Маленький Митрук и большая тундра

ОХОТА

Когда Митруку сняли повязку, тундра уже не сверкала. Она стала серая, как куропатка. На снегу поодаль друг от друга торчали бурые холмики. Бурые потому, что олени зимой съели на них белый ягель. Холмики эти похожи на тёплые ковриги хлеба, разложенные по ледяной скатерти. Жаль только, что они несъедобные. А Митруку часто так хочется есть, дороге-то конца не видно… Проходили дни. Ковриги росли на глазах, расползались, и между ними пролегли проталины.

Светлой весенней ночью Митруку не спится. Он ещё днём славно выспался и не жалеет об этом. Ночь лучше дня. Тихо кругом. Луна над тундрой — как край медного таза, в котором купают Митрука. И смотреть на неё совсем не больно, не то что на солнце. Снег прихватило морозцем, и по насту легко бегать. Мать недавно сшила Митруку новые то́боки — сапоги из оленьей шкуры — и три дня держала их в жидкой смоле. Они так просмолились, что стали не хуже резиновых, — в воде броди сколько захочешь. Ногам и тепло, и сухо. Но самое главное не это. Главное — в таких сапогах не заблудишься. Мохнатая смолёная подошва тобока печатает на белом шершавом насте чёрные следы. А по следам всегда можно вернуться в чум.

Митруку не дают покоя куропатки — трещат то на одном пригорке, то на другом. Весной у куропаток одёжка чудна́я: шейка серая, а туловище — белое. Они ещё не успели вылинять, поэтому их видно и на снегу, и на земле. А они ещё и кричат, глупые, беду на себя накликают.

Митрук хорошо помнит, как отец поймал недавно куропатку. Смастерил чучело — тушку из снега слепил, головку выстругал из дерева, а клюв покрасил углем. Потом поставил чучело на пригорок, а рядом пристроил капкан и укрыл его слоем мха. Откуда-то сразу прилетел петушок, стал кричать и бегать вокруг чучела. «Ты, мол, такой-сякой откуда взялся? Пошёл вон из моих владений!» Крутился-крутился петушок вокруг чучела да и угодил в капкан.

«Эх, — подумал тогда Митрук, — мне бы хоть одного поймать. Вот бы все удивились-то!»

Долго ходил Митрук за отцом по пятам и всё-таки выпросил капкан с мягкой пружиной. Сейчас и капкан есть, а что толку — поймать куропатку до сих пор не может. Вчера всю ночь прождал напрасно — никто не прилетел. Оказывается, не там поставил капкан. Отец объяснил: нужно сначала приметить тот пригорок, где обычно сидит куропатка, а потом уж туда ставить чучело. Петушок увидит чужого и затеет ссору. Прогоняя чужака, петушок защищает своё будущее потомство: где-нибудь рядом, в кустах, сидит на гнезде самка.

Сегодня Митрук всё сделал так, как учил отец. А сам залёг невдалеке от чучела и ждёт. Лежать неудобно, под животом колючий багульник, но Митрук терпит.

«Жбырр!» — вот и приземлился долгожданный гость. Какой он смелый, сильный! Только бы не заметил, не улетел!

Митрук припал лицом к земле. Сердце громко стучало, и мальчик боялся, что этот стук спугнёт куропатку. Кто знает, сколько бы пролежал Митрук, если бы вдруг не чихнул.

«Всё, — подумал он. — Улетел». Лежать больше не было смысла, и Митрук поднялся. Он старался даже не глядеть на чучело, но любопытство пересилило. Отряхнув штаны, Митрук посмотрел на пригорок и обмер. Петушок изо всех сил рвался с земли, пытаясь взлететь. Митрук не побежал к нему, а пошёл степенным шагом, как ходит отец. Ведь на добычу жадно кидаются только собаки. Однако выдержки Митруку не хватило, и он упал на куропатку, придавив её своим телом. Он чувствовал, как бьётся и трепыхается под ним петушок, и потому прижимал его к земле всё крепче. Но куропатка побилась и затихла. Может, притворилась?

Митрук осторожно поднялся. И то, что он увидел, поразило его. Красавца петуха не было. Не было больше сильной и задиристой птицы. На земле валялся комочек измятых перьев.

Митрук поплёлся к чуму. По дороге он вспомнил, что оставил на пригорке и капкан, и свою добычу. Но возвращаться за ними мальчику не хотелось. Кругом стояла мёртвая тишина. И Митруку вдруг показалось, что он остался в тундре один-одинёшенек. Как будто он убил не куропатку, а всё живое.