Этот город был славен всегда.
Что пред ним наших дней череда,
Облаков и веков вереницы!
Он древней, чем седые года,
И потопа густая вода
Не дошла до Железной Столицы.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Пусть девушки из киргизок расставят юрты на лугах своих отцов, пусть юноши из киргизов состязаются в меткости и ловкости, пусть почтенные старики, руководимые Манасом, охраняют свою державу, а пастухи — свои стада, пусть человек совершает людские дела, а трава — травяные, а зверь — звериные, а мы покинем склоны Небесных Гор, мы пойдем по выжженным солнцем пустыням и по ледяным тропам, мы пойдем, радуясь свету дня и не замечая темноты ночи, и время нашего пути будет равно году, а может быть, двум годам, и достигнем мы наконец Железной Столицы — главного города сорокадержавного Китая.
Мы увидим город, опоясанный каменной стеной, и это будет Внешний Город. Мы увидим город, опоясанный железной стеной, и это будет Внутренний Город. Не думайте, что мы сразу же увидим улицы, кишащие толпами прохожих, тысячебашенные златовратые дворцы, украшенные стройными столбами с изображениями богов, темницы с мрачными пропастями, двухколесные повозки, запряженные людьми, — все это мы увидим, когда войдем во Внутренний Город. А во Внешнем Городе мы увидим белые дома, покрытые жженым песком, низенькие чайные поля, тутовые деревья, отбрасывающие огромные тени от листьев на горячие красные дороги; мы увидим пустые тыквы, надетые на ветки деревьев, в этих тыквах сидят черные дрозды с желтыми клювами и поют песню утра; еще мы увидим водоемы, наполненные серебряной влагой; еще мы увидим ворота, множество одинаковых ворот: они воздвигнуты в честь женихов и невест, венчавшихся в глубокой старости.
Мы пройдем под сенью этих ворот и достигнем алтаря, высокого, как вершина горы: это жертвенник Небу. У подножия жертвенника мы увидим старого жреца в алом одеянии; одно плечо и одна рука его голы, и в голой руке держит он молитвенную рукопись, намотанную на круглую палочку. Так мы дойдем до железной стены, и, если стража пропустит нас, мы увидим то, чего не увидим нигде.
Воистину чудесен Внутренний Город! Число его жителей неимоверно, и сколько в нем жителей, столько и диковинок. Но удивительней всего женщины Железной Столицы, качающиеся на своих маленьких ножках. Говорят, что китаянки — самые красивые женщины на земле, и вот почему. Однажды ангел девической прелести летал с кувшином красоты над землей. Пожелал ангел пролить на лица женщин влагу красоты, но все женщины спали, и ангелу не хотелось их будить. Не спали одни китаянки, ибо в Китае солнце восходит раньше, чем в других странах, и ангел, опрокинув свой кувшин, излил на них влагу красоты…
Еще мы увидим знатных китайцев в шелковых халатах, перехваченных золотыми кушаками, с которых свисают жемчужные кисти. У этой знати длинные, до самых пят, косы, усыпанные алмазами. Важные господа возлежат на носилках, направляясь во дворец, ничему не удивляясь, пресытясь чудесами. Вот поравнялись носилки с многоярусным каменным зданием, окруженным широколиственным садом, и вдруг облака, лениво плывшие над городом, встрепенулись, превратились в хищных птиц и стремглав полетели вниз, скрывшись за каменной оградой. Но и этому чуду не удивились китайцы и спокойно продолжали свой путь, ибо знали они, что многоярусное здание — школа Главного Чародея и наступил именно тот час, час Обезьяны, когда ученики овладевают искусством колдовства.
Вот остановились носилки у дворца, равного которому не было во вселенной: здесь пребывал хан ханов Эсен, владыка китайцев, манджу, тыргаутов, солонов, шибе, шангоев, владыка сорока племен и держав.
Эсен вел свой род от самого Чингиза.
Сто лет владел дом Чингиза сорокадержавным Китаем, и говорил хан ханов только по-китайски, и обычаи были у него китайские, и жены его были китаянками, и самые знатные китайцы пресмыкались перед ним и перед всеми сорока ханами из дома Чингиза.
И только черная кость — люди земли, бесправные бедняки помнили, что Эсен и его ханы — чужеземные притеснители, ненавистные благородной душе.
Эсен презирал ропот чернокостных, он возвышал вельмож, опытных в искусстве притеснения, говоря: «Хотя мы завоевали Китай, сидя на лошади, управлять Китаем, сидя на лошади, невозможно. Мы назвали нашу столицу Железной, и железным должно быть наше сердце, и железной да будет наша рука, которая правит. И да будет под нами народ, который нам нужен для того, чтобы он платил нам подати».
Чтобы устрашить народ, чтобы лишить его крылатой отваги, вход во дворец Эсена охраняли драконы и тигры, а на воротах, достигавших нижних небес, были начертаны знаки, смысл которых был таков:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сила нетленна Железной Столицы,
Нет нашей власти предела, границы.
Каждый язык, и держава, и племя
Нам покорились на вечное время.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Если драконы и тигры пропустят нас, то мы вступим во дворец и войдем в первый чертог. Вдоль стен его, украшенных лепными изображениями воинов и коней, стоят люди в шелковых халатах, перехваченных поясами с белыми кисточками: это калдаи, китайская знать. Они окружают серебряный престол и кланяются изображению Эсена на нем, но хан ханов не восседает на этом престоле.
Тогда мы войдем в следующий чертог. Вдоль стен его, расписанных пестро и замысловато, стоят люди в бархатных халатах, перехваченных поясами с желтыми кисточками. На бритых головах в том месте, откуда растут косы, сияют драгоценные камни. Эти люди — полуханы, владетели уделов. Они окружают золотой престол и кланяются изображению Эсена на нем, но хан ханов не восседает на этом престоле.
Тогда мы вступим в третий чертог, прекрасный, как сон волшебника, великолепный, как рассказ златоуста. Вдоль сияющих стен, между статуями бодисатв[3], героев и прославленных красавиц, стоят люди в золотых одеяниях, перехваченных поясами с красными кисточками. Их головы увенчаны сапфирами величиной с кувшин. Эти люди — ханы из дома Чингиза, владыки сорока племен. Они окружают алмазный престол, возвышающийся на ковре, на котором изображены страдания земной жизни. Высок алмазный престол, но еще выше огромный, толстый бронзовый Будда, сверкающий позади престола. На алмазном престоле восседает обычно хан ханов Эсен, и люди кланяются одновременно ему и бронзовому идолу, ибо верит Китай, что дух Будды пребывает в повелителе державы.
Был день, когда ханы сорока племен, томясь и волнуясь, ждали появления своего владыки, ибо наступал час Мыши, час выхода Эсена. Ждали долго, а хан ханов не появлялся: он отдыхал в саду. Если мы пойдем по дорожке, которая называется Тропой Поющей Яшмы, если мы пройдем мимо тутов и тополей, мимо прудов и озер, мимо фазанов и павлинов, то достигнем в конце концов двух столетних чинар, соединивших свои ветви над изгибом реки. Под сенью этих чинар мы увидим двух стариков, и покажется нам, что они мирно беседуют о минувших годах. Один из этих стариков — повелитель Китая Эсен, другой — его Главный Повар, по имени Шийкучу. Перед ними на парче, в золотой посуде благоухал крепкий зеленый чай.
Эсен был маленький человек, дряхлый и слабый. Было достойно удивления то, что трепетали перед ним его народы, среди которых жили необычные, могучие существа — кинжалорукие, медноногие, одноглазые; что трепетали перед ним сорок ханов, среди которых были исполины, великие богатыри, водители войск. Но предки Эсена, ханы из дома Чингиза, сидели на алмазном престоле, и люди верили, что хан ханов — воплощение самого Будды на земле, и боялись его.
Собеседник Эсена был также маленький старик, и хотя был он крепок и жизнелюбив, удивления была достойна его худоба, ибо повара обычно бывают тучными. Но Шийкучу давно уже сам не готовил яств, только присматривал за поварами, давно уже стал наперсником Эсена, его советником, ибо кого же должен приблизить к своей особе хан ханов, которого могут отравить, если не повара? И возвел Эсен своего Главного Повара в сан калдая, и уши его были всегда открыты для слов Шийкучу.
— Что ты скажешь мне, Шийкучу, о своем любимце, о Конурбае? — спросил хан ханов. — Говорят, он просит руки нашей дочери, обрученной с другим, он, которого так позорно разбил этот голяк, этот нищий киргиз Манас, Манас, чей дом — дикая юрта! Правда ли это, мой Шийкучу?
Так вопрошал Эсен, и, казалось, был он доволен, что киргизы разбили его миллионное войско, был он счастлив, что бежал его полководец.
— Сын сияющего Неба! — отвечал Шийкучу своему владыке. — Весть, коснувшаяся вашего благословенного слуха, справедлива: Конурбай просит руки вашей дочери. Справедливо и то, что Манас разбил Конурбая. Но вспомните, мой повелитель, что сын Алооке еще неопытен в науке коварства, а Манаса он может ранить смертельно только с помощью коварства, как предсказано в древней книге.
— А потом воссядет на алмазный престол, на котором сидели мои предки, убьет меня и объявит себя ханом ханов. Не так ли, мой Шийкучу? — спросил Эсен и закашлялся.
Шийкучу почтительно ждал, пока пройдет кашель, и, когда Эсен успокоился и отпил зеленого чая из золотой посуды, Главный Повар повел такие слова:
— Если Сыну Неба суждено ошибиться раз в жизни, то этот единственный раз наступил. Вы ошибаетесь в Конурбае, мой повелитель: он предан вам, и в мыслях его нет зла против вас.
— Хорошо, хорошо, мой Шийкучу, я верю тебе, — сказал Эсен. — А все же я благословил бы Небо, нашего родителя, если бы эти волки, Манас и Конурбай, перегрызли друг другу горло. Не так ли, мой Шийкучу?
— Мое ничтожество осмеливается напомнить Сыну Неба, что некогда мысли его были другими. Некогда были отправлены одиннадцать воинов из числа сильных и грозных, чтобы схватить Манаса и привезти его в Железную Столицу.
— О мой калдай, эту мысль подало нам Небо, наш родитель! Мы хотели у себя на глазах сцепить Манаса с Конурбаем, позволить Конурбаю смертельно ранить Манаса, а потом расправиться с убийцей, с этим сыном Алооке, пока он в юном возрасте.
— Почему же Сын Неба не отомстил киргизам, когда Манас убил одиннадцать воинов?
— Эти воины были из числа людей Алооке, отца Конурбая. Что мне до них! — воскликнул Эсен и закашлялся вторично.
Тогда Шийкучу вторично осмелился напомнить, что Конурбай — единственная сила в доме Чингиза, которая заставит киргизов снова стать покорными.
— Иначе киргизы пойдут на Китай с гневом и местью, — добавил Шийкучу.
Эсен погладил свои лохматые брови кончиками пальцев старой и тонкой, как скомканный шелк, руки и сказал:
— Покойный хитрец Алооке думал, что только он один разгадал знаки в древней книге. Но он разгадал их не до конца, а я прочел все предсказание, все до последнего знака, и понял, что киргизы не страшны мне.
Шийкучу с благоговением слушал своего владыку, но благоговение калдая было притворным: он хорошо знал, что Эсен не прочел предсказания до конца. Если бы хан ханов прочел, то не утерпел бы и похвастался перед Шийкучу. Поэтому Главный Повар прошептал, закрыв глаза, как бы молясь:
— Известно всему Китаю, что знания Сына Неба совершенны и безграничны. Одних только нас, простых смертных, пугает потеря киргизских земель, киргизской дани, киргизских рабов.
— Да, ты прав, Шийкучу: знания мои совершенны, и я не огорчен потерей киргизской земли. Я возвращу ее дому Чингиза вновь, я вновь рассею киргизские племена по всему миру, я вновь захвачу их добро, но сперва мне надо излечить язву моего сердца, а эта язва — Конурбай: он хочет сесть на алмазный престол моих предков.
— Язва сердца вашего, о Сын Неба, не Конурбай, а другой исполин этого мира, — сказал Шийкучу.
И эти его слова были началом такого разговора:
— Ты говоришь о Манасе, мой Шийкучу?
— Я говорю об Алмамбете, о Сын Неба!
— Алмамбет, сын благородного Азиз-хана, мудр и отважен. Правда, он честолюбив, но не Алмамбет язва моего сердца. Что ты затаил в уме, Шийкучу, говоря о нем?
— Ваш слуга затаил в уме, мой властелин, дерзость Алмамбета: он осмелился полюбить Внучку Неба.
— Алмамбет действительно так самонадеян, что предложил свою любовь нашей дочери Бурулче. Но это зло — еще не то зло, которое проникло в наше сердце. У тебя, мой Шийкучу, на уме другое. Говори!
— Я скажу другое Сыну Неба. Я скажу о гордости Алмамбета: он осмелился унизить Внука Неба.
— Ты прав, мой Главный Повар, Алмамбет еще в детские годы повздорил с нашим сыном Берюкезом из-за волшебного камня. Но и это зло не достигает нашего сердца. Говори истину, Шийкучу!
И тогда Шийкучу сказал:
— Вот истина, которую знает весь Китай; вот истина, которую хотят и боятся вам сообщить сорок ханов, трепещущих в чертоге алмазного престола; вот истина, которую сделает явной ваш верный слуга: Алмамбет собрал всю черную кость — весь подъяремный люд, всех рабов — и поднял восстание против Сына Неба!
Эти слова наперсника ошеломили Эсена. Сердце хана ханов затрепетало. Но недаром его предки владели Китаем. Он спокойно поднялся, держась за ветку чинары, и важно сказал Главному Повару:
— Последуем в чертог алмазного престола. Пора сорока ханам насладиться божественным нашим обликом.
И два старика пошли по Тропе Поющей Яшмы. А мы опередим их, мы покинем дворец Эсена и узнаем, кто такой Алмамбет, сын благородного Азиза.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В Китай далекий поезжай,
Найди волшебный камень джай,
Он сумрак в просинь превратит,
Весну он в осень превратит.
Он полдень в полночь превратит,
От вражьих полчищ защитит!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Двадцать лет назад, если вести счет от того дня, когда Эсен и Шийкучу беседовали в саду, в один и тот же час три родителя отдали своих трехгодовалых детей в обучение Главному Чародею. Одного мальчика звали Берюкезом, и был он сыном хана ханов Эсена. Другого мальчика звали Конурбаем, и был он сыном Алооке, наместника Эсена в Туркестане. Третьего мальчика звали Алмамбетом, и был он сыном Азиза, хана одного из сорока китайских племен, владетеля города Таш-Копре.
Азизу исполнилось семьдесят лет, когда Алтынай, его жена, рабыня из племени самаркандцев, родила ему сына. До Алтынай было у Азиза шестьдесят жен, но ни одна из них не подарила ему ребенка. Уже совсем отчаялся Азиз-хан, уже решил, что умрет он, не оставив наследника, и богатства его перейдут в казну хана ханов, и вот на склоне лет судьба его осчастливила. И хотя жена его была рабыней, он приказал называть ее отныне так: «Благородная Алтынай>.
Старый хан, радуясь, как ребенок, рождению собственного ребенка, пришел к своей уже немолодой жене и сказал:
— Мир вам, госпожа мать моего сына! Вы озарили наше бедное, темное сердце светом счастья, вы подарили нам Алмамбета, и отныне мы стали вашим вечным должником. Требуйте от нас, чего пожелает ваша душа!
Алтынай, еще не оправившаяся от недавних родов, слабо и благодарно улыбнулась и сказала:
— Господин отец моего сына, я так жадна, что у меня сразу возникло два желания. И вот первое: до той поры, пока не исполнится Алмамбету три года, позвольте мне воспитывать его по обычаям моей родины, благословенного Самарканда, этой сияющей точки земли.
— Пусть будет так, — сказал Азиз-хан.
— И вот второе мое желание, — продолжала Алтынай: — среди ваших рабов есть юноша, по имени Маджик. Он киргиз, а у нас, у самаркандцев, и у киргизов — один обычай. Соизвольте же, господин отец моего сына, сделать юного Маджика воспитателем Алмамбета.
— Желанья ваши скромны, госпожа моя, — сказал Азиз-хан. — Вы могли потребовать от нас большего. Пусть Маджик скинет одежду раба и станет воспитателем моего сына.
И вот Маджик, пленный киргиз, стал воспитателем китайского царевича. С согласия ханши Алтынай он проколол Алмамбету правое ухо, как это делается у киргизов при рождении мальчика-первенца, и сердце Алтынай успокоилось, ибо она знала теперь, что сын ее будет воспитан по обычаям ее земли.
Оказалось, что Алмамбет был одним из чудес этого мира. Когда жизни его исполнилось три месяца, он овладел даром речи и ясно произносил все четыреста сорок четыре звука китайского языка. Тогда Маджик стал его учить по-киргизски, и к полугоду своей жизни Алмамбет говорил по-киргизски так, как будто родился он в юрте пастуха из рода Джакыпа. На двенадцатом месяце своей жизни Алмамбет перенял от Маджика все киргизские песни, и больше ничему не мог научить бедный киргизский юноша своего воспитанника, больше ничего не мог дать ему, кроме любви своего сердца.
Прошло еще два года, и Алмамбет изучил все киргизские слова, а число их велико, и все китайские слова, а число их несметно, но больше всего полюбились ему три слова: «Как это понять?» И всякий раз Маджику приходилось отвечать на эти три слова.
Однажды Маджик повел своего воспитанника на ханджай-лак — ханское поле. Алмамбет увидел белобородых почтенных стариков, занятых непосильным трудом: они мяли сырую кожу. Молодой надсмотрщик бил их плетью, заставляя работать быстрее.
— Как это понять? — спросил Алмамбет.
— Это надо понять так, — сказал Маджик: — пленные воины, побежденные ханами из дома Чингиза, стали рабами.
В другой раз Алмамбет увидел издали пламя. Оно казалось белым, ибо воздух был зноен. Около огня плясали хмурые старые китайцы. Алмамбет приблизился к ним, и оказалось, что здесь обжигают глину. Люди месили ее голыми ногами, подпрыгивая и вздрагивая от боли, ибо с глиной был смешан мелко нарубленный, острый коровий волос.
— Как это понять? — спросил Алмамбет.
— Пойми так: это работает черная кость, бедные люди Китая, — сказал Маджик.
— Почему же не работают они на своих полях?
— У них поля величиной с ладонь, а воды на полях меньше, чем слюны во рту.
— Куда же девалась вода?
— Ее отвел к себе на ханджайлак ваш благородный отец.
Тогда Алмамбет пришел к Азиз-хану и сказал:
— Черная кость тоже нуждается в воде. Возврати ее бедным людям.
Удивился Азиз-хан и подумал:
«Откуда в младенце такой разум, такая воля? Испортит этот Маджик, киргизский раб, мое дитя! Алмамбету исполнилось три года. Пора его отдать в школу Главного Чародея».
И вот Алмамбет, провожаемый рыданиями матери своей Алтынай и наставника своего Маджика, отправился в Железную Столицу, а повез его сам Азиз-хан. Вместе с Алмамбетом, в один день и час, отдали Главному Чародею своих сыновей хан ханов Эсен и хан Алооке, и Эсен сказал:
— Посмотрим, чей сын обгонит своих ровесников!
Алооке, который ждал от Эсена милостей, воскликнул:
— Я предвижу, что Берюкез, Внук Неба, будет первым в ученье.
— Не думаю, — возразил Азиз-хан. — Равного моему Алмамбету нет в Китае.
Так сказав, Азиз-хан уехал в свой город Таш-Копре.
Но его слова вонзились, подобно колючкам, в сердце хана ханов. Эсен призвал к себе Главного Чародея и приказал ему:
— Внимательно изучи Алмамбета. Если найдешь в нем хотя бы один изъян, сообщи мне.
На другой день Главный Чародей пришел к Эсену. У ног хана ханов застал он Алооке. Главный Чародей, низко, до земли, поклонившись Эсену, сказал:
— Алмамбет — одно из чудес этого мира. Хотя ему всего три года, сила его равна силе юноши, а разум — разуму старца. У него лишь один недостаток: правое ухо у него проколото.
— Это означает, что он киргиз! — воскликнул Алооке. — Надо подвергнуть этого сына рабыни испытанию огненной бездной!
Многие рабы из числа пленных бежали от своих господ, выдавая себя во время пути за воинов из дома Чингиза. Чтобы проверить правоту их слов, опускали их в глубокую бездну, в которой пылал колдовской огонь. Воин из дома Чингиза выходил из этого огня целым и невредимым, а пленный раб сгорал дотла.
И вот при неимоверном стечении народа опустили Алмамбета в огненную бездну. Когда же вытащили трехгодовалое дитя, то оказалось оно целым и невредимым, только маленькая коса его из черной сделалась золотой.
— Не удалась тебе, Алооке, твоя хитрость! — сказал хан ханов Эсен, который любил все свои вины сваливать на придворных.
А мальчика Алмамбета с того дня прозвали так: «Золотокосый».
Алмамбет быстро затмил всех своих сверстников. Хотя Конурбай и Берюкез шли впереди прочих, а прочих насчитывалось шесть тысяч учеников, они все же не могли тягаться с Алмамбетом. Когда мальчики достигли шестилетнего возраста и научились превращать с помощью заклинаний облака в птиц, пепел — в золото, заросли камыша — в полчища воинов, научились изменять свой облик, перевоплощаясь то в старцев, то в женщин, то в исполинов, Главный Чародей собрал их и сказал:
— Дети мои, вы многое переняли от моей опытности, я вас умудрил своей мудростью. Теперь вы знаете столько, сколько надлежит знать сыновьям вельмож. Но есть иное, совершенное знание, и оно будет достоянием самого храброго. Слушайте меня, дети мои, со вниманием!
Шестилетние ученики, затаив дыхание своих уст, следили за каждым дыханием уст Главного Чародея, и вот какие он повел слова:
— Была на земле Овца, была и скончалась Овца, мать всех овец этого мира, мать жизни, ибо овцы — богатство и счастье народа. В желудке Праматери-Овцы был камень, волшебный камень джай. Тому, кто владеет этим камнем, покорны все стихии. Камень джай превращает весну в осень, лето — в зиму, день — в ночь, вёдро — в ненастье. В течение многих веков менялись обладатели волшебного камня, пока не попал он наконец к шестидесятиглавому дракону. Пребывает дракон на вершине Ледяной горы, у истоков Железной реки. Труден и долог путь к нему, грозен и могуч шестидесятиглавый дракон. Кто из вас, дети мои, осмелится похитить у него камень джай?
Оказалось, что среди шести тысяч мальчиков было шестьдесят храбрецов. Сели они на мощноногих коней и поскакали к вершине Ледяной горы, к истокам Железной реки.
Миновав пределы Китая, попали они в песчаную степь. Кони тонули и задыхались в глубоком песке, и многие мальчики, тридцать числом, решили вернуться обратно. Тридцать оставшихся были упорны и добрались к подножию Ледяной горы, но, когда они взглянули на ее вершину, души их замерли, и двадцать семь повернули своих коней вспять. Только три мальчика отважились взобраться на вершину, и то были Алмамбет, Конурбай и Берюкез.
К утру следующего дня достигли юные всадники вершины Ледяной горы. Бурый, как руда, поток преградил им путь. Это струилась Железная река. Вдруг кони заржали ржанием страха и трепета: они увидели шестидесятиглавого дракона. Чудовище подняло тридцать своих голов правой стороны, и ливень острых стрел облил мальчиков. Кони Конурбая и Берюкеза, будто сговорившись, обратились в бегство, и всадники не старались их удержать, ибо сами дрожали от ужаса и пришли в себя только тогда, когда очутились опять у подножия Ледяной горы.
Алмамбет, не замечая стрел, падавших, как струи дождя, продолжал свой путь. Тогда дракон поднял тридцать своих голов левой стороны, и целая буря копий обрушилась на всадника. Но копья оказались бессильными перед Алмамбетом: ни одно из них не падало острием книзу, они пролетали, едва касаясь всадника древками. Алмамбет приблизился к огненной пасти дракона и услышал его слова:
— Я, дракон Многоглав, живущий со времен Великого Начала, впервые вижу китайца с золотой косой. Это золото — отсвет колдовского пламени. Я впервые вижу человека, не испугавшегося меня. Эта храбрость заслуживает награды. Владей волшебным камнем. Лови его!
И дракон Многоглав извергнул из своей пасти маленький круглый серый камешек, и Алмамбет поймал его. Тогда Многоглав сказал:
— Слушай, запомни и затверди заклинание, и ты получишь власть над стихиями:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Началом Великим
Заклинаю тебя!
Огнем светлоликим
Заклинаю тебя!
Водою свободной
Заклинаю тебя!
Овцой Первородной
Заклинаю тебя!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Алмамбет, повторяя про себя заклинание, помчался вниз по Ледяной горе, откинув золотую косу и крепко сжимая в руке волшебный камень джай. Когда он достиг подножия горы, к нему подскочили Конурбай и Берюкез. Они были охвачены пламенем, имя которому любопытство.
— Ты овладел камнем? Покажи его! — воскликнули оба.
Алмамбет, чуть-чуть разжав руку, показал им камень джай.
Неприглядный круглый маленький камешек заставил обоих мальчиков улыбнуться свысока, а Берюкез даже воскликнул:
— Дракон обманул тебя, Алмамбет! Это обычный камень. Множество таких валяется на дорогах. Неужели ты думаешь, что этот камешек поможет тебе превратить лето в зиму или день — в ночь?
— Давайте испытаем силу камня, — сказал Алмамбет. — Какое превращение вам по душе?
— Сейчас лето. Пусть наступит зима, — сказал Берюкез.
— Нет, — возразил Конурбай, который умел заглядывать вперед, — не надо лето превращать в зиму: одежды наши легки, и если камень окажется настоящим, то мы замерзнем. Сейчас полдень. Пусть наступит ночь.
— Хорошо, — сказал Алмамбет. — Я сотворю ночь. Но должны вы отъехать от меня на расстояние длиною в сто саженей, чтобы не слышать моих слов, ибо слова эти — моя тайна.
Мальчики отъехали на расстояние, указанное Алмамбетом, а тот, глядя на камешек, произнес:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Началом Великим
Заклинаю тебя!
Огнем светлоликим
Заклинаю тебя!
Водою свободной
Заклинаю тебя!
Овцой Первородной
Заклинаю тебя!
Жизнь дневную прекрати,
Полдень в полночь преврати!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Тут совершилось чудо: настала ночь. Конурбай и Берюкез, объятые трепетом, взмолились к Алмамбету:
— Верни ясный день!
И пока Алмамбет произносил заклинание, Конурбай успел шепнуть Берюкезу:
— Надо отнять у сына рабыни волшебный камень. Сделаем это во время первой ночевки.
Алмамбет вернул ясный день, и всадники двинулись в обратный путь, не делая остановки до самого заката.
Когда же солнце зашло за невысокий холм, Конурбай предложил:
— Переночуем на этом холме: его трава хороша для наших скакунов.
Юные всадники спешились, стреножили коней и легли на отдых. Зажглись звезды, исходя жестоким, диким блеском на незнакомом небе, и Алмамбету показалось, что то не звезды, а глаза шестидесятиглавого дракона, и он смежил веки.
— Заснул, — прошептал Конурбай. — Теперь пора. Я возьму меч, а ты — камень.
Конурбай слева, а Берюкез справа подкрались к Алмамбету; на левом его боку висел меч, а на правом боку, в кожаном мешке, лежал волшебный камень. Едва услышал Алмамбет дыхание своих спутников, как распрямил он руки и нанес каждому из них по крепкой пощечине. Видите, каков Алмамбет: не заснул он, ибо еще в детском возрасте обладал осторожностью воина!
Тут Берюкез крикнул:
— Как посмел ты, рабье семя, нанести пощечину мне, сыну хана ханов, Внуку Неба?
— Я нанес пощечину вору, — ответил Алмамбет сыну Эсена и, не сказав больше ни слова, встал, распутал коня, уселся в седло и поскакал, опережая ветер, в свой отчий город Таш-Копре, минуя Железную Столицу.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Эта книга — одна из книг,
Чьи слова никто не постиг.
Что за странные знаки сплелись?
Звери, птицы и злаки сплелись!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Первым, кто встретил Алмамбета на родине, был Маджик. Наставник и воспитанник, расставшиеся три года назад, упали друг другу в объятия, и так как шестилетний Алмамбет был ростом с крепкого джигита, то казалось, что переплелись две одинаковые стройные лозы.
— Как это понять? — сказал Алмамбет, ибо, увидев Мэджика, он вспомнил свои любимые слова. — Ты опять носишь одежду раба?
— Я стал табунщиком, — вздохнул Маджик. — Но я не горюю, ибо сумел приготовить к твоему приезду один из тех подарков, которые утешают сердце. Пойдем к табунам.
Когда они дошли до хижины табунщика, Алмамбет почувствовал, что сердце его заколотилось. У хижины, на лужайке, кося глазом, стоял гнедой скакун невиданной красоты: рукой нельзя было достать до холки, а на шее был нарисован золотой бунчук[4].
— Скакун принадлежит тебе. Кличка его — Гнедой, — сказал Маджик.
Алмамбет подошел к скакуну. Тот, оскалив зубы, хотел было броситься на незнакомого человека. Алмамбет разжал его зубы, пригнул морду к земле и, присев и глядя скакуну прямо в глаза, молвил:
— Мы будем друзьями, Гнедой!
И показалось Алмамбету, что умные глаза скакуна ответили ему согласием.
— Ты обрадовал меня, Маджик, своим подарком, — сказал Алмамбет. — Теперь пойдем к матери, к благородной Алтынай, обрадуем ее моим приездом!
Но слух опередил Алмамбета: мать выбежала к нему навстречу. Ее нежные, легкие руки обвили шею сына, и, лаская Алмамбета на тысячу разных ладов, она сказала:
— Пойдем, верблюжонок мой, в чинаровый сад. Когда ты уехал, я посадила там чинару над самым обрывом. Я загадала: если поднимутся побеги, расцветет чинара, то сыну моему будут сопутствовать удача и слава. И решила я в своем сердце не глядеть на чинару до тех пор, пока ты не вернешься в отчий дом.
Мать и сын вошли в чинаровый сад, направились к реке и уже издали увидели исполинский ствол, выросший над самым обрывом: чинара матери была выше всех деревьев! Алтынай заплакала и засмеялась, и лицо ее стало похоже на летний день, когда выпадает благодатный дождь. Она сказала, не вытирая слез:
— Теперь иди к своему отцу, пусть он возгордится тобой.
Азиз-хану исполнилось к тому времени семьдесят шесть лет, но его старческое тело было крепким, а душа подвижной. Он посадил Алмамбета рядом с собой, погладил его золотую косу и ласково спросил:
— Успешно ли учился наш сын у Главного Чародея? Велики ли знания нашего сына?
— Знания мои невелики, — отвечал Алмамбет, — если не считать того, что я научился превращать весну в осень, лето — в зиму, день — в ночь, вёдро — в ненастье.
— Неужели ты добыл от дракона Многоглава волшебный камень джай? — изумился Азиз-хан.
— Вот он, — сказал Алмамбет и вынул из кожаной сумки маленький серый круглый камешек.
Тогда Азиз-хан воскликнул:
— Три года назад, отдавая тебя в школу, я сказал надменному Эсену и хитрому Алооке, что ты опередишь их сыновей. Я был уверен в тебе. Ты не имеешь себе равных в Китае! Ты утешил мою старость, ты позволил мне возгордиться тобой. Требуй от меня, чего пожелает твоя душа!
Алмамбет ответил:
— Благородная Алтынай, моя мать, посадила в честь меня чинару: лучшего подарка не могла она мне подарить. Мой воспитатель Маджик, которого, к слову сказать, вы вновь превратили в раба, подарил мне гнедого красавца скакуна: лучшего подарка не мог мне сделать бедный киргиз-табунщик. Если на то будет ваша воля, мой хан-отец, отдайте мне хотя бы на шесть лет в управление ваше ханство: это будет для меня лучшим подарком!
Слова Алмамбета ошеломили престарелого хана. Его сын был с виду рослым джигитом, но все же ему было только шесть лет, а где это видано, чтобы шестилетний мальчик был ханом, да еще в таком большом и богатом ханстве, как Таш-Копре, в одной из сорока держав Китая? Азиз-хан взглянул в глаза своего сына и увидел в них такой сияющий разум и такую твердую волю, что пришлось ему потупить свои глаза, как это делает слабый, когда на него смотрит сильный. И подумал Азиз-хан: «Не передать ли мне в самом деле поводья власти в руки Алмамбета, чтобы самому наслаждаться охотой да придворными играми? К тому же Алмамбет говорит, что добыл он волшебный камень джай. Такой камень увеличивает силу и крепость рук правителя». Так подумав, Азиз-хан молвил:
— Покажи-ка мне, Алмамбет, на что способен камень, добытый тобой от дракона Многоглава.
— Какого превращения жаждет хан-отец? — спросил Алмамбет.
— Преврати лето в зиму, — сказал Азиз-хан.
Алмамбет снова достал из кожаной сумки волшебный камень и, глядя на него, произнес заклинание, закончив его такими словами:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Трав цветенье прекрати,
Лето в зиму преврати!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Едва замолк последний звук заклинания, как подула буря, выпал снег, деревья оделись в иней, замерзла река в ханском саду, и обезумевшие и дрожащие от холода люди, ничего не понимая, выбежали из дворца. Какой-то камень, залетев в окно, упал к ногам Азиз-хана, и то была окоченевшая птица. У самого Азиз-хана желтое лицо посинело, кожа сделалась гусиной. Он взмолился, стуча старыми зубами:
— Во имя самого Будды, верни скорей лето!
Алмамбет произнес заклинание, и сразу расцвели деревья, реки шумно освободились от ледяных оков, камень, упавший к ногам Азиз-хана, вспорхнул легкой птицей и улетел в открытое окно. Люди, все еще не понимая, что случилось, вернулись во дворец, а хан Азиз, с трудом придя в себя, сказал:
— Бери, Алмамбет, поводья власти в свои руки, избавь меня от забот, но, во имя Будды, прошу тебя: спрячь подальше этот проклятый камень!
Алмамбет упал к ногам Азиз-хана, и тот успокоился, повеселел, поднял сына и ласково молвил:
— Пойдемте, хан Алмамбет, в чинаровый сад.
Отец и сын вступили в сад, прошли мимо материнской чинары, выросшей над обрывом, спустились к реке, перебрались через нее по яшмовому[5] мосту и увидели железные ворота, охраняемые стражей. За воротами оказались двери из нефрита[6], усыпанные жемчугами. Двери раскрылись, и взорам предстал другой сад, еще более прекрасный. Посреди сада соединили прохладные листья восемь чинар, образовав шатер, а внизу, между стволами, ослепительно сияли кусочки золота, и Алмамбет решил, что это солнце, просеянное сквозь решето листвы. Но когда Алмамбет вступил в этот древесный шатер, он понял, что сияло не солнце, а настоящее золото: на златотканом ковре стоял золотой престол. Таинственные узоры, подобные буквенной вязи, покрывали престол: реки, леса, горные вершины были начертаны на его спинке, павлиньи хвосты переливались всеми цветами на его подлокотниках, яхонты[7], выложенные в виде плодов, горели на сиденье.
— Садись на престол своих отцов, мой Алмамбет, — сказал Азиз-хан, и голос его был подобен волне, разбившейся о скалу. — Садись, а мне пора на покой.
И вот шестилетний Алмамбет стал ханом одной из сорока держав Китая. Прежде всего повелел он собрать всех пленных и снять с них одежду рабов. Затем повелел он разделить ханское поле на столько частей, сколько жителей было в ханстве. Затем повелел он раскрыть лицо земли и щедро посеять семена. Затем повелел он всю воду из ханских водоемов отвести на засеянные поля, прорыв для этого каналы. И когда семена взошли обильно и хлеба родилось так много, что люди уставали на молотьбе, тогда народ благословил имя Алмамбета:
— Под крылом Алмамбета каждый будничный день превратился в праздник!
Алмамбет утвердил в стране законы строгие, но справедливые. И люди радовались, ибо самые строгие законы лучше беззакония. Главным блюстителем законов и управителем своих земель Алмамбет назначил Маджика. Киргиз-табунщик был умен и деятелен. Он, оказывается, знал дело земли, и земля неустанно рождала хлеб.
Однажды Маджик пришел к Алмамбету и сказал:
— Позволь мне опять сделаться табунщиком. У меня не хватает ума, чтоб управлять землями целого ханства и блюсти законы.
Просьба Маджика удивила Алмамбета. Он заставил управителя излить горечь своего сердца, и вот что поведал ему Маджик:
— Пришли ко мне два владельца земли: один из племени солонов, другой из племени шибе. Солон говорит мне: «Этот шибе завладел садом, который принадлежит мне. Прочти, господин управитель земель, эту бумагу, и ты увидишь, что я прав». А шибе говорит: «Проклятый солон лжет: сад принадлежит мне. Вот в этой бумаге написана правда!» И оба суют мне свои бумаги, а я гляжу на буквы и ничего не могу им сказать: нельзя же мне им признаться, что я не разумею китайской грамоты!
— Покажи мне эти бумаги, — сказал Алмамбет.
Маджик развернул два свитка, по которым сверху вниз пятью рядами сбегали буквы. И на одной и на другой бумаге Алмамбет узнавал одинаковые изображения деревьев, оград, холмов, плодов. Долго всматривался он в бумаги и наконец сказал:
— В этих бумагах нет никакой нужды. Рассуди спорящих по разуму своего сердца.
Маджик повеселел и поспешил к солону и шибе, ожидавшим решения, а Алмамбет, тяжело вздохнув, направился к покоям своего отца.
То был день, когда Азиз-хан вернулся после счастливой охоты. Довольный и улыбающийся, сидел он на шкурах кабанов и лисиц. Алмамбет вошел к нему и сказал:
— Я в обиде на вас, хан-отец. Вы отдали меня в школу Главного Чародея, а не позаботились о том, чтобы обучить меня грамоте.
Азиз-хан, которого первые слова Алмамбета смутили, засмеялся, узнав о его желании обучиться грамоте.
— Сейчас я напишу письмо Эсену, и он пришлет учителя. Ты прав, сын мой: хан должен понимать знаки.
Азиз-хан приказал подать себе волосяную кисть, бутылочку черной туши и лист гладкой бумаги и, взяв кисть и намочив ее острие, написал Эсену в Железную Столицу такое письмо:
«Сын Неба, повелитель китайцев, манджу, тыргаутов, шангоев, солонов, шибе, повелитель сорока держав! Мой, ничтожного Азиз-хана, ничтожный сын Алмамбет достиг возраста, когда овладевают знаками письма. Пришлите же мне, о хан ханов, учителя, и пусть это будет не кто иной, как Хозяин Знаков, ибо мой сын, владеющий волшебным камнем, заслуживает такого учителя. Пусть время, которое проведет Хозяин Знаков у меня, будет не больше года, ибо, как всем известно, о Сын Неба, мой Алмамбет умом быстрее многих».
Видимо, волшебный камень джай придавал большую силу Алмамбету. Не прошло и месяца, как прибыл в Таш-Копре в Двухколесной повозке, запряженной людьми, старый дворцовый учитель, по имени Хозяин Знаков, посланный ханом ханов Эсеном.
Алмамбет приступил к ученью и в короткое время узнал восемьдесят восемь тысяч знаков и пятьсот пятьдесят ключей к их разгадке. Наступил час, когда удивленный учитель сказал:
— Теперь ученик знает почти столько, сколько знаю я, Хозяин Знаков. А если он сумеет прочесть предсказание, начертанное в «Книге Смен», то его знание сравняется с моим!
Услышав эти слова, Азиз-хан обрадовался и возгордился, а Алмамбет спросил:
— Привез ли ты, Хозяин Знаков, эту «Книгу Смен»? Я прочту ее.
Хозяин Знаков отвечал:
— «Книга Смен» в золотом переплете с алмазными застежками спрятана в тайном книгохранилище Сына Неба. Но предсказание, переписанное семикратно, роздано семи мудрецам Китая, чтобы они его разгадали, и одна из этих семи рукописей находится у меня. Вот она.
— Трудная загадка, почтенный мудрец, давно разгадана! — расхохотался Азиз. — Ее знают все сорок ханов Китая. В предсказании говорится, что какой-то киргиз Манас будет шесть месяцев владеть Железной Столицей.
— Эти слова — лишь начало предсказания, — сказал Хозяин Знаков. — Прочти его, Алмамбет, если сумеешь.
Алмамбет развернул свиток и стал читать. Вещие слова звонко падали с его губ:
— «Родится среди киргизов великий богатырь Манас. Превзойдет он всех живущих на земле силой, мудростью и величием души. Освободит он свой народ от власти ханов из дома Чингиза и соберет киргизов под своим крылом. Назовут его киргизы Великодушным. Войдет он во главе могучего войска в пределы Китая и шесть месяцев будет владеть Железной Столицей. Богатырь…»
Тут Хозяин Знаков прервал Алмамбета:
— Я счастлив: знания ученика сравнялись со знаниями учителя! Если ты сумеешь, мой Алмамбет, прочесть предсказание до конца, то превзойдешь семерых китайских мудрецов!
Хозяин Знаков и Азиз-хан насторожили свой слух, а Алмамбет продолжал:
— «Богатырь из дома Чингиза, по имени Конурбай, с помощью коварства смертельно ранит Манаса. Но пройдет много…»
Тут Хозяин Знаков опять прервал Алмамбета:
— Воистину этот Конурбай коварен: он подобен своему отцу, хитрому Алооке. Однако читай дальше, мой Алмамбет!
— Конурбай уже превзошел своего отца коварством, — сказал Алмамбет и принялся читать дальше.
Но тщетно, затаив дыхание, ждали его звонких слов Азиз-хан и Хозяин Знаков: Алмамбет не сумел разгадать предсказание до конца. Лицо его окрасилось цветом стыда, и, чтобы не смущать его, отец и учитель оставили его в одиночестве.
На другой день Хозяин Знаков уселся в двухколесную повозку, запряженную людьми (а рядом была другая повозка, с подарками), и отбыл, напутствуемый благословениями, в Железную Столицу, а юный Алмамбет снова принялся за разгадку рукописи. Он понимал все знаки, но не мог найти ключа к ним. Он понимал, что один знак изображает плывущую льдину, другой знак изображает руку, держащую палку, третий знак изображает восход солнца, а дальше начертано странное слово «Семетей», а дальше изображены следы ног, а дальше нарисован круг, внутри которого два одинаковых человека стоят перед жертвенным огнем, а за этим кругом были начертаны другие люди, держащие знамя. Потом различил Алмамбет знаки весов, обе чаши которых стояли на одном уровне, а над весами почему-то была нарисована полная луна, а затем следовали знаки зарезанных баранов…
Алмамбету наскучили все дела государства, все дела пира и веселья. Он исхудал, не зная сна, не ведая покоя: он хотел разгадать последние слова предсказания. Целый год минул со дня отъезда Хозяина Знаков, но Алмамбет не сумел прочесть ни единого слова.
Однажды (а дело было ночью пятнадцатого числа одного из летних месяцев, когда луна бывает круглой) Алмамбет, лежа с открытыми глазами, вдруг почувствовал, как сердце его забилось, как оно запрыгало в груди подобно жеребенку, которого освободили от пут. Алмамбет приблизился со своей рукописью к лунному лучу и сказал самому себе:
— Как это я не догадался раньше! Вот знак плывущей льдины: да это же весна! Вот рука, держащая палку: это знак, изображающий слово «отец»! Вот восход солнца: этот знак изображает слово «рождение», или слово «ребенок», или слово «сын»! Да, я разгадал правильно, ибо дальше изображены следы ног, то есть сын пойдет по стопам отца. А вот знакомое слово: «Манас». Но что означают эти одинаковые люди, стоящие перед жертвенником? Раз эти люди похожи друг на друга и у них одна вера, ибо стоят они оба перед жертвенником, то этот знак означает слово «народ»! Но почему люди заключены в круг? А вот почему: народ будет собран воедино! Вот изображены люди со знаменем: это изображено слово «поход». Вот нарисованы весы, обе чаши которых на одном уровне. Этот знак означает слово «правда». Над весами — полная луна, и это означает, что правда — светлая. Вот изображены зарезанные бараны. Этот знак означает слово «пир» или слово «торжество».
И Алмамбет стал читать последние слова предсказания, и с его губ, освещенных лунным лучом, звонко упали вещие слова:
— «…Но пройдет много весен, и по стопам своего отца Манаса пойдет сын Семетей, и соберет он свой народ воедино и поведет его в поход, и светлая правда восторжествует».
Алмамбет еще раз прочел разгаданные слова, и странным, неизъяснимым предчувствием стеснилось его сильно бьющееся сердце. Открылось ему в этот миг, что его судьба связана с великой судьбой неведомого киргизского вождя, что его имя связано с именем «Манас», звучащим как боевой клич.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Стана такого не сыщешь нигде,
Стан — словно скважина в звонкой дуде.
Речь луноликой, как песня, чиста,
Маленькие, словно перстни, уста,
Острым подобен алмазам ее
Острый, сияющий разум ее!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
За шесть лет своего правления Алмамбет привел страну в такой вид, что ее стали называть Цветущим Ханством Таш-Копре. Называли ее также Страной Закона или Ханством Справедливости, и молва о ней переходила из уст в уста, пока не дошла до слуха Эсена. Эсен написал Азиз-хану письмо, и Азиз-хан позвал к себе Алмамбета и сказал такие слова:
— Сын мой, ты просил у меня, чтобы я отдал тебе поводья власти на шесть лет. Срок этот кончился. Говорю тебе так не потому, что желаю отнять у тебя власть, а потому, что получил письмо от Сына Неба. Прочти письмо и реши сам, как поступить. Если пожелаешь ханствовать дальше, ханствуй счастливо, ибо руки мои отвыкли от грубых поводьев власти. Если пожелаешь подчиниться Эсену, я не препятствую тебе.
Алмамбет развернул свиток и стал читать послание Эсена.
«Мы, Сын Неба, так пишем вам, Азиз-хану: вашему Алмамбету исполнилось двенадцать лет — время, когда ханы посылают своих сыновей на службу ко двору. Дошло до нас, что вы разрешили Алмамбету править ханством Таш-Копре, и мы не одобрили решение ваше, ибо Алмамбет еще юн и неопытен. Пусть он приедет к нам и научится у нас ханской науке».
Прочтя послание Сына Неба, Алмамбет попросил:
— Прикажите, хан-отец, подать себе кисть, бумагу и тушь.
И когда это было сделано, Алмамбет сказал:
— Соизвольте, хан-отец, начертать такие знаки: «Пишет ничтожный Азиз-хан великому Сыну Неба. Мысли Сына Неба справедливы: Алмамбет еще юн и неопытен и не созрел для того, чтобы изучать при дворе ханскую науку. Пусть мой неразумный сын поживет еще шесть лет и, достигнув восемнадцатилетнего возраста, возраста зрелости, отправится изучать ханскую науку при дворе».
Азиз-хан послал этот почтительный ответ в Железную Столицу, а Золотокосый Алмамбет остался еще на шесть лет в Таш-Копре и правил ханством, пока не достиг возраста зрелости. К этому времени Азиз-хан получил уже шестое письмо от Эсена с напоминанием: пора, мол, вашему сыну прибыть в Железную Столицу. И Алмамбет, вручив поводья власти дряхлому отцу, оставив Маджика главным блюстителем законов и управителем земель, утешив милыми сыновними словами рыдающую мать, благородную Алтынай, отправился ко двору Сына Неба.
Удивились в Железной Столице, когда увидели Алмамбета. Его помнили здесь шестилетним ребенком, а теперь это был джигит с лицом ясным, как солнце, с глазами, как египетская сталь. Вышиной своей превосходил он исполина Джолоя, а шириной — тучного Конурбая. Удивился и Алмамбет, когда встретился со своими сверстниками и соучениками: Конурбай превратился в грузного, как дом, великана с глазницами, подобными провалам могил, с глазами тусклыми, как земля в сумеречный день осени, а Берюкез был красив, строен и силен, но глаза его не смотрели на людей, а бегали, как трусливые зайцы, и никак нельзя было понять, который из глаз этих заяц, а который — зайчиха…
Алмамбета поставили начальником над тысячью отборных стрелков дворцовой службы. Был он вооружен так: в левой руке держал он золоченую секиру с блестящим, как зеркало, закалом; на правом бедре его покоился белый булат, который железо разрезал не тупясь, а врага — не зная промаха; в правой руке держал он копье, обточенное самым искусным резчиком, с пестрой кисточкой в том месте, где древко соединено с острием, а древко было обшито слоновьей шкурой. Копье звенело от легкого щелчка, от прикосновения комариного хоботка, и было оно сокровищем Китая и трепетом противника.
Но подобно тому, как томился острый меч в драгоценных ножнах, томился Алмамбет в пышном дворце повелителя Китая. После управления ханством придворная служба казалась ему никчемной, а надменность и алчность приближенных Эсена вызывали в нем отвращение.
Однажды, гуляя верхом по ханскому саду и погруженный в свои грустные думы, Алмамбет достиг, сам того не желая, женских покоев. Он услышал слова, которые удивили его. Один голос был резким, но звучал льстиво:
— Всякий, кто застал бы вас, госпожа моя, за чтением книги, сошел бы с ума от любви к вам. Воистину, знатные не то что мы, черная кость! Даже такое скучное занятие, как чтение книги, делает девушку еще более красивой, если она ханская дочь.
В ответ раздался другой голос, нежный, но звучащий твердо:
— Ты сказала не подумав. Мудрость книги украшает всех, будь это знатный или простой. А если говорить обо мне, то я сама дочь рабыни.
Алмамбет приоткрыл дверь и увидел красавицу необыкновенной прелести — такой девушки не было на земле с незапамятных времен. Она сидела на простой циновке и читала книгу. Кареглазая служанка с веером в руках стояла позади нее. Душистые волосы, заплетенные во множество тонких косичек, достигали маленьких ног читающей девушки. Уста ее были круглыми, как обручальное кольцо, и красными, как кровь. Цвет ее лица был цветом луны. С виду было ей лет двенадцать, не больше, но лицо ее сияло величием, а осанка была царственной.
Сердце зашлось у Алмамбета, когда он увидел эту красавицу. Он соскочил с Гнедого, открыл двери и сказал:
— Позвольте мне, госпожа моя, читать книгу вместе с вами.
Тут служанка обернулась, грозно взглянув карими глазами, и сказала резким голосом:
— Убирайся, невежа! Ты не умеешь разговаривать с девушкой из знатного дома! Ты, наверно, воспитан рабыней!
— Поэтому я и прошу, госпожа моя, разрешения войти к вам, — сказал Алмамбет, обращаясь не к служанке, а к госпоже. — Моя мать, благородная Алтынай, была рабыней из племени самаркандцев.
— Наши судьбы совпадают! — воскликнула нежноголосая красавица. — И моя мать была родом из Туркестана: была она рабыней из племени хорезмийцев. Садитесь, брат мой, рядом!
Тут вмешалась кареглазая служанка:
— Опомнитесь, о Внучка Неба! Разве пристало вам сидеть рядом с воином вашего отца?
Тогда понял Алмамбет, что красавица — дочь хана ханов Эсена, и не знал, как поступить дальше, ибо не только бедного сердца, но и разума, не только разума, но рук и ног лишила его красавица. Он опомнился, когда услышал ее голос:
— Не огорчайтесь, Алмамбет, словами служанки. Для вас, брат мой, я не Внучка Неба, ибо это неразумное прозвище. Мое имя — Бурулча.
— Но разве госпожа знает меня? Ее уста произнесли мое имя! — удивился Алмамбет.
Бурулча улыбнулась:
— Воистину можно подумать, что в Китае не один золотокосый, а тысяча тысяч!
Алмамбет удивился вторично, но теперь не словам, а сияющему разуму Бурулчи. И стал он ее навещать в часы полуденной молитвы и так часто, что Гнедой знал дорогу к покоям Бурулчи, как дорогу к своей конюшне, и пламя все более разгоралось в груди Алмамбета, как зажженный в лесу костер, и пробил день, когда Алмамбет сказал Бурулче:
— Мой наставник Маджик, вольноотпущенник из народа киргизов, рассказал мне такую повесть. Жила некогда девушка, по имени Сейнек. И жил юноша, по имени Кукук. Они любили друг друга. Но злые духи разлучили их и превратили в птиц. И вот Сейнек, тоскуя о возлюбленном, вечно призывает его, говоря: «Кукук», ибо она стала кукушкой. Я вспомнил теперь эту повесть и подумал: пусть и меня злые духи превратят в птицу, лишь бы моя Сейнек полюбила меня!.. Будь моей невестой, Бурулча, превратимся в два крыла одной птицы, имя которой — любовь!
Алмамбет услышал такие слова Бурулчи:
— Иди к моему отцу и проси, чтобы он отдал меня тебе. Если ответ его будет отказом, лучше мне превратиться в пернатое существо и выкликать тебя: «Кукук!»
Алмамбет вскочил на Гнедого и поскакал к хану ханов Эсену, и всаднику казалось, что его быстроногий конь подобен черепахе, а коню казалось, что у его седока выросли крылья. Но когда Алмамбет достиг дворца Эсена, дал он своему сердцу остыть, а разуму — найти нужные слова. И вот Алмамбет предстал перед взорами хана ханов, и после речей вежливости и почета между ними пошла такая речь:
— Мое честолюбие шире ханства моего отца. Под вашей рукой сорок держав. Пусть Сын Неба даст мне державу шибе.
— Мы отдали ее нашему сыну Берюкезу.
— Тогда пожалуйте меня державой солонов.
— Мы подарили ее одноглазому Мады-хану.
— Тогда наградите меня державой тыргаутов.
— Ею владеет Джолой.
— Тогда пусть я буду властелином манджу.
— Незкара давно уже властелин манджу.
— Тогда пусть признает меня своим повелителем державы монголов.
— Повелительница этой державы — великанша Канышай.
— Осталось из больших держав ханство жрецов. Что Сын Неба скажет о нем?
— Мы бы отдали его тебе, мой Алмамбет, если бы не обещали уже раньше подарить ханство жрецов Конурбаю.
— Выходит так, что мне надо уйти от хана ханов с обидой? — сказал Алмамбет.
— Не знаю, как быть, — ответил Эсен-хан. — Проси у меня того, чего я никому не отдал.
Этих слов только и ждал Алмамбет. Он воскликнул:
— Не надо мне никаких ханств, отдайте мне в жены вашу Бурулчу! Мы любим друг друга.
Тут хан ханов насупился, как сыч, и между ним и Алмамбетом пошла иная речь:
— Ты еще птенец, Алмамбет. Еще не вижу я на тебе ни одного твердого пера. Твой пух не облетел еще.
— Я достиг возраста зрелости. Это известно хану ханов.
— Ты еще мальчик, Алмамбет. Скажи мне, когда ты выказал свою доблесть? Когда ты проявил свой разум?
— Я добыл волшебный камень. Берюкез и Конурбай не сумели этого сделать. Я изучил восемьдесят восемь тысяч знаков и пятьсот пятьдесят ключей к ним. Разве хан ханов знает большее число знаков?
— Ты еще неопытен, Алмамбет, а мой будущий зять, супруг Внучки Неба, должен уметь управлять половиной моей державы, двадцатью ханствами, ибо другая половина отойдет к моему сыну Берюкезу.
— Я управлял Таш-Копре, владением моего отца, и народ благословил мое имя. Это известно хану ханов.
Тут Эсен притворился, что Алмамбет припер его к стене, и сказал:
— Завтра ты воссядешь во втором чертоге нашем на золотой престол: этот престол предназначен будущему супругу Внучки Неба. Я посмотрю, как ты будешь управлять мирскими и духовными делами двадцати ханств. Если ты окажешься достойным, то получишь в жены нашу дочь.
Осчастливленный обещанием Эсена, Алмамбет покинул чертог алмазного престола, и когда он вступил в следующий чертог и увидел, как полуханы Китая, окружив золотой престол, кланяются изображению Эсена на нем, то подумал:
«Отныне перестанут они кланяться лику Сына Неба».
Солнце уже закатилось, когда Алмамбет вышел из дворца, и, хотя никогда не посещал он своей возлюбленной в вечернее время, на этот раз сердце его не выдержало, и он, вскочив на Гнедого, поспешил к покоям Бурулчи, чтобы разделить с ней свою радость.
Бурулча выбежала на затихающий топот коня и сказала с укором:
— Зачем возлюбленный прибыл ко мне, когда день потух? Дурные люди скажут о нас дурное.
— Я прибыл к тебе с радостью, Бурулча! Возьми половину ее: твой отец отдаст тебя мне в жены, если выйду я достойно из испытания.
— А каково испытание?
— Я должен доказать, что сумею править мирскими и духовными делами двадцати ханств. Завтра я воссяду на золотой престол во втором чертоге.
Тут Бурулча потупила глаза, из которых покатились две слезы. Алмамбет наклонился к ней и спросил:
— Эти слезы — жемчужины радости, не так ли, моя Бурулча?
Ответ Бурулчи был таков:
— Видел ли ты когда-нибудь несчастную дочь, у которой коварный отец? Я эта дочь. Видел ли ты когда-нибудь золотой престол с изображением Эсена? Видел ли ты когда-нибудь ковер, на котором стоит этот престол?
— Я видел золотой престол, — сказал, недоумевая, Алмамбет. — Видел я и ковер. Он златотканый, златоузорный… Не так ли, моя Бурулча?
— А под этим ковром гибель! — воскликнула Бурулча. — Под этим ковром вырыта яма глубиной в сорок саженей. Не один честолюбец нашел в этой яме свою смерть.
Алмамбет обнажил меч и крикнул:
— Я убью твоего отца!
Тогда Бурулча обвязала свой стан поводом его коня и сказала с мольбою:
— Если ты убьешь моего отца, как же я сумею стать твоей женой?
Алмамбет опомнился, спрятал меч и промолвил голосом глухим, как сдавленный плач:
— Как же мне быть, моя Бурулча?
— Тебе надо вырвать из уст хана ханов согласие на наш брак. Я помогу тебе. Завтра явись к моему отцу, а сегодня к нему явлюсь я.
Влюбленные расстались, и Алмамбет, опустив голову на грудь, поскакал на Гнедом, а через некоторое время Бурулча отправилась на носилках к своему отцу, и одна луна светила им на двух дорогах.
Всю ночь просидел Алмамбет под сенью тополя, опираясь горячим лбом на секиру, и холодной закаленной египетской стали казалось, что она будет прожжена жаром Алмамбета. Когда настало утро и время достигло часа Мыши, Алмамбет пришел к Эсену, окруженному ханами, и тот встретил его такими словами:
— Вчера нас посетила наша дочь, озарив темную синеву вечера, и мы, посоветовавшись с ней, решили отменить испытание твоего разума. В присутствии вельмож мы торжественно обещаем отдать тебе в жены Внучку Неба, но не сейчас, а через шесть весен, ибо она еще молода, ей только двенадцать лет. И решили мы, чтобы весь этот срок ожидания ты провел в отчем городе, управляя своим ханством, ибо неприлично жениху и невесте находиться до свадьбы под кровлей одного неба.
Алмамбет, не зная, радоваться ему или горевать, благодарить Эсена или обидеться на него, покинул чертог алмазного престола и направился к Бурулче. Возлюбленная сказала ему:
— Мы добились, мой Алмамбет, наилучших слов: торжественное обещание нарушить нельзя. Пусть не огорчает тебя наша разлука. Я завяжу свои волосы в тугой узел, я буду ждать тебя, не поднимая взгляда ни на одного из джигитов, пока не увижу твоего светлого лица.
Алмамбет слушал ее голос, не понимая слов, и очнулся, когда она исчезла.
Дождавшись заката знойного дня, Алмамбет пустил своего Гнедого по направлению к родному городу, и казалось ему, что глаза Бурулчи сияли у него в сердце, лучась, как звезды.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Не дрожит ли спесивая знать,
Если движется вольная рать?
Не колеблется ль ханская трость,
Если движется черная кость?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Вернувшись в отчий дом, Алмамбет увидел, что Маджик стал зрелым мужем, многоопытным в деле земли; что Алтынай стала более слабой, что смеется она все тише, а плачет все громче; что Азиз-хан совсем одряхлел и с трудом держит поводья власти в сухих, сморщенных руках; что чинара, посаженная матерью, расцвела еще более могущественно; что жители ханства благоденствуют, ибо Маджик управляет их землями справедливо.
Алмамбет снова принял поводья власти в свои руки, и Маджик сказал ему:
— Мальчик мой, драгоценный Алмамбет, слышишь ли ты, как растет ввысь и разбегается вширь по всему Китаю слава о ханстве Таш-Копре, о Стране Закона?
— Ты произносишь эти радостные слова печальным голосом. Как это понять, мой добрый наставник? — спросил Алмамбет.
— Я думаю, что ты понял меня, — отвечал Маджик. — Слушай же: со всех сторон сорокадержавного Китая приходят к нам люди, черная кость и рабы, и просят у нас приюта и покоя.
— Кто эти люди?
— Это черная кость из числа китайских племен. Они изнемогают от поборов и податей. Это рабы из числа киргизов и других покоренных племен Туркестана. Они истощили силу и терпение в ярме у господ из дома Чингиза.
— Неужели, Маджик, ты, который был рабом, сомневаешься, не зная, как поступить? — воскликнул Алмамбет. — Окажи этим людям приют, надели землей, возьми их под свое крыло!
— Ты все еще не понял меня, — сказал, качая головой, Маджик. — Эти люди — достояние ханов. Оказывая покровительство рабам и черной кости, ты лишаешь ханов имущества. Гнев ханов обратится на тебя!
— Самый сильный гнев хана слабее тихой благодарности народа! — воскликнул Алмамбет. — Пусть всякий, кто вступит на мою землю, обретет покой и приют!
И Маджик, услышав эти слова, воскликнул:
— Да будет благословенно твое имя!
И он стал поступать так, как сказал Алмамбет.
И вот тысячи людей из числа бедных китайцев и завоеванных, угнанных рабов обретали покой и приют на земле Алмам-бета, и сорок ханов, взбешенные его делами, жаловались Эсену, говоря:
— Этот Золотокосый, этот Проколотое Ухо отнимает у нас двуногое добро! Накажи проклятого Алмамбета!
Хан ханов, хитрейший из хитрых, отвечал им:
— Я торжественно назвал Алмамбета женихом Внучки Неба. Могу ли я ссориться со своим будущим зятем?
Эсен отвечал им так не потому, что был на стороне Алмамбета, а потому, что считал сына Азиз-хана единственным из китайцев, кто сумеет противостоять жадному и честолюбивому Конурбаю, и до поры не давал Алмамбета в жертву сорока ханам.
Между тем Алмамбет продолжал управлять Цветущим Ханством. И вот уже в пятый раз вскрывались реки с того дня, как расстался он с Бурулчой, уже Алмамбету пошел двадцать третий год, уже с радостью думал он, что только один год отделяет его от долгожданного дня соединения с возлюбленной, как вдруг страшная весть пронеслась по Китаю. Эта весть была подобна грому, и раскаты грома стучались в уши людей такими словами: «Конурбай потерпел поражение от Манаса. Миллионное державное войско, разгромленное киргизами, бежало с позором, и число вернувшихся не превышает ста тысяч.
Киргизы снова соединились на земле Туркестана, и под крылом Манаса они непобедимы».
Достигла эта весть и Алмамбета, и снова, как при разгадке предсказания древней книги, сердце его преисполнилось непонятной радостью и предчувствием, что его дорога переплетается с дорогой Манаса, как листья одной травы.
Оставим на время Алмамбета, вернемся к тучному Конурбаю. Не думайте, что лицо его — ступня, не знающая срама, что сердце его — кусок мяса, не испытывающий остроту горя. Нет, лицо его было лицом человека, униженного врагом, а сердце его было сердцем полководца, побежденного другим полководцем, более сильным. Со стыдом и горем вернулся Конурбай в Железную Столицу, заранее готовясь к оскорблениям и насмешкам. Но, к великому своему удивлению, увидел он, что ханы встречают его не оскорблениями, а лаской, не с насмешками, а с почетом, глядя на него, как на спасителя. Конурбай подумал:
«Эти сорок ханов, сорок завистников и зложелателей, встречают меня так, будто я не побежденный, а победитель. Это загадка, непосильная моему уму. Ее разъяснит мне только один человек, и человек этот — Шийкучу!»
Давняя привязанность к дому Алооке жила в сердце Шийкучу. Был он в юности одним из слуг Алооке. Оценив его сметливость и преданность, Алооке наградил его землей и всяким добром и приставил его как Главного Повара к хану ханов Эсену. При дворце Эсена Шийкучу был глазами и ушами Алооке.
Когда Алооке прочел в «Книге Смен», что некто Конурбай убьет Манаса, решили они с Шийкучу, что сын Алооке, названный им Конурбаем, станет повелителем Китая. И Шийкучу, служа Эсену, оставался верным слугой Алооке. Когда его благодетель умер в Туркестане от стрелы киргиза Сыргака, Шийкучу стал таким же верным слугой сыну своего благодетеля, ежедневно напоминая хану ханов о достоинствах Конурбая.
К нему-то пришел Конурбай за советом и разгадкой. Шийкучу выслушал его и, глядя на него снизу вверх, любуясь его силой, восхищаясь его тучностью, сказал:
— Дитя мое, великий Конурбай! Ты спрашиваешь, почему встретили тебя не с насмешками, а с почетом? Вот почему. Тысячи людей из числа черной кости и пленных рабов бегут от своих господ к Алмамбету, называя его город Страной Закона. Сорок ханов надеются, что ты уничтожишь Алмамбета.
— Я уничтожу его: он ненавистен мне с детских лет, — сказал Конурбай.
— Однако, — возразил Шийкучу, — хан ханов не дает согласия на то, чтобы наказать Алмамбета. А не соглашается он по двум причинам: одна из причин явная, другая — тайная.
— Какова явная причина? — спросил Конурбай.
Шийкучу отвечал:
— Хан ханов торжественно обещал Алмамбету, что выдаст за него свою дочь. Вот и говорит он: «Не могу же я ссориться со своим будущим зятем».
— А какова тайная причина? — спросил Конурбай.
— Боязнь Конурбая! Ненависть к Конурбаю! — воскликнул Шийкучу. — Предчувствует старый хитрец, что ты воссядешь на престол его предков, и боится тебя и надеется, что ты и Алмамбет перегрызете друг другу горло и погибнете оба. Вот и не дает он Алмамбета в жертву своим ханам, бережет его для смертельной схватки с тобой.
— Как же мне поступить, мой Шийкучу? — спросил Конурбай.
Шийкучу сказал:
— Попроси у Эсена руки его дочери, красавицы Бурулчи. Сорок ханов помогут тебе вырвать из уст Эсена согласие. Тогда Алмамбет перестанет зваться женихом Бурулчи и Эсен должен будет дать согласие на расправу с Алмамбетом. Видишь, как хорошо задумано! — похвастался Шийкучу, ожидая похвалы.
— Нет, задумано плохо! — воскликнул Конурбай, и его голос заставил вздрогнуть старого и слабого Шийкучу. — Сначала я вырву из уст сорока ханов согласие на новый поход против киргизов, на сбор нового миллионного войска, а потом попрошу у Эсена выдать за меня его дочь, это рабское семя Бурулчу. Во главе миллионного войска я пойду и уничтожу самого сильного своего врага — белоколпачного Манаса, а Алмамбет будет камнем на моем пути, камнем, который я обращу в пыль!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Эти слова Конурбая Шийкучу выслушал с ликованием.
— Воистину ты велик! — прошептал он и поспешил во дворец, чтобы передать слова Конурбая сорока ханам.
Ханы согласились. Был объявлен сбор войска. Глашатаи поскакали по стране, провозглашая клич:
— Люди Сорока Ханств, люди срединных земель и окраинных! Кинжалорукие, одноглазые, медноногие! Объявляется новый поход на Манаса. Становитесь под знамя боя! Каждый из вас получит киргизских коней для наслаждения, киргизских юношей для изнурительных работ, киргизских девушек для отрады сердца, киргизскую землю для посева!
Глашатаи были звонкоголосы, а их слова сулили богатство, но, кроме ханских дружинников, никто из китайцев не становился под знамя боя по своей доброй воле. Тогда дружинники стали сгонять людей под знамя боя по ханской воле, и люди, проклиная ярость Конурбая, надевали военные одежды. Но были среди них и такие — и число их было весьма велико, — которые бежали от ханских дружинников. А цель бегства у всех была одна: ханство Таш-Копре, Цветущее Ханство, и каждый из них находил у Алмамбета приют и покой.
Прошло три месяца со дня объявления сбора войска, а воинов набралось только триста тысяч. Конурбай сказал ханам:
— Вы обещали мне миллион войска. Где ваше слово?
Ханы отвечали:
— Мы не можем собрать черную кость: люди бегут к Алмамбету. Уничтожь сперва Алмамбета, а потом ты получишь миллион воинов.
И Конурбай, к великой радости ханов, сказал:
— Завтра я выступлю в поход на Алмамбета.
На другой день триста тысяч отборных дружинников двинулись по направлению к городу Таш-Копре. Они изнемогали от жары, ибо Конурбай, страшась Алмамбетова волшебного камня — внезапного превращения лета в зиму, — приказал своим воинам облачиться в зимние одежды.
Конурбай решил окружить город со всех сторон, но оказалось, что Алмамбет и не думал укрепляться в Цветущем Ханстве: он вышел во главе черной кости и рабов навстречу войску Конурбая, оставив в городе только своих родителей и слуг.
Алмамбет предвидел, что ему, сыну чужеземной рабыни, не простят сорок ханов из дома Чингиза покровительства рабам и черной кости, но бесстрашно следил он за потоком дней, твердо веря в свою силу. Когда же число искавших у него покоя и приюта стало возрастать, дойдя до двухсот тысяч, он понял, что битва близка, и стал обучать своих людей искусству убивать с воодушевлением и умирать со спокойствием.
Разбил он свое войско на Тюмени, Тюмени — на тысячи, тысячи — на сотни, сотни — на десятки, отобрав десятских, сотских, тысяцких и начальников тюменей. Люди с радостью исполняли его приказания, ибо они готовились к битве за свой покой и приют. И когда дружинники Конурбая сошлись с двухсоттысячной силой Алмамбета, удивились опытные воины и затрепетали, ибо увидели они не сброд пленных рабов и черной кости, а сильное войско, искусно построенное, хорошо вооруженное.
Начался бой. Защелкали плети, залязгали каленые копья, заблестели мечи. Высокий степной ковыль был начисто вытоптан, и кровь, смешанная с пылью, текла по траве, и в этом потоке плыли отрубленные головы, и усы топорщились над мертвыми ртами. Завидев Конурбая, Алмамбет пришел в ярость, бросился к широкосапогому великану и нанес ему богатырский удар в правое бедро. Свалился бы Конурбай, если бы не подоспел к нему Берюкез, сын хана ханов Эсена. Схватил Берюкез Конурбая за правый сапог, подпер его, поддержал в седле. Но по рядам дружинников уже побежала весть о гибели Конурбая, и его люди бросились в бегство и бежали так быстро, что не заметили, как возникли перед ними стены Железной Столицы…
Если вы помните, об этих делах Алмамбета поведал Шийкучу ошеломленному хану ханов под сенью столетних чинар. Собрал Эсен в чертоге алмазного престола совет сорока ханов. Ханы сказали:
— Единственная наша опора — Конурбай. Если бы мы дали ему миллионное войско, он победил бы и уничтожил Золотокосого и всю его черную кость.
— Я даю Конурбаю свое миллионное войско! — воскликнул Эсен.
Он дрожал мелкой дрожью, ибо ханская трость заколебалась в его руках.
Тогда поднялся Конурбай и сказал с достоинством:
— Еще ни разу не видел я милостей от хана ханов. Начните, мой повелитель, с малого: объявите меня военачальником всего китайского войска и женихом Внучки Неба!
И так был напуган Эсен восстанием черной кости, что объявил скрепя сердце Конурбая военачальником всего китайского войска и женихом Бурулчи.
На другой день, после проверки миллионной рати, Конурбай сказал своему другу и ровеснику Берюкезу:
— Эти пленные рабы, эта черная кость дерутся, как львы. Чтобы победить их, нужна хитрость. Надо поссорить черную кость, китайцев, с иноплеменными рабами.
Глаза Берюкеза быстро забегали, как зайцы, и нельзя было понять, который из этих глаз заяц, а который — зайчиха. Он сказал Конурбаю:
— Алмамбет расстроит твои козни. Люди послушны его слову.
— Надо заставить Алмамбета покинуть свое войско, — сказал Конурбай. — Может быть, если он узнает, что Бурулча обручена со мной, ревность овладеет им и заставит его покинуть войско ради свидания с возлюбленной?
Берюкез возразил ему:
— Разве ты не знаешь Алмамбета? Разве ты не знаешь, что воинский долг для него дороже собственной жизни, дороже возлюбленной?
— Дороже матери? — спросил Конурбай и глянул Берюкезу в его постоянно бегающие глаза.
И Берюкез сказал:
— Я понял тебя, Конурбай. Дай мне отборную дружину, и я помчусь в город Таш-Копре и заставлю Алмамбета покинуть свое войско. А ты возобнови битву с черной костью.
И Конурбай повел свое миллионное войско на войско Алмамбета, а Берюкез во главе дружины поскакал в город Таш-Копре, в Цветущее Ханство.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Ты — не змея, не беркут, не волк,
Дума любви на твоем челе.
Есть у тебя человеческий долг:
Мать и отца предать земле.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В городе Таш-Копре было пустынно и тихо, ибо все люди пошли за Алмамбетом защищать на поле брани свой покой и приют. Если говорить о времени года, то начиналась осень; если говорить о времени дня, то приближались сумерки; если говорить о времени Азиз-хана, то шел ему девяносто третий год, ибо он был на семьдесят лет старше своего единственного сына.
Азиз-хан томился в ожидании Алмамбета; его беспокоила тишина. В этом безлюдье казался ему явственней голос ветра в листве. Впервые голос ветра говорил ему о старости.
Азиз-хан томился под бременем жизни. Сияние солнца поднималось к гребням гор, и в полосе этого сияния рисовые поля казались не рисовыми, а снежными, и они напоминали о старости. Белые цапли неподвижно стояли на берегу реки, седые нити свисали с их голов, напоминая о старости. Пришли служанки, чтобы подмести дорожки сада. Так недавно были они детьми, а теперь их виски посеребрились, и серебро напоминало о старости.
Азиз-хан томился под бременем жизни, но жаль ему было сбросить это бремя. Он думал о том, что жизнь прекрасна; что зимой хороши утра, когда падает мягкий снег; что весной хороша заря, когда постепенно выступают белые вершины гор; что летом хороши ночи, когда капли дождя разговаривают с листьями деревьев, а осенью хороши сумерки, вот как сейчас, когда в небе тянется длинная вереница диких гусей, вороны летят по две, по три, по четыре, а на земле трещат жуки и ветер поет в листве, поет о старости.
Так думал Азиз-хан и задремал под свои думы. И вдруг почудилось ему, что ветер говорит человеческим голосом. Он открыл глаза и увидел перед собой дружину, возглавляемую красивым, стройным, богато одетым джигитом, чьи глаза бегали, как зайцы, и нельзя было понять, который из этих глаз заяц, а который — зайчиха. Азиз-хан узнал его и спросил:
— Зачем пожаловал Внук Неба в мой жалкий дом, когда хан страны, сын мой Алмамбет, занят делами битвы?
Берюкез крикнул:
— Где мать твоего сына? У меня дело к ней.
Азиз-хан почуял недоброе в словах Берюкеза и сказал:
— Я и мать моего сына передали все дела в руки Алмам-бета. Иди со своим делом к нему.
— Надоел мне твой Алмамбет! — крикнул Берюкез. — Да и ты слишком долго живешь на земле!
С этими словами Берюкез выхватил из ножен меч и, отведя помутневший взгляд, размахнулся. Хлынула кровь, и, отделившись от левого плеча и склонясь на правое, как чара, украшенная двумя сапфирами глаз, скатилась старая голова Азиз-хана. Так был избавлен отец Алмамбета от бремени жизни.
Берюкез оглянулся. Дружинники опустили глаза. Лица их изображали ужас. Убить старость — это самый страшный из грехов земли!
Берюкез приказал:
— Окружите со всех сторон вход во дворец, чтобы йикто не помешал мне. Здесь осталась еще мать Золотокосого!
И, увидев, что дружинники вздрогнули, он добавил:
— Не бойтесь: я не стану пачкать свой меч в ее крови.
Дружинники поступили, как приказал им сын хана ханов, а Берюкез пошел на поиски Алтынай. Женские покои были пусты. Берюкез направился в сад. Приближаясь к реке, он увидел чинару, возвышавшуюся над всеми деревьями сада. В тени чинары сидела старая, но еще не дряхлая женщина и вышивала. Берюкез понял, что это Алтынай. Стройная девушка лет двенадцати, очень красивая, сидела у ее ног. Это была младшая сестренка Алтынай, выкупленная из рабства матерью Алмамбета. Круглая сирота поселилась у старшей сестры, жены хана. Звали ее Бирмискаль. Она сидела на ковре, маленькая и недвижная, как бронзовый кумир, и соседями ее были кувшин, золотые пиалы[8] и раскрытая книга.
Берюкез притаился за стволом чинары и услышал голос Алтынай:
— Когда нет со мной Алмамбета, кровного жеребенка моего, золотокосой моей радости, жизнь кажется мне бременем. Вот я и сижу под сенью чинары, посаженной мной в честь моего сына, и мне чудится, что я нахожусь под крылом Алмамбета. Развей мою тоску, Бирмискаль, прочитай мне красивые слова, начертанные в книге.
И Бирмискаль стала читать при свете вечерней зари:
— «Что приятно?
Приятно идти мимо играющих детей.
Приятно, когда челнок скользит вниз по реке.
Приятна холодная вода, которую пьешь ночью, проснувшись…»
Тут Алтынай сказала:
— В самом деле, сбегай, сестрица, к реке, принеси мне свежей воды.
Бирмискаль схватила кувшин и побежала к реке. Берюкез бесшумно пошел по ее следам. Он слышал, как она спустилась к обрыву, как зашуршали под ее ногами прибрежные мелкие камни, как звучно полилась холодная речная вода в узкое глиняное горло, как Бирмискаль стала подниматься по обрыву, и, когда голова ее сровнялась с ростом травы, он наклонился к ней и вырвал кувшин из ее рук. Бирмискаль так испугалась, что не сумела даже вскрикнуть, не сумела заметить, как опустил Берюкез в горло кувшина страшный белый яд.
Берюкез подошел к Алтынай, поклонился и сказал, наполняя пиалу:
— Вот вам, госпожа моя, свежая вода из реки.
Алтынай взглянула на испуганную Бирмискаль, потом на незнакомца и увидела, что он строен, красив и одежда его богата. Она отпила воды из пиалы, и вода показалась ей вкусной. Она спросила:
— Кто ты, джигит? Откуда ты явился к нам?
Берюкез ответил:
— Люди зовут меня Внуком Неба.
Услышав эти слова, Алтынай затрепетала. Пиала выпала из ее легких рук. Лицо ее окрасилось цветом смерти.
— Ты враг моего сына, ты отравил меня! — сказала Алты-най.
Но не эти слова были ее последними словами. Она воззвала:
— Жеребенок мой, Алмамбет, где ты? Кто похоронит в земле мою старость, убитую злодеем?
Потом послышались рыдания, но плакала уже Бирмискаль, а мать Алмамбета замолкла, сказав свои последние слова.
— Не плачь, девушка, — засмеялся Берюкез. — Я передам Алмамбету последние слова Алтынай. Он исполнит свой сыновний долг, он предаст земле ее старость.
Так сказав, Берюкез собрал свою дружину и приказал:
— Принесите мне голову Азиз-хана: я повезу ее в дар Алмамбету.
Один из дружинников поспешил исполнить приказ Внука Неба. Берюкез воздел на высокую пику голову старого хана и поскакал во главе дружины к войску Конурбая.
А войско это третьи сутки сражалось с чернокостной ратью Алмамбета. Воины дрались с воодушевлением. Раненых не было: кто падал с коня, падал мертвым. Но ни та, ни другая сторона не сумела добыть перевеса. Вдруг воины Алмамбета увидели высоко воздетую над ратью Конурбая мертвую голову. Всадник, державший пику, оказался Берюкезом. Он крикнул:
— Алмамбет! Вот голова твоего отца! А труп твоей матери Алтынай лежит под сенью чинары. Исполни свой сыновний долг: предай земле ее старость!
Алмамбет взглянул на мертвую голову и узнал черты своего дряхлого отца. Сила его превратилась в месть, и месть удесятерила его силу. Он ворвался в гущу дружины Берюкеза, и лицо его было страшно. Он поскакал прямо на Берюкеза, а тот, как завороженный, сидел в седле не двигаясь: так его испугал облик Алмамбета, что не посмел он даже ускакать от него! Алмамбет обнажил меч и обезглавил убийцу одним ударом. Голова Берюкеза свалилась в траву, а пика выпала из рук и упала на коня Алмамбета — упала так, что Алмамбет коснулся устами мертвой головы своего отца.
Алмамбет снял голову с пики, трижды поцеловал закатившиеся глаза Азиз-хана и сказал подъехавшему к нему Мэджику:
— Я должен исполнить свой сыновний долг: предать земле убиенных родителей. Я быстро вернусь. Прими поводья управления войском.
И, держа в правой руке повод коня, а в левой — мертвую голову отца, Алмамбет поскакал в родной город.
Он прибыл на заре следующего дня. Он услышал могущественный шум чинары и плач девушки: Бирмискаль рыдала над трупом старшей сестры.
— Успокойся, Бирмискаль! — ласково сказал Алмамбет. — Отдохни, приляг в своем покое: я хочу остаться наедине с чистыми душами моих родителей.
Бирмискаль в слезах удалилась, а Алмамбет предал земле останки матери и голову отца — исполнил сыновний долг, как велит китайский обычай. И поклялся Алмамбет отомстить ханам за убийство своих родителей, и в знак своей клятвы закопал он в земле, как велит обычай, самое драгоценное из всего, чем он владел, а самым драгоценным его имуществом был волшебный камень джай.
— Я извлеку тебя из земли, когда вернусь на могилу отца и матери как мститель, — сказал Алмамбет.
А потом он крикнул:
— Бирмискаль!
Девушка явилась на его зов и спросила:
— Что прикажет мне хан Алмамбет? Как мне жить дальше без милой старшей сестры?
Алмамбет погладил ее по голове и сказал:
— Ты будешь жить в стане моих воинов, пока я не позабочусь о тебе. Едем!
Алмамбет усадил девушку в седло, сел на Гнедого и поскакал к своему войску. Но вот что случилось в это время с его войском.
Как только Алмамбет уехал по направлению к Таш-Копре, чтобы исполнить свой сыновний долг — предать земле останки своих родителей, — Широкосапогий Конурбай отделился от своего войска, приблизился к стану противника и крикнул по-китайски:
— Слушай, черная кость! Разве ты не кость от кости Китая? Почему же ты идешь за Алмамбетом? Или ты не видишь, что ухо у него проколото, что он киргиз? Или не знаешь ты, что он сын чужеземной рабыни? Дети мои! Алмамбет хочет вас сделать рабами киргизов: недаром он назначил Маджика, киргизского раба, ханом вашего войска! Слушай, черная кость, слушайте, китайцы! Я освобожу вас от поборов и податей, если вы поможете мне убить Алмамбета. Я отдаю вам этих рабов, которые воюют рядом с вами: пусть каждый из вас захватит столько пленных, сколько сумеет.
Воины поверили Конурбаю. «Воистину Алмамбет — сын чужеземной рабыни, — подумали они. — Он отдаст нашу землю своим сородичам. Слова Конурбая правдивы: если мы сбросим бремя поборов и податей и получим рабов, то жизнь станет для нас вечной радостью!»
И вот чернокостные китайцы напали на рабов. Началась великая сумятица, ибо в каждом десятке сражались рядом и китаец и раб. В этом побоище китаец не узнавал китайца и убивал его. Один из воинов Конурбая метнул отравленную стрелу в Маджика. Белый свет показался Маджику черным, вселенная закружилась перед его глазами, и в этом кружении он услышал голос Конурбая:
— Дружинники, внемлите приказу! Оставьте черную кость и рабов: пусть они перебьют друг друга. А вы окружите все дороги, чтобы муха не пролетела незамеченной, чтобы паук не прошел без вашего ведома: стерегите Алмамбета! Доставьте мне его живым или мертвым!
Эти слова Конурбая были для Маджика подобны ударам сабли. Но слабый от ударов умирает, а сильный ожесточается. Маджик, исходя кровью, потянул поводья своего скакуна с такой силой, что тот взвился над побоищем и сразу оказался на расстоянии полета стрелы от места боя. Дружинники бросились было за ним, но Конурбай остановил их.
— Делайте так, как я приказал: стерегите Алмамбета, а киргизский пес околеет без вашей помощи.
Маджик скакал, опережая ветер: он хотел предупредить Алмамбета об опасности. К вечеру одежда его сделалась мокрой от крови и пота. Он выскользнул из седла и свалился в траву в том месте, где стоял одинокий тополь. Верный конь склонился над ним и стал ласкать его влажный лоб мягким языком.
В это время на дороге показался всадник с девушкой в седле. То были Алмамбет и Бирмискаль.
Алмамбет сразу узнал своего наставника, своего Маджика. Он спешился, подбежал к Маджику и, оттолкнув коня, склонился над раненым.
— Что с тобой, милый Маджик? — спросил Алмамбет. — Почему ты один, без войска?
Маджик открыл глаза и, слабея, произнес такие слова:
— Коварству Конурбая нет предела: он заставил черную кость и рабов напасть друг на друга, и войско твое погибло. Берегись, Алмамбет: дружинники Конурбая ищут тебя.
Маджик затих, и Алмамбет припал к его сердцу и слушал, как жизнь уходит из него. Но Алмамбет знал, что герой не умирает, не сказав слов мудрости, и он ждал этих слов, ибо Маджик был героем. И Маджик извлек из своего сердца слова мудрости:
— Иди к Манасу, Алмамбет, будь ему братом и отомсти за меня.
С этими словами ушла жизнь из сердца Маджика.
Алмамбет предал его останки земле, как велит долг дружбы, и сказал, рыдая:
— Я вернусь к тебе, Маджик, я отомщу за тебя, и в знак клятвы делаю я зарубку на этом тополе, одиноком, как я!
Алмамбет подумал и вырезал на коре тополя имя Манаса — имя надежды покойного Маджика.
— Как вы поступите дальше, мой господин? — спросила Бирмискаль. — Вы повезете меня к этому Манасу, с именем которого на устах умер Маджик?
— Я отвезу тебя к дочери хана ханов, к невесте моей Бурулче, — сказал Алмамбет.
— Но вы слышали слова Маджика: воины Конурбая ищут вас! — возразила девушка.
— Они не найдут меня: недаром я учился у Главного Чародея, — сказал Алмамбет, и язык его произнес такие слова, которые не поняла Бирмискаль: то были слова заклинания.
И вдруг Алмамбет на ее глазах превратился в шумбуля, в толстого дворцового чиновника из тех не очень важных, что едут верхом, а не в повозке, запряженной людьми.
Ни один из Конурбаевых волков не думал останавливать мирного шумбуля, возвращающегося на службу во дворец, с женой или дочерью, и на другой день быстроногий Гнедой доставил своих всадников ко дворцу хана ханов.
Дождавшись вечера, Алмамбет принял свой истинный облик и направился к женским покоям. Рядом с ним в седле сидела Бирмискаль. Алмамбет спешился у дверей Бурулчи и постучал.
— Кто ты, поздний гость? — услышал Алмамбет.
— Убийца твоего брата! — сказал Алмамбет.
Тогда Бурулча выскочила из своего покоя и, упав в объятия возлюбленного, воскликнула:
— Ты судья моего брата!
Потом Бурулча спросила:
— Ты пришел ко мне?
— Я пришел к тебе, — сказал Алмамбет.
Тут Бурулча увидела всадницу, и колючка вонзилась в ее сердце. Она спросила:
— С тобой твоя возлюбленная?
Алмамбет сказал:
— Это Бирмискаль, младшая сестра моей матери. Пусть твой дом будет ее домом, ибо я лишен крова.
Эти слова Алмамбета утешили Бурулчу, и она сказала:
— Сестрица Бирмискаль, мой дом и моя душа — твои.
Бирмискаль спрыгнула с коня, и Бурулча прижала ее к сердцу, а Алмамбет сказал:
— Ты назвала Бирмискаль моей возлюбленной. Видимо, это слово так легко слетело с твоих уст потому, что ты сама хочешь надеть атласное платье с разорванной полой, платье венчания, ибо Конурбай — твой жених.
— Никогда я не стану женой коварного Конурбая! — с гневом воскликнула Бурулча. Она обвязалась поводом Алмамбетова коня и сказала — Ты исполнил свой сыновний долг. Теперь найди хребет, на который ты сумеешь опереться, и приди к сорока ханам из дома Чингиза с местью. Хребет у тебя один: вождь киргизов Манас. Найди его, и он поможет тебе уничтожить твоих врагов. Без него ты слабей пылинки. С Манасом ты непобедим. Найди его и вернись: я буду ждать тебя.
Удивился Алмамбет тому, что два самых близких ему человека, наставник и возлюбленная, указали ему путь к Манасу. Он сказал:
— Я буду странствовать по земле, пока не найду Манаса. Дом Чингиза опротивел мне. Ханы убили моего отца, мою мать, моего друга. Я был ханом в Китае. Теперь я буду странником, ищущим возмездия.
И Алмамбет простился с невестой и Бирмискаль и отправился на своем коне в дальний путь, отправился странствовать, одинокий на этой земле.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Кто видал? Никто не видал.
Кто слыхал? Никто не слыхал.
Кто сказал? Никто не сказал.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Почему же решил Алмамбет стать одиноким странником? Разве не знал он пути к Манасу, пути к Небесным Горам, к истокам Семи Рек? Но когда наставник перед смертью сказал ему: «Ступай к Манасу», когда возлюбленная напутствовала его: «Отыщи Манаса», Алмамбет подумал:
«Маджик и Бурулча сказали истину: Манас — единственная моя опора, если я хочу отомстить ханам из дома Чингиза, избавить народ от их ярма. Но разве не прочел я предсказание «Книги Смен»: «Конурбай с помощью коварства смертельно ранит Манаса». Не приблизит ли мой приход к вождю киргизов час его гибели?»
И Алмамбет не решался отыскивать путь к Манасу и странствовал по другим путям этого мира. Усердно топтал он землю, бороздил моря, блуждая из края в край. Трава была его ложем, ночь — одеялом, седло — домом, а гнедой конь — другом и сопечальником. Много изъездил он стран от востока до заката, совершал подвиги, творил чудеса, и на третий год странствия занесла его судьба к местности Сары-Арка.
Когда он выехал на эту обширную равнину, он увидел неисчислимые табуны коней. Их гнал к реке человек, одетый и вооруженный, как богатырь. В глазах его открыто сверкала храбрость и таинственно светилась хитрость. Лицо его понравилось Алмамбету. Он сказал:
— Богатырь, я вижу, что ты — вождь племени. Лицо твое мне по душе. Имя мое Алмамбет, я сын славного хана Азиза. Если хочешь, измерим друг у друга силу рук и вступим в единоборство. Если хочешь, измерим друг у друга силу души и вступим в дружбу.
Незнакомец отвечал:
— Имя моего отца — Айдаркан. Клич моего сердца — Манас. Я Кокчо, предводитель казахов. Я хочу вступить с тобой в дружбу, ибо лицо твое — как солнце, а имя славится в народе.
Алмамбет вздрогнул, услышав, что клич сердца Кокчо — Манас, и быстроглазый Кокчо заметил это, и сомнение запало ему в душу. Но когда Алмамбет в коротких словах поведал ему свою повесть, сердце Кокчо преисполнилось жалостью к китайскому царевичу и гордостью, что Алмамбет — его друг, и Кокчо сказал:
— Когда мы прибудем к моим юртам, мы совершим с тобой, Алмамбет, обряд побратимства.
Три года прошло с тех пор, как Манас завоевал землю своих отцов. Имя Манаса приводило в трепет алчных недругов, а люди его обрели мир и покой. Народу Кокчо досталась местность Сары-Арка, обширная, тучная и многотравная, и по ней кочевали казахи, не ведая страха перед ханами из дома Чингиза.
Когда Кокчо прибыл к своим юртам в сопровождении солнцеликого гостя, весь народ, от босоногих мальчишек до седобородых стариков, выбежал навстречу всадникам. Облик Алмамбета поразил казахов. До сих пор еще не остыла в их сердцах ненависть к поработителям в китайских одеждах, и вид золотокосого китайского богатыря придал этой ненависти прежнее пламя. Послышалась брань:
— Идолопоклонник! Неверный пес! Длиннокосый!
Но Кокчо приказал устроить пиршество, и, когда собрались почтенные старейшины, и зрелые мужи, и джигиты, и старухи, и молодицы, и девушки во главе с женой Кокчо, красавицей Акыдай, Кокчо начал повесть об Алмамбете. И, слушая Кокчо, старики вздыхали, старухи плакали, джигиты смотрели на Алмамбета ласково и твердо, девушки — ласково и лукаво.
— Я решил, — сказал Кокчо, — совершить с Алмамбетом обряд побратимства.
И весь народ одобрил его слова.
Престарелая мать Кокчо прижала к груди Кокчо и Алмамбета и сказала:
— Вы испили молока из одного благословенного сосуда, отныне вы братья.
Так Алмамбет стал старейшине Кокчо братом, а племени казахов — верной опорой. Кокчо не чаял души в Алмамбете, а казахи полюбили его, как сына. Алмамбет увидел, что венцом всего живого на земле, если говорить о мужчинах, Кокчо считает Манаса, а если говорить о женщинах — умницу Каныкей. Казалось, он и жену свою, кареглазую Акыдай, любит только за то, что была она одной из сорока подруг Каныкей и вышла за него замуж в тот самый день и час, когда Каныкей стала женой Манаса. Алмамбет увидел, что тот, кто хотел заслужить милость Кокчо, должен был восхвалить Каныкей, а тот, кто хотел вызвать его гнев, должен был сказать о ней дурное.
Каждый вечер рассказывал Кокчо о чудесных подвигах Манаса, о том, как он спас киргизский народ от неволи, о том, как Манас в юном возрасте побеждал великанов, а в возрасте джигита вернул народу землю отцов и был назван Великодушным.
И так как Кокчо, подобно всем казахам, был красноречив и слова его творили жизнь, облик Манаса предстал перед Алмамбетом во плоти, и Алмамбет полюбил его, еще не видя. Теперь он твердо верил, что судьба его связана с великой судьбой Манаса, и тайная радость, поселившись в его сердце, сияла на его лице.
Дни свои проводил Алмамбет в охоте и в стычках с неразумными соседями, иногда нападавшими на скот казахов. Алмамбет был крепостью земель и добра казахов, и люди удивлялись его силе и разуму. Вскоре казахи убедились, что призвание Алмамбета — справедливость, и приходили к нему за советом, а также для того, чтобы разрешал он споры и мирил тяжущихся. Обычно этим делом занимались хитрые судьи-муллы, и за свой суд они брали большую мзду и присуждали не по справедливости, а по величине мзды. Алмамбет ничего не брал у людей за свои советы, и казахи о нем говорили:
— Китайский богатырь так справедлив, что даже ничтожный волосок он разрубит пополам и раздаст поровну двум спорящим.
Хитрые судьи-муллы, лишившись дохода, возненавидели Алмамбета.
— Этот неверный пес превратит нас в нищих! — говорили они. — Надо нам очернить Алмамбета в глазах Кокчо, придумать такой навет, чтобы Кокчо прогнал китайца или убил его.
И вот неизвестно откуда, неведомо когда пошел в народе слух о том, что Алмамбет дурно отозвался о жене Манаса, об умнице Каныкей. Хитрые суцьи знали, чем вызвать гнев Кокчо, и сплели они небылицу, сплели так искусно, что сами остались в стороне, а в юрты, как многоголовая слепая змея, вползал слух: таясь от света и своим покровом избрав мрак, пошли разговоры о том, будто Алмамбет назвал Каныкей бухарской гордячкой; будто Алмамбет сказал, что Каныкей хотела убить Манаса, когда ранила его кинжалом в руку повыше локтя; будто Каныкей еще на Алтае, получив ложную весть о смерти Манаса, хотела выйти замуж за предателя Кокчокеза; будто Каныкей никогда не родит Манасу наследника, ибо все женщины в ее роду бесплодны.
Черной мутью вливались эти слухи в уши людей. Алмамбет видел, что сердца казахов отвратились от него, но не понимал причины. Он решил обо всем поговорить со своим побратимом Кокчо. А между тем клевета достигла ушей Кокчо, и предводитель казахов преисполнился яростью, ибо он считал умницу Каныкей венцом всего живого на земле, если говорить о женщинах. Он думал с гневом:
«Я ошибся в Алмамбете. Он предатель, подосланный к нам Конурбаем или Эсеном. Недаром он вздрогнул, когда впервые услышал от меня имя Манаса. Я убью этого китайца, пусть даже придется мне для этого нарушить клятву побратимства!»
И так был разгневан Кокчо, что произнес эти слова вслух, и их услышала жена его Акыдай. Солнечный, открытый лик Алмамбета, его храбрость и справедливость внушили ей доверие. Она замкнула свой слух от черных наветов и решила предупредить китайского богатыря. Услышав угрозу мужа, она направилась в юрту Алмамбета и встретила его на полдороге. Алмамбет поклонился ей, сидя на коне, и сказал:
— Госпожа моя Акыдай, почему сердца казахов отвратились от меня? Я спрашиваю вас потому, что только вы глядите на меня с прежней приязнью.
— О брат моего мужа! — воскликнула Акыдай. — Разве не знаете вы, что вас оклеветали? Злые люди распустили слух, что вы дурно отозвались о Каныкей!
— Неужели госпожа поверила этим слухам? — спросил Алмамбет.
— Ни на единый миг я не усомнилась в брате моего мужа! — сказала Акыдай.
— А брат мой Кокчо? — спросил богатырь.
— Он хочет убить вас, — сказала Акыдай.
Алмамбет склонил свою золотокосую голову на богатырскую грудь и задумался. Задумался он о том, что он странник на этой земле, странник, лишенный крова и родины, и каждый может его обидеть и, хотя его меч остер, число обидчиков всегда превысит число взмахов меча. Акыдай, будучи женщиной, проникла в эти горькие думы и сказала:
— Единственная ваша опора — богатырь Манас. Идите к нему. Он не станет обижать вас, потому что вы одиноки. Умница Каныкей не поверит клевете и полюбит вас. А Манас из тех людей, чьи поступки обвораживают душу, чья душа шире вселенной, чья дружба — булат.
Алмамбет молчал так долго, что за это время к двум глазам Акыдай успели прибавиться две слезинки, и высохнуть, и родиться снова, и опять высохнуть, и наконец Алмамбет сказал:
— Я вижу, что нет мне пути на земле, кроме пути к Манасу. Но боюсь, что мой приход к нему приблизит его смерть. Пусть лучше умру я.
С этими словами Алмамбет вошел в юрту своего побратима и сказал:
— Вот я. Убей меня!
И когда глаза Кокчо, налитые кровью гнева, взглянули на светлый лик Алмамбета, сразу понял Кокчо, что безвинен его названый брат, что оклеветали его злые люди, ибо вся чистота Алмамбетовой души исходила сиянием из глаз китайского богатыря.
— Я поверил черным слухам! — воскликнул Кокчо. — Прости меня, брат мой, прости и, если можешь, забудь мой глупый гнев! Потребуй от меня чего хочешь, но останься моим братом и гостем!
— Я странник, лишенный родины, — с горечью сказал Алмамбет, — и каждый может меня заподозрить в дурном. Я не сержусь на тебя, Кокчо, я останусь твоим братом, но больше не буду твоим гостем.
— Где же ты найдешь пристанище, скиталец? — спросил Кокчо. — Куда ты прикажешь скакать своему бесприютному коню?
— К Манасу! — сказал Алмамбет.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Были мы знатными людьми,
Стали мы ратными людьми.
Господами родились мы,
В подданных превратились мы!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Если вы хотите найти край воистину благодатный, ступайте на землю Небесных Гор. Если вы достигнете горы, похожей на подкову, вы услышите голос, может быть вам незнакомый, но сердечный и милый, как голос друга, — это шумит река Талас. А шумит река в долине, и долина эта обширна, и земля ее благодатна и хороша, как сказка. Леса кишат дичью, и дичи так много, что не хватает ей корма, и дикие гуси щиплют друг у друга перья, чтобы насытиться. Заросли камыша так густы, что иголке негде воткнуться, а зверя так много, что сердце охотника может разорваться от счастья. Круторогие архары[9] высятся на белых скалах, оленицы безмятежно лежат в мягких ущельях, рыси внимательно следят за добычей, глаза леопардов загораются в листве, косули мелькают на склонах гор, быстрое тело беркута кружится над жертвой… Да что говорить о зверях. Начнем слово о птицах. Сладостно поют птицы на таласской земле! Так печальны и красивы песни соловьев, что даже бездушные ивы плачут, слушая их, а сами не знают серебристые ивы, оттого ли плачут они, что песни печальны, или оттого, что песни красивы. Воистину сияет под луной Талас, воистину здесь краса и гордость Небесных Гор!
Вот на такой земле расположил свои юрты народ киргизов. Три года прошло с тех пор, как Манас, прозванный Великодушным, завоевал землю отцов, и народ жил в мире под мощным крылом Манаса. Казалось, не три года, а триста лет назад были киргизы рассеяны и приневолены ханами из дома Чингиза, и давно были забыты те времена, когда имя воина хана Эсена внушало трепет киргизу. Собранные воедино Манасом, киргизы насчитывали теперь триста тысяч воинов, и столько же было стариков, и столько же было женщин, и того более было детей. Посмотрели киргизы на самих себя и увидели, что они народ сильный; посмотрели они на свой скот четырех родов и увидели, что они народ богатый; посмотрели они на свою землю, на реки и пастбища, на горы и долины и увидели, что они народ свободный. Когда же киргизы смотрели на Манаса, видели они, что у него лицо вождя. Самым счастливым среди киргизов был теперь Джакып, отец Манаса, но так как счастье его было полным, то преизбыток счастья мешал ему видеть, что неполным было счастье Манаса.
Чего же недоставало Манасу, этому льву, который, едва достигнув возраста зрелости, совершил величайшее из дел земли — освободил родной народ от неволи? Многого недоставало ему для полноты счастья. Недоставало ему сына: хотя был он всего лишь несколько лет женат на Каныкей, ему казалось, что сына жаждет он всю свою жизнь. Недоставало ему покоя: хотя прогнал он чужеземцев с родной земли, душа его была постоянно настороже, ибо он знал, что коварству, жадности и силе Чингизова дома нет предела. Недоставало ему преданности: хотя народ благословлял его имя, были все же такие ханы и старейшины племен, которые затаили зависть к нему. Манас был горяч, и во имя дела своей державы случалось ему огреть плетью спину хана или бека.
Не только старые ханы, но и сыновья их, чья слава была частицей славы Манаса, говорили:
— Наши отцы и отец Манаса были товарищами, их юрты стояли рядом, рядом жевал траву их скот, а выскочка Манас вообразил, что мы и простые воины равны перед ним! Под владычеством дома Чингиза мы были ханами, хотя и в неволе. Теперь мы свободны, но звание хана для Манаса — пыль!
В особенную ярость приводил высокородных господ один приказ Манаса: каждому киргизу, будь он знатный, будь он простой, надлежало ежедневно упражняться в искусстве боя. Среди добычи, захваченной киргизами в победной битве с миллионным войском Конурбая, было не только желтое золото и белые кони, не только мечи и кольчуги, были и смертоносные ружья. Увидел Манас, что ружья — страх для врага, ибо сталь была в их сердцевине, пламя вылетало из дула, дым выходил из них гуще тумана, мушка была чудовищем, а пули — смертью. Воины Конурбая, устрашенные киргизами, не успели прийти в себя и выстрелить из этих ружей, ибо сами только недавно овладели их тайной, а Манас хотел, чтобы эту тайну постиг каждый киргиз. Он знал, что не успокоился дом Чингиза, что не примирился он с утратой киргизских земель, что предстоит еще великая битва с ханом ханов Китая и битва эта будет не на жизнь, а на смерть. И вот киргизы учились стрелять из ружей, число которых составляло более трехсот, и нередко случалось, что какой-нибудь пастух мигом овладевал тем, чему никак не мог научиться родовитый бек, и Манас при всем народе хвалил пастуха и стыдил бека, и слова Манаса были для народа источником открытого веселья, а для высокородных господ — источником тайного бешенства. Бешенство это было тем более страшным, что ханы не имели силы, ибо на стороне Манаса был весь народ и такие достославные вожди племен, как Бакай и Кошой, и такие великие богатыри, как Чубак, и Аджибай, и Сыргак, и Кокчо, и Бокмурун, сын Кокетея, и все сорок львов.
— А если к ним прибавить, — говорили недовольные ханы, — пушку Абзель, то окажется, что идти на Манаса — значит идти к собственной гибели!
Пушка Абзель была также добычей киргизов, захваченной у Конурбая, и так велика была ее сила, что ей дали имя, как живому существу. В цель попадала она за семь верст, прислуга ее насчитывала семьдесят человек. Стоило ядру вылететь из ее жерла, как земля оседала, ясный день затмевался и такой гул нарастал в воздухе, что глохли не только люди, но и дикие звери. А чугунное ядро, сверкнув пламенем, падало, пролетев семь верст, и там, где оно падало, умирало живое. И подобно тому, как тяжело было чугунное ядро, вылетавшее из груди Абзели, тяжела была злоба ханов, недовольных Манасом, но злоба эта застряла у них в груди, бессильная вырваться наружу. Манас прозорливым оком видел эту злобу, и, хотя недовольные надели на себя личину смирения, Манас угадывал их ненависть. И душа Манаса все более омрачалась; редко он теперь смеялся и даже не понимал смеха смеющихся.
Из всех этих низких смиренников самым смиренным был Кокчокез, двоюродный брат Манаса. Казалось, он раскаялся в своих предательских делах на Алтае; казалось, никогда не забудет он того, что Манас был прозван Великодушным, простив его и десять буянов Орозду; казалось, что на устах его почиет вечное благословение Манасу. Но так только казалось. А на самом деле из всех завистников Манаса был Кокчокез самым завистливым, был он самым коварным из недовольных, самым недовольным из трусливых и алчных. Когда он увидел, что Манаса ненавидят некоторые ханы и беки, а из них шестеро ненавидят с большей силой, чем остальные, Кокчокез в одну из ночей созвал в свою юрту этих шестерых, чьи имена пусть не осквернят вашего слуха, и произнес такие слова:
— Почему вы терпеливо сносите грубые окрики и удары плети Манаса? Разве он выше вас? Разве менее вы родовиты, чем он? Почему вы боитесь его?
— У него есть крепость: весь народ, — сказал первый хан.
— У него есть опора: мудрые Бакай и Кошой, — сказал второй хан.
— У него есть защита: сорок богатырей, — сказал третий хан.
— У него есть слава: он освободил землю отцов, — сказал четвертый хан.
— У него лицо вождя: оно страшно, — сказал пятый хан.
— У него ружья и пушка Абзель, — сказал шестой хан.
— Но у него есть ненавистники — их немало! — воскликнул Кокчокез. — Всех своих достоинств лишится Манас, если он станет жалким трупом!
— Кто решится убить его? Таких отчаянных среди нас нет, — сказал один из шестерых.
Тогда Кокчокез взглянул в бегающие глаза каждого и спросил:
— Что вы скажете о десяти буянах Орозду? Они мстительны, и злоба их сильна и послушна мне.
— Они глупы, — сказал один из шестерых.
Казалось, этих слов только и ждал Кокчокез. Он сказал:
— Мы поставим над ними богатыря, чей ум известен, а имя любимо народом. Этот богатырь — Урбю, прозванный Безродным. Мне рассказывали, что во время поминок по Кокетею Манас его смертельно оскорбил, ударив плетью при всех гостях. Не может быть, чтоб Урбю забыл это оскорбление. Заяц боится камыша, а мужчина — бесчестья. Манас обесчестил Урбю Безродного, и Урбю согласится убить его!
— Ты хорошо придумал, хитрый Кокчокез! — воскликнул один из шестерых.
И было решено: через три ночи собраться в одной укромной луговине, между местностью Сары-Арка и Таласом, и на тайный этот сбор призвать десять буянов Орозду и Урбю Безродного.
Десять буянов, возгордившись тем, что умные люди нуждаются в них, выслушали приглашение Кокчокеза с радостью, а Урбю выслушал с недоумением, но все же согласился прибыть в назначенный срок. И вот ханы, стреножив коней, спустились в укромную луговину. Звезд не было. Кокчокез повторил свои предательские слова, и шестеро мятежных ханов одобрили их, а десять сыновей Орозду пришли в такую неистовую радость, эти буяны, из которых самому младшему шел уже четвертый десяток, а самому старшему — шестой, что Кокчокезу пришлось их обуздать:
— Успокойтесь, дети мои! Послушаем слова храброго Урбю, который должен возглавить общее наше дело!
Но Урбю молчал. Он все время сидел в стороне от мятежников и не произнес еще ни слова. Тут Кокчокез вспылил:
— Что ты молчишь, Урбю? Или ты забыл, что для мужчины честь дороже всего, а Манас обесчестил тебя? Он ударил тебя плетью, и это видели не только киргизы, но и китайцы, и индусы, и арабы, и казахи — все народы, собравшиеся почтить память Кокетея. И, наверно, они теперь называют тебя не Безродным, а Бесчестным, а то и так: «Урбю, сносящий удары плетью». Разве не стыдно тебе, мой Урбю? Разве Манас не достоин смерти? Разве твой оскорбитель останется в живых? Разве имя твое станет посмешищем?
Каждое слово Кокчокеза обжигало богатыря Урбю, как удар плети, но, когда Кокчокез замолк, думая, что он убедил Урбю, тот сказал:
— Я помню то, о чем говорит Кокчокез. Тогда, на поминках, я был неправ: я произнес свое слово не вовремя и не к месту. Был неправ и Манас: он слишком погорячился. Но Манас первым подошел ко мне, сказав: «Забудем ссору», и подарил мне золотой слиток, служивший мишенью для состязавшихся стрелков.
— И он купил тебя этим куском золота? — с насмешкой спросил Кокчокез.
— Манас купил меня своим благородством и великодушием! — воскликнул Урбю. — Манас — хребет народа. Поймите же, злые глупцы: покуда жив Манас, не придет к нам бедствие, не исчезнет между нашими людьми согласие! Вы богаты. Кто вам дал богатство? Манас! Имя киргизов почетно среди народов. Кто дал нам славу? Манас! Железо, твердое железо, и то нельзя превратить в сталь, если оно из разных кусков. А поглядите: Манас собрал нас от разных матерей и отцов и сделал единым народом, крепким, как сталь. Кто наша крепость? Манас! И эту крепость вы хотите разрушить? Вы хотите убить Манаса? Да будут прокляты ваши имена!
Тут Кокчокез вскричал:
— Убейте этого нечестивцаї Если он останется в живых, он донесет на нас Манасу!
Шестеро высокородных и десять буянов бросились на Урбю, но ловкий джигит успел подняться на неги и обнажить меч. Шестнадцать мечей противников сверкнуло в воздухе, но меч Урбю был быстрее и сверкал до того мгновения, пока семнадцатый меч, меч Кокчокеза, не вонзился между лопатками джигита. Спина Урбю окрасилась кровью, свет померк в его глазах, он понял, что пришла смерть, как вдруг раздался голос, такой громкий, что испугалась земля, а камни скатились с холмов в луговину.
— Когда семнадцать нападают на одного, то всегда виноваты семнадцать! — крикнул голос, и то был голос Алмамбета.
Китайский исполин приблизился к Урбю, защитив его своим телом и телом своего коня, и стал рубить направо и налево. От взмаха его направо лишились жизни пять младших буянов Орозду, от взмаха налево лишились жизни пять старших. Увидев, что все буяны мертвы, шестеро мятежных ханов убежали, забыв даже распутать своих стреноженных коней и сесть на них. Они убежали, эти шестеро, в разные стороны, и беззвездная ночь поглотила их. Кокчокез хотел последовать за ними, но задержался, желая сесть на коня. Тогда богатырь Урбю, истекая кровью, собрал свои силы и взмахнул мечом, и голова Кокчокеза отделилась от плеч и упала, и упал Урбю. Алмамбет спешился, перевязал ему рану платком, смазанным целебной мазью, и Урбю пришел в себя.
— Кто ты, воистину великий богатырь? — спросил Урбю. — Я не вижу твоего лица, ибо сейчас ночь, но я вижу твою силу, храбрость и благородство. Ты спас меня. Моя жизнь — твоя.
— Завтра, когда ты увидишь мое лицо, я назову тебе свое имя, — сказал Алмамбет. — А ты чей сын?
— Не знаю, — сказал Урбю. — Весь мой род уничтожен, и меня прозвали Безродным. А имя мое Урбю, я один из сорока львов богатыря Манаса. А те, что убиты тобой, и те, что убежали, — предатели, задумавшие убить Манаса.
— Манас — цель моего сердца, — сказал Алмамбет. — Если на то будет твоя воля, возьми меня в спутники.
Урбю немного удивился тому, что его спаситель не хочет сразу назвать свое имя. Но жизнь Урбю принадлежала незнакомцу, и Урбю сказал:
— Я счастлив быть спутником такого смельчака. Поедем к Манасу, держа в поводу коней, оставшихся без всадников. Ведь конь не виноват, если его владелец — предатель.
Урбю с помощью Алмамбета сел на коня, сел на своего Гнедого и Алмамбет, и всадники поскакали к Таласу, держа в поводу семнадцать коней своих противников. Когда бледная утренняя звезда осветила дорогу, Урбю бросил быстрый взгляд на незнакомца и обомлел: перед ним был китаец, настоящий длиннокосый китаец, и конь его, гнедой конь, был разубран по-китайски. И джигит Урбю услышал такие слова:
— Теперь я назову тебе свое имя. Я Алмамбет, сын Азиза, владыки одного из сорока ханств необъятного Китая.
— Весь мой род уничтожили китайцы, — сказал Урбю Безродный, и губы его дрогнули, как будто он вкусил сейчас от горечи мира.
Алмамбет понял смуту его сердца и спросил:
— Уверен ли ты, Урбю, что то были китайцы? А может быть, то были тыргауты? Или манджу? Или монголы?
— Все вы лопочете не по-нашему, — сказал Урбю. — Все вы длиннокосые, все вы молитесь бронзовому Будде. Кто вас поймет!
— О звере судят по его звериным делам, о траве — по ее травяным делам, о человеке судят по его человеческим делам. Суди же меня, Безродный Урбю!
И Урбю, услышав эти слова Алмамбета, наклонился к нему пристыженный и приник к его лицу, и кони их поскакали рядом.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Одинок я на этой земле,
Дни и ночи мои — в седле.
Я киргиз иль китаец я?
Сирота и скиталец я!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В то самое утро, когда Алмамбет и Урбю приближались к благодатной долине Таласа, Манас проснулся, как человек, которому приснился удивительный сон. И в самом деле, снился Манасу сон, и такой странный, что приказал Манас разбудить Кошоя и Бакая, мудрейших из киргизов, и, когда они пришли в юрту, он поведал им свой сон.
— Снилось мне, — сказал Манас, — будто ехал я на своем Светлосаврасом по незнакомой дороге и вдруг, подобно струе воды, блеснул клинок. Я спешился, ухватился за рукоять и стукнул лезвие о камень, но клинок разрезал этот камень, как печень барана. Клинок вырвался из моих рук, превратился в тигра и заревел таким ревом, что дикие звери выскочили из своих нор и убежали. Тогда тигр превратился в сокола и сел на мою правую руку. Что бы мог означать этот сон?
Но хотя Бакай и Кошой были мудрецами, а Кошой даже знал дело колдовства, не могли они растолковать этот сон и задумались. Может быть, долго бы думали они, если б не услышали топота коней. Открыли они полог юрты и увидели нечто еще более удивительное, чем сон Манаса: держа в поводу семнадцать коней, ехал Урбю рядом с неким китайцем, и тот самый Урбю, чей род начисто был уничтожен китайскими ханами из дома Чингиза, беседовал с этим длиннокосым, как с братом!
В это время Урбю говорил Алмамбету:
— Вот юрта Манаса. Старик в островерхой шапке из рыси, стоящий справа, — исполин Кошой. Старик, менее богатый годами, стоящий слева, — богатырь Бакай. А между ними — Манас.
Алмамбет взглянул в глаза Манасу, и яркий, вещий трепет счастья зажегся в его сердце. Он увидел, что у Манаса лицо вождя, и это лицо показалось ему знакомым, как письмена в древней книге, которые он разгадал, как листва чинары, посаженной в честь него матерью, как песня, которую певал ему Маджик, когда нянчил его. И Манас взглянул в глаза Алмамбету, и Манас почувствовал в своем сердце трепет счастья, вещий и яркий, и почудилось Манасу, что он узнал глаза Алмамбета: это были глаза приснившегося ему сокола, который уселся на его правой руке. И такая радость, беспричинная, как в чистые годы детства, охватила Манаса, что ему захотелось смеяться — ему, который давно уже не понимал смеха смеющихся!
Когда прибывшие спешились и поклонились Манасу и двум старейшинам, Кошой приказал:
— Говори, Урбю!
Урбю заговорил, и было видно, что тело его слабо:
— Человек, который стоит рядом со мной, — мой спаситель. Сила и благородство его удивительны. Зовут его Алмамбетом, он сын Азиза, китайского хана.
Манас еще более обрадовался, когда узнал прославленное имя пришельца. Обрадовались и старейшины, и Бакай вопросил:
— От какой напасти спас тебя сын Азиз-хана, мой Урбю?
— От смерти, — сказал Урбю. — Среди нас нашлись мятежники, подлые предатели, которые вознамерились убить хана Манаса. Они сказали мне: «Возглавь это дело». Когда я отказался, они напали на меня. Я был ранен и умер бы, если бы не спас меня Алмамбет.
Тут Кошой пришел б гнев. Он крикнул:
— Кто эти изменники, которые хотели погасить наше солнце?
Урбю ответил:
— Вот их кони. Узнайте сами, кто владельцы этих коней.
— Я вижу коня Кокчокеза. Где двоюродный брат Манаса? — спросил Кошой.
— Он изменник. Я убил его, — сказал Урбю.
— Я вижу коней десяти буянов Орозду. Где они, двоюродные братья Манаса? — спросил Бакай.
— Они изменники. Их убил Алмамбет, — сказал Урбю.
Тогда вопросил Манас:
— Где шесть ханов? Я знаю их имена, ибо узнал их коней.
— Прости меня, Манас, но эти шестеро убежали, — ответил Урбю.
Тогда Манас подошел к Урбю и обнял его, подошел к Алмамбету и прижал его к сердцу и сказал:
— Да будут благословенны ваши имена, богатыри! Вы прибыли с дурной вестью, но она не омрачила меня, ибо я увидел ваше благородство. Даже одна капля добра сильнее, чем океан зла, а ваши души — целый океан добра!
А потом сказал Манас Алмамбету:
— Великий богатырь! Твой приход — радость мне. Я радуюсь не только потому, что ты уничтожил моих врагов и пришел ко мне как спаситель. Я радуюсь потому, что ты пришел ко мне как человек, которого, казалось, я ждал всю жизнь. Будь гостем моего народа!
Манас поместил Алмамбета в лучшей юрте и приказал устроить в честь его прихода пир, созвав весь народ.
Когда же Манас, проводив Алмамбета до его юрты, вернулся, Кошой сказал ему:
— Я разгадал твой сон. Он удивителен, как удивителен этот странник из китайской земли. Алмамбет будет твоим клинком, твоим тигром, твоим соколом, твоей правой рукой!
Так растолковал Кошой сон Манаса, а между тем быстрее ветра помчалась по аулам и кочевьям весть о пире, и на закате дня весь народ собрался в таласской долине.
Прибыли ханы и беки во главе племен и родов, прибыли сорок Манасовых львов, прибыли Джакып и Чиирда, престарелые родители Манаса, прибыла умница Каныкей со своими сорока подругами. Увидев рядом с Манасом китайца, одетого, как хан, сильного и грозного, как барс, китайца с длинной золотой косой, который сидел подле Манаса как друг, народ пришел в удивление. Алмамбет тоже глядел на киргизских богатырей и дивился их силе и величию. Кроме Кокчо и Урбю, которых он знал, были здесь и Чубак, и Аджибай, и Сыргак, и Серек, все сорок львов, и грозные лица их сияли сейчас добротой. Дивился Алмамбет и красоте киргизских жен и девиц. Из них он знал только одну Акыдай, жену Кокчо, а теперь он увидел Каныкей, и всех ее подруг, и всех девушек, этих лебяжьешеих, длиннокосых, тонкостанних красавиц, и каждая из них казалась Алмамбету незакатным солнцем. А вдали, на луговой траве, отдыхал скот, и Алмамбет поразился его многочисленности. Никогда он не думал, что на свете может быть столько верблюдов, быков, баранов и коней!
Уже дымилось в казанах мясо, уже пенился и раздувался от гордости, что его будут пить, кумыс в бурдюках, а пиршество все еще не начиналось. Не начиналось оно потому, что среди пирующих не было людей шести киргизских родов. Манас ждал их, ибо то были роды, возглавляемые мятежными ханами. Наконец показались тонкие столбы пыли, показались всадники на конях шести мастей. Когда эти люди приблизились к пирующим, старейший из них спешился, поклонился Манасу и сказал:
— Наши ханы замыслили против тебя зло. Мы убили их. Вот почему мы опоздали на твой зов, хан Манас Великодушный!
Слова старейшины были встречены с одобрением. Манас посадил его на почетное место, и, когда уселись все вновь прибывшие, он сказал:
— Начнем дело пира. К нам прибыл гость, великий богатырь Алмамбет. Он знает наш язык. Если бы не он, то я был бы, может быть, сейчас мертв, ибо расстроил Алмамбет злые козни предателей. Любите его, как брата.
Послышались слова благопожелания Алмамбету, началось пиршество, люди стали наслаждаться вкусом мяса и крепостью кумыса, а Манас обратился к Алмамбету с такими словами:
— Поведай, богатырь, мне и моему народу повесть своей жизни.
И Алмамбет начал рассказ, и люди слушали его затаив дыхание, слушали даже Кокчо и Акыдай, ибо Алмамбет рассказал им свою повесть в коротких словах, а теперь он говорил пространно. Рассказал он о своем отце Азиз-хане, о матери своей Алтынай, о киргизе Маджике, своем наставнике. Рассказал Алмамбет о школе Главного Чародея, о своем ханстве Таш-Копре, прозванном Цветущим, о дочери хана ханов, Бурулче. Рассказал Алмамбет о том, как возглавил он восстание рабов, как вынужден был бежать из Китая. И когда он рассказывал, плакали, жалея убиенных его родителей, не только старухи, но и старики, не только девушки, но и джигиты.
Когда же Алмамбет рассказал о том, как стал он названым братом Кокчо и как его оклеветали, тогда Кокчо заерзал на своем месте, а Каныкей покраснела, так как речь ведь шла о ней…
Обо всем рассказывал Алмамбет, но утаил он все же слова предсказания древней книги, ибо они предвещали гибель Манасу. И когда он кончил, Манас промолвил, не стыдясь слез, выступивших на его соколиных глазах:
— Алмамбет! Куда бы ты ни поехал, всюду будешь ты одинок. Нельзя так жить богатырю. Стань сыном моего народа, стань моим братом!
Манас обнял Алмамбета и, держа его в объятиях, подвел его к своей престарелой матери Чиирде. Чиирда прижала Манаса к правой груди, Алмамбета — к левой груди и сказала:
— Вот вы вкусили молока от одной матери, теперь вы братья.
Манас подарил своему названому брату великое количество скота, и Алмамбет стал жить в довольстве, не зная горя, ибо Манас приблизил его к себе, открыл ему свое сердце, сделал его своим наперсником. Ни одного дела не решал Манас, не выслушав совета названого брата, и китайский богатырь сделался для Манаса дороже собственной души.
Видя это, богатыри стали завидовать Алмамбету, и никто, кроме Кокчо и Безродного Урбю, не дружил с ним. Обижались богатыри:
— Манас предпочел нам пришлого китайца, может быть притворяющегося нашим другом, может быть подосланного Конурбаем!
И так как сильна была еще ненависть киргизов к алчному сорокаханному дому Чингиза, то нередко богатыри во время охоты, или игр, или пира, будучи во хмелю, обзывали Алмамбета и веропоганым, и собакоедом, и другими словами. А Алмамбет, затаив горечь в душе, думал:
«Вот он, жребий странника! В Китае бранили меня, называя Проколотым Ухом и киргизом, здесь бранят меня, называя веропоганым, китайцем-собакоедом! Лучше бы я погиб в схватке с Конурбаем или в блужданиях по вселенной, чем выслушивать оскорбления от людей, милых моему сердцу!»
Никто не знал этих дум Алмамбета, даже названый его брат Манас, даже друзья его Урбю и Кокчо, даже мудрейшие из мудрых Кошой и Бакай. Алмамбет глубоко затаил в душе свою горечь. Но того, что скрывал он от всех, не скрыл он от Каныкей, ибо она была умна и прозорлива.
Однажды Каныкей призвала Алмамбета к себе и сказала ему:
— Кокчо, муж моей подруги Акыдай, обвинил вас, мой богатырь, в том, что вы говорили обо мне дурное. Потом он признался в своей ошибке. В самой ли деле он ошибся, мой Алмамбет?
Услышав эти слова, Алмамбет почувствовал, как в его душе горечь переливается через край. Он сказал, и слово его было неосторожным:
— Даже вы, госпожа моя, присоединяетесь к тем, кто готов оскорбить бедного странника!
Тут умница Каныкей заставила Алмамбета открыть ей горечь своей души. Она спросила:
— Кто же оскорбляет вас?
— Многие воины, видимо, не верят в истину моего рассказа, — сказал Алмамбет. — Может быть, и вы не верите, госпожа моя?
Умница Каныкей взглянула на него, как сестра, и сказала:
— Я верю в истину вашего рассказа, но кажется мне, что не всю истину вы рассказали. Не понимаю я, почему вы сразу не пришли к Манасу, единоплеменнику Маджика, а три года странствовали одинокий по земле, почему, придя наконец к Манасу, не просите вы его пойти походом на войско Конурбая, вашего обидчика!
И опять вырвалось из уст Алмамбета неосторожное слово. Он воскликнул:
— Я поступил так из-за предсказания «Книги Смен».
— Какое это предсказание? — спросила Каныкей.
И так искусно повела она всю беседу, что вынужден был Алмамбет признаться:
— Я скрыл от киргизов предсказание древней китайской книги. Во всей сорокаханной державе один только я прочел его до конца. Вот слова, врезавшиеся в мою память: «Родится среди киргизов великий богатырь Манас. Превзойдет он всех живущих на земле силой, мудростью и величием души. Освободит он свой народ от власти ханов из дома Чингиза и соберет киргизов под своим крылом. Назовут его киргизы Великодушным. Войдет он во главе могучего войска в пределы Китая и шесть месяцев будет владеть Железной Столицей. Богатырь из дома Чингиза, по имени Конурбай, с помощью коварства смертельно ранит Манаса. Но пройдет много весен, и по стопам своего отца Манаса пойдет сын Семетей, и соберет он свой народ воедино и поведет его в поход, и светлая правда восторжествует».
Вещие слова звонко падали с уст Алмамбета, падали прямо в душу Каныкей, и каждое из этих слов обращалось в ее душе в пламя. Сумрачная тайна грядущего открылась ей, и этот сумрак не озарился светлым прорицанием о том, что родит она Манасу сына. Каныкей поняла, почему скрыл Алмамбет от киргизов предсказание древней книги, почему не призывает он Манаса к походу на Железную Столицу. Там, в проклятом городе хана ханов, ждет ее мужа смерть!
И Каныкей сказала Алмамбету:
— Мой богатырь, оказывается, есть на земле человек, равный Манасу величием души. Это вы, Алмамбет! Дайте же мне слово, что вы стерпите все неправые обиды, перенесете все оскорбления, а никогда не откроете Манасу предсказания «Книги Смен». Ради того, чтобы уничтожить поработителей, ради того, чтобы хотя бы шесть месяцев сидеть в той столице, что тянула десять жил из его народа, пойдет Манас в поход и отдаст, не задумываясь, великую свою жизнь!
Алмамбет, возложив руку на голову, а потом приложив ее к сердцу, сказал:
— Даю вам слово, госпожа моя, слово странника.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я обидел тебя при всех?
Богатырь, прости мне мой грех.
Видишь — я пред тобой стою,
Сделай жертвой душу мою!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Среди богатырей Манаса было немало певцов, чьи слова рождались горячими, а пение бесподобным. Однако лучшим из певцов киргизы почитали Ирчи, того самого, который на поминках по Кокетею об одном лишь украшении на дверях юрты пел до заката дня и вышел победителем в состязании. Вот этот Ирчи, восхищенный обликом Алмамбета, пораженный удивительной повестью его жизни, сложил о нем песню, правдивую и звонкую, и кончалась песня такими словами:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Алмамбета мы воспоем:
Устрашил он Чингизов дом,—
Эти слова справедливы!
Алмамбет не стерпит обид,
Конурбаю он отомстит:
Эти слова справедливы!
Алмамбет — великий герой,
Для киргизов — Манас второй:
Эти слова справедливы!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Песня так пришлась по вкусу всему народу, что ему показалось, будто он сложил ее сам, и люди стали петь ее, ибо полюбили китайского витязя за его мудрые советы, за его добрый нрав и силу. Только некоторым богатырям из числа сорока не понравилась эта песня, и они пришли к Чубаку и сказали:
— Мы думали, что второй Манас — ты, а люди поют, что второй Манас — китаец Алмамбет. Разве ты не умрешь от стыда, Чубак?
Услышав эти слова, Чубак насупил упрямые брови. Давно уже жаждал он поединка с Алмамбетом. Не по душе ему был этот пришелец, так быстро завоевавший сердце Манаса. Среди киргизских богатырей самыми отважными были сорок храбрецов, а среди сорока самым отважным был Чубак, первый поклявшийся Манасу в вечной верности. И вот Чубак, с детства деливший с Манасом славу побед и боевые раны, был оттеснен в Манасовом сердце чужестранцем, да еще китайским ханом!
Чубак подумал:
«Давай, китайский беглец, поговорим один на один! Искусно оплел ты душу Манаса. Я расплету хитрые твои узлы! Хочу узнать, кто среди киргизов второй Манас: ты или я!»
Так подумав, Чубак облачил свое богатырское тело в одежды, непроницаемые для вражьих стрел, вскочил на коня и поскакал в сторону юрты Алмамбета. И что же он увидел, когда приблизился к юрте? Он увидел то, что залило его душу гневом и обидой. Он увидел четверых: Манаса, Бакая, Кошоя и Алмамбета, и у всех четверых был вид людей, принявших великое решение, а Манас глядел на китайца, как на любимого брата, и, приветствуя подъехавшего Чубака, сказал ему:
— Я рад, мой Чубак, что ты, сердце моего сердца, первым из сорока богатырей узнаешь важную новость: решил я совершить перемены в нашем войске, ибо Алмамбет нашел, что мы не знаем как следует трудного дела войны. Назначил я Алмамбета ханом всего киргизского войска, и теперь каждое его приказание для всех нас — закон. И я, и Кошой, и Бакай, и каждый богатырь, будь он знатный, будь он простой, — все мы должны подчиняться Алмамбету. Приветствуй же его как хана войска, мой Чубак!
Алмамбет взглянул на Чубака и увидел, как собираются у него складки подле наружных углов глаз, как суживаются его глаза, чтобы спрятать злость и превратиться в два тонких и острых лезвия, как искривился рот Чубака, чтобы проглотить слова оскорбления и произнести слова приветствия хану войска.
Пришлось богатырю Чубаку затаить свою обиду, и пусть она кипит в его благородной и простой душе, пока не вырвется, пламенная, наружу, а мы узнаем, почему Алмамбет был объявлен ханом киргизского войска.
Однажды Алмамбет бросил взгляд на пушку Абзель и удивился ее величине. Во всем Китае были только две такие диковинки, и вот одна из них досталась Манасу. Осмотрел ее Алмамбет со всех сторон и пришел в неслыханный гнев, ибо душа его была душой воина. Оказалось, что пушкари до того обленились, что спали в пушке, не чистили ее, и она покрылась двенадцатислойной ржавчиной. Алмамбет приказал пушкарям:
— Возьмите, лентяи, сухого песку, возьмите скребки, вычистите пушку!
Но пушкари в ответ рассмеялись:
— Разве пришел враг? Разве нет мира на земле?
Так рассмеявшись, перевернулись пушкари на другой бок в медном горле Абзели.
Алмамбет, рассерженный, пришел к Манасу и сказал:
— Хан Манас! Я избрал удел быть твоим братом, мне, бездомному, выпал счастливый жребий стать сыном твоего народа, и хочу я поговорить о киргизском войске. Это не войско, если пушкари превращают свою пушку в грязную юрту и спят в ней. Это не войско, если бойцы подчиняются не начальникам, а ханам и старейшинам родов. Каждый воин, будь он знатный, будь он простой, должен знать своего начальника, а начальником должен быть не самый родовитый, а самый опытный и отважный!
Манас, выслушав Алмамбета, позвал на совет Кошоя и Бакая, и они сказали:
— Алмамбет говорит как верный сын народа. Он самый опытный из опытных. Пусть он станет ханом киргизского войска!
Манас принял слова мудрейших из мудрых, и вот Алмамбет, хан войска, приступил к великим переменам. Он приказал ученым писцам подсчитать и записать в книги всех достойных заняться делом битвы, и оказалось, что число воинов Манаса составляет триста тысяч богатырей. Разбил Алмамбет эту грозную силу на тридцать тюменей, по десять тысяч в каждом, и над тюменями поставил начальниками самых смелых и опытных богатырей, не считаясь с их родовитостью, не обращая внимания на их знатность. В широкой долине собралось несметное войско. Алмамбет выделил секирщиков и поставил их отдельно, выделил меченосцев и поставил их отдельно, выделил копьеносцев, и лучников, и сабельщиков, и даже триста стреляющих из ружей, захваченных у воинов Конурбая, и даже пушкарей, и всех поставил отдельно, по роду оружия. Затем выделил Алмамбет и поставил отдельно знаменосца, и все увидели, что войско у киргизов могучее, а порядок стройный, и все стали хвалить китайского исполина. Как некогда свою чернокостную рать, разбил Алмамбет киргизские Тюмени на тысячи, сотни, десятки, и опять получилось, что тысяцкие, сотские и десятские были менее родовиты, чем их бойцы. Каждый хан был зачислен в десяток, и даже Манас попал в десяток Урбю Безродного, друга Алмамбета.
— Ну, — говорили ханы, — теперь Алмамбет, пропади он пропадом, не даст нам житья! Для чего нам эти китайские выдумки? Разве плохо воевали мы раньше? Где это видано, чтобы почтенный хан или бек служил рядовым бойцом в десятке, над которым поставлен джигит, бедный годами, скотом и родовитостью?
А богатырь Алмамбет собрал всех тысяцких, сотских и десятских и сказал им:
— Знайте, будет еще проверка войска. Если недосчитаетесь вы хотя бы одного бойца, предам вас смерти, невзирая на сан. Таково слово хана войска, и оно говорится однажды и навеки.
— Вот напасть! — волновались юные воины. — За какие грехи терпим горе от китайца?'
Однако большинство безропотно исполняло все приказы Алмамбета, упражняясь в науке битвы, ибо сам Великодушный Манас подчинялся Алмамбету, как простой боец.
С честью и усердием нес воинскую службу и богатырь Чубак, назначенный тысяцким. Он видел, что перемены в войске, производимые Алмамбетом, ведут к благу и величию киргизов, но неприязнь к Алмамбету не гасла от этого, а разгоралась, ибо не было в его душе веры к пришлому китайцу и в деяниях хана войска подозревал он хитро скрытое коварство. Так было до того дня, когда гнев Чубака, пламенея, вырвался наружу.
Однажды, измученные трудными упражнениями, воины легли на отдых. Солнце медленно заходило за темно-зеленый край земли. Вдруг со стороны, противоположной заходу солнца, показались два всадника. Так как солнце не мешало на них смотреть, то в одном из всадников сразу узнали богатыря Кокчо. Он не упражнялся в науке боя, ибо следил за тем, чтобы воины дома Чингиза не нарушали покоя таласской земли. Когда всадники приблизились, войско увидело, что спутником Кокчо был человек еще не старый, но с изнуренным лицом, одетый в рубище и отмеченный Чингизовым клеймом раба.
Кокчо подъехал к Манасу, окруженному сорока богатырями, и сказал:
— Хан Манас и все богатыри! Послушайте слова этого человека. Он киргиз из числа рабов сорокаханного Китая.
Незнакомец, услышав имя Манаса, помолодел от радости и воскликнул:
— Блажен час и день, когда я увидел льва киргизов! Вижу я и Алмамбета. Узнаешь ли ты меня, хан Цветущей Страны? Я был одним из твоих воинов, когда ты поднял восстание черной кости. Чудом я спасся и решил найти приют на земле отцов, чтобы вечная радость стерла клеймо рабства с моего лба. Долго я шел, но все же достиг Таласа. Слушай же, хан Манас: великое бедствие грозит киргизам. С того дня, как Алмамбет покинул родину, стал Широкосапогий Конурбай собирать большое войско в поход на киргизов. Сорок ханов Китая во всем послушны Широкосапогому. Слыхал я, что войско разделено на две части, и в каждой из них десять раз по сто тысяч воинов, и одна из этих двух частей держится про запас, а другая готова к походу. Говорят, что похваляется Конурбай: буду, мол, гнать киргизов до самой Мекки, если не сдадутся в рабство дому Чингиза. Так я слышал, и таково мое слово к тебе, хан Манас Великодушный!
И вот, едва замолк этот человек, вырвался наружу гнев Чубака, долго кипевший в его груди и готовый ее разорвать. Он обнажил свой меч и бросился к Алмамбету, крикнув:
— А, проклятый китаец! Теперь я разгадал тебя, сын свиньи! Железная Столица — твоя опора! Конурбай — твой хозяин! Предательство и измена. — твое ремесло! Сам ты — пес! Почему ты молчал, почему ты скрыл от нас, что Конурбай готовит несметное войско к походу на киргизов? Скажешь: «Я не знал»? Врешь, ты знал, ты подослан к нам Конурбаем! Слушали мы твои сказки: Берюкез, мол, убил твоих родителей, Конурбай, мол, твой исконный недруг и обидчик. Если так, почему же ты не просил у нас войска, чтобы отомстить Конурбаю? Ты изменник, а может быть, и трус, а если ты не трус — защищайся!
С этими словами Чубак напал на противника. Китайский витязь, который не взвидел света от оскорблений Чубака, тоже вынул меч из ножен, и синие полосы стали пересеклись, сверкая смертью. Тут Манас закричал голосом грома:
— Чубак, остановись! Алмамбет, прости его!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Голос Манаса был таков, что никто из киргизов не мог его ослушаться. Противники, тяжело дыша, опустили свои мечи. Манас заговорил голосом разума:
— Чубак, Алмамбет! Два близнеца по духу, двойники по храбрости! Оба вы моя опора и моя крепость. Почему же моя опора возненавидела мою крепость? Почему ты, Чубак, оскорбляешь Алмамбета, хана войска, названого моего брата, приемного сына моего народа? Стыдись, Чубак, своих глупых и дурных слов!
Но противники, слушая Манаса, не видели его, ибо Чубак был ослеплен злобой, а Алмамбет — яростью. Душа Алмамбета горела, как на закатном солнце горела его коса. Он сказал:
— Глупец ты, Чубак, крикун ты и пустодум! Для того ли я оставил свой престол в Таш-Копре, чтобы выслушивать твои никчемные упреки? Для того ли покинул я Китай, прекрасную, могущественную мою родину, чтобы ты, Чубак, назвал меня изменником? Разве мне не тяжело, подумай, глупый Чубак! Разве не сжимается моя душа, разве не жжет ее пламя? Разве покинул бы я Китай, если б не преследовали меня ханы во главе с Эсеном и Конурбаем? Разве покинул бы я землю родины, если бы не видел, как жирные ханы порабощают народ, тянут из него десять жил, творя неправду? Разве пришел бы я к вам, если бы не думал отомстить Эсену и Конурбаю за убийство моих драгоценных родителей, за разгром моей чернокостной рати? Ты, Чубак, назвал меня китайцем. Да, я китаец и докажу это, отрезав твой лживый язык! Спрашиваешь, почему я не прошу Манаса, чтобы он пошел в поход на Железную Столицу? Э, пустодум ты, Чубак! Думаешь, сорокаханное грозное, несметнолюдное государство можно взять голой рукой? Глуп ты, Чубак, и не хочу я пачкать свой меч в твоей глупости, которая вместо крови переливается в твоих жилах!
— Ты испугался, беглец! — воскликнул Чубак. — Ты испугался одного меня, а вздумал пугать хваленым своим Китаем целое войско! Все равно придется нам сразиться с воинами сорока ханов, ибо они собрались на нас в поход! Говори же: почему ты не желал битвы с домом Чингиза? Говори, ибо у тебя глаза человека, прячущего правду!
Тут все взглянули в глаза Алмамбету, и показалось всем, даже Манасу, что Чубак не зря рассвирепел, что в глазах китайского витязя нет твердости. Взглянул Алмамбет на Манаса и понял, что даже вера Манаса в него, и та поколебалась. Когда же Манас ласково сказал ему: «Говори, Алмамбет, если Чубак стоит твоих слов», душа Алмамбета не вынесла тяжести, он зарыдал и, облегчив слезами душу, молвил:
— Чубак прав: я скрыл от вас одну истину, скрыл от всех киргизских мужей, доверив ее женщине — жене Манаса. Я дал ей слово, что буду молчать. Пусть накажет меня небо, но я нарушу это слово!
И Алмамбет открыл киргизам предсказание древней китайской книги. Вещие слова звонко упали с его губ в души богатырей, и души охватил трепет.
«Манас будет убит в Железной Столице. Так вот почему Алмамбет не хотел похода против полчищ Конурбая! Он знал, что погибельным будет этот поход для Манаса! Воистину велико благородство Алмамбета!»
Так подумал каждый богатырь, так подумал и Манас, так подумал и упрямый Чубак. Он подошел к Алмамбету пристыженный, упал на колени и сказал:
— Прости меня, Алмамбет! Я поступил, как драчливый пес, лишенный разума. Если подумать, то слова, которыми я тебя оскорбил, — большой срам для меня самого. Вот моя душа, Алмамбет: сделай ее своей жертвой! Вот моя голова: сними ее, глупую, с моих плеч!
Алмамбет взглянул в глаза богатырей и увидел в них любовь, взглянул в глаза Чубака и увидел в них раскаяние. Он поднял Чубака с земли и сказал ему:
— Душа твоя лучше и чище твоих слов. Я прощаю тебя, мой Чубак. Будем братьями. Будем двумя мечами с одной рукоятью. Имя этой рукояти — Манас.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Со мной ли ты, мой народ,
Что слаб и рассеян был?
Со мной ли ты, мой народ,
Что в битвах взлелеян был?
Мужайся, чтоб наш поход
Победой овеян был!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Предсказание древней китайской книги быстро стало известно киргизам.
Сердце народа стеснилось предчувствием горя. Правда, многие джигиты говорили:
— Мы хотели бы погибнуть в цветущие наши годы, лишь бы стать на шесть месяцев ханами в Железной Столице, в этом городе из городов, в этом вместилище силы и власти!
Но мудрые старики качали седыми головами, слушая речи молодежи.
— Если Манас умрет, — говорили старики, — иссякнет сила киргизов, разбредутся племена, брат пойдет на брата, начнутся междоусобицы, ханы будут бороться друг с другом из-за власти, а народ киргизов, эта горсточка на ладони земли, станет дичью ханских охот. Но хотя и страшна битва с полчищами сорока ханов из дома Чингиза, еще страшнее промедление и бездействие, ибо несметная рать Конурбая скоро нагрянет на землю наших отцов. Трудно развязать этот узел. Пусть его развяжет сам Манас!
Киргизский лев уже несколько дней не показывался войску. Душа его была поглощена думой, тайной и высокой, и кто узнает, что пережил этот богатырь, какие терзания разрывали на части эту великую душу, которая была шире вселенной или, по крайней мере, ей равна! Но день кончается ночью, а дума — решением.
Манас приказал наконец созвать богатырей и обратился к ним с такой речью:
— Дети мои, если подумать, выбора у нас нет. Конурбай готовится разгромить наше войско и снова сделать нас рабами. Не знаю, удастся ли нам победить его здесь, на земле наших отцов. Но если даже удастся, дом Чингиза не успокоится, опять придет к нам с войной. Надо нам разгромить Конурбая на земле Железной Столицы, чтобы все недруги увидели, какова мощь киргизов, и больше не мечтали о наших землях, людях и конях. Вы боитесь за меня, вы боитесь моей смерти, предсказанной в древней китайской книге. Не бойтесь, дети мои! День кончается ночью, а жизнь — смертью! Но после ночи опять наступает день, после смерти опять расцветает жизнь. Пусть я умру — никогда не умрет имя киргиза. Да и каков был бы я, если б меня испугало глупое предсказание, если бы я, жадный к жизни, пренебрег делом народа! А еще вам скажу, дети мои: разве мы не должны помочь благородному Алмамбету, приемному сыну дома киргизов, не должны помочь ему отомстить Конурбаю за страшные обиды? Вот мое решение: объявляю великий поход на дом Чингиза.
Так говорил Манас голосом грома и разума, и слушавшие пришли в удивление и восторг. Воины, приложив сначала правую руку к сердцу, а потом подняв ее к небу, воскликнули, как один человек:
— Да славится имя Манаса Великодушного! Да не будет среди нас трусов и предателей! Да закончится победой великий поход!
Богатыри замолкли, но отзвук их голосов долго еще звенел в ясном воздухе горного утра и, улетая от места сбора, улегся далеко за холмами. Тогда раздалась речь Манаса:
— Здесь ли вы, те, что гнали со мной великана Джолоя? Сюда, ровесники мои, сорок богатырей! Здесь ли вы, те, что пошли со мной в первый мой поход на Железного Стрелка? Сюда, тысяча барсов! Здесь ли вы, те, что завоевали со мной землю предков? Сюда, сто двадцать тысяч смельчаков! Здесь ли вы, те, что пойдут в поход на Конурбая? Сюда, триста тысяч воинов, жаждущих славы! Здесь ли ты, хан войска, благородный богатырь Алмамбет? Объяви проверку наших дружин!
Лицо Алмамбета было смутно. Всю ночь провел он в беседе с киргизом, бежавшим из чужеземной неволи, и сообщил ему собеседник дурные вести. Конурбай захватил в Китае всю власть, он стал истинным ханом ханов, а дряхлый Эсен выпустил из рук поводья власти. Конурбай, готовя и снаряжая войско в поход на киргизов, обложил китайцев неслыханными поборами — забыли китайцы вкус риса и запах мяса. Таковы были вести, но самой тяжкой из них была та, что свадьбу Бурулчи решено справить после возвращения ее жениха, Конурбая, из похода на киргизов.
Алмамбет был погружен в горькие думы, но внезапный зов Манаса развеял их. Алмамбет объявил проверку войска, но лицо его оставалось сумрачным, и воины трепетали, страшась наказания. Они помнили слово хана войска, сказанное однажды и навеки: начальник, который недосчитается хотя бы одного бойца, будет, невзирая на сан, предан смерти.
Началась проверка. Десятский созывал свой десяток, сотский — свою сотню, тысяцкий — свою тысячу, и все они показывались глазам Алмамбета, и Алмамбет пересчитывал воинов, сверяя свой счет со списком. Так проскакало перед ним триста тысяч воинов без одного десятка, и все воины оказались налицо. Алмамбет обрадовался, смута сошла с его чела, и стал он проверять последний десяток — десяток своего друга Урбю Безродного. Наконец показался Урбю во главе девяти всадников. Алмамбет пришел в бешенство. Он спросил:
— Где же твой десятый воин, мой Урбю? Дай отчет о нем!
Урбю спокойно отвечал:
— Ты поручил мне обучать девятерых, с ними я и явился на твой зов. Больше девяти я не имел никогда. Если же ты из Китая прибыл на мою погибель, так вот я перед тобой стою.
Алмамбет крикнул:
— Ты мне друг, Урбю, но есть нечто более важное, чем дружба: приказ хана войска. Я дал тебе десять бойцов. Ложь не спасет твою нерадивость. Вот палачи: предаю, тебя в их руки.
Тут подбежали к Урбю шесть палачей. Воины необозримой трехсоттысячной рати потупили глаза, чтобы не видеть смерти всеми любимого и почитаемого Урбю. Не мог глядеть на него и Алмамбет, думая:
«Для того ли я спас тебя, беднягу, от смерти, когда впервые прибыл к Манасу, чтобы предать тебя позорной казни! Но что мне делать, лучший мой друг Урбю, если приказ хана войска важнее дружбы?»
Между тем к несчастному Урбю подошел уже мулла, чтобы проводить его в последний путь, уже приказал ученый мулла снять с преступника одежду, чтобы кровь не запятнала ее, уже над головой Урбю сверкнуло шесть топоров, как вдруг из войска вырвался богатырь Серек, прозванный Быстроумным.
— Эй, Алмамбет! — крикнул он. — Может быть, в десяток Урбю вошел хан Манас? Проверь-ка свои ученые списки!
Алмамбет, не зная, верить ли еще своему счастью и счастью Урбю, быстро заглянул в список. Серек был прав: в десятке Урбю значился Манас!
Узнав об этом, воины бросились к Урбю, обнимая и целуя его, а потом расхохотались так, что их смех потряс долины и горы. Оглушительный смех богатырского войска вырывал камни из земли, а когда расхохотался Манас, он, который так долго не понимал смеха смеющихся, когда расхохотался киргизский лев, начался в горах обвал, и дикие звери заметались в испуге в горных впадинах.
Успокоившись, Манас воскликнул:
— Будь ты проклят, Урбю! Ты не мог вспомнить о таком незначительном бойце, как я! Оказывается, я — тобою забытый человек! Мало тебя обезглавить — следовало б тебя за это четвертовать!
Так упрекал Манас богатыря Урбю, но все понимали, что слова Манаса шутливы, что повеселел киргизский вождь, узнав о невиновности Урбю, ибо казнь этого славного воина была бы горем для Манаса. И воины опять расхохотались, еще громче прежнего, и смех этот преобразил лицо таласской земли и замолк только тогда, когда воины увидели, что Алмамбет хочет говорить. И вот, подойдя к Манасу, Алмамбет молвил:
— Перемены в войске закончены. Киргизы теперь готовы к бою с самым грозным врагом. Пора мне стать простым воином, ибо нам теперь нужен не хан войска, а глава похода.
Манас принял слова Алмамбета и обратился к ханам:
— Изберите достойнейшего из вас главой похода.
Ханы испугались того, что выберут одного из них, и молчали. Если бы дело шло о войне с каким-нибудь киргизским родом или соседним племенем, то каждый из них боролся бы за честь сделаться главой похода. Но жестокий дом Чингиза, недавний властитель киргизов, но Китай, странный и неприступный, внушал ханам трепет. Заметив это, Манас сказал:
— Изберем главой похода седовласого Бакая. Он стар, но лоб его без морщин, а щеки без дряблости. Бакай — советчик мой в трудном деле и утешитель в горести.
— Пусть главой похода будет Бакай! — воскликнули все воины, а за ними и обрадованные ханы. — Веди нас, седобородый Бакай! Куда ты, туда и мы.
Людей охватило ликование, а богатырь Алмамбет приблизился к Манасу, чье лицо внезапно стало печальным. Алмамбет понял его печаль и сказал:
— Каныкей остается здесь матерью народа. Надо проститься с ней, выслушать ее мудрое напутствие.
Лицо Манаса сразу прояснилось, он улыбнулся открыто и светло. Улыбнулись и сорок львов, слышавшие эти слова. Решил Манас, оставив войско в долине, помчаться вместе с Алмамбетом, во главе сорока, к юрте Каныкей, чтобы выслушать прощальное благопожелание жены. Решение это обрадовало Алмамбета, ибо душу его терзало то слово, которое он дал умнице Каныкей и которое так быстро нарушил.
Каныкей в это время собрала в ханской юрте всех сорок своих подруг. Она знала, что Алмамбет нарушил данное ей слово, но не сердилась на китайского витязя.
«Он дал мне, — думала она, — слово странника, а странник не волен в своем слове, ибо он принадлежит дому, приютившему его!»
Каныкей понимала, что выбора нет у киргизов, что должен Манас идти в поход на Конурбая. Жаждала она только одного: чтобы не сделался Манас ханом Железной Столицы, чтобы не сидел он в этом проклятом городе целых шесть месяцев на престоле. Жаждала она, чтобы он, победив Конурбая, сразу вернулся в Талас. А если говорить правду, то еще жаждала она того, чтобы к возвращению Манаса у нее родился сын. А если говорить всю правду, то сейчас более всего жаждала она того, чтобы Манас перед походом заехал к ней проститься. Такой же жаждой томились и ее подруги, жены сорока Манасовых львов, и, занятые своей женской работой, с нетерпением ожидали они стука звонких копыт и облаков пыли.
Каныкей не выдержала и сказала:
— Выйдемте, подруги, на дорогу встречать воинов. Не может быть, чтобы наши мужья отправились в такой дальний и трудный поход, не заехав к нам.
Каныкей и сорок ее подруг, сияя красотой, вышли на дорогу и сразу увидели своих мужей. Как проворные серны, гибкие и легкие, игривые и грустные, быстро и ловко ступая, приняли молодые женщины поводья богатырских коней, привязали коней к железным кольям сильными и нежными руками и пригласили супругов своих в юрту ханши. Там воинов ожидало вкусное угощение: мясо белой кобылы и крепкий кумыс. И когда мужчины испробовали вдоволь и того и другого, Каныкей сказала:
— Муж мой Манас! Ты ничего не сказал мне о готовящемся великом походе, но я не в обиде на тебя: такова судьба жены вождя. Брат мой Алмамбет! Вы нарушили данное мне слово, но я не сержусь на вас, ибо вы избрали удел скитальца. Воины дома киргизов! Задумали вы поход на дом Чингиза, и кто знает, вернетесь ли вы к нам живыми. Но мы, женщины, умеем не только плакать. Мы знаем, что в Китае жарко летом, вот и сшили мы всем воинам легкие колпаки. В Китае холодно зимой, вот и сшили мы всем воинам шапки-ушанки. Сшили мы, молодые и пожилые, девушки и старухи, панцири-чопкуты из драгоценного сукна; в каждом чопкуте — шестьдесят стрел. Если враг заденет вас копьем, вылетят из чопкута стрелы и поразят врага, и скажет киргиз: «Оказывается, и швея помогает воевать». Приготовили мы вам всяких снадобий и лекарств, ибо немало ран придется вам исцелять в пламени боя… Муж мой Манас! Китай, с которым ты хочешь воевать, — могущественная держава. Народ его бесстрашен, сердце китайца — сердце льва. Труден будет твой поход, но ты победишь не тогда, когда разгромишь рать Конурбая, а тогда, когда откажешься от престола Железной Столицы. Помни, Манас, муж мой: сила вьюги живет в стуже, сила ветра живет в порыве, сила скота живет в приплоде, сила жены живет в муже, сила отца живет в сыне, а сила вождя живет в народе! Поэтому пусть единственным твоим благом будет благо народа, а все прочие блага — золото Чингизова престола, великолепие Чингизова дворца, власть хана ханов — да будут тобой презрены!
Так говорила Каныкей, и Манас снова, как в первый день встречи с ней, поразился ее уму и прозорливости. Когда воины стали прощаться со своими женами, Каныкей отозвала Манаса в сторону и призналась ему:
— Возможно, что ветвь оденется листвой. Возможно, что во мне живет ребенок. Если родится сын, как назвать его?
Манас, осчастливленный этой вестью, сказал:
— Назови моего сына Семетеем. Это имя предсказано в древней книге.
Тут Каныкей заметила, что все воины разговаривают с женами, один лишь Алмамбет стоит в одиночестве. Ей стало жаль его, и она молвила:
— Брат мой Алмамбет! Не выбрать ли ван перед походом жену из киргизских красавиц?
— Нет, госпожа, — сказал Алмамбет, — я уже выбрал себе жену из китайских красавиц, и никто не заменит мне моей Бурулчи. Прощайте, госпожа моя, ждите нас через шесть месяцев в Таласе.
Так простились богатыри с милыми женами и поскакали к войску.
Увидев Манаса, Бакай приказал поднять знамя. Войско двинулось в поход. Впереди скакал знаменосец, за ним — Бакай, за ним — Манас, Алмамбет и сорок львов, а за ними — тридцать тюменей смельчаков: секирщики, сабельщики, лучники, меченосцы, копьеносцы, пушкари, а по бокам — барабанщики, трубачи и певцы. А вдали, на холмах, стояли женщины, старики и дети, глядели на воинов из-под ладони, чтобы не мешало солнце, и думали:
«Вернется ли брат к сестре, муж — к жене, отец — к ребенку, сын — к матери?>
Плачьте, женщины, ибо ваша сила в слезе! Но сила мужчины — в воинской чести, а сила чести — в родной земле.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀