Манас великодушный

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Разведка ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Враги не встретили киргизскую рать, когда она после месячного пути вступила в пределы Китая. Киргизы шли без остановок. Кони качались от усталости. Всадники были до того обессилены, что привязывали друг друга к седлам, чтобы не упасть. Видения бесконечной пустыни, знойные марева одурманивали воинов. Они слышали, что есть в Китае, помимо сорока человеческих ханств, державы медведей, лисиц, архаров, змей, барсуков, и казалось им, что подданные этих звериных царств, невидимые, сопровождают их в пути с какой-то коварной целью, еще непонятной. Людей на дорогах не было, но всюду был рассыпан пепел от костров и трубок, всюду валялись стрелы от луков. Из-за каменистых засад мерещились им глаза тигров с разумным, человеческим взглядом. Драконы, чудилось, притягивали их к себе в пасть протяжным, леденящим душу дыханием.

Тревога охватила киргизское войско. Начался ропот. Даже испытанные в битвах воины говорили:

— Тридцать дней и ночей мучаемся мы, не зная сна, не ведая отдыха, а все еще находимся на краю Китая. Где же пресловутые дворцы и многоярусные дома, и улицы, кишащие людьми, и сады, и храмы? Одну пустыню мы видим, одну пустыню, где никогда не спадает жара, где высохли реки, где кони тонут и задыхаются в песке, где камни в дырах, как черепа, где, кроме отзвука собственных наших голосов, не слыхать человеческой речи!

Ропот, как волна, добежал до слуха Манаса. Он спросил Алмамбета:

— Где люди сорока ханств? Где города сорока ханств?

Алмамбет с горечью усмехнулся:

— Говорил же я вам всем: не таков китайский народ, чтобы его было легко победить. Говорил, хотя вы не верили мне: китайская держава не такова, чтобы ее легко было завоевать. Настоящая китайская страна, обитель богатства и чудес, откроется нам после трехмесячного пути, а до тех пор мы будем идти окраинными владениями, непроходимыми горами, знойными пустынями, где нет ни городов, ни улиц, кишащих людьми, только сторожевые крепости встанут на нашей дороге. Ты вопрошаешь, хан Манас: «Где войска сорока ханств?» Вот мой ответ: не знаю, где войска, а знаю, что их отсутствие — одна из хитростей коварного Конурбая!

— Я выслушал твой ответ, богатырь, — сказал Манас. — А какова будет твоя мудрость?

Алмамбет, подумав, сказал:

— Семидневный путь лежит до крепости великанши Канышай, охранительницы границ сорокаханной державы. Нужно послать искусных разведчиков, чтобы они пробрались в ее крепость и выведали, каковы намерения вражеских войск.

Мудрость Алмамбета ободрила главу похода Бакая, слышавшего этот разговор. И так как перед воинами внезапно открылась река, чей берег порос хотя и не очень обильной, но сочной травой, Бакай приказал:

— Здесь будет привал.

Приказ был встречен с восторгом. Измученные воины верхом на измученных конях бросались в реку, и вода освежала и коня и всадника. На третий день привала кони начали жиреть, а воины — скучать. Заметив это, Бакай приказал ударить в барабан. Сразу стих человеческий шум, а вслед за ним стихло ржание лошадей. Бакай кликнул клич:

— Настало для одного из нас время сесть на коня: настало время для разведки. Здесь все прославленные богатыри, все родовитые ханы и беки. Кто же отправится в разведку?

Трижды повторил Бакай свой клич, но охотников не нашлось. Важные господа робко жались друг к другу. Бог с ними, с важными господами, ибо так уже заведено: чем родовитей, тем трусливей! Но почему же не принял клич Бакая ни один из сорока богатырей? Страшил их Китай, страшила эта колдовская, непонятная держава, и только самый юный из сорока львов не убоялся, подошел к Бакаю и сказал:

— Я отправлюсь в разведку!

Этим юным богатырем был Сыргак, не раз восхищавший киргизов своей отвагой. Он и сейчас обрадовал воинов, но Бакай покачал головой:

— Дитя мое, смелый Сыргак, ты молод и неопытен, ты не знаешь китайской речи. Решение твое безрассудно!

Опять оказалось войско в трудном положении, опять все стали думать вслух, указывая друг на друга, кого бы послать в разведку, пока не сказал свое слово Манас:

— Сыргак будет младшим разведчиком, а старшим — Алмамбет. Он вырос в Китае, он знает высоты и низины китайской земли, он вкусил сладость и горечь здешней жизни… Согласен ты, брат мой Алмамбет, идти в разведку?

Хотя Алмамбет был царевичем, а Сыргак — простым воином, не поглядел Алмамбет на свою знатность и на неродовитость Сыргака и сразу же принял слова Манаса. Было решено, что войско будет ждать возвращения разведчиков на берегу реки…

Пусть кони жиреют, а воины скучают, охладев к играм и забавам и желая битвы, а мы последуем за разведчиками.

Они поскакали на восток, по знойной степи и горным ущельям, и вскоре достигли места, в котором пересекалось девяносто путей, а река разделялась на девять потоков, с влажным шумом сливавшихся у подножия густых деревьев, обугленных грозой.

«Неужели все эти девяносто путей ведут в Железную Столицу?» — подумал Сыргак и вдруг услышал рев, не похожий ни на один звериный голос.

Сыргак оглянулся направо и увидел дракона: чудовище, извиваясь, ползло прямо к нему. В ужасе посмотрел Сыргак налево и увидел тигров, готовых, казалось, разорвать его. Тогда посмотрел Сыргак на Алмамбета и увидел, что лицо китайца спокойно. Подозрения вкрались в душу Сыргака:

«Алмамбет завлек меня сюда, чтобы погубить. Он предатель, но я опережу его подлый замысел!»

Так подумав, Сыргак, скакавший за Алмамбетом, внезапно приневолил своего вороного коня стать ногами на круп Гнедого. Алмамбет с удивлением обернулся, взглянул на Сыргака и понял все. Прежняя горечь вошла в его сердце. Ничего не сказав Сыргаку, он вынул мешочек со снадобьем и стал им бить по седлу, произнося заклинание на странном языке. Услыхав заклинание, дракон и тигры заметались в испуге и мгновенно скрылись. Пораженный чудом, Сыргак долго не мог опомниться. Ему стало стыдно своих подозрений.

«Оказывается, — подумал он, — Алмамбет действительно один из великих богатырей этого мира. Он действительно знает китайские волшебства. Он действительно царевич, а не наемный слуга, подосланный врагом. Он действительно опора киргизов. Я недостоин скакать следом за ним, если заподозрил его в дурных делах!»

И неожиданно для самого себя Сыргак сказал громко:

— Прости меня, богатырь Алмамбет! Будь мне старшим братом и другом!

Алмамбет отвечал:

— Я буду оберегать тебя, как старший брат. Предстоит нам, благородный Сыргак, трудное дело. Видишь вершину горы, кривую, как рог? Это вершина горы Ит-Олбес. До нее два дня пути. За ней ты увидишь острия зубцов, пронзающие небо. Это крепость великанши Канышай, повелительницы монголов. Нам нужно пробраться в крепость. Помни, Сыргак: хотя Канышай женщина и число ее лет не очень велико, она хитра, и победа над ней — богатырский подвиг. Приготовь же сердце свое к подвигу!

Сыргак увидел, что Алмамбет не сердится на него, и повеселел. Богатыри, довольные друг другом, помчались, как две стрелы, пущенные из одного лука, и через два дня достигли крепости великанши Канышай. Грозные часовые стояли на страже, а из крепости доносились песни, крики и веселая брань.

Алмамбет и Сыргак спрятались в небольшой луговине против крепости, на берегу ручейка, бежавшего из-под корней широкоствольного тополя. Всадники напились воды, удивляясь ее сладкому вкусу.

Вдруг из главных ворот крепости вышел человек, нагруженный тридцатью чаначами из козьих шкур. Правое ухо у него было длинное, как у осла. Он направлялся, этот Ослоухий, прямо к тополю, за которым притаились Алмамбет и Сыргак.

— Это водонос, — прошептал Алмамбет, — я слыхал о нем. Его зовут Ослоухий Силач. Сейчас ты увидишь, какова его сила. Помоги мне, Сыргак, с ним справиться!

Водонос тяжело сел на берег и стал погружать в ручей свои огромные козьи шкуры, бормоча:

— Теки, теки, сладкая вода, тебя жаждут чрева знатных и родовитых!

Наполнив до краев ручейковой водой все тридцать чаначей, Ослоухий встал, легко взвалил их на свои трехсаженные плечи и, напевая, двинулся в обратный путь. Неожиданно перед ним вырос Сыргак. Ослоухий, увидев киргизского воина, крикнул: «Ах ты, жадноглазый, тонкостанный!» — и бросил в него все свои тридцать чаначей сразу. Тридцать смертей сделали бы Сыргака своей жертвой, не будь он так ловок: он увернулся, упав на землю, и снова вырос перед Ослоухим, но уже с обнаженным мечом. Не успел Ослоухий вскрикнуть, как его голова оторвалась от плеч, залив кровью острие киргизского меча, упала в траву, и нельзя было понять по раскрытым губам, какое слово хотел крикнуть Ослоухий.

— Я не ошибся в тебе, Сыргак, — похвалил Алмамбет юного богатыря, — ты воистину силен и храбр. Постереги наших коней, пока я не вернусь из крепости великанши.

Алмамбет снял с убитого водоноса одежду, облачился в нее, взвалил на себя тридцать чаначей с водой и направился к главным воротам. Стража пропустила водоноса, и он увидел, что двор крепости битком набит людьми, занятыми пиром. Алмамбет вспомнил, что сейчас месяц Чаган, первый месяц весны, месяц праздников и веселий. Воины великанши Канышай, мужчины и женщины, веселились вторую неделю. Среди них уже давно не было трезвых.

Заметив Алмамбета, один из воинов крикнул:

— Га! Он вышел с ослиным ухом, а вернулся с человеческим!

Второй воин поправил его, с трудом ворочая заплетающимся языком:

— Это другой водонос, пьяная ты голова! Тот водонос был мужчина, а этот — женщина. Хмель отнял у тебя весь твой разум!

Но соседкой этих пьяниц была женщина-воин. Она воскликнула, провожая Алмамбета хмельными глазами:

— Оба вы пьяные дураки! Разве вы не видите, что этот водонос — красивый и статный джигит! Каким он вышел, таким и вернулся!

Между тем Алмамбет быстро и легко двигался по рядам пирующих, не чувствуя, казалось, тяжести тридцати чаначей. Речь его была острой, а лицо приятным, и гости, у которых горело во рту от выпитого арака^[10], охотно беседовали с молодым водоносом и пили его сладкую воду. Алмамбет в оба уха ловил их речи, и вот какие слова он услышал:

— Хороша вода у этого джигита!

— Говорят, в Таласе еще слаще!

— Скоро мы будем в Таласе!

— Какое там «скоро», если Конурбай до сих пор сидит в Железной Столице!

— Вчера прибежали в испуге дракон и тигр, охранители державы. Как видно, киргизы уже вступили на землю сорока ханств.

— Где же Конурбай? Наша великанша истерзала душу свою в ожидании вестей от Широкосапогого!

Такие речи повторялись в каждом ряду пирующих, и Алмамбет пресытился ими. Он понял, что великанше Канышай неизвестны намерения Конурбая, и теперь он думал о том, как бы незаметно выйти из крепости. Он встречался с великаншей во дворце Сына Неба, поэтому он двигался так, чтобы она не видела его лица, не узнала его, и движение его походило на пляску. Гости, в особенности женщины, замерли, завороженные красотой водоноса и его ловкой пляской. Канышай, сидевшая на своем престоле на другом конце крепостного двора, как раз против главных ворот, изо всех сил старалась разглядеть лицо водоноса. Даже сидя, была она ростом с высокую стену, и зубцы стены казались гребнем в ее волосах, выскочившим оттого, что она часто поворачивала свою огромную голову, следя за пляшущим джигитом.

«Кто этот красивый водонос? — думала повелительница монголов. — Как он важен и ловок, игрив и благопристоен! Откуда он появился в моей крепости?»

Сжигаемая огнем любопытства, Канышай встала с места и двумя исполинскими шагами подошла к Алмамбету. Он с достоинством низко поклонился ей и попятился к выходу, не выпрямляя спины. Но великанша толстыми пальцами приподняла его подбородок и наклонилась, чтобы взглянуть ему в глаза.

Алмамбет, притворяясь, что продолжает плясать, отскочил от нее и двумя плавными кругами приблизился к выходу. Но Канышай уже узнала его. Ярость, заклокотавшая в ее груди, вырвалась из ее уст такими словами:

— Воины, обнажите мечи! Этот водонос не кто иной, как переметчик Алмамбет. Он слуга Манаса!

Из ее рта длиною в целую сажень выскочило тридцать мышей, которые питались крошками еды на ее губах.

— Обезглавьте Алмамбета! — приказала она.

Но недаром был месяц Чаган: из всех слов Канышай пьяные гости поняли только то, что надо обнажить мечи. Началась битва. Вскоре алая кровь потекла по каменным плитам. Слышались жалкие стоны умирающих, которых топтали обреченные на смерть. Одни лежали бездыханные, с недопитыми чарами, другие свалились вверх тормашками, те воинственно ревели, те дрожали от непонятного холода, иные сбились в кучи и раскрывшиеся их раны кровоточили, а иные были до того пьяны, что сами бросались на острия мечей и падали мертвыми, бессмысленно улыбаясь.

Канышай с тревогой и ужасом смотрела на самоуничтожение своего войска. Одна надежда сверкнула в ее отчаявшейся душе. Был среди ее воинов великан, по имени Громадной Брюхо. Его трудно было напоить — таким ненасытным было его чрево.

Канышай крикнула:

— Громадное Брюхо! Слышишь ли ты меня? Убей водоноса: это Алмамбет!

Этот крик заставил Громадное Брюхо разом отрезветь. Он приподнялся на пальцах кривых ног и, пошатываясь и переступая через трупы знатных людей, топча трупы черни, двинулся к Алмамбету. Вдруг в руках у Алмамбета блеснула сабля. (И не пытайтесь угадать, как он спрятал ее в одеждах водоноса!) И сабля пронзила великана в то самое место, которое дало ему имя. Громадное Брюхо не успел и вздоха издать, как уже рукоять сабли коснулась его живота, а маленький кончик острия выглянул из поясницы, ибо ширина тела великана равнялась длине сабли Алмамбета.

Водонос быстрым рывком выдернул лезвие, и Громадное Брюхо рухнул, придавив двенадцать своих мертвых соратников. Алмамбет, окрыленный удачей, решил теперь покончить с Канышай, но великанша мощной рукой раздвинула крепостные стены и скрылась за ними. Стены сдвинулись вновь. Пришлось Алмамбету выйти через главные ворота. Никто не остановил его: стража давно разбежалась.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Родные места ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Держа в поводу двух коней, озираясь, не веря даже земле, по которой он ступал, Сыргак направлялся к воротам крепости. Увидев Алмамбета, идущего с обнаженной саблей и чаначом на плечах, он воскликнул:

— Опять колдовство в этом трижды проклятом царстве! — Внезапно исчезла крепостная стена, потом воздвиглась вновь, и появилась женщина-великанша. Она села на коня, стоявшего на приколе. Придавленный тяжестью этой великанши, конь сначала согнул свои ноги, как собака, потом взвился и полетел быстрее птицы. Что это за новое чудо, скажи мне, Алмамбет!

Китайский исполин в коротких словах, без похвальбы, рассказал о том, что произошло в крепости.

«Вот каковы истинные богатыри! — подумал Сыргак. — Совершив неслыханные подвиги, они говорят о них, как о ничтожном деле. Оказывается, богатырь не может быть хвастуном!»

Так решив, юный Сыргак сказал:

— Не надо медлить! Догоним великаншу и убьем ее. Если не убьем ее, убьют нас!

Алмамбет, вложив саблю в ножны и сбросив на землю чанач, ответил:

— Побереги, мой леопард, свою прыть. Канышай поскакала в Железную Столицу. Мы последуем за ней, чтобы разузнать намерения Конурбая. Ты опасаешься: Канышай расскажет о нас и мы станем дичью Конурбаевых ловчих? А что ты скажешь, увидев вот это?

Алмамбет развязал чанач, и в этой козьей шкуре оказалась не вода, а богатая одежда. Алмамбет выбрал халат, шаровары и кушак попышнее, надел их и преобразился: вместо бедного водоноса перед Сыргаком стоял полухан из дома Чингиза. В чаначе нашлась и коса, отрезанная у одного из воинов великанши. Алмамбет искусно прикрепил косу к голове Сыргака, помог ему облачиться в китайские одежды, а потом сказал:

— Погляди на себя в ручей.

Сыргак подошел к ручью и обомлел: из прозрачной воды глядел на него знакомыми киргизскими глазами незнакомый дружинник Конурбая!

— Кто запретит полухану въехать в Железную Столицу вместе с верным своим дружинником в праздничный месяц Чаган?

Так сказал Алмамбет, и Сыргак звонко рассмеялся, восхищенный его хитростью: сражаясь в крепости против целого войска, не забыл захватить он вражеские одежды. Ну и ловок же Алмамбет! Воистину ум его — находка для киргизов!

Так думал Сыргак, скача вслед за Алмамбетом. Думал он и о том, что недостойно вели себя иные из киргизов, оскорбляя Алмамбета бранными словами. Стыд за товарищей и любовь к Алмамбету, соединяясь, взволновали юную душу Сыргака. Он быстро и ласково взглянул на лицо своего спутника и увидел, что оно смутно и мокро от слез.

«Что с тобой, Алмамбет?» — хотел было спросить Сыргак, как вдруг рванулся гнедой конь Алмамбета и помчался так быстро, что вороной конь Сыргака сразу отстал от него на расстояние вытянутого аркана.

Отчего же рванулся Гнедой, отчего заржал он радостным ржанием? Узнал Гнедой траву, которую он рвал, узнал Гнедой луга, на которых резвился, узнал Гнедой землю, которая бежала под его ногами, землю Цветущего Ханства, землю Таш-Копре, отчизны Алмамбета. Вот и заметался Гнедой, то скача как безумный, то замирая от счастья, вбирая расширившимися ноздрями запах своего детства, запах дикой воли и китайской травы.

Но вдруг увидел Сыргак, что Гнедой на всем скаку внезапно остановился у одинокого тополя и Алмамбет, быстро спешившись, обнял это дерево, как друга, целуя кору. Сыргак, достигнув тополя, спешился и стал гладить Алмамбета по золотой косе, ни о чем не спрашивая, ибо горе не любит суетных вопросов.

— Здесь я похоронил своего наставника Маджика, — сказал Алмамбет. — Последним его словом было слово «Манас», и я вырезал это имя на коре.

Сыргак понял, почему Алмамбет поцеловал кору тополя, и сам приложился устами к этим китайским буквам, изображавшим имя киргизского льва.

— Сыргак! Мы вступили на землю первых моих видений, постоянных моих воспоминаний, на землю, в которой вечным сном спят госпожа моя мать Алтынай и господин мой отец Азиз-хан. Сядем, Сыргак, на коней: сейчас ты увидишь дворец ханства, прозванного Цветущим и Справедливым.

Больше ничего не сказал Алмамбет, ибо слезы мешали ему говорить, и воины в грустном молчании поскакали ко дворцу. То, что увидел Алмамбет по пути, разрывало ему сердце. Город был мертв. Голос мужчины, песня женщины, плач ребенка покинули хижины. В каналах, которые прорыл Алмамбет, не было воды, пашни высохли и поросли сорной травой. Повсюду валялись куски щебня, смешанного с давно остывшей золой.

Наконец всадники вступили в ханский сад. Высокие ивы, соединив свои ветви, плакали, как вдовы. Травы погасли, ореховые деревья были вырублены. Цветы сладко умирали на запущенных дорожках. Было понятно, что такие дорожки могут привести только к развалинам. И действительно, дворец Азиз-хана был разрушен.

Сыргак взглянул на Алмамбета и понял, что он подобен воину, который ранен, но боли не чувствует, ибо чересчур велика эта боль для маленького человеческого сердца. И еще понял Сыргак, что не надо ему искать слов утешения.

Всадники свернули к яшмовому мосту и спустились к обрыву.

— Сейчас ты увидишь исполинскую чинару, — сказал Алмамбет. — Ее посадила госпожа моя мать Алтынай, когда мне исполнилось три года и я впервые покинул отчий дом. Говорила благородная госпожа: «Если расцветет чинара, если поднимется ее ствол выше всех деревьев — расцветет и жизнь моего Алмамбета и будет он более велик, нежели все богатыри Китая». И вот надежды матери сбылись: чинара выросла, стала самым могущественным деревом в саду. Только жизнь Алмамбета не хочет расцвести… Сейчас ты увидишь эту чинару, мой Сыргак.

Всадники поскакали вдоль обрыва, и вскоре перед Сырга-ком возникла чинара. Она была исполином среди деревьев, подобно тому как Алмамбет был исполином среди людей. Но в то время как лицо Алмамбета сияло силой и красотой, чинара была накануне кончины. Ветви ее высохли, а корни сгнили. Ствол побелел, сок жизни вытек из него. Чинара умирала стоя, как богатырь.

— Это моя смерть, — сказал Алмамбет.

— Это твоя жизнь! — воскликнул Сыргак. — Смотри, как молодая поросль бурно пробивается из-под корявых корней! Это продолжается твоя жизнь, твоя кровь, это сын твой расцветает рядом, и не даст он упасть твоему стволу!

Так Сыргак, не ища, нашел слова утешения. Душа Алмамбета ожила. Он спешился и сказал Сыргаку:

— Сойди с коня, поклонись вместе со мной праху моих родителей. Я похоронил их здесь.

Воины поклонились праху чистых душой людей, которых смерть сразила не старостью и медленным недугом, а быстрым ядом и еще более быстрым ударом злодейского меча. Алмамбет хотел помолиться, но вместо молитвы из его уст вырвались такие слова:

— Госпожа моя мать, господин мой отец! Вот вы лежите в земле, на которой некогда вы радовались и горевали. И между вами и мной только та разница, что вы ничего не хотите прибавить к тому, что уже есть на земле, а я хочу прибавить многое. Хочу я прибавить к злу добро, хочу прибавить к печали радость, хочу прибавить к обиде месть. Слышите ли вы сыновний голос? Вас убила рука Берюкеза, а Берюкез — рука проклятого Конурбая, а Конурбай — рука хана ханов, и вот я пришел в Китай с местью, я отомщу нашим убийцам! Так говорю я, Алмамбет, и в знак того, что слова мои правда, что пришел я, как обещал вам, с местью, я выну из могилы самое дорогое из того, чем я владею!

Алмамбет разрыл кинжалом сухую землю и достал волшебный камень джай. Сыргак, потрясенный словами Алмам-бета, посмотрел на маленький, неприглядный круглый камешек.

«Неужели, — подумал он, — вот этот камешек — самое дорогое из того, чем владеет Алмамбет?»

Боясь недоверием своим оскорбить Алмамбета, Сыргак спросил его, потупив глаза:

— В чем волшебная сила этого камня?

— Он превращает лето в зиму, весну — в осень, день — в ночь, вёдро — в ненастье. Я добыл его, будучи шестилетним, у дракона Многоглава, — сказал Алмамбет.

— Испытай при мне силу камня! — воскликнул Сыргак.

— Хорошо, — согласился Алмамбет. — Я это сделаю, когда покинем мы землю моих родителей. Я не хочу тревожить их сон ради одного любопытства.

«Он великий богатырь, — подумал Сыргак, — но у него есть причуды. Он скромен, говоря о своих подвигах, и хвастается каким-то никчемным камнем!»

Алмамбет, простившись с прахом родителей, вскочил на Гнедого. Сел на своего Вороного и Сыргак. Всадники поскакали быстро: Алмамбет хотел поскорее миновать мертвый родной город, чтобы поскорее вернуться и оживить его. На закате дня они оставили за собой землю Таш-Копре, перевалив горный хребет. Ровная степь, как лезвие, заблестела под ногами коней. Эта степь тянулась до высоких гор, за которыми начиналась срединная земля Китая. Посреди степи стоял курган. Ветер прорыл в нем пещеру, которая сейчас казалась глубокой, потому что тени были длинными. Когда воины поравнялись с курганом, они услышали стук копыт. Опытный их слух уловил, что так скакать может конь, задыхающийся от усталости. Упала пыль, ослепительная, полная закатного солнца, и разведчики увидели великаншу Канышай. Конь ее выбился из сил, морда его касалась горячей земли, мыльная пена клубилась и кипела над самым песком. Канышай, простоволосая, легко одетая, без панциря, ибо свою крепость она покинула неожиданно, дышала так тяжело, что ее дыхание можно было принять за ветер.

— Я испробую силу своего меча, — сказал Сыргак. — Позволь мне убить ее!

— Не лучше ли нам испробовать силу волшебного камня? — возразил Алмамбет. — Войдем в эту пещеру.

Сыргак недоумевал, зачем надо входить в пещеру и, войдя, раскрывать переметную суму и, несмотря на сильный зной, облачаться в теплые одежды, сшитые умницей Каныкей для киргизских воинов. Однако Сыргак сделал все это, ибо так сделал Алмамбет. Вынув из чехла неприглядный серый круглый камешек, Алмамбет произнес заклинание:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Подул сразу ветер, посыпал снег. Даже в пещере, даже в теплых одеждах у разведчиков закоченели губы и зуб не попадал на зуб.

Великанша пришла в ужас. Ее тело, одетое легким шелком, покрылось ледяной коркой толщиной в четыре пальца, и шелк вмерз в этот лед. Ее конь упал бездыханный, и сосульки застывшей пены сломались, ударившись о твердый лед, одевший землю. Вслед за конем упала великанша. Алмамбет ударил ее ножнами сабли. Послышался такой звон, будто железо коснулось льда. Алмамбет, дыша на свои руки, чтобы согреть их, произнес заклинание. Снег исчез, ветер затих, лед, шумно ломаясь, превратился в воду. Только обледеневшее тело великанши не растаяло, крепкое, как камень, и доселе существует то место, где лежит она, головой к курганной пещере, посреди ровного, как лезвие, степного пути.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Сейнек и Кукук ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Семь и еще семь раз угасало солнце с того дня, как великанша Канышай превратилась в каменную бабу. На пятнадцатые сутки быстрой езды полухан из дома Чингиза и его дружинник, громко приветствуемые стражей, вступили во Внешний Город. Сыргак без всякого трепета услышал, как за его спиной захлопнулись городские ворота. После испытания волшебной силы камня он уверовал в каждое слово Алмамбета и убил бы всякого, кто стал бы сомневаться в честном могуществе китайского исполина. Не усомнился он в Алмамбете и тогда, когда оказался единственным киргизом в этом огромном чужом городе, кишащем праздничной толпой. Но пошла его голова кругом от всего виденного за последние семь дней пути по срединной земле Китая. Долину, которой они ехали, воистину можно было назвать райской. Яблоки валялись, как сор. Листва курчавилась, как шкурка каракуля. Стволы чинар тянулись вдоль песчаных холмов. А какие существа сбегались к водопою! Корсаки, медведи, куланы, олени, козероги, даже выдры и тигры. Орехи падали с деревьев, наполняя собой речные поймы. Поспев, плавились фисташки, сами собой превращаясь в масло, в то время как абрикосы, созрев, сами превращались в мед. Соловьи так весело щелкали в густых листьях, что поневоле становилось легко на душе. Воистину райской обителью был этот Китай!

Внешний Город совсем ошеломил юного киргизского богатыря. «Стало быть, — думал он, — в Китае столько людей, что земля тесна для их домов и строят они дома в несколько ярусов, чтобы кое-как уместиться на земле!»

Всадники достигли ворот Внутреннего Города, и тут вся эта знать, все эти калдаи в шелковых халатах расступились перед Алмамбетом, крича:

— Дорогу полухану, прибывшему во дворец, чтобы поздравить Сына Неба с праздником Чаган!

Ворота раскрылись, и Сыргак вслед за Алмамбетом въехал во Внутренний Город. Сыргак остолбенел, увидев эти храмы, пагоды, сады, этих нарядных девиц, блестящих, как зеркала, игравших в свои девичьи игры посреди улицы. Глаза у них были как у серны, зубы — цвета ромашки, уста маленькие, как перстни, и алые, как кровь. Но никогда не заглядывался Сыргак на девичью красоту, ибо душа его была сурова. Не бросил он и сейчас ни единого жадного взгляда на этих китаянок, крохотноногих и прекраснолицых.

Девушки, увидев полухана и его красивого дружинника, прервали игры и обступили знатных гостей. Алмамбет ласково поздравил их с праздником, щедро одаряя мелкими подарками. Он запел песню, девушки ее подхватили, и чужие, невнятные слова заставили Сыргака насторожиться. Трепет одиночества охватил его.

«Не смеются ли они надо мной? — подумал он. — Не говорит ли им Алмамбет: веду, мол, простодушного, ничего не подозревающего киргиза к быстрой гибели?»

Сыргак гнал прочь эти унижающие богатырскую душу подозрения, но мука, поселившись в нем, отразилась тоской в его глазах. Девушки пытались заговорить с этим молчаливым джигитом, но Сыргак не отвечал им, ибо не любил попусту болтать с девушками, да и не знал он ни одного слова по-китайски. Он сжал губы, чтобы не выдать себя каким-нибудь киргизским восклицанием. Тогда дочери калдаев с одной стороны, дочери простых людей — с другой стали бросать в него цветами, хватать поводья его коня. Сыргак размахнулся секирой. Девушки, визжа и бранясь, бросились врассыпную.

А в это время Алмамбет успел шепнуть своему спутнику:

— Мы поедем к моей Бурулче. Она поможет нам разгадать тайну Конурбая.

Эти слова вернули Сыргаку прежнее спокойствие: он понял, что Алмамбет — надежный друг. Вернули они Сыргаку и прежний стыд, и он молча поклялся себе:

«Пусть пропадом пропаду я на этом месте, если еще раз заподозрю моего Алмамбета в дурном деле!»

Между тем девушки разделились на две части: одни окружили коня Алмамбета, глядя с веселой нежностью на красивого полухана, а другие бранили Сыргака, боясь все же близко подойти к его коню, и бранились они так:

— Чванный баран! Неотесанный северянин, не знающий обычаев! Деревенщина!

Дочери знатных сердятся на всех языках одинаково… Оставим их, чтобы вернуться к той, которую мы так давно покинули.

Восемнадцати лет еще не было Бурулче, когда Алмамбет видел ее в последний раз, а теперь ей шел двадцать второй год — время, когда счастливицы давно уже баюкают своих детей в нарядных колыбелях, увешанных бубенчиками. Но Бурулча хранила, как талисман, слово вечной верности, данное Алмамбету. Она завязывала свои волосы в тугой узел и жила, не поднимая взгляда ни на одного из джигитов. Некое сияние стояло между всем миром и ее глазами. Этим сиянием была память о светлом лице Алмамбета.

Зная, что Конурбай, торжественно провозглашенный ханом ханов женихом Бурулчи, противен ей, сыновья сорока ханов из дома Чингиза и владык соседних держав сватались к Внучке Неба, но их притязания пресекались ее гневным отказом. Среди женихов были такие, которые должны были унаследовать власть над могучими странами, однако Эсен не принуждал свою дочь выходить замуж. Так он поступал не потому, что не хотел нарушить слово, данное Конурбаю: он нарушил бы его так же легко, как слово, данное Алмамбету. Не хотел Эсен, чтобы выходила Бурулча замуж за иноплеменного царевича, ибо муж Бурулчи должен унаследовать престол Эсена. Другого наследника не было: сын Эсена, Берюкез, был убит Алмамбетом. Вот и боялся Эсен, что на престоле, на котором сидели его предки, будет сидеть чужак. Бурулча могла бы выйти замуж и за хана из дома Чингиза, но ни один из них не казался Эсену достойным сесть на Чингизов престол, кроме двух: Конурбая и хана племени манджу Незкары, богатого годами, силой и военной хитростью. Прежде был Эсен равнодушен к Незкаре, а теперь полюбил его, ибо ненавидел и боялся Конурбая. Видите, до чего дошло дело: хан ханов боялся собственного полководца!

Конурбай теперь был истинным владыкой страны. Давно уже Эсен был дряхл, но еще более был он хитер, а теперь его дряхлость превышала его хитрость. Смерть Берюкеза поразила Эсена в самое сердце. Он понял, что мужчины из его рода не будут больше владыками Китая, и потерял он вкус к жизни. А Конурбай был голоден, он алкал величия и власти, он уже видел себя ханом ханов Китая, и поводья власти оказались в его толстой руке. Он обложил народ тяжкими податями, он отбирал в свое войско весь конский приплод и самых сильных людей из числа возделывателей земли, он держал в черном теле даже ханов, но ханы помнили восстание черной кости и оставались опорой и твердыней Конурбая. Широкосапогий великан готовился к битве с Манасом. Он думал:

«Я одолею Манаса, я возвращу дому Чингиза киргизские земли и киргизских рабов, я вернусь, увенчанный славой победителя, и весь Китай скажет: «Один Конурбай, великий полководец, достоин стать ханом ханов!» И тогда я возьму в жены эту гордячку Бурулчу и сяду на Чингизов престол, и мужчины из моего рода станут властителями Китая».

Не расстраивался Конурбай оттого, что Бурулча смотрит на него с отвращением.

«Она сделает так, — думал он, — как пожелает Эсен, а Эсен пожелает того, чего захочу я!»

Вот почему Конурбай терпеливо ждал столько лет согласия Бурулчи. Он не торопился, ибо не любил Внучку Неба и понимал, что она не сумеет противостать его силе. Однако когда Конурбай через Главного Повара Шийкучу узнал о заветных думах Эсена, узнал о том, что хан ханов взлелеял втайне мысль сделать своим зятем хитрого Незкару, он пришел в сильное волнение.

«Как бы в самом деле проклятый старик не обманул меня! Если Эсен сделает своим зятем Незкару, трудно мне будет воссесть на престол хана ханов!»

Так подумав, Конурбай решил поговорить с Бурулчой, поговорить хитро, задушевно и властно.

Бурулча жила в уединении. У нее не было ни близких слуг, ни советчиков. Одна Бирмискаль, оставленная ей Алмамбетом, сделалась другом ее сердца. В один из тех дней, когда перед самым закатом сильный, но короткий дождь освежает землю и после дождя оказывается, что на ступенях сохнут зеленые листья, опавшие с дерева, Бурулча сидела вдвоем с Бирмискаль. Они сидели там, где нисходили ступени к дорожке сада, а окно было позади них, и в окно прямо с неба отлого вливалась зеленая земля, и если бы они взглянули в окно, то увидели бы, что в том месте, где земля соприкасается с небом, она уже не зеленая, а красная, ибо закат после дождя был обилен красным цветом. Но девушки не глядели в окно, они глядели в противоположную сторону, на дорожку сада, и тихо беседовали.

— Когда я сидела с ним в одном седле, — сказала Бирмискаль, — меня тяготило его молчание. Мне было двенадцать лет, и я не понимала еще, какова глубина его горя. Если же он иногда открывал уста, то делал это лишь для того, чтобы произнести твое имя, дорогая Бурулча!

Бурулча отвечала:

— Милая сестрица, тебе знаком только язык наших уст, а есть еще язык сердца, вещий, правдивый и добрый. На этом языке я все эти годы разлуки разговаривала с Алмамбетом, и он отвечал мне, хотя я не видела его. Но годы идут, и, кроме голоса сердца, хочется слышать голос гортани. Таковы мы, люди: обладая необыкновенным, мы томимся по обычному. Сердце мое жаждет Алмамбета, оно запеклось и потрескалось от жажды…

Так говорила Бурулча, глядя вниз, на дорожку сада, выбегающую из-под ступеней, и ни разу не взглянув назад, в окно. А в окне стоял Алмамбет.

Алмамбет и его спутник без особого труда проникли к женским покоям дворца Эсена. Стража была приставлена ко дворцу больше для почета, чем для охраны Сына Неба, а охранители Бурулчи совсем разленились, не знали, когда день и когда ночь, ибо круглые сутки храпели, сидя верхом на дряхлых конях. Алмамбет, все же опасаясь часовых, решил подъехать к женским покоям не со стороны входа, а со стороны окон, прорубленных в белой высокой стене.

С дрожью в голосе, непонятной Сыргаку, Алмамбет сказал:

— Постереги, мой леопард, наших коней. А я взберусь к этому окну, второму от края стены. Там Бурулча. Если ты заметишь опасность, стукни своим копьем: оно достанет до окна.

Сыргак подумал:

«Он волнуется перед беседой с девушкой, как будто его ждет битва с грозным великаном. Что ж, пусть они встретятся, эти Сейнек и Кукук!»

Сыргак спрятал коней под листвой чинары позади женских покоев, улегся в тени конских ног, а Алмамбет быстро и ловко взобрался по стене к окну. Он увидел Бурулчу, и голова его закружилась. Он хотел крикнуть: «Моя Сейнек!» — и не мог: сильнее языка в гортани был язык его крепко бьющегося сердца. Он хотел крикнуть: «Я здесь, твой Кукук!» — и убил свои слова: к женским покоям приближался его смертельный враг, Широкосапогий Конурбай. Алмамбет пригнул голову и услышал слова Конурбая:

— Привет вам, госпожа Внучка Неба! То, что я сейчас вам скажу, другие не должны знать.

Бирмискаль сказала:

— Я прогуляюсь вокруг наших покоев.

— Обойди их трижды! — сказал Конурбай. И когда Бирмискаль удалилась, он повел такую речь: — Госпоже противен мой вид, но я пришел к ней не для того, чтобы ей понравиться, а потому, что мне дорога судьба дома Чингиза. Алмамбет, которого любит госпожа, пропал без вести. Если госпожа моя хочет, чтобы во главе державы стоял человек сильный и властный, если госпожа моя хочет, чтобы этот человек был рожденным в доме Чингиза, а не пришельцем, чуждым нашим нравам и нашей вере в бурханов^[11], если госпожа моя хочет, чтобы властелин Китая был ее мужем, то вот я — этот человек!

Если б можно было забыть, что глаза Конурбая тусклы, как сумеречный день осени, то лицо его показалось бы приятным; если б можно было забыть, что слова Конурбая напитаны змеиным ядом, то речь его показалась бы разумной. Бурулча не забыла ни того, ни другого. Она гневно воскликнула:

— Первое ваше слово: Алмамбет пропал без вести. Это ложь! Такие, как Алмамбет, не пропадают без вести. Он из числа людей, родившихся для великого дела и людской памяти. Второе ваше слово: я, мол, Конурбай, единственный, достойный стать владыкой страны. Это ложь! Владыкой страны достоин стать один лишь благородный Алмамбет. Третье ваше слово: властелин Китая должен быть мужем Бурулчи. Вот это ваше слово правда: моим мужем будет Алмамбет!

Ответ Бурулчи был подобен воде, пролитой на горячую жаровню. Злоба зашипела в груди тучного, широкосапогого великана. Однако, будучи хитрым, Конурбай потушил свою злобу. Он сказал со спокойствием:

— Пусть Алмамбет жив. Но кто может стать его опорой? Из всех наших соседей один лишь Манас осмеливается спину держать прямо, а голову — гордо. Но разве страшны мне, полководцу неисчислимого, грозного войска, какие-то нищие киргизы, все добро которых составляет скот, для которых юрты служат домами, эти киргизы, простодушные, как дети, не знающие волшебства, эти кочевники, незнакомые с мудростью Китая?

— Все же эти киргизы победили вас, — возразила Бурулча. — Они разгромили ваше миллионное войско у подножия Небесных Гор, и вы бежали от них так быстро, будто земля обжигала вам ступни, а ваше лицо было ступней, не имеющей срама!

— Я тогда еще не был тем Конурбаем, которого сейчас видит перед собой госпожа! — сказал Конурбай, и голос его закипел, как негашеная известь. — Я был тогда всего лишь сыном наместника хана ханов. А теперь в моих руках поводья власти над всем Китаем. Я собрал два войска, и в каждом из них по миллиону силачей. Одно войско уже поскакало по неизвестным тропам к рубежу сорока ханств. Другое поведу я против Манаса. Киргизы уже на нашей земле. Их не более трехсот тысяч. Они посмотрят прямо — и увидят мое первое войско. Они в ужасе обернутся назад — и увидят мое второе войско. В тисках двух полчищ я истреблю их всех до одного, как огонь истребляет степную траву. В этом огне сгорит и ваш Алмамбет! Теперь госпожа моя поверит мне, что только я могу стать властелином Китая?

Конурбай был так убежден собственными словами, что подумал: «Я убедил ее!» Подумав так, он притронулся к руке Бурулчи, как вдруг человек в одежде полухана впрыгнул в покой через окно. Еще не узнав его лица, Конурбай узнал его меч: это был меч Алмамбета. Конурбай хотел обнажить свой меч — и не мог, хотел крикнуть — и не посмел, хотел броситься на врага, но убежал прочь. Так был он создан, этот непобедимый в Китае великан, что боялся вступить в открытый поединок только с двумя людьми на земле: с Манасом и Алмамбетом.

Бурулча, увидев возлюбленного, так неожиданно приехавшего к ней после долгой разлуки, онемела от счастья. Слезы, скопившиеся в ее сердце, эти невыплаканные за столько лет слезы, хлынули из ее глаз. Сначала она дала им волю, но их оказалось так много, что она решила их удержать. Но сила ее разума была слабее силы слез. И вот что удивительно: чем больше было слез у Бурулчи, тем веселее становилось на душе у Алмамбета. Он обнял ее, и Бурулча сказала, приникнув ухом к его крепко бьющемуся сердцу:

— Я думала, что мой Алмамбет пропал без вести.

Алмамбет ответил:

— Три года я был странником, одиноким на бесконечной земле. Седло было моим домом, небо — моим покрывалом, железо — моей одеждой, Бурулча — моей душой.

— А теперь ваш бесприютный конь нашел постоянную коновязь?

— Я стал другом Манаса, названым сыном его матери, приемным сыном дома киргизов. Я разведчик его славного войска. Мы пришли сюда с войной и гневом.

— Почему же медлит мой Алмамбет? Почему вы не торопитесь к Манасу, чтобы сообщить ему, каковы намерения Конурбая? От этого зависит судьба войска!

— В начале завтрашнего дня я помчусь к богатырю Манасу. А конец этого дня я проведу в беседе с вами.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀

⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Услышав эти слова, Бурулча упала к ногам Алмамбета с мольбой:

— Пусть мой возлюбленный, если ему дорого наше счастье, поедет к Манасу сегодня! Надо предупредить вождя киргизов о замыслах Конурбая!

Алмамбету стало обидно, что женщина учит его долгу воина. Он гневно посмотрел на Бурулчу, но в глазах ее были преданность и любовь. Алмамбет растерялся.

В это время Бирмискаль совершала свою третью прогулку вокруг женских покоев. Внезапно ей послышалось ржание коней. Она раздвинула ветки чинары и увидела богатыря. Одет он был, как дружинник Конурбая, но глаза у него были киргизские: это сразу поняла дочь самаркандской рабыни. Она спросила:

— Кто вы, богатырь? Почему вы спрятали коней в саду Внучки Неба?

Сыргак был поражен: эта девушка, редкостная красавица, эта крохотноногая китаянка говорила с ним на понятном языке! «Оказывается, — подумал он, — ив Китае есть девушки, разумеющие толковую человеческую речь!»

Незнакомая девушка показалась Сыргаку милой, как сестра, найденная на чужбине. И тот самый Сыргак, который никогда не заговаривал с существом женского рода, если то не была старуха, благодарно и ласково взглянул на Бирмискаль и сказал:

— Мое имя Сыргак. А твое?

— Мое имя Бирмискаль, — тихо сказала девушка и улыбнулась.

Улыбка была красивой, ибо красива была Бирмискаль, но Сыргаку эта улыбка показалась не только красивой, но и удивительной. Бирмискаль улыбнулась, как улыбаются китаянки, а лицо ее — это теперь увидел Сыргак — не было китайским. И Сыргаку захотелось, чтобы она улыбнулась опять, но не знал он, как это сделать, и молчал. Наконец, рассердившись на свое молчание, он достал длинное копье и, гордо пройдя мимо испугавшейся Бирмискаль, стукнул острием копья о второе окно и крикнул:

— Алмамбет! Довольно любоваться глазами возлюбленной! Нас ждет дело войны!

— Кто зовет тебя? — спросила Бурулча.

— Сыргак, мой товарищ по разведке, — ответил Алмамбет.

— Тебя зовет голос киргизского войска! — воскликнула Бурулча. — Спеши на этот зов. Я жду тебя: такие, как ты, возвращаются, победив.

Алмамбет, провожаемый Бурулчой, медленно сошел по ступеням. Недолгой была встреча многострадальных Сейнек и Кукук!

Когда они дошли до чинары, в объятия Алмамбета бросилась девушка. Алмамбет поцеловал ее и сказал:

— Ты выросла, ты стала красавицей. Надо мне подумать о женихе для тебя!

Бирмискаль смутилась, а Сыргак с таким шумом уселся в седло, с такой злостью рванул повод, что Алмамбет взглянул на него с удивлением. Он хотел спросить Сыргака, что, мол, с тобой, но Бурулча его торопила: она боялась козней коварного Конурбая.

Алмамбет вскочил на коня, и воины пустились в обратный путь. Алмамбет все время оглядывался назад, прощаясь глазами с Бурулчой. Сыргак не выдержал, тоже обернулся: на него глядела Бирмискаль, улыбаясь, и Сыргак, стыдясь самого себя, ответил ей улыбкой.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Сражения богатырей ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Конурбай был самым страшным врагом киргизов. Не думайте, что душа его была душой труса. У него была душа храбреца, но трепетала она, против его воли, перед двумя людьми на земле: перед Манасом и Алмамбетом. Стыд и злоба терзали эту душу. Едва пришел Конурбай в себя после неожиданной встречи с Алмамбетом, он решил:

«Если я хочу стать владыкой Китая, если я хочу уничтожить киргизов, выдергать у них бороды, натянуть их колпаки на камни, смешать их народ с пылью, если я действительно хочу этого, то я должен лишить жизни Манаса и Алмамбета. Отняв у них жизнь, я приобрету истинную храбрость. Алмамбет — на моей земле. Начну с него».

Так решив, Конурбай созвал на совет сорок ханов и сказал им:

— Пока вы здесь наслаждаетесь пирами и забавами, я не сплю, око мое не дремлет. Мне стало известно, что Золотокосый — в Китае: Манас приказал Алмамбету разведать, каковы наши силы и замыслы.

Сорок ханов задрожали мелкой дрожью: имя Алмамбета леденило их дыхание. Один только Незкара, хитроумный хан племени манджу, оставался спокойным. Он сказал:

— Нужно захватить Алмамбета в плен. Простые воины не справятся с ним. Алмамбета победит один Конурбай. Пусть наш дракон будет главой погони, а в помощь ему дадим двух отборных богатырей.

Конурбай сначала не принял слов Незкары. Он возразил ему:

— Если я отправлюсь в погоню за Алмамбетом, кто же поведет наше войско? Завтра оно должно выступить в поход.

— Я поведу войско, — сказал Незкара.

Такой ответ Незкары не понравился Конурбаю. Разве мог он доверить войско человеку, готовому стать его соперником? Он решил перехитрить этого хитрого манджу и сказал:

— Я согласен отправиться в погоню за Алмамбетом. Пусть моими помощниками будут ханы Джолой и Незкара. Пусть войско выходит завтра в поход. Главой похода назначаю Железного Стрелка.

Сорок ханов одобрили слова Конурбая.

— Действительно, — говорили они, — Джолой и Незкара будут лучшими помощниками нашему дракону. Действительно, Железный Стрелок, начальник кинжалоруких, сумеет повести миллионное войско.

Пришлось и Незкаре принять слова Конурбая. В тот же день три китайских богатыря поскакали в погоню за Алмамбетом. Они скакали, не смыкая глаз и крепко обняв шей своих коней. Шаровары их вздулись, белая пыль, высоко и смутно клубясь, оседала на синих шелковых халатах. А другая пыль, более густая, набегала на них издалека, закрывая лицо земли: то двигалась ведомая Железным Стрелком миллионная рать Конурбая.

Когда высокородные всадники увидели издали берег реки Аят, поросший густым тростником, Незкара сказал:

— Поедем с осторожностью, часто останавливаясь. Может быть, Алмамбет выслеживает нас, притаившись в тростнике? Вдруг он, которого ты, Конурбай, так боишься, выскочит из засады!

Уста Конурбая окаменели. Проклятый Незкара! Он сказал слово «боишься>, сказал ему, Конурбаю! Задыхаясь и с трудом находя слова, Конурбай крикнул:

— Ты, Незкара, прячешь в рот усмешку, ты пугаешь меня засадой! Отчего это так? Не союз ли у тебя с Манасом? Или не хочешь ты, чтобы я убил Алмамбета? Если хочешь — едем к реке.

Умный Незкара смолчал, и всадники поскакали к береговому тростнику. А там таилась засада: восемь глаз следили за ними, и то были глаза Алмамбета, Сыргака и двух богатырских коней.

Алмамбет сказал своему спутнику:

— Теперь ты понимаешь, почему нас не преследовали дружинники Широкосапогого? Сам Конурбай пожелал сделать нас своей добычей. Если ты, мой леопард, сумеешь задержать этих двух великанов, Джолоя и Незкару, то я попытаюсь навсегда покончить с Конурбаем!

— Хорошо, — сказал Сыргак, который был более храбр, нежели опытен, — я не только задержу Незкару и Джолоя, я одолею их.

Алмамбет недослышал ответа Сыргака: он выскочил из засады, ибо Конурбай поравнялся с тростниками. Увидев Алмамбета, Конурбай прежде всего потерял себя и понял, что перед ним смерть. Когда же Конурбай нашел себя и понял, что перед ним противник, с которым надо встретиться лицом к лицу, было уже поздно: нашел себя Конурбай удирающим от Алмамбета. Конь Конурбая, Алкара, летел, казалось, на крыльях.

Алмамбет подумал:

«Я вижу кайму кушака у самого края кольчуги. В этом месте — основание ребра. Сюда я метну копье и навсегда покончу с Конурбаем».

Алмамбет метнул копье. Оно попало в намеченную цель. Но недаром конь Конурбая был создан из вихря: он взметнулся до самых облаков, и копье, окрашенное кровью, выпало из ребра. Конь, вытянувшись в струну, помчался, не касаясь земли, и тяжелораненый Конурбай очнулся только тогда, когда увидел себя окруженным собственным войском.

Алмамбет убедился в том, что дальше не стоит преследовать врага, и, проклиная Широкосапогого по-китайски и по-киргизски, поскакал на помощь к Сыргаку. Вдруг с ним поравнялся всадник. Алмамбет радостно вскрикнул: то был Чубак. Богатыри обнялись, как братья, и Чубак сказал:

— Манас послал меня к вам навстречу. Сердце льва беспокоится о вас.

В это время Сыргак с трудом справлялся с Джолоем и Незкарой. Оба великана были ранены, и раны придали им ярости.

«Этот киргиз Сыргак, — злился Джолой, — ростом с мою ногу, а дерется, как лев. Уж не сам ли это Манас принял облик одного из своих воинов?»

Джолой, разгоряченный этой мыслью, взмахнул своим исполинским мечом. Удар был бы смертельным для Сыргака, если б Незкара не схватил Джолоя за руку и не сказал:

— Гляди: соединились Алмамбет и Чубак. Бежим!

Великаны обратились в бегство. Сыргак, приветствуя Чубака, сказал:

— Вы с Алмамбетом помешали мне: я убил бы этих сыновей свиньи.

Чубак обнял его, прижал к сердцу и молвил:

— Ты еще встретишься с ними, а теперь поспешим: нас ждет киргизский лев.

Всадники поскакали, держа друг друга за плечи, и прибыли на закате дня к реке, на берегу которой расположилось войско Манаса. Воины, возглавляемые Бакаем, приветствовали разведчиков с воодушевлением: им надоело скучать в ожидании боя.

— Где Манас? — спросил Бакая Алмамбет.

Бакай привел всадников к луговой впадине. Там на сырой земле, примяв головой ивовые ветви и опираясь на локоть, спал Манас. Душа его истомилась в думах об Алмамбете и Сыргаке. Измученный этими думами, он заснул после долгих ночей бодрствования.

— Мой лев, проснись! — крикнул Чубак.

Но Манас даже не пошевелился.

Воины засмеялись.

Тогда Чубак приставил к его уху барабан и ударил с такой силой, что лошади заржали в испуге. Манас продолжал спать. Чубак вышел из себя и поднял Манаса, поставив его рядом с собой. Но только он отнял руку, Манас повалился плашмя и заснул на прежнем месте. Воины перестали смеяться. Страх обуял их: не мертв ли Манас? Чубак, волнуясь, всадил Манасу в бедро свою пику. Теперь, кажется, лев проснулся. Манас ухватился за больное место и сказал сквозь сон, не раскрывая глаз:

— Проклятые комары в этом проклятом царстве!

Тут раздался такой оглушительный хохот, что Манас открыл глаза. Он увидел Алмамбета и Сыргака. Он принял их в свои объятия, и, когда Алмамбет увидел, что Манас будет радоваться их возвращению до самого вечера, он сказал:

— Ты беспечен, брат мой Манас! Разве можно спать на земле коварного Конурбая? Слушай же: мы оказываемся в тисках двух войск. В каждом войске — по миллиону воинов. Одно из них будет перед нашими глазами, другое возникнет за нашей спиной. Таковы замыслы Конурбая.

Манас отвечал:

— Я был беспечным, когда заснул, — это твоя правда. Я не был беспечным, когда начал великий поход, — это моя правда. Мы должны сразиться с Конурбаем и победить его, иначе киргизам не будет жизни на земле. Ты говоришь, у него два войска? Я ожидал большего от дома Чингиза. Ты говоришь, в каждом войске по миллиону воинов? Я ожидал худшего от дома Чингиза. Ты говоришь, мы окажемся между двумя войсками? Если главная опасность в этом, то мы победим!

Так говорил Манас, и вот почему с ним не мог равняться никто из прежних людей, среди которых были исполины: каждое слово его, каждое дело, каждый взгляд его были словом, делом и взглядом вождя.

Манас приказал:

— Пусть войско выступит в поход!

Бакай повторил приказ. Триста тысяч ратников бросились к своим коням, нагуливавшим жир на луговой траве. Вечер уже спустился на землю, когда всадники оказались в седлах. Блестя лезвиями, выросла стена копий, мечей и пик. Бакай велел поднять знамя. Войско двинулось. Алмамбет скакал впереди, ибо конь его различал даже ночью след зверя. Было так темно, что не знали воины, едут ли они по дикой степи или по улицам маленьких селений. Ржание коней, стук копыт, голоса птиц, треск жучков, шум деревьев, людская речь слились в один язык. То был язык ночи. Он замолк, едва настало утро. Войско увидело себя на берегу реки, широкой и бурной. На том же берегу, теряясь в беспредельном просторе, стояло войско Конурбая.

Оно было бесконечно. Его головной отряд находился в жаркой степи, а замыкающий отряд — в снежных горах. Передние воины пили речную воду, задние — воду горных потоков, а те, что были посреди, умирали от жажды, ибо находились на берегу соленой морской воды. Срединные воины питались рыбой, задние — мясом, а передние ненавидели и то и другое, избрав своей едой дары земли. В каждом отряде были ружьеносцы, а в головном отряде возвышалась пушка, родная сестра Абзели. Воинов сопровождали жрецы, волшебники, лекари, знахари и лицедеи. Вот оно каково, войско сорока ханов из дома Чингиза!

А теперь послушайте, как велись в старину великие сражения. Начинались они с единоборства. Две рати, затаив дыхание, следили за битвой самых сильных, и та могучая рать, чьи воины побеждали в поединках, первой бросалась в битву.

От вражеской рати отделился Джолой. Многие киргизы увидели его впервые, и гул удивления пробежал по их рядам. Он крикнул, играя крашеной пикой:

— Эй вы, киргизы, нищие среди людей плохо сидящие в седле! Эй вы, голяки, никогда не растившие жеребцов для дела войны! Кто из вас ищет смерти? Вот я, ваша смерть!

Так Джолой оскорблял киргизов. Манас решил: «Настало время для моей схватки с Джолоем!» — и отделился от своего войска. Кони единоборцев сошлись. Джолой направил пику в правую лопатку Манаса. Пика вошла в чопкут Манаса, в этот панцирь, сделанный умницей Каныкей. Едва острие пики коснулось чопкута, как вылетело из него шестьдесят стрел, и все впились в Джолоя. Но великан отмахнулся от них, как от надоедливых пчел. Тогда Манас прицелился копьем своих предков в основание сердца великана. Не одно копье, а сорок смертельных копий вошло в сердце Джолоя. Великан свалился с коня. Он был мертв.

Глава сорокаханного войска, Железный Стрелок, некогда побежденный юным Манасом, жаждал смыть с себя позор поражения. Опытный военачальник, он понял, что гибель Джолоя вызовет ропот миллионного войска. Чтобы не дать этому ропоту родиться, он быстро отделился от войска и, размахивая своей железной рукой, наточенной на оселке, крикнул:

— Киргизы! Не радуйтесь вашей победе. Хана Джолоя погубила его тучность. А если среди вас есть старые храбрецы, готовые погибнуть от моей старой железной руки, так вот я жду вас!

Железный Стрелок стал глазами искать среди киргизов своих ровесников, думая: «Кого из них придется убить?» Перед его глазами появился противник, которого он не ждал: то был юный Сыргак. Стрелок взмахнул своей железной рукой и вдруг почувствовал, что плечо его освободилось от тяжести: быстрый меч Сыргака отсек его железную руку. Она со звоном упала на камни. Без нее этот старый воин уже не был воином. Кинжалорукий превратился в безрукого. С позором вернулся он к своему войску.

Тогда, крича и улюлюкая, показался Мурадыл, один из сорока Чингизовых ханов, глава племени шангоев. Он был молод, в сердце его кипела отвага, руки его удлинялись ружьем. Он поскакал прямо на Сыргака, у которого не было ружья. Сыргак пришел было в замешательство, но с ним поравнялся киргизский богатырь с ружьем. То был старый Кошой. Сыргак отъехал в сторону. Мурадыл и Кошой выстрелили в одно время. Когда рассеялся дым, оказалось, что старый пережил молодого.

Смерть Мурадыла привела ханов из дома Чингиза в отчаяние. Они говорили:

— Мы думали, что нет на свете силы, которая была бы сильней дома Чингиза. Мы думали, что киргизы — пустячный народ. Оказалось, что есть сила сильнее нашей силы, оказалось, что киргизы — народ, знающий дело войны. Они, возьми их шайтан, в бою забывают о ценности жизни. Где же Конурбай? Почему он скрывается? С виду он сокрушитель, а каков на деле?

А Конурбай в это время приближался к передним рядам войска. Искуснейший знахарь, прогнав лекаря, исцелил его от раны. Конурбаю казалось, что вместе с тяжелой болью исчез его страх перед двумя людьми на земле — перед Манасом и Алмамбетом. Бодро скакал он на своем Алкаре, на этом вихре-бегунце, и, видя его, знатные ратники говорили:

— Вот он, Конурбай, гордость сорокаханной державы, смерть проклятых киргизов!

Увидел его и Манас, глядя в увеличительное стекло, добытое Сыргаком. Душа Манаса загорелась. Конурбай был тем, с кем он жаждал встречи на поле боя. Он сказал Алмамбету:

— Будь мне больше чем брат: уступи мне Конурбая. Вот он скачет, как человек, решившийся бороться с врагом.

Алмамбет заколебался, не зная, как ответить. Но разве мог он отказать Манасу, который был ему больше чем брат? Вот и поскакал Манас навстречу Конурбаю, а чтобы напасть на врага неожиданно, решил он броситься в реку и, выйдя из нее, отрезать Конурбая от миллионного войска. Не подумал Манас о том, что Светлосаврасый вспотел на поле боя. Как только потный скакун вступил в реку, его схватила судорога, живот раздулся, как шар, конь обессилел. Манас не успел выбраться на берег, его опередил Конурбай. Широкосапогий богатырь мчался, целясь пикой в межбровье Манаса. Но Манас вытянулся на хребте коня в струну и ухватился за острие Конурбаевой пики.

Воины замерли, следя за поединком. У Конурбая в руках древко, у Манаса — острие, Конурбай — на берегу, Манас — в воде, и оба они связаны одной пикой, одной ненавистью. Тут Конурбай крикнул своим:

— Воины! Входите в реку! Возьмите Манаса в кольцо!

Тысяча вражеских всадников ринулась в реку. Смерть уже говорила с Манасом на своем языке, леденящем душу. Это понял Алмамбет. С копьем в руке поскакал он на помощь Манасу. Конурбай почувствовал, как храбрость покидает его: он не мог видеть перед собой Манаса и Алмамбета вместе и, выпустив пику из рук, удрал к своему войску. Алмамбет, приподняв древко, ухватился за него и вытащил Манаса на берег. Манас хотел поблагодарить его, но увидел, что Алмамбет сложил свои ладони чашей, как бы для молитвы, и, глядя на маленький серый камешек, произносит странные слова:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

И вдруг ударил крепкий мороз, вода реки превратилась в лед, и под этим льдом оказались тысяча всадников, ринувшихся в реку по приказу Конурбая. Миллионное войско дрогнуло и побежало. Напрасно Конурбай призывал его остановиться, напрасно грозил и упрашивал, напрасно его дружинники наступали на киргизов, напрасно дымно сверкали фитили, а порох выедал глаза, напрасно киргизы падали мертвыми от вражеских стрел, ядер и пуль, напрасно лицо земли было в крови, а лицо неба в пыли, напрасно храбрые и разумные из числа дружинников Конурбая упрекали слабых и трусливых, — миллионное войско бежало, крича в ужасе: «Та-тай! Татай!» Земля вставала на дыбы, время мчалось быстрее коней, храбрый оказывался в гуще трусливых и уже другой храбрец призывал его, как труса, остановиться, а войско все бежало и бежало, топча на пути слабых и сильных, смелых и робких, пока замыкающий отряд, ставший теперь головным, не увидел стены Железной Столицы.

Киргизы преследовали противников с упоением. Всадник слился с конем, конь — с воздухом. Не хватало дыхания. Казалось, чтобы надышаться вдоволь, надо скакать вперед и вперед. Иногда на киргизской пике взлетала чья-то голова с открытыми еще глазами, блестящими от ожидания смерти, и пропадала в людской гуще.

Манас мчался, рубя мечом дружинников Конурбая, верных до конца Широкосапогому. Имя Манаса, ставшее кличем, звенело у Конурбая в ушах. Вдруг Алмамбет, скакавший рядом с Манасом, оглянулся и сказал ему:

— Посмотри, Манас, что у нас за спиной!

Манас повернул голову. Он увидел огромное войско. Это было второе миллионное войско Конурбая.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Вступление в железную столицу ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Второе войско возглавлял некий воин, по имени Мады, хан племени солонов. Он был рожден в ханстве одноглазых исполинов. Семь мудрецов Китая обучали его человеческой речи. Его единственное око мерцало, как пламя, на широком лбу цвета ржавого железа. Был он так огромен, что не нашлось для него в Китае коня, и сидел он, одноокий, верхом на однорогом бугае, чья пасть извергала пламя, чьи ноги мчались, как степной ветер.

Войско Мады было собрано из разных ханств. Были здесь и кинжалорукие, и медноногие, и одноглазые, и обычные люди, которых согнали силой, и все эти воины говорили на разных языках, не понимая друг друга. Возделыватели земли избегали верблюдопасов из окраинных ханств, от которых дурно пахло, а те и другие с презрением смотрели на жителей диких островов, питавшихся падалью. Мады вел их в обход киргизского войска по горным тропам, на которых кружилась голова, и люди мечтали о широкой степной дороге. Когда же они спустились в долину, они увидели только спины скачущих киргизов. Они поняли, что главное войско Конурбая обратилось в бегство, преследуемое киргизами, и сразу потеряли вкус к битве. Многие прыгали в степные овраги, чтобы дать войску пройти над собой, а потом удрать. Но еще больше было таких, которые слепо верили в силу своего предводителя. Они говорили тем, кто готов был дрогнуть:

— Нет в мире богатыря, чья мощь поспорит с мощью нашего Мады. Вот увидите, что он одолеет своего противника в единоборстве и киргизы побегут в страхе, а так как бежать им некуда, ибо они зажаты между нами и стенами Железной Столицы, то каждый из нас получит раба!

Мады приказал своему войску остановиться. Конурбай, видя, что первое войско уже погибло для боя, присоединился во главе собственной дружины к войску Мады. Его примеру последовал Незкара во главе двенадцати вельмож племени манджу.

Манас посмотрел в свое увеличительное стекло в сторону Железной Столицы и увидел, что первое войско, разгромленное, расползлось, как испуганный муравейник, вдоль городских стен и скрылось за воротами. С успокоенной душой посмотрел Манас в сторону войска Мады и увидел, что оно нестройно, но грозно, а его предводитель — один из богатырей этого мира. Манас приказал своему войску взобраться на холм, широко разбежавшийся между стенами Железной Столицы и войском Мады. Одноглазый исполин решил, что Манас отступает, и крикнул:

— Постой! Вступим в единоборство!

Он был немногословен, этот Мады, ибо с трудом владел человеческой речью. Грузно сидел он на однорогом бугае, глядя своим единственным полыхающим оком на Манаса. Справа подъехал к нему Конурбай, слева — Незкара.

Манас принял вызов. Противники обнажили мечи. Почему-то заодно обнажили мечи Конурбай и Незкара. Тогда Алмамбет бросился на Широкосапогого, а Чубак — на манджу. И Конурбай и Незкара обратились в бегство. Алмамбет и Чубак погнались за ними.

Пусть они скачут, закрывая пылью измученное лицо земли, а мы поглядим на единоборство Манаса и Мады.

Светлосаврасый сцепился с однорогим бугаем, благословенный меч киргизского льва перехлестнулся с мечом одноглазого исполина. Мады не замечал ударов. Тело его отвечало звоном на прикосновение меча. Противники несколько раз меняли оружие. Манас выбился из сил, а Мады по-прежнему грузно сидел на бугае. Пламя его единственного глаза мерцало насмешливо и лениво.

Когда противники отскочили друг от друга, чтобы испробовать силу своих копий, Манас не выдержал, зарыдал, и зарыдал от стыда, гнева и несправедливости судьбы. Он вспомнил, как явился к нему еще в детстве дух киргизского народа, и Манас взмолился к нему:

«Вот благословил ты некогда мой меч и мое копье, и сила их увеличилась в сорок раз. Вот сделал ты меня отравленным ручьем для врагов и целебным источником для киргизов. Вот поставил ты меня над моим маленьким народом и уравнял его с большими народами. Вот превратил ты меня в грозу. Или я гроза только для слабых? Для чего же ты сделал все это, если должен я погибнуть от руки дикого существа?»

Манас кусал губу, чтобы не разрыдаться: он не знал, что он уже давно рыдает, а люди смотрят на него. И показалось ему, видит он среди них лицо белобородого старца, который некогда так таинственно посетил его. Еще показалось Манасу, что этот старец, дух народа, благословляет его копье. Тогда Манас метнул копье в единственный глаз Мады. Ленивое, насмешливое пламя глаза погасло. Мады, внезапно ослепший, выпустил ноги из стремян. Манас взмахнул мечом, и тело Мады свалилось в одну сторону, а голова полетела в другую.

Весть о гибели Мады понеслась по рядам его несметной рати. Воины стали разбегаться, и первыми побежали те, которые крепче верили в непобедимость Мады. Кинжалорукие, одноглазые, медноногие старались попасть в Железную Столицу, а обычные люди бежали в разные стороны: кто в Железную Столицу, кто в окраинные ханства, кто в срединные, кто на далекие дикие острова. Их не удерживали, ибо не было Конурбая: он спасался бегством от ярости Алмамбета.

Манас приказал водрузить посреди холма знамя в знак победы киргизского войска. Громко забили в барабан. Каждый воин подумал: «Я еще жив!» — и поспешил под знамя. Тысяцкие стали считать своих ратных товарищей. Они отсчитывали, а Бакай записывал. Оказалось, что потери велики: пятьдесят тысяч пало бездыханными и пятьдесят тысяч истекало кровью от жестоких ран. Стали считать коней — недосчитались пятидесяти тысяч. Киргизы были потрясены: некоторые из родов поредели наполовину. Манас обратился к войску с таким словом:

— Наша бранная работа — ради величия потомков. Огонь должен обладать крыльями, путник — целью, человек — свободой. Вот перед нами стены Главного Города сорока ханов, нашего тюремщика. Завтра тюремщик, согнув спину, вручит нам ключи от воли. Завтра отправим к Эсену послов. Мы потребуем сдачи Железной Столицы. А сегодня дадим отдохнуть мечам в ножнах, коням — на травах, людям — в богатырском сне.

Воины, стреножив коней, легли на отдых. Они легли, положив седла под усталые головы, и сразу же заснули. Не спал один Манас и караульщики. Манаса беспокоило отсутствие Алмамбета и Чубака. Поздно ночью караульщики услышали топот коня. Манас поскакал вместе с ними навстречу всаднику. Тот оказался Алмамбетом и сказал:

— Целый день гнался я за Широкосапогим и вот вернулся ни с чем. Конурбай скрылся за городской стеной: быстроногий Алкара перенес его через высокую башню.

— Не огорчайся, мой барс, — ласково сказал Манас. — Конурбай не уйдет от нашей мести. Я рад, что вижу тебя в живых. Но для полной моей радости не хватает мне Чубака.

— Он мелькнул передо мной во время захода солнца, — сказал Алмамбет. — Он скакал вдоль южной стены за Незкарой.

Манас задумался. Алмамбет стал уговаривать его:

— Отдохни, мой лев, ты устал от битвы и тяжести победы.

Манас возразил ему:

— Я не дам сну войти в мои глаза, пока не увижу Чубака. Как я могу спать, когда, быть может, ворон клюет очи моего друга?

Утро застало Манаса и Алмамбета сидящими в седлах, мокрых от ночной росы. Их кони уныло жевали траву. Чубака не было. Мулла закричал: «Азан!» Услыхав этот призыв к молитве, воины проснулись и стали молиться, глядя через плечо в сторону Мекки. Вдруг воины увидели странного всадника: по обе стороны его седла болталось по шесть пленных, привязанных к луке, тринадцатый лежал на седле плашмя. Манас взглянул в свое стекло и узнал в этом всаднике Чубака, а в его пленниках — Незкару, владыку племени манджу, и двенадцать вельмож.

Манас, как дитя, засмеялся от счастья. Он крикнул:

— Эй, мулла, перестань молиться! Мне не нужен твой рай, ибо вот мой рай! — и показал рукой на подъехавшего Чубака.

Богатыри бросились друг другу в объятия, а Чубак сказал:

— Манас! Я бился с твоим именем на устах, и меч мой победил. Я взял в плен Незкару и его двенадцать вельмож. Разреши мне убить их.

Чубак взмахнул мечом, но Манас задержал его руку и сказал:

— Не надо торопиться. Такого пленника, как Незкара, следует поберечь.

Повелитель манджу был стар, хитер и красноречив. Он и глазом не моргнул, когда увидел перед собой смертоносную сталь Чубака, и это понравилось киргизам, которые стояли вблизи. Толстые вельможи Незкары глядели на киргизов с подобострастием, а Незкара — с любопытством. С его сморщенных губ полилась сладкая речь:

— Манас и все киргизские ханы! Если вы меня убьете, я умру. Для меня тогда не будет выхода, а для вас — пользы. Если же вы меня оставите в живых, то это будет выходом для меня и пользой для вас. Слушайте слова Незкары! Главный ваш враг — Широкосапогий Конурбай. Народ Китая ненавидит его. Сорок ханов повинуются ему. Хан ханов Эсен и ненавидит его, и повинуется ему, и тяготится этим повиновением. Отправьте к Эсену послов. Пусть они скажут ему: «Незкара, владыка племени манджу, попал в плен к Манасу и понял, что киргизы сильны. Он советует тебе: сдайся на милость Манаса Великодушного!» Увидите, что Эсен последует моему совету. Манас станет властелином Железной Столицы, а я, Незкара, останусь владыкой своих манджу!

Речь Незкары понравилась киргизам. Многие засмеялись, восхищенные его хитростью. Многие вспомнили, как некогда Кошой выдал себя за Незкару, и засмеялись особенно громко. Этот смех успокоил пленных вельмож, трясущихся от страха, и заставил Незкару подумать:

«Их беспечный смех сильнее нашего обдуманного коварства…»

Бакай, глава похода, крикнул:

— Сюда, учтивые лисы, упрямые волки, острые языки! Кто согласится быть послом? Нужен человек, способный скрывать радость и горе, у которого язык в гортани тонок и может источать яд, похожий на мед. Речь этого человека должна быть сладкой и плавной; заика не годится для дела посла!

Когда Бакай замолк, подошел к нему богатырь, и все сразу поняли: вот посол! Изустная сладость стекала с его губ, широкая челюсть его открывалась для потока острых речей, ум его был быстрым и догадливым развязывателем запутанных узлов, глаза его видели свет сквозь туман и спокойно смотрели в лицо смерти. Все воскликнули:

— Пусть Аджибай поедет послом в Железную Столицу!

Манас одобрил выбор народа, но сказал:

— В глазах у Аджибая мало ненависти. Наш посол должен быть гневным судьей. Пусть вместе с Аджибаем поедет Урбю Безродный, чей род был начисто уничтожен воинами из дома Чингиза. Пусть глаза Урбю пугают врагов, как правая месть!

Бакай и Кошой, старейшие из киргизов, благословили послов, и те поскакали к западным воротам Железной Столицы…

Пусть оба посла скачут, опережая ветер, а мы опередим послов: мы взглянем на Эсена, хана ханов Китая. Мы не найдем Эсена во дворце, на алмазном престоле; не найдем его в саду, под сенью столетних чинар. Мы найдем его, когда поднимемся на высокую башню. Вот идет он, быстро взбираясь по ступеням, легкий от старости, а за ним, гремя броней, тяжело ступает тучный Конурбай.

— Киргизское войско, — сказал Конурбай, — невелико. Не правда ли, о Сын Неба?

С высоты башни был виден стан Манаса. Эсен тяжело вздохнул.

— Войско невелико, — тихо сказал он, — но оно больше нашего, которое разбежалось. А кто эти двое, отделившиеся от стана?

Конурбай отвечал не глядя:

— Нетрудно догадаться: это послы. Они потребуют сдачи Железной Столицы. Сын Неба увидит, как я обезглавлю обоих одним ударом меча.

Эти слова Конурбая вывели из себя Сына Неба. Он крикнул, как человек, желающий ссоры:

— Надоел ты мне, хвастун Конурбай! Ты запутал наше дело, и вот мы гибнем. Ты говорил: киргизы — народ слабый. Оказалось, что они сильны и могучи. Манас и Алмамбет — гроза для врага. Ты не раз вступал с ними в бой и ни разу не возвращался к войску с победой. Ты хвастун, Конурбай, ты не понял могущества Манаса. Глупец, ты хочешь убить послов! Разве ты не знаешь, что для посла нет смерти?

Конурбая обожгла обида. Он был уязвлен в самое сердце. Его, опору Железной Столицы, хан ханов назвал и глупцом, и трусом, и хвастуном. Он воскликнул, забыв слова вежливости и почтения:

— Эсен! Ты выживший из ума старый осел! Ты забыл, что опора сорока ханов — я! Ты забыл свою слабость и мою силу. Я покидаю тебя как твой слуга, чтобы превратиться в бурю, а потом сесть на алмазный престол. Отныне моя ветвь станет царствующей в сорокадержавном Китае!

Конурбай раздвинул двери башни, стремглав, несмотря на свою тучность, спустился по ступеням, сел на коня и выехал через восточные ворота.

О нем еще будут слова, а мы вернемся к послам. Мы застанем их у западных ворот, где барс и дракон стояли на страже. Увидев их, Урбю испугался и пропустил Аджибая вперед. Аджибай усмехнулся и сказал:

— Поздно прятаться, поздно пугаться! Помни, Урбю: с того мгновения, когда Кошой и Бакай благословили нас на посольство, мы уже не должны считать себя в живых. Здесь не Талас, здесь коварный дом Чингиза. Но недаром мы спрятали мечи под верхними одеждами! Если враг замыслил дурное, опереди, воин-посол, подлый замысел, обнажи меч, мертвым падая на мертвого!

Послов привели к Сыну Неба. Аджибай посмотрел на Эсена так, будто для него лицезрение хана ханов — привычное дело. Он начал свою речь без красивых слов. Он сказал по-китайски, ибо владел семьюдесятью языками:

— Великодушный Манас победил Конурбая. Эту победу киргизы заслужили потому, что смотрят в глаза смерти, как в глаза пугливой серны. Не буду расписывать храбрость наших воинов, скажу одно: если Манас прикажет: «Испей воды!» — каждый из воинов готов выпить даже жгучий яд! Есть у меня еще слова, но эти слова не мои, а Манаса. Он соизволил сказать: пусть Эсен сдаст мне Железную Столицу!

Эсен расхохотался, но Аджибай понял, что его веселье притворно. Хан ханов увидел, что Аджибай понял его, и обратился к Урбю:

— Твой товарищ так неопытен, что думает, будто у меня одно войско и один полководец — этот неудачливый Конурбай. А у меня еще много полчищ, у меня есть полководец, перед которым ваш Манас — что жеребенок перед боевым конем. У меня такой полководец, чье имя приводит врага в трепет. Я говорю о Незкаре, хане племени манджу!

— Я видел его: это хитрый старик, он гораздо храбрей своих толстых вельмож, — сказал Урбю.

Ответ Урбю испугал Эсена больше, чем глаза Урбю, горящие жаждой мести. Так непочтительно редко кто говорил о Незкаре! Эсен решил, что Урбю молод и глуп, и взглянул на Аджибая. Тот раздвинул свою широкую челюсть и сказал, улыбаясь:

— Незкара советует тебе сдаться на милость Манаса Великодушного.

Эсен забыл о своем притворстве. Он спросил с волнением:

— Где ты видел Незкару?

— В нашем стане. Он пленен Чубаком. Незкара перед Чубаком — что старая овца перед гордым барсом!

Эсен решил еще раз взглянуть на киргизское войско. С высоты башни он увидел знамя, водруженное посреди холма. Отдельно стояли стрелки из лука, отдельно — сабельщики, секирщики, меченосцы, копьеносцы, пушкари. Вид у воинов был такой: еще одно слово — и растопчут они Железную Столицу.

«Настала моя ночь», — подумал Эсен, а сказал так:

— Благородные послы, передайте Манасу, что я приду к нему.

Послы удалились, спеша принести Манасу ответ хана ханов. Киргизы, выслушав послов, решили:

— Слова, привезенные Аджибаем и Урбю, хороши.

Вскоре из ворот Железной Столицы вышел караван. Первым увидел его Алмамбет. Он сказал Манасу:

— К нам приближаются Эсен и ханы из дома Чингиза.

Манас пошел навстречу Эсену, ибо он всегда уважал старость. Однако, когда он увидел хана ханов, чьи дрожащие руки с трудом держали тяжелые городские ключи, Манас забыл все слова приветствия и вспомнил слова победы. Он сказал Эсену:

— Вот слова победы. Пусть твоя дочь Бурулча станет женой Алмамбета. Пусть твой зять Алмамбет станет ханом ханов Китая. Пусть твой город, Железная Столица, станет на шесть месяцев моим городом. Сам ты должен отречься от власти. Пусть твое жилье будет в любом городе Китая, кроме Железной Столицы.

Эсен, держа перед Манасом ключи, сказал:

— На все твои слова, хан Манас, отвечаю одним словом: хорошо. Пусть будет так, как ты пожелал, ибо решение твое великодушно. Ты оказался барсом, а я — пылью под твоими ногами. Прими же от меня ключи от всех ворот Железной Столицы, не плати мне злом за зло, не оскорбляй мою землю, не рассеивай мой народ, как это сделали некогда мы с твоим народом. А я поеду в Алап и буду жить в этом маленьком городе, пока не умру.

Манас взял ключи и передал их Бакаю. Глава похода поскакал к западным воротам. Войско помчалось вперед за ним. Бакай трижды повернул один из ключей в замке. Ворота раскрылись. Киргизское войско вступило в Железную Столицу. Сыргак приблизился к Манасу, посмотрел в его глаза, затуманенные счастьем, и сказал:

— Мой лев! Ты забыл сказать Эсену еще одно слово!

— Какое, мой Сыргак? — спросил с удивлением Манас. — Я сказал все слова победы.

Сыргак отвечал:

— Прибавь к ним слова моего сердца: «Пусть Бирмискаль, подруга Бурулчи, станет женой воина Сыргака!»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Мать народа ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В то время как войско Манаса сражалось на чужбине, управление домом киргизов взяла на себя умница Каныкей. Превратив свою женскую голову в голову мужчины, она заставляла народ забывать об отсутствии Манаса, ибо умела связывать развязанное и собирать разбросанное. Старики оставили родовые распри и были покорны ее ханскому слову. Земля Таласа процветала. Юноши и дети вкушали мир и покой вдалеке от сражений. Кто охотился на косуль, кто резал барана, пил кумыс и плясал с куньей шапкой на голове, кто просто лежал с утра до заката солнца рядом со своей юртой и пел о том, что видел на небе и на земле. Но те, что были поумней, постарше, вздыхали, чуя беду. Задумывались старцы, плакали женщины, оставшиеся без мужей, братьев и детей.

Три бремени отягощали бедную Каныкей. Она тосковала по Манасу, и тоска была ее ужасным бременем. Она управляла народом, и ханская власть была ее тяжелым бременем. Она готовилась стать матерью, и это ожидание было ее сладким бременем.

Два месяца исполнилось ребенку в ее чреве, когда киргизы начали великий поход. С тех пор прошла половина года. Каныкей ждала возвращения войска. Прощальные слова Алмамбета: «Ждите нас, госпожа моя, через шесть месяцев», — звенели у нее в душе. Каныкей мучилась оттого, что не знала, какова судьба родного войска, и оттого, что нет Манаса и он, быть может, не услышит первого крика своего ребенка.

Прошла половина года, и еще неделя, и вторая, и третья, а войско все не возвращалось.

В одно из утр Каныкей, взглянув в зеркало, увидела, что ее высокое чело изрезано морщинами. «Вот и прошла моя молодость», — подумала Каныкей и стала читать по морщинам свою судьбу. Оттого ли, что морщины открыли ей грядущее горе, или оттого, что дитя в ее чреве жаждало появиться на свет, в глазах у Каныкей потемнело. Но она быстро пришла в себя, позвала Чиирду, престарелую мать своего мужа, и сорок подруг и сказала им:

— Не отходите от меня. Кажется, наступило мое время.

Чиирда, помолодевшая от счастья, вбежала в юрту Джакыпа и крикнула:

— Глаз нашего светлого источника, умница Каныкей, собирается подарить нам внука! Пусть старейшины готовятся к пиру, ибо началось великое дело: Каныкей становится матерью народа.

Эти слова Чиирды полетели от юрты к юрте, и когда они достигли юрты Каныкей, то оказалось, что там уже столпились женщины в ожидании первого крика нового человека. На всех устах было два слова: «мать народа», ибо так киргизы отныне стали называть умницу Каныкей.

Многие из подруг Каныкей давно уже были матерями. Акыдай, жена казаха Кокчо, родила даже близнецов, и мать счастливого Кокчо хвасталась:

— В моем доме золотое яичко с двойным желтком!

Только юрту Манаса не веселил еще крик ребенка, и это огорчало киргизского льва. Часто думал он:

«Кто же станет наследником моих дел, кто пойдет по моим следам, кто не даст распасться моему народу? Я создал камень из песчинок, народ — из разных родов. Неужели этот камень снова превратится в песок, неужели не будет у меня сына, главы народа?»

Так думал Манас, но так не говорил, не желая обидеть Каныкей.

Жена его давно разгадала эти мысли, и сердце ее было напоено печалью. Теперь она должна была исполнить долг матери народа, и народ ждал, что скажут ему повитухи.

В большой восьмистворчатой юрте Каныкей было тихо. Каныкей не стонала, ибо она была женой вождя. И вдруг поздней ночью, когда все спали, раздался крик. То не был крик ужаса, или боли, или призыва о помощи, то был крик удивления и счастья. Так могло кричать только человеческое существо, впервые появившееся на свет и не знающее, что такое горе.

Старому Джакыпу приснилась пора его юности, алтайские дикие пастбища, осенние перекочевки, когда его разбудила Чиирда. В руках ее было нечто похожее на куклу.

— Вставай! — крикнула Чиирда. — Вот тебе подарок от Каныкей!

Джакып взял ребенка в свои руки. Это был мальчик, и он заплакал, ибо руки деда были неумелыми. Тогда заплакал и Джакып, и оба, старик и младенец, рыдали от счастья жизни.

Чиирда взяла мальчика назад, склонилась перед Джакыпом, прося его благословить дитя Манаса. Джакып протянул руки над мальчиком и благословил его так:

— Да будешь ты соколом среди крылатых, крылатым среди скакунов, чинарой среди деревьев, исполином среди людей! Да будешь ты крепостью народа, его надеждой и упованием! Твои крылья дадут народу могущество, твои ветви — прохладу и благоденствие, твоя сила — покой и приют. Да будешь ты нашим знаменем, вывешенным на копье! Да будет твое счастливое имя — Семетей!

Утром все уже знали, что у Манаса родился сын, которого благословил Джакып, назвав Семетеем. Обрадованные старики решили устроить небывалый пир, чтобы длился он от весны до весны, но Джакып сказал им:

— Можем ли мы пировать, не зная, какова судьба киргизского войска? Может ли наше счастье быть полным, если мы не знаем, жив ли отец новорожденного? Отпразднуем появление на свет Семетея малым пиром, а когда вернется Манас во главе победного войска, устроим великий пир и пригласим тогда все народы мира порадоваться нашей радостью.

Старики приняли слова Джакыпа и, когда жизни Семетея исполнилось десять дней, устроили малый пир.

На равнине были разбиты белые юрты. Они тянулись двумя рядами. От кухонных юрт пахло дымом и мясом. Веселье, однако, не разгоралось от выпитого кумыса и съеденных баранов, ибо пирующие думали о своих братьях, мужьях и сыновьях, ушедших в далекий поход. Каныкей осталась в своей юрте; ее тоска по мужу все еще была сильней материнской радости. Отсутствие Каныкей раздражало старейшин, и мясо и кумыс казались им не такими вкусными, как всегда. А может быть, они потеряли вкус к пиру из-за того, что не было вестей от Манаса.

Вдруг со стороны восхода поднялась пыль.

— Едут! Едут! — закричали мальчишки, бегавшие нагишом по равнине.

Люди повернули головы на восток. Оказалось, что пыль поднята всего лишь одним всадником. Джакып, глаза которого стали теперь не такими зоркими, все же узнал его: то был Миндибай, один из сорока львов Манаса. Джакып подумал:

«Прошло более четверти века с того дня, как мальчик Миндибай первым возвестил мне грядущий приход Манаса. С какой вестью скачет он теперь, когда сам он из мальчика превратился в зрелого мужа, а дитя мое Манас сам сделался отцом?»

Миндибай, вестник Манаса, летел, покрытый пылью Китая. Он спешился перед Джакыпом и старейшинами и воскликнул:

— Седобородые и юные, старухи и молодицы, слушайте весть киргизского войска: мы победили! Наши богатыри вступили в Железную Столицу, куда не вступал и пророк, в тот самый город, который минул потоп, в ту самую Железную Столицу, которая внушала нам ужас и страх, которая некогда рассеяла наш народ по лицу земли. Теперь алмазный престол Железной Столицы — место, на котором сидит наш лев, Манас Великодушный!

Как жаждущие воду, встретили киргизы победные слова Миндибая. Каждый старался обласкать вестника, угостить его самым вкусным куском мяса, самым свежим кумысом. Его расспрашивали о воинах, и, когда он отвечал: «Жив!» — радовались все, а когда отвечал: «Мертв!» — рыдали матери. Настал и Миндибаю черед спрашивать, и он спросил:

— Почему вы собрались здесь, как пирующие?

Джакып, сердце которого готово было разорваться от гордости, ибо сын его сидел на престоле хана ханов Китая, ответил:

— Каныкей, мать народа, подарила мне внука. Я благословил его, назвав Семетеем.

Тогда Миндибай подумал:

«Я счастлив дважды. Некогда я был первым, кто поведал Джакыпу о рождении Манаса, а теперь я буду первым, кто порадует сердце киргизского льва вестью о Семетее».

Так подумав, Миндибай сказал:

— Ведите меня к матери народа.

Важная весть опередила вестника. Умница Каныкей вышла навстречу Миндибаю. Она похудела после родов и показалась ему смуглей всех смуглощеких, красивей всех черноглазых. Выслушав рассказ Миндибая, она разрыдалась. Слова ее обожгли Миндибаю душу:

— Манас овладел не Железной Столицей, а бедой! Манас пришел не к власти над Китаем, а к смерти в Китае! Для чего решил он взять под свою руку на шесть месяцев Железную Столицу? Я же говорила ему: не тогда победишь ты, когда разгромишь рать Конурбая, а тогда, когда откажешься от престола хана ханов! Но Манас пренебрег словом жены, и вот гибель реет над бедным домом киргизов! Воистину Китай велик, а народ его могуч, и счастлив не тот, кто хочет его поработить, а тот, кто с ним дружит!

Так причитала Каныкей, и ее пророческий плач заставил всех содрогнуться. Придя в себя, Каныкей спросила Миндибая:

— Почему ты прибыл после семи месяцев разлуки с землей отцов? Разве не мог ты поспешить?

Миндибай отвечал:

— Три месяца мы скакали до Железной Столицы, месяц мы праздновали в ней победу, а потом Манас назначил меня вестником, и я три месяца скакал назад на родину.

Каныкей подумала:

«Манас пребывает в Железной Столице четыре месяца. Значит, до рокового срока осталось два месяца: время, достаточное для того, чтобы спасти желающего спастись».

Глаза Каныкей, мокрые от слез, взглянули на Миндибая с надеждой, а дрожащие губы ее раскрылись для таких слов:

— Я дам тебе коня, созданного из вихря. Равных ему нет на земле. Кличка его — Молниеносный. Он доставит тебя за один месяц в Железную Столицу. Я дам тебе письмо. Ты доставишь его Манасу.

Каныкей вошла в юрту, чтобы написать письмо, а джигиты побежали за конем. Миндибай, увидев его, задрожал. Шея коня изгибалась, как ветвь под тяжестью плодов. Ноги его брезговали землей. Он сверлил зубами удила, ожидая всадника.

Миндибай вскочил на коня. Сердце его замерло от восторга: на таком коне не стыдно было сидеть самому Манасу!

Каныкей, выйдя из юрты, вручила Миндибаю письмо величиной с ладонь. Миндибай натянул поводья и ударил коня по стегну. Молниеносный взвился, как вихрь, и всадник исчез раньше, чем улеглась пыль.

Люди разошлись по своим жилищам, охваченные смутной тревогой. Властный, жизнелюбивый голос младенца призвал Каныкей в юрту. Мать народа взяла на руки Семетея, успокоила его сладостью своего молока и, глядя в его разумные, быстрые глаза, сказала:

— Дитя мое, жеребенок мой, султан мой, неужели твоя доля — стать сиротой?

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Возвращение вестника ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Молниеносный скакал так быстро, что под его ногами земля выворачивалась наизнанку. Конь вытягивался в струну, становясь невидимым. Как марево, он отделялся от земли, будто пренебрегал ею, и вот прошло две недели, и земля Таласа была уже далеко позади, а земля сорока ханств бросалась надменному коню под ноги.

Миндибай вступил в ханство манджу. Здесь его встретили и проводили с почетом, ибо был он киргизом, а старый и хитрый Незкара остался ханом народа манджу только благодаря великодушию киргизского льва.

Потом вступил Миндибай в ханства тыргаутов, и солонов, и шибе, и шангоев, и всюду видел он, что лицо земли раскрыто для посева, лица людей сияют довольством, а в домах сытость и благополучие и правят ханствами люди, назначенные Алмамбетом из числа черной кости. Вскоре достиг Миндибай города Таш-Копре, и, перед тем как въехать в город, привел он в порядок свою одежду, ибо Таш-Копре был теперь тем городом, в котором пребывал хан ханов Китая, Алмамбет Золотокосый.

Город был многолюден. В домах весело пылали очаги, чайные поля благоухали, а по рисовым полям, в многочисленных каналах, струилась прирученная вода. Как живое серебро, сверкал издали город Таш-Копре, восставший из мертвых, и зеленым цветом жизни венчали его густые деревья.

Миновав золотые стойла, рассчитанные на десять тысяч коней, Миндибай достиг дворца Алмамбета, построенного заново. Стража пропустила вестника Манаса, и Миндибай поскакал по саду, прекрасному, как сновидение. Он спустился по обрыву к реке и увидел исполинскую чинару. От ее листьев веяло силой жизни, а из-под корявых корней буйно пробивалась молодая поросль. Миндибай перебрался через реку по яшмовому мосту и увидел железные ворота, которые никто не охранял. За воротами оказались двери из нефрита, усыпанные жемчугами. Когда Миндибай раскрыл двери, он увидел другой сад, еще более прекрасный. Посреди сада восемь чинар соединили свои прохладные листья, образовав шатер, а там, на златоузорном ковре, сиял высокий золотой престол, а на престоле сиял довольством и силой тот, кто был надеждой и крепостью киргизов, кто стал властелином и радостью Китая. Рядом с ним восседала Бурулча, и, взглянув на нее, Миндибай понял, что она собирается подарить Алмамбету наследника.

Алмамбет поднялся навстречу Миндибаю, когда вестник Манаса спешился, принял его в свои объятия, ибо они были воинами одного войска, и, хотя один из них величался ханом ханов Китая, а другой — одним из сорока киргизских львов, оба они избрали своим кличем и знаменем имя Манаса, и не раз их кони скакали рядом, и не раз одна стрела грозила смертью им обоим.

— С какой вестью прибыл ты из Таласа, мой Миндибай? — спросил Алмамбет.

— Весть моя счастливая, — сказал Миндибай: — у Манаса родился сын, названный Семетеем.

Тут Алмамбет посмотрел на Бурулчу, и она покраснела, и Миндибай позавидовал их счастью. Но когда вестник внимательней взглянул в глаза Алмамбету, то увидел, что в них довольство и счастье сменяются тревогой и смутой. Алмамбет понял его мысли и сказал:

— Весть твоя воистину счастливая. Поспеши с ней к Манасу. Будь осторожен: Конурбай рыщет по дорогам сорока ханств!

— Неужели ты боишься Конурбая, этого изгоя, оставшегося без войска? — удивился Миндибай. — Неужели ты боишься его до сих пор и поэтому в глазах твоих смута?

— Я боюсь предсказания «Книги Смен», — сказал Алмамбет. — Близится роковой срок.

Миндибай вспомнил пророческое предчувствие Каныкей и понял тревогу Алмамбета. Он сказал, указывая на свою кожаную сумку:

— Вот здесь письмо Каныкей Манасу. Мать народа просит его покинуть Железную Столицу и без промедления вернуться в Талас.

— И я просил о том же киргизского льва! — воскликнул Алмамбет. — Но слова мои не вошли в его упрямую душу. Я не хотел покидать милую Бурулчу, пока не дождусь рождения своего первенца, но теперь вижу, что должен покинуть ее и отправиться к Манасу: роковой срок близится.

— Мы отправимся к Манасу вместе, — сказала Бурулча, — ибо он пригласит нас на пир в честь рождения Семетея. Увидишь: вслед за Миндибаем появится у нас вестник пира.

Миндибай подивился уму Бурулчи и подумал:

«Ее ум равен уму Каныкей. Я желаю ей родить сына и стать матерью народа».

Заночевав у Алмамбета, ибо хан ханов не хотел отпускать товарища по битвам без вкусного угощения из сорока различных яств и напитков, Миндибай рано утром покинул дворец Таш-Копре и поскакал к Железной Столице, провожаемый благопожеланиями Алмамбета и Бурулчи.

Молниеносный мчался, как будто вся земля была беглянкой и он решил ее настичь во что бы то ни стало.

Через две недели всадник увидел издали высокие стены Главного Города.

«Однако, — подумал Миндибай, — вот уже на исходе пятый месяц нашего сидения в столице Китая, а Китай спокоен, благоденствуя под светлым крылом Алмамбета, и даже самый слух о проклятом Конурбае давно умер. Может быть, и Широкосапогий околел и предсказание «Книги Смен» — всего лишь одна из старых небылиц?»

Вестник ошибался: Конурбай был жив и находился совсем близко от него.

В трех днях пути от Железной Столицы, если скакать на запад, были заброшенные рудники. Некогда, в давно прошедшие времена, китайские ханы добывали там золото руками подъяремных рабов. Золото давно иссякло, входы в рудники покрылись мхом, и только огромные летучие мыши иногда вылетали из каменных щелей.

Теперь в этих рудниках были люди: сорок ханов Китая со своими дружинами. Эти алчные владыки сорока держав, изгнанные Алмамбетом с позором, не покинули землю Китая, а ушли под нее, надеясь увидеть свет, когда закроются глаза Манаса. Конурбай был их упованием, а предсказание древней книги — корнем, который прикреплял их к жизни. Дни и ночи проводили они в рудниках, терзаемые страхом. Один Конурбай осмеливался жить на поверхности земли, а Шийкучу, старый придворный повар, был тем, кто связывал мысли Конурбая с мыслями сорока ханов, лишенных престолов и ханств.

Конурбай следил за всеми путями в Железную Столицу. Их было девяносто, и по всем рыскал Конурбай, как алчный волк, с настороженным сердцем в груди, с острой, отравленной секирой в руке. У него была одна дума: пробраться в Железную Столицу и убить Манаса. Он кружился у ворот города, остерегаясь, однако, приблизиться к нему, ибо воины Манаса крепко охраняли своего льва. Тех, кто вступал с ними в разговор, они гнали от себя прочь, а тех, кто проходил молча, они задерживали и отпускали только тогда, когда убеждались в их мирных намерениях.

Устремив свой волчий взгляд на стены Железной Столицы, Конурбай увидел однажды, что к ним скачет всадник, а конь его быстрее бури.

«До чего хорош конь у этого киргиза! — изумился Конурбай. — Кто бы мог быть владельцем такого коня?»

Конурбай, долго всматриваясь, увидел Миндибая. Он подумал:

«Это вестник из Таласа. Видимо, весть его важна, если он скачет с такой быстротой. Надо мне перехватить его».

Камнем, сорвавшимся с горы, бросился Конурбай на своем коне навстречу вестнику. Увидев его, Миндибай остолбенел ог неожиданности. Мужество ушло из его сердца, ибо ужасным было волчье лицо Конурбая.

Весь мир превратился для таласского вестника в Конурбая, и мир был страшен. Губы Миндибая сделались сухими, он облизнул их и подумал:

«Только мой Молниеносный может спасти меня!»

Миндибай отпустил поводья своего коня, ухватившись за его драгоценную гриву. Конь почуял волю и взвился в высоту. Он пролетел над головой Конурбая и, казалось, испарился в собственной пыли. Конурбай, проклиная свою неудачу, вдруг увидел бумагу величиной с ладонь. Это из раскрывшейся сумки Миндибая вьгпало письмо Каныкей. Конурбай поднял его.

В это время вестник из Таласа, не замечая потери, достиг восточных ворот. Их охраняла стража, возглавляемая Кыргыном, одним из сорока львов. Увидев Миндибая, Кыргын крикнул:

— Брат мой, на лице твоем ужас! Ты прибыл из Таласа с дурной вестью?

Миндибай опомнился от страха. Он сказал с облегчением:

— Весть моя счастливая. У Манаса родился сын. Джакып назвал его Семетеем.

Слова Миндибая обрадовали стражу. Кыргын воскликнул, смеясь:

— Эта весть воистину счастливая! Теперь у народа киргизов есть упование. Скорей, Миндибай, порадуй сердце нашего льва! Но явись к нему с веселым лицом, а то оно сейчас у тебя такое, что нет охоты на него смотреть!

Тут и Миндибай засмеялся и с веселым лицом вступил в город.

В городе, Внутреннем и Внешнем, жили теперь одни киргизы. Китайская знать из дома Чингиза покинула столицу, и в ее дворцах поселились воины Манаса. Многоярусные дома казались им душными, и они расположились по дворам, проклиная город с его каменными улицами, на которых не росла трава, радуя глаза человека и животного.

Воины приветствовали Миндибая и, узнав его счастливую весть, стали зазывать к себе, чтобы угостить его, чтобы послушать слова о своем доме, о своих близких. Но Миндибай проезжал мимо, не останавливаясь. Он говорил всем:

— Я спешу порадовать сердце Манаса.

Только одно приглашение принял Миндибай, ибо приглашал его богатырь, которому не мог отказать в просьбе ни один из сорока Манасовых львов, — богатырь Сыргак. Он пребывал в саду, принадлежавшем некогда Берюкезу, убийце родителей Алмамбета. Жена Сыргака, красавица Бирмискаль, поставила в саду юрту, и, хотя в Самарканде, в городе ее отца, девушки не учились ставить юрты, Сыргак находил, что ее уменье выше всяких похвал, ибо он любил ее.

Услышав счастливую весть Миндибая, который пил кумыс из пиалы, сидя в седле, Сыргак сказал, заставив Бирмискаль покраснеть:

— Я завидую нашему льву. Дождусь ли я такого же счастья! Скачи, Миндибай, твоя весть нужна сердцу Манаса!

Манас восседал на алмазном престоле хана ханов. Престол, по приказу вождя киргизов, перенесли из чертога в сад, и Манас восседал на нем, слушая шум чинар и мерный плеск ключевой воды. Он вспоминал долину родного Таласа, милый голос Каныкей, красоту и величие Небесных Гор. Чужой город наскучил ему, и он думал:

«Утолю свою гордость и месть, просижу еще один, последний, месяц в Железной Столице, чтобы дом Чингиза покрепче запомнил меня и не посягал больше на дом киргизов, а там двинусь назад. Нет на земле места благодатнее долины Таласа!»

Прищурив левый глаз и собрав на лбу морщины, киргизский лев посмотрел в увеличительное стекло и увидел Миндибая, увидел в тот самый миг, когда Миндибай подъехал к воротам города. Лицо вестника было искажено страхом, и душа Манаса почуяла тревогу. Потом увидел Манас, как засмеялся Кыргын, а вслед за ним засмеялся вестник, и этот смех на лице Миндибая, сменивший ужас, озадачил Манаса. Он велел позвать к себе Кошоя и Бакая и, когда мудрейшие из мудрых пришли, сказал им:

— Прибыл Миндибай. Возможно, что вести его дурные. Не отходите же сейчас от меня, ибо вы моя опора и крепость.

Манас не отрывал от глаза увеличительное стекло до тех пор, пока Миндибай не вступил во дворец.

Спешившись и поклонившись киргизским вождям, Миндибай воскликнул:

— У народа нашего есть упование! Вот счастливая весть: Каныкей родила Манасу первенца. Джакып его благословил, назвав Семетеем!

У Манаса отлегло от сердца. Душа его повеселела, а глаза наполнились слезами. Заплакали от счастья Бакай и Кошой, и все трое стали целовать Миндибая.

Манас воскликнул:

— Сердце мое слишком мало для такого счастья! Бакай и Кошой, крепость моя и опора! Передайте воинам: в конце месяца Манас приглашает всех на пир в честь рождения Семетея. Отправьте вестника пира к Алмамбету и Бурулче. Пусть этот пир будет таким, чтобы память о нем стала достоянием потомков!

Успокоившись, Манас спросил:

— Кроме этой вести, привез ли ты мне, Миндибай, другие слова от моей жены?

— Я привез тебе письмо. Вот оно, — сказал Миндибай, и вдруг лицо его побелело: в раскрытой кожаной сумке письма не было.

Миндибай упал на колени, крикнув:

— Возьми, хан Манас, голову мою за мой проступок: я потерял письмо! Перед самыми стенами Железной Столицы вырос передо мной Конурбай, страшный, как сама смерть. Видимо, когда мой конь взлетел над Конурбаем, письмо выпало из сумки. Я виновен. Вот моя голова.

— Если ты виновен, мой Миндибай, — медленно молвил Манас, — то я все же прощу тебя, если вспомнишь ты хоть бы несколько слов Каныкей.

Миндибай, обрадованный, сказал:

— Вот ее слова: Манас должен вернуться без промедления. Он победит только тогда, когда откажется от престола хана ханов.

Манас подумал и отвечал так:

— Отпразднуем рождение Семетея и покинем Железную Столицу. Шесть месяцев должен я сидеть на престоле хана ханов, чтобы дом Чингиза запомнил меня. Так нужно для дела народа, ради которого лилась кровь богатырей.

Не принял Манас вещих слов своей жены. Может быть, если бы прочел он ее письмо, написанное прозорливой мудростью, не остался бы он в Железной Столице до рокового срока, сразу покинул бы столицу хана ханов и беда не настигла бы несчастный дом киргизов!

Но случилось так, что письмо Каныкей прочел не Манас, а Конурбай.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Коварство ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Подняв бумагу, выпавшую из сумки вестника, Конурбай понял, что в его руках письмо, но прочесть его не сумел, ибо Каныкей писала арабскими буквами. Конурбай пришел было в отчаяние, но вдруг вспомнил, что старый Шийкучу хорошо знает обычаи туркестанских племен.

«Наверно, он разбирается и в арабских буквах», — подумал Конурбай.

Приближался час, когда из заброшенного рудника на условленное место приезжал для беседы со своим любимцем Шийкучу, наперсник Конурбая.

Главный Повар, опасаясь киргизов, выдавал себя за раба, состарившегося на службе одного из китайских ханов. Увидев его, Конурбай молча вручил ему письмо. Шийкучу взглянул на письмо и обрадовался.

— Это письмо — находка, — сказал он. — Его писала Каныкей, жена Манаса.

— Читай! — приказал Широкосапогий.

И Шийкучу превратил арабские буквы в такие слова:

— «Счастье мое, муж мой, вернись! Тебя ждет сын твой Семетей, и я заждалась. Не пренебрегай словом жены, выслушай меня! Близится роковой срок, ибо предсказано, что в шестой месяц твоего пребывания в Железной Столице Конурбай с помощью коварства смертельно ранит тебя. Если ты умрешь, овдовею не только я: овдовеет твоя родина, земля отцов. Неужели ты хочешь погубить не только себя, но и киргизское войско? Многие родичи твои тебе враждебны. Если ты умрешь, начнутся междоусобицы, род пойдет на род, и киргизы опять распадутся на мелкие песчинки. Неужели ты хочешь, чтоб Семетей, эта искорка, погас, не превратившись в пламя? Подумай, что будет с твоей отчизной, с твоей женой, с твоим сыном, если ты умрешь! Надо вернуться в Талас! Если ты хочешь спасти свое войско, свою державу, спасти себя, сразу же покинь Железную Столицу. Теперь на престоле Китая восседает Алмамбет, друг киргизов, а дружба с Китаем — счастье, тогда как вражда с ним — горе. Вспомни, Манас, эти слова твоей несчастной Каныкей: надо вернуться в Талас!»

— Что ты скажешь об этом письме, Шийкучу? — спросил Конурбай.

— Я скажу так: писала его умница, — отвечал Главный Повар. — Если Манас последует совету Каныкей, ты погиб: в Таласе он недосягаем для твоего коварства! Если Манас покинет Железную Столицу до рокового срока, то спасет он свою душу. Тогда считай киргизского льва оставшимся в живых, Алмамбета — ханом ханов, а себя — мертвым. Если Манас во главе своего войска покинет Железную Столицу, слава дома Чингиза затмится, а слава киргизов засияет!

— Я сейчас ворвусь на коне в город, смету с лица земли стражу, найду Манаса и убью его! — крикнул широкосапогий великан.

— Э, мальчик мой, ты говоришь глупости, ибо ты взволнован! — сказал Шийкучу. — Рассуди спокойно: разве можешь ты убить Манаса, когда ты боишься одного его взгляда? Запомни, сын мой: киргиз силен открытой силой, а мы — тайным коварством. Только с помощью коварства ты погубишь Маната!

— Я надеялся на коварство, но потерял надежду! — воскликнул Конурбай, и от злобы глаза его раскрылись, как провалы могил. — Начинается шестой месяц пребывания Манаса в Железной Столице, а Манас жив!

— Не горячись, мой жеребенок, — успокоил его Шийкучу. — Чтобы убить Манаса, нужно выведать нам, каково слабое место киргизского льва. Нам нужен человек, который проник бы во дворец хана ханов, который следил бы за всеми делами Манаса, который не пожалел бы сил во имя разгадки его души, который доносил бы тебе о каждой новости, узнавая ее раньше всех.

— Кто же решится стать таким человеком? — спросил Конурбай.

— Я, — сказал Шийкучу.

И вот Шийкучу, одетый как киргиз, явился к простодушному Кыргыну, начальнику стражи, и сказал ему:

— Богатырь! Я родился в Туркестане, попал в плен в дом Чингиза и с детских лет стал рабом Мурадыла, хана племени шангоев, ныне убитого. Оказалось, что язык мои тонок, а руки умелы, и я сделался ханским поваром. Теперь, я хочу служить Манасу. Разве киргизские львы откажутся от еды, приготовленной мною на тысячу разных вкусов? Разве те, кто победил веропоганый дом Чингиза, недостойны узнать сладость баранины, поданной в виде различных восьмидесяти блюд?

«Этот благочестивый старик говорит правду», — решил Кыргын и направил Шийкучу к Аджибаю, который ведал хозяйством киргизов, ибо не было теперь нужды в его деле посла.

Тонкоязыкому повару удалось обмануть сладкоязыкого посла.

«Манас готовится к пиру в честь рождения Семетея. Нам нужен такой повар, который удивит и восхитит чужеземных гостей».

Так подумав, Аджибай сказал:

— Назначаю тебя Главным Поваром дворца.

Стал Шийкучу готовить яства на тысячу различных вкусов, и так как он пробовал их на виду у киргизов, то все уверились в его честности и хвалили его искусство. Никто не знал, что связан был Шийкучу тайным сговором с Конурбаем.

Между тем Конурбай кружился третью неделю у городских ворот. Через неделю должен был наступить роковой срок, предсказанный в «Книге Смен», а от Шийкучу не было вестей. От злости Конурбай крошил свои зубы величиною с дверь, от злости плакал он, ибо в этом огромном великане душа была мелкая, хотя и храбрая. Он объехал все ворота города и увидел, что киргизская стража прочнее камня городской стены, что птица не пролетит, минуя караульщиков, призрак не пройдет без их ведома.

С утра до ночи кружился Конурбай на своем длиннохребетном Алкаре у городских ворот, боясь приблизиться к страже. Отчаяние овладело им. Он подумал:

«Я не понял киргизов. У них голоса, от которых дрожит земля. У них очи, от которых удирает враг. Прибыль для них — ничто, их нельзя подкупить. Думал я стать вершиной Китая, а превратился в овраг в глухой пустыне. Зло растет, уничтожая добро. Чтобы ствол жизни моей вырос, нужна смерть Манаса!»

Конурбай достал из-за кушака бурхана, маленького шестирукого бронзового идола Будды, поставил его перед собой на седле и взмолился к нему:

— Помоги мне, бурхан! Поддержи меня, если я слаб, научи, если я глуп!

Долго еще Конурбай клялся, рыдал, просил и требовал, долго еще кружился у ворот, пока вечер не сошел на землю.

Вдруг увидел он, что из ворот вышел маленький человек, чья спина была согнута силой старости. Это был соглядатай, Главный Повар. Он отошел от ворот на расстояние длиною в аркан и стал собирать какие-то травы. Собрав их, он вернулся в город.

«Неужели Шийкучу вышел только для того, чтобы нарвать траву, нужную для вкуса Манасовой пищи?» — подумал Конурбай и решил подползти к тому месту, на котором недавно топтался Шийкучу, ища благоуханные листья.

Конурбай спешился, привязал коня к дереву и пополз, прячась в траве. Руки его мучили траву, терзали мокрую от ночной росы землю, пока не нащупали нечто мягкое: то была лепешка. Конурбай отломил ее. Тесто было внутри еще теплым, а в нем таилась бумага — письмо соглядатая.

Конурбай отполз назад, вскочил на коня и поскакал в сторону заброшенных рудников. Однако не вошел он в рудники, ибо хотел остаться наедине с бумагой. Он спешился, высек из камней огонь, зажег трубку, с урчаньем затянулся табаком, собрал хворост, зажег костер и при свете костра стал читать послание Шийкучу. Вот что писал соглядатай:

«Три недели следил я за киргизами и их вождем. Скажу тебе правду: Манас непобедим в открытой борьбе. Эти слова прочти дважды: если б Манас не был киргизом, то я хотел бы, чтобы он был сыном дома Чингиза, ибо мудрость его велика, а сила чудесна. Теперь, когда на престоле Китая восседает Алмамбет, друг Манаса, возросла стократно сила Манаса. Вражда к дому Чингиза сделала эту силу кипучей, а дружба с Китаем даст ей бессмертие. Манас рожден для побед. Его сорок львов — ужас врага. Я думаю, что каждый из них сильнее тебя. Эти слова прочти дважды: Манаса можно победить только хитростью. У него нет недостатков, но я узнал его слабость.

Вот она. Манас любит просыпаться рано, когда войско еще спит. Босой, в одном халате, не опоясанный мечом, не прикрытый сталью, каждое утро стоит он, задумавшись, над ключевой водой. О чем он думает? Не знаю, ибо душа его равна вселенной, а может быть, шире ее. Знаю другое: так он погружен в свои думы, что не заметит тебя в это время, хоть стань спереди, хоть сбоку, хоть позади него. Так стоит Манас, слушая голос воды, пока призыв к молитве не выведет его из этой задумчивости. Если даже заговоришь ты с ним, не ответит он тебе, не замечая тебя. Вот в такое мгновение Манаса можно убить».

Письмо Шийкучу придало Конурбаю мужества и надежды. Его душа была мелкой, но жажда величия — глубокой, а ненависть к Манасу — обширной. Он посмотрел на свою секиру, на ее острую сталь, пропитанную страшным ядом, и сказал:

— Я убью Манаса.

На рассвете того дня, в который кончался шестимесячный срок сидения Манаса в Железной Столице, к западным воротам приближался на лысом осле странный человек. Был он одет в рубище, в голых руках его был посох святого паломника. Он раздирал свое лицо ногтями, крича о грешниках в аду; он плакал, восхваляя блаженство рая, и голос его был громкий и резкий.

Кыргын, начальник стражи, подумал:

«Видимо, святой дервиш^[12] прибыл из Мекки. Пусть юродивый утешит душу Манаса!»

Проклиная ад, восхваляя рай, юродивый проник в дворцовый сад. Если бы знал Кыргын, что этот дервиш — сам Конурбай, с помощью колдовства перевоплотившийся в юродивого!

В то утро охранять Манаса вышел черед Аджибаю. Забыл Аджибай, что киргизы — на чужой стороне, забыл этот сладкоречивый, что киргизы подобны деревьям в пылающем лесу, и заснул на своем коне, ибо утро было свежим. Согнулся он окаменело в седле, увлекся сонным мечтанием под мерный плеск прозрачного ключа, на берегу которого пребывал Манас.

Юродивый притаился за чинарой, прикрывавшей своей листвой ключевую воду. Он увидел Манаса. Осиянный внутренним светом, киргизский лев стоял в глубокой задумчивости, слушая голос воды, голос вечности. О чем думал он? О земле своих предков? О своем народе? О своей жене? О своем сыне?

— Семет… — прошептали его губы, но имя его сына оборвалось: его шея почувствовала удар секиры.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀

⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Он оглянулся: какой-то дервиш, размахивая посохом паломника, удирал от него на лысом осле. Глаза Манаса закрылись. Яд разлился по его телу.

Так было с Манасом, когда к западным воротам Железной Столицы приближался шумный караван, растянувшийся на расстояние полета стрелы. Богатые вьюки весело колыхались на двугорбых верблюдах, а в этих вьюках скрытно блестели золото, жемчуга и шелк. Впереди каравана ехал на гнедом скакуне богатырь, один из исполинов этого мира, и видно было, что конь его, созданный из бури, с неохотой избрал медленную езду. А езда была медленной потому, что рядом с богатырем, на белом коне, сидела женщина, которая собиралась подарить миру младенца, и ей нельзя было скакать быстро. Этими всадниками были молодой хан ханов Китая Алмамбет Золотокосый и его жена Бурулча. Они прибыли в сопровождении свиты на пир в честь рождения Семетея и привезли с собой подарки, достойные сына Манаса.

Когда караван приблизился к воротам, навстречу ему выскочил какой-то дервиш. Он размахивал посохом и выкрикивал слова молитвы. Рядом с ним скакал старый человек в одежде повара.

«Что это за люди? Один из них похож на проклятого Шийкучу!»

Так подумав, Алмамбет крикнул этим двум:

— Остановитесь!

Но дервиш и старик, услыхав Алмамбета, поторопили своих коней. Алмамбет метнул копье. Оно попало в сердце Шийкучу, в сердце, которое досталось ему от змеи. Шийкучу мертвым свалился с коня. Его спутник, даже не обернувшись, продолжал свое бегство. Алмамбет прицелился в него из лука, но стрела не успела отделиться от тетивы: к Алмамбету подскакал Кыргын. Его обожженное солнцем лицо было смутно, как осенняя земля. По морщинам текли слезы. Он сказал:

— Солнце наше погасло. Манас убит.

Стрела вместе с луком выпала из рук Ал мам бета. Еще не веря словам Кыргына, он помчался во дворец. Караван последовал за ним.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Последняя битва ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Там, где чинары соединили свои прохладные листья, где мерным голосом вечности говорила с землей ключевая вода, там на широком алмазном престоле возлежал Манас. Его окружали сорок львов, сорок его бранных товарищей. Тысячи воинов, объятые ужасом и горем, теснились в чинаровом саду. Все молчали. Один только человек плакал громко: это был Аджибай. Он плакал потому, что чувствовал себя виновным, ибо не сумел уберечь киргизского льва.

Воины расступились, чтобы дать дорогу Алмамбету. Китайский богатырь увидел Кошоя, и Бакая, и Чубака, и Сыргака, прискакавшего сюда вместе со своей женой Бирмискаль, и Кокчо, и плачущего Аджибая, и Бокмуруна, сына Кокетея, и Миндибая, и всех сорок львов — и в его ожесточенной страданием душе родились слова:

— Все они живы, а Манас мертв…

— Манас мертв! — сказал Бакай, глава похода.

И, услышав из уст Бакая эти слова, рожденные в его душе, Алмамбет ожесточился еще больше и крикнул:

— Разве Манас не был героем? Разве герой умирает, не сказав слов мудрости? Кто из вас слышал последние слова Манаса?

Воины опустили головы: никто из них не слышал последних слов мудрости киргизского льва.

Алмамбет спешился и припал чутким ухом к груди Манаса. Сердце льва, хотя и слабо, еще билось, как родник, вода которого иссякает.

Алмамбет достал из кожаной сумки целебное снадобье и смазал им рану Манаса. Манас открыл глаза и взглянул на своих воинов. Глазами он приказал им приблизиться к себе и вопросил:

— Здесь ли вы, те, кто был моей крепостью, опорой и надеждой? Ко мне, Бакай, Кошой, Алмамбет! Здесь ли вы, те, кто первыми стали под мое знамя? Ко мне, Чубак, и Кокчо, и Миндибай, и Сыргак, и Аджибай, и Серек, и все мои сорок львов! Здесь ли вы, старейшины племен? Ко мне Эштек; и Музбурчак, и Тоштюк, и Бокмурун, ко мне, мужи совета! Здесь ли вы, мои многочисленные воины, ужас врага, опора земли отцов, победители дома Чингиза? Ко мне, богатыри! Слушайте мои последние слова!

Голос Манаса пробежал по сердцам воинов, как ветер по листьям, и оживил их. Они подумали:

«Правду сказал Алмамбет: герой не умирает, не молвив слова мудрости!»

Манас сказал:

— Народ мой, прости меня! Если я тебя приневолил, если двинул тебя в этот поход, не спросив твоего согласия, — прости меня! Был я суров. Кто говорил: «Нельзя мне воевать, я одноконный», — у того я отнимал единственного коня. Кто говорил: «Пожалей меня, оставь дома, я одинокий», — того я посылал в бой первым. Не раз был я, о народ мой, с тобою груб и горяч, ибо я вспыльчив. Теперь прости меня! Прости меня, ибо я не был охвачен алчбой: пропадом пропади все мое добро! Не о себе заботился я: обычай предков, величие потомков, счастье родной земли — вот о чем была моя забота! Ты был слаб. Дом Чингиза рассеял тебя по земле. Я собрал тебя и сделал сильным. Ханы из дома Чингиза стремились к тому, чтобы Китай был твоим врагом. Я думал, что превращу народ Китая в друга, ибо я и Алмамбет — братья. Но я забыл, что я силен открытой силой, а Конурбай — тайным коварством. Прости меня, мой народ, за то, что я забыл об этом! Я создал камень из песчинок, народ — из рассеянных по земле родов. Пусть камень останется камнем, народ — народом. Да не будет между родами распрей и ссор. Живите в согласии, честно и твердо глядя вражеской стреле в глаза. Вам предстоит битва. Пусть мое последнее слово будет началом вашей последней битвы. Пусть вместо меня ханом будет Чубак. Пусть Каныкей научит Семетея отомстить за меня. Пусть похоронят меня в земле отцов: я заслужил эту честь, ибо твердо глядел в глаза стреле. Начните битву с Конурбаем и одолейте его! А я умру…

Так сказал Манас Великодушный и закрыл глаза. Он умер, не увидев своего сына, не услышав его голоса.

Алмамбет положил к его ногам копье и меч его предков, а сам припал к его холодному лицу. Чубак, ставший, по завещанию Манаса, ханом, сказал:

— Положим тело Манаса на Светлосаврасого. Покинем Железную Столицу.

Воины поспешили исполнить приказ хана. Они положили на седло драгоценные останки киргизского льва и сели на коней. Вдруг затряслась земля от страшного топота: дружинники Конурбая ворвались во дворец. Оказалось, что стража, возглавляемая Кыргыном, покинула свое место, чтобы услышать последние слова Манаса, и вход во дворец остался без охраны.

Смерть Манаса вселила в дружинников мужество. Впереди их скакал Конурбай, окруженный сорока ханами. Их войско состояло из ханских дружин, из одноглазых, медноногих и кинжалоруких. Чубак приказал киргизам:

— Убейте Конурбая, убийцу Манаса!

Завязалась битва. Конурбай вырвался из рядов войска и поскакал прямо на Алмамбета. Алмамбет не успел сесть на коня, ибо душа его, потрясенная смертью Манаса, пребывала с мертвым вождем. Конный напал на пешего. Конурбай метнул копье и попал в сердце Алмамбета. Золотокосый исполин, бросив взгляд в сторону возлюбленной жены, закрыл глаза. Но герой не умирает, не сказав слова мудрости. Он сказал:

— Бурулча, сохрани жизнь нашего сына! Прощай! — и метнул копье в Конурбая.

Он метнул копье и упал, бездыханный, головою к груди Манаса, а копье полетело вперед и впилось в ребро Широкосапогого. Его одежда окрасилась кровью. К нему подлетел Чубак, взмахнул мечом и обезглавил его. Голова Конурбая, облитая кровью, свалилась на землю. Коса, прилипшая к ней, обвила голову как змея. Чубак плюнул на нее. Не заметил Чубак, что сзади подкрадывался к нему всадник, которого не думали киргизы найти среди людей Конурбая. То был Незкара. Узнав о ранении Манаса, он решил присоединиться к Конурбаю. Теперь он подумал:

«Алмамбет убит. Конурбай обезглавлен. Старый Эсен потерял вкус к жизни и власти. Ханом ханов Китая стану я!»

Эти слова сделали его руку во сто крат сильнее. Он напал сзади на Чубака и выстрелил в него из ружья. Хан киргизов, первый из сорока Манасовых львов, простился с милой жизнью, успев крикнуть:

— Манас!

Смерть Чубака поразила киргизов. Тогда войску подал свой голос Сыргак:

— Воины! Почему вы оробели? Разве перед вами не те самые враги, которые бежали от нас? Разве останки Манаса не вопиют о мести? Разве не слышите вы живой голос мертвого Алмамбета: «Месть!»? Разве убийца Чубака должен жить? Я беру на себя управление войском. Вот мой приказ: каждый стой, пока можешь стоять! Живой, замени мертвого! Если хочешь уйти живым, уйди с победой! Эта битва последняя. Послужим делу народа.

Так сказав, юный Сыргак бросился на Незкару. А воины опять сделались воинством, опять почуяли в душе силу, а в руках — железо и стали теснить дружинников Конурбая.

Сыргак и Незкара схватились вплотную, держа один другого за ворот, и упали с коней. Тогда Сыргак, сильный в руках, показал свое богатырство: он поднял Незкару спиной кверху, положил его, широкого, как юрта, на седло своего вороного коня и разрубил его надвое вместе со своим конем.

Между тем дружинники Конурбая, и без того теснимые киргизами, дрогнули, когда увидели гибель Незкары. Они обратились в бегство. Киргизы, возглавляемые Сыргаком, погнались за ними. Вскоре дворцовый сад опустел. В нем остался один только караван, прибывший на пир в честь рождения Семетея. Бурулча, приникнув к Алмамбету, целовала его мертвые веки. Бирмискаль тихо утешала ее. Рядом лежал Чубак, насупив свои упрямые брови, и казалось — смерть боится его и мертвого!

Бакай отделился от киргизского войска. Он подъехал к скорбному каравану и сказал:

— Ханша Бурулча, не плачь! Подумай о ребенке Алмамбета в твоем чреве. Ты должна спасти свое дитя, чтобы в нем расцвела жизнь его славного отца. Мы должны спасти тела наших богатырей, чтобы предать их таласской земле. Может быть, дочь моя Бурулча, ты хочешь похоронить Алмамбета рядом с его родителями?

Бурулча отняла свое мокрое лицо от лица Алмамбета и сказала:

— Пусть он лежит рядом с Манасом, своим названым братом. А я поеду к умнице Каныкей: мы будем вместе оплакивать наших возлюбленных.

Бакай положил тело Алмамбета на Гнедого, тело Чубака — на Молниеносного, и караван двинулся в путь. Впереди скакал Бакай, за ним — кони с мертвыми всадниками, за ними — Бурулча и Бирмискаль в одном седле, а за ними — свита, и на двугорбых верблюдах качались вьюки с шелком, золотом и жемчугами, теперь никому не нужными.

Когда караван вышел из Железной Столицы, Бакай увидел, что пыль покрывает землю, на которой возвышались горы трупов. Старый лежал рядом с молодым, юный — с белобородым. Не пожалели они великих душ во имя народа и лежали на чужой земле рядом с конями, рваными подпругами и разбитыми сбруями. Слышались вопросы: «Брат мой, ты жив?», «Сынок мой, ты слышишь меня?» Это раненый окликал раненого.

Так было с теми, кто уже не мог воевать. А те, чья храбрость была сильнее смерти, скакали на своих крылатых конях, возглавляемые Сыргаком, а воины сорока ханств, одноглазые, медноногие, кинжалорукие, крича «Татай!», бежали от них.

Сыргак, мчась по пестрому телу земли, вдруг заметил, что с востока приближается новое войско. Дружинники Конурбая, увидев это войско, пришли в ужас. Тут Сыргак подумал:

«Это новое войско состоит из китайцев. Почему же китайцы боятся китайцев?»

Тут к Сыргаку приблизился Кошой, мудрейший из мудрых. Он спросил Сыргака:

— Видишь ли ты новое войско? Слышишь его клич?

— Вижу новое войско, — отвечал Сыргак, — слышу клич его, но слов не понимаю.

Тогда старый Кошой, знавший язык многих племен, сказал:

— Это войско — черная кость Китая. Оно возглавляется начальниками, поставленными Алмамбетом.

Киргизы увидели, как черная кость напала на ханских дружинников, на китайскую знать. Гневаясь гневом, крича криком, падали мертвыми и те и другие.

— Как нам быть? — спросили киргизы у своего юного предводителя.

Сыргак взглянул на Кошоя, спрашивая глазами совета. Кошой сказал:

— Оставим их. Правые победят. А нам нужно покинуть Китай, чтобы предать таласской земле нашего льва, Манаса Великодушного.

Киргизское войско приняло слова Кошоя. Богатыри приказали коням скакать на запад. Кони помчались по земле, истерзанной битвами. Скакали десятки без десятских, сотни — без сотских, многие тысячи скакали без тысяцких, многие роды — без старейшин. Впереди скакали кони Сыргака, Бакая и Кошоя, а перед ними — конь знаменосца, а перед конем знаменосца — Светлосаврасый, Гнедой и Молниеносный, и в их седлах колыхались мертвые всадники.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Песня ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Вершины гор внезапно разверзлись. В их недрах бушевало пламя. Оно охватило весь Талас. В этом пламени горела не только плоть человека и дерева — оно сжигало озера, оно испепеляло бурную реку. Вода высохла, и на отмели появился тяжелорогий олень, закричал криком тоски и упал. Он упал головой к высокой чинаре, и ствол чинары побелел, сок жизни вытек из нее, она свалилась, шумя листьями. Вдруг в листьях зажглись два огня, и эти огни оказались глазами льва. Едва они погасли, как вечер окутал землю, две звезды вспыхнули в небе, и звезды были тоже глазами льва. Люди в смятении выбегали из юрт и падали, ослепленные светом этих звезд. Тогда появилась женщина с непокрытой головой. На руках ее лежал ребенок. Он посмотрел на звезды, но глаза его не испугались их сияния, и звезды, львиные глаза, погасли, и небо заплакало утренней росой…

Каныкей проснулась в ужасе. Этот сон заставил ее сердце содрогнуться. Она бросилась к люльке Семетея. Ребенок лежал на спине, глаза его были открыты. Каныкей выбежала из юрты. Мирное сверкание ночи озаряло долину Таласа. Великим снеговым хребтом уходили на восток Небесные Горы. Не было слышно ни людской молвы, ни звериной, ни травяной. Только река металась в каменной колыбели, металась, и стонала, и гневалась. Свет ночи трепетал в пене ее волн. Это был вещий трепет. Он охватил душу Каныкей и ярко ее озарил. Она подумала:

«Горе мне! Упал тяжелорогий олень — убит храбрый Чубак! Свалилась чинара, сок жизни вытек из нее — нет больше на земле Алмамбета! Погасли звездные глаза льва, погасли, радуясь тому, что Семетей, не щурясь, глядел на их сияние, — это погасли звездные глаза Манаса, льва моего, мужа моего, царя моего!»

Каныкей собрала волосы в пучок, тепло закутала Семетея, взяла его на руки и стала подниматься по горной тропе. Река, бежавшая навстречу, уступала ей дорогу, ибо Каныкей была матерью народа.

От вечных снегов повеяло сильным дыханием рассвета. Небо побелело. Зажглась утренняя звезда. Каныкей села на вершине горы. Дитя сладко спало на ее руках, дыша горной свежестью. У ног ее шумела река, унося ветки ивы и блестящие круглые камни.

Каныкей вспомнила, как много лет назад, на далеком Алтае, она так же сидела на вершине горы, и река так же шумела, унося ветки ивы и круглые камни, а Каныкей в одежде нищенки смотрела на юг, ожидая своего льва. Но тогда, в одежде нищей, она была счастлива: она верила, что Манас жив, что не померк-ли его звездные глаза; ибо вожди не умирают, не исполнив своего предначертании. Вое думали, что Манас погиб, а она знала, что он жив, я это было ее счастьем. А теперь она мать народа, и все послушны ее канскому слову, и все преклоняются перед величием Манаса, и все, даже река, уступают ей дорогу, и одежда ее богата, но сердце ее знает, что Манаса нет в живых, ибо он исполнил предначертанное, и сердце ее завидует счастью той нищенки на Алтае.

Так было с Каныкей, когда киргизские воины возвращались к Небесным Горам из великого похода. Сильно поредели их ряды. Камень, собранный из песчинок, стал распадаться, ибо скончался великодушный собиратель. Воины забыли, что они единый народ, и вспомнили, что они из разных родов. Они разбредались в разные стороны, не дойдя до Таласа. Ушел со своим родом Эштек, ушел Музбурчак, ушел Кокчо, ушел Тоштюк, даже Бокмурун, сын Кокетея, ушел на ферганские пастбища.

Тогда Сыргак поклонился Кошою и Бакаю, мудрейшим из мудрых, и сказал:

— Благословите меня напутственным словом!

Старейшины были поражены. Седобородый Кошой заплакал, а Бакай, глава похода, воскликнул с гневом:

— Где твоя честь, где твое мужество? Ты, который был гордостью Манаса, его любовью и отрадой в дни величия дома киргизов, покидаешь этот бедный дом в годину горя? Стыдись, богатырь, если твое сердце еще способно раскаиваться!

Но и Сыргак воскликнул с гневом:

— Послушай, старик, разве могу я вернуться в Талас, когда Алмамбет мертв, когда Чубак мертв, когда Манас мертв? Ты говоришь мне: «Стыдись!> Разве то, что я жив, не стыд для меня? Как я взгляну в глаза народу? Как я взгляну в глаза Каныкей? Ненависть и презрение живут в моем сердце. Я ненавижу вражескую стрелу, пощадившую меня. Я презираю себя, оставшегося в живых. Разве справедливо, чтобы красавица моя Бирмискаль прибыла с мужем, когда Каныкей, и Бурулча, и Аруке, жена Чубака, стали вдовами? Благословите меня, старейшины! Я стану странником на земле. Я буду странствовать, пока ребенок Семетей не станет мужем и не позовет меня богатырским зовом. Тогда я вернусь.

Старейшины благословили Сыргака, и он простился со своей юной женой и поскакал неизвестно куда на коне Чубака, ибо своего вороного коня рассек он вместе с Незкарой, и вскоре из глаз исчезли и конь и всадник, и теперь уже вдова Бурулча утешала рыдающую Бирмискаль.

Бакай тихо сказал Кошою:

— Скоро мы прибудем в Талас. Там остались родичи Манаса. Кто знает, не враждебны ли они ему, как были враждебны Кокчокез и десять буянов? Кто знает, не станут ли они обижать умницу Каныкей, когда дойдет до них слух о гибели Манаса? Отправив вестника с обманной, радостной вестью.

Кошой принял слова Бакая и сказал:

— Отправим певца Ирчи. Голос его сладок.

И вот Ирчи первым прибыл в Талас. Весть его была такой:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Народ, услышав счастливую весть, стал готовиться к встрече воинов. У предгорья были раскинуты юрты, а юрты Манаса, Алмамбета и Чубака были поставлены рядом. Хлопоты о пире взял на себя Джакып.

— Угощать должен один я, ибо Манас, победитель дома Чингиза, — мой сын, — говорил он всем, сияя гордостью, и все с ним соглашались и завидовали ему.

Одна лишь Каныкей не верила вести Ирчи. Она сидела, одинокая, на вершине горы и смотрела на восток, и Чиирда, престарелая мать Манаса, глядя на измученное лицо Каныкей, чуяла недоброе, и радость Джакыпа не стала ее радостью.

И вот заблагоухало мясо в казанах, забурлил в бурдюках кумыс, и люди, весело разговаривая, стали стекаться к месту пира, когда со стороны восхода солнца появились три столба пыли, поднятые тремя конями. Пыль рассеялась, и люди увидели, что эти кони мчатся, брезгая землей, и на них нет всадников.

«Что же колышется в их седлах?» — подумал Джакыи и не успел ответить самому себе, как могучие кони достигли предгорья.

Их узнали сразу: то были Светлосаврасый, Гнедой и Молниеносный. В их седлах качались драгоценные тела богатырей, и люди увидели: то были тела Манаса, Алмамбета и Чубака.

Раздался такой стон, такая страшная сила горя была в нем, что людям почудилось: это сама земля отцов застонала. Но стон был тихим, он вырвался из груди слабой женщины, и только страшная сила горя сделала его громким. Он вырвался, этот стон, из груди Каныкей, это стонала возлюбленная жена Манаса. А Чиирда не плакала. Она была матерью Манаса, и для нее душа ее сына ожила в Семетее. Сухими глазами смотрела она на богатырских коней, крепко прижимая к груди милого внука.

Пир победы стал поминальным пиром. Он проходил в молчании, без игрищ и скачек, ибо люди понимали, что не человека они хоронят, а свое упование. Чиирда, и Каныкей, и Бурулча, и Бирмискаль, и Аруке, жена Чубака, не были среди пирующих: они заботились о мертвых. Приказала Каныкей заколоть тридцать тысяч козлов и на их растопленном жире сбить прочные кирпичи. Из этих кирпичей воздвигнуты были три гробницы, и в них почили последним сном три героя — Манас, Алмамбет и Чубак. Искусный мастер родом из Бухары украсил внутренние стены гробниц изображениями киргизского льва и его сорока богатырей. Все восхищались умением мастера, великолепием красок и сходством, но певец Ирчи сказал:

— В этих изображениях есть сходство с нашими богатырями, но в них нет жизни. Только слово, правдивое и звонкое, может создать жизнь.

С юных лет воспевал Ирчи богатырские подвиги, и всегда его слово было правдивым. Лишь один раз он солгал: когда прибыл с обманкой, радостной вестью в Талас. И душа Ирчи мучилась, ибо нельзя певцу лгать. Решил он искупить свою вину перед словом, создателем жизни, и сказал в один из дней:

— Я буду петь о подвигах Манаса и его славных воинов.

Весть о желании певца распространилась по Небесным Горам. С далеких пастбищ, с низин и верховий, двинулись люди в Талас, чтобы послушать Ирчи. Приходили целые племена и роды вместе со своим скотом, и долина Таласа вскоре запестрела стадами и юртами. Ирчи сел на ковер, как раз напротив черных печальных глаз Каныкей и быстрых, как у кречета, глаз маленького Семетея, взял в руки звенящий комуз^[13] закатал рукав левой руки повыше локтя, ударил правой рукой по всем трем струнам комуза и запел. Он запел о том, как некогда прибыл Джакып на Алтай, как родился у него сын Манас, чей меч и копье получили благословение духа киргизского народа, как сорок богатырей стали опорой и сердцем Манаса, как создал Манас камень из песчинок, народ — из рассеянных по земле родов, как пришел к нему Алмамбет Золотокосый, как Манас и Алмамбет повели богатырей на дом Чингиза, на Железную Столицу. Ирчи пел, а его звонкое слово творило жизнь, и людям казалось, что жив Манас, и Алмамбет, и Чубак, и все воины, отдавшие свои великие души во славу земли отцов, что находятся эти богатыри среди народа и вместе с живыми слушают вещее песнопение сильноголосого Ирчи.

День сменялся ночью, ущербная луна — круглой, а голос Ирчи не умолкал, ибо певец воздавал должное каждому воину Манаса, о каждом пел он с любовью, и то, о чем он пел, рассказано в этой книге. Но всякая книга кончается, а у песни нет конца. Несется песня, как река, по каменному руслу правды, неведомо где началась, неведомо где кончится. Ее истоки — среди целомудренных вершин гор, бежит она в скалах и знойных песках. Иногда кажется: иссякла песня-река, заглохла в дикой пустыне, замолкла, обмелела. Кажется: заросла она душной, тлеющей травой и едва-едва бьется, теряясь в песках. Но так только кажется. Сила земли поможет ей, ключи вольются в нее, благодатные ливни напоят ее влагой, не умрет река, не умрет песня и вновь потечет широко, и властно, и свободно. Была она песней о Манасе, а станет песней о других исполинах земли, и в другой книге будет рассказано то, о чем она пела, о чем звенят светлые воды песни-реки, могущественна стремясь по каменному руслу правды.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀