Малый апокриф (сборник)

В окне качаются звезд весы,

И нити весов слепят.

Есть в мире - Стены, и есть - Часы,

И нет в том мире тебя.

Серпа-Кащея тощий лик

Тени ночной тощей.

Ночному Кащею страшен и дик

Незыблемый лик вещей.

В небо Черные Рыбаки

Бросили невода.

Ночь - густая, как куст ракит,

Тихая, как вода.

Собрат Кащея - тощий клещ

Мучает и сосет:

Вещь всегда - это только вещь,

Знак о тебе и всё.

Густо замешан звезд творог,

И крошки его слепят.

Есть в мире - Дом, и есть - Порог,

И нет в том мире тебя.

Хлеб и вода. Угар ночной.

Чертополоха жуть.

Легкой дорогой передо мной

Сияет Млечный путь.

В трамвайных ли предгрозовых звонках

Весь город жив, как будто бог из жести.

И тополя, как спицы с волчьей шерстью,

В старушечьих почти недвижимых руках.

Как раскаленный от стрельбы наган

Выталкивает пар - угля и серы,

Выдавливает зной нутро упругой сферы

Из дыма вер - в отместку всем богам.

Подобно ей - в мерцаньи сонных ласт

Плыл толчеей ручей мучительного кадра:

Из горловины жуткого, как заросли, театра,

От камня одуревшего и сна комедиантств.

Чаинки тел мешал сад, давший сень и дом.

Душней воды воздушное пространство.

Он с фиолетовым каким-то постоянством

Шел в переулок дня и упирался лбом.

И мальчик с крыльями, как ангел на горе,

Зеленым отсветом был освещен трамвая

И длился только миг - поденкой умирая

И возвращаясь в свой забытый Назарет.

Ты ни о чем сейчас со мной не говори.

Зеркальная река в дыму небесной фрески

Хребты гранитных плит очерчивает блеском

И с нежностью жука - ползет. И лак - горит.

Латунный цвет звонка. Пиши удушье гроз.

Фонтанка день и ночь - несет свои чернила.

Безумия тонка связующая сила

Гусиного пера и голоса волос.

Расходится влажный клубок бытия

В тот час, когда судорогою косою

В ковше небосвода свело полосою

И цвета брусники, и цвета лисья.

Ты пьешь этот час языками имен,

Волчица осенняя с лунною шерстью.

В шестах фонарей начинается шествие

Зарывшихся в шерсть и бесшумных времен.

Взрывая пространство ночей городских,

С бензином мешается запах ковыльный.

Сквозь толщу такую почти восковые

Оскалы личин: черемис или скиф.

Морока работы. По-рыбьи скорбя,

Как будто все сны отвергающий на спор,

Глаза разноцветные выпучив, транспорт

Слоняется призраком через тебя.

Твой заспанный свет ощущая спиной:

Фонтанка-несчастье, безумен и славен

Прозрачный - души фиолетовой - пламень,

Лакающий ночь и как ты - ледяной.

Прощание. Черноголосья азы.

Фонтанка-волчица. В пучину такую

Дышать, словно - шерсть по гортань вековую,

Бессмертия выплеснув алый язык.

Масло густое безумной реки.

Осени сажа. Под скатами крыши

Жалом осы, не дыша и не слыша,

Пишется времени вопреки,

Ядом лекарства, бессонным окном

Страх, что в артериях пламенем бродит.

Кажется - ртутная колба исходит

Медленным и молочным огнем.

Есмь одинок. Но кошмарами врос

Шлак и булыжник - домовая насыпь.

Рисом намешаны спящие взасыпь,

Пьющие смертную осень взасос.

Осень. И звезд крупяная икра.

Длится ремонт берегов.

И исчерпан Камень веков в котловане.

И нерпой Спит в котловане заброшенный кран.

Все, что имеется: Жар сквозняка

Звезды и сор. Лопухи и эпохи.

Плаха собора. Град страха.

И крохи Веры, иссохшей неведомо как.

Бал листопада над дымной рекой.

Сажа и копоть. Тоска василиска.

Черная нерпа. Изгой абиссинский,

Жизнь отнимающий сладкой рукой.

Темные призрачные языки.

Купол небес беснованием краплен.

Знания яд истекает по капле

На берегу сумасшедшей реки.

Все, что имеется: Чахлый молох.

На горизонте - дыханье сполохов.

В каменных недрах чертополоха

Хохот и визги. И переполох.

Все, что имеется: Масло реки.

Шлак и булыжник. Осенняя точность.

Колба слепящая. Сажа. И - то, что

Пишется времени вопреки...

Спит или в яви соседний уют:

Улей комнат, зажатых вещами.

Души шмелиные, тени песчаные

Алчут всенощно и жить не дают.

Девятнадцатый день царскосельской рекой

Льет багряный октябрь, невесомый и призрачный.

Сад от звездных дождей почернел и такой

Стал прозрачный, как будто истаяв от иночеств.

Не понять, хоть убей, этот месяц безумств,

Слов стекла и ветлы, паутиною вытканный -

Осыпает листвой, держит жизнь на весу

Или мутит Фонтанку китайскими рыбками.

Погружает в озноб: не успеть, не дожить,

Исписать сто чернильниц - о чем бы то ни было.

Так мудры старики. И венозный дрожит,

И лежит на мостах безголовыми нимбами,

Продолжая все тот же пожар похорон.

Невесомый октябрь мановеньем усталого

Божества воздвигает живой пантеон

Царскосельских прудов, павильонов, кустарников.

И, внимая ему, но почти не дыша,

Так спокойно и тихо - патиною сумерек

В этой красной глуши обгорает душа,

Словно лезвием, вскрытая легким безумием.

И стократ потрясен, напряженьем осев,

Что навзрыд и невмочь вечерами выбалтывал,

Осторожней лисы засыпает шоссе

Разноцветной листвой, как игральными картами.

На дощатой повозке меня повезут к эшафоту,

И мужик в балахоне вечно грязного цвета огня

Там поднимет топор, обругает плохую работу

И уныло зевнет, и посмотрит он мимо меня.

И взгляну я на небо, на низкое серое небо,

И тогда с колоколен - померкших, как будто в золе,

Мокрый лист золотой закружит одиноко и слепо

И падет на лицо мне, собою закрыв Мавзолей.

Его ветер подхватит и дальше потащит на площадь.

Грянет дробь барабанов. Затопчутся ноги втрязи.

Над рядами фуражек, треща, алый шелк заполощет.

И блеснет гладью стекол подъехавший лимузин.

И вдруг сердце подскажет мне: осенью, осенью пахнет.

Но уже распрямится мужик в свой невиданный рост.

И взмахнет он руками, и в толпе неожиданно ахнут,

И посыплются листья на черный скрипучий помост.

Весь этот город, я гляжу,

Сегодня дик и страшен,

Подобно мертвому ежу

В колючках узких башен.

Его - сурьмой испитый сон.

Его - кровать косая.

И солнце низкое яйцом

Пасхальным повисает.

Его - напыщенная спесь

Маркграфа и Голгофы.

Наверное, родился здесь

Сам сумасшедший Гофман.

Бродил, беседуя с котом,

По лестницам и крышам.

Наверное - вот этот дом

Под черепицей рыжей.

Там до сих пор одно окно

Пульсирует от смеха.

В нем даже днем и то темно,

Как в скорлупе ореха.

Слетает лист последний сентября.

День расставаний. День минувших веток.

День-календарь со множеством отметок

В осеннем мире потерял тебя.

Недвижен воздух лет, густой и пряный,

Как ткань паучьих высохших родов.

В меду осеннем разноцветный пряник

Рассыпан в крошки малых городов.

Без счета встряхиванье листопадных вех.

Падь золотая не устанет литься.

Сухое яблоко: московский черный век

Церквями-семечками в сердцевине слипся.

Стоят над дымом горизонтов рачьи

Глаза стеклянные. Как соль, сладка земля.

Московский век. Мир, как вода, прозрачный.

Сквозь рощи видно звонницы Кремля.

Слетает лист последний сентября.

Темна Москва дремотою осенней.

И я в том мире, в том, забытом всеми,

В осенних снах смотрю одну тебя.

Ранним утром, в воскресенье,

Не услышав голос твой,

Я пойду незримой тенью

Над сгоревшею Москвой.

Башни темные ослепли,

День колодезный храня.

Листопад горячий пепла

Не касается меня.

Не устанут улиц сети

В саже деснами зиять.

Ничего на этом свете

Не запомнить, не понять.

Будто - воронов кормили.

Будто - купол дня погас.

Ничего в печальном мире

Не останется от нас.

Я пойду по светлым рельсам,

По трамвайным удилам.

И как будто погорельцы,

Запоют колокола.

Звон прощальный не утешить,

Горла улиц им полны.

У дерев осиротевших

Сухожилия черны.

Я пойду по сну кумиров,

По мерцанию волос.

Ничего в печальном мире

Не случилось, не сбылось.

Переулки, как веревки,

Тянут - площадь распластав.

И торчит в них Пискаревка,

Пальца чертова сустав.

Ранним утром, ранним годом

Кружит темная листва.

Ходит тихим хороводом

Черноглавая Москва.