кастрюле суп есть!

Налили по пиву.

– - Петр, дай-ка бутылочку, – лежа головой к стене крикнул Максим.

Петр подал бутылку пива; Максим, как больной, кряхтя повернулся и стал пить.

– - Ладно, – сказал он, утирая пену с губ, – сегодня понедельник? В субботу поедем, только теперь уже точно.

– - Ну, а я про что говорил? Я же говорил! – развел руками Федор, многообещающе улыбаясь.

На следующий день ученики прямо с работы приехали к Максиму и Федору, чтобы все подробно обговорить, приготовиться, точно все наметить.

У Петра в эту субботу оказался рабочий день, но он договорился об отгуле, хотя ему и не полагалось. Пришлось выклянчивать, обещать всякое. Особенно трудно объяснить, зачем понадобился отгул. Не сказать же прямо – договорился в Пушкин поехать – не пустят! В воскресенье, скажут, поезжай. У Василия все вроде было нормально, хотя сама работа ненадежная – в любой день могли отправить в командировку – правда, всего на один день.

Сидели часа три и почти не пили – считали, сколько денег надо, да во сколько выехать, что брать с собой. Федор неожиданно для всех очень беспокоился, приговаривал: "Пальтишко взять не забыть, ватничек захватить", – хотел, чтобы все было тщательно распланировано, суетился. Обычно он совершенно ни о чем не заботился – есть ли деньги, заплачено ли за квартиру, есть ли в доме еда – все ему до лампочки, в чем спал (а спал он обычно одетый), в том и гулял везде. Тут же его будто подменили. Поездка в Пушкин казалась ему совершенно необыкновенным, чудесным делом, которое ни в коем случае нельзя пустить на самотек. Максим тоже вел себя необычно – никаких высказываний типа "да ну в жопу", ко всему внимателен, даже разрешил Федору взять ватник. Видно было, что они с Федором и до прихода учеников долго говорили.

В конце концов решили: вино и продукты купить на следующий день в среду, чтобы уж не дергаться, деньги на это достанет Петр – продаст в обеденный перерыв свои книги по искусству, деньги передаст тут же Максиму, который сам вызвался все купить. На том и разъехались.

Еще не скучно? С продажей книг не повезло – взяли только половину, денег явно мало. Вдобавок утром Петру позвонил Василий и сказал, что его-таки посылают на буровые, в командировку – сегодня, на день, вернется в четверг вечером, в крайнем случае в пятницу утром.

Максима новости прямо подкосили, хотя и ясно было, что страшного ничего нет – Василий в пятницу приедет, а деньги Петр завтра достанет.

– - Да не в этом дело, – безнадежно махал рукой Максим, – Федор разволнуется, да и вообще… Нервы трепать.

После перерыва опять позвонил Василий, сказал, что никуда он лучше не поедет, а упросит приятеля поехать. Вечером Петр, конечно, пошел к Максиму, успокоить.

Там оказалась довольно дерганая обстановка. Единственное, что могло радовать душу, ватник и пальто Федора, аккуратно сложенные в углу. Максим, сколько ни ходил по магазинам портвейна не купил, с непривычки разозлился, купил пока две бутылки водки, одну из которых они с Федором для успокоения и уговорили. Корить их не стоило – видно, что Максим сам больше всех мучается.

Петр предложил плюнуть и забыть, то есть не в смысле, что совсем не ехать в Пушкин, об этом никто не мог и помыслить, а в смысле плюнуть на неудачи сегодняшнего дня и завтра начать все по новой и наверняка: Петр понесет те книги, которые точно возьмут, Максим будет искать до упора, пока не найдет – не так это трудно, сегодня случайно не повезло.

Твердо так решив, успокоились, на радостях распив вторую бутылку водки. Опять с утра позвонил Василий и сказал обиженно, что приятеля, подлеца, не уговорить, и он немедленно выезжает, а в пятницу утром будет, как штык. Ну, это в общем не страшно.

Хуже было со сдачей книг. "Букинист" в этот день ока- зался закрыт на переучет.

– - Ядрена вошь! – кричал Максим, – ты, обалдуй, целыми днями в этом магазине околачиваешься, неужели не запомнить, когда он работает?

Что ему объяснишь? Петр позвонил на работу, сказав, что срочно надо поменять паспорт, и поехал с Максимом в другой магазин.

Народу было – тьма. Максим томился в жарком помещении, надсадно вздыхал, ходил туда-сюда, поссорился в подворотне со спекулянтами. И все был чем-то недоволен.

"Я же свои книги, позарез мне нужные, продаю – а он все недоволен; вчера пропил все – а теперь он недоволен! Не угодил! – думал Петр, и, чтобы окончательно растравить душу, перебирал книги, принесенные для продажи.

Наконец продали, вышли на жаркую улицу.

– - Что там Федор собирается с ватником делать? – спросил Петр.

– - Хрен с ним, пусть с ватником таскается, лишь бы пальто оставил.

– - Как же, оставит он, удавится скорее. Слушай, Максим, давай договоримся. Я сегодня вечером не приду…

– - Это почему?

– - Да потому, что работа у меня, служба! Я уже на два часа с обеда опоздал, вечером отрабатывать надо!

– - Не ори, как припадочный!

– - Ну… В общем, завтра, в пятницу, после работы сразу приезжаю, Василий тоже, а в субботу, значит, прямо утром…

– - Ну, смотри! – с угрозой сказал Максим, круто повернулся и, хромая, пошел прочь.

В пятницу утром Петру по междугороднему телефону позвонил Василий и объяснил, что он тут мотается, как говно в проруби, подгоняет всех, но никто ни хрена делать не хочет, короче, приедет он только в пятницу поздно вечером или в крайнем случае ночью. Петр прямо при сослуживцах стал материться, настолько у него за день наросло тревоги и за Василия, и за Максима, неизвестно, купившего ли хоть что-нибудь.

Договорившись на том, что Василий вечером выезжает кровь из носа, а если не успеет там доделать, пусть бросает все к чертовой бабушке, пусть хоть с работы выгоняют.

Василий пробовал было заикнуться о том, что в Пушкин можно поехать и в воскресенье, но Петр прямо завыл и пообещал теперь-то уж в любом случае набить Василию морду.

Василий, не слушая, орал, что Петр на его месте руки бы на себя наложил, что он тут на последнем дыхании все делает, чтобы вовремя вернуться в Ленинград, а говно всякое сидит себе там… Петр положил трубку.

Не успел на Петре и пот обсохнуть, раздался звонок. Позвонила жена Василия (да, ведь Василий женат – не странно ли?), Леночка, спросила, где Вася?

– - Как где? На этих, буровых!

– - А? Ну ладно. Ты извини, я тороплюсь. В общем, если ты увидишь его раньше меня, передай, чтобы он немедленно, понял? – немедленно ехал ко мне.

Короткие гудки.

Петр вскочил, побежал в кассу взаимопомощи и занял десятку, чтобы усмирить панику, и хоть что-то сделать для общего дела, как дурак, купил три бутылки сухого (портвейна не было).

Вечером все было хорошо. Петр, Максим и Федор сидели за столом, распивая как благородные одну бутылку сухого вина.

Сумка с портвейном, двумя сухого и колбасой, тщательно застегнутая, стояла у двери.

Но, Боже, что это было за утро! И, конечно, дождливое. Петр каждую минуту порывался бежать во двор встречать Василия, но Максим силой сажал его на стул:

– - Чтобы и ты потерялся?!!

Федор, видно вообще не спавший ночью, сидел у окна будто в ожидании ареста – сгорбленный, вздрагивающий при каждом шорохе. Максим, скрестив руки на груди, вперился в циферблат часов, специально вчера одолженных у Кобота.

Часы люто, нечеловечески стучали.

Звонок все-таки раздался, но казалось – ему не искупить предшествующую муку.

Василий ворвался в квартиру, будто спасаясь от погони.

– - Все! Поехали! – сразу закричал Максим.

Все забегали туда-сюда по комнате. Федор, как солдат по подъему, бросился одевать ватник.

– - Стойте! Посидим перед дорогой, – опомнился Петр.

Все сели, кто куда. Василий, блаженно улыбаясь, вытирал пот. Не подлец ли?

– - Ну пошли.

Чинно спустились по лестнице, прошли двор, помахав руками очереди у пивного ларька (нужно ли говорить, что вся очередь со вторника знала о поездке в Пушкин).

Как-то без нетерпения дождались автобуса. Автобус резко тронулся, все повалились друг на друга со счастливым смехом; Петр, однако, осторожно прижимал к груди сумку.

– - Стой! – страшно закричал и позади – кто-то падая и плача бежал вдалеке. Это Федор не успел сесть.

Нет, есть все-таки люди, умеющие не дрогнуть под ударами судьбы, как каменный мост во время ледохода.

Наверное Максим все-таки такой – хоть и пытался драться с шофером автобуса так, что тот из злости не открыл дверь даже на следующей остановке, заодно попало и Василию, настаивавшему на диком предположении, что Федор догадается ехать следом и стало быть нужно ждать следующего автобуса.

Но кто бы смог так остановить первое же такси; не имея в этом деле никакого опыта? Только Максим. Так Геракл остановил у пропасти колесницу какой-то царевны.

А кто бы смог найти Федора, с искусностью подпольщика (проворонил Федор свое призвание) захоронившегося, пропавшего в промежутке между автобусной остановкой и домом?

Нет, Максим – это супер.

Часа через два они уже шагали под сводами Витебского вокзала. Плотной группой, держась за плечи и руки друг друга, поминутно оглядываясь и пересчитываясь, они вошли в электричку. Сразу обмякнув, как мешки с картофелем, опустились на скамейку. Говорить не хотелось.

Электричка застрекотала, тронулась, и Федор придался лицом к стеклу, более чем по-детски водя глазами туда и обратно. Все улыбались и тоже смотрели в окно.

– - Ну что же, может сухонького по этому поводу? – спросил Петр.

– - Давай, – суть помедлив, сказал Максим. – Можно и сухонького раз такие дела. Не думал я, что выйдет у нас. Повезло, здорово повезло.

– - Что не выйдет? – осведомился Петр.

– - В Пушкин поехать.

– - Почему не выйдет? Странно, что еще такая канитель получилась.

– - Отрясина ты полупелагианская. Много ли у тебя чего выходило?

Достали бутылку сухого, вот только ножа ни у кого не нашлось. Настолько непривычно было пить сухое, что никто, даже Федор, не имел особого опыта открывания таких бутылок – с пробкой.

– - Эй, приятель, у тебя штопора нет? – обратился Василий к человеку, сидящему невдалеке. Тот мотнул головой.

– - А ножа какого-нибудь?

Гражданин, чуть помедлив, достал узкий, похожий на шило, нож.

Василий приладился и стал продавливать и терзать пробку, но никак не получалось.

– - Мне выходить на следующей, – сказал гражданин.

– - Не ссы, выйдешь, – беззлобно отрыкнулся Максим, несмешливо и мудро хлюпнув носом. Видно было, что он расслабился и пришел в себя.

Василий заторопился и стал тыкать ножом так, как толкут картошку на пюре. При очередном ударе он промахнулся и вса- дил нож себе в запястье. Струйка крови ударила в пыльный пол.

– - В вену, – печально констатировал Василий.

Сидящие невдалеке граждане всполошились, стали глядеть с отвращением, некоторые пересели.

– - Немедленно идите в травмпункт! – вскричал мужик, который дал нож. – Пойдемте, что вы сидите?

Действительно, электричка стояла на остановке. Стояла и стояла, пока не объявили:

– - Товарищи, просим освободить вагоны. Электропоезд дальше не пойдет.

Когда они вылезли в Пушкине, кровь уже не покрывала платок новыми пятнами.

Небо было сплошь в хмурых тучах, накрапывал дождь.

– - Да, не зря ты, Федор, ватник взял! – засмеялся Петр.

– - А мы пойдем в парк? – оглядываясь, спросил Федор.

– - Конечно, – ответил Максим.

Все улыбались.

Похмелье

Петр раскрыл глаза с таким ощущением, будто открывалась чуть зажившая рана.

– - Пойдешь на работу? -- повторил Максим.

– - Нет, -- ответил Петр и накинул пальто себе на голову.

Под пальто душно, уютно, пахнет махоркой, что-то кружится. В кулаке, кажется, сидят маленькие существа и проползают туда и обратно. Быстро-быстро ползут, а то и большой кто-то пролезет, со свинью. Странно, отчего так неуравновешенно, что во рту жжет и сохнет, а ногам, наоборот, очень холодно? Оттого, что голова главнее? Или короче? Или…

– - Пиво будешь? -- спросил Максим.

– - Нет.

Человечки проползли в кулак по нескольку сразу. Нет, ни на какую работу. Или… А, это он про пиво, буду ли пиво, ну-ка!

Рывком сбросил пальто и сел.

– - Я тебе налил, -- сказал Максим, -- давай, чтоб не маячило.

Утро дымное; но не в том смысле, что накурено, нет. Ранние косые лучи играют на бутылках, как в аквариуме, и все белое кажется перламутровым, дымным. Ну не прекрасно ли -- бывает еще и утро. Перламутра перла муть. Не пива, а кофе надо побольше, и ходить, удивляться.

Петр встал, поднял с пола ватник и, не зная, куда положить его, не в силах думать над этим вопросом, бросил.

Взял стакан, поклацал по нему зубами.

В каждый момент случалось очень многое, слишком неуместно отточены сделались чувства. Взявшись за ватник, Петр начал было гнуть Бог знает как далеко идущую линию поведения -- не выдержал, изнемог, бросил. И за пиво взялся так же -- вложив все свои чаянья, со стоном глянул в глубокую муть, поднес к губам, приник поцелуем. Пиво казалось очень густым и даже как будто не жидким, сразу устал пить.

– - Вон вода в банке, -- сказал Максим.

Петр пошатался туда-сюда, выпил воду.

– - Слышь, Максим, мне вроде в военкомат надо, свидетельство мобилизации приписное… предписательство…

– - Вали, вали.

Петр тотчас же повернулся и вывалил на улицу.

Пройдя метров двести, он остановился и внимательно оглядел небо. Не вышла, видно, жизнь. Поломатая. Все насмарку. Псу под хвост. Петр засмеялся -- непонятно, почему это с таким удовольствием, этак игриво, да откуда такая мысль сейчас?

Грустно и легко. Не выпить ли кофе? Нет, здесь только из бака пойло по двадцати двум копейкам. Надо пожрать, кстати. Или домой? Домой.

Как счастливы первые полчаса дома -- сидишь, ешь один, читаешь какое-нибудь чтиво, хоть "Литературную газету". Ничего не случается, ничего не воспринимаешь. Плата за отсутствие получаса жизни -- всего ерунда, не больше рубля -- худо ли?

Петр накрыл грязную посуду тряпкой, что подвернулась под руку, лег на диван. Оглядел книги, покурил. Встал, послонялся. Включил магнитофон, и, хоть тотчас же выключил, нервный Эллингтон успел все испоганить.

Петр очнулся второй раз за утро, того и гляди снова человечки в кулак полезут. Нужно начинать день сначала. Или ложиться спать.

Нудное, суетливое беспокойство за судьбу дня! -- что-то надо ведь сделать, хоть кофе нажраться, хоть что.

Нужно остановить эту расслабленность и для начала спокойно, не торопясь, прочитать наконец "Плавание" Бодлера -- ни разу в жизни, ей-Богу, не нашлось для этого свободного времени. И если не сейчас, то никогда не найдется из-за этой же расслабленности.

С первых же строк Петр почувствовал, что это то, что эти строки он будет знать наизусть и они будут спасать его и в автобусных трясках, и под жуткими лампами дневного света на работе; однако, не дочитав и до половины, заложил спичкой и сунул в портфель -- не то! Стихи прекрасные, но быстрее же, быстрее, некогда тратить время на стихи. Что же сделать?

Пыль медленно клубилась на фоне окна. Казалось, что смотришь в окно, на голубей, на заборы -- как на волшебное долгожданное кино.

В Эрмитаж? В Эрмитаж…

Петр в оцепенении усмехнулся -- давно ли был в Эрмитаже, давно ль слушал спор восторга со скукой перед любимым портретом? Портретом Иеремиаса Деккера. Скука говорила: "О! Как обрыдло! Одни переработанные отходы -- сколько же их просеивать?"

Восторг говорил своей супруге: "Оставь меня хоть на час. Не навязывай свое проклятое новое, я все еще жив!"

Нет, Эрмитаж требует согласия с самим собой. А все остальное? Как нудно это предчувствие лучшей участи! Ну неужели для этой жизни родится человек, где хочется быть серьезным и торжественным, а никогда, ни в одну минуту не достичь этого, хоть дразнит, маячит где-то рядом!

Или это я один такой? Или я не могу никого полюбить?

Петр, как и давеча, именно вывалился на улицу, в ностальгическое и бесплодное забытье. Присев на скамейку, он сунул руку в карман и погрузил в крошево табака, скопившегося там. Казалось, что погружаешь руку в теплый песок, нет, в теплую морскую воду, когда еще чуть пьян от купания.

А песок? Мокрый песок, медленно застывающий в башни, страшные башни, как у Антонио Гауди. Далеко-далеко. И такое же уменьшающееся солнце.

Петр зачерпнул горстку табаку и взмахнул рукой. Веер коричневой пыли, как тогда из окна.

Голуби поднялись в воздух, но тут же опустились, думая, что им кинули что-то поесть. Кыш, голуби, кыш!

Хотя почему кыш? Какое слово -- кыш… А! Кыш-кыш -- так говорила… эта… когда он лез к ней целоваться.

Кстати, вот что надо сделать! Позвонить хотя бы, скажем, Лизавете и закатиться с ней в пивбар! Почему нет? Грустно и легко. Но, к сожалению, я не пью. Никогда.

Да и Лизавета, милая…

Верно сказал Василий: дьявол умеет сделать воспоминания о минутах, когда мы делаем зло, приятными. Грустными и легкими. Это верно, верно; лучше один буду маяться, чем… А что за зло такое? Что за грех? Ведь правильно говорил Вивекананда, что грех в том и состоит, чтобы думать о себе или о другом, как о совершающем грех. Что бы на это сказал Василий, этот дуалист? Да нет, он прав… И тот прав, и этот. И остальные. Все попробовал? Хватит, хватит! Пусть лучше стошнит, чем превратиться в дегустатора!

Петр шел все быстрее и быстрее, тревожно поглядывая на афиши кинотеатров. Не дай Бог туда понесет!

Правда, за полтора часа забвения от жизни -- сорок копеек.

Дешево. Но похмелье сильнее от дешевого.

Как выгодно отличается кино от жизни! Там все быстро, хоть и неинтересно бывает, и главное, сопровождается музыкой.

Какая музыка, что? Куда это я иду? Не все ли равно, чем сопровождается? Музыкой, свободой, покоем. Хоть в тюрьме. "Не надобно мне миллиона, мне бы мысль разрешить", да как ее разрешить, если ее в руку-то не возьмешь, хоть и поймал -- как скользкая пойманная рыба, -- раз -- и опять в реке.

– - Эй, парень, постой! -- окликнул Петра оборванный человек.

– - Что?

– - Ты не торопись. В военкомат идешь?

– - Нет, -- ответил пораженный Петр, которому действительно надо было в военкомат, хотя и не этого района.

– - А, ну ладно. Я думал -- в военкомат. Дай одиннадцать копеек, хоть маленькую возьму.

Петр отдал деньги и все быстрее пошел дальше, уже зная куда.

Близился вечер. Люди уже вышли с работы и стояли по очередям -- кто в магазине, а кто прямо в уличной толчее.

Петр, сгорбившись, стоял у уличного ларька и наблюдал за быстрым и нечеловеческим движением селедок на прилавке, людей и машин. Все, даже селедки, имело такой сосредоточенный вид, будто только что оторвалось от подлинного, настоящего дела ради короткой перебежки к другому настоящему делу.

Петру хотелось взять кого-нибудь из этих людей за лацканы пиджака и что есть силы крикнуть: Весть! Весть дай!

Вроде похожая фраза есть у Воннегута? Никогда не обходится без рефлексии; рельсы бездорожья.

Жизнь кажется просто невозможной, -- поди ж ты -- она продолжается. Мы продолжаем жить. Вот уже солнце между домами; последние, косые, достоевские лучи.

Чем мне больнее, тем лучше. Почему? Почему совесть, которой у меня, может, и нет, должна мучить меня незнамо за что?

Или -- прав Василий! -- это чувство первородного греха, и успокойся на этом? Или это просто грехи замучили?

Василий хоть грехи может замолить, хотя как это -- замолить? Их можно только исправить; чего, правда, тоже сделать нельзя.

Можно купить в гастрономе индульгенцию. За два сорок две. Или за четыре двенадцать.

Видно, нет мне благодати, нет ее. А без нее не жизнь -- одно название. Вот как в кино -- занавесь окошечко, откуда луч, и на экране уже ничего нет, одни разговоры. Одни разговоры. Только в луче Бога получится жить. Чтобы жить вне этого луча -- какое напряжение нужно. Да ну… Как бы ни напрягалась фигура на экране при занавешенном окошечке -- вряд ли выживет.

А вдруг все-таки сможет? А все-таки, Господи?

Ох, и зануда же я! Что делать, что делать… кем быть, да кто виноват. Да вон старичок идет через дорогу, ему же трудно! Что же ты ему не поможешь?

Петр дико махнул рукой, сплюнул и энергично перебежал улицу. Даже не замедлив шага, он толкнул дверь бара. Она не поддалась.

Швейцар смотрел, как рыба.

– - Пусти, говорю! -- крикнул Петр.

– - Ты смотри, -- сказал Максим, открыв дверь. -- Федор заболел.

– - Как заболел? Чем? -- удивился Петр.

– - Кто его знает… Никогда вроде не болел.

– - Да что у него, температура? Болит что-нибудь?

– - Температура, Кобот сказал. Не говорит ничего, в карты играть стали, а он, вижу, не может, как дохлый.

Петр быстро прошел в комнату, как бы извиняясь, присел на пол рядом с раскладушкой Федора.

– - Что, Федор?

– - Мутит чего-то. Портвею бы надо, да денег, сказал, нету.

– - И у меня нет… -- Петр виновато обшарил заведомо пустые карманы брюк. -- Ты аспирин-то принимал?

– - Кобот дал чего-то.

– - Ну, ты спи главное. Спал сегодня?

– - Весь день спал.

– - Ну вот и ладно, завтра и выздоровеешь. Или врача вызовем.

– - Нет, не надо. Завтра лучше выздоровлю.

– - Ну уж в жопу врача, -- сказал Максим, входя. -- Я как-то вызвал врача, так потом хлопот не оберешься, а толку никакого. Кобот понимает, он таблеток дал.

– - Каких, покажи.

– - Вон, на полу лежат.

На полу лежали пачки аспирина и барбамила.

– - Я завтра еще принесу, других, -- сказал Максим, -- и вообще, кончай ты… Может, он и не болеет вовсе, а так, рыбы объелся.

Петр потыкал рукой таблетки на полу, журналы, взял тетрадку, в которой Федор время от времени записывал, что придется, -- или сам сочинит, или услышит.

Посмотрел последние записи:

Если человек ест в темноте, хоть и называется темноедом, это ничего.

Одинаковое одинаковому рознь.

Нужно твердо отдавать себе отчет, зачем не пить.

Хоть и умные бывают, а все равно.

Разливное и дешевле, и бутылки сдавать не надо.

Надо верить жизни, она умнее. Вплоть до того, что -- как выйдет, так и ладно.

Ты надеешься, что как выйдет, так и ладно? Значит, выбор за тебя сделает дьявол.

– А сМеРТь ДРУГА

– - Ишь ты. Это ты когда написал? -- спросил Петр.

– - Это он сегодня, -- гордо ответил Максим.

– - И стихотворение сегодня?

– - И стихотворение.

Петр хлопнул по лбу, достал из портфеля книгу:

– - Сейчас послушайте внимательно, не перебивайте.

Федор сел и спустил босые ноги на пол, Максим чуть нахмурился. Оба закурили.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ

Максим и Федор, опершись друг о друга, сидели на небольшой поляне, покрытой густым слоем аллюминиевых пробок; пробки покрывали это волшебное место слоем толщиной в несколько сантиметров и драгоценно сверкали золотым и серебряным светом.

На опушке поляны застыли брызги и волны разноцветных осколков. Жаль уходить, да скоро поезд.

Федор давно перестал ориентироваться – куда ехать, в какую сторону, зачем, но Максим все-таки настаивал на возвращении. Впрочем, можно было и не думать о нем, о возвращении – оно медленно совершалось само собой; то удавалось подъехать на попутной машине, то спьяну засыпали в каком-нибудь товарном поезде – и он неизменно подвозил в нужную сторону, в сторону Европы.

Возвращение неторопливое и бессознательное – как если бы Максим и Федор стояли, прислонившись к какой-то преграде, и преграда медленно, преодолевая инерцию покоя, отодвигалась.

– - Максим, ты говорил поезд какой-то? – спросил Федор.

Максим чуть приподнял голову и снова уронил ее.

Федор не нуждался в поезде; он не испытывал ни отчаянья, ни нетерпения, не предугадывал будущего и не боялся его. Но раз Максим говорил про поезд…

– - Эй, парень, как тебя, помоги Максима до поезда довести, – обратился Федор к парню, лежащему напротив – случайному собутыльнику.

Тот поднял мутные, невидящие глаза и без всякого выражения посмотрел на Федора:

– - Ты чего рылом щелкаешь?

– - Да вот Максима надо довести.

– - Куда?

– - В поезд.

– - Билет надо. Билет у тебя есть?

– - Максим говорил – у тебя билет, ты покупал. Помнишь?

Парень вывернул карманы: – Какой билет, балда? Где билет?

Из кармана, однако, выпало два билета.

Федор подобрал билеты, засунул Максиму в карман, поднял последнего под мышки и поволок к длинному перону, просвечивающему сквозь кусты.

Парень побрел следом, но, пройдя несколько шагов, опустился на колени и замер.

Федор, задыхаясь, и почти теряя сознание, выбрался на рельсы, чудом – видно кто-нибудь помог – запихнул Максима в тамбур, и упал рядом, словно боец, переползший с раненым товарищем через бруствер в безопасный окоп.

Кто-то его тормошил, что-то спрашивал и предлагал – Федор безмолвствовал и не двигался.

Когда он проснулся, Максима рядом не было.

Поезд шел быстро, двери тамбура хлопали и трещали.

Федор встал. С ужасом глядя в черноту за окном, он несмело прошел в вагон. Оттуда пахнуло безнадежным удушьем. Максима там не было, вообще там никого не было, кроме женщины в сальном халате и страшных блестящих чулках. Она с ненавистью и любопытством рассматривала Федора.

Федор захлопнул дверь. Постоял в нетерпении, морщась от сквозняка; затем открыл входную дверь и выпрыгнул из поезда.

Его тело упруго оттолкнулось от насыпи и отлетело в кусты ольхи.

Оклемавшись, когда шум поезда уже затих, Федор встал и неловко пошел по каменистой насыпи к мокрым бликам шпал и фонарю.

Уже светало, но щелкающие под ботинками камни были не видны, ноги разъезжались и тонули в скользком крошеве.

Пройдя метров сто, Федор сошел с насыпи и, раздвигая руками мокрые кусты, чуть не плача, побрел в направлении, перпендикулярном железной дороге.

Лес сочился предрассветной тяжестью; тихо.

Могло даже показаться, что все кончится плохо.