Маленький гончар из Афин

У ХОЛМА ПНИКСА

Толпа мальчишек с громкими криками бежала по улицам города, поднимая ногами тучи пыли:

— Глашатаи![22] Глашатаи идут!

Их крики разбудили афинян. У калиток домов стали появляться люди.

— Странно, почему это Совет Пятисот с раннего утра послал по улицам Афин глашатаев? Наверное, случилось что-то необычное! — взволнованно спрашивали друг у друга жители города.

— Должно быть, глашатаи посланы сообщить об экклесии![23] Только и всего! — зевая, говорили мужчины.

— Но ведь в Афинах у нас давно уже установлен порядок, что об экклесиях сообщается заранее надписями на больших камнях на перекрестках дорог! — возражали некоторые из афинских граждан. — Если теперь Совет Пятисот послал своих вестников, то, должно быть, экклесия будет особо важной и срочной.

Глашатаи приближались. Зазвучали звуки трубы, призывая к тишине и порядку. Волнение на улицах города нарастало.

Внезапно трубы умолкли. Глашатаи остановились на скрещении дорог.

— Граждане Афин, — громко начали они, — внимайте нашим словам!

Толпа людей, окружившая их, мгновенно утихла.

— С рассветом нового дня спешите все на экклесию, кроме метэков[24], а также кроме женщин и рабов! Вы, почтенные старцы, — обратились глашатаи к старикам, — и вы, юноши Афин, достигнувшие совершеннолетия, спешите на холм Пникса на экклесию!

Толпа расступилась, давая им дорогу.

Возле портиков храмов, где обычно толпилось много народу, чтобы побеседовать с философами, глашатаи еще раз повторили свое сообщение. Затем они поспешили в ту часть площади, где работали ремесленники.

— Внимайте! Внимайте словам нашим, граждане Афин! — громко провозглашали они по пути. — Как только на небе появится розовоперстая Эос[25], спешите все на холм Пникса на экклесию! Но не зовите туда с собой ни рабов, ни метэков, ни женщин, ни детей!

Их тотчас же окружили со всех сторон.

— О чем будут говорить на экклесии? — спросил старик ремесленник.

— Там будет объявлено решение суда о метэках Ясоне и Лисандре, присвоивших себе звание афинских граждан. Кроме того, будет объявлено о введении в права наследства Антея из рода Фесторидов и Леонида, сын Леагора.

— Только и всего? — послышались разочарованные возгласы.

— А что, имущество осужденных передадут в казну?

— И их обоих, наверное, вышлют в Клерухии?[26]

Новые вопросы сыпались со всех сторон.

— Узнаете, граждане, все на экклесии! — крикнул глашатай.

— Первый Стратег, Перикл, на этот раз будет выступать на экклесии? — спросил один из ремесленников.

— Да. Первый Стратег наш даст на экклесии отчет демосу[27] в израсходовании им средств на постройку храмов в Афинах! — последовал короткий ответ глашатая.

Толпа сразу зашумела:

— Давно бы так!

— Демос ждет отчета от Перикла!

Люди на торговой площади Афин еще долго обсуждали все услышанное ими в это утро, а глашатаи были уже далеко от агоры, торопясь в пригородные селения.

Возвращаясь из порта в свою мастерскую, богатый горшечник метэк Никосфен остановился возле лавки соседа гончара Феофраста. Некоторое время он молча наблюдал за тем, как шла работа у соседа. Никосфену казалось удивительным, как это хозяин не кричал на рабов, не бил их кнутом, не угрожал своим гончарам-фетам прогнать их из своей мастерской, чтобы заставить быстрее работать?

— Скажи по совести, Феофраст, — спросил он соседа, — как это тебе удалось найти для своей гончарной мастерской таких фетов, которые работают на тебя без понукания? И еще объясни мне, как у тебя получается, что твои рабы работают без кнута? Или ты фетам платишь больше оболов, чем другие горшечники? А что касается работы, то еще ведь великий Гомер сказал:

Или ты позабыл слова Гомера?

Феофраст рассмеялся:

— Ошибаешься, Никосфен! Гомера читал я не раз. Наизусть знаю много его стихов. И все же держусь своего мнения: фетам плачу столько, сколько они заслуживают, а рабов кормлю досыта и не бью. И они за это преданны мне.

— Противно слушать! — гневно воскликнул Никосфен. — Своими словами ты только подтверждаешь то, что говорят о тебе в Афинах: будто ты безумец и глупец. Да кто же не знает, что рабы прожорливы и нерадивы? Кто поверит твоим словам, что они тебе преданны? Все это пустая болтовня!

— Возможно, что я безумец и глупец, — строго ответил Феофраст, — но я привык верить людям.

Никосфен в ответ только рассмеялся:

— Да неужели же ты не знаешь того, что твой Пасион отдает тебе не полностью драхмы, которые он получает от продажи керамос в порту? Бездельник пропивает твои деньги в лавчонках у виноделов, а ты веришь ему! Мастер твой, художник Алкиной, всегда торопится уйти пораньше из твоей мастерской, чтобы не опоздать в свою гимнастическую школу. А мальчишка — ученик твой Архил, так, кажется, зовут его — лентяй и грубиян. Он только и делает, что бегает по агоре, когда тебя не бывает в лавке.

— Я не хочу больше слушать твою болтовню, — спокойно отозвался Феофраст.

Он вышел во двор, где раб Анит растапливал печь для обжига глиняной посуды. Никосфен только махнул рукой ему вслед.

Внезапно черная туча закрыла собой большую часть неба. В мастерской Феофраста стало темно.

Хозяин позвал Архила и Скифа и приказал им убрать в пристройку для рабов весь керамос, просушивавшийся во дворе. Первые капли дождя упали на пересохшую землю.

Однако дождь не был продолжительным. К вечеру ветер разогнал все тучи, и яркие звезды снова засветились в темноте ночи на ясном небе. Опираясь на высокие посохи, задолго до рассвета афинские граждане потянулись из пригородов к холму Пникса на экклесию. Они шли медленно по дороге, переговариваясь негромко между собой. В небольших мешках из холста они несли с собой ячменные лепешки, головки чеснока и кувшины с вином, разбавленным водой, чтобы позднее подкрепиться неподалеку от Пникса.

Вскоре и афиняне присоединились к ним.

Конные воины то и дело обгоняли пешеходов. Группы ремесленников, весело беседуя друг с другом, шли по пыльной дороге, не желая опаздывать на народное собрание.

Алкиной рано вышел из дому, чтобы встретиться по пути с Дракилом, как они договорились заранее. Однако и он и Архил, сопровождавший его, прошли уже почти половину пути, а кузнеца не было видно нигде.

— Тебе пора, Архил, возвращаться обратно! — строго заметил художник. — Иначе ты можешь опоздать в мастерскую и хозяин будет бранить тебя. Ступай, мальчик!

Архилу очень хотелось послушать, что будет говорить на Пниксе Перикл.

— Позволь мне, отец, на этот раз немного задержаться здесь, — робко попросил он, когда они с Алкиноем уже подходили к решетке, отделявшей равнину у храма от холма.

С живым интересом Архил разглядывал равнину, на которой граждане Афин собирались на народные собрания. Неподалеку от входа он увидел жертвенник, на котором всегда перед собранием приносились жертвы богам; недалеко от жертвенника лежал большой белый камень, служивший обычно трибуной для ораторов.

Много людей толпилось возле него, отыскивая места поудобнее.

Мальчик с удивлением взглянул на отца, медлившего с ответом.

— Ты говоришь вздор, Архил! — наконец сказал строго художник. — Ты только опоздаешь на работу в мастерскую. Да и кто дал тебе право присутствовать на экклесии? Вот когда станешь эфебом, когда тебя внесут в списки афинских граждан, тогда ты сможешь и даже должен будешь смело идти на народное собрание. Всему приходит свое время, мальчик!

Топот конских копыт заставил их посторониться.

Мимо художника и его сына пронеслась небольшая колесница, запряженная четверкой белых коней.

Молодой воин стоял у передка колесницы, управляя конями.

Архил проводил его глазами, полными восхищения.

— Ты узнал этого воина? — с улыбкой спросил Алкиной сына.

— Он проехал так быстро, что я не разглядел его лица. Но правит конями он хорошо. Кажется, что кони его не бегут, а просто летят по дороге, — сказал Архил.

— Это же был племянник Первого Стратега, купивший у нас амфору с танцовщицей! — покачал головой художник.

Архил все еще смотрел вслед промчавшимся коням. Казалось, он не слыхал слов отца.

— Должно быть, нелегко управлять четверкой коней! — задумчиво произнес мальчик вслух свою мысль.

— Это совсем не трудно, сынок, для того, кто с детских лет привык править конями, — снова улыбнулся художник. — Мой отец вот так же обучал меня с юного возраста езде на конях верхом и в колеснице, — вырвалось у него, — а наших афинских юношей обучают умению править конями в военных школах, где обучаются эфебы.

— Кем же был твой отец? — с удивлением посмотрел на Алкиноя Архил. — И почему обучал он тебя управлять колесницей? Разве он был эвпатридом? А я считал, что ты всю жизнь был бедняком.

— Нет, я родился в зажиточной семье, — нахмурился художник, досадуя, что невольно вспомнил свое прошлое, — да разве я тебе не рассказывал о своей юности? Мой отец сам был воином, и ему хотелось, чтобы я, младший, любимый сын, последовал его примеру: учил меня с детства метать копье, бороться, править колесницей, но, как видишь, мечтам моего отца не суждено было сбыться. Он рано умер, а я стал не воином, а простым ремесленником! — с горечью закончил Алкиной.

— Я ничего не знал об этом! — пристально посмотрел на него мальчик. — Расскажи мне.

— Лучше не будем вспоминать об этом тяжелом прошлом! — прервал его Алкиной.

Колесница правителя Афин, Перикла, запряженная золотистыми конями, одной из последних остановилась у решетки, неподалеку от храма.

Выглянувшее из-за облака восходящее солнце осветило холм Пникса и многочисленных людей, собравшихся возле камня и жертвенника.

Внезапно толпа людей дрогнула и подалась назад. Один из руководителей экклесией начал проверять по спискам имена людей, явившихся в это утро на народное собрание.

Жрец терпеливо ждал, когда можно будет приступить к жертвоприношению. Большой тонкорунный баран, опустив голову с крутыми рогами, понуро стоял возле жертвенника.

Несколько ремесленников вместе с Дракилом и Пасионом разглядывали жертвенное животное.

Отойдя в сторону от них, Алкиной неожиданно столкнулся с тремя богато одетыми людьми, приветствовавшими его небрежным кивком головы.

— Обожди немного, художник, — обратился к нему один из этих людей, — ты лучше, чем кто-нибудь другой, сможешь разрешить наш спор.

Алкиной остановился.

— Скажи нам, сын Эния Кадрида, — продолжал молодой эвпатрид, — сколько тысяч драхм присвоил себе из казны архэ приятель Перикла, пройдоха Фидий? Он, думается мне, не дешево взял с Перикла за свою статую богини Афины для храма в Акрополе?

Говорить с этими людьми о неподкупной честности, о благородстве великого ваятеля Фидия не имело смысла. И Алкиной ответил коротко:

— Афинские граждане всегда стояли за справедливость. Они не станут напрасно обвинять людей, преданных родине, в нечестных поступках!

Взволнованный и негодующий, Алкиной поспешил отойти от людей, не умевших ценить ничего, кроме денег и знатности рода.

— Как могло случиться такое, что наш художник затесался в толпу бездельников, да еще вступил в спор с ними? — с улыбкой спросил Пасион у подошедшего Алкиноя. — Я давно следил за гобой, мастер, — продолжал он, — и заметил, что эти люди чем-то взволновали и расстроили тебя. Признавайся-ка откровенно: почему ты не отчитал их, как они того заслуживают?

Пожав плечами, Алкиной ничего не ответил горшечнику. Он все еще не мог прийти в себя от гнева.

Начавшаяся экклесия прервала разговор ремесленников. Поднявшись на камень, притан объявил решение суда о метэках Ясоне и Лисандре. Накануне в городе было так много разговоров о них, что присутствующие молча выслушали приговор и никто не захотел выступить публично.

При голосовании большинство бросило черные камешки (осуждения) в урну возле жертвенника. Оба этих человека приговором суда лишались имущества и высылались на жительство в колонии.

После этого объявили о введении в права наследства двух афинских граждан, имена которых все знали. Не делая перерыва, притан спросил собравшихся о желаний выступить с какими-либо вопросами общественного порядка.

И тотчас же на камень с трудом взобрался горбатый человек. С его худого лица угрюмо смотрели маленькие недобрые глаза. Он негромко сказал несколько слов притану.

— Ты хочешь взять слово, Хризипп?

— Дайте возможность говорить горбуну! — послышались голоса в толпе.

— Граждане! Лишите слова горбуна! — послышался чей-то громкий голос с той стороны, где стояла молодежь. — Хризипп начнет, как всегда, сыпать проклятиями и угрозами. Он не знает, на кого ему излить злобу за то, что боги лишили его красоты и наградили уродством.

— Запретите, граждане, разевать рты безбородым! — злобно отозвался горбун на выкрики молодежи.

Распорядитель развел руками ему в ответ:

— Каждый гражданин архэ имеет право высказывать свое мнение. Лишать слова на народном собрании мы никого не можем.

С трудом был восстановлен порядок.

— Говори, гражданин Хризипп! — обратился притан к горбуну. — Вот тебе венок из миртовых листьев, — протянул он Хризиппу пышный зеленый венок.

Хризипп надел его на голову и, напрягая голос, начал:

— Я говорю не только за себя самого, граждане Афин. Я буду высказывать мнение демоса. Мы хотим высказать наше порицание Первому Стратегу. Действия его вредны для нашего архэ!

— Ого! Смело говорит горбун! — негромко сказал, обращаясь к соседу, один из ремесленников.

— Ничего, Перикл сумеет оправдать свои поступки! Он твердо стоит на ногах, и врагам трудно положить его на лопатки! — так же тихо ответил с улыбкой сосед.

Алкиной и друзья его пробрались поближе к камню, на котором говорил оратор.

— Я обращаюсь к тебе, Первый Стратег! — обернулся лицом Хризипп в ту сторону, где находились архонты[28]и стратеги и где стоял Перикл. — Боги даровали тебе власть и почет в Афинах. Но они позабыли наделить тебя даром бережливости. Ответствуй нам здесь, Перикл, кто дал тебе право расходовать с такой щедростью средства государства и союзников на строительство храмов в Афинах? Союзники наши ведь дали нам эти средства на защиту их от врага. А что делаешь ты? Вместо того чтобы надежно укреплять Афины и строить триеры[29], ты строишь роскошные храмы, ставишь в них статуи бессмертных богов из золота и слоновой кости, как видно забывая совсем, что на Афины надвигается страшное бедствие войны! А война уже несется к нам в Аттику из Пелопоннеса. Об этом знают все граждане Афин. Так где же твоя совесть, Первый наш Стратег, избранный народом? Где забота твоя о том, чтобы оградить родину от разорения врага? О чем же ты думаешь?

Толпа на Пниксе притихла, напряженно ожидая ответа от Перикла.

Немного помолчав, горбун продолжал:

— Спарта давно уже объединяет вокруг себя все аристократические государства, стремясь с их помощью и поддержкой против нас захватить власть в Пелопоннесе. Спартанцы давно готовятся к войне! Их воины сильны, ловки и хорошо вооружены. И спартанцы строят корабли на случай войны с нами. А мы? Как готовятся афиняне к надвигающейся войне? Мы даже не думаем об этом бедствии для нашего народа. Мы заняты постройкой новых храмов в Афинах! Мы щедро тратим золото на статуи богов! Мы дорого оплачиваем труд зодчих и художников! Не считая драхм, мы оплачиваем строителей этих храмов! Безумие! От лица всего афинского демоса я требую ответа от тебя, Перикл! Скажи нам: верно говорю я или нет? Наши союзники доверили тебе свою казну на защиту их от врага. Куда же расходуешь ты эти деньги, Первый Стратег Афин? Говори!

Взгляд Хризиппа был прикован к лицу Перикла. Взоры всех граждан также были обращены к Первому Стратегу.

— Ждем твоего ответа, Перикл!

Горбун снял венок с головы и отошел в сторону. Толпа расступилась. К камню шел Перикл.

Глаза вождя демоса были задумчивы и грустны. Он не смотрел на окружавших его людей. Хорошо сложенный, стройный, невысокого роста, Первый Стратег Афин легко поднялся на камень ораторов. Теперь он стоял на виду у всех, уверенный и спокойный.

Выждав, пока толпа немного затихнет, он начал говорить, обращаясь прямо к Хризиппу. На Пниксе стало тихо.

— Мне наскучило слушать от некоторых моих сограждан, — начал Перикл, — обвинения в том, что я строю в Афинах слишком много храмов и расходую на их постройки и на статуи бессмертных богов большие средства. Я взял слово на этом собрании демоса, чтобы дать ответ афинянам. Но прежде я хочу ответить тебе, Хризипп, на твои вопросы, так как знаю, что ты сторонник моих самых злейших врагов и пришел на экклесию, чтобы бросить мне обвинение перед лицом всего демоса.

Перикл остановился и бросил взгляд на горбуна.

— Ты утверждаешь, Хризипп, — продолжал он, что граждане Афин находят чрезмерными мои затраты на постройку храма Парфенон в Акрополе. Если это так, то я соглашаюсь покрыть все эти расходы из моих личных средств. Но тогда на одном из камней храма в честь богини-покровительницы Афин будет высечено мое имя как строителя храма. Согласны ли вы, граждане, с таким решением?

Перикл окинул взглядом толпу, стоявшую перед ним. Всего лишь несколько секунд на Пниксе царило молчание. Потом взрыв гневных голосов прервал тишину:

— Такого позора для нашего архэ мы не допустим!

— Постройка храма в честь покровительницы нашего города не может быть оплачена из средств отдельных граждан!

— Афины берут на себя расходы по постройке храма Парфенон!

— А как же быть с союзниками? — послышался голос. — Как мы сможем обеспечить им защиту от нападения врага, когда мы расходуем деньги на постройку храмов?

Перикл бросил взгляд в сторону говорившего:

— Нашим союзникам в случае нападения на них врага мы дадим корабли, дадим войско — наших гоплитов[30] и стрелков из лука, так как своего войска у них нет. У нашего архэ войска хватит! Мы дадим нашим союзникам, если Спарта нападет на них, все, что потребуется им для защиты от врага, но отчета в израсходовании денег мы давать не будем! — уверенно прозвучал голос Перикла.

Несколько секунд он молчал, ожидая возражений, но их не последовало. Тогда он продолжал:

— Вот ты обвиняешь меня, гражданин Хризипп, в беззаботном отношении к надвигающемуся на нас бедствию — к войне с Пелопоннесом!.. Но разве тебе неизвестно, что на верфях Пирея давно уже строятся легкие военные триеры? Да и, повторяю, войска у Афин в случае войны со Спартой вполне достаточно! А гимнастические наши школы готовят нам новых борцов, стрелков из лука, новых гоплитов, да и конница у нас неплохая. Об этом хорошо знают все те наши граждане, которые бывают на гимнастических играх и состязаниях. Верно я говорю?

Гул голосов был ответом ему. В этих голосах слышалось подтверждение и одобрение Первому Стратегу.

— Со стороны моря для защиты Афин нами давно уже построена крепкая, надежная стена Пирейского порта. Или ты позабыл об этой стене, Хризипп? Как видишь, я забочусь не только о постройке храмов! Кроме храмов, я строю также еще палестры — школы для наших детей. Бани, гимнастические школы для афинян. Разве это тоже заслуживает порицания?.. Может быть, вы спросите меня, граждане Афин, — продолжал Перикл, немного помолчав, — ради чего расходую я так много денег на постройки? Да. Денег я трачу много. Но я плачу их беднякам ремесленникам нашим с целью уменьшить их нужду. Я хочу, чтобы их дети и престарелые родители не голодали. Поэтому и зову их работать на постройках вместо рабов, а на это расходуются большие средства. Так вот, теперь скажите мне вы, граждане Афин, разумно поступаю я или нет?

Шумные возгласы одобрения встретили его слова.

Шумные возгласы одобрения встретили его слова.

Когда они немного стихли, Перикл снова взглянул в сторону Хризиппа:

— Ты прав в одном, гражданин Хризипп! — сказал он горбуну. — Да, я трачу немало тысяч драхм, стараясь сделать прекрасными наши Афины. Я хочу, чтобы наш город затмил своей красотой все города Эллады. Поэтому я украшаю его храмами, поэтому я зову к нам в Афины философов, ученых мужей, поэтов и художников, ваятелей. Но разве плохо, что я к этому стремлюсь? Разве это достойно порицания, граждане? В моих начинаниях мне помогают друзья мои — философы Анаксагор и Сократ, ваятель Фидий, поэты Эллады и ее художники. Так скажите же вы, граждане Афин, разве мои мечты расходятся с вашими? Разве мое желание сделать Афины жемчужиной Эллады расходится с желанием всего афинского демоса?

Ему едва дали договорить. Восторженные крики одобрения раздались со всех сторон.

Перикл улыбнулся.

— Я был уверен, что действия мои найдут одобрение у вас, афиняне! — Он поднял обе руки в знак приветствия. — Да иначе и быть не могло, — продолжал он затем, — ведь для всех нас, афинских граждан, одинаково дороги благополучие и слава нашей родины!

— Какой он замечательный оратор! — вырвалось у Алкиноя.

Художник бросил взгляд на Хризиппа, стоявшего неподалеку от жертвенника. Горбун казался расстроенным.

Внезапно какой-то человек в богатой одежде приблизился к камню, на котором стоял Перикл.

— Стыдись, благородный Перикл! — с гневом обратился он к Первому Стратегу. — Как ты унижаешь себя перед чернью! Гнев гложет мне печень[31], когда я вижу, как заискиваешь ты перед демосом, стараясь вызвать его одобрение! Позор! Ты подобен парусу корабля, уступающему движению ветра. Опомнись! Где твоя гордость! Знай, Перикл, заигрывание с демосом не принесет тебе ни славы, ни пользы!

— Напрасно, Леагор, ты допускаешь, чтобы гнев так туманил тебе голову, — спокойно взглянул на говорившего Первый Стратег. — Я никогда не унижал себя перед народом! И мне незачем «заигрывать с демосом», как ты выразился. Меня и афинский демос объединяет одно: общая любовь к нашей родине и желание ей добра. А я всю мою жизнь стремился и стремлюсь только воспитать в моих согражданах чувство справедливости и умение разумно мыслить. И еще стремлюсь я к тому, чтобы афинянам была доступна любовь ко всему прекрасному. Мне остается только пожалеть, что тебе, Леагор, непонятно все это.

— Слава Первому Стратегу Афин!

— Хвала Периклу!

Разнеслись по всей долине громкие крики народа, достигавшие до самых холмов Пникса, где звонкое эхо вторило им.

Перикл спустился с камня.

— Кто хочет еще говорить, граждане? — спрашивали пританы. — Может быть, кто-нибудь не согласен со словами Первого Стратега?

— Кто еще берет слово?

Но в толпе все молчали. На камень больше не поднялся никто.

Лишь друзья Хризиппа, окружавшие его, пытались что-то еще кричать, позорящее Первого Стратега, но их никто больше не хотел слушать.