Манас великодушный

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Вещие сны ⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В стародавние времена, когда среди зверей попадались такие, которые понимали людскую речь, а среди коней попадались такие, у которых по бокам росли крылья, появились однажды на Алтае новые люди. Пыль дальних странствий лежала в отворотах их белых шапок. То были киргизы, изгнанные из своей древней страны — Туркестана.

Множество разноязыких племен кочевало тогда на отрогах Алтая. Были тут и тыргауты, и казахи, и маиджу, и нойгуты. Предводитель киргизов пришел с подарками к старейшинам племен. Удивились старейшины дорогим подаркам, но еще более удивились они юным годам предводителя. А тот, поклонившись им, как велит обычай, сказал такие слова:

— Горе нам от владык из дома Чингиза! Их полчища, густые, как пыль дальних дорог, нахлынули на землю мудрого киргизского хана Ногоя и поработили ее. Решили повелители Китая — ханы из дома Чингиза: «Опасно, если сыновья покойного хана Ногоя соединят свои четыре головы в одном месте». И рассеяли они дома четырех братьев в четыре разные стороны. Старшего брата, Орозду, чья жизнь склонялась к закату, оставили в Туркестане, в долине Алая. Второго брата, Буйного Усена, чью кровь горячили его двадцать четыре года, отправили остудить свой жар в снежной Сибири. Третьего брата, Бая, сослали в Кашгар, а самого младшего, юного Джакыпа, чьи глаза к этому времени видели семнадцатую весну, изгнали на далекий Алтай. Вот я и пришел к вам. Не откажите мне, и моему дому, и моему скоту в пригоршне воды из алтайских рек, в пучке травы с алтайских пастбищ.

Умелая речь молодого предводителя понравилась вождям племен. На широких горных полянах, на земле тыргаутов, расположились юрты славного киргизского рода. Подружился Джакып с Айдарканом, предводителем казахов, и с Акбалтой, предводителем нойгутов. Стал множиться род Джакыпа, стали множиться стада Джакыпа, стал богат и могуч изгнанный дом Джакыпа, стало расти изобилие в юртах Джакыпа, но стали также расти и годы Джакыпа, и вот уже дожил он до сорок восьмой весны, а все еще у него и у его жены, почтенной Чиирды, не было детей. Старость стояла на пороге его юрты, а стены юрты все еще не веселил звонкий детский голос. Темная тоска вошла в зоркие глаза Джакыпа.

Однажды объезжал Джакып свои стада. Стал он считать коней и насчитал сорок тысяч голов. Стал он считать прочий скот и сбился со счета, так много было его. И тогда подумал Джакып:

«Многочисленны мои стада, но кто станет после меня хозяином над ними? Безмерны мои богатства, но кому я завещаю их? Неужели никогда мои глаза не увидят сына? Неужели мои глаза будут всегда увлажняться слезами?»

Измученный такими горькими думами, повернул Джакып своего коня в сторону аула, ибо вечер уже опоясывал землю.

Недалеко от юрты повстречался ему мальчик из его народа, по имени Миндибай. Взглянул Миндибай в глаза старейшины и спросил:

— Почему вы плачете, дядюшка?

Ничего не ответил мальчику Джакып. Он спешился, не глядя на Миндибая, и вошел в юрту, забыв даже коня привязать.

— Почему ты плачешь, мой муж? — спросила Чиирда. — Какое горе тебя постигло?

— Одно у меня горе: старость стоит на пороге моей юрты, а в юрте моей нет ребенка, — сказал Джакып.

Заплакала Чиирда, ибо горе Джакьша было ее горем, и долго сон не входил в ее глаза и в глаза Джакыпа. Все же к утру сон снизошел к ним, а когда они проснулись, поняла Чиирда, что муж ее чем-то смущен и обрадован. Понял и Джакып, что жена его чем-то смущена и обрадована.

Сказал Джакып:

— Видел я сон. Видел я, что привязал к насесту охотничью птицу — белого кречета с пестрой шеей. И вдруг все пернатые существа, какие есть на свете, стали слетаться к насесту, — но гордый белый кречет был прекрасней их всех.

Сказала Чиирда:

— И я видела сон. Видела я, что некий белобородый старец протянул мне яблоко, большое, как копыто коня. Съела я это яблоко и так располнела, что не могла ни стоять, ни сидеть. И родила я льва, и первое его рычание оглушило землю.

Вдруг в юрту Джакыпа вбежала женщина. Это была мать мальчика Миндибая. С плачем воскликнула она:

— Зачем ты, Джакып, бросил коня без привязи на соблазн ребенку? Твой конь убежал, Миндибай погнался за ним и пропал. Горе мне, матери! У тебя нет детей, вот и не знаешь ты цену ребенку. Найди мне моего единственного!

Обеспокоенный Джакып отправился на поиски Миндибая. Объездил он все аулы, осмотрел все пастбища, но мальчика не нашел. Печально возвращался он домой, как вдруг на опушке леса он увидел своего пропавшего коня. Где же Миндибай? Неужели растерзали его лесные звери? И тогда подумал Джакып:

«О, я несчастный! Мало того, что я сам не имею детей, а тут еще из-за меня лишилась женщина единственного сына!»

Стал тревожно озираться Джакып, и вдруг из темного леса выскочил с громким смехом Миндибай.

— Где же мальчики? — спросил он Джакыпа.

— Какие это мальчики? — удивился старейшина.

— Я не знаю их имен, — отвечал Миндибай. — Они не из нашего аула. Когда в погоне за конем я выбежал в открытое поле, внезапно увидел я сорок мальчиков, похожих друг на друга, как передние зубы во рту. Они тоже погнались за конем. Я побежал вместе с ними. Мы поймали коня в том месте, где кончается поле и начинается чинаровый лес. Тогда один из мальчиков, самый сильный, с нахмуренной бровью, с узким теменем и широким лбом, сказал мне, прищурясь: «Я сын Джакыпа. Я скоро приду к нему». После этого мальчики стали играть, бегая друг за другом, и вот исчезли.

Вернулся обрадованный Джакып домой и рассказал обо всем жене. Позвали они толкователя снов и сказали ему:

— Объясни нам наши вещие сны, объясни слова чудесного мальчика.

Долго думал толкователь снов и наконец произнес:

— У вас родится сын. Будет он силен, как лев.

Сбылись слова толкователя снов: вскоре Чиирда зачала ребенка.

Прошло девять месяцев, настало время Чиирды. Сказал Джакып домочадцам:

— Я так долго ждал своего ребенка, что сердце мое готово разорваться от тревоги. Поеду я в горы, успокою сердце. Не надо меня искать, если родится девочка. А если родится мальчик, дайте мне знать. За счастливую весть отдам я сорок отборных коней из сорока наилучших косяков.

Так сказав, Джакып поскакал в горы, туда, где паслись его скакуны. Он увидел прибавление в табунах: около светлогривой кобылы, сладко отдыхавшей от недавней боли, стоял на своих мягких копытцах новорожденный влажный сосунок. Его масть была цвета снега, залитого солнцем. Решил Джакып: этот жеребенок станет боевым конем его сына, и тут же дал имя жеребенку: Светлосаврасый.

А в это время в ауле настало смятение. Чиирда родила ребенка, и первый крик его оглушил вселенную. Этот крик походил на рычание грозного льва, и не только нежные сердца женщин — недра могучих гор вздрогнули от этого крика, и камни посыпались на дымники юрт.

Сорок всадников с единым криком на устах: «Мальчик!» — поскакали на поиски Джакыпа, чтобы сообщить ему счастливую весть и получить щедрый подарок. Один только Акбалта, предводитель нойгутов, остался дома. «Где я найду Джакыпа? — думал он. — Где сейчас томится его заблудившаяся душа? Да и скуп Джакып, ничего он мне не даст за счастливую весть, разве что самых старых, самых шелудивых кобыл из своих косяков!»

Все же, поразмыслив, сел Акбалта на коня, поскакал в горы: хотелось ему обрадовать Джакыпа счастливой вестью, да и подарок получить.

Там, где река шумела особенно гулко, там, где трава зеленела особенно ярко, там, где снежные вершины белели особенно ослепительно, там Акбалта нашел Джакыпа. Старейшина киргизов ухаживал за светлым жеребеночком, поливая его водой из своей войлочной шапки.

— Эй, Джакып, старик, что ты здесь попусту время тратишь? — загремел Акбалта. — Эй, Джакып, у тебя сын родился! Сын у тебя, говорю, родился! Дай мне подарок за счастливую весть!

Обернулся Джакып, выронил из рук войлочную шапку свою и упал рядом с ней. Слишком долго ждало его сердце счастливой вести, а когда она пришла, эта весть, не выдержало сердце, упал Джакып в беспамятстве. Тогда Акбалта поднял его войлочную шапку, спустился к реке, набрал воды и, поднявшись, облил водой Джакыпа. Джакып посмотрел таким взглядом, как будто только что на свет родился, и сказал:

— С какой стороны ты прибыл, Акбалта, с левой или правой? Не помню. Какие слова ты мне принес, хорошие или плохие? Не помню.

— Сын у тебя родился, Джакып! Сын, говорю, у тебя родился! От крика его я едва не оглох! Этот крик потряс вселенную. Не сын у тебя, а лев!

Джакып, медленно вставая, сказал:

— Наказал меня, видно, бог! Если сын мой так могуч и силен, то мне, отцу, будет горе с ним: отберет он мои стада четырех родов, моих коней и овец, моих быков и верблюдов и захочет быть выше меня!

— Эх, и жалкий ты человек, Джакып! — загремел Акбалта. — Сын у тебя родился, сын, говорю, у тебя родился, а ты уже завидуешь его силе! Видно, жаль тебе подарка за счастливую весть. Эх, и скупой же ты человек, Джакып! Оказывается, ты бездушный скряга!

Джакып рассмеялся, обнял Акбалту и сказал:

— Брат мой Акбалта, вечно живи — ты принес мне счастливую весть. Отбери сорок наилучших коней из моих табунов, а я спущусь вниз, взгляну на сына.

И когда Джакып вступил в свою юрту, и когда он увидел, как Чиирда кормит грудью новорожденного, и когда он взял мальчика на руки и прижал его к сердцу, — тогда переполнилась счастьем душа Джакыпа и зарыдал он громко.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Имя ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В честь рождения долгожданного сына решил Джакып устроить такой пир, чтобы молва о нем переходила из поколения в поколение. На сорока отборных скакунах отправил он сорок гонцов в сорок разных сторон, чтобы разнесли они по всем племенам и языкам счастливую весть. У себя же дома наполнил Джакып сумки золотом и серебром, чтобы раздать всем, кто придет с радостным поздравлением.

Трепетала душа Джакыпа, когда он видел, как Чиирда кормит грудью его сына. Спокойна была душа Джакыпа, когда он объезжал свои стада. Прошло время, когда слезы были на его глазах. Теперь он всегда улыбался.

Через три месяца прибыли гости на пир. Семь тысяч киргизских семейств готовили мясо гостям. Невозможно сосчитать, сколько тысяч баранов и кобыл приказал Джакып зарезать для пира. На всех языках провозглашались здравицы, ибо были здесь гости из Тибета, из Кашгара, из Ташкента, из Самарканда, из необъятного Китая, из страны монголов, из Индустана и даже из самой Мекки.

Когда кончились игрища и веселия, завернул Джакып сына в полу своего халата и сказал старейшинам родов:

— Вот мой долгожданный первенец. Взгляните на него и дайте ему счастливое имя.

Взглянули старейшины на ребенка и поразились облику его. Узкое темя, широкий лоб, с горбинкой нос, щедрые руки, тигриная шея, львиная грива, звездные глаза — все это были приметы грозного мужа, необыкновенного богатыря, рожденного для великого дела.

Стали думать и гадать мудрецы и старейшины: какое счастливое имя дать мальчику? Долго думали, но никто не мог найти счастливое имя. Тогда встал с места белобородый старец, увенчанный чалмой. То был святой коджо^[1], прибывший из самой Мекки, родины пророка. Старец молвил:

— Разрешите, старики, мне придумать счастливое имя сыну Джакыпа.

Старики согласились, и коджо стал говорить по-арабски, нараспев:

— В начале пусть будет буква «мим» — это образ пророка. В середине пусть будет буква «нун» — это образ святого. В конце пусть будет буква «син» — это образ льва. Между этими буквами пусть будет по «алифу» — это первая буква в имени бога — аллаха. Счастливое имя ребенка пусть будет Манас!

Понравилось это звучное имя старейшинам, но никто не понял толкований святого коджо, ибо совсем недавно приняли киргизы веру ислама и плохо разумели по-арабски.

Тогда встал с места Бай, брат Джакыпа, который, несмотря на свои преклонные годы, прибыл на пир, и произнес такие слова:

— Я по-своему, по-простому, растолкую имя сына Джакыпа. Родился он для великого дела, а великое дело у народа одно — поднять меч справедливости против поработителей. Поэтому пусть первой буквой имени ребенка будет «м» — меч. Пусть в середине будет буква «и» — народ. Пусть в конце будет буква «с» — справедливость. Пусть между этими буквами будет буква «а» — начальная в имени бога. Пусть счастливое имя ребенка будет Манас!

Поблагодарил Джакып брата своего Бая.

Разъехались гости по своим далеким становищам, а в юрте Джакыпа стал расти ребенок по имени Манас.

Баловали старики своего единственного сына, и рос он буйным и непоседливым. Семи лет затевал он драки с молодыми воинами и одолевал их, и это их обижало. Если ему давали попробовать кумыс, осушал он одним глотком весь бурдюк. Если встречал он почтенного паломника, вырывал он у него посох да еще смеялся при этом: «Много, видно, у тебя грехов, не отмолил ты их в священном месте!» Горевали Джакып и Чиирда, слыша отовсюду жалобы на своего сына, и так решили однажды:

— Испортили мы Манаса, избаловали его своими ласками. Пусть он узнает холод, пусть он узнает голод, может быть, исправится его нрав. Отдадим его в подпаски.

Так порешив, отвел Джакып своего сына к одному пастуху, по имени Ошпур, и сказал ему:

— Будет Манас пасти твоих овец. Если станет он тебе перечить, бей его не жалея.

Но случилось то, чего никто не ожидал. Манас терпеливо ухаживал за ягнятами, выхаживал слабых, приглядывал за сильными. Огорчали Манаса сетования родителей, и хотел он, чтобы не считали они его буяном и бездельником, хотел он получить в награду за усердную службу откормленного барана и угостить родителей.

Прошло два года. Стал Манас уже не овчаром, а табунщиком, следил за жеребятами.

Однажды сидел он на холме, окруженный разномастными конями. В руках у него был укрук — пастуший шест с петлей на конце. Вдруг из высокой травы выскочили девять всадников. Они врезались в табуны Ошпура, заарканили его самого и, крича по-тыргаутски, угнали его коней. Тогда Манас быстро вскочил на своего Светлосаврасого, догнал тыргаутов и одним ударом укрука уложил их предводителя, а восьмерых всадников сбил с коней. Быстро исчезли тыргауты в зарослях высокой травы.

Освободил Манас обрадованного Ошпура от пут и увидел, что Ошпур не только обрадован, но и крепко напуган.

— Приди в себя, — сказал ему Манас, — опасность миновала, кони возвращены.

— Ах, дитя мое! — воскликнул Ошпур. — Зачем ты обидел тыргаутов, зачем ты разворошил логово спящей змеи! Разве забыл ты, на чьей земле мы живем? Разве забыл ты, что тыргауты — одно из мощных племен Китая, а Китаем владеют ханы из дома Чингиза, рассеявшие по земле наш бесприютный киргизский народ? Зачем ты навлек на нас злобу тыргаутов, ярость китайских ханов!

С гневом ответил девятилетний Манас:

— Пришло время, когда весна молодит землю. Пришло время, когда кобылицы жеребятся. Пришло время, когда соберутся воедино киргизские племена и двинутся против ханов из дома Чингиза!

И когда Манас так говорил, пламя вырывалось из его глаз и голос его был похож на рычание льва.

Был потрясен этими словами старый пастух и воскликнул:

— Воистину счастливое имя дали тебе! Воистину поднимешь ты меч справедливости ради народа! Воистину имя твое станет нашим кличем и знаменем!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Сорок воинов ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Случилось так, что в эти дни из Железной Столицы, главного города далекого Китая, прибыл к своим сородичам, алтайским тыргаутам, богатырь Джолой — гордость и опора сорока ханов из дома Чингиза, ужас и проклятье киргизских племен. Тысячи юных девушек из киргизок старились в темницах Джолоя, тысячи сильных юношей и светлых разумом стариков из киргизов лишались силы и света в золотых рудниках и на чайных полях Джолоя.

С почетом встретили тыргауты знатного сородича, китайского военачальника. Расположились они семью кругами вокруг Джолоя, дивясь его мощи, восхваляя его обжорство.

Подбородок Джолоя лоснился от сала съеденных им семидесяти баранов. Иногда он подносил ко рту чашу, в которой алела кровь семидесяти зарезанных кобылиц, осушал ее двумя глотками и требовал еще. Как негашеная известь, кипела в нем исполинская сила. Хотя был он не очень велик ростом, толщина его была безмерна. На тигра, приготовившегося к прыжку, были похожи его брови. Волосы его колючих усов торчали, как лопасти мельничных колес; коса, ниспадавшая на спину, была заплетена, как аркан, а ресницы напоминали крапиву на горных склонах. Руки его были так сильны, что сжимали скалу, превращая ее в порошок. Плечи его были так широки, что замирала душа человека от одного взгляда на них.

Урча, как пьяный слон, сидел Джолой на пиру, когда вдруг его волчьи глаза увидали восьмерых тыргаутов в рваных бешметах, быстро приближавшихся к пирующим.

— Что это за люди? — крикнул Джолой, и столетние чинары пригнулись к земле от его дыхания, шумного, как ветер.

Толпа расступилась и дала дорогу этим восьмерым. И когда они растянулись на земле перед Джолоем, один из них сказал:

— О великий Джолой! Слушай и не гневайся. Было нас девять воинов, и задумали мы угнать коней из косяков Джакыпа. Но девятилетнее отродье Джакыпа, сын его, по имени Манас, убил нашего предводителя, сбил нас с коней, и вот мы перед тобой.

Расхохотался Джолой, показывая зубы величиной с дверь, и от его дыхания обуглились листья чинар.

— Неужели эти киргизы, рассеянные нами по всему свету, снова поднимают свои белоколпачные головы? Неужели кровь богатырей кипит еще в детях рабов? Какое имя, сказали вы, носит отродье Джакыпа?

— Манас! — ответил один из восьмерых.

— Манас? — наморщил лоб Джолой. — Манас? Это имя есть в «Книге Смен». Сказано там: «Шесть месяцев будет владеть хан Манас Железной Столицей». Покажите мне эту козявку. Принесу ее в дар хану ханов — вознаградит меня повелитель Китая!

Так сказав, Джолой встал и пошел к своему коню…

В это время Манас собирался вместе со своими сверстниками потешиться охотой. Поскакали юные ловчие вдоль берега бурной реки. Разгоряченный недавней победой над девятью тыргаутами, Манас забрался на незнакомую поляну. Вдруг предстал перед ним белобородый старец. В одной руке у него было копье, в другой — меч. Молча приблизился старец к Манасу и вручил ему копье и меч.

— Кто ты? — спросил Манас.

И старец молвил:

— Я тот, кто много столетий пребывает на земле. Я тот, кто знал богатство и свободу, кто ныне влачит свои дни в неволе. Я дух киргизского народа. Возьми этот меч, это копье: они завещаны тебе предками.

Взглянул Манас на копье — и поразился его величине. Взглянул Манас на меч — и поразился его блеску. Поднял тогда Манас глаза на старца, а старец исчез.

Смущенный и счастливый, возвратился Манас к своим сверстникам, но они, повернув головы на запад и указывая рукою на восток, убегали прочь. Обратил Манас свои звездные глаза на восток и увидел, что две горы, одна на другой, надвигаются на него — то был великан Джолой на своем исполинском коне.

— Эй, отродья нищих, дети киргизских рабов! Кто из вас зовется Манасом? — крикнул Джолой, и от его дыхания стали зловонными чистые воды реки.

Мальчики прижались дрожащими спинами к скале, а Манас, прищурившись, метнул в Джолоя копье своих предков. И свершилось чудо: не одно копье, а сорок копий пронзили необъятную грудь Джолоя. Взвыл Джолой от страшной боли, а Манас, обнажив меч своих предков, бросился к великану, и мальчики, еще не веря своим глазам, у видели, что не один меч, а сорок мечей ослепительно сверкнули в воздухе. Конь Джолоя вздрогнул всем своим длиннохребетным телом, встал на дыбы, повернул морду на восток и умчал Джолоя к юртам тыргаутов.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Манас бросился за ним в погоню, но вдруг услышал голос незримого старца:

— Остановись, Манас! Еще не настало время твоей схватки с Джолоем. Видел ты сорок копий, пронзивших грудь Джолоя? Это копья сорока твоих будущих воинов. Вместе с ними явился ты девять лет назад перед мальчиком Миндибаем, вместе с ними обратил ты в бегство непобедимого Джолоя, вместе с ними добудешь ты славу киргизскому народу. Ты еще не видишь своих будущих воинов, но их дух живет в сердцах твоих сверстников. Взгляни на них.

Взглянул Манас на мальчиков и увидел, что объяты они трепетом, восхищенные его чудесной победой. А самый смелый из них подошел к нему и спросид:

— Манас, откуда у тебя сорок мечей и сорок копий в невидимых руках?

— Это копья и мечи моих сорока воинов.

— Где же эти воины?

Манас, не отвечая, спросил у мальчика:

— Как твое имя?

— Оказывается, ты не знаешь моего имени, хотя давно играешь со мною, — усмехнулся мальчик. — Но раз ты спрашиваешь, отвечу: я Чубак, сын Акбалты, старейшины нойгутов.

— Вот ты и будешь, Чубак, первым из сорока моих воинов, — сказал Манас.

Тогда Чубак приблизился к нему и поцеловал лезвие светлого меча. Вслед за ним подошли другие мальчики: стройный Серек, сладкоречивый Аджибай, Кокчо — сын старейшины казахского рода Айдаркана, безродный Урбю, могучий Бозуул, песнопевец Ирчи… К чему перечислять имена всех? О них еще будут слова, еще многие придут к ним, чтобы довести их число до сорока, чтобы оглушить славой своих подвигов древнюю вселенную.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ На белом войлоке ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Шесть раз весна молодила землю, доведя число лет Манаса до пятнадцати, а число его богатырей — до сорока. Покинем их на время и узнаем, что делается на пастбищах Туркестана.

Помните ли вы, что старшего брата Джакыпа, Орозду, ханы из дома Чингиза оставили в Туркестане, в долине Алая, а младшего брата, Бая, сослали в Кашгар? И вот долгие годы и горькое горе, горе рабства, состарили братьев. Дожили они до преклонных лет, и дети их стали зрелыми мужами. У Бая было двое сыновей. Одного из них звали Бакай, и говорили о нем, что он мудр. Другого звали Тайдак, и о нем ничего не говорили ни хорошего, ни плохого. А у седовласого Орозду было десять сыновей, и были они такими дурными, такими буйными, эти десять бранливцев, десять жестокосердых, что люди их даже по именам не называли, а если о них заходила речь, говорили так: «Десять буянов Орозду».

Однажды Орозду и Бай соединили свои кочевья. Сыновья Орозду, как всегда повздорив, разделились на две пятерки и вступили в драку. Тогда Бакай, сын Бая, держа в правой руке меч, а в левой — секиру, стал между конями десяти буянов и сказал:

— Разве не знаете вы, что от горы к горе, от родника к роднику, от дерева к дереву, от кочевья к кочевью, от Алтая к Туркестану идет слух — родился среди киргизов Манас, и сила его беспредельна, как сила земли, и сам великан Джолой, гордость Китая, испугался гнева его очей? Разве не знаете вы, что предстоит нам трудная борьба? Зачем же вы тратите свои силы впустую?

Эта разумная речь Бакая слила воедино злобу спорящих буянов, и злобу свою они обрушили на сыновей Бая. Ворвались десять буянов в стада Бая, угнали лучших скакунов, а у самого Бая и у его сыновей сорвали воротники с халатов, говоря:

— Носите халаты без воротников, как рабы!

Не стерпело сердце Бая этой обиды, и сказал он своим сыновьям:

— Видите, дети, как притесняют нас десять буянов Орозду! Не лучше ли нам перекочевать к брату моему Джакыпу? Бесчисленны его стада, и новое солнце, юный Манас, восходит там, на Алтае. Поеду я туда сначала один и все разузнаю.

Сыновья пытались удержать Бая, напомнив ему о его преклонных годах, но Бай не внял их уговорам и отправился в далекий путь.

Долго скакал он на верном своем коне, пока не увидел горные вершины, на которых такой желтизной горело солнце, такой белизной сиял снег, так ярко зеленела трава, что казались эти вершины похожими на шкуру леопарда. Это был Алтай. Облака медленно двигались, разбиваясь о вершины, и тогда, клубясь, рождались новые облака. И вдруг показалось Баю, что не облака, а горы движутся прямо на него — две горы, одна на другой, и на верхней горе торчат лопасти мельничных колес. Дурным предчувствием сжалось сердце Бая, но не свернул он своего коня с тропы и отважно поехал навстречу движущимся горам. Подъехал Бай поближе и увидел: то, что принял он за верхнюю гору, оказалось великаном Джолоем, а то, что он принял за лопасти мельничных колес, оказалось усами Джолоя, а нижняя гора оказалась конем Джолоя.

— Кто ты, белоколпачный раб? — крикнул великан, и земля задрожала под копытами коня Бая.

Ничего не ответил на это оскорбление старый Бай и продолжал свой путь, не обращая внимания на Джолоя. Тогда великан обнажил свой меч и одним ударом заколол коня Бая, а седовласого седока связал и приторочил к своему седлу.

Когда великан Джолой прибыл в становище тыргаутов, несколько воинов выбежало к нему навстречу, кланяясь до земли и восклицая:

— О могучий Джолой, крепость Железной Столицы! Благословение семидесятиголового драконоподобного бронзового Будды на темени твоем! Ты полонил Манаса, о котором написано в «Книге Смен», и за такой подвиг возвеличит хан ханов твое имя!

Но смятение охватило тыргаутов, когда оказалось, что не Манас, а дряхлый киргизский воин приторочен к луке Джолоева седла. Поднялся гул, и в нем различил Джолой голоса насмешки. Тогда, разъяренный стыдом и жаждой мести, Джолой закричал:

— Слушайте, мои драконы! Закопайте этого старика живым в землю, ибо он киргиз! Соберите восьмитысячную рать, и я поведу ее на Манаса, ибо не должно быть свободного киргиза на лице вселенной!

Бросив старого Бая в пасть песчаной земли, стали тыргауты собираться в поход. Желание полонить Манаса так торопило их, что они забыли засыпать землей яму, в которую был брошен старый Бай. Тыргаутское войско повел великан Джолой. Впереди возвышались на конях самые сильные, позади — самые опытные, по бокам — самые храбрые, а самые трусливые — в середине, чтобы трудно им было бежать. Поскакали тыргауты по узким алтайским трапам и спустились в котловину, в которой ослепительно и влажно сияли высокие травы, а над приозерными камышами летали дикие утки.

Здесь во главе с Манасом охотились сорок юношей-воинов. Они спускали борзых собак и ловчих птиц, упражнялись в стрельбе и так веселились, что даже взрослые джигиты из кочевья Джакыпа, даже двадцатипятилетние пожелали к ним присоединиться. Всех охотников набралось восемьдесят человек. Один из джигитов, рослый и румяный, сказал:

— Нам нужно избрать себе хана. Того, кто зарежет своего коня и накормит всех нас его мясом, мы объявим своим ханом.

Эти слова рассердили Чубака. Он насупил упрямые брови и крикнул:

— Мы давно уже избрали своим ханом Манаса, а другого нам не нужно!

Услышав это, взрослые джигиты стали уговаривать друг друга пожертвовать своим конем, но все они были слишком скупы. Тогда Манас подошел к своему сверстнику, дорогому светлосаврасому коню, и, роняя слезы на его белую гриву, воскликнул:

— Зарежьте Светлосаврасого!

Но слезы Манаса расстроили Миндибая, который недавно был мальчиком, а теперь стал стройным джигитом. Он сказал:

— Светлосаврасый — бесподобный конь, но он слишком тощ, мясо его не накормит нас всех. Зарежем сивую трехлетку, на которой сижу я: она принадлежит Манасу.

Так сказав, Миндибай спешился, а Манас подскакал к нему, обнял его одной рукой, а другой обнажил свой меч и одним ударом свалил сивую трехлетку. Тогда джигиты подняли Манаса на белом войлоке и провозгласили его своим ханом, и, эхом отдаваясь в вышине, загремела в горной котловине воинская клятва:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Произнеся слова клятвы, юноши поочередно подходили к Манасу и целовали перед его взором свои обнаженные мечи. Воодушевление охватило их, и они, позабыв погасить блеск мечей в темных ножнах, вскочили на коней, чтобы в буйной скачке дать остыть пламени своих сердец.

В это время на краю котловины показалось восьмитысячное войско Джолоя. Увидев Манаса и его восемьдесят джигитов, летящих навстречу войску с обнаженными мечами, тыргауты решили, что это — передовой отряд огромной киргизской рати. Трепет прошел по их рядам, и самые храбрые и сильные первыми пустились в бегство, топча на своем пути слабых и трусливых. Напрасно Джолой пытался повернуть войско лицом к Манасу: увидев львиный лик и звездные очи Манаса, Джолой не посмел противостать ему и сам повернул своего коня вслед за бегущими.

Манас, охваченный яростью и ликованием, решил преследовать тыргаутов, чтобы настичь их и убить Джолоя, но Чубак ухватился за повод его коня и сказал:

— Нас восемьдесят, а тыргаутов восемь тысяч. Они опомнятся, и стыд бегства удвоит их силы. Остановись, Манас! Еще не пришло время твоей битвы с Джолоем.

Понял Манас, что Чубак говорит правду, и приказал юношам возвратиться в аул. Когда джигиты приблизились к кочевью, к ним навстречу вышли седобородые старейшины родов и поздравили их с победой. Кольчуга одного из старейшин была покрыта тяжелым слоем песка; песок набился в отвороты его белой шапки, прилип к его измученному лицу. Это был согбенный годами Бай, бежавший из плена, когда воины Джолоя пошли в поход на Манаса.

Поклонился Бай старейшинам родов и сказал так:

— Целые сутки провел я в земле, брошенный в нее заживо. Было у меня время для раздумья. Китай могуч и необъятен, а мы слабы и разрозненны. Наступит день, когда ханы из дома Чингиза превратят наших сыновей в сирот, а наших жен сделают вдовами. Нельзя нам жить так, как мы жили доселе. Если соединить нас, киргизов, наберется до трехсот тысяч воинов. Надо нам избрать хана из тех мужей, что в дни мира сумеют охранить рубеж родной земли, а в дни войны сумеют взглянуть в лицо врагу, а в дни опасности уподобятся буре и сровняют врага с пылью.

— Разве не истина слово Бая? — сказал сход старейшин и порешил: быть по его слову.

Стали перебирать имена удалых богатырей и мудрых стариков, но так как каждый желал стать ханом, то каждый оказывался неподходящим. Произнесли имя Джакыпа — и отвергли его. Уже отчаялись старейшины, уже не верили, что придут к верному решению, как вдруг поднялся юный воин Чубак.

— Если будет мне дозволено, то я молвлю слово, — сказал он еще не окрепшим голосом, но с достоинством. — Почтенные старейшины! Были мы, джигиты, на большой охоте и подняли на войлоке славного Манаса, объявили его ханом. А разве он будет плохим ханом? Подумайте, старейшины!

— Правду молвил этот джигит! — воскликнул Бай. — Хотя Манас еще молод, имя его — страх для врага. Пусть Манас будет нашим ханом!

Что могли сказать старейшины против слова почтенного Бая? Порешили избрать ханом Манаса. И вот подняли Манаса на белом, как лебедь, войлоке и вручили ему повод коня — злак власти, и объявили его ханом. До вечерней зари сидел юный Манас на белом войлоке, а старейшины родов, мужи и джигиты поочередно подходили к нему и, целуя мечи, приносили ему присягу, беря в свидетели своей вечной клятвы небо и землю.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Борьба с железным стрелком ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Все заметили, что переменился Манас с тех пор, как его подняли на белом войлоке и объявили ханом. Реже он выезжал на охоту, реже участвовал в играх и воинских забавах и все чаще приходил послушать мудрые речи седобородых: о Китае, о коварстве хана ханов Эсена — владыки из дома Чингиза, о благородстве предков, о единокровных киргизских родах, рассеянных по земле.

— И впрямь этот юнец вообразил себя ханом! Чего доброго, еще потребует от нас покорности! — говорили старейшины, но стоило Манасу приблизиться к ним, как они умолкали, подавленные его величием.

Однажды Манас спросил старейшин:

— Какие киргизские роды наши ближайшие соседи?

— Нет у нас близких единокровных соседей, — ответил Манасу Джакып, — но все же ближе других расположили свои юрты род славного Эштека и род могучего исполина Кошоя, который обладает силой, равной силе тысячи человек.

— Почему же мы не соединимся с ними?

— Э, Манас, видно, слаб еще твой разум, как слабы икры твоих юных ног, если ты задаешь такой вопрос! Разве не знаешь ты, что юрты этих родов кочуют по земле Незкары, хана племени манджу? Разве не знаешь ты, что между нами и этими киргизскими родами находятся становища тыргаутов, а когда минешь эти становища, глазам твоим предстанет крепость, в которой обитает Железный Стрелок со своими кинжалорукими воинами? Разве не знаешь ты, что Железный Стрелок — страж дома Чингиза?

— Я дважды обратил в бегство Джолоя, грозного мужа, опору дома Чингиза. Почему же я не сумею справиться со стрелком, который, желая запугать врага, объявил себя железным? — спросил Манас, обводя глазами старейшин.

Джакып ответил:

— Сколько раз я говорил тебе, сынок, что Китай — необыкновенная страна, необъятная, могучая, многоязыкая! В этой стране не было потопа, по ней не ступала нога чужеземца, сам Искандер-македонец не сумел ее покорить! Тыргауты, которых ты видел, — это всего лишь окраинные люди Китая. А еще живут там драконоголовые люди, и собакоголовые, и кинжалорукие, и одноглазые, и колдуны, и чародеи. Сорок в том Китае человеческих царств, а еще есть царство Барсуков, и царство Медведей, и царство Орлов, и владения Лисиц, и княжество Львов, и Змеиное ханство. А самому китайскому народу нет ни числа, ни конца, ни предела, а живет он в городах, где дома — из камня, дворцы — из золота, а крепости — из железа; лисы и архары стоят на часах, великаны охраняют рубежи, драконы служат стражами, а волки — вестниками. А страшнее всех волков — сорок ханов из дома Чингиза. Воистину непобедим народ Китая! Только тот, у кого меркнет рассудок, становится его врагом!

Тут Манас пришел в ярость, обнажил меч, и так жарко метнулось пламя из его глаз, что старейшины, трепеща, поднялись с мест. Задыхаясь, Манас крикнул такие слова:

— Что ты пугаешь меня, Джакып, всякими небылицами? Разве нет среди киргизов богатырей? Сам же ты сказал, что сила Кошоя равна силе тысячи человек. Разве страшен дом Чингиза таким богатырям? Разве свободный дух киргизского народа не увеличил силу моего меча в сорок раз? Старейшины, мужи совета, дайте мне тысячу воинов — завтра же начну поход против Железного Стрелка, разобью его кинжалоруких и соединюсь с Кошоем!

Джакып хотел было возразить, но старейшины, разгоряченные словами юного хана, воскликнули:

— Пусть будет так, как пожелал Манас! Дадим ему тысячу джигитов для похода на Железного Стрелка!

А иные из старейшин, быть может, подумали: «Пусть погибнет этот заносчивый юнец со своей тысячей!»

На другой день воины в полном облачении, провожаемые благословениями отцов и слезами матерей, двинулись в поход. Впереди на Светлосаврасом восседал Манас, за ним — сорок юношей-богатырей, за ними — тысяча джигитов. Помчались всадники по тропам Алтая, по ущельям, где не могла бы пройти даже собака, по равнинам, где не было горки даже величиной с копыто, по степям, где не было ямки даже глубиной с ладонь, по пустыням, где не нашлось бы воды даже для одной букашки. Иногда среди этих горько-соленых, бестравных земель возникали поля, и юноши, мужи и седобородые старцы с кетменями, в белых колпаках, в безворотных халатах рыли арыки. Вопрошающим: «Кто вы?» — они отвечали одинаково: «Мы киргизы, рабы ханов из дома Чингиза». И Манас, говоря им: «Отныне вы не рабы, а воины Манаса», брал их с собою в поход. Так увеличилась его дружина до шести тысяч ратников.

Оказалось, что всюду, где были кочевья киргизов, было горе. Старики и зрелые мужи, лежа на камнях, плакали, а младенцы в люльках молчали: такими слабыми они рождались на свет, что сил у них не было для счастливых слез жизни. Круглый год рыскали по киргизским становьям дружинники сорока ханов. Нагрянут весной или летом — не дают киргизу сесть на жирногривую кобылицу. Налетят осенью — не дают отведать курдючного барашка. Нахлынут зимою — требуют дани, и только молодыми, красивыми девушками…

Так дошел Манас до тех мест, где обитали тыргауты. Он подумал: «Сейчас начнется великое сражение». Но оказалось, что Джолой отправился наконец в Железную Столицу, чтобы поведать хану ханов о новом киргизском богатыре, о предсказанном в китайских книгах Манасе, а тыргауты, оставшись без военачальника, не решились напасть на Манаса, от которого бежал сам великий Джолой. Вот почему киргизы спокойно миновали земли тыргаутов и поскакали дальше на своих быстроногих конях. Поскакали по уступам непроходимых скал, по зубчатым отрогам гор, по руслам высохших рек, по склонам невиданной крутизны, по камням, похожим на черепа, по котловинам гор, безлюдным и безводным, где пребывало одно только эхо.

Наконец увидали воины своды небес, покоящиеся на двух башнях. Манас понял: это крепость Железного Стрелка.

— Нужно разведать нам, — сказал Манас, — каковы сила и слабость этого Стрелка. Кто пойдет в разведку?

— Я! — сказал Кокчо, сын предводителя казахов, один из сорока юных богатырей.

Все взглянули в глаза Кокчо и увидели, что в них открыто сверкает храбрость и таинственно светится хитрость.

— Хорошо, ты пойдешь в разведку, — сказал Манас.

И люди одобрили приказ вождя.

Выбрав удобную луговину, войско легло на отдых, а Кокчо поскакал к крепости Железного Стрелка.

Крепость возвышалась на горе. Вокруг стен был вырыт широкий ров, наполненный водой. Число ворот крепости равнялось числу частей света, и охранялись ворота кинжалорукими воинами.

Кокчо крикнул в ухо своего коня:

— Собери, мой драгоценный скакун, в своем существе все, что есть в тебе крылатого, и перелети через ров!

Эти ласковые слова, как удар бича, заставили коня собраться в комок. Он, как птица, отделился от земли, вытянулся в длину, как струна, и перелетел через ров шириною в сорок саженей. Разведчик незаметно подкрался к западным воротам. Часовые стояли обнаженные до пояса, и Кокчо с удивлением увидел, что вместо правых рук из их богатырских плеч растут смертоносные кинжалы. Они точили свои железные руки на оселках и при этом говорили:

— Будда свидетель, что напрасно мы трудимся! Давно уже поняли подвластные племена, что не под силу им борьба с нами, кинжалорукими, давно уже смирились они. Не ведая сна, мы стоим на часах и острим лезвия до зеркального блеска. Не пора ли нам отдохнуть, не пора ли, как наши тысяцкие, засесть с заржавленными руками за столом Железного Стрелка и пировать с утра до ночи?

Кокчо в смущении и трепете повернул своего коня, перескочил через ров и, достигнув киргизского стана, поведал Манасу об услышанном. Окончив рассказ, Кокчо взглянул в глаза Манасу, но увидел в них не страх, а веселье.

— Киргизы! — воскликнул Манас. — Если слова разведчика справедливы, то нас ждет удача. Эти кинжалорукие устрашили своих врагов великим страхом; они давно уже не видели смелого противника, они отвыкли от дела войны. Я приду к этим сытым лежебокам и скажу: «Между нами война. Давайте избежим кровопролития. Пусть каждая сторона выставит воина для единоборства. Одолеет кинжалорукий — ваша победа. Одолеет киргиз — наша победа». Увидите, что эти ленивые силачи, забывшие вкус битвы, примут мои слова, и мы одолеем их.

Воины быстро вскочили на коней и с кличем: «Манас!» — помчались к железной крепости.

— Зачем пришли эти белоколпачные киргизы? Не за своей ли смертью? — сказали кинжалорукие, увидев войско Манаса, но, вместо того чтобы первыми начать битву, ринулись в крепость, поспешно запирая за собой ворота.

Тогда джигит Урбю, прозванный Безродным, ибо жестокие чужеземцы истребили весь род его, взобрался на небольшой холм против западных ворот и крикнул голосом грома:

— Слушайте, кинжалорукие! Пришли мы, киргизы, чтобы победить вас! Пришел Манас, чтобы предать вас смерти. Пришли его сорок львов, чтобы сровнять с землей вашу крепость. Пришла шеститысячная рать, чтобы освободить племена от вашего ярма, а за нами идет войско, чтобы одолеть сорок ханов Китая! Слушайте, кинжалорукие! Если вы хотите спасти свои души, примите наши слова. Пусть каждая сторона выставит воина для единоборства. Одолеет ваш воин — мы уйдем вспять. Одолеет наш воин — освободим подъяремные племена, а вас отпустим на все четыре стороны.

Ропот пробежал по рядам кинжалоруких, но все же обрадовались они, узнав, что только одному из них придется взглянуть в глаза смерти, и решили донести эти слова до своего начальника, Железного Стрелка.

Железный Стрелок всегда пребывал в своем дворце, сидя за столом пира. Его окружали кинжалорукие воины, глубокие старцы. Правые руки их заржавели. Вдруг во дворец вбежал молодой дружинник и стал что-то шептать на ухо Железному Стрелку.

— О чем ты шепчешься с дружинником? — спросили кинжалорукие, вечно опасавшиеся коварства своего предводителя, Железного Стрелка.

Тот передал им слова киргизов. Злость овладела кинжалорукими тысяцкими.

— Где эти наглецы, что бросили нам вызов? Кто он, этот неведомый Манас? — завопили они. — Железный Стрелок, накажи этих бахвалов! Пусть сильнейший из нас выйдет на единоборство!

Но недаром Железный Стрелок был главой воинов. Он ответил, как надлежит предводителю:

— Я сам выйду на единоборство. Я истреблю всех киргизов до единого!

С этими словами Железный Стрелок покинул стены дворца. Подъемный мост опустился, перенеся его через ров, и поднялся снова. Железный Стрелок крикнул:

— Принимаю ваши слова! Начнем единоборство. Если одолею я — истреблю вас всех до единого. Кто будет борцом с вашей стороны? Биться будем пешими.

Тогда Манас спрыгнул с коня, подошел к нему и сказал:

— Принимаю твои слова: биться будем пешими. Если же я тебя одолею — предам смерти.

Железный Стрелок, увидев, что ему предстоит борьба с таким неокрепшим юнцом, хотел было рассмеяться и даже, позабывшись, стукнул себя по боку железной рукой, но, когда увидел львиный облик Манаса и его звездные глаза, почуял он в этом юноше великую силу. Стало ему не до смеха.

Противники обнажили мечи, и началась битва. Непомерной длины и тяжести была железная рука противника, но чудесный меч Манаса сверкал, как сорок мечей, и каждый удар его повторялся сорокакратно. Стрелок побледнел от злобы, его железная рука покрылась легкой мутью, и вдруг он с радостью заметил, что Манас отступает к широкому крепостному рву.

Стрелок размахнулся, чтобы одним ударом покончить с врагом, но ловкий Манас уклонился от удара, а Стрелок, ослепнув от гнева и рассекая железной рукой воздух, упал в широкий крепостной ров, в его зеленую воду. Видите, как обманул Манас Железного Стрелка!

Кинжалорукие бросились на помощь своему начальнику, который захлебывался в воде, но их опередил Чубак. Он забросил в ров семидесятисаженный аркан и вытащил Стрелка. Тот задыхался в путах. Манас подбежал к нему и взмахнул мечом, чтобы одним ударом отсечь ему голову, но Железный Стрелок молвил:

— Манас, я стар и успел полюбить жизнь: я прожил ее хорошо, не зная горя. Твой вестник обещал жизнь всем кинжалоруким. Разве я хуже своих подчиненных?

Манас, улыбнувшись, велел развязать Железного Стрелка. Тот, угрюмо опустив длинную ржавеющую руку, смешался со своим войском. Кинжалорукие, крича: «Татай! Татай!», побежали по направлению к столице хана ханов.

Манас вступил во дворец Железного Стрелка. К нему пришли с дарами старейшины племен. Оказалось, что под ярмом Стрелка находились и киргизы. Число их джигитов доходило до пятнадцати тысяч. Благословляя судьбу, присоединились они к Манасу. Теперь его войско достигало двадцати одной тысячи. Во главе этой грозной рати отправился Манас на розыски прославленного киргизского богатыря Кошоя, чья сила равнялась силе тысячи человек.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Встреча с Кошоем ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Девятидневный путь лежал до земель Незкары, хана племени манджу, где, по приказу хана ханов, разбили свои юрты роды Кошоя и Эштека. Говорили, что на этом пути все будет меняться подобно мареву. Говорили, что на этом пути есть безлюдные пустыни и города, кишащие людьми, безводные степи и благоухающие цветники.

Когда войско, насчитывающее двадцать одну тысячу джигитов и неизвестно сколько стариков и детей, миновало владения Железного Стрелка, началась пустыня, началась такая глушь, в которой даже враги не встречались, даже вороны не каркали. Жара обжигала губы, одежда тлела на воинах, кони обезумели. Поднялся ропот:

— Манас погубит людей в этой безводной, безлюдной глуши!

Манас, погруженный в свои думы, ничего не слыхал. Он думал о Кошое, об Эштеке, о кочующих киргизских богатырях, которых соберет он под своим крылом. Неожиданно подъехал к нему Чубак и сказал:

— Манас, ты видишь, как пустынно кругом, ты слышишь, как ропщут воины? Скажи им слово.

Манас приказал остановить свое несметное войско и молвил ему слово:

— Когда воин стоит, он стоит на страже народа. Когда воин идет, он идет на врага. Чем умирать лежа, умри стреляя. Дом Чингиза победил и рассеял нас, но победа — не рабыня, душа ее свободна, она покидает слабого, чтобы перейти к сильному. Мы будем сильны, когда соединимся. Ныне хочу я соединиться с Кошоем и Эштеком. Труден этот поход, но смерть бывает один раз, а жизнь обретаешь столько раз, сколько победишь. Сильные смотрят в лицо беде не щурясь, а слабых беда ослепляет. Поэтому все старики, которые нетвердо держат копье и трепещут, спускаясь на коне по крутизнам, все юноши и подростки, чьи икры еще не окрепли, а губы не забыли вкуса материнского молока, все, чьи глаза потеряли зоркость и чуткость беркута, все, чьи тела еще не затвердели от увечий, все слабые духом пусть отправятся на Алтай, чтобы служить женщинам и детям, заниматься хозяйством, пасти скот. А мы продолжим свой путь — и если умрем, то умрем не в постели!

От этих слов люди пришли в удивление и восторг. Никто не пожелал вернуться назад. Тогда Манас принял от них присягу, и каждый боец поклялся так:

— Если изменю родной земле и Манасу, пусть покарает меня темная сила ночи, пусть отвернется от меня лик светлого дня, пусть отвергнет меня мохнатая грудь земли, пусть проклянут меня мужи, высокие духом!

Войско двинулось дальше и на четвертые сутки вступило в местность, где высоко и шумно били родники, где колыхалась густая трава, где росли камыши толщиною с дуб, где летели мухи величиною с летучую мышь, где мыши были велики, как собаки, а ящерицы — как шестилетние дети, а черепахи были подобны громадным котлам.

Шесть раз на этой местности перед киргизами день сменялся ночью, а наутро седьмого дня они подошли к столице Незкары, хана племени манджу, великого полководца Китая. Город был обнесен крепостью, а перед крепостными стенами благоухал огромный сад. Воины увидели плодовые деревья, в их листве щелкали на сорок разных ладов соловьи; увидели цветники, в них переливалось сорок разных красок. Манас взобрался на дерево, чья нежная, прозрачная листва сливалась с облаком, и увидел город, кишащий людьми, дворец, охраняемый драконами и тиграми, парящих птиц с крыльями шириною в десять обхватов. Душа Манаса пришла в смущение…

Пусть войско киргизов отдохнет в огромном саду, насыщаясь плодами, наслаждаясь пением соловьев, а мы на время покинем войско, мы пойдем по следам Кошоя.

Следы этого прославленного богатыря были вдавлены в земли многих держав. Неуемная сила, равная силе тысячи мужей, играла в нем и заставляла его с юных лет странствовать по вселенной. Он овладел мудростью арабов, знаниями румийцев^[2], колдовством индусов, искусством китайцев. Тоска рассеянных по всему свету киргизов состарила его душу, бесчинства ханов из дома Чингиза напоили ее гневом. Шестидесятая зима серебрила его бороду, а голову его венчала островерхая шапка из рыси. Когда его слуха коснулась весть о том, что на Алтае, в юрте Джакыпа, вырос юноша Манас, обративший в бегство Джолоя, Кошой подумал: «Не пришла ли надежда в дом киргизов?» — и решил вернуться к юртам своего рода.

Когда он приблизился к родным кочевьям, то увидел, что воины сорока ханов из племени манджу закрыли все дороги, остановив людское движение, подобно тому как повязка останавливает движение крови. Вспомнил Кошой, что в Индустане добыл он волшебный пояс. Опоясался Кошой этим поясом и перелетел через войско манджу. Он очутился у входа в горное ущелье. Люди в белых шапках охраняли вход. Это были киргизы. Увидев Кошоя, они воскликнули:

— Благословение неба! К нам на помощь пришел богатырь Кошой! Мы узнали его по островерхой шапке из рыси!

На эти слова вышел из ущелья воин с лицом хана. Это был Эштек, глава киргизского рода. Обнялись Кошой и Эштек, как братья, и Эштек сказал:

— В этом ущелье две тысячи моих юрт. Нас загнали сюда воины манджу, когда мы решили перекочевать на Алтай, к солнцу киргизов — юному Манасу. Выбранный день показался нам удачным, ибо мы узнали, что Незкара, хан племени манджу, великий полководец, вызван ханом ханов на совет в Железную Столицу. Однако манджу разгадали наше намерение, и вот уже седьмые сутки мы сопротивляемся им, загнанные в ущелье.

— Брат мой Эштек, — сказал старый богатырь, — остуди свое сердце. Я помогу тебе.

Так сказав, Кошой вывернул наизнанку волшебный индустанский пояс, опоясался им, и свершилось чудо: на макушке его появился алмаз величиною с кувшин, по спине до самых пят спустилась коса, на груди, мигая своим блеском, загорелось золотое изображение семидесятиглавого Будды, во рту появилась трубка с янтарным чубуком, а лицо приняло облик Незкары, великого полководца Китая.

Важно выехал хан манджу к своим воинам. Увидав его, манджу застыли, будто пораженные громом, голосом неба. Потом они растянулись на земле, как деревья, поваленные бурей, и, не смея поднять глаза на своего повелителя, зашептали с благоговением:

— Да снизойдет на нас, ничтожных, благодать божественного хана Незкары, возвратившегося в дом своих предков!

Повелитель манджу, топча копытами своего коня растянувшихся на земле воинов, приказал:

— Пусть юрты киргизов останутся в ущелье, а старейшина Эштек пусть последует за нами во дворец.

Когда лже-Незкара и Эштек вошли мимо склонивших выи драконов и тигров во дворец, навстречу им выбежал, тяжело дыша, великан, по имени Санамор, начальник стражи. Он поцеловал землю перед ханом манджу и сказал:

— Великий хан, опора Китая! Выслушай мою весть и не гневайся! В саду перед крепостными стенами расположилось многотысячное войско киргизов. Пришли они с Алтая. Клич у них — «Манас!> Дай повеление своим верным воинам умертвить их.

— Мы подумаем, как поступить, — важно молвил лже-Незкара. — Ступай, Санамор, и жди нашего приказа.

Когда начальник стражи удалился, Эштек заговорил, волнуясь:

— О мой Кошой, мой богатырь! Видимо, юный хан Манас прибыл сюда из Алтая. Прикажи открыть ему ворота, а я соберу людей твоего рода и моего рода, и мы уничтожим этих манджу и найдем спасение под крылом Манаса.

— Нет, — отвечал Кошой, — не приму твоего слова. Вначале испытаем силу и отвагу Манаса, а потом станем под его крыло.

Лже-Незкара вызвал Санамора и сказал ему:

— Вступи в единоборство с Манасом и одолей его. Если не одолеешь, то мы, Незкара, начнем с ним битву. Если и мы потерпим поражение, то вместе с нашим войском покоримся Манасу по своей доброй воле. Иди и объяви всему войску манджу наш приказ.

Великан Санамор зычным голосом трижды повторил слова своего повелителя. Воины манджу приняли приказ, а воины Манаса — вызов. Манас поскакал на Светлосаврасом навстречу Санамору и увидел, что голова его равнялась кургану, а брови, соединенные на переносице, были подобны лежащей собаке, а на плечах его могло поместиться пятьдесят человек. Санамор натянул тетиву своего тридцатиаршинного лука и выстрелил. Стрела пробила щит Манаса, прошла через шестьдесят ватных подстилок и остановилась у стального нагрудника. От силы удара Манас едва не выскользнул из седла, но удержался.

Пришла очередь стрелять Манасу. Он долго целился, и стрела его, взвизгнув, полетела и впилась в самое сердце великана. Санамор упал. Он был мертв.

Никогда не думали манджу, что на земле найдется человек, способный одолеть великана Санамора! Боязнь закралась в их души. С трепетом ожидали они второй битвы — единоборства их повелителя с Манасом.

Эта битва длилась до заката. Кони противников, не выдержав стремительных натисков, садились на задние ноги, как собаки. Богатыри бились булавами, стреляли из луков, кололись пиками. Манас в погоне за лже-Незкарой ворвался в гущу войска манджу, и конь его затоптал девяносто воинов. Тогда Кошой погнался за Манасом и, ворвавшись в ряды его войска, затоптал копытами своего коня девяносто киргизов. Это несчастье охладило пыл старого богатыря. Он остановился перед Манасом и сказал:

— Название рода моего — Катаган. Я богатырь, не знающий поражения. Ты еще не явился на свет, когда я уже вел войска в битву. Кровь киргиза бежит в моих жилах. Тот, кого ты принимаешь за Незкару, твой сородич. Имя мое — Кошой.

Поразился Манас, услышав сказанное, а Кошой продолжал:

— Пребывает ли в благоденствии на пастбищах Алтая твой скот четырех родов? Здравствуют ли белоколпачные киргизы? Жив и здоров ли твой отец, старейшина Джакып? О мой Манас! Испытал я твою силу, и ты оказался львом; испытал твою отвагу, и ты оказался тигром! Свали меня одним ударом с коня, чтобы эти манджу увидели, что ты победил меня!

Манас, не скрывая великой радости, свалил Кошоя с коня ударом своей булавы. Тогда манджу добровольно сдались Манасу и принесли ему столько дани, что с трудом потащили ее сто одногорбых верблюдов.

Когда киргизы узнали, что Незкара оказался Кошоем, когда они увидели Эштека, который привел за собой юрты своего славного рода и могучего рода Кошоя, когда Кошой, приняв истинный свой облик, и Эштек со слезами счастья на глазах поклялись Манасу в вечной верности, ликованию народа не было конца. Был устроен пир, который длился семь суток. Отпировав, киргизы двинулись назад, на Алтай. Было их в начале похода тысяча и сорок джигитов, а теперь, освободив соплеменников от рабства, соединившись с людьми Кошоя и Эштека, войско Манаса насчитывало сорок две тысячи воинов, не считая стариков, женщин и детей. Манас возвышался на Светлосаврасом впереди этой грозной рати, а за ним в гуще богатырей скакали певцы, воспевая его подвиги, и о каждом ударе его меча они пели целые сутки.

⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Сход старейшин ⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Подобно тому как ущербная луна постепенно становится круглой и полной, постепенно увеличивалось число юрт на Алтае. Со всех сторон земли стекались киргизы к Манасу. К людям из племени Джакыпа присоединилось все племя Бая, весь род Кошоя, весь род Эштека и множество людей из других родов и племен. Из Кашгара, из Сибири, из Туркестана, по горам и пустыням, по неизвестным тропам, таясь от больших вражеских дружин и уничтожая малые, приходили киргизы к Манасу и клялись ему в вечной верности. Приказал Манас ученым писцам узнать численность народа, и оказалось, что воинов было девяносто тысяч, и столько же стариков, и столько же детей и женщин.

Манас разбил свое войско на девять тюменей; в каждом Тюмене было десять тысяч воинов. Возглавлялись Тюмени лучшими из богатырей: Кошоем, ибо он был силен, мудр и опытен; Бакаем, сыном Бая, ибо знал он дело войны и дело совета; Чубаком, ибо он был предан и отважен; Кокчо, сыном старейшины казахов, ибо в глазах его открыто сверкала храбрость и таинственно светилась хитрость; сладкоречивым Аджибаем, ибо он знал дело посла, и еще пятью, чьи имена вы узнаете, когда узнаете их подвиги.

Многие старейшины родов, седобородые ханы племен, мужи совета, взирали с досадой и боязнью на помощь киргизского войска. Досадовали они потому, что не по душе им было величие Манаса, а боялись они того, что дом Чингиза рассердится на них и сметет их с лица земли.

«Манас, — рассуждали они, — взял нас под свое крыло, но тень от этого крыла уже ложится на землю Китая. Не лучше ли нам уйти в свои гнезда, чтобы не вызвать гнева китайских властителей?»

И в то время как сердце Манаса жаждало боя, старейшины, трепеща перед ханами из дома Чингиза, не давали своего согласия на поход, и ничего не мог поделать Манас, ибо каждый воин был послушен слову старейшины своего рода.

Дважды весна молодила землю, дважды всходила трава и наливались жиром боевые кони, а на третью весну не стерпела душа Манаса, и порешил он ее потешить если не битвой, так охотой. Созвал он своих сорок сверстников-богатырей и сказал:

— Стрелы наши заржавели, кони зажирели. Сердце моего сердца, сорок богатырей! Пусть словом, которое произнесут наши уста, будет клич боя. Если нет сражения, поедем на охоту. Пусть эта охота надолго станет предметом рассказов, пусть ее добычей будут олени с шестьюдесятью разветвлениями на рогах. Давайте снова поспим в одеждах войны, не разувая ног. Давайте снова станем суровыми, снова насладимся пищей из походных казанов, снова полюбим не красоту девиц, а красоту горных лесов и крутых обрывов, на краю которых замирает душа!

Давно уже сорок богатырей ждали от своего вождя таких слов, и с песней охоты и кличем «Манас!» отправились они стрелять кабанов и ловить оленей.

Как видно, джигиты, увлекшись охотой, забрались далеко от стоянки, ибо прошел месяц, а они не возвращались. Встревоженный их долгой отлучкой, Джакып отправился на поиски сына. Внезапно преградили ему путь одиннадцать воинов из Железной Столицы, таких могучих и грозных, что Джакып затрепетал. Начальник воинов, не сказав слова приветствуя, крикнул:

— Где юрта Манаса? Укажи нам к ней тропу!

Джакып скрыл свою тревогу и ответил с достоинством:

— Будь вежлив, ибо ты молод, а моя голова убелена возрастом. Для чего тебе понадобился Манас?

Начальник воинов злобно расхохотался:

— Если ты стар, почему же ты сразу не понял, что мы не простые воины, а посланцы великого хана ханов Эсена, повелителя сорокадержавного Китая! Дошло до ушей хана ханов, что какой-то мальчишка из народа киргизов, по имени Манас, непомерно дерзок, и соизволил хан ханов приказать нам, чтобы мы отправились и схватили Манаса и привезли его в Железную Столицу. А если вы, белоколпачные киргизы, будете противиться, то пошлет на вас хан ханов большое войско и уничтожит вас.

— Слушаю и повинуюсь, — сказал Джакып. — Юрта Манаса вон там. — И он показал в противоположную сторону.

С тревогой в сердце вернулся Джакып домой и вошел в юрту брата своего, Бая.

— Страшен вид этих одиннадцати, — заключил свой рассказ Джакып. — Давай купим за сто баранов сына другого человека и отдадим его ханским дружинникам, сказав, что это Манас.

Уловка Джакыпа не понравилась Баю. Он возразил так:

— Эти твои слова неразумны. Каждому дорог его сын, как тебе — Манас. Какой отец продаст своего сына за сто, за тысячу, за десять тысяч баранов? Неужели ты думаешь, что Манас, который обратил в бегство Джолоя и победил Железного Стрелка, убоится одиннадцати посланцев хана ханов?

Вдруг старики услышали топот коней. Они вышли из юрты и увидели воинов из Железной Столицы.

— А, вот он, обманщик, указавший нам ложную дорогу! — крикнул начальник отряда. — Вяжите этого старого лжеца!

Четверо ханских воинов с путами в руках бросились к Джакыпу. Но в это время на вершине холма появились во главе с Манасом сорок охотников. Над головами их коней возвышалась добыча — олени с шестьюдесятью разветвлениями на рогах.

Увидав, что ханские воины вяжут престарелого Джакыпа на пороге его юрты, Манас побледнел от ярости, обнажил меч и, ринувшись на своем Светлосаврасом, обезглавил на скаку всех одиннадцать чужеземцев.

Эта расправа с посланцами хана ханов Эсена еще больше увеличила тревогу Джакыпа. Он порешил созвать сход старейшин. На сход пришел и Манас со своими сорока богатырями. Джакып обратился к сходу с такой речью:

— Старая мудрость гласит: «Как бы лиса ни хитрила, она в конце концов попадет в капкан». Так и мы, киргизы: как бы мы ни старались, а в конце концов дом Чингиза уничтожит нас. Мы навлекли на себя гнев великого повелителя Китая. Полчища сорока ханов многочисленны, как муравьи. Они сметут нас с лица земли. Тыргауты, на земле которых мы живем, ненавидят нас. Их повелитель Джолой затаил против Манаса месть. Не лучше ли нам покинуть Алтай и перекочевать в Туркестан, подальше от глаз Джолоя, от гнева хана ханов? Говорят, что правители Туркестана не так жестоки, как Джолой, и, когда мы придем к ним с миром и данью, они примут нас под свою руку.

Эти слова Джакыпа многие старейшины встретили с одобрением. Тогда с места поднялся Манас и сказал:

— Есть и такая старинная мудрость: «Бояться саранчи — не сеять хлеба». Чего боитесь вы? Смерти? Но если ты вспыхнул — сгоришь, если родился — умрешь. Пока мы в силах охранять наше добро, наших женщин и детей, пока сохранились в нашем народе удаль и мощь, мы будем твердо стоять на земле. Слушайте, седобородые мужи! Разве ханы из дома Чингиза не рассеяли наш народ, разве не отняли они у нас нашу родину — Небесные Горы? Разве не вкусили мы от Чингизова дома горя в преизбытке? Разве может он причинить нам нечто худшее, чем рассеяние народа и неволя? Вы скажете мне: худшее — смерть. Но разве не позор покинуть землю, на которой родился, только для того, чтобы спасти жизнь? Знайте же: никуда мы не уйдем с Алтая!

Голос Манаса был подобен рычанию льва, и мужи совета увидели, что мудрость его велика, а сила его беспредельна, и устыдились своей слабости.

Заметив это, Манас воскликнул:

— Я согласен оставить Алтай, но не как беглец, а как победитель. Я согласен переселиться в Туркестан, но не с миром и данью, а с войной и гневом. Туркестан — земля наших отцов. И поныне там живут наши сородичи в неволе у сорока ханов из дома Чингиза. Алтай, чью воду мы пьем, чью соль мы едим, расположен на краю света. Его земля — земля нашего изгнания. А Туркестан находится в сердцевине мира, и земля его плодоносна, а вода его ласкова, как материнская ладонь. Я хочу повести вас в поход на чужеземных владык Туркестана, я хочу помериться с ними силою, я хочу, чтобы мы вошли в пределы нашей родины не рабами, а хозяевами. И когда я вернусь к вам с победой, мы вытащим колья наших юрт из алтайской земли и перекочуем на родину, на землю отцов. Дайте согласие на этот поход, и пусть имя мое не будет Манас, если я не совершу сказанного!

Убежденные словами вождя, мужи совета дали свое согласие. Старейшина Бай, богатый годами и мудростью, поцеловал Манаса и сказал:

— Пусть пребудет на веки веков твоим именем имя Манас! Пусть благословение народа будет спутником твоим! Иди и помни: души киргизов ждут твоей победы!

Приняв благословение народа, Манас во главе девяноста-тысячного войска отправился к земле своих отцов, в Туркестан.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Дракон Андижана ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Всего лишь сто лет прошло с тех пор, как ханы из дома Чингиза завладели Китаем. Сто лет — возраст одного человека, а миру столько лет, сколько всем людям, какие были, есть и будут на земле. Для мира сто лет — мгновение, и за это мгновение не успели узнать киргизы, что так же, как и им, ненавистны людям Китая сорок ханов из Чингизова дома, сорок злодеев, сорок поработителей. Сколько было ханов, столько было в Китае обителей скорби, а над всеми ханами, завидущими, алчными и драчливыми, сидел в Железной Столице хан ханов Эсен, наследник всего богатства, всего могущества, всей власти и всей свирепости Чингиза.

В те дни, когда Манас повел в поход свое девяностотысячное войско, благословенный край Туркестан находился под владычеством хана Алооке. Избрав из всех родов оружия хитрость, обман и колдовство, Алооке выжил из Туркестана своих соперников, других ханов, и стал над ним полновластным господином. Одному только Эсену, великому хану ханов сорокадержавного Китая, подчинялся Алооке, но, подобно тому как солнце, с нестерпимым блеском восходящее в Китае, несколько слабеет, дойдя до Туркестана, ослабевала, дойдя до Алооке из Железной Столицы, могучая власть повелителя Китая. Большими посулами и ничтожными подарками сумел многоопытный Алооке добиться покорности от ташкентского хана Пануса, от самаркандского хана Текеса и от многих других ханов туркестанских племен. Зная, что племена эти подобны сухому дереву, готовому вспыхнуть от первой летучей искры, Алооке сдерживал бесившуюся в его существе злобу. Поднося ко рту чашу насилия, он осушил ее не залпом, а медленными глотками. Местом его пребывания был город Андижан, и от подъяремных племен принял он прозвище «Дракон Андижана». Воистину заслужил он это прозвище, ибо исполинские драконы, жившие в его зверинце, беспомощно сворачивали свои чешуйчатые крылья под взглядом его колдовских очей. Были в том зверинце также львы и тигры, но они, завидев Алооке, в неистовстве бросались к железным прутьям, встречая Дракона Андижана грозным рычанием, и это непокорство хищных зверей бесило его.

Зверинец помещался в огромном саду. Перед железными прутьями был раскинут царский шатер. По обе стороны шатра выстроились четыреста приближенных Алооке, а сам он возлежал на золотом престоле внутри шатра. У ног его, на ступенях, ведущих к престолу, сидел знаменитый колдун, по имени Большой Глаз. Был он обычного роста, этот колдун, но половину его лица занимал огромный немигающий глаз, а в правой руке держал он тяжелый стеклянный шар. Глядя в шар своим единственным немигающим глазом, колдун видел в увеличительном стекле все, что происходило вокруг на расстоянии сорока суток пути.

— Что ты видишь сегодня, Большой Глаз, на поверхности мира? — спросил Алооке своего колдуна.

— Я вижу белоколпачных киргизов. Они спускаются с вершин Алтая в степи, они движутся к Небесным Горам, по направлению к истокам Семи Рек. Ведет киргизское войско хан Манас.

Алооке вздрогнул, услышав это имя. Было ему шестьдесят лет, и тридцать из них он жил в тревоге перед именем «Манас».

Притворяясь спокойным, Алооке спросил:

— Каковы с виду киргизы?

Большой Глаз пристально глянул в стеклянный шар и сказал:

— У них лица мстителей. Я еще не видел лучника, который пускал бы стрелу из своего узорчатого лука с большей меткостью, чем воин Манаса. Я еще не видел всадника, который скакал бы по недоступным скалам с большей быстротой, чем воин киргизской рати. Я еще не видел бойца, который врывался бы в полчища врага с большей смелостью, чем киргиз.

— А каков с виду их предводитель? — спросил Алооке, не желая произносить вслух ненавистное имя.

Колдун еще пристальнее взглянул в увеличительное стекло шара, и вдруг впервые в жизни замигал его единственный глаз. Шар выпал из руки колдуна, губы его побелели и прошептали:

— У него лик пламени! Мне страшно смотреть на него!

Сердце Алооке застучало, и стук его был подобен стуку тяжелого стеклянного шара, покатившегося по ступеням. Алооке не знал, что ему предпринять. Мысли его разделились на десять частей, и в каждой из них был Манас.

Тридцать лет назад прочел Алооке это имя в древней «Книге Смен», чьи страницы были открыты только для посвященных, обучавшихся волшебству. Многие знаки в той книге были непонятны, но все ханы, мудрецы и волшебники сорокадержавного Китая прочли слова о Манасе:

«Родится среди киргизов великий богатырь Манас. Превзойдет он всех живущих на земле силой, мудростью и величием души. Освободит он свой народ от власти ханов из дома Чингиза и соберет киргизов под своим крылом. Назовут его киргизы Великодушным. Войдет он во главе могучего войска в пределы Китая и шесть месяцев будет владеть Железной Столицей. Богатырь…»

Дальше следовали те самые непонятные знаки, которые не могли разгадать мудрецы и волшебники. Никто из них не знал, что хитрому Алооке удалось прочесть эти знаки, хотя и не до конца. Вот что прочел Алооке:

«…Богатырь из дома Чингиза, по имени Конурбай, с помощью коварства смертельно ранит Манаса. Пройдет много…»

Этих слов было довольно Алооке. Он решил, что его сын будет носить имя Конурбай, что его сын победит Манаса и станет, может быть, ханом ханов. Через семь лет после того, как Алооке разгадал непонятные знаки, у него родился сын. Теперь мальчику было двадцать три года, и двадцать лет из них Алооке не видел своего Конурбая, ибо, как только, сыну исполнилось три года, Алооке отдал его в обучение Главному Чародею.

Вспомнив о сыне, Алооке воспрянул духом. Он призвал своего скорохода и приказал ему:

— Отправься без промедления в Железную Столицу и передай моему сыну Конурбаю, что я требую его к себе. Скажи ему: «Настала пора, когда будет испытано твое имя».

Потом Алооке призвал четыреста приближенных и сказал им:

— Киргизы покинули Алтай, чтобы отвоевать землю своих отцов. Их немного: девяносто тысяч. Ведет их никому не ведомый Манас. Соберите миллионное войско и расположите его на склонах Небесных Гор, на берегах Иссык-Куля, Таласа, Нарына, Чу. Это земля киргизов. Туда поведет свое войско Манас, и там мы его уничтожим.

— О Дракон Андижана! — воскликнул один из четырехсот. — А вдруг Манас вздумает пойти прямо на Андижан?

— Ты глуп, — ответил Алооке. — Он не пойдет на Андижан, он истосковался по земле своих отцов. А если пойдет, повернет обратно, ибо испугается даже моих камышей!

Сказав так, Алооке расхохотался, и вслед за ним расхохотались четыреста приближенных, кроме одного, вопрошавшего. Увидев, что тот не смеется, Алооке, задыхаясь, крикнул:

— Что у тебя еще на уме?

— О Дракон Андижана, — сказал один из четырехсот, — на уме у меня киргиз Кокетей. Как поступишь ты с ним?

Алооке нахмурился, и нахмурились все четыреста приближенных.

— Большой Глаз, — приказал Алооке, — поведай нам, что творится в ставке киргиза Кокетея?

Пусть Большой Глаз не мигая глядит в свое увеличительное стекло, а мы узнаем, кто такой Кокетей, и войдем в его юрту.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Бегство хана Алооке ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Когда ханы из дома Чингиза рассеяли киргизов по всему миру, тридцать тысяч киргизских юрт были загнаны на землю Ферганы. Обложил их свирепый Алооке непосильными поборами, сделались киргизы жертвами его ярма, дичью его охот. Но оказалось, что среди старейшин киргизских родов нашелся муж, чьи стада были самыми многочисленными, а руки — самыми сильными, а речи — самыми мудрыми. Звали его Кокетеем. Ферганские киргизы избрали его своим ханом, и вышло так, что Кокетей прогонял воинов Алооке, приезжавших за ежегодной данью, освобождал рабов от ярма. Родной народ его полюбил, поэтому Алооке его возненавидел.

В непрестанных стычках с воинами Алооке состарился Кокетей и увидел себя отцом одиннадцати дочерей. Не было мальчика в его юрте, и, хотя его дочери были давно замужем, не было мальчиков и в их юртах. Наконец, к великой радости Кокетея, самая младшая дочь родила ему внука, и этот мальчик, по имени Бокмурун, стал утешением его сердца. Кокетей усыновил внука. Старый хан выбрал из своих табунов самого быстроногого коня и подарил его Бокмуруну. Когда Бокмурун достиг тринадцати лет, стал он выезжать на своем коне на охоту, нередко пропадая по целым неделям.

Однажды Бокмурун вернулся после многодневной отлучки усталый и запыленный, но без добычи. Он спешился у порога юрты своего приемного отца и, войдя к нему, сказал:

— Отец, по направлению к Небесным Горам движутся наши братья, алтайские киргизы. Ведет их воин с лицом льва.

— Это Манас! — воскликнул Кокетей. — Это джигит, чей меч благословен духом киргизского народа. Солнце счастья взошло и для нас!

Собрал Кокетей все свое племя и сказал:

— Наши братья киргизы возвращаются с Алтая на землю отцов. Поможем им. Их ведет Манас, чье имя распространилось по вселенной. Проберемся к Манасу и пополним его войско, ибо будет битва.

С кличем боя на устах сели воины на коней и поскакали навстречу Манасу. Вместе с воинами двинулись в путь женщины, старики и дети, и тридцать тысяч войлочных юрт заколыхались на двугорбых верблюдах.

Когда Большой Глаз доложил своему повелителю о восстании Кокетея, Дракон Андижана пришел в ярость и повелел всем ханам подвластных ему племен ополчиться на Кокетея. Ханы отказались, говоря:

— Мы и киргизы — соседи. У нас один обычай, один враг, одно горе. Наши воины не захотят сражаться против Кокетея.

Тогда Алооке призвал ташкентского хана Пануса и сказал ему:

— Если ты победишь Кокетея, восставшего против меня, то я отдам тебе его стада, а его киргизов сделаю твоими рабами.

Хан Панус, обрадованный, поцеловал землю перед Алооке и поскакал к своей ставке. Он созвал воинов и сказал им:

— Киргизы хана Кокетея восстали против Алооке. Эта ничтожная горсточка глупцов вознамерилась угрожать мечом непобедимому дому Чингиза. Если мы их разгромим, Дракон Андижана отдаст нам весь киргизский скот, а киргизов сделает нашими рабами. Я объявляю поход на Кокетея.

Слова хана Пануса оскорбили сердца ташкентских людей.

— У нас и у киргизов один враг, одно горе, один обычай. Нам нельзя с ними сражаться! — говорили воины.

Но седобородые старики решили так:

— Притворимся, что мы послушны словам Пануса, пойдем в поход. А когда встретимся с киргизами, соединимся с ними…

Пусть воины Пануса наденут одежды войны, а мы уподобимся мощнокрылому кречету и, взлетев на небо, глянем на землю. Мы увидим пять ратей. Первая, миллионная, расположилась на склонах Небесных Гор: то державная рать хана Алооке. Вторая, двухсоттысячная, движется к ферганской земле: то ташкентская рать хана Пануса. Третья, девяностотысячная, мчится на могучих конях по направлению к Небесным Горам: то богатыри Манаса. Четвертая, тридцатитысячная, спешит навстречу Манасу: то ферганские киргизы хана Кокетея. Пятая, несметная, грозная, стоит неподвижно посреди земли. На одном уровне концы пик, на одной черте острия мечей; неподвижны пики, неподвижны мечи. Что это за рать? Скоро будут о ней слова, а пока оставим ее, начнем слово о Манасе.

Девять тюменей его войска, спустившись с вершин Алтая, помчались по безводной беспредельной степи. Впереди тюменей скакали их начальники и сорок богатырей, а впереди прославленных сорока — хан Манас, имея по правую руку седовласого исполина Кошоя, по левую — двоюродного брата своего Бакая.

Долго скакали воины, и на закате одного из дней они увидели, что земля наконец перестала вливаться в небо, кончилась равнинная степь и между землей и небом возникли горы, покрытые снегом ослепительной белизны. То был хребет Тянь-Шаня, Небесных Гор. Издали вершины гор казались великанами, чьи могучие руки широко распростерты. Может быть, это духи предков, раскрывшие свои объятия детям, возвращающимся на родину? Сердце Манаса затрепетало. «Вот на этих зеленеющих вдалеке склонах, — думал он, — гонялся за бабочками, когда был малышом, дед мой Ногой. Вот на этих лугах резвились, когда были жеребятами, предки наших быстроногих коней».

И когда Манас так думал, вдруг встрепенулся под ним Светлосаврасый, будто почуял запах знакомой травы, и поскакал, опережая степных птиц.

Бакай, сын Бая, достигший сорока мудрых лет, догнал Манаса и остановил его, сказав такие слова:

— Манас! Целый месяц мчались мы по полям и ни разу не встретили врага. Здесь таится одна из вражеских хитростей. Не надо спешить. Ты увидел издали землю своих отцов, и сердце твое забилось сильнее. Прислушайся, и ты услышишь, что с такой же силой стучат девяносто тысяч киргизских сердец. Но перед боем сердце военачальника должно быть спокойным, как озерная гладь. Видишь, солнце падает уже в густые камыши. Объяви ночевку. Пусть люди отдохнут, ибо завтра будет битва.

Манас взглянул на солнце и увидел, что полукруг цвета остывающего угля медленно опускается в густые заросли камыша.

— Здесь переночуем, — сказал Манас.

Воины легли на отдых и заснули под звездным небом. И казалось, что на каждого спящего на земле приходится по одной звезде на небе. Когда же звезды стали бледнеть, а бледная утренняя заря воспламенилась, разбудив землю, воины проснулись, и крик удивления и трепета пробежал по киргизскому стану: густые заросли камыша исчезли, а вместо них стояла необозримая, несметная державная рать, стояла неподвижно, грозно и молча. На одном уровне концы пик, на одной черте лезвия мечей; неподвижны пики, неподвижны мечи…

«Вот она, вражеская хитрость! — подумал Манас. — Какова же численность этой рати? Десять раз по сто тысяч, сто раз по сто тысяч? Эта рать выросла, будто из земли, чтобы преградить нам путь на родину!»

Так подумав, Манас приказал своим воинам сесть на коней и двинуться против этой грозной, неподвижной, молчаливой рати. Но воины оцепенели. Молчание несметного полчища врагов вселило в их сердца страх. Даже сорок богатырей не решались приблизиться к врагам и остановились в замешательстве. Вдруг от сорока отважных отделился всадник. Это был богатырь Сыргак. Говорили о нем, что если бы не был он так молод и горяч, то его слава сравнялась бы со славой Кошоя. С надеждой и ужасом следили за ним киргизы. Обнажив меч, ворвался он в ряды бесшумной рати, и тогда раздался сухой треск, и вражеские воины рассыпались перед Сыргаком. Оказалось, то были камыши, превращенные колдовством хана Алооке в несметную рать. Алооке решил, что вид этого неисчислимого войска устрашит Манаса и он повернет вспять.

Киргизы, удивленные и обрадованные, восхваляя мужество Сыргака и стыдя друг друга, ворвались в гущу волшебной рати. Рубя со смехом налево и направо, они прокладывали себе дорогу в заколдованных камышах. В это время с южной стороны показался всадник. Он торопил плетью своего коня и бесстрашно мчался навстречу войску Манаса. Когда он приблизился, воины увидели, что это был киргизский юноша. Он подскакал к Манасу, но долго не мог вымолвить слова, ослепленный сиянием его лица и львиным пламенем его глаз.

— Как твое имя, джигит? С чем ты прибыл к нам? — ласково спросил его Манас.

Юноша успокоился и сказал:

— Я Бокмурун, сын Кокетея, хана ферганских киргизов. Узнав о твоем приближении, мой многославный отец восстал против Алооке и поднял свое племя, чтобы прийти к тебе на помощь. Но дорогу нам перерезала рать ташкентского хана Пануса. У нас тридцать тысяч воинов, у Пануса — двести тысяч. С этим известием отец прислал меня к тебе.

— Да будет благословенно имя твоего отца! — воскликнул Манас. — Как стрела сквозь кольчугу доходит до сердца, дойдет это имя сквозь толщу времен до потомков! А теперь скажи мне, джигит, все ли слова своего отца ты передал мне?

— Нет, не все, — ответил Бокмурун. — Еще велел мне сказать хан Кокетей, что войско Алооке, Дракона Андижана, числом десять раз по сто тысяч, расположилось на склонах Небесных Гор, а сам Алооке остался в Андижане.

Услышав эти слова, мудрый Баиай молвил:

— Нам нужно сначала соединиться с Кокетеем, разбив Пануса, а потом пойти на войско Алооке.

— Слово твое, Бакай, было словом мудрости, — произнес после долгого раздумья Кошой, — но я прибавлю к нему свое слово: соединившись с Кокетеем, мы пойдем сперва на Андижан, уничтожим Алооке, этого проклятого волшебника и черноверца, и тогда нам будет легко разгромить его несметное войско, оставшееся без полководца.

Манас принял слова своих советников, и киргизы поскакали навстречу племени Кокетея. В середине дня перед ними предстало двухсоттысячное войско.

— Это войско Пануса! — воскликнул Бокмурун.

Хан Панус растерялся, увидев себя зажатым между двумя киргизскими войсками. Правда, численность его людей превышала численность противников, но Панус не был уверен в своих воинах. Не успел он собрать разлетевшиеся мысли, как неожиданно наскочили на Пануса его тысяцкие. Самый старый из них накинул на Пануса крепкие путы и, связав его, бросил на землю.

— Воины Ташкента! — крикнул тысяцкий. — Мы связали Пануса, ибо он ополчил нас на киргизов. У нас и у киргизов одно горе, один обычай, один враг. Поможем киргизам одолеть чужеземных владык!

Ташкентская рать одобрила слова тысяцкого. Тогда Панус, валявшийся в пыли, сказал:

— Я совершил ошибку, но кто повинился, тот невиновен. Освободите меня от пут, и я приведу вас к Манасу.

Ташкентские воины решили освободить Пануса. Хан сел на коня и в сопровождении своих тысяцких поскакал к Манасу. Приблизившись к вождю киргизов, он сказал:

— Я ташкентский хан Панус. У наших народов одно горе, один враг. Мы поможем тебе одолеть чужеземцев и отвоевать землю отцов.

В это время показалось в предгорье новое войско. Манас понял, что это киргизы Кокетея, и поскакал навстречу старому хану. Как братья, обнялись Манас и Кокетей; соединились их богатырские руки и радостные слезы.

— Да будет примером для людей твое благородство, многославный Кокетей! — воскликнул Манас. — Чем отплачу я тебе за твою решимость помочь мне?

И Кокетей ответил:

— Возьми мое племя под свое крыло и веди нас на Андижан, против проклятого хана Алооке! Иной платы мне не нужно…

Оставим их в радости, войдем в шатер Алооке, Дракона Андижана.

Большой Глаз, глядя в увеличительное стекло, говорил своему повелителю:

— Манас и Кокетей соединились. На их сторону перешел Панус. Противники движутся на Андижан.

Алооке созвал своих четыреста приближенных и сказал:

— Нам надо бежать к миллионному войску, к Небесным Горам. Скоро туда прибудет мой сын Конурбай. Он уничтожит Манаса.

Алооке, Большой Глаз и четыреста приближенных сели на коней, но Алооке пожелал проститься со своими зверями, поглядеть в последний, может быть, раз на драконов, тигров и львов.

Когда Алооке приблизился к зверинцу, драконы, как всегда, сложили свои чешуйчатые крылья, не выдержав колдовского взгляда Алооке, а львы и тигры, как всегда, с грозным рычанием бросились к железным прутьям, готовые, казалось, разорвать на части Дракона Андижана.

— Эти львы и тигры напоминают мне киргизов, — пробормотал Алооке. — Подобно киргизам, они не покорились мне, их ненависть стала в неволе еще более грозной.

Так сказав, Алооке сел на коня и поскакал, сопровождаемый четырьмястами приближенных и Большим Глазом. Если бы он еще немного задержался у зверинца, то попал бы в руки Манаса, ибо киргизское войско, заставляя землю задыхаться в густой пыли, показалось на дороге, ведущей к дворцу. Как падучая звезда отрывается от горящего звездной славой неба, оторвался от войска богатырь Сыргак и, на всем скаку натянув тетиву исполинского лука, пустил в Алооке стальную стрелу. Сыргак увидел, как Алооке вздрогнул на седле, и пустил вторую стрелу. Она попала в Большого Глаза. Колдун упал мертвым, и выкатился его единственный немигающий глаз. Казалось, он еще пристально смотрит, он еще живет, этот немигающий глаз, и вдруг он вырос до размеров облака, такого огромного, что оно скрыло за собой четыреста всадников во главе с Алооке. Когда облако рассеялось, всадников уже не было видно. Сыргак подъехал к убитому колдуну. Тот лежал, стиснув зубы, и страшной была опустевшая глазница, занимавшая половину мертвого лица. Рядом с колдуном лежал стеклянный шар. Сыргак поднял шар, поднес к глазам и вдруг ясно увидел четыреста всадников, а впереди — Алооке. В лопатке Дракона Андижана торчала стрела. Сыргак сразу отнял от глаз стеклянный шар и натянул тетиву лука, но дорога снова стала пустынной, только длинные стебли травы, как волны, пробегали по синей кайме неба.

С досадой в сердце вернулся Сыргак к войску. Оно уже вступило во дворец Алооке. Манас направился к шатру бежавшего властелина, как вдруг увидел зверинец. Манас подошел к зверям и глянул им в дикие глаза. И тогда драконы покорно свернули чешуйчатые крылья, а львы и тигры, не выдержав взгляда Манаса, легли перед ним тихие, как ягнята.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Школа в Бухаре ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Месяц прошел с того дня, как вступили киргизы в Андижан, а Манас, казалось, не торопился с походом на миллионное войско Алооке. Дни и ночи Манаса проходили в советах с Кошоем, Бакаем и Кокетеем, а его богатыри веселились, проводя время в играх и забавах. Чем ярче проступала печать веселья на лицах воинов, тем мрачнее становился лик Манаса, и киргизы вопрошали друг друга:

— Отчего почернел светлый лик нашего льва? Отчего он медлит с походом на Алооке, на землю отцов?

Никто из них не знал, что Манас поручил богатырю Кокчо разведать, каковы силы миллионного войска Алооке. Минул месяц, а Кокчо не возвращался, и душа Манаса была неспокойна.

В одну из ночей Манас вышел из юрты, чтобы ветром ночи развеять свою смуту. Вдруг он почувствовал запах пыли и услышал топот коня. Это прибыл из разведки богатырь Кокчо. Манас прижал его к сердцу и понял, что разведчик измучен, а лик его запылен.

— Говори, Кокчо, свои слова, — приказал Манас.

Кокчо сказал:

— Мне пришлось скакать окольными путями, прячась днем и трепеща ночью, ибо от Андижана до Небесных Гор дороги кишат вражескими дозорными. Все же я достиг шатра Алооке. У него десять стотысячных ратей. Не хватит недели, чтобы объехать вражеский стан. Войско готово к бою, но мечи лежат покуда в ножнах, ибо Алооке ждет прибытия из Железной Столицы Конурбая, сына своего, чья сила, по словам врагов, превосходит твою силу, Манас!

— А какова сила самого Алооке? — спросил Манас.

— Сила его на исходе, — отвечал Кокчо. — Стрела Сыргака, ранившая Алооке, видимо, была смертельной. Алооке ждет своего конца. Я пробрался к его шатру и услышал, как Дракон Андижана говорил своим четыремстам приближенным: «Мое волшебство бессильно против Манаса, но все же я сумею причинить ему горе. В тот день, когда я умру, умрет Кокетей, раб, восставший против меня».

Услышав эти слова, Манас вздрогнул. Искры пламени посыпались из его глаз в темноту ночи. Он сказал богатырю Кокчо:

— Ты хорошо исполнил свой долг, славный Кокчо. Завтра ты насладишься отдыхом и весельем. Помни, Кокчо: все услышанное тобой должно быть до поры погребено в твоем сердце.

На другое утро друзья Манаса увидели, что еще мрачнее стал лик вождя. Кокетей спросил его:

— Какую горькую весть доставил тебе Кокчо?

— Весть его ни горька, ни сладка, — сказал Манас. — Оказывается, Алооке ждет из Железной Столицы Конурбая, сына своего, который станет предводителем войска.

— Тогда нам нужно выступить в поход, не дожидаясь приезда Конурбая, — посоветовал Джакып.

— Нет, отец, — ответил Манас. — Алооке ранен, я не хочу сражаться с дряхлым и слабым драконом. Я буду ждать схватки с молодым и сильным драконом.

Сказав так, Манас погрузился в раздумье.

— Хорошо! — воскликнул Кокетей. — Если уж приходится тратить время на ожидание, то проведем это время с пользой. Слушай, Джакып, ты один виной того, что Манас тоскует. И то сказать: джигиту исполнилось девятнадцать лет, а он до сих пор не женат!

— Твоя правда, — сказал Джакып, — я не подумал об этом. Да и как найти девушку, которая могла бы себя назвать женой Манаса, киргизского льва?

— На то, Джакып, ты и отец, чтобы сыскать такую девушку! Здесь не алтайская дикая земля, здесь Туркестан, здесь в городах бьют ключи мудрости. Неужели ты не найдешь во всем Туркестане жены для нашего Манаса? Отправься поскорее на розыски!

Манас не вмешивался в разговор стариков. Он молчал, не желая спорить с любимцем своего сердца Кокетеем, чью приближающуюся смерть он с болью и грустью предвидел. И Джакып, приняв молчание Манаса за согласие, отправился в тот же день на поиски невесты для сына, нагрузив запасного коня золотом и серебром.

Он объехал Чарджоу, Хорезм, Ташкент, Самарканд, но подходящей девушки не нашел. Та казалась ему слишком болтливой, та слишком угрюмой, та недостаточно даровитой, та недостаточно богатой, та не очень умной, та чересчур спесивой. Наконец он попал в Бухару. Он узнал, что в этом городе, светоче знаний, есть школа, где учатся сорок дочерей вельмож и среди них — дочь бухарского хана Атемира, шестнадцатилетняя Каныкей.

— Если не считать того, что Каныкей упрямо отказывает всем женихам, то у этой девушки нет недостатков, — говорили бухарцы. — Она совершенна, как сладостное сновидение.

Школа находилась в местности, известной под названием Пять Арыков. И действительно, по густому, обширному саду, окружавшему здание школы, шумно бежало пять арыков. Джакып пробрался в сад и, спрятав своих коней в зарослях благоуханной травы, пошел по тропинке. Тропинка эта бежала рядом с арыком, как сестра с братом, и, обнявшись с ним, останавливалась у здания школы. Издали виден был купол, опоясанный арабской вязью.

Внезапно Джакып услышал звонкие голоса. Он оглянулся и увидел беседку. В ней на коврах сидели сорок девушек. Каждой из них было шестнадцать лет, не больше. Перед ними лежали арабские книги, но они не читали их, ибо наставницы в это время не было в беседке, и ученицы весело щебетали, как пташки, выпущенные на волю. Девушки не понравились Джа-кыпу: хотя они были красивы, их красота тускнела рядом с ликом Манаса. Только одну из них не мог увидеть Джакып, ибо она была погружена в книгу. Она сидела молча и недвижно среди этого веселого щебета, и только зрачки глаз, как почувствовал Джакып по наклону ее головы, перебегали то справа налево, то быстрее — слева направо, следя за буквами. Но вот она подняла глаза, пораженная мыслью, прочитанной в книге, и глаза эти сразу же запали в душу Джакыпа. Они блестели под витым изгибом ее бровей подобно звездной ночи. Они были прекрасны, как священный стих, и глубоки, как мысль. Их белки были подобны жемчугам. Ресницы пронзали, как копья. Волосы ее достигали земли.

Хотя девушка сидела, Джакып увидел, что осанка ее царственна. Хотя одежда ее была скромна, Джакыпу почудилось, что она одета в золото и жемчуга.

— О чем ты задумалась, Каныкей? — спросила одна из учениц, по имени Акыдай.

— Она задумалась о будущем женихе, — ответила за Каныкей другая ученица, по имени Аруке.

— Если бы шла речь о тебе, Аруке, я бы поверила, — возразила подруге Акыдай, — но умница наша Каныкей меньше всего думает о женихах. Это известно всей Бухаре.

— На этот раз ты ошиблась, дорогая подруга, — сказала Каныкей, улыбнувшись уголками губ и слегка склонив лебяжью шею. Почудилось Джакыпу, что прожурчал светлый ключ — такой плавной и нежной была речь Каныкей. — Ты ошиблась, Акыдай, я думала о своем будущем женихе. Я прочла в этой книге сказание о двух любящих сердцах, и мне пришло на ум: каким же будет мой возлюбленный?..

— И ты увидела перед собой лицо одного из бухарских джигитов? — спросила Аруке.

— Я увидела льва со звездными глазами, — сказала Каныкей.

Тогда подумал Джакып:

«Эта девушка рождена для моего сына».

С образом Каныкей в сердце направился он пешком ко дворцу хана Атемира. У входа во дворец стояли ханские стражники, а против входа, под зеленым лиственным навесом, у трех тополей, желтела глинобитная скамья. Джакып с важностью уселся на скамью. К нему тотчас подбежали стражники. Один из них крикнул:

— Убирайся прочь, старик! Эта скамья не для таких безлошадных бродяг, как ты!

Джакып рассердился.

— Хана узнают по лицу, а не по одежде! — сказал он. — Разве ты, пустоголовый, не видишь, что я хан? Когда я совершал молитву и омовение у Пяти Арыков, мне приглянулась дочь хана Атемира и сразу стала мне дороже собственной души. Я пришел ее сватать своему сыну.

Стражники хотели было обезглавить дерзкого старика, но потом одумались, порешив обо всем доложить хану.

Хац Атемир, известный богатством и родовитостью, позволил своим стражникам подойти поближе. Он спокойно выслушал начальника стражи и сказал:

— Этот человек, видимо, не из простых: слишком он дерзок на язык. Вы говорите, что он киргиз? Не отец ли он Манаса? Пойдите и узнайте. Если это Джакып, скажите ему, чтобы завтра он пожаловал ко мне. Скажите учтиво, как говорят с ханом. Если же это кто-нибудь другой, убейте его.

Джакып назвал стражникам свое имя, и те, низко кланяясь, передали ему приглашение хана Атемира. Джакып направился в сад, где были спрятаны его кони, а хан Атемир призвал к себе своих советников и поведал им о случившемся.

Советники сказали:

— Владыка Бухары! Страшно отдавать твою дочь Каныкей, жемчужину Туркестана, в жены киргизу, которому юрта служит домом, а горные скалы — дворцом, но еще страшнее отказом навлечь на себя гнев могучего Манаса. Порешим так: запросим такой выкуп за невесту, чтобы сват испугался и больше не заглядывал к тебе.

Атемир-хан одобрил слова советников. На другой день, когда Джакып явился к нему во дворец, хан встретил его с почетом и, высказав слова уважения, повел другие слова. Он сказал:

— Я согласен отдать Каныкей в жены твоему сыну и прошу выкуп: сто тысяч голов скота всех четырех родов.

Придворные ожидали, что этот небывалый выкуп смутит Джакыпа. И в самом деле, до того, как родился Манас, когда был Джакып бездетным, слыл он скупым. Не то что сто тысяч голов скота — отдать одну тысячу, отдать одного шелудивого ягненка было для него горем и мучением. Теперь, когда у него был Манас, лев со звездными глазами, упование народа, понял старый Джакып, в чем истинное богатство мира. И, к удивлению придворных, Джакып ответил:

— Ты недостаточно высоко оценил свою дочь, хан Атемир. Она дороже ста тысяч голов скота: цена ее равна душе моего сына. Я согласен дать назначенный тобой выкуп.

Старики ударили по рукам. Джакып, как и надлежит свату, раздарил все золото и серебро, привезенное на запасном коне, и поскакал со счастливой вестью к стану Манаса.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Жена вождя ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Прибыв к своему войску, Джакып собрал совет старейшин и рассказал о невесте, найденной им для Манаса. Старейшины одобрили выбор Джакыпа, а Кокетей сказал:

— Дадим втрое больше скота, чем просил Атемир: пусть все видят богатство киргизов!

Целую неделю сгоняли табунщики, овчары, пастухи и верблюдопасы коней, овец, быков и верблюдов. Когда отобрали триста тысяч голов скота всех четырех родов, стали готовиться к отъезду. Назначив Кошоя ханом всего оставшегося в Андижане киргизского войска, жених отправился к дому невесты. Манаса сопровождали сорок его богатырей, сорок старейшин, сорок певцов и десять тысяч отборных джигитов.

Манас был недоволен поездкой. Он еще ни разу не заглядывался на девическую красоту, все девушки казались ему болтливыми сороками, мешающими делу войны, для которого родится мужчина. Он знал, что его женитьба принесет утешение всему его народу, а в особенности Кокетею, за плечами которого мерещилась Манасу тень смерти. Он знал, что его женитьба заставит старейшин относиться к нему с большим почтением, ибо хан должен быть женатым. И все же Манас был недоволен, и, когда сорок его богатырей разговаривали, громко смеясь, ему казалось, что сверстники смеются над ним.

Атемир-хан стоял на вышке дворца и смотрел вдаль, поджидая свата своего Джакыпа. Вдруг вся окрестность потонула в необозримом облаке пыли. Облако двигалось, грозя поглотить Бухару, и страшный гул нарастал в нем. Атемир-хан уже подумал было в испуге: «Не землетрясение ли началось?» — когда ему донесли стражники, что прибыл сват Джакып. Атемир-хан сначала успокоился, потом растерялся: киргизского скота было так много, что выкуп за невесту мог затоптать весь город. Овцы, привыкшие к свежему горному воздуху, задыхались на узких городских улицах, быки ревели на площадях, где пыль поднималась к куполам мечетей, необъезженные лошади воинственно ржали, зажатые между торговыми рядами, многочисленные верблюды озирали город спокойным, внимательным взглядом. Атемир-хан приказал распорядиться, чтобы скот был размещен как следует, но, погрузившись в хлопоты о скоте, совсем забыл о людях, забыл приготовить для сватов жилища. Джакып велел разбить свои юрты вблизи города, а Манас рассердившись, сказал:

— Мой будущий тесть, видимо, из тех ханов, которые считаются с людьми меньше, чем со скотом. Наверно, и дочь уродилась в отца. Пойду-ка я погляжу на хваленую свою невесту.

Кокетей остановил его:

— Разве ты не знаешь, Манас, что наш обычай запрещает жениху видеться с невестой до свадьбы?

— Мое желание — мой обычай, — отвечал Манас и пошел в город.

Бухара, цветник знания, была разукрашена в честь прибытия жениха, но Манас этого не заметил, ибо вечер уже опустился на город. Манас вступил во дворец хана Атемира; стражники испугались его облика и пропустили его. В одном из покоев он услышал девичьи голоса.

«Здесь пребывает невеста», — подумал Манас.

Он толкнул двери и вошел в покой. Сорок девушек, не выдержав взгляда его звездных очей, упали в беспамятстве. Одна только Каныкей спокойно взглянула в глаза Манасу. По львиному облику джигита она догадалась, что перед ней жених. С гневом сказала она:

— Кто ты, осмелившийся нарушить обычай и вступить в мои покои?

Манаса поразила красота Каныкей. Облик ее запал ему в душу. Он скрыл смущение и громко ответил ей:

— Разве ты не узнала меня? Я пришел за тобой. Я Манас.

Разгневанная Каныкей крикнула:

— Если ты хочешь знать, то свою собаку я называю Манасом. Своего раба я называю Манасом! Это имя не дает тебе права нарушить обычай, обидеть девическую честь!

Манас, оскорбленный такими словами, схватил ее за руку, но Каныкей вынула из ножен небольшой кинжал и вонзила его в руку Манаса повыше локтя. Манас оттолкнул Каныкей и вышел из ее покоя.

Он быстро вернулся к своим юртам и ударил в барабан. Услышав боевой призыв, воины, спавшие на луговой траве, сразу проснулись и облачились в одежды войны. Манас собрал их и сказал:

— Пусть пыль этого города достигнет неба. Уничтожьте дворец хана Атемира!

Джакып, Кокетей, Бакай и другие старейшины, ничего не понимая, пытались образумить Манаса, но он был неумолим. Тогда Кокетей сказал:

— Если ты непременно хочешь начать свадебный пир с разгрома города своей невесты, то подожди до утра, ибо ночь — враг войны.

Манас, несколько пристыженный словами Кокетея, решил отложить битву до утра. Выиграв время, старейшины отправили к хану Атемиру гонца с известием о странном решении Манаса. Прибытие ночного гонца испугало Атемира. Хотя войско его было многочисленно, разгром Бухары казался ему неминуемым. Он понял, что между Манасом и Каныкей произошло нечто, вызвавшее гнев киргизского богатыря. Хан призвал к себе Каныкей и, выслушав ее, сказал ей с укором:

— Разве ты не знала, что каждый киргиз горяч, а Манас горяч, как все киргизы этого мира? Ранив и оскорбив его, ты навлекла позор на седую голову отца!

Каныкей ответила:

— Не сердитесь, высокородный отец мой! Я выйду утром к джигитам Манаса, и вы увидите, что гнев покинет его.

На ранней заре Каныкей в сопровождении сорока своих подруг отправилась к стану Манаса. Киргизские воины в кольчугах и шлемах были готовы к битве. Каныкей в знак мира выбросила свой белый платок. Он полетел и опустился, приминая стебли травы. Каныкей сказала, обратясь лицом к Манасу:

— Мой богатырь! Ты обиделся на меня, а жертвой избрал мой родной город! К чему придет вселенная, если ссоры женихов и невест будут заканчиваться войнами народов? Если ты подумаешь, то увидишь, что нет вины на Бухаре, а вина лежит на моей гордыне и на твоей горячности. Я ранила тебя кинжалом — возьми мою голову за эту рану. Я оскорбила тебя словом — возьми мою душу за это слово. Пусть пути наши переплетутся, как переплетаются в нагайке полоски бычьей кожи. Я предаю свою жизнь в твои руки.

Сказав так, Каныкей подошла к Манасу и взялась за повод его коня, и Манас погладил ее волосы, ничем не прикрытые, ибо ее белый платок, знак мира, лежал на луговой траве.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Счастливый жених, дивясь уму и красоте невесты, сказал:

— Пусть между нами будет мир и согласие! Скрепим нашу радость, соединив моих сорок богатырей с твоими девушками.

Каныкей, озарив Манаса улыбкой, вывела своих девушек в середину богатырского круга и приказала:

— Выбирайте, дорогие подруги, тех джигитов, которые вам больше всех по душе.

Тут одни девушки растерялись, другие смутились, третьи обрадовались, и нежный смех заклокотал у них в горле. Они стали подталкивать друг друга, восклицая:

— Выбирай первая ты!

— Нет, сначала ты!

— Нет, я после тебя!

Тогда Аруке, чье имя мы уже один раз слышали, сказала:

— Я выбираю вот этого: мне нравятся сила и упрямство, начертанные на его лице! — и стала рядом с богатырем Чубаком, дотронувшись до повода его коня.

И Чубак поцеловал ее.

— А я выбираю вот этого! — сказала Акыдай, чье имя мы также слышим вторично, и указала на богатыря Сыргака. — Мне нравятся отвага и горячность, начертанные на его лице.

Акыдай подошла к Сыргаку, желая дотронуться рукой до повода его коня, но юный Сыргак покраснел, смутился и, сердясь на свое смущение, ускакал прочь от девушки, провожаемый смехом богатырей.

Все же Акыдай нашла себе мужа: ее взял в жены богатырь Кокчо. Обрели себе подруг и другие воины Манаса. Обрадованный хан Атемир приказал готовиться к свадебному пиру. В честь киргизов он решил пировать не в глинобитных домах, а в юртах. Но бухарские девушки не сумели раскинуть юрты. Их неловкость рассмешила киргизов. Одна лишь Каныкей, которая любила жить в юртах и с детства научилась их ставить, справилась с этим делом, и ее сноровка восхитила сватов.

Наконец юрты были расставлены, и начался свадебный пир. Он длился тридцать дней и тридцать ночей. На тридцать первое утро Манас молвил своей возлюбленной жене:

— Каныкей, я не кончил дела войны, я не отвоевал у чужеземцев землю своих отцов. Только на земле отцов твоя любовь будет мне отрадой, а здесь она мне в тягость. Тебе не место в стане воинов. Поэтому отправишься ты сейчас на Алтай и будешь ждать вести от меня. Я дам тебе охрану: тысячу воинов.

Джакып, недовольный словами Манаса, сказал:

— Сын мой, разве ты не хочешь перед битвой насладиться любовью своей жены? Ты поступаешь жестоко, удаляя от себя дочь Атемир-хана в первый же день супружества!

Но Каныкей не приняла слов Джакыпа. Она сказала тихо, но с твердостью:

— Не для меня создана радость любви, ибо я жена вождя. Я поеду на Алтай.

И Каныкей, сопровождаемая сорока подругами и тысячью телохранителей, благословением Джакыпа и любовью Манаса, отправилась на Алтай.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Две смерти ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Каныкей со своим караваном благополучно прибыла к юртам рода Джакыпа, что на Алтае. Ни разу не столкнулся караван с вражескими караульщиками, ибо в это время два события волновали войско сорокаханного Китая: умирал Алооке, Дракон Андижана, и прибыл из Железной Столицы его сын Конурбай, новый полководец.

Конурбай сидел у изголовья умирающего отца, занимая три четверти походного шатра. Пламя очага озаряло его. Несмотря на свои молодые годы, был он тучен и неуклюж, роста непомерного. Лицо его было приятно, но глаза, чуть-чуть приоткрытые, глядели сурово и смутно. Были они цвета железа, надточенного грубым подпилком, и хмурились они под бровями цвета слинявшего беркута. Огромная голова его была подобрана, как у тигра, и венчали ее, по обычаю знати, драгоценные камни. Золото и железо составляли убранство его тучного тела, алмазный пояс блестел в середине его стана, черная коса, как змея, сбегала по его могучей спине к ногам, а ноги с икрами необычайной толщины были обуты в две пары сапог: стеганные из ваты и кожаные. Он слушал отца, теребя одной рукой свою бороду, а другой подпирал щеку цвета вареной печенки.

Вот, что говорил Алооке:

— Я вижу, сын мой, что ты вырос великаном. Наставник твой, Главный Чародей, писал мне, что ученье твое было успешным, ты овладел хитростями этого мира. Итак, ты силен и хитер. Если ты к этим двум достоинствам успел прибавить отвагу, то сумеешь достигнуть участи широкой и блестящей, предназначенной тебе древней книгой.

Конурбай отцепил от алмазного пояса кожаный мешок, высыпал из него в трубку янтарного чубука шесть горстей табаку, зажег трубку горящим кизяком, затянулся с урчаньем, полыхнул пламенем и дымом и сказал:

— Когда я отомщу киргизам за твою рану, когда я превращу их мужчин в рабов, их женщин — в рабынь, их детей — в дрова, которые горят, их Манаса — в пепел, который тлеет и гаснет, тогда, отец, ты узнаешь, отважен ли я!

— Я не увижу твоей отваги, Конурбай, ибо ночь, которая сменит этот день, станет для меня вечной ночью. Я утешаюсь двумя утешениями: малым и большим. Малое мое утешение: я умру, но в одну ночь со мной умрет Кокетей, презренный раб, восставший против меня. Большое мое утешение: я умру, но сын мой Конурбай победит Манаса и станет в Китае ханом ханов. Помни, мой сын, слова древней книги: «Конурбай с помощью коварства смертельно ранит Манаса…»

— Клянусь бронзовым Буддой, предсказание исполнится! — воскликнул Конурбай, и дым, выйдя из его ноздрей, обволок шатер Дракона Андижана…

Покинем этот шатер, вернемся к Манасу.

Простившись с возлюбленной женой, киргизский лев прибыл к своему войску в Андижан. К нему навстречу выехал хан войска — Кошой. Расцеловались они, как братья, и Кошой сказал:

— Поздравляю тебя, мой богатырь, с женитьбой, а киргизов — с радостью, ибо говорят: красивая ханша — отрада хана, умная ханша — радость народа. Слыхали мы, что тридцать дней и ночей длился твой свадебный пир. Позволь же и многочисленному войску твоему ознаменовать пиршеством радость народа.

Манас изъявил согласие. В долине, перед самым дворцом, началось пиршество. Дымилось мясо баранов и кобылиц, лился кумыс, смеялись и пели воины. Когда вечер опоясал землю, Манас увидел при свете костров, что Кокетей смутен.

«Неужели проболтался разведчик мой Кокчо и Кокетей узнал, что близка его смерть?» — подумал Манас и призвал к себе Кокчо.

Разгоряченный песнями и кумысом, Кокчо поклялся Манасу, что сердце его было могилой, в которой он похоронил колдовские слова Алооке. Манас успокоился.

А в это время Кокетей говорил своему сыну Бокмуруну, сидящему с ним рядом:

— Не знаю почему, Бокмурун мой, но предчувствую я, что не доживу до завтрашнего утра. Может быть, когда я увидел свой народ под крылом Манаса, свободным и сильным, сердце мое переполнилось избытком радости и вот оно готово разорваться? Может быть, недостоин я принять в сердце радость возвращения на землю отцов? Не ведаю, сын мой, а скажу только одно: сегодня я умру. Запомни мои последние слова: не надо устраивать по мне торжественных поминок. Пусть они будут скромными, как беседа старух, как свадьба вдовы. Не надо резать весь скот в честь покойника: скот нужен живым. Манас, который любит меня, узнав о моей смерти, захочет оказать мне неслыханные почести. Желая прославить меня, он устроит такой поминальный пир, чтобы молва о нем не стихала в течение веков. Передай, сын мой, Манасу, что не нужен этот пир, не нужно обильное угощение. Тяжкая война предстоит киргизам, война за землю отцов, и скот пригодится войску.

Вдруг Кокетей услышал звонкий топот коня. Он прервал свою речь. Прямо на пирующих мчался воин. Это был начальник караула киргизского войска Урбю. Приблизившись к Манасу, он воскликнул:

— Я прибыл с хорошей вестью! Эту весть я узнал от каравана купцов. Знай же, Манас: стрела нашего Сыргака оказалась смертельной: Алооке, Дракон Андижана, издох!

Подобно грому, раздался богатырский крик ликующего войска, и в многоголосом крике потонул вопль отчаяния и ужаса.

Манасу послышалось, что этот вопль издал юный Бокмурун, и он, заранее боясь того, что увидит, оглянулся на Кокетея: старейшина ферганских киргизов был мертв.

Манас приказал ударить в барабан. Воины, думая, что это призыв к битве, быстро встали в строй. Манас оглядел своих соратников. В глазах его не было слез, они были в его голосе. Он сказал:

— Кокетей, украшение народа нашего, умер.

Воины, раскрасневшиеся от выпитого кумыса, почернели от неожиданного горя. Кокчо, стоявший во главе своего тюменя, крикнул:

— Смерть Кокетея — дело рук черноверца Алооке!

— И мы отомстим ханам из дома Чингиза за эту смерть, — сказал Манас. Слезы в его голосе уступили место ярости. — Нож доходит до кости, а обида — до сердца. Мы отомстим! — повторил он, оглушив львиным рычанием землю. — Слушайте, воины мои! Кокетей, который нас покинул, был светочем среди киргизов. Его деяния — образец для потомства. Устроим же по Кокетею такие поминки, чтобы молва о них также дошла до потомства. Пригласим на поминки людей с востока и запада, с юга и севера. Пусть эти поминки длятся год, и каждый день этого года пусть прославляется имя Кокетея!

Тогда сказал Бокмурун:

— О богатырь Манас, достославный отец мой перед смертью просил тебе передать, чтобы ты не устраивал торжественных и богатых поминок, не резал скот на угощение, ибо, как сказал Кокетей, скот пригодится войску для битвы за землю отцов.

— Мальчик мой Бокмурун, — отвечал Манас, обняв сироту, — разве я пожалею скот для Кокетея, не пожалевшего для меня своей жизни?

Тогда сказал Джакып:

— Выслушай и, мое слово, Манас. Если ты пригласишь на поминки людей с востока и запада, с юга и севера, то должен будешь позвать и врагов наших, удальцов из дома Чингиза. Таков обычай.

— Хорошо, — отвечал Манас. — Пригласим и врагов наших. Они коварны, но я не боюсь их. Бокмурун, ты достоин быть сыном Кокетея! Назначаю тебя старейшиной твоего племени. Пригласи гостей, не считая их, ибо скота у нас много.

Выслушал Бокмурун Манаса и, похоронив приемного отца, призвал к себе джигита из своего племени, скорохода Айдара, и сказал ему так:

— Садись, джигит-скороход, на удалого коня, чтобы стать еще более скорым, облачись в кольчугу, непроницаемую для стрел, и скачи на восток, где рождается день, и на запад, где день угасает, как угас мой отец. Оповести племена и языки о смерти достославного Кокетея. Пригласи всех, кто будет кочевать на твоем пути. Скажи, что в привольных долинах будут великие поминки, обильное угощение, нескончаемые игрища. Скажи, что будут состязаться статные кони, добывая первенство. Скажи, что будут состязаться борцы в силе, а лучники — в меткости. Скажи, что самой большой наградой будут девять тысяч верблюдов, девяносто тысяч быков, сто тысяч овец. Скажи, что самой малой наградой будут девять верблюдов и девяносто овец. Скажи, что всего наград шестьдесят и одна. Скажи и прибавь: «Не отказывайтесь от приглашения, не оскорбляйте памяти Кокетея, приезжайте со своим войском. Если же вы пренебрежете нашим пиром, то сын Кокетея, могучий богатырь Бокмурун, не простит вам такой обиды. Он налетит на вас войной, разгромит ваши кочевья, и останется у вас из всего твердого только котел, из всего мягкого — только пепел!»

Поскакал Айдар быстрее ветра, и не успел он возвратиться, как начали уже съезжаться гости на поминки по Кокетею. Прибыли люди из Ташкента, из Самарканда, из Бухары, из страны красноголовых персов, из страны чалмоносцев-арабов, из Афганистана, из чудесной страны индусов, из далекой страны льдов и метелей.

Каждое племя пришло со своими юртами и ставило их отдельно.

На тучной пастбищной траве выросли, как исполинские цветы, белые юрты. Прибыл со своими тыргаутами хан Джолой, прибыл со своими манджу хан Незкара, и вдруг земля затряслась, будто готовая разверзнуть пасть и проглотить жертву: то прибыл во главе миллионного войска богатырь Конурбай, сын Адооке.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Поминки по Кокетею ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Пиршество в честь усопшего Кокетея длилось, как того пожелал Манас, круглый год. Казалось, вселенная решила: «Бокмурун остался без приемного отца в юном возрасте, его голова еще не успела наполниться мудростью, надо ему помочь». И вот круглый год веял ветерок, чтобы смягчить зной, ибо зимы в том году не было; круглый год журчала вода в ручьях, чтобы радовались души гостей; даже скот круглый год жирел, чтобы мясо показалось гостям особенно вкусным. За этот год ковры возле юрт стали еще более яркими, молодицы в высоких головных уборах с широкими лентами стали еще более пышными, девушки в нарядных платьях с легкими подолами, серебрившимися на солнце, стали еще более милыми, джигиты в непробиваемых кольчугах и шлемах стали еще более мужественными. Круглый год мычали коровы, блеяли овцы, ржали кобылицы; верблюды, покрытые яркими тканями, гордо стояли, навьюченные добром — подарками для гостей. В исполинских котлах варилось мясо. Чаначи, эти мешки, сделанные из козьих шкур, раздулись, как чванливцы, ибо в них бурлил свежий кумыс. Над юртами вождей племен развевались знамена: зеленое — киргизов, черное с драконом в середине — китайцев, белое с лотосом в середине — индусов, белое, на котором были начертаны священные письмена, — арабов, желтое, на котором были изображены языки багрового пламени, — персов и много других знамен. Юрты были расположены в виде огромного полумесяца, между концами которого находилось расстояние, равное полным суткам быстрой езды.

В один из лучших дней появились на стройных конях, увешанных бубенчиками, джигиты из племени Кокетея. Они помчались вдоль огромного полумесяца юрт, звонко крича:

— Слушайте, восточные гости, слушайте, западные, слушайте, северные, слушайте, южные! Готовы ли ваши быстроногие кони? Объездили вы их? Начинаются скачки. Вот награда победителю: девять тысяч белых верблюдов, девяносто тысяч быков, сто тысяч овец!

Более двух тысяч всадников из числа гостей изъявили желание добыть первенство. Среди них была одна знатная госпожа из дома Чингиза, великанша Канышай. Годы ее были между двадцатью и тридцатью. Волосы ее напоминали аркан. Ширина ее лба равнялась ширине вершины холма. Губы ее были подобны отмоченной шкуре быка. Как меч, залежавшийся в ножнах, были мутны ее глаза. Руки ее были как дубы. Дышала она, как лес в непогоду. Запомним ее лицо, еще будут о ней слова! Когда вестники пира вопросили, чей конь должен пойти первым, Конурбай с места крикнул:

— Первым пустим коня великанши Канышай, ибо она существо женского рода!

Люди согласились, не желая спорить с властным китайским ханом. А Манас подумал: «Я отыграюсь на другом». Тут вестники пира вопросили:

— Какое изберем расстояние для скачек?

Манас встал с места, чтобы назначить расстояние, но его опередил богатырь Урбю, крикнув:

— Изберем расстояние, равное двум дням пути!

Это самовольство Урбю вывело Манаса из себя. Он ударил своего воина с размаху плетью. Урбю, покачнувшись, чуть не упал на землю, но удержался. С обидой сказал он Манасу:

— Однако ты раздулся от гордости, подобно чаначу, наполненному кумысом.

Тогда Кошой рассердился на дерзкого Урбю и прогнал его, сказав:

— Разве ты не понимаешь, что там, где говорит Конурбай, должен говорить Манас, а не какой-нибудь Урбю!

Манас молчал, чтобы дать остыть своему гневу, молчал так долго, что за это время мог свариться котел мяса. Когда гнев остыл, Манас промолвил:

— Пусть расстояние для скачек будет равно шести дням езды туда и шести дням езды обратно.

Все согласились со словами Манаса. Две тысячи наездников поскакали добывать первенство своим коням, а вестники пира провозгласили:

— В ожидании возвращения коней начнем прочие состязания. Первым объявляется стрельба в золотой слиток.

Стали готовиться к стрельбе. Шестьсот стволов деревьев без листьев связали в один шест, а к верхушке этого шеста привязали сорока двумя бечевками слиток золота: он должен был стать наградой победителю состязания.

Каждый, кто считал себя метким стрелком, решил попытать счастья. Стреляли джигиты всех племен, стреляли до знойного полдня, истратили все свои стрелы, но слиток продолжал висеть на верхушке шеста, и блеск его, усиленный полдневным солнцем, только раздражал джигитов. Тогда приступили к делу сорок богатырей во главе с Манасом. Первым выстрелил Чубак — и попал в одну из веревок. В следующую веревку попал Сыргак, в следующую — Аджибай. Сорок веревок разорвались от стрел сорока богатырей, а слиток продолжал висеть на верхушке, сияя, как солнце. Последним выстрелил Манас — и разорвал последние две веревки. Золотой слиток, горячо сверкнув, упал. Манас на всем скаку пригнулся к земле и поднял слиток. Шум одобрения пронесся по долине. А Манас подскочил к воину Урбю, застывшему в обиде, и сказал:

— Возьми, Урбю, этот слиток, и забудем ссору.

Урбю молча взял слиток.

Солнце уже заходило, поэтому было решено следующее состязание перенести на утро. А далеко-далеко скакали, добывая первенство, богатырские кони, и это был первый день скачек.

Настало утро, и вестники пира провозгласили:

— Объявляется поединок в пешем строю. Вот награда: шестьсот коней, сто верблюдов, двести коров, пятьсот овец.

Не успели замолкнуть вестники пира, как из среды тыргаутов вышел великан. Все увидели: это в нем сила кипит, как негашеная известь, это он подобен тигру, приготовившемуся к прыжку, это его усы подобны лопастям мельничных колес, это он забрал себе в голову не оставить в живых ни одного из богатырей мира это его именуют опорой дома Чингиза, это его называют великаном Джолоем!

Он вышел на площадь, урча, как пьяный слон. Затаив дыхание, смотрели на него гости. Никто из них не сумел даже произнести звука «а» — звука удивления.

«Оказывается, есть на земле и такие! — думал каждый. — Кто же решится вступить с ним в единоборство?»

Страх прошел по рядам гостей, и запах этого страха ударил старому Кошою в ноздри. Он крикнул:

— Киргизы, неужели среди вас нет храброго сына? Когда я был моложе, я не раз боролся с этим черноверцем Джолоем и, видите, жив до сих пор. Может быть, ты, воин Тоштюк, выйдешь против Джолоя? — обратился старый исполин к рослому воину, с широкими плечами и изможденным лицом.

Тоштюк отвечал:

— Если ты прикажешь, дядюшка, то я пойду. Как же не пойти? Разве месяц прячется от звезд? Боюсь одного: семь лет провел я в недрах земли, в плену у этого самого обжоры Джолоя, и в жилах моих осталась всего лишь одна ложка крови.

Тогда Кошой обратился к Аджибаю:

— Может быть, ты выйдешь против Джолоя?

Аджибай ослепительно улыбнулся и сказал:

— Дядюшка, конечно, я выйду! Как же не выйти? Разве беркут прячется от лисицы? Жаль мне только сладкого языка в моей гортани, полезного для дела посла.

Кошой решил обратиться к следующему богатырю, но его опередил Сыргак.

— Дядюшка! — крикнул он. — Если нужен борец против Джолоя, то почему вы забываете произнести мое имя?

Старый исполин покачал седой головой:

— Ты еще молод, Сыргак, мой волчонок! Мышцы рук твоих еще не окрепли, а ведь борьба-то вручную. Надо мне посоветоваться с Манасом, он и назначит борца.

И Кошой направился к Манасу. Тот, подумав, сказал:

— Джолоя могут одолеть два человека: ты или я. Дважды бежал от меня Джолой, но сидели мы тогда на конях. А в пешей борьбе я слаб. Правда, победил я в пешей борьбе Железного Стрелка, но тот не был великаном. Придется тебе, дядюшка, выйти против Джолоя: борьба-то ведь вручную!

— Разве ты забыл число моих лет? — спросил с укором старый Кошой, но согласился: захотелось ему вспомнить молодость. Он сказал только: — Мои шаровары, предназначенные для борьбы, давно уже истрепались. Стоит Джолою их дернуть, как они расползутся. Тогда мы, киргизы, станем посмешищем среди племен. Найди-ка мне прочные шаровары.

Манас приказал джигитам найти прочные шаровары для борьбы, но ничьи шаровары не подошли великану Кошою. Предложил ему Манас свои, и они оказались малы. Тогда Манас, как будто вспомнив о чем-то, поспешно направился в свою юрту и вышел оттуда с новыми шароварами. Он сказал Тоштюку и Аджибаю:

— В швах есть запас. Распорите, выпустите запас и сшейте снова.

Аджибай и Тоштюк сделали, как велел Манас, и надели шаровары на Кошоя. Шаровары оказались впору. Обрадовался Кошой, воскликнул:

— Великолепные шаровары! Кто бы мог их сшить?

Манас усмехнулся и ответил:

— Их сшила Каныкей. Перед отъездом она мне их вручила, сказав: «Я сшила эти шаровары, чтобы получить благословение борца. Говорят, если борец благословит работу швеи, то будет она счастлива в браке».

Тогда Кошой благословил умницу Каныкей и, обнажившись до пояса, вышел на площадь. Увидев его, Джолой захохотал, показывая зубы величиной с дверь.

— Борец-то уж староват! — издевался он.

— Ты думаешь, что если ты молод и твоя одежда — детский нагрудник, то победишь меня? — крикнул Кошой и двинулся к противнику.

Началась борьба вручную. Кошой выставил руку. Противник должен был, схватив Кошоя, пригнуть его к земле. Джолой так и сделал, но только кожа руки осталась у него, а руку Кошой выдернул. Тогда Джолой выставил свою руку, но только кожа руки осталась у Кошоя, а руку Джолой выдернул.

Противники боролись до захода солнца, но победителя все еще не было. Старого Кошоя начало уже клонить ко сну. Уже Джолой хотел его поднять и бросить на землю, как мягкий клубок ниток. Это заметил Манас. Он крикнул:

— О великий богатырь Кошой! Твоя слава созидалась годами. Неужели ты дашь ей рухнуть в один день? А ну-ка, покажи этому обжоре Джолою, какова сила киргиза!

Услышав голос Манаса, Кошой пришел в себя, вспомнил молодость и правой ногой дал противнику подножку. Джолой свалился на землю, а Кошой переступил через его голову. Гости шумными возгласами стали хвалить Кошоя, удивляясь ловкости и силе седоголового богатыря, а Джолой заорал:

— Он дал мне подножку, иначе я не упал бы!

— В пешей борьбе можно давать подножку! — крикнули гости, ибо их души были на стороне киргизов.

Побежденный Джолой со стыдом покинул площадь.

А кони-соперники где-то скакали, и то был второй день скачек. На третье утро вестники пира объявили:

— Будет бодание плешивцев. Вот награда: девять верблюдов и девяносто овец. Выходите, плешивцы, начинайте бодаться!

Из среды Конурбаева войска вышел плешивец и стал ожидать противника, но противника не было. Старейшины племен выкликали на всех языках охотников, но никто не отзывался: среди гостей не было плешивых. Так до самого заката солнца никто не вышел на площадь, и досталась награда воину Конурбая как победителю в бодании плешивцев.

А кони где-то скакали, и то был третий день скачек.

На четвертое утро вестники пира провозгласили:

— Объявляется состязание певцов. Кто сумеет лучше, звучнее и остроумнее воспеть юрту, тому будет награда: четыре тысячи голов скота всех четырех родов!

Многоязыким было войско Конурбая. Были тут и витязи из дома Чингиза, были и воины племени манджу, и племени тыргаутов, и племени солонов, были и настоящие китайцы, сыновья народа, безмерного, как океан, многочисленного, как пески пустынь, древнего, как предание о Начале Времен.

Услышав вызов вестников пира, вышел на площадь китаец, старик с тонким, прекрасным лицом, и стал юношеским, звонким голосом воспевать юрту. Он видел ее в первый раз, но пел о ней с таким знанием дела, что развеселил и утешил сердца всех гостей. Он кончил песню только на закате дня.

То был четвертый день скачки коней.

На пятое утро начал свою песню противник китайца, киргизский певец Ирчи. Он сначала воздал должное остову юрты, потом кускам войлока, скрепленным волосяными веревками, а когда дошел до двери, то стал воспевать резные украшения на ней, и только об одном украшении пел он до заката дня! Восхищенные гости признали певца Ирчи победителем и выдали ему награду.

Наступило шестое утро, и то начинался шестой день скачек. Вестники пира провозгласили:

— Объявляем состязание мужей на конях. Выбирайте, богатыри, богатырских коней, выходите на борьбу! Вот награда: сто боевых скакунов арабской породы и триста кобылиц!

Манас молвил:

— Вот на эту борьбу выйду я!

Эти слова Манаса понеслись от юрты к юрте и достигли ушей Конурбая. Он сказал:

— Наконец-то я испытаю, какова сила Манаса! Я выйду против него, и, может быть, сегодня исполнится то, что было предсказано в древней «Книге Смен».

С этими словами Конурбай вскочил на коня, на ровесника своего Алкару, и выехал на площадь.

Вскоре с противоположной стороны выехал Манас. Он сидел на вороном коне Сыргака, ибо Светлосаврасый в это время соревновался в скачках.

Противники столкнулись, и началась борьба, которая длилась шесть суток, вплоть до возвращения коней, добывавших первенство. Еще будут слова об этой битве, еще будут слова о скачке, а пока мы начнем слово о кочевьях на Алтае, куда прибыла со своим караваном умница Каныкей.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Десять буянов и один хитрец ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Два года прошло с того дня, как Манас во главе девяноста-тысячного войска отправился завоевывать землю отцов. На Алтае остались одни женщины, старики и дети. Управлял ими старый Бай, дядя Манаса. Два года не получал он вестей от войска, не знал, живы ли Манас и его богатыри, тлеют ли их кости в узких теснинах гор, на широких степных просторах. За эти два года многие подростки успели стать джигитами, и чем дольше не было вестей от Манаса, тем быстрее выходили они из повиновения Баю. Их подзадоривали десять буянов Орозду. Когда хан Орозду, старший из сыновей Ногоя, скончался ста двадцати лет от роду, десять его разгульных отпрысков решили перекочевать со своим племенем к Манасу. Они нашли на Алтае одних женщин, детей и стариков и, смеясь над Баем, слабым и дряхлым, стали бесчинствовать, забирая у бедных людей скот, обижая девушек, вступая в драку с джигитами. Начинали они обычно драться между собой, повздорив из-за пустяков и разделившись на две пятерки, но потом они соединяли свою злобу и обрушивали ее на джигитов и подростков.

Драки были частыми, и во время одной из таких драк на луговине за аулом они заметили приближение каравана, сопровождаемого тысячью воинов.

— Беда! — крикнул старший. — Это Манас возвратился!

Десять буянов, страшась предстать перед глазами Манаса, поспешили в аул. Великий слух распространился по кочевьям. Весь народ вышел встречать Манаса. Бай верхом на коне, таком же старом, как и седок, поскакал первым. От каравана отделился джигит и помчался навстречу Баю. Когда он приблизился, состарившиеся глаза Бая узнали богатыря Бозуула: он был начальником отряда, сопровождавшего умницу Каныкей. Бозуул приветствовал старейшину, как велит обычай:

— Мир тебе, убеленный мудростью Бай! Здравствует ли твой скот четырех родов? Здравствуют ли твои старики? Красивы ли молодицы и девушки в аулах? Растут ли дети? Хороша ли трава на лугах, полноводны ли реки в каменных люльках?

Тут Бозуула прервал старейшина:

— Долго ли ты еще будешь вопрошать меня? Ответствуй, глупый Бозуул: где Манас? Два года мы не имеем вестей от войска! Чем тянуть из меня десять жил, скажи сразу: прибыл Манас?

— Не сердитесь, дядюшка, — смиренно ответил Бозуул. — Я привез вам вести от войска. Мы победили Дракона Андижана, и Дракон издох. Мы соединились с племенем Кокетея, восставшего против дома Чингиза. Число нашего войска составляет теперь сто двадцать тысяч, не считая стрелков-ташкентцев хана Пануса, которые вступили с нами в союз. Может быть, сейчас, когда я разговариваю с вами, наш лев Манас во главе богатырей бьется с вражеским войском за землю отцов, за Небесные Горы. Не сердитесь же на меня, дядюшка!

— Как не сердиться мне на тебя, трус, если ты в час битвы покинул войско, чтобы лежать в юрте, пить кумыс и веселиться с девушками! Для чего ты прибыл сюда? Ответствуй! — с гневом закричал Бай.

— Вот для чего, дядюшка, — ответил Бозуул и указал на Каныкей, окруженную сорока всадницами.

Бай подъехал ближе, ибо глаза его уже слепли, но, увидев Каныкей, он едва не ослеп совсем, ибо, как солнце, сияла ее красота. Она сошла с коня, и показалось Баю, что солнечный луч соскользнул и склонился перед ним. Еще ему показалось, что сладко и плавно зажурчал ручей, ибо Каныкей заговорила:

— Да будут долгими ваши дни, мудрейший из мудрых! Передает вам благопожелания Каныкей, дочь бухарского хана Атемира, а теперь — ваша дочь, ибо взял ее в жены Манас. Она прибыла к вам со своими сорока подругами — женами богатырей Манаса, и просьба у всех одна: возьмите нас под свое крыло!

Бай прослезился и сказал:

— Благословение неба да снизойдет на тебя, Каныкей! Будь мне дочерью, а народу — матерью.

В честь прибытия Каныкей и сорока подруг был устроен пир, и народ поражался красоте, уму и добронравию жены Манаса. После пира Бай предоставил Каныкей и ее подругам лучшие юрты, и эти юрты, убранные бухарскими коврами и драгоценностями, стали подобны песне, говорившей народу о могуществе Манаса. Когда джигиты, проходя мимо юрты Каныкей, видели свою ханшу, склоненную над арабской книгой, удивлению их не было конца, и они почтительно удалялись.

Присмирели и десять буянов Орозду. Хотя племя, которым они повелевали, насчитывало тридцать тысяч юрт, они боялись тысячи джигитов Бозуула, ибо вид их был грозен и неумолим. Пришлось буянам, чтобы не попадаться воинам на глаза, откочевать со своим племенем подальше, прекратить драки, ссоры и разбои. Да и то сказать, давно пора было остепениться: самому младшему из них было тридцать лет, а самому старшему буяну — пятьдесят!

Все же трудно было десяти буйным братьям жить в согласии, и затеяли они, как всегда, ссору между собой, надеясь, что эта ссора превратится в добрую драку. Так бы оно и вышло, если б один из них не заметил, что по котловине к юртам приближаются всадники. Среди них был знаменосец. Множество рогатого скота топтало траву горной котловины.

— Вот теперь, наверно, прибыл Манас! — решили буяны и поскакали с этой вестью к Баю, желая заслужить этим его расположение.

Бай в сопровождении Бозуула взобрался на вершину горы.

— Что ты видишь, мой Бозуул, в котловине? — спросил старейшина.

— Я вижу странный караван, — отвечал зоркий джигит. — Я решил бы, что это кочующий аул, но почему же над ним зеленеет знамя? Я решил бы, что это войско, но почему так мало его, почему его сопровождает рогатый скот? Я решил бы, что впереди скачет предводитель войска, но почему так бедна и дика его одежда?

Бай решил спуститься в котловину разузнать, что это за люди. Предводитель каравана приблизился к нему. Годы его были между тридцатью и сорока. Он спешился и, поклонившись низко, спросил:

— Неужели вижу я Джакыпа, отца Манаса?

— Нет, почтенный гость, ты видишь Бая, дядю Манаса, — был ответ.

— Тогда я вижу и своего дядю, ибо я Кокчокез, сын покойного Усена.

Зарыдал Бай и обнял племянника своего. Услышал он, что после смерти Усена, изгнанного ханами из дома Чингиза в Сибирь, сын его Кокчокез решил поднять знамя и перекочевать со своим родом к Манасу.

— Слава о нем дошла и до нас, — сказал Кокчокез.

Бай отправил гонцов к ханше Каныкей, чтобы предупредить ее о прибытии сородичей, а сам не спеша поехал рядом с Кокчокезом, расспрашивая его о последних днях жизни Усена.

Жители аулов вышли встречать сородичей. Их поразило то, что лица новоприбывших были грязны, а одежда неряшлива, что многие не понимали по-киргизски, отвечая на приветствия странными, неслыханными звуками.

— Совсем одичал в северной глуши род Усена! — говорили, вздыхая, старики и старухи.

Каныкей первая подошла к Кокчокезу и, сложив руки, поклонилась ему и всем сородичам.

«Однако поклон ее для меня не очень низок, а красота ее для Манаса слишком высока», — подумал Кокчокез.

Новоприбывшие раскинули свои юрты. Вид их оказался жалким. Бурдюки этих людей были сделаны из шкурок сурков, и сурки были их едой, а их кумыс был так грязен, что посторонних тошнило от одного взгляда на него. Каныкей, как добрая хозяйка, посещала юрты Кокчокеза, и женщины его рода дивились тому, что на Каныкей нет ни пятнышка грязи.

— Разве не знает она поговорки: «Чем грязнее, тем здоровее»? — недоумевали они.

Бай приказал срезать всем людям из рода Кокчокеза ногти и клочья волос, сжечь их одежду, постели, кошмы, посуду и выдать им все новое. Этот приказ оскорбил новоприбывших. При старейшине они молчали, а ханши Каныкей, как женщины, не стеснялись, ругая не только Бая, но все племя Манаса, даже самого Манаса, называя его выскочкой. Каныкей чуяла сердцем, что медленно зреет беда.

Однажды Бай пришел в юрту Каныкей. Жена Манаса встретила его со слезами на глазах и сказала:

— Дядюшка, вы рады приезду родичей и, ослепленный радостью, не видите, что люди Кокчокеза уже замыслили зло против нас. Не лучше ли расселить их по всем аулам? Когда они вместе, от них веет несчастьем! К тому же Кокчокез недобро глядит на меня…

Старый Бай пренебрег словами Каныкей, рассердился на нее:

— Ты почему-то невзлюбила нашу родню, молодая ханша! Или твои бухарцы тебе милее? Помни: хотя у птицы есть крылья, она все же садится на хвост. Хотя Манас могуч, он все же должен опереться на родню. Пусть слова, которые ты мне сказала, будут последними!

С этим Бай вышел из юрты.

Между тем ясный ум Каныкей проник в глубь несчастья. Она часто замечала на себе взгляд Кокчокеза, долгий и хищный, и сердце ее сжималось от дурного предчувствия. Если бы Каныкей сумела прочесть мысли Кокчокеза, как свои арабские книги, она бы ужаснулась, ибо вот что думал Кокчокез:

«Каныкей слишком хороша для мужа, который отсутствует. Она как раз подходит мне, который живет рядом. Красота ее запала мне в беспокойную душу, а слава Манаса нарушила мой покой. Почему это я должен быть под ним, а не он подо мной? Почему бухарская умница не может стать моей женой? Разве я хуже Манаса? Разве мы с ним не дети родных братьев?»

И Кокчокез порешил взять Каныкей себе в жены, стать владыкой над людьми Манаса, а если Бай помешает ему в этом, убить его.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Перекочевка ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Говорят, голубь всегда найдет себе голубку, а змей — змею. Хитрец Кокчокез быстро понял, что десять буянов Орозду будут ему верными помощниками.

Однажды он пришел к ним в юрту и сказал:

— Если подумать, то вы славные джигиты, даже мудрые джигиты, а почему-то вас прозвали буянами. Всему виной то, что вы до сих пор холосты. А между тем разве среди сорока подруг Каныкей не найдете вы себе хороших и красивых жен?

Десять буянов захохотали, польщенные словами Кокчокеза, но старший из них, в котором было все же немного мозгу, озабоченно сказал:

— Подруги Каныкей — жены сорока воинов Манаса. Если мы последуем твоему совету, киргизский лев не пощадит нас.

Кокчокез разгневался:

— Доколе вы будете называть Манаса киргизским львом? Доколе вы будете трепетать перед ним? Разве я, и вы, и Манас — не дети родных братьев? Если мы соединим наши племена против Манаса, то я женю вас на десяти подругах Каныкей, а на остальных тридцати женятся мои джигиты, а я сам женюсь на Каныкей и стану ханом, а вы будете первыми людьми у меня.

— Ты забываешь о Бае, хитрый Кокчокез, — сказал старший буян. — Он остался на Алтае ханом, и народ предан ему. Бай не допустит тебя к власти.

Кокчокез отвечал:

— Мы посеем в народе слухи о поражении Манаса. Мы заставим Бая смириться. Если же он окажется строптивым, убьем его. Разве недостоин он смерти хотя бы потому, что так дурно обращается с вами, сыновьями своего брата, избрав своим советником незнатного Бозуула?

— Бозуула тоже убьем! — сказали сыновья Орозду.

Десять буянов и один хитрец приступили к своему черному делу. Они распространили слух, что Манас убит, что убиты все его богатыри, что войско разгромлено.

— Доверили мы жизни киргизов взбалмошному юнцу! — говорили сеятели слухов. — Не лучше ли нам избрать своим ханом почтенного, осторожного Кокчокеза?

Каныкей не верила этим слухам. Она утешала своих подруг, говоря, что во всем видит коварство Кокчокеза, что Манас и его богатыри живы, что скоро будут вести от них.

На закате одного из дней в ее юрту вошел Кокчокез и сказал:

— Манас убит. Выходи за меня замуж: ты запала мне в душу.

Каныкей с гневом прогнала его, крикнув:

— Манас жив, а ты противен мне! Лучше умру, а не нарушу своего слова, не стану твоею женою. Ты недостоин пыли под копытами коня Манаса!

Тогда Кокчокез отправился к Баю и сказал сердито:

— Манас убит. Войско его разбито. Прикажи Каныкей стать моей женой.

Эти слова привели Бая в бешенство. Он воскликнул:

— Стыдись, Кокчокез! Ты нашел покой под крылом Манаса, а злоумышляешь против него! Разве не Манас возвысил наш народ? Теперь я вижу, кто сеет черные слухи. Теперь я вижу, что умница Каныкей была права, предупреждая меня о твоем коварстве. Убирайся прочь, а завтра ты предстанешь перед судом стариков.

Кокчокез усмехнулся и вышел из юрты. Оказалось, что его люди были уже наготове. К нему приблизились десять буянов Орозду, ожидая приказания. Кокчокез сказал им:

— Убейте Бая, а я поведу своих воинов и уничтожу тысячу джигитов Бозуула.

Десять буянов ворвались в юрту Бая.

Но Кокчокез, не желая входить с буянами в юрту старика, обманул их. Он не пошел уничтожать тысячу воинов, ибо знал, что в этом нет надобности. Еще днем созвал Кокчокез всех воинов на угощение и отравил их. Теперь их трупы валялись на траве возле грязных юрт Кокчокеза. Беспокоило Кокчокеза лишь то, что среди отравленных не было их начальника Бозуула: тот выехал на охоту, иначе не позволил бы он своим воинам принять приглашение коварного пришельца. Не знал Кокчокез, что Бозуул, вернувшись с охоты, увидел трупы своих соратников и в ужасе помчался к Баю, но, заметив, как десять буянов ворвались к старейшине, притаился за его юртой, держа коня на длинном поводу.

Бай, увидев мечи в руках десяти буянов, сразу понял их намерения.

— Я думал, — сказал он, — что если погибну, то на поле боя, а вот приходится погибать в своей юрте. Я думал, что если погибну, то от руки коварного врага, а вот приходится погибать от руки своих племянников, от родных детей моего брата!

И старейшина Бай стал причитать, а десять буянов стояли, ожидая, когда он кончит, ибо нельзя прерывать последние слова человека, которого собираешься убить.

— Если бы здесь был Манас! — причитал Бай. — Если бы здесь был Кошой! Если бы здесь был Джакып! Если бы здесь был Кокчо!

Бозуул, таясь за юртой, не знал, как ему поступить. Он понимал, что не справится с десятью буянами, но предсмертный плач старого хана разрывал ему сердце.

Наконец он решил:

«Если Бай в своих причитаниях вспомнит и мое имя, то я не выдержу, ринусь на этих десятерых нечестивцев!»

А Бай продолжал:

— Где ты, сын мой Бакай, правая рука Манаса? Ты бы спас меня! Где ты, сын мой Тайдак, скромный воин из числа многих тысяч? Ты бы спас меняі Где ты, лев Бозуул, вестник вождя? Ты бы спас меня!

Услышав свое имя, Бозуул откинул полог юрты. Его неожиданное появление ошеломило десятерых буянов, чья глупость и трусость превышали их заносчивое буйство. Не дав братьям опомниться, Бозуул схватил Бая, посадил его на коня и помчался, опережая ночной ветер. Десять буянов пустились вдогонку, но беглецы успели достичь ущелья и скрыться. Буяны вернулись ни с чем. Они стали обвинять друг друга в трусости и, как всегда, разделились на две пятерки и вступили в драку. Они дрались с таким ожесточением, что не заметили, как приблизился к ним Кокчокез.

— Бозуул спас Бая, оба скрылись от нас, — сказал старший из десяти буянов, первым увидевший Кокчокеза.

Кокчокез расхохотался:

— Не стоит из-за этого терзать друг друга, дети мои! Хорошо, что Бай удрал: тень его смерти не ляжет на нас. Теперь я объявляю себя ханом, а вас — моей опорой.

И вот Кокчокез стал ханом. Он сказал жене Манаса: «Будь ханшей, перейди в мою юрту». Каныкей отказалась. Он сказал десяти ее красивейшим подругам: «Вы овдовели. Выходите замуж за моих племянников». Подруги отказались. Тогда Кокчокез отнял у Каныкей и у сорока ее подруг все имущество, отнял драгоценности, отнял бухарские ковры и развесил их в своей юрте, отнял арабские книги и сжег их, отнял нарядные юрты и выгнал с позором жен богатырей. Он выгнал и престарелую Чиирду, мать Манаса, отобрав у нее весь многочисленный скот, и приказал:

— Кто станет помогать жене Манаса, или матери Манаса, или женам сорока богатырей Манаса, того я лишу жизни.

Угроза Кокчокеза испугала людей. Никто не решался помогать бедным женщинам. И вот в то время, когда имя Манаса, сиявшее славой, гремело в Туркестане, у его матери не было одежды, чтобы прикрыть свое дряхлое тело. В то время, когда могущество Манаса разгоралось подобно солнцу, у его молодой жены не было крошки мяса, чтобы обмануть голодный желудок. В то время, когда сорок богатырей удивляли мир своими подвигами, их юные жены доили коров у людей Кокчокеза, получая за свою работу один кувшин молока на всех. Чиирда в драном бешмете на плечах, с палкой в руке ходила от юрты к юрте, прося подаяния. Ей отказывали, боясь Кокчокеза, и только какая-нибудь сердобольная молодица или девочка-несмышленыш осмеливались тайком положить в ее суму немного толокна или кусок сыра. Чиирде оставалось только умереть, но слишком твердой казалась ей могильная земля, ибо надеялась она еще увидеть своего милого сына.

Каныкей бродила как тень по кочевьям. И кочевья казались ей тенью настоящих кочевий, и подруги казались ей тенями подруг, и ковры ее, украшавшие теперь юрту Кокчокеза, казались ей тенями ковров. Сорок жен богатырей Манаса делились с ней заработанным кувшином молока, но и эта ничтожная пища была для Каныкей обильной. На закате каждого дня она взбиралась на вершину горы, с которой сбегала река, и подолгу глядела на юг, в сторону Небесных Гор, ожидая Манаса. И люди снизу смотрели на нее, и она казалась им частью неба, до того она была прекрасна в своей одежде нищенки. А Каныкей, следя за камушками и ветками ивы, уносимыми быстрой рекой, вспоминала детство в доме своего отца Атемира, своих учителей и наставников, вспоминала первую встречу с Манасом. Не хотелось ей верить, что жизнь ее кончится в нищете и безвестности на диком Алтае, что не увидит она больше мужа, что овдовела она в такие юные годы. Она думала о Манасе: «Я не обманулась в нем: у него лик вождя, а вожди не умирают, не исполнив предначертанного. У него звездные глаза, а звезды не гаснут».

В таких думах сидела она, подобно орлице, на вершине горы, как вдруг увидела далекое облачко, все возраставшее и возраставшее. Нередко ей приходилось быть свидетельницей рождения облаков, но на этот раз ее сердце почему-то забилось сильнее. Предчувствие счастья охватило ее. Она радовалась неизвестно чему и никак не могла унять стук своего сердца.

Между тем облако росло и росло и оказалось пылью, поднятой конями тысячи всадников. Это была киргизская дружина. Возглавлял ее Бакай. Когда дружина достигла ущелья, Бакаю послышались тихие стоны. Он остановил дружину, а сам повернул коня в сторону ущелья и увидел двух киргизов: старого и молодого. Старый лежал на траве и тихо стонал, а молодой был так дик и страшен, что вид его испугал коня Бакая. Вглядевшись в него, Бакай узнал Бозуула.

— Что с тобой, львенок Бозуул? — спросил Бакай. — Как попал ты сюда? Почему у тебя вид изгоя?

— Вот твой отец. Он умирает, — сказал Бозуул.

Бакаю показалось, что стрела впилась в его сердце. Он спрыгнул с коня и упал к ногам Бая и, обнимая его ноги, сказал со слезами в голосе:

— Я виновен: я не узнал своего отца. Прости меня, если можешь!

Бай приподнял голову, опираясь на локоть. Трудно было в этом старике, нищем и жалком, узнать славного старейшину могучего рода. Голосом слабым и тонким, как нить паука, Бай спросил:

— С какою вестью прибыл ты, сын мой Бакай?

— С вестью о перекочевке, — сказал Бакай. — Мы разгромили ханов из дома Чингиза, мы завоевали землю отцов! Я прибыл за тобой и за народом: вытащим колья юрт из алтайской земли, вернемся на родину, к истокам Семи Рек, к Небесным Горам!

— Подойди, сын мой, к моей руке, я благословлю тебя! — воскликнул Бай. — Я благословлю тебя, ибо мне суждено умереть здесь, ибо я не увижу земли отцов. Передай Манасу, что последнее мое слово было о нем. Нас, киргизов, немного на земле, мы подобны горсточке на ладони вселенной, но мы любим свободу. Пусть народ наш никогда не знает цепей, пусть его кличем будет: «Манас!»

Так умер Бай, старейшина рода. Воины подняли его прах и уложили на носилки, чтобы понести к юртам. Вдруг один из них крикнул:

— Какая-то нищенка бежит к нам!

Это была Каныкей. Бакай, пораженный видом своей ханши, спешился перед ней, и Каныкей прижала его седеющую голову к своему сердцу и разрыдалась. И тогда Бозуул поведал Бакаю о коварстве Кокчокеза.

— Прикажи убить этого хитреца и десять буянов Орозду, — так закончил свой рассказ Бозуул. — А их людей мы накажем таким наказанием, чтобы до седьмого поколения дошел их позор!

— Я не убью Кокчокеза и сыновей Орозду, — сказал Бакай. — Я не буду наказывать их людей: я не хочу лишать Манаса сладости праведной мести. Скачи, мой Бозуул, вперед и передай народу слово о победе. Объяви, что завтра, с первым лучом, начинается перекочевка.

Бозуул поскакал в аул, но оказалось, что весть о победе Манаса опередила его. Люди связали Кокчокеза и десять буянов и, ведя их на аркане, говорили:

— Вот скачет Бозуул. Это к предателям скачет смерть.

Но Бозуул сказал:

— Не будем лишать Манаса сладости праведной мести. Пусть он убьет их. А вы готовьтесь к перекочевке: Манас завоевал земли отцов.

Велика была радость народа, но больше всех радовалась престарелая Чиирда. Ей вернули все ее добро, ей оказывали почет, достойный ее сана и возраста, но она и не взглянула на свой многочисленный скот, не слушала людей: она думала о встрече с единственным сыном. Она сидела на бухарском ковре рядом с умницей Каныкей, их мысли соединились, их слезы смешались — слезы матери вождя и жены вождя.

Настало счастливое утро, и вот юрты были навьючены на верблюдов, обвешанных пестрыми коврами и попонами, оседланы кони, убранные в драгоценности, и люди, одетые в праздничные одежды, пустились в далекий путь, к земле отцов. И пока они шли, воины Бакан рассказывали народу о победе Манаса, и вот какие это были слова.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Земля отцов ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Шесть дней длился на поминках по Кокетею поединок Манаса и Конурбая. Шесть дней метали они друг в друга копья, но копья падали, не принося никому победы. Конурбай, взбешенный стойкостью и ловкостью Манаса, предложил:

— Оставим копья, испробуем клинки. Может быть, дело пойдет быстрее.

Манас согласился, бросил копье. Но Конурбай, видимо, решив: «Сейчас исполнится предсказание, сейчас я смертельно раню Манаса», заметил, что под мышкой у Манаса есть неприкрытая доспехами щель. Он сейчас же нацелился в эту щель, но Кошой, который был наблюдателем поединка со стороны Манаса, выбил из рук сына Алооке копье, говоря:

— Ты бесчестный противник, Конурбай! А не имеешь ты чести потому, что не имеешь веры в свою силу.

Конурбай и виду не показал, что пристыжен словами Кошоя. Противники решили снова метать копья. Манас метнул первым, и Конурбай откинулся на круп коня. Ноги его выскочили из стремян. Он упал. С громким победным кличем Манас поскакал к своим юртам.

То был двенадцатый день скачек. Гости с нетерпением ожидали возвращения коней. Наконец, гоня перед собой облако пыли, показался Светлосаврасый. Конурбай пришел в неистовство: неужели не только Манас, но и конь его окажется победителем?

За Светлосаврасым, на расстоянии вытянутого аркана, скакал другой конь. Он догонял Светлосаврасого, и стук его копыт был стуком сердца каждого гостя. Неожиданным рывком этот конь отделился от земли, и в мгновение, нужное для того, чтобы моргнуть ресницей, он очутился впереди. Гости увидели его: то был конь Бокмуруна, статный Вихрь! Бокмуруну досталась первая награда: девять тысяч верблюдов, девяносто тысяч быков, сто тысяч овец.

Победа киргизских борцов и киргизских коней наполнила Конурбая злобой и завистью.

— Все награды, кроме награды нашего плешивца, достались киргизам! — негодовал он.

Собрав свое войско. Конурбай сказал Незкаре и Джолою:

— Киргизы подняли свои белоколпачные головы. Смотрите, какие поминальные пиры они задают! Смотрите, какое войско собрал Манас! Мы лишились киргизской дани, киргизских рабов, киргизского скота. Теперь мы лишимся киргизской земли. Не лишимся ли мы потом и воинской чести? Нам нужно истребить киргизов, пока они размякли от подарков и раскисли от выпитого кумыса. Начнем резню. Придумайте, ханы, хороший повод для резни.

Хитроумный Незкара, повелитель манджу, посоветовал:

— Потребуй в дар Вихря, победителя скачек. Если киргизы откажутся подарить тебе этого коня, устроим резню.

Конурбай отправил к Бокмуруну посла с таким словом:

— Ты, сын Кокетея, слушай Конурбая, сына Алооке! Твой конь Вихрь, хорош. У него гордая посадка головы, у него стройные ноги, у него зоркие глаза. Если его оседлать, то не стыдно будет приехать на нем в Железную Столицу. В будущую весну не стыдно будет преподнести его в дар хану ханов Эсену, повелителю Китая. Слушай же, сын Кокетея: отдай своего коня Конурбаю. Не отдашь — пеняй на себя.

Бокмурун ответил:

— Я должен посоветоваться со своими друзьями, — и поскакал к исполину Кошою.

Кошой, выслушав Бокмуруна, сказал:

— Надо отдать Вихря, не то Конурбай нападет на нас, а его войско в десять раз больше нашего. Спокойствие дороже всего. Тот, кто жалеет птицу, поднимающуюся на крыльях, обречен видеть пустое небо. Если подумать, то всегда наступает время, когда коню приходится стать подарком. Отдай Вихря!

Но Бокмурун возразил:

— Я должен сперва услышать слово Манаса.

Когда Бокмурун рассказал о требовании Конурбая и о совете Кошоя, Манас разгневался великим гневом. Он призвал Кошоя и сказал:

— Не стыдно ли тебе, Кошой, прославленный исполин! Где твой разум? Ты даешь совет юноше, хотя сам еще, видимо, нуждаешься в наставлении! Ты, оказывается, испугался угроз того самого Конурбая, которого мы должны одолеть, чтобы добыть себе землю отцов! Если ты боишься его угроз, то от его рати ты и вовсе придешь в трепет. Наше могущество достигло сияния солнца, а твой совет подобен темной ночи. Не отдадим коня! Когда я умру, а на тело вселенной упадет черная тень дома Чингиза, тогда, Кошой, можешь отдать не только скакуна, но и собственную жизнь!

Манас дал остыть своему гневу и сказал Бокмуруну:

— Помни, джигит мой: сегодня Конурбай требует коня, завтра потребует нашу жизнь, нашу свободу, нашу душу. Как это старый Кошой подал тебе такой совет? Если бы это сказал кто-нибудь другой, то я бы приказал изменнику отрезать язык!

Кошой сокрушенно вздыхал, понимая правоту Манасовых слов. А Манас приказал так:

— Ударь в барабан, объяви сбор войска, верный мой Кошой! А ты, Бокмурун, отправь посла к проклятому Конурбаю с одним словом: нет!

Когда Конурбай услышал ответ Бокмуруна, он приказал отнять у киргизов все доставшиеся им награды. Воспользовавшись тем, что киргизские джигиты, заслышав зов барабана, поспешили стать под знамя, вооруженные воины Конурбая напали на пастухов, отбили скот и угнали его к своим юртам.

Весть о разбое облетела всех гостей. Вожди племен собрали своих людей, говоря:

— Воины Конурбая оскорбили киргизов. Они считают, что над ними нет суда. Поможем киргизам смыть оскорбление кровью!

Первым привел к Манасу своих ташкентцев хан Панус. За ним пришли другие ханы во главе воинов. Как буря, обрушилось несметное войско на миллионную рать Конурбая.

Так началось это великое побоище. Хотя небосвод был прозрачен, земли не было видно: ее закрыли тела воинов. Пыль, поднятая копытами неисчислимых коней, не рассеивалась. Красные реки крови вливались в это море пыли. Смерть сверкала на остриях мечей. Не выдержав натиска киргизов и их союзников, воины Конурбая дрогнули и побежали, топча на пути тыргаутов и манджу.

Казалось воинам Конурбая, что глазами киргизов смеются над ними львы. Казалось воинам Конурбая, что дух барса облекся в плоть Манаса. Тщетно Конурбай призывал их остановиться — его не слушали, ища спасения. Конурбай стал искать глазами Джолоя — и увидел его удирающим от Манаса. Стал он искать глазами Незкару — и увидел его бегущим от Кошоя. Тогда с криком: «Татай!» — повернул он своего коня, быстроногого Алкару, против врага, надеясь, что вслед за ним повернут своих коней отступающие воины. Но тут увидел себя Конурбай между тремя смертями: справа он увидел Чу-бака, слева — Бакая, а прямо на него мчался юный Сыргак. Конурбай обнажил меч и одним ударом выбил меч из рук Чубака, но в это время метнул свое драгоценное копье Сыргак. Копье вонзилось в лопатку Конурбая. Он почувствовал такую боль, что передалась она от всадника скакуну. Алкара взвился над киргизскими богатырями, встряхнул гривой так, что выскочило копье из лопатки седока, и полетел, как птица, опережая бегущее войско. Видя, что сам Конурбай обратился в бегство, его воины забыли о чести и поскакали с такой быстротой, что киргизы не могли их догнать. Вдруг увидели киргизы, что багровое море пыли, в котором потонула земля, стало ниже земли: внезапно выросли горы. Тогда Кошой ударил в барабан. Войско остановилось. Всадники и кони, тяжело дыша, замерли, не понимая, что случилось.

Кошой крикнул:

— Прекратите погоню за врагом! Разве вы не узнаете землю, которая стремится навстречу копытам ваших коней? Это родина, земля отцов!

Манас, услышав слова Кошоя, снял шлем. На лбу его блестел пот. Он поднял свои звездные глаза и увидел вершины, такие высокие, что закрывали они все небо. Великим снеговым хребтом уходили горы на восток, рассыпаясь на западе отрогами и увалами, далеко выбегающими в степь. Реки бурно сбегали с вершин, а через реки были перекинуты снеговые мосты. Вдоль отвесных скал падали звонкие воды. Горячая зелень пастбищ сверкала рядом с холодной белизной ледников и могучей синевой древних лесов. Вершины, увенчанные серебряным снегом, почудились Манасу великанами, может быть добрыми, светлыми предками, которые приветствовали возвращение своих детей на родину.

Бакай приблизился к Манасу, погруженному в мечтание.

— Надо, — сказал он, — устроить пир в честь победы. Пусть веселье пира будет первым, что встретит джигитов на родине, землю которой они завоевали, не родившись на ней.

Манас отвечал:

— Нельзя нам пировать, мой Бакай, пока мы не вытащили колья юрт из алтайской земли. Возьми тысячу воинов и скачи на Алтай: пусть семьи наши перекочуют на землю отцов.

Так сказав, Манас прибавил:

— Скажи Каныкей, что я жду ее…

Бакай отправился во главе тысячи на Алтай, и каждый день Манас ждал его, глядя в стеклянный шар, подаренный ему Сыргаком. Этот шар, если вы помните, добыл Сыргак, убив колдуна Большой Глаз. И хотя стекло сближало две точки на расстояние сорока суток пути, Бакая не было видно. Воины уже начали роптать, томясь бездействием, желая раскинуть юрты, устроить пир и позабавиться охотой на земле отцов. Но Манас приказал ждать. И вот в один из счастливых дней показались киргизские юрты. Манас издали увидел жену свою Каныкей, мать свою Чиирду, брата своего Бакая. Он узнал стариков своего племени, женщин своего племени, только не узнал подростков, ибо оставил их детьми. Вдруг он увидел, что одиннадцать людей из числа киргизов связаны, как рабы. Это удивило Манаса, и он поскакал навстречу всадникам. За ним поскакали сорок богатырей. Узнав их, жены и матери, сложив руки, поклонились сыновьям и мужьям, а Каныкей сказала:

— Привет тебе, Манас, на земле отцов, завоеванной твоей отвагой!

Манас поцеловал ее и сказал:

— Ты исхудала, жена моя. У тебя вид человека, побывавшего в гостях у смерти и родившегося заново.

— Да, мой Манас, — ответила Каныкей, — я побывала в гостях у смерти, и я узнала от нее, что ты не умер, ибо еще не исполнил своего предначертания, что не погасли твои глаза, ибо звезды не гаснут.

— Но почему же такие горькие мысли о моей смерти овладели тобой? — спросил Манас.

Тогда сказал Бакай:

— Посмотри на этих связанных, и ты все поймешь. Но пусть говорит Бозуул.

И Бозуул рассказал о коварстве Кокчокеза, о буйстве десяти сыновей Орозду, об отравлении тысячи киргизских воинов, о бегстве и смерти Бая, о нищете матери и жены Манаса.

Слезы обиды и пламя гнева выступили на лицах богатырей, слушавших Бозуула. Старый Джакып не выдержал, разрыдался. Тогда Сыргак, задыхаясь и негодуя, крикнул:

— Бакай! Бозуул! Почему вы не убили Кокчокеза и десятерых буянов? Почему вы не наказали их людей? Как могли вы привести их сюда, чтобы осквернить землю отцов?

Все воины взглянули на Бакая, а тот сказал:

— Я не хотел лишать Манаса сладости праведной мести, поэтому я приказал не убивать их.

Тогда воины взглянули на Манаса и увидели, что у него лик вождя. Манас сказал:

— Развяжите их. Я не хочу, чтобы кровь киргиза, пролитая киргизом, обагрила землю отцов в час возвращения. Не причиняйте вреда ни им, ни их людям. Я прощаю их.

Кокчокез и десять буянов пали к ногам Манаса, жарко благодаря его за милость. Джигиты зашумели, не одобряя поступка Манаса, а старейшины и зрелые мужи поразились мудрости и великодушию киргизского вождя. И тогда-то назвали они Манаса так: «Великодушный».

Когда воины стали наслаждаться встречей со своими близкими, Манас тихо сказал Кошою и Бакаю:

— Поедемте со мной.

Богатыри поскакали за своим вождем. Манас вывел их на вершину горы. Она круто обрывалась высоко над зеленой долиной. Вся земля отцов, из конца в конец, благодатная, благоуханная, раскинулась внизу перед глазами богатырей. Они услышали рев реки Чу, бурно катящей огромные валуны по дикому ущелью и мирно бегущей по степям. Они увидели Иссык-Куль, огромное озеро, чья теплая вода голубела в котловине среди снеговых хребтов. Они увидели многоводную реку Нарын. Они увидели прямо под собой реку Талас, быструю вверху, медленную внизу. Река эта разделялась на рукава, и между рукавами, окруженные со всех сторон водой, зеленели тучные луга.

— Спустимся к реке, — сказал Манас.

Богатыри помчались по невиданной крутизне и достигли берега реки, обильно поросшего камышом. Белые и желтые цветы шиповника, розовая жимолость, красная таволга пестрели вокруг, подобно ковру под ногами царственных елей. Река неслась по каменистому руслу, как песня народа — неведомо где началась, неведомо где закончится.

И Манас спешился и припал к реке, и вода с шумом струилась, касаясь его губ, касаясь его ресниц. И Манас жадно целовал эту воду, суровую, гневную, живую воду родины.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀

⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀