Маленький нью-йоркский ублюдок

4

Я завершил свой путь на Шестой авеню и сел в автобус. Он был набит отвратительными людьми в деловых костюмах с большими портфелями и папками с биржевыми бумагами, в хвосте автобуса парочка хулиганов помечала свою территорию. Неужели обязательно, чтобы городские автобусы были настолько мерзопакостны? Обратно я ехал всего двадцать минут, сошел на Джуэл-авеню и прошелся до дома пешком. У входной двери понял, что мама уже дома. Я заметил ее машину, к тому же она всегда оставляла дверь приоткрытой: у нее была шиза, что кто-нибудь постучит, а она не услышит. То есть я знал наверняка, что она дома. И знал, что сразу, как войду, начнется допрос с применением пыток, мне предстоит ответить на миллиард вопросов, ведь уходя я имел неосторожность оставить рюкзак с вещами прямо в гостиной. Скорее всего, она заметила его тотчас, как вошла.

Я вошел в дом, мама что-то готовила на кухне. Это повергло меня в еще большее уныние. Во-первых, она не так часто готовит, а вдобавок она, должно быть, решила, что я уезжаю из-за нее. Последние месяцы мы жили точно кошка с собакой, и было совершенно ясно: она готовит ужин, чтобы хоть как-то меня смягчить. На самом-то деле как раз наоборот, мама — это единственное, что меня здесь держало. Но она-то скорее всего считала, что я ее ненавижу и что приготовленный ею ужин как-нибудь заставит меня передумать. Ситуация складывалась дерьмовая, дальше некуда. Бедная мама. Мне всегда говорили, что я не почувствую родительскую боль, пока сам не стану родителем. Ошибаетесь.

Как бы то ни было, она увидела меня еще на пороге.

— А, сынок, — сказала она, — где был? А я тут ужин готовлю.

Я всегда чувствую, когда мама прощупывает почву. Слишком наивно это у нее выходит. По-любому она ждала, когда я сам скажу, что линяю из города. Хотела услышать это из моих уст, хотя и так все поняла.

Я заметил, что готовила она из полуфабрикатов.

— Да так, прогулялся немного, — ответил я. — Послушай…

— Ты на озеро Джордж собрался, что ли? Зачем сумку собрал?

— Нет, — сказал я. — Не еду я ни на какое озеро, мам. — Она прекрасно знала, что я не собирался на озеро Джордж. — Послушай, мне необходимо уехать. Я вот что… знаешь, я уже тебе говорил, я тут больше не могу. Мне здесь все осточертело.

— Майк, не начинай, пожалуйста, хорошо? Ты что, убить меня хочешь? Куда ты на сей раз собрался? — Она смотрела на меня так, будто я под кайфом.

— Послушай, мам, — сказал я, — это никак не связано с тобой. Мне просто необходимо уехать. Здесь у меня ничего не выходит. Господи, да пойми же ты, я ужасно устал от всей этой тухлятины, ты представить себе не можешь!

Мама смотрела на меня как на сумасшедшего. Отошла от микроволновки и прислонилась к стене в гостиной. Она наверняка думала, что я просто свихнулся, но я был в здравом уме. Откровенно говоря, мне порядком надоело оправдываться в своих поступках. Слишком много раз я оправдывал их перед самим собой, возможно, поэтому меня это настолько и задолбало.

— И куда же ты едешь? — спросила она. — Думаешь, там у тебя все получится? Майк, хватит уже, подумай головой. Все не так просто, как тебе кажется. Тебе же всего двадцать два! Нельзя взять и вот так все бросить! — Она начала кипятиться. И перешла в наступление. Я ведь так и знал, что она все примет слишком близко к сердцу и устроит истерику.

— Послушай… да очнись же ты, наконец! — я тоже начал повышать голос. — Я ненавижу это проклятое место. Я провел здесь двадцать два года, с меня хватит. К тому же — а чего ты ожидала? Что я здесь всю жизнь просижу? Это же безумие. Ты что, с ума сошла, думаешь, я до старости лет буду торчать на Шестьдесят восьмой аллее? И колледж этот гнилой насквозь, и вся эта долбаная погоня за деньгами, и ни у кого ничего возвышенного на уме, все это так тухло! Я не хочу здесь загнивать. Я могу отсюда выбраться, и выберусь!

Черт возьми, я так разорался, что чуть не хлопнулся задницей об пол. Мама стояла в гостиной и смотрела на меня как на психа.

— Майк, да ты нигде счастья не найдешь. Плохому танцору и ноги мешают, я тебе это с детства твержу, забыл? Да что с тобой? Ты никуда не ходишь, работу бросил, занятия прогуливаешь, ты же был таким хорошим веселым мальчиком, что на тебя так повлияло?..

— Общество, мам. Общество запустило в меня свои когти и разодрало в клочья. Я здесь больше не могу. Все эти надутые ублюдки, всякие отморозки, у которых и мыслей-то в голове нет, преступники, весь этот беспредел! В гробу я их всех видел. Я сматываюсь отсюда пока не поздно, пока еще жив. Мне жаль, что ты здесь остаешься, но я по адресу Флашинг, район Квинз, подыхать не собираюсь.

— Майк, я правда думаю, что тебе стоит поговорить с врачом. У тебя маниакально-депрессивный психоз, тебе необходимо побеседовать с кем-нибудь, с психиатром, например.

Она только подлила масла в огонь. Слишком рационально и слишком негативно к этому отнеслась. По-моему, все рациональные люди — сумасшедшие. Взять хоть этот номер с психиатром — тот еще перл. Любой ограниченный человек, которому как следует промыли мозги, считает, что поход к психиатру дает ответы на все вопросы. Решение всех проблем. Мне этого не понять. Если мне приспичит проконсультироваться — я записываю себя на диктофон. Ни один диктофон не истолкует мои мысли ошибочно, как какой-нибудь всезнающий психиатр. Помню, как однажды на первом курсе в моем первом колледже я решил сходить в медицинский центр при кампусе. В нем принимал так называемый психиатр, и я подумал, что будет занятно его навестить. Я сделал это исключительно из юмористических побуждений, валял дурака, что с моей стороны было очень безответственно и глупо. Из-за этой дуры я начал думать, что свихнулся, к тому же безнадежно. Это она меня едва с ума не свела. Постоянно заводила свою волынку, заставляя меня обдумывать тот период, когда у все меня было плохо и запутанно, анализировать, почему я такая нездравомыслящая личность, и всякий подобный бред. Это был настоящий грабеж, несмотря на то, что прием был бесплатный. Однажды она попыталась впарить мне один из этих дурацких тестов, знаете, где надо обводить в кружочки «наиболее подходящие» варианты ответов. Они сами сбрендили, если считают, что подобное дерьмо может кому-то помочь. Не трудно догадаться, что ходить к ней я перестал. Да я на хрен перестал ходить и в тот поганый колледж.

Между тем мама все еще стояла в гостиной, истерика продолжалась. «Майк, — твердила она, — пожалуйста, успокойся. Пожалуйста, не делай этого!». Она решила просто довести меня до ручки.

Мне надоело талдычить одно и то же, так что я забил на все и ушел. Она меня не поймет. Похоже, родители никогда не смогут понять своих детей. Поколения разделяет слишком большая пропасть, нам не понять друг друга. От крика у меня разболелась голова, я бросился в свою комнату и хлопнул дверью. Я был в таком бешенстве, что схватил металлический стул и со всей дури шарахнул эту сволочь об стену. В результате проломил в ней дырку, хоть вовсе на это не рассчитывал. Из гостиной все еще доносился мамин визг. Это ее коронный номер. Сколько бы раз я ни убегал к себе в комнату, чтобы прийти в себя от бешенства, она не переставала дико орать, пока не сорвет горло. И так всегда.

Я опустил голову, чтобы немного остыть. Иногда я настолько слетаю с катушек, что мозги превращаются в какую-то рисовую кашу. Мама все еще что-то кричала, выписывая круги по комнате, поэтому, чтобы заглушить этот поток ругани, я врубил центр. Да еще залез с головой под одеяло и свернулся в клубок. Чувствовал я себя как бесполезный кусок дерьма. Как все эти недоделанные персонажи идиотских подростковых сериалов, которые я постоянно смотрел после школы, когда был маленький. Мне нравилось их смотреть, они давали мне чувство превосходства. Обычно в этих фильмах какой-нибудь придурок с Лонг-Айленда тайно охотится в своей спальне на драконов, или какая-то идиотка блюет после каждой еды, потому что тренер в группе поддержки сказал, что она слишком толстая. Идиотизм, понимаю, потому-то эти сериалы и давали мне ощущение превосходства. Я знал, что никогда не окажусь в такой кретинской ситуации, как эти дегенераты. Насмешка судьбы. Теперь, свернувшись калачиком под одеялом, глядя на только что проделанную мной брешь в стене и слушая, как моя мать орет благим матом в соседней комнате, я чувствовал точно то же, что и они. Я чувствовал себя как кусок дерьма. Как заблудившаяся подводная лодка. Не имея ни малейшего понятия, куда ехать, но твердо зная, что еду. Пусть все эти студенты английского отделения, придурки с бульвара Белл — жалкие ничтожества, но они хотя бы знают, что будут делать в жизни. А я нет. Даже представления не имею.

Поскольку голоден я не был, ужин, приготовленный мамой, выходит, пропадал зря. И совесть по этому поводу меня особо не мучила. Я подошел к окну, сел и стал смотреть на улицу, наблюдая, как студенты вечернего отделения тащатся в институт с таким несчастным и бессмысленным видом. Это дико меня рассмешило. Потом я попробовал что-нибудь пописать, в результате просидел полчаса, уставившись на чистый лист бумаги. Я уже несколько месяцев страдал от тяжелейшего творческого кризиса. Это было совершенно чудовищно. В основном из-за этого недуга я и дошел до предела. Потому что перестал писать. Ведь пока я пишу — никакие лекарства не нужны. Но когда и это у меня не выходит — начинаю сползать к помешательству. Окружающим сразу ясно, когда я не пишу. И в тот проклятый день, а точнее, за весь тот месяц, я не написал ничего стоящего.

Каким-то шестым чувством я понял, что мама сейчас постучит в дверь. Она всегда так делала, когда малость успокоится, а я перестану швыряться стульями. Она вошла, а я сидел, уставившись на лист бумаги.

— Майк, можем мы поговорить как взрослые люди? — сказала она.

— Я думал, мы только что это сделали. Вопрос обсуждению не подлежит.

Уверен, что вы считаете меня последней сволочью, если я позволяю себе так разговаривать с матерью. Но если честно, я пытался сделать лучше для нее. Ей всегда нужно все усложнять и делать более трудноразрешимым, чем есть на самом деле. Она все раздувает до размеров катастрофы. Не понимаю, зачем так драматизировать. Если вам необходимо драматизировать события, езжайте в Голливуд.

— Майк, скажи, почему ты всегда хочешь быть не таким как все? Все учатся в институте и находят работу. Никому это не нравится, но все учатся и работают, понимаешь? Всем приходится как-то зарабатывать, почему же тебе нужно обязательно все усложнять? Что-то не так — и ты просто все бросаешь и пакуешь чемоданы в дорогу? Ну скажи, разве разумные люди так поступают? В конце-то концов!

— Ма, давай оставим это, ладно? Меня просто тошнит из-за того, что все устроено так, как ты сказала, и никак иначе. Вот потому-то люди в метро так и выглядят, каждый скулит, что его нудная работа — полное дерьмо, что все бессмысленно и бесполезно, но, несмотря на это, никто не хочет ничего менять. Все предпочитают забываться и терпеть, скучать и прозябать. Ну и хрен с ними, пусть, а я так не могу. И плевать, что я останусь без гроша до конца жизни. Уж лучше быть грязным и голодным, чем потерять вкус к жизни и сдохнуть со скуки. И если ты думаешь, что…

— Майк, вдумайся, что ты говоришь! Да ты просто рехнулся! Ну почему ты не можешь жить как все? Почему тебе надо все время вылезать за рамки? А учеба? Неужели так сложно следовать правилам?!

Не могу передать, как громко я тогда заорал. Думал, у меня сосуды в голове полопаются.

— Потому что правила — полное дерьмо, и я не хочу быть, как все. В них-то вся проблема и есть. И ты абсолютно права, институт я брошу. Что я там приобрел за два года учебы, а? Они мне врали и сшибали деньги — да они просто шарлатаны, насилующие истину. Да провались они все со своими квотами и прочими махинациями. А теперь отстань от меня, ладно? Я эту тему обсуждать больше не намерен. У меня голова болит.

Мой отказ продолжать разговор не особенно ее испугал, но она все-таки оставила меня в покое. Правда, лишь после того, как я обещал, что завтра мы в час встретимся на бульваре Киссена и вместе пообедаем. Тогда она наконец вышла из комнаты. И слава Богу, потому что башка у меня просто раскалывалась. Я подумал, вот было бы здорово сразу же залезть в машину и валить, но у меня не было денег. В банк мне предстояло зайти только завтра.

Ну вот. Проснулся я рано, к девяти потихоньку раскачался и встал, а выйдя в гостиную, обнаружил, что мама уже отчалила на работу. На столе лежала записка, в ней мне напоминали об обещанной встрече в час дня на бульваре Киссена.

Приняв душ и одевшись, я пошел в банк. У меня и в мыслях не было ехать туда на машине: разыскивая свободное место для парковки, можно заработать разрыв сердца. Поэтому я и ненавидел ездить в этот дурацкий банк. Нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы найти место, где встать, в том районе вообще всегда жуткое движение, все забито и выглядит убого до крайности. А топать туда — отдельная мука, особенно учитывая скорость ветра в тот день, но едва я дошел, мне полегчало. Видок у меня не совсем подходил для банка. На мне была старая грязная куртка-пилот и рваные джинсы. Одет я был, прямо сказать, не по-выходному. Впрочем, у меня и нет одежды на выход. Что не столь важно. В том банке меня знали, да и район не самого высокого пошиба. В общем, снял я свои сбережения подчистую. И особого горя по этому поводу не испытывал. Какой смысл копить деньги, если не собираешься их тратить? У меня было около трех штук долларов, и я считал, что этой суммы должно хватить, чтобы где-нибудь начать жизнь заново. Деньги мне были нужны, только чтобы протянуть до того, как найду какую-нибудь левую работку и жилье. А с тремя штуками на кармане какой-то шанс был.

К счастью, кассир, что обслуживал меня в тот день, меня не знал и не стал мучить ни разговорами, ни расспросами. Я хотел побыстрее покончить с этим делом. В банках, как и в больницах, я здорово нервничаю. Если даже не брать в расчет эти дурацкие камеры на каждом углу, то характерную вонь все же нельзя не приметить. Все подобные заведения пахнут одинаково. Не могу описать этот запах, но он определенно неприятный. Думаю, что в банках попахивает сгнившими деньгами. Там пахнет деньгами, которые лежат годами и потихоньку протухают. Я этого запаха не выношу. И не только потому, что банковские служащие кажутся мне ужасно несчастными. Их, впрочем, винить не за что. Но мне не понять, откуда берутся люди, которые идут работать в банк. Сдается мне, в их среде самоубийство — не редкость.

Ладно, проехали. Этот кекс за перегородкой выдал мне громадные сбережения в количестве трех восхитительных тысяч долларов. В основном он отсчитал мне стольниками, но наплевать. Этого достаточно, чтобы смыться из Нью-Йорка и начать постройку великой империи. Я развеселился. Мол, вот он я, придурок, на голове у меня черт-те что, джинсы такая рвань, что не спрячешь все мои сокровища, а наличного бабла у меня в кармане больше, чем у любого бессмысленного тупаря вокруг. Я находил это уморительным. Да уж, идиотизма мне не занимать.

Я был до смерти рад выйти из банка. Весь поход вместе со стоянием в очереди отнял столько времени, что освободился я только к половине одиннадцатого. А поскольку в час я должен был встретиться с мамой, то решил пройтись до бульвара Киссена пешком и там подождать. Домой не хотелось. Если уж я пошел, то могу идти хоть вечность, но если меня остановить — то и остановлюсь навечно. Вместо силы воли мне всучили какую-то фигню.

И я прошел пешком от Джуэл-авеню до бульвара Киссена. С мамой мы встречались в одной паршивой закусочной на углу. Да и бульвар, собственно, был паршивый. Это было место круглосуточных сборищ местных дегенератов и прочего пьяного отребья. Я ненавидел это место. Ну зачем я согласился встречаться с ней в тот день? Все, чего я хотел — это уже быть в пути. Конечно, я не сомневался, что будет очень приятно провести с ней какое-то время перед отъездом, но это отвратное место как раз и было одним из факторов, усиленно способствующих отъезду. Печальнее всего, что я вырос на этом бульваре. Почти каждый день во время летних каникул мы с друзьями часами бродили по нему туда-сюда. Но когда выросли и повзрослели, это место превратилось в отвратительное гетто.

Я уселся рядом с забегаловкой у изукрашенной граффити стены и осмотрелся по сторонам. Я глаз не спускал с сокровища, хранившегося у меня в джинсах — не подумайте лишнего, вовсе не свое природное сокровище я имею в виду. Когда я был помладше, мне столько раз обчищали карманы на бульваре Киссена, что и не сосчитать. Просто стыдно признаться, как часто это со мной происходило. Помню, как однажды, когда мне было четырнадцать, один из гнусных подонков украл у меня велосипед. Случилось это, когда мы с другом играли в теннис. Несколько лет назад возле этих муниципальных жилищных комплексов были импровизированные теннисные корты, мы там играли, потому что большевики из вонючего Квинз-колледжа на своих драгоценных кортах нам играть не разрешали. И вот раз, когда мы с другом играли, к нам подвалило четверо чернокожих подростков постарше. Я сразу понял, что нам капец. Эти выращенные на правительственную дармовщину ублюдки целыми днями только и делали, что без всяких причин грабили и избивали людей. Ясный пень, если уж подгребла эта гопота, а с ними вожак весь из себя крутой, плакали наши карманные сбережения, сейчас нас разделают по полной. Первым из этой трусливой стаи рот открыл самый высокий: «Слышь, недомерок, твой велик?» Если незнакомец называет вас «недомерком», коим вы вовсе не являетесь, смею заверить, вы имеете дело со злоумышленником. Поверьте на слово.

Я не ответил. Мы с другом переглянулись, и я утвердительно кивнул вымогателю. Господи, что мы могли поделать, нам ведь было всего по четырнадцать, к тому же мы были детьми из порядочных семей. Неприятностей на свою голову не искали. Мы всего-то и хотели что поиграть в теннис и радоваться.

Мой велик стоял, примкнутый к ограде. И куплен-то всего неделю назад. Мне его выбрал отец, собирал его по частям несколько часов. Мне так нравился этот велосипед. Это был отличный велосипед и такой новенький, чистенький. Черный с зелеными светящимися полосками, за те несколько дней, что прошли с момента покупки, меня минимум сто раз спросили, где я такой достал. Он просто приковывал внимание. К несчастью, в тот день он приковал внимание четырех неандертальцев, слишком безмозглых и ленивых, чтобы найти работу и самим купить себе хороший велосипед.

Короче, эти четверо отморозков окружают меня, недвусмысленно демонстрируя висящие на поясах охотничьи ножи. Что я мог предпринять? На помощь в этом месте звать бесполезно, драться тоже, эти дикари не задумываясь порезали бы меня своими ножами на кусочки.

Так что пришлось сдаться. Я сказал, забирайте на хрен мой велик и отстаньте от меня. Я уже отдал им свой велосипед, но даже после этого по непонятной причине один подвалил ко мне и дал со всего маху под дых — отправив прямиком в нокаут. После этого они наконец свалили и уволокли мой сверкающий байк. Я стоял на коленях и пытался прийти в себя, наблюдая, как они удаляются, шумно переговариваясь и неся какой-то бред на своем черном наречии, ржут и пинают мой новенький блестящий велосипед, собранный для меня моим отцом. Можете в это поверить? Они его пинали. Только что украли — и сразу портить. Этим дегенератам ничего в руки давать нельзя. Все изгадят, что к ним ни попадет. Именно поэтому их мерзкие, кишащие насекомыми муниципальные дома так и выглядят. Весь район кишел преступной шпаной вроде этих. Не могу передать, как я хочу переиграть тот день. Если бы тогда я знал то, что знаю сейчас, я бы их всех прикончил, одного за другим. Да, я законов не нарушаю, но те четверо этого заслуживали. Они заслуживали смерти за одно только печальное выражение папиного лица, когда я ему рассказал, что случилось.

Вот о чем я размышлял, прислонившись к той грязной стене у закусочной. Этот самопальный корт еще существовал, но уже превратился в теннисное кладбище. Сетку содрали, все линии давно стерлись и облупились. С того места, где я сидел, было уже не разобрать, что там такое. Но я точно знал, что корт был именно на том месте — я миллион раз проезжал мимо. До чего же мерзкий этот бульвар Киссена. До чего же тошно находиться в этом гадюшнике.

А просидел я там, дожидаясь часу дня, довольно долго. Как и за день до этого в поезде, я не мог сдержать смеха. Я знал, что совсем скоро меня здесь уже не будет. Потом встал и, все еще смеясь, подошел к дверям забегаловки. Было еще только полпервого, но я подумал, вдруг мама придет пораньше. У дверей стоял один местный попрошайка, который незамедлительно поинтересовался, не найдется ли у меня лишней пары баксов. Я предложил этому отбросу купить сэндвич, но этого ему показалось недостаточно. Ему нужны были только деньги на кайф. Да, я прямо дождаться не мог, когда оттуда выберусь. Пока я стоял и ждал, пытаясь прокрутить время на несколько часов вперед, подъехал мой друг Джек. Я узнал его по характерному звуку, издаваемому неисправным двигателем его джипа, ведь звук был в своем роде единственный.

Джек был моим другом и одновременно другом моих родителей. Точнее, мои родители познакомились с ним гораздо раньше, чем я, но мы с ним впоследствии тоже подружились. На тот момент Джеку едва стукнуло шестьдесят, и он только что уволился из Квинз-колледжа. Он работал там на территории. Собственно, поэтому мы и сблизились. Когда я шел на занятия, он проезжал мимо на своем грузовике, иногда притормаживал, и мы разговаривали о жизни, о том, о сем. Он был настоящим философом и нравился мне чрезвычайно, потому что не лил на меня словесный понос, как все остальные. И никогда не предлагал такого бреда, как сходить к психиатру, например. Он разговаривал со мной искренне и честно. Вот за что я его любил. Многим этого просто не понять. Если хочешь казаться гением, коим ты, между делом, не являешься, и собираешься дать кому-либо так называемый мудрый совет, то просто брякнуть: «Сходи к психиатру, они всегда знают, что сказать», — явно недостаточно. Едва ли такой совет кому-нибудь нужен. Люди хотят, чтобы с ними говорили прямо и откровенно. Ради всего святого, не надо думать, что вы какой-то особенный и знаете все, все на свете — потому что ни черта вы не знаете. Вот почему мне так нравился Джек. Он всегда разговаривал со мной по душам — как старый вояка с молодым.

Поскольку я давно с ним не виделся, причина, которая привела Джека к дверям закусочной, была предельно ясна — очевидно, моя мама попросила его отговорить меня уезжать. Такая вот у меня мама. Мне, впрочем, было все равно. Я знал, что уеду, несмотря ни на чье мнение, к тому же я и сам собирался с ним попрощаться.

— Ну как поживаешь, паршивец? — сказал он, выбравшись из джипа.

— Здорово, давно не виделись. Какого черта ты здесь делаешь?

— А ты что, думаешь, я приглашения буду ждать? Ладно, кушать будешь или как?

Я действительно хотел есть, так что мы зашли внутрь. Там было довольно пусто и как всегда ужасно грязно, не говоря уж о завсегдатаях-дегенератах, которые там торчали. Закусочная была отвратительная. А у тараканов, должно быть, там были даже собственные почтовые ящички.

Мы сели у окна, чтобы видеть прохожих. Джек никогда не утруждал себя тем, чтобы закрывать окна в машине, поэтому ему приходилось посматривать за джипом, где бы он ни находился. Интересная система, должен заметить. Я бы лично предпочел закрыть окна, но у Джека были на то свои взгляды.

Джек всегда носил темные очки. Практически никогда не снимал. Поэтому, когда он вдруг их снял, я подумал: все, сейчас начнется. Я знал, что мама уже его обработала насчет меня, сказала, наверное, что я совсем свихнулся и потерял рассудок и что собрался уезжать. Сняв очки, он сперва притворился, что изучает заляпанное меню. Но потом все-таки завел волыну. Впрочем, он все равно бы это сделал, вопрос был только во времени.

— Что с тобой, а? Выглядишь паршиво. Что это за коричневая хуйня у тебя по всей куртке размазана?

— Да так, что-то пролил, — отозвался я. — Ничего страшного.

Признаться, на синей куртке и в самом деле было довольно большое коричневое пятно, но я знал, что он просто пытается меня подловить. Затем, как я и думал, он прямо перешел к основной теме.

— Слышал, ты на каникулы собрался? — сказал он.

Он делал вид, будто мама ему ничего не рассказывала. Я, впрочем, был уверен в обратном.

— А она, оказывается, и до тебя добралась? Не удивляюсь. Слушай, не верь всему, что тебе говорят, ладно? Мама всегда все перевирает, так что не думай, будто я…

— Да нет, не в этом дело, — перебил он. — Я с ней говорил вчера вечером и спросил, как у тебя дела, она и сказала, что ты на днях уезжаешь, вот, собственно, и все.

— Ну, в общих чертах это и есть мой план на данный момент, — ответил я.

Мне совсем не хотелось снова пускаться в объяснения. Мне уже самому порядком надоело слушать, как я твержу одно и то же по пятому разу. К счастью, подошла черноволосая красавица официантка и спасла меня ненадолго. Зная, что как только она отойдет, все начнется заново, я все равно обрадовался этой маленькой передышке.

Мы сделали заказ. Я, как всегда в подобных забегаловках, попросил яичный сэндвич с беконом, а Джек заказал бургер.

— Ну и куда ты, на хрен, собрался на этот раз? — едва красавица брюнетка ушла, сразу же спросил Джек.

— Наверно, в Чикаго. Главное, подальше отсюда, понимаешь? Здесь меня что-то больше не прикалывает. Уж сколько раз я тебе говорил.

— Хорошо, только дай я тебе кой-чего скажу, Майкл, — продолжал он. — Ты ведь знаешь, я тебя плохому не научу, поверь. Я тебя люблю как родного, и ты должен понять, что бы тебя ни беспокоило — это в тебе самом, и ты от этого никуда не убежишь, пойми. То, что тебя грызет, будет грызть тебя и в Чикаго, и везде, куда бы ты ни махнул на своей «хонде», уж поверь мне.

— Да знаю я, знаю. Но слушай, я не то, чтобы убегаю, я скорее ухожу, понимаешь? Я бросаю этот монотонный и бездушный образ жизни ради другого, ради творческой жизни, понимаешь? К тому же, что мне, всю жизнь дома просидеть? Да кто так, блядь, делает? Ты вот, неужто всю жизнь никуда не уезжал?

— Уезжал, конечно, Майк, но ты не понял. Я тебе говорю — то, что гложет изнутри, таким образом не испарится, поверь. Я очень долго мотался по свету. И знаю, от себя не убежишь, просто поверь. Я, Майк, тебе врать не стану.

В его словах было много правды. Но я не был готов согласиться, будто бегу от себя. Я думал, что все ненавижу и бросаю ради чего-то лучшего. И я до сих пор так считаю.

— Я понимаю, Джек, — ответил я. — Но в том-то и дело, что меня здесь все задолбало. Нервы просто на пределе. Все дело в этом проклятом месте. Дело в этом нью-йоркском образе жизни, в этой крысиной погоне за деньгами и нескончаемой грызне, чтобы выжить. Надоело. Не хочу кончить, как все здешние придурки, не хочу ненавидеть свою бессмысленную жизнь и проклинать самого себя, понимаешь, что я имею в виду?

— Проблема в учебе? — спросил он. — Или в матери? Или в чем?

— Да нет, проблема в другом. Оглядись вокруг, Джек, посмотри на этот город. Смотри, любой человек в здравом уме давно бы свалил отсюда. Понять не могу, почему люди со всего мира сюда стремятся. Не врубаюсь. Вот, поеду в Иллинойс, прочувствую вкус Среднего Запада, сниму квартирку над аптекой, меня наконец оставят в покое. Я устал чувствовать, что в сутках не хватает часов, чтобы заняться чем-то продуктивным, понимаешь? Устал я от этого. Устал от козлов, добивающихся власти, ото всех этих надутых лонг-айлендцев, которые прутся сюда и ведут себя так, будто их мерседесы и слюнявые взаимоотношения — единственно важная вещь в мире. Просто не выношу этих людей. Пошли они. Поищу себе место получше.

Я надеялся, Джек врубится в эту тему. Но в то же время, будучи реалистом, осознавал, что поймет он ее по-своему. Как я уже говорил — у Джека была занятная система.

— Это-то ясно, но вот что я тебе хочу сказать, — проговорил он, переставляя местами соль и перец. — Как же тебе это объяснить?

Джек был самым образованным человеком на свете. Не могу сказать с уверенностью, закончил ли он школу, но человек был умнейший. Людей он читал как с ладони, здравого смысла у него было хоть отбавляй, чего в наши дни у остальных, к сожалению, не наблюдается.

Ну вот, он демонстрировал мне солонку с перечницей и думал, что бы мне такого сказать.

— Тебе нужен стержень, Майк, понимаешь? Видишь вот это? — он указал на солонку. — Допустим, это фундамент, понимаешь? Прежде, чем начать строить, ты должен найти себе прочный фундамент. — Затем он поставил на солонку перечницу. — А сейчас фундамент у тебя шаткий. На шаткой основе ничего не построишь, поверь мне, Майк. Ты должен выяснить, что тебя беспокоит на самом деле — на самом деле, слышишь? Просто поверь, я врать не стану. Я уже говорил, ты мне как сын. И я тебе говорю, незачем тебе на этот Средний Запад, тебе туда не нужно. Это место не для тебя, поверь.

— Я понимаю, о чем ты, клянусь Богом, что понимаю, и очень люблю тебя за это, но мне необходимо выбраться отсюда. Я тут с ума сойду, если останусь. Сойду с ума, точно тебе говорю. Тут нечем вдохновляться, дышать нечем совсем.

— Майк, я не пытаюсь тебя достать, поверь, дело совсем не в этом.

— Знаю, Джек, знаю.

И тут вошла мама. Наверное, был уже час дня. Она села за наш столик, и началась массированная атака с обоих флангов. Мне было уже наплевать. Да, Джек во многом был прав и все такое, но я твердо решил уехать и обратно не возвращаться. Естественно, когда за столом стало нас уже трое, Джек спелся с моей матерью по всем пунктам и оба набросились на меня. Но я не раскрывал рта. Мне больше не хотелось вдаваться в объяснения. Я решил попросту забить. На мое решение уехать ничье мнение повлиять уже не могло.

Вскоре подали наш заказ, мы сидели там, как идиоты, и ели, как свиньи. Даже не разговаривали. Просто каждый ел свой отвратительный ланч и чувствовал полный неудобняк. Ненавижу такие ситуации. Поэтому и не люблю есть в компании. Куда лучше поесть в одиночестве.

Через полчаса маме уже пора было ехать. Возвращаться на работу к двум. Она настоятельно просила меня подумать, пожалуйста, что будет разумнее, и сказала, мол, встретимся вечером. Потом встала и ушла. После ее ухода мне уже не хотелось сидеть в этом загаженном месте с тараканами и мышами, я подал Джеку знак, что пора. Отъезжая, я на прощанье с достоинством продемонстрировал средний палец бульвару Киссена из окна джипа.

Джек подбросил меня до дома. Ах, старая добрая Шестьдесят восьмая аллея! Когда мы остановились, я не знал, что сказать. Прощание определенно не мой конек. По мне, так лучше всего уйти по-английски, а потом прислать письмо уже с нового места. Так проще, по-моему.

— Ну, — выдавил я, когда мы подкатили к двери.

Джек повернулся и пристально посмотрел на меня сквозь очки.

— Послушай, — сказал он, — ты взрослый парень и знаешь, что делаешь, я тебя целиком поддерживаю. Поверь. Но пообещай мне кое-что — если там у тебя не заладится, ты притащишь свою задницу обратно.

Я пообещал.

— Будь там поосторожней, слышишь? Не теряй самообладания, понимаешь? Смотри мне не попади там в беду.

— Слушай, спасибо тебе, что ты, типа, был рядом все эти годы. Я не часто это говорю, знаю, но спасибо тебе, друг, — произнес я, чувствуя комок на подступах к горлу.

Он замахал на меня рукой, как бы говоря: да брось ты. Но от того, что он сделал после, у меня вообще крышу снесло. Он повернулся на водительском сиденье и вдруг обнял меня. Прямо задушил. Джек был просто гигант. Не толстый или вроде того, а гигантский. Он всю жизнь проработал на стройке. И выглядел, как здоровенный итальянский киллер. В общем, он меня обнял, поцеловал в голову, приведя в беспорядок и без того взлохмаченные волосы, и сказал: «Веди себя там хорошо. Помни — я всегда тебя люблю. Не забывай о нас, слышишь?»

Я сказал, что его чувства взаимны, но говорил я с трудом. Ненавижу прощаться. Эти моменты — хуже некуда.

— Слыш, я позвоню тебе с дороги, о’кей? Обещаю, — добавил я.

— Ладно. Хорошо. Только помни о том, что я тебе сказал. Возвращайся, если дурь в голове не перестанет тебя мучить. А не вернешься, так я сам тебя разыщу и надеру задницу!

Я засмеялся: «Договорились, Джек, — сказал я. — Договорились, увидимся». Я пожал ему руку и вылез из джипа.

Пока шел к двери, совсем распсиховался. Старался не обернуться. Оборачиваться в таких ситуациях смерти подобно, короче, лучше этого не делать. Его машина еще не отъехала, я слышал позади звук ее мотора. Его давно пора было отрегулировать. И только открывая дверь, услышал: «Ну счастливо тебе, Майк». Я повернулся и увидел уже отъезжающего Джека, который махал мне рукой. Я изобразил пальцами «V», но не уверен, что он это заметил. Увидел, как его джип скрылся за поворотом, на этом все и закончилось. И с этого момента началось мое официальное исчезновение.