Мангазея

ПОЛЯРНЫЕ ПЕРЕХОДЫ

Еще в Москве он слышал, что морские пути в Сибирь открыли крестьяне северных областей Руси — поморы. Жили они с незапамятных времен у ледовитого моря. Опытнее их на всей земле не отыскать полярных мореходов. Поэтому и знакомство свое с севером Наумов решил начать с поморских книг и летописей. Принесли их ему монахи Троицкого монастыря, что стоял против Туруханского зимовья. В библиотеке преподобного Тихона, настоятеля монастыря, этих книг оказалось немало. Считался Тихон тайным приверженцем пламенного и неистового протопопа Аввакума, недруга патриарха Никона. Удалили его из Москвы и сослали в Сибирь. Тихон основал Троицкий Туруханский монастырь и поставил его хозяйство широко. Видел его Наумов всего один раз, когда приезжал в монастырь на богослужение, там и договорился пользоваться библиотекой Тихона. Ревнитель старой веры был патриотом Поморья, считал северные области Руси, куда отступили раскольники, центрами культуры и письменности. «Таких рукописей и стародавних книг, — говорил Тихон, — не отыщешь и в Соловецкой обители».

И вот сейчас они лежали перед Данилой в массивных кожаных переплетах с серебряными или медными застежками, с причудливыми киноварными буквами и заставками. Читая их, восхищался он русским письменным искусством, дивился долготерпению тех, кто строчка за строчкой пером рисовал по тонкому блестящему пергаменту буквы полууставного и уставного письма. Здесь были новгородские и киевские летописи, жития святых, сборники рассказов и повестей, царские грамоты на Двину, неразвернутые столбцы с первыми отписками[6] мангазейских воевод, расспросами о морских путях.

Наумов узнал уже многое. Главные события, непосредственно предшествовавшие постройке Мангазейского города, развернулись одновременно в Поморье и в Москве в 1598–1601 гг.

В Поморье, в Холмогорах, весной 1601 г. собрался в мангазейский поход торговый и промышленный люд: кто из Усть-Пинеги, кто из Устюга Великого, а кто из Вологды, народ бывалый — мореходы. Шумная, веселая ватага заняла небольшие деревеньки под городом, но задерживаться они не собирались — спешили. Еще года два тому назад послали они своих земляков — Угрюма Иванова и Федула Наумова в Москву с челобитной к самому царю Борису Годунову. А просили они позволить им торговать и промышлять «повольно» на реках Оби и Енисее, согласившись — без этого было не обойтись — платить за упромышленных соболей и бобров, песцов и горностаев десятинную пошлину старосте и целовальнику[7] Окладниковой слободы. Дело казалось неотложным и важным.

Незадолго до этого по поморским селам и городам, стоявшим в устьях медленных северных рек, прошла тревожная весть: нежданно-негаданно объявился в далекой, богатой серебристым соболем и серебристым бобром земле за Обской губой, на реках Таз и Енисей, отряд тобольских стрельцов во главе с думным дьяком[8] Федором Дьяковым. Царский посланец привез с собой двух целовальников, сборщиков таможенной «десятинной» пошлины, и под пыткой «расспрашивал» кочевой народ — самоедов и остяков[9] — о промыслах и торгах поморских крестьян, домогаясь, не собирали ли они ясак от имени русского царя. Почувствовали поморы в приезде Дьякова большую для себя опасность, узнали, что навет на них подстроили сольвычегодские купцы Яков и Григорий Строгановы, после похода казака Ермака Тимофеевича захватившие все торговые дороги в Сибирь и вершившие там свой суд и расправу. Мангазейский морской ход, освоенный поморами, был неподвластен им, мешал им обогащаться на сибирском промысле и торге. В 1598 г. по указу слабовольного царя Федора Ивановича, по настоянию Строгановых, и была направлена на Обь и Таз экспедиция Дьякова, которую по проторенной дороге через Тобольск на Березов вел вымич Василий Тарабукин. Верхотурский воевода Василий Петрович Головин на своих обширных плотбищах[10] должен был строить «для мангазейского ходу… судно с четыре или с пять, распрося тамошних людей, на каких судах мошно в Мунгазею и в Енисею ходить». С Перми и Вологды, Сольвычегодска и Вятки согнали в Верхотурье 110 плотников-корабельщиков. С Казани везли железные гвозди и скобы, а в ближайших «пашенных местах» собирали парусину и пеньку.

Дьяков отправился из Тобольска рано, вслед за отступающими льдами, но продвигался медленно по опасной Обской губе — месяцами стоял, ожидая «пособного» ветра. В Мангазею дошел осенью. Там и допросы чинил и собирал с промышленников первую десятинную пошлину, а с самоедов и остяков — первых ясачных соболей. Запечатав сургучной печатью «распросные речи» о «воровских делах»[11] поморских крестьян, двинулся он обратно в Тобольск, понимая, какая крупная рыбка попалась ему в сети, за нее он ждал наград от «царских прибыльщиков» Строгановых.

Но сибирские дороги длинные и трудные. Шли месяцы и годы. В Москву Дьяков прибыл только весной 1600 г. По-новому жила столица. Волновались крестьяне, бежали на южные границы, где кругом ходила казачья вольница. Царь Борис заигрывал с «чернью и крестьянами», пытался умиротворить их, не ущемляя интересов дворян.

Свой доклад о поездке Дьяков представил Казанскому приказу, ведавшему тогда всеми казанскими, приуральскими и сибирскими землями. Здесь и узнал, что незадолго до его приезда царь «пожаловал» поморов вольным торгом и промыслом в Мангазее. Показали ему и жалованную грамоту на Двину. Огорчился служилый, но, поддержанный Строгановыми, решил не сдаваться.

А Угрюму Иванову и Федулу Наумову эта жалованная грамота стоила дорого. Приказной дьяк Федор Нечаев целый год кормил обещаниями поморских ходатаев, вывернул все их карманы наизнанку, соболя, что дали им земляки, все до единого лежали на нечаевом дворе. Пообносились и поиздержались пинежане, живя в Москве, но своего добились. В январские морозы позвал Нечаев Угрюма и Федула в приказную избу и торжественно вручил долгожданный документ. Читали они грамоту и не верили своим глазам: согласились царь и боярская дума со всеми их просьбами, рассчитывая на богатый сбор «государевой казны». А когда вернулись в Холмогоры и на Усть-Пинегу, объявили жалованную грамоту народу. «Божьей милостью мы великий государь и великий князь Борис Федорович всеа Руси…, — вещали бирючи[12], — есьмя Двинского уезда пинежан и мезенцев… и всех промышленных людей пожаловали в Мунгазею, морем и Обью рекою, на Таз и на Пур и на Енисей, им ходити и с самоедами, которые живут на тех реках, на Тазу и на Пуре и на Енисее, им торговати велели повольно; а нашу десятую пошлину, от девяти десятая, из соболей лутчей соболь, а из куниц лучшая куница, а из лисиц лучшая лисица, а из бобров лутчей бобр, а из песцов лучшей песец, и изо всякие мяхкие рухляди и изо всякого товару десятое, тем торговым людям пинежаном и мезенцом… велели есьмя давати на Мезени, в Окладниковы слободке, приказным людям и старостам и целовальником, а опричь Окладниковой слободки, что на Мезени, нигде десятого не давати есьмя им не велели;… а возити им с собою там наших государств русские товары незаповедные да съестные всякие запасы; а про свою нужу имати им с собою по топору человеку или по два, да ножей по два или по три ножи человеку да по саадаку[13] да по рогатине[14] человеку для того, что они там для своих промыслов живут года по два и по три и им без того быти нельзе, а больши того им с собою оружия и топоров и ножей не имати и того им ничего не продавати, а заповедных им товаров, пищалей[15] и зелья[16] пищального, и саадаков, и сабель, и луков и стрел, и железец стрельных, и доспехов, и копей и рогатин… всяких заповедных товаров не возити».

Царская грамота давала возможность поморам открыто «водить» в Мангазею походы, которые раньше хотя и совершались, но тайно. Поэтому и в документах не было сведений об этих походах, хотя известно, что начались они давно и что особенно участились в середине XVI в., когда иностранцы стали торговать на архангельском рынке. Крестьяне доставляли иностранным купцам из Сибири бобров и куниц, соболей и песцов, обходя таможенные заставы и царских сыщиков.

Славились пушные поморские промыслы издавна. Пока в среде крестьян-промышленников остро не обнаружилось разделение на богатых и бедных, не появились крупные посредники — купцы, промышленные артели обычно снаряжались на общие средства. Каждый участник вносил в артельную казну пай, получал одинаковые права со всеми, а при разделе добычи — свою долю. Такие крестьяне назывались своеужинниками, от понятия «ужина» — доля капитала в промысле. В большинстве случаев под ужиной подразумевался и промышленник и его снаряжение. Когда говорили: «Пошла на промысел артель о восьми ужинах», — это означало, что артель состояла из восьми промышленников. Или: «Имярек отправил на промысел 12 ужин», — значит, имярек нанял и снарядил 12 промышленников. Потом богачи и сами стали снаряжать артели, а бедные попали к ним в кабалу. Если в поход уходил снаряженный кем-то крестьянин-промышленник, то его считали ужинником, покрученником. Условия найма покрученников были различны, но чаще всего хозяин брал на себя обязательства за работу на промысле одевать и обувать покрученника. На время промысла покрученникам выдавались топоры, ножи, лук со стрелами, иногда огнестрельное оружие, лосиные и соболиные обметы[17]. Их одежда состояла из полушубка и кафтана, шапки-ушанки и меховых рукавиц, обувь — из кожаных сапог и чарок-камысов лосиных. Питался промышленник-своеужинник хлебом, рыбой, медом. Иногда перепадало и вино. Хозяин обязывался защищать его в суде и перед властями. Зато при дележе добычи покрученник получал лишь третью часть.

В начальный период мангазейских морских походов и промыслов распространенными являлись артели и ватаги промышленников-своеужинников.

Вот такая артель и составилась под Холмогорами. Верховодили в ней Молчан Ростовец, Агей Распопов из Матигор, Иван Мелентьев Прозвиков и Меншик Панфилов Вондокурец. Всего собралось 40 человек. За плечами этих людей был немалый опыт тяжелых ледовых походов на Новую Землю и Грумант, где били они моржей, чтобы добыть драгоценные клыки. Их прадеды и деды исстари промышляли морского зверя в Белом море, в Варзуге ловили заборами семгу, в Неноксе вываривали из морского рассола соль; в XV в. они строили на островах Онежского залива златоглавый Соловецкий монастырь, рубили на высоких берегах рек деревянные чудо-церкви, разукрашенные ажурной резьбой и затейливыми куполами. Не уступали они никому и в грамоте. По поморским городам и селам ходили переписанные от руки списки древних церковных книг, народных легенд, сказаний. Их трудами были сохранены старательно переписанные киевские, новгородские и двинские летописи, рассказы и упоминания о самых древних походах на Северный Урал, в Сибирь, по морю-океану.

Под 1032 г. в Новгородской летописи говорилось о походе двинского посадника Улеба на Железные Ворота (так назывался тогда пролив Карские Ворота). Ходил этот Улеб с Северной Двины на дальнюю окраину Новгородской земли — к Югре. В летописном перечне посадников, т. е. хозяев Новгорода Великого, стоял Улеб десятым за первым посадником — легендарным Гостомыслом, нанесшим поражение варяжскому войску до прихода на Русь Рюрика, Синеуса и Трувора, и седьмым от Остромира, оставившего после себя первую русскую рукописную книгу «Остромирово евангелие». Отрок Гюрята, по рассказам новгородских дружинников, ходивших собирать дань с югорских племен, написал «Сказание об Югре». «Есть же и подаль на полунощ (на север) иные страны — суть горы зайдучи Лукоморья (очевидно, имелась в виду Обская губа). Им же высота до небеси… Есть же путь до гор тех, и непроходим пропастьми, снегом, лесом», — утверждал Гюрята. А чтобы привлечь к далеким северным странам людей, нарисовал он такую картину. В стране у Лукоморья несметные пушные богатства: едва родившись, белки и олени падают из туч и разбегаются по земле.

Переписывалось и ходило из селения в селение новгородское «Сказание о человецех незнаемых в Восточной стране», составленное в XV в. «В той же стране, за теми же людьми, — говорилось в „Сказании“, — над морем есть иная самоядь: по пуп люди мохнаты до долу, а от пупа вверх — как и прочие человецы…» И дальше: «В той же стране, за теми же людьми, над тем же морем иная самоядь такова: вверху рты, рот на темени, а не говорят; а видение в пошлину человецы; а коли едят и они крашат мясо и рыбу да кладут под колпакы или под шапку, и как почнут ести, и они плечимо движуть вверх и вниз…». Знал новгородский книжник и о более отдаленных странах. «На восточной стороне, за Югорьскою землею, — писал он, — над морем, живут люди самоедь завомыи Малгонзеи. Ядь их мясо оленье, да рыба… В той же стране, за теми же людьми над морем, живут иная самоедь такова: Линная словет; лети месяц живут в море, а на сухе не живут того деля: того месяца понеже тело в них трескается, и они тот месяц в воде лежат, а на берег не могут вылезти».

«Сказание о человецех незнаемых…» обошло тогда весь свет. Знали его не только в Поморье и Новгороде, но и за рубежами Русской Земли. Это было единственное сочинение о самоедах, разделенных безымянным автором на два рода: «югорскую самоядь», что кочевала по северу Печорского края, Северному Уралу до Обской губы, и «мангазейскую самоядь», жившую к востоку от Обской губы до реки Енисея. Само слово «малконзеи», впервые появившееся в этом сочинении, обозначало племя малканзеи, позднее — мангазеи, что значит по-зырянски: «народ на краю земли», «у моря». Выяснилось позднее, в XVII в., когда русские отряды побывали на Лене, что под «Линной самоядью» разумел новгородец ленский, линский народ.

В XIV–XV вв. из Новгорода были совершены и первые походы в Сибирь. В 1363–1364 гг. новгородский воевода Александр Абакумович с немалым войском продвинулся до реки Оби и «воеваша по Оби реки и до моря». Под «морем» летописец, очевидно, разумел Обскую губу. В 1499–1500 гг. туда же прибыло большое московское войско во главе с князем Семеном Курбским. Воинами князя были крестьяне Поморья — холмогорцы, кеврольцы, мезенцы. В устье реки Печоры построили они новый город «на месте пустом для опочиву Московского государства торговых людей» — Пустозерск. «Щелью»[18] князь Курбский прошел через Уральские горы, побывал в Березове.

И еще минуло сто лет. В Поморье произошли большие перемены. Если раньше на Юргу и далее в восточные владения новгородцы отправлялись на небольших долбленых лодках, называвшихся ушкуями, то в XVI в. они стали ходить по морю-океану на новых судах. В народных сказаниях, в житиях святых, в древних рукописных книгах рассказывалось о далеких походах «в море-окияне» на кочах и «кочневых лодьях».

Народная молва приписывает начало этого нового и важного дела крестьянам Соловецкого монастыря. В Онежском заливе, в устье реки Кемь, построили они плотбище и срубили небольшую лодьицу. А чтобы не разбилась о лед, нашили на ее борта «коцу», так по-новгородски называлась всякая ледовая защита, в том числе и ледовый пояс из крепкого дубового дерева. Лодьицу «с коцей» назвали кочневой. Разрослось судостроительное дело широко. При царе Иване Грозном лодейные плотбища были на Онеге, под Холмогорами, в Мезени и Пустозере. На Грумант и Новую Землю, по Белому и Баренцеву морям, а затем и в Сибирь промышленники плавали на этих новых морских судах, постепенно совершенствуя их. В конце концов в Поморье появился новый тип быстроходного судна, имевшего уже мало общего со старорусской лодьей, известной в Киевской Руси и в Великом Новгороде. Кроме ледовой защиты, «коцы», эти оригинальной конструкции корабли имели ледовые обводы, круглую, яйцеобразную форму. Иностранцы, которые сами видели кочи, называли их круглыми судами. При сжатии льдов коч, в отличие от западноевропейских судов, выжимало на поверхность. По длине коч не превышал 19 метров, а по ширине 5–6 метров. Он мог поднимать до 2000–2500 пудов. При хорошем ветре промышленники проходили на коче 200–250 верст в сутки. Первые ледовые корабли создавались руками лодейных и кочевых мастеров.

Но поморы умели строить не только большие морские суда. Для прибрежных, недальних походов, для пересечения губ и перехода через волоки строились «малые кочи», поднимавшие от 700 до 800 пудов. По удобству преодоления волоков и плавания в мелких морских губах таким судам не было равных.

О походах на кочах и кочневых лодьях по ледовитому морю складывались легенды. Церковные книжники вплели их в ткань самых распространенных на Руси богословских сочинений — житий святых. В житии основателей Соловецкого монастыря Зосимы и Савватия рассказывалось о плавании в «пучине моря» некоего Митрофана и его товарищей. Митрофан ходил на зверобойный промысел («имел у себя добытки морские многие») «в край» моря, откуда не видно «превысоких гор», очевидно, далеко от Терского берега Кольского полуострова. Этим «краем» моря могла быть и Новая Земля, и Шпицберген. В этом же житии есть рассказ о необычной и почти трагической зимовке двух промышленников на одном из островов Онежского залива — острове Жужмуе, куда попали они поздней осенью после гибели судна, разбившегося в бурю о камни. Зимой питались робинзоны чем попало, так как все их продовольствие утонуло. Только весной к острову подошла соловецкая лодья. Все, что увидели там монахи, потрясло их. «В некоем месте, — писали они, — при Камени [нашли] храмину малу, а в ней же два человека нага и гладна и ногам их гниющим зело токмо еле живы».

В «чуде о брате Протасии и о страждущих человецех в семи судех» говорилось, как семь поморских судов, будучи на весеннем промысле в Белом море, попали в несколько необычный ледовый плен. В первый день пасхи (рассказывал зверобой Протасий) «прииде на нас буря ветреная велия и трус велик в море, и подвижеся море от зельного дыхания ветренаго». Случилось это во время стоянки судов у кромки льда, «и нача быти подо льдом зыбь велика, яко не мощно нам на леду стояти от нужа волн морских». Затем суда отнесло ото льдов и бросило в открытое море. Промышленникам угрожала смерть. Даже старые и опытные поморы, видавшие всякие виды, по словам Протасия, «не упомнят такова и толика труса морского». Спустя несколько дней кочи прибило к Соловецкому острову. Здесь обстановка неожиданно осложнилась. С моря на суда двинулись ледяные лавины. Промышленники приготовились к самому худшему. Семь дней продолжался ледовый плен. На восьмые сутки льды расступились под действием южных ветров, промышленники смогли продолжать свой путь.

В «чудесах» Жития Антония Сийского рассказывалось об осеннем ледовом дрейфе монастырской кочневой лодьи, на которой находилось двадцать работников под командой сына боярского Гаврилы Григорьева. От устья Двины лодью вынесло в море, что произошло 8 ноября. «А на мори уже льды густые, исполнено великих льдов осенныя ради студени и многих ветров». В дрейфе лодья претерпела ряд бед: льдами и ветром отломило «кормило правильное, им же окормляшеся лодья» и порвало снасти, утонули якоря. Промышленники решили бросить судно и на лодейном карбасе выйти на берег. После опасных приключений они едва добрались до «высоких гор», очевидно, к Зимнему берегу Белого моря. Сюда вскоре придрейфовала и их лодья. Она осталась, несмотря на сильное сжатие льдов, целой и невредимой.

Однако не всегда поморы оказывались бессильными. Научились они использовать стихию. В «чудесах» Елизара Анзерского сохранился рассказ о зимних плаваниях монахов Соловецкого монастыря по капризному Белому морю. Плавали на таких же кочневых лодьях от одного острова к другому, используя сильные приливо-отливные течения, когда «обретоша лед расточен. Та же вземше лодийцу и начасти плыти». Такие плавания требовали от мореходов знания законов моря.

В холмогорской артели Молчана Ростовца и Агея Распопова, собравшейся плыть в Мангазею, конечно, было немало опытных мореходов. Среди них — Леонтий Иванов Шубин, по прозвищу Плехан. Шел он в караване на свои средства, считался своеужинником. Один из четырех малых кочей, заказанных для этого похода, принадлежал ему. В начале июня он побывал на плотбище, где строился его коч, и просил мастера приделать к бортам судна два дополнительных киля, чтобы корабль при «переволакивании» не терял устойчивость, а при морском волнении — не раскачивался. Леонтий лучше, чем другие поморы, знал льды и поморские обычаи, считался человеком работящим и дельным. Высокий и широкий в плечах, с окладистой русой бородой, веселого нрава, любитель попеть и поплясать в хороводах, он обращал на себя внимание. В первые июньские дни, когда кочи с плотбищ пригнали к Холмогорской пристани, Леоитий, чтобы ускорить загрузку судна, нанял работных людей. На коче подняли новый холщовый парус, что сшили на Усть-Пинеге, укрепили мачту варовыми веревками, подняли катки для волока, погрузили мешки с ржаной мукой и вяленой рыбой. Взял с собой Леонтий и две бочки ставки — топленого кислого молока, смешанного с морошкой. Говорили, что зимой от цинги лучше этого питья ничего не может быть. Пока у помора есть ставка, ему не страшны никакие болезни. В тундре и на берегах Студеного моря всегда в изобилии гуси и утки, свежая оленина и свежие яйца. Летом запасались салатом — травой, парили и варили его в печке или на костре, в квасу или на воде. Настой из травы пили горячим. Квасили салатную траву, запасали ее наподобие капусты и варили из нее щи с мясом или с рыбой. Кроме этого, Леонтий брал с собой песцовые и соболиные ловушки — пасти, обметы на соболя, рыболовные сети, топоры, ножи, пилы и другие «промышленные заводы».

Торговый товар Леонтий погрузил сам. Хранился он в кованых сундуках, а состоял из безделушек (голубые бусы — одекуй, колокольчики с бахромчатыми кистями, бисер), из английского, голландского и русского сермяжного сукна. У самоедов менял он этот товар на «мяхкую рухлядь» — шкурки соболей и песцов. Самоедские князцы, старейшины родов, скупали товар фунтами и одаривали своих жен. Да и сами не прочь были украсить себя звонкими побрякушками. Не пожалеет самоед за такую покупку ничего, отвалит сторицей соболя, ценившегося на холмогорской ярмарке по 3–4 и по 5 рублей за шкурку. А бухарцы и хивинцы, приезжавшие в Сибирь, платили за них еще дороже.

Последними погрузили медные котлы. Варили в них пищу, но шли они и в продажу. За котлы зеленой меди сибирский кочевой житель платил щедро; мена проходила необычно; клали в «продажный» котел соболей и куниц, и пока он не наполнялся доверху, сделка не заключалась.

К петрову дню, 24 июня, погрузка закончилась, и утром караван от Холмогорской пристани отправился вниз по Двине. Первым, в голове каравана, летел коч Агея Распопова Матигорца, самого опытного морехода. Знал он мели и пути в губах и заливах, умел ориентироваться по звездам и крестам, что стояли на возвышенных мысах и в проливах вместо навигационных знаков. А для всех их руководством служила старинная рукописная «книга путей в море-океяне» — поморская лоция. Существовала целая система путей. Один путь шел по левому берегу Белого моря в Варзугу, другой — из Двины по Зимнему берегу, третий — на Соловки. Лоция собрала в себе все лучшее в мореплавательном деле, отмечала все приметные естественные признаки, и мореход мог, зная их, безошибочно прийти к цели. Два пути шли из Северной Двины в Мезенский залив. Один — им пользовались пинежане и мезенцы — проходил по реке Кулою, а другой — для холмогорцев и устюжан — вдоль Зимнего берега.

Летом 1601 г., по предположению старших в походе, на Белом море больших льдов не ожидалось, но это предсказание не оправдалось. Вышло все не так. Едва кочи достигли поселка Куя, что в Двинской губе, подул сильный северный ветер, которым суда загнало в бухту, и плавание прекратилось. Десять дней ждали мореходы южных ветров. Не обрадовали и встретившиеся у Верхней Золотицы «весновальщики[19]». В Горле Белого моря, по их словам, стоит крепкий лед, плотно прижатый к берегу, так что заберегом, полоской чистой воды между стоящими на мели льдами и берегом, пройти будет трудно. И еще две недели прошло в безделье. Только в середине июля с большим трудом, отталкиваясь шестами ото льда, провел Агей кочи к реке Чеши, впадающей в Белое море, а начало бравшей в глубине полуострова Канин, в небольшом озере. Плавание по этой реке зависело от подъема воды, и поэтому снова пришлось ожидать несколько дней. Как только начался прилив, кочи втянулись в Чешу и по ней дошли до озера. А здесь снова пришлось задержаться — лед еще не вскрылся, но посинел, раскололся, доживал последние дни. Леонтий Плехан на коче отправился вперед, прорубая пешнями проход. За ним гуськом шли остальные. Волок на реку Чешу, впадающую в Чешскую губу, преодолели с трудом, перетащив суда на катках. В Чешскую губу пришли только к началу августа.

В дни остановок ходил Плехан по каменистой тундре, по мелкому ёрнику, стрелял гусей и уток. Однажды повстречался ему род «каменной самояди» — большая лопотливая и голодная семья. Из разговоров узнал, что шла она к морю, где в июле и августе буйным цветом расцветает ягельник, лучшая и любимая пища оленей. Глава рода поведал ему о диковинных вещах, о находках в северной части полуострова, на реке Москвиной, блестящего камня, похожего на серебро. Увлеченно говорил он и о своей религии, о богах, которые якобы кочуют по небу. Хотел Леонтий проверить рассказ самоедского старейшины о «блестящем камне», но долог оказался путь к реке Москвиной. Не мог подумать он, что через двадцать пять лет туда придут царские рудознатцы Григорий Алексеев Загряжский и подьячий Беликов, найдут этот камень и скажут, что нет на Канином никакой серебряной руды, а есть свинцовая обманка да глина. На этом дело о «блестящем камне» и кончится.

По Чешской губе кочи бежали целую неделю до устья реки Индиги, а оттуда пошел Тиунский (Тиманский) берег Печорского моря. И опять из-за льдов и ветров подолгу останавливались в бухтах. Коч Плехана сильно пообтерся об лед, снасти порвались. В середине августа артель добралась до устья Печоры, но уже было поздно. О дальнейшем походе к Югорскому Шару думать не приходилось: опоздала артель к Мангазейскому ходу.

В Пустозерский острог они пришли на зимовку. Там кочи вытащили на берег, укрыли от снега и ветров тесом и разошлись по избам. Зазимовал Леонтий у пустоозерского промышленника Архипа Баженика.