Малый дом в Оллингтоне. Том 2

Глава XXXVI. Торжествующий герой

Джон Имс прибыл в свое управление ровно в полдень и, подойдя к своей конторке, не знал, на чем он стоит – на ногах или на голове. Все утро было для него продолжительным, глубоким возбуждением и вместе с тем до некоторой степени торжеством. Он вовсе не знал, какие могли быть результаты сцены на платформе. Возьмут ли его в суд и там посадят под арест? Что заговорят об этом в управлении? Вызовет ли его Кросби на дуэль, и если вызовет, то в состоянии ли он будет выйти победителем, стреляясь на пистолетах? Что скажет лорд Де Гест – лорд Де Гест, который особенно предостерегал его не принимать на себя обязанность мстителя за оскорбление Лили? Что скажет о его поступке вся фамилия Дейлов? А главнее всего, что скажет и подумает сама Лили? Однако чувство торжества было преобладающим, и теперь, в это время, он начинал с удовольствием припоминать испытанное им ощущение, когда его кулак заехал в глаз Кросби.

В первый день присутствия в управлении ничего не было слышно об этом происшествии, а сам он никому не рассказывал. В его отделении было известно, что он ездил провести первые дни Рождества с лордом Де Гестом, и вследствие этого ему оказывали особенное внимание. Кроме того, отдавая Джонни Имсу полную справедливость, я должен сказать, что он постепенно приобретал уважение у своих начальников. Он знал свое дело и исполнял его с уверенностью в своих силах и способностях, а также с совершенным равнодушием к недовольным взглядам, которые время от времени бросали на него начальствующие лица. Сделавшись чем-то вроде радикала в своем официальном поведении и отстаивая свои права, он пользовался среди сослуживцев популярностью. Словом, Джонни Имс вышел из поры юношества и стал мужчиной, наделав, конечно, в минувший период своего существования множество глупостей, которые, однако же, нисколько не мешали умевшим понимать его характер составить убеждение, что из него выйдет хороший человек.

В первый день присутствия много было расспросов о его развлечениях в праздники, но по этому поводу он не мог рассказать много. Действительно, праздники были бы для него более чем обыкновенны, если бы не имелось в виду весьма важной цели, принудившей его отправиться в провинцию, и если бы не обстоятельство, которым кончилась его поездка. Ни об одном из этих предметов Джонни не имел желания говорить откровенно. Возвращаясь, однако же, с Кредлем в Буртон-Кресцент, он рассказал ему о своей встрече с Кросби.

– И ты побил его на станции железной дороги? – спросил Кредль с видом удовольствия и недоверия.

– Побил. Если бы я не сделал этого на станции, то не знаю, где бы довелось сделать. Я сказал, что побью его, и побил при первой встрече.

После этого во всех подробностях было рассказано о встрече, о подбитом глазе, о полиции и смотрителе станции.

– Не знаю, что же из этого выйдет? – спросил наш герой.

– Передаст это дело в руки какого-нибудь приятеля, без всякого сомнения, как сделал это я, передав свое дело с Люпексом Фишеру. И клянусь тебе честью, Джонни, с ним у меня скоро опять будет история. Вчера он опять неистовствовал, поверишь ли…

– Он просто дурак.

– Но я бы тебе не советовал встречаться с этим дураком, когда он находится в припадке бешенства. Вчера весь вечер я точно должен был просидеть в своей комнате. Матушка Ропер говорила, что если бы я остался в гостиной, то необходимость заставила бы ее послать за полисменом. Что же мог я сделать? Я приказал затопить камин в моей комнате…

– И потом лег спать?

– Нет, я долго сидел, думая, что Мэри понадобится увидеть меня. Наконец она принесла мне записку. Ведь ты знаешь, Мэри так неосторожна. Если бы он нашел лоскуток бумаги, исписанный ее рукой, последствия были бы ужасны, клянусь честью, ужасны. А кто может поручиться, что Джемима не расскажет ему?

– Что же Мэри писала тебе?

– Все пустяки, мастер Джонни. Боясь дурных последствий, я озаботился отнести записку в управление.

Находясь под влиянием ощущений от своих собственных приключений, Джонни Имс не обращал особенного внимания на приключения своего приятеля.

– По мне все равно, – сказал Джонни, – передаст ли Кросби дело свое какому-нибудь приятелю или сам отправится к полицейскому судье.

– Поверь, что передаст приятелю, – сказал Кредль, с видом человека вполне опытного в делах подобного рода, – и я полагаю, что посредником своим ты выберешь меня. Вести дело судебным порядком – неприятнейшая вещь, но я не такой человек, чтобы отступиться от друга. Я буду защищать тебя всеми силами.

– Благодарю тебя, – сказал Имс. – Не думаю только, что мне понадобятся твои услуги.

– Во всяком случае, тебе нужно иметь наготове доброго человека.

– Я напишу к одному приятелю в провинцию и попрошу его совета, этот приятель постарше и поопытнее нас обоих.

– Клянусь Юпитером, дружище, подумай прежде. Не дай твоим врагам распустить молву, что ты трус. Клянусь честью, пусть обо мне говорят, что хотят, только не это.

– Я и этого не боюсь, – сказал Имс с некоторой досадой в голосе, – сейчас мало обращают внимания на трусость, особенно когда дело коснется дуэли.

После этого Кредль снова перевел разговор на мистрис Люпекс и на свое собственное исключительное положение, а так как Имс не думал просить у приятеля дальнейших советов по своим делам, то и слушал он его молча всю дорогу до Буртон-Кресцента.

– Надеюсь, вы нашли благородного графа в добром здравии, – сказала мистрис Ропер, когда ее жильцы сели за стол.

– Я нашел благородного графа в отличном здравии, благодарю вас, – отвечал Джонни.

Надо заметить, что все жильцы мистрис Ропер и сама она ясно понимали, что положение Имса совершенно изменилось с тех пор, как он удостоился дружбы лорда Де Геста. Мистрис Люпекс, всегда садившаяся за обедом подле Джонни, с целью защитить себя, как она выражалась, от опасного соседа Кредля, обращалась с ним особенно любезно. Мисс Спрюс не иначе называла его, как «сэр». Мистрис Ропер первому ему подавала кушанье и обращала внимание на его блюда, Эмилия менее прежнего рассчитывала на обладание его сердцем и любовью. Конечно, не следует полагать, что Эмилия решилась оставить это дело без боя и позволить неприятелю спокойно удалиться с места битвы со всеми своими силами, но она не видела необходимости оказывать ему уважение, это было бы несовместно с совершенным равенством, которое должно сопровождать всякий сердечный союз.

– Что ни говорите, а я считаю за большую привилегию находиться на дружеской ноге с такими людьми, как граф Де Гест, – сказала мистрис Люпекс. – Когда я была девушкой, я состояла в весьма близких отношениях…

– Вы теперь не девушка, и потому лучше бы вам не говорить об этом, – сказал Люпекс.

Мистер Люпекс, спустившись с подмостков, на которых расписывал декорации, заходил в этот день в небольшую лавочку по соседству с Друрилейнским театром[11].

– Друг мой, вам бы не следовало показывать себя зверем перед обществом мистрис Ропер. Если, увлеченная чувствами, которых сейчас невозможно описать, я оставила прекрасный круг своих знакомых и вышла за вас замуж, вам не нужно бы напоминать мне перед целым светом, что я должна сожалеть о многом, весьма многом.

И мистрис Люпекс, положив ножик и вилку, поднесла к глазам носовой платок.

– Это одно из удовольствий, которое доставляется мужу во время обеда, не правда ли? – спросил Люпекс, обращаясь к мисс Спрюс. – Такого рода удовольствий у меня множество, и вы не можете представить себе, как же я это все люблю.

– Кого Бог соединил, тех человек не разлучит, – сказала мисс Спрюс, – что касается меня, то вы знаете, что я старуха.

Эти слова навеяли хмурое настроение на всех обеденным столом, и уже больше ничего не было сказано насчет блестящей карьеры Джонни Имса. В течение вечера Эмилия услышала о происшествии на станции железной дороги и сразу поняла, что может использовать его в своих собственных целях.

– Джон, – прошептала она своей жертве, выбрав случай, когда в гостиной не было никого из посторонних. – Правду ли я слышала, что вы хотите драться на дуэли? Я требую от вас, чтобы вы сказали мне истину.

– Вздор, – сказал Джонни.

– Нет, не вздор. Вы не знаете, не можете понять моих чувств при одной мысли о подобном предположении. Ах, Джон! У вас жестокое сердце.

– У меня совсем не жестокое сердце, и я не намерен драться на дуэли.

– Но правда ли, что вы побили мистера Кросби на станции железной дороги?

– Это правда, я побил его.

– О, Джон, не хочу сказать, что вы поступили дурно – напротив, я уважаю вас за этот поступок. Ничего не может быть ужаснее, как обмануть молоденькую девушку и бросить ее, завладев ее сердцем, особенно когда он дал ей обещание просто на словах или, может, даже и письменно. – Джонни вспомнил при этом о той страшной, глупой, несчастной записке, которую он написал. – И если бедная девушка не может иметь права взыскивать за нарушение данного ей обещания, то что же она будет делать?

– Девушка, которая захотела бы требовать взыскания, не заслуживает этого права.

– Ну, я этого не знаю. Знаю только, что когда девушка будет находиться в таком положении, то за нее вступятся ее родственники или друзья. Полагаю поэтому, что и мисс Лили Дейл не захочет взыскивать судебным порядком за нарушение данного ей обещания.

Упоминание имени Лили Дейл в таком разговоре звучало в ушах бедного Имса святотатством.

– Ничего не могу сказать о намерениях девушки, о которой вы говорите, – отвечал Джонни. – Но, зная ее друзей, я не думаю, чтобы от подобного процесса пострадала ее честь.

– Конечно, все это хорошо относительно мисс Лили Дейл… – начала Эмилия и потом остановилась. Она подумала, что неблагоразумно было бы так круто прибегать к угрозам. По крайней мере, она считала неблагоразумным, пока есть еще возможность одержать победу без угроз. – Ведь она была ваша Л.Д… Не подумайте, что я ревную ее. Для вас она была лишь подруга вашего детства. Не правда ли, Джонни?

Джонни топнул ногой и соскочил с места:

– Вы знаете, что я терпеть не могу пустой болтовни о подругах детства. Вы заставите меня дать клятву, что я больше никогда не загляну в эту комнату.

– Джонни!

– Да, да. Мне это страшно опротивело. А что касается этой мистрис Люпекс…

– Если только в этом заключается все, чему вы научились в гостях у какого-то лорда, то, мне кажется, лучше бы вам оставаться дома с вашими близкими друзьями.

– Разумеется, лучше оставаться дома с друзьями, такими, например, как мистрис Люпекс, которую я не могу терпеть.

Сказав это, Джонни почти выбежал из дому, обошел вокруг Буртон-Кресцент, вышел на Новую дорогу к Риджентс-парку и во все время прогулки думал о Лили Дейл и о своей трусости перед Эмилией Ропер.

На другой день, в час пополудни, Джонни получил через курьера приглашение пожаловать в зал совета.

– Вас желает видеть сэр Рэфль Бофль.

– Желает меня видеть, мистер Таппер! Зачем? – спросил Джонни, обращаясь к курьеру с видом крайнего изумления.

– Не могу знать, мистер Имс. Сэр Рэфль Бофль только и сказал, что желают вас видеть.

Подобное приглашение в официальной жизни всегда порождает страх в сердце молодого человека, хотя молодые люди возвращаются после таких свиданий живыми и невредимыми и обыкновенно с сарказмом отзываются о старых джентльменах, с которыми виделись. Индюк считается господином на птичьем дворе и своим величием наводит страх на мелкую птицу. Епископ на кафедре, судья на своем месте в зале заседаний, председатель в огромной комнате за отдаленным концом длинного стола, полисмен с круглым фонарем на поясе – все они внушают страх с помощью аксессуаров, придающих им известную степень величия. Но каким ничтожным становится полисмен в своем доме, и как мало думают о сэре Рэфле Бофле, когда он дремлет после обеда в своих старых туфлях! Я хорошо припоминаю овладевший мной ужас при виде разгневанного прекрасного старого джентльмена, давно уже отошедшего к праотцам, когда он, медленно потирая одну руку о другую, глядел в потолок и слегка покачивал головой, как будто теряясь в рассуждениях о моих проступках! У меня вдруг разболелся желудок, я не чувствовал ног под собой, они подгибались, как будто их кто-нибудь сломал. Этот поднятый кверху взор до такой степени обезоружил меня, что я решительно онемел, не мог произнести слова в свое оправдание. Мне кажется, что старый джентльмен едва ли сознавал всю обширность своего могущества.

Однажды беспечный юноша, которому поручено было отправить пачку писем, адресованных на имя короля, прошений и тому подобных бумаг, которые, следуя официальным путем, остановились бы в руках дежурного лорда-секретаря, отправил эти бумаги не туда, куда следовало, – в Виндзор, быть может, тогда как двор находился в Лондоне, или в Сент-Джеймский дворец, когда королевская фамилия была в Виндзоре. Его потребовали в зал совета, великий муж, заседавший в главе членов совета, встал со своего кресла, воздел руки к небу и два раза воскликнул: «Не туда отправлена сумка! Не туда отправлена сумка!» Молодой человек не знал, как выбраться из зала совета, он лишился всякой возможности заниматься делом и мог приступить к своим занятиям не ранее как после шестимесячного отпуска, в течение которого укреплял свои силы ромом с ослиным молоком. В этом случае особенное повторение слова имело такое могущество, на какое официальный магнат никогда не рассчитывал. Анекдот существует, по преданию, но мне кажется, что обстоятельство это случилось в царствование Георга Третьего[12].

Джон Имс подсмеивался над нынешним председателем в совете управления сбора податей и называл его старым Надуфлем Крикуфлем и другими сатирическими именами, но теперь, когда его приглашали в совет, он, наперекор сатирическим своим наклонностям, почувствовал небольшую слабость в коленях. Он знал, что его требуют для объяснений по делу на станции железной дороги. Ему сейчас же представилось, что существуют правила, по которым всякий клерк, употребивший в дело свои кулаки в публичном месте, должен быть уволен со службы. Правил увольнения было много, как много было и проступков, которые влекли за собой подобное наказание. Джонни хотел вообразить одно из таких постановлений, но время не ждало, и потому он встал, посмотрел на своих сослуживцев и отправился за Таппером в зал собрания.

– Зачем это старый Крикуфль потребовал к себе Джонни, – сказал один клерк.

– Вероятно, по поводу его схватки с Кросби, – отвечал другой. – Совет ничего не может сделать ему за это.

– Не может? – возразил первый. – А молодой Аутонэйтс из-за чего должен был выйти в отставку, как не из-за драки в погребке, несмотря на то, что его кузен, сэр Констант Аутонэйтс, сделал для него все, что только можно.

– Это был самый безалаберный человек.

– Но все же мне бы не хотелось быть на месте Джонни Имса. Кросби – секретарь Генерального комитета, где Крикуфль, до поступления в наше управление, был председателем, нет никакого сомнения, что они друг с другом в хороших отношениях. Неудивительно, если Имса заставят просить извинения.

– Джонни этого не сделает.

Между тем Джонни Имс стоял перед могущественной особой Рэфля Бофля, который сидел в большом дубовом кресле у конца длинного стола в весьма обширной комнате, а поодаль от него сидел один из секретарских помощников. За столом находился еще один член совета, который читал и подписывал бумаги, не обращая ни малейшего внимания на происходившее вокруг него. Помощник секретаря заметил, что сэр Рэфль был недоволен таким отсутствием внимания со стороны своего сослуживца, но Имс ничего этого не видел.

– Мистер Имс? – спросил сэр Рэфль, стараясь придать своему голосу особенную суровость и глядя на виновного сквозь очки в золотой оправе, которые для этого случая он нарочно надел на свой огромный нос. – Это мистер Имс?

– Да, – отвечал помощник секретаря. – Это Имс.

– Гм! – И затем последовала пауза. – Подойдите поближе, мистер Имс.

Джонни приблизился, сделав несколько неслышимых шагов по турецкому ковру.

– Позвольте, кажется, он во втором классе? Да, так. Знаете ли, мистер Имс, я получил письмо из секретариата управления Великой Восточной железной дороги, в котором изложены обстоятельства, не делающие вам чести, если только письмо во всех отношениях верно.

– Вчера, сэр, я там попал в историю.

– Попали в историю! Кажется, что вы попали в весьма скверную историю и мне предстоит объявить управлению железнодорожной компании, что с вами поступят по всей строгости закона.

– Этого я нисколько не боюсь, сэр, – сказал Джонни, немного оживившиь при таком повороте дела.

– Нисколько этого не боитесь, сэр! – сказал сэр Рэфль или, вернее, прокричал эти слова в лицо собеседнику.

Со своей стороны я полагаю, что сэр Рэфль чересчур разгорячился, и слова его потеряли эффект, которого он бы достиг, употребив тон более мягкий. Быть может, тут недоставало того величия в позе и драматизма в голосе, как в анекдоте о сумке с королевскими письмами. Как бы то ни было, Джонни слегка ощетинился и после этого чувствовал себя гораздо лучше, чем прежде.

– Вы нисколько не боитесь, сэр, если вас приведут в уголовный суд вашей страны и накажут как того, кто совершил тяжкое преступление? Или не тяжкое преступление, граничащее с административным нарушением… Не важно! Главное, что за бесчинство, совершенное в публичном месте. Вы нисколько не боитесь? Что вы этим хотите сказать, сэр?

– Я хочу сказать, что судья, по всей вероятности, не придаст этому делу серьезного значения, и Кросби не посмеет протестовать.

– Мистер Кросби должен протестовать, молодой человек. Неужели вы думаете, что нарушение порядка и спокойствия в столице должно пройти безнаказанно потому только, что он не желает преследовать его путем закона? Мне кажется, вы еще очень неопытны, молодой человек.

– Быть может, сэр, – отвечал Джонни.

– Да, очень неопытны, очень неопытны. И знаете ли, сэр, что если судья городского полицейского суда публично признает вас виновным в таком позорном поступке, то членам нашего совета придется разрешить вопрос: можете ли вы быть терпимы на службе в здешнем управлении?

Джонни посмотрел на другого члена совета, но тот не сводил глаз своих с бумаг.

– Мистер Имс весьма хороший чиновник, – произнес помощник секретаря таким тихим голосом, который был слышен только Имсу. – Один из лучших молодых людей, которые у нас состоят, – прибавил он тем же голосом.

– Ну да, так очень хорошо. Я вам вот что скажу, мистер Имс, надеюсь, что это будет для вас уроком, весьма серьезным уроком.

Помощник секретаря откинулся назад в своем кресле, так чтобы быть позади головы сэра Рэфля и в то же время уловить взгляд другого члена совета, который как раз оторвался от бумаг и слегка улыбнулся. Помощник секретаря ответил улыбкой, а Имс заметил это и тоже улыбнулся.

– Каких можно ожидать дальнейших последствий от нарушения порядка, в чем вы оказываетесь виновным, сейчас я не в состоянии сказать, – продолжал сэр Рэфль. – Теперь вы можете идти.

И Джонни вернулся на место, не вынеся с собой из зала собрания впечатления, которое бы увеличивало уважение к особе председателя.

На другой день один из товарищей Джонни показал ему с особенной радостью статью, в которой объявлялось публике, что Кросби до такой степени избил молодого человека, что тот и в настоящую минуту не может встать с постели. Это обстоятельство возбудило сильный гнев в Джонни, он начал ходить по обширной комнате своего управления, не обращая внимания ни на помощников секретарей, ни на старших чиновников, ни на все другие чиновные власти, осуждая недобросовестность публичной прессы и заявляя свое мнение, что гораздо лучше жить у варваров, чем в государстве, где дозволяют распространять такую дерзкую ложь.

– Веришь ли, Фишер, он пальцем меня не тронул, я даже не думаю, что у него была мысль тронуть меня. Клянусь честью, он меня пальцем не тронул.

– Но, Джонни, с твоей стороны также довольно дерзко иметь виды на дочь графа Де Курси, – сказал Фишер.

– Я в жизни не видел ни одной из них.

– Он теперь все между аристократами, – сказал другой. – Я полагаю, что если ты женишься, то не меньше как на дочери виконта.

– Что же тут станешь делать, когда негодяй-издатель помещает в своей газете подобные вещи? Избили! Высекли! Надуфль Крикуфль назвал меня преступником, а какое же дать название этому человеку! – И Джонни швырнул газету в противоположный конец комнаты.

– Напиши на него хороший пасквиль, – сказал Фишер.

– Особенно за его выдумку, что ты хотел жениться на дочери графа, – сказал другой.

– В жизни не слышал подобного скандала, – прибавил третий. – Еще смел сказать, что дочь графа не хотела и смотреть на тебя.

Тем не менее, в управлении все сознавали, что Джонни Имс становился между ними передовым человеком, с которым каждый из них с удовольствием готов был сблизиться. Скандальная история на станции железной дороги нисколько не повредила Джонни, даже во мнении высших должностных лиц. Известно было, что Кросби заслужил, чтобы его поколотили, и Джонни Имс поколотил его. Сэр Рэфль Бофль сколько угодно мог говорить о судье, о преступлениях, но все служащие в управлении сбора податей знали очень хорошо, что Имс вышел из этого дела как честный человек, с поднятой головой и шагая с правой ноги.

– Плюньте вы на эту газету, – сказал рассудительный старший чиновник. – Ведь не он вас, а вы его побили, ну и смейтесь над газетой.

– Вы бы ничего не написали редактору?

– Ни за что на свете. Я думаю, кроме осла, никто не захочет защищать себя перед газетой: напишите им какую угодно истину, и они все-таки сумеют обратить ее в смешное.

Поэтому Джонни отказался от идеи написать к редактору письмо, выразив в нем все свое негодование, но в то же время считал себя обязанным объяснить все это дело лорду Де Гесту. История случилась после его отъезда из дома графа, и, следовательно, все относившееся к ней должно составлять такой интерес для его доброго друга, что он не хотел позволить графу удовлетвориться искаженными в газете фактами. Поэтому, прежде чем кончилось присутствие, Джонни написал следующее письмо:

«Управление сбора податей, 29 декабря 186*.

Милорд…»

Джонни долго думал над тем, как должно ему обратиться к графу, к которому никогда еще не писал. Он написал сначала «любезный милорд», но сейчас же зачеркнул и взял другой лист бумаги, ему показалось, что такое начало чересчур фамильярно.

«Милорд.

Так как вы весьма добры ко мне, то я вменяю себе в обязанность сообщить вам о моем приключении на станции железной дороги, по приезде из Гествика в Лондон. Негодяй Кросби попал на Барчестерской станции в один со мною вагон и всю дорогу до Лондона сидел напротив меня.

Ни я ему, ни он мне не сказал ни слова, но когда поезд остановился у Подингтонской станции, я подумал, что мне нельзя позволить ему ускользнуть от меня, поэтому я… не могу сказать, что я отколотил его, как бы мне хотелось, во всяком случае, я сделал попытку и подбил ему глаз – поставил ему отличный фонарь. Нас окружила полиция, и положение мое было далеко не приятное. Я знаю, вы будете думать, что я поступил нехорошо, быть может, оно и так, но что же мог я сделать, когда он целых два часа просидел напротив меня с таким видом, как будто считал себя самым лучшим человеком в Лондоне!

В газете напечатали прегнусную статью по этому поводу, в которой между прочим говорится, что будто меня так „высекли“, что я не в состоянии пошевелиться. Это отвратительная ложь, как и все остальное в статье. Кросби до меня не дотронулся. Впрочем, с ним легче было справляться, чем с быком: он очень спокойно выдержал эту операцию. Я должен, однако же, признаться, что все же он получил гораздо меньше, чем заслуживал.

Ваш приятель сэр Р.Б. вызвал меня сегодня к себе и объявил, что я преступник. Я не обратил на это никакого внимания: он мог назвать меня, пожалуй, хоть убийцей или ночным вором, я беспокоюсь только об одном, что вы будете сердиться на меня, а больше всего боюсь гнева известной вам особы – в Оллингтоне.

Имею честь быть, милорд, вашим преданнейшим и покорнейшим слугою

Джон Имс».

– Я знал, что он сделает это при первом удобном случае, – сказал граф, прочитав письмо. Он вышел из кабинета, потирая руки от удовольствия, и потом засунул большие пальцы в карманы жилета. – Я знал, что он из хорошего теста, – продолжал он говорить про себя, восхищаясь доблестью своего любимца. – Я сам бы это сделал, если бы встретился с ним.

– Ты только подумай, – сказал граф, обращаясь к леди Джулии, когда пришел в столовую. – Джонни Имс встретился с Кросби и отличным образом поколотил его.

– Неужели? – сказала леди Джулия, положив на стол газету и очки, а засверкавшие глаза ее выражали скорее удовольствие, чем негодование на такой нечестивый поступок.

– Да-да, поколотил. Я знал заранее, что он сделает это при первой встрече.

– Поколотил! Действительно?

– Отправил его к леди Александрине с двумя фонарями.

– С двумя фонарями! Ах, негодный! А ему не досталось?

– Ни царапинки.

– Что же с ним сделают?

– Ничего. Кросби не захочет быть дураком, чтобы начать дело. Человек, совершив такую подлость, как Кросби, не имеет права рассчитывать на покровительство законов. На него безнаказанно может опуститься чья угодно рука. Он не может показать своего лица, не может защищать себя, отвечать на вопросы относительно своего поступка. Есть преступления, до которых закон касается, но которые так сильно возмущают общественное чувство, что всякий может принять на себя обязанность наказания за них. Его отколотили, опозорили, и этот позор останется с ним на всю жизнь.

– Напиши, пожалуйста, Джонни, что я надеюсь, что он здоров, – сказала леди Джулия. Старая леди не могла открыто поздравить Джонни с победой, но и эти слова были равносильны поздравлению.

Зато граф поздравил его и выразил свое полное одобрение.

«Я полагаю, – писал он Джонни, – что сделал бы то же самое в твои лета и при подобных обстоятельствах. Душевно радуюсь, что пришлось справляться легче, нежели с быком. Я совершенно уверен, что ты не нуждался в посторонней помощи, вступив в бой с мистером Кросби. Что касается оллингтонской особы, то, насколько я понимаю подобные вещи, мне кажется, она простит тебя». (Вопрос еще, действительно ли граф понимал подобные вещи.)

В постскриптуме граф прибавил: «Когда будешь писать ко мне, и надеюсь, что это будет в скором времени, то начинай письмо: „Любезный лорд Де Гест“, – это будет вернее».