Мари Антильская. Книга первая

ГЛАВА ПЕРВАЯ Постоялый двор в Дьепе

Стояла осень тысяча шестьсот тридцать пятого года, и Жак Диэль, чувствуя скорое приближение ранних сумерек, нетерпеливо понукал коня. Не желая попусту тратить времени и стараясь прибыть на место, пока окончательно не опустится ночь, он уже успел вконец загнать очередную лошадь, которую только сменил на последней станции. Он был уже весь в пыли и чувствовал, как затекли ноги, обутые в высокие, доходящие до колен сапоги. Бедная скотина же — вся в пене, глубоко закусив удила, то и дело вздрагивая всем телом от ударов каблуков всадника и недовольно пофыркивая, — уже давно замедлила бы бег, ослабь Жак хоть на миг поводья, которые судорожно сжимал в руках.

Солнце уже угасало, мало-помалу тая за высокими серыми скалами, когда по краям дороги стали появляться первые редкие, одинокие, покосившиеся домишки. Со стороны моря уже скапливались облака, предвещавшие не только скорые сумерки. Все резче ударял в нос соленый запах близкого океана.

Едва окончательно скрылось солнце, как сразу же зарядил тяжелый проливной дождь. Жак давно предвидел это, заметив, как поднявшийся ветер угрожающе нагонял мрачные тучи. И вместо того чтобы дать бедному животному передышку, видя, что оно уже при последнем издыхании, Жак подбадривающе похлопал лошадь по холке и с новой силой вонзил шпоры в трепещущие бока.

Лошадь попыталась было встать на дыбы, но Жак тут же осадил ее, ибо они уже въезжали в Дьеп. Извилистые улочки с низкими, приземистыми домишками и ухабистой мостовой, на которой то здесь, то там зияли застойные лужи с тухнущими рыбинами, добычей последней рыбалки, были безмолвны и пустынны. Желтые фасады, перекрещенные темными полосками балок, уже тонули в ранней вечерней мгле. По переулкам, завывая, гулял ветер, и жители поспешно задвигали ставни, предчувствуя шторм.

Жак подъехал к причалам небольшой гавани. Где-то вдалеке, покачиваясь на якорях, стояли три парусника. А на молу матросы спешно проверяли прочность швартовов, которые так и норовили порвать рвущиеся вслед за волнами корабли.

Он натянул поводья и осадил лошадь. Потом медленно, ничуть не заботясь, что дождь уже насквозь промочил его фиолетовый суконный камзол, подъехал к одному из матросов и спросил:

— Не знаете, где тут таверна «Наветренные острова»?

— А, таверна Жана Боннара! Да вот она… Прямо перед вами и есть. Видите, свет еще горит, стало быть, открыта…

Уже совсем стемнело, и разбушевавшееся море с ревом билось о каменный причал.

«Еще бы час, и я уже не нашел бы здесь никого, кто мог бы показать мне дорогу», — подумал про себя всадник.

Да и таверна, скорее всего, была бы уже закрыта. И вправду, не успел он подъехать поближе, как тут же заметил высокую мужскую фигуру, показавшуюся из дверей заведения и пытавшуюся опустить непослушные ставни. Услышав стук копыт, он прервал свое занятие и обернулся, силясь разглядеть в кромешной тьме, кого это еще принесло в этакую скверную погоду, когда хороший хозяин и собаку не выгонит. Однако Жак, не дожидаясь вопросов с его стороны, окликнул:

— Эй, кто там? Я ищу таверну «Наветренные острова» и достопочтенного господина Жана Боннара…

Мужчина разогнулся и выпрямился во весь рост, показывая Жаку, что перед ним настоящий великан с широченными плечами, бычьей шеей, короткими, сильными руками и мощными, словно вросшими в землю ногами.

— Жан Боннар, — ответил он, — это я самый и есть! В этакую-то ночь да при такой поганой погоде разве что сам дьявол мог ко мне пожаловать… Чего вам угодно?

Жак мягко спешился, хотя ноги у него совсем занемели от долгой езды.

— Возьмите-ка мою лошадь, — распорядился он. — Да позаботьтесь о ней хорошенько, а потом все узнаете, всему свое время.

Он перебросил через голову лошади поводья и, не обращая уже более никакого внимания ни на животное, ни на хозяина, вошел в таверну.

На некрашеном, лоснящемся от жирных пятен сосновом столе коптила масляная лампа, освещая чадящим светом заведение и отбрасывая на стены зыбкие, пляшущие тени. Однако во внушительном камине весело потрескивал огонь.

Жак слышал, как хозяин снаружи чертыхался, изрыгая угрозы и проклятья, но было видно, что все это ничуть не тревожило гостя. От дождя в его платье въелась дорожная пыль. Он встряхнул его перед огнем, потом протянул мокрые руки к длинным, красным языкам пламени. Над камином висел увесистый окорок, и едкий дым покрывал его ровной, темной копотью.

Жак Диэль вспомнил, что уже давно ничего не ел, и сразу почувствовал острый голод. Взял стул, придвинул его поближе к огню, тяжело опустился на него и протянул к раскаленным углям подметки своих тяжелых сапог. Расстегнул ремень, делая его посвободней и даже не обратив внимания, как на пол упала его короткая шпага.

Хозяин таверны все не появлялся. И путник принялся от нечего делать оглядывать заведение. Стены были темными от копоти, а мухи покрыли потолочные балки бесчисленными черными крапинками. Из мебели было всего три стола, один из которых изрядной длины, несколько стульев да две длинные лавки, что стояли по обеим сторонам большого стола. Все одинаково грязное и замызганное. Массивный деревянный буфет украшали грубо вырезанные чьим-то неловким ножом деревянные парусники да высохший кокосовый орех, на котором была изображена забавно осклабившаяся человеческая физиономия, разрисованная красной и черной краской и с ярко-алой повязкой через глаз. В этот час в таверне — где днем, должно быть, отбоя не было от матросов, местных гулящих девиц и, конечно, вербовщиков — не было ни единой живой души.

От зажженного камина шло приятное тепло. Когда наконец снова появился Жан Боннар, он увидел, что одежду Жака уже лизали языки пламени и она дымилась, источая пар и вот-вот готовая заняться огнем.

— Вас будто сам дьявол принес, провалиться мне на этом месте! Это ж надо, явиться в такой час да еще в этакую непогоду! А эта ваша кляча, видели бы вы, до чего вы ее довели, бедную кобылу! Того и гляди, подохнет!

— Позаботьтесь о ней как следует, — ничуть не смутившись, посоветовал Жак. — Что и говорить, вид у нее не очень-то привлекательный, широковата крупом, да и бабки тяжеловаты, зато нынче, клянусь честью, я устроил ей такое испытание, какое не всякая лошадь выдержит. Держу пари, сейчас она себя чувствует точно молодой скакун с королевских конюшен!..

В ответ Жан Боннар мрачно проворчал какие-то слова, смысл которых вовсе не дошел до Жака. Однако, заметив, что хозяин вроде приготовился было уйти восвояси, ничуть не намереваясь позаботиться о госте, тот поднялся во весь свой внушительный рост и, гордо выпрямившись и ловко подхватив с полу свою шпагу, заметил:

— Эй, послушайте! Я голоден и умираю от жажды. И даже не знаю, с чего начать, с ветчины или с вина… Хотя, сдается мне, о постоялых дворах лучше судить по тому, какое там подают вино. Так что для начала принесите-ка мне графинчик доброго вина, заодно посмотрим, прав ли мой дядюшка, уверявший, будто вы человек вполне достойный…

— Хм, ваш дядюшка! Тоже мне, ваш дядюшка! — раздраженно воскликнул Боннар. — Какое мне, интересно, дело до вашего дядюшки? И кто он такой, этот ваш дядюшка?

— Немного терпения, сударь, скоро все узнаете!

Заинтригованный этими словами хозяин таверны сделал пару шагов в сторону Жака Диэля, будто желая получше разглядеть нежданного гостя. С минуту они внимательно оглядывали друг друга. Боннар нахмурил брови. Лицо у него было круглое, с тяжелым подбородком, словно вросшим в короткую бычью шею, и взгляд его был суров и не предвещал ничего хорошего. Через все лицо, от правой щеки и до самого уха, шел глубокий, безобразный шрам. Жак улыбнулся, вполне уверенный в себе, с видом человека, которого мало что может удивить, и окинул собеседника снисходительным взглядом.

Судя по всему, гость веселился от души. Было такое впечатление, будто хмурая неприветливость хозяина приводила его в наилучшее расположение духа — ничего, поглядим, так ли он заговорит, когда узнает правду! Он уже заранее предвкушал замешательство мрачного великана.

— Уж не знаю, право, — с безразличным видом заметил путник, — скажет ли вам что-нибудь мое имя. Весьма сомневаюсь…

— Все же, может, сказали бы, кто вы такой-то…

— Дворянин Жак Диэль Дюпарке, сеньор владений Парке. Батюшка мой — Пьер де Диэль, сеньор Водрока, а матушка в девичестве — урожденная Адриенна де Белен…

Пока он говорил, губы Боннара дергались, словно у кролика, беззвучно повторяя слова. Однако не успел Жак закончить, как к Боннару снова вернулось дурное расположение духа.

— Диэль… сеньор Парке… Водрок… Белен… Что и говорить, похоже, все они люди вполне почтенные… Да только что-то я никак не возьму в толк, мне-то до них какое дело, так же как и им до меня…

— А вот тут-то вы, сударь, весьма глубоко заблуждаетесь… — И с легкой издевкой в голосе добавил: — Неужто вам никогда не приходилось слышать имени Белена д’Эснамбюка?

При упоминании этого имени Боннар аж подпрыгнул на месте, густые брови сдвинулись у переносицы, рот широко раскрылся, образовав посреди лица какую-то зияющую дыру, он попятился назад и, словно не веря своим ушам, оторопело переспросил:

— Вы и вправду сказали, Белен д’Эснамбюк?

— Да, это мой дядюшка, — как ни в чем не бывало подтвердил Жак Диэль.

— Ах, вот оно что, сударь!.. Подумать только!.. Ну и дела!.. Да мне такое и во сне-то не снилось! Племянник самого Белена в моем доме! Тысяча чертей! Прошу вас, почтенный господин, присаживайтесь-ка поудобней… Вы, должно быть, голодны, и вас мучит жажда… Соблаговолите подождать всего минутку…

Вконец сбитый с толку, великан возбужденно заметался по заведению, точно крупный шмель, с дурацким упрямством бьющийся об окна дома, пытаясь вырваться наружу.

Когда Жак достаточно насладился своим триумфом, он подошел к Боннару и, дружески положив ему руку на плечо, заметил:

— Послушайте, пожалуй, я не прочь увидеть на этом столе не один, а пару графинчиков вина. Да, пару графинчиков, буханку хлеба и добрый ломоть ветчины, что висит у вас над камином… Нам надо о многом потолковать…

Боннар еще раз оглядел гостя с ног до головы. Фиолетовый камзол по-прежнему дышал паром.

— Не могу же я допустить, — пробормотал он будто про себя, — чтобы племянник самого господина де Белена оставался в моем доме в этаком плачевном виде. Но черт меня побери, если здесь можно найти другую одежду, кроме скверных лохмотьев, что носил я сам в бытность моряком… Она изрядно износилась, пока я имел честь бороздить тропики бок о бок с почтенным вашим дядюшкой, и к тому же в нее легко поместятся двое таких стройных молодых людей, как вы…

— Оставьте в покое мое платье… Лучше поторопитесь с вином и ветчиною… Когда кубки полны, все сразу само собой улаживается…

— Сейчас я позову Мари, — проговорил хозяин.

И хозяин таверны направился в глубь залы, открыл дверь, и взорам Жака предстала ведущая вверх лесенка. Боннар приложил руки ко рту и крикнул:

— Эй, Мари! Поди-ка сюда, Мари!

И кто-то сверху тут же откликнулся:

— Иду!..

— Это моя дочка, — пояснил Боннар. — С тех пор как умерла жена, Франсуаза, девочка помогает мне по дому…

Жак, не говоря ни слова, подошел к буфету. И стал с любопытством рассматривать деревянные парусники, вырезанные бывшим матросом в минуты праздности.

Однако куда больше внимания его привлекла странная скульптура, высеченная из кокосового ореха. Он взял ее в руки и принялся рассматривать, поворачивая то так, то сяк…

— Это, — пояснил Боннар, — сувенир из Мадинины, или, как ее теперь называют, Мартиники. Когда мы прошлым годом с вашим дядюшкой, достопочтенным кавалером, бросили там якорь — первые белые на этом острове — подле речки, которую мы окрестили Рокселаной… — Жак положил на место орех, Боннар же продолжал: — …по берегам этой речки было видимо-невидимо кокосовых пальм. Вот я и подобрал возле одной из них этот орех да и вырезал на нем от нечего делать физиономию нашего капитана, занятный был разбойник, уж как умел вовремя распустить паруса, другого такого не сыщешь… А, вот и ты, Мари! — обрадовался Боннар. — Подай-ка нам пару кувшинчиков светлого вина да ломоть ветчинки. Это Жак Диэль, племянник самого Белена, он мой гость… Ты подай нам все, что нужно, а потом приготовь ему постель в самой лучшей комнате… — Потом, обратившись к Жаку, поинтересовался: — А вы, кавалер, когда собираетесь нас покинуть?

Диэль же не мог оторвать взгляда от Мари. У него было такое чувство, что с ее появлением мрачная зала вдруг наполнилась каким-то странным светом, и был настолько зачарован грацией девушки, что, даже не задумавшись, ответил:

— Завтра…

— Завтра?! Но ваша кляча, того и гляди, околеет, а у меня ведь нет другой, чтобы предложить вам взамен. Да и шторм собирается, дороги все развезет, вряд ли вы проедете в такую непогоду…

Жак тем временем все никак не мог оторвать глаз от Мари… Пепельно-золотистые волосы обрамляли лицо, прекрасней которого ему еще никогда не доводилось видеть в своей жизни. Тонкий стан, туго обхваченный завязками передника, полная грудь, светло-карие глаза цвета лесного ореха, на редкость чистые, на редкость ясные, но горевшие таким бесстрашием, что она, ничуть не смутившись, дерзко выдержала направленный прямо на нее взгляд.

— Пожалуй, я передумал, — внезапно и довольно бесцеремонно заметил Жак. — Нет, какой смысл мне уезжать завтра… Возможно даже, я вообще немного задержусь здесь…

— Давай-ка, Мари, пошевеливайся, — обратился к ней Жан Боннар.

Девушка тут же повернулась к нему спиной и поспешила прочь, Жак тем временем ни на мгновенье не упускал ее из виду. Ее походка покорила его окончательно: движения были мягкими, плавными, а бедра едва заметно покачивались, точь-в-точь как морская волна. И когда хозяин пригласил его сесть за стол, прямо напротив него, он не смог сдержать своих чувств.

— Примите мои поздравления, Жан Боннар! — воскликнул он. — У вас очаровательная дочка… Думаю, мне придется здесь изрядно задержаться…

Мари принесла графины. И он с дерзостью мужчины, не привыкшего ни в чем терпеть отказа, снова уставился прямо в эти светло-карие, орехового цвета, глаза, однако они снова с такой отвагой выдержали его взгляд, что в конце концов именно Жак, почувствовав себя не в своей тарелке, вынужден был сдаться и отвести взгляд. Боннар, казалось, совсем позабыл о своем дурном расположении духа; теперь он то и дело добродушно ухмылялся, не скрывая радости оттого, как славно все обернулось, да так, что даже необъятное брюхо его сотрясалось от с трудом сдерживаемого хохота.

Когда Мари поставила на стол графины, ветчину и буханку хлеба, он сказал ей:

— А теперь оставь нас. Нам надо поговорить…

Девушка подчинилась, не проронив ни единого слова. Она распахнула дверь, однако, прежде чем исчезнуть, не потрудилась плотно притворить ее за собой…

Застыв за дверью, она не могла оторвать взгляда от юноши в фиолетовом камзоле. Он уже снял свою фетровую шляпу, и волосы его, в отблесках тлеющего в камине огня и тусклом свете лампы, отливали чистым золотом. Нос был с едва заметной горбинкой, губы тонкие, но изогнутые и красивого рисунка. Ей пришелся по душе и этот решительный, почти дерзкий подбородок, и эти глаза, в которых играла то высокомерная усмешка, а то и открытый вызов. От взгляда ее не ускользнуло изящество рук, то и дело подносящих ко рту оловянную кружку с вином, и она не без удивления почувствовала, как непривычно тревожно заколотилось вдруг ее сердце…

Жак разговаривал с Жаном Боннаром, однако девушка была слишком далеко, чтобы расслышать, о чем шла речь. Лишь время от времени до нее доносились отдельные слова, которые произносились громче других. Этот волнующе теплый голос вызывал в ней какой-то странный трепет, впрочем, от нее не ускользнуло, что такое же действие он производил и на ее отца, ибо и он, хоть и казался рядом с ним настоящим великаном, внимал ему с каким-то особым почтением, то и дело с готовностью согласно кивая головою. А Жак тем временем чертил в воздухе своими изящными руками какие-то воображаемые знаки, геометрические линии, будто пытался воспроизвести соблазнительные формы юной девушки. Она видела, что, помимо этого непреодолимого обаяния, незнакомец обладал еще и какой-то редкой силой убеждения. Уж ей ли было не знать, что Боннар отнюдь не из тех, кто станет слушать и верить первому встречному, а между тем даже он смотрел ему в рот с не присущей его натуре услужливой любезностью…

Покончив с трапезой, Жак Диэль встал из-за стола и принялся взад-вперед шагать перед очагом, и пламя отбрасывало на стены его причудливо удлиненную тень.

Тем временем и Боннар тоже поднялся со стула. Мари испугалась, как бы ее не застали врасплох. Страх вырвал ее из упоительных грез. И не зря, Боннар и вправду почти вплотную подошел к тому месту, где она скрывалась, с намерением подогреть вино и приговаривая при этом, что не знает лучшего средства привести в чувство человека, продрогшего от дождя…

Торопливо, стараясь не производить шума, она прикрыла дверь. И тихо, на цыпочках, точно мышка, прокралась по лестнице, что вела в ее спальню.

Вся она была словно во власти какого-то внезапного недуга, какой-то странной болезни, чьей природы не могла ни понять, ни выразить словами. Она чувствовала стеснение в груди, дыхание стало прерывистым, горло перехватило, точно от удушья, но стоило ей вспомнить ясный взгляд, брошенный на нее всего несколько минут назад, как по всему телу разливалось блаженное тепло, наполнявшее ее неведомой доныне сладостной истомой, от которой сразу напрягалась, словно наливалась чем-то тяжелым грудь…

Она была в таком смятении, так выбита из колеи, что едва не забыла приготовить гостю комнату. Вспомнив, вернулась назад и открыла дверь. В темноте она различила очертания огромной кровати, на которой возвышалась высокая перина. На ощупь нашла в комоде чистые, пахнущие свежестью простыни. Готовя постель для прекрасного кавалера, она испытывала непонятное удовольствие, в котором, казалось, было даже что-то порочное. Могла ли догадываться она в своей неискушенности, что, скажи он ей: «Я уезжаю и беру вас с собой…» — с готовностью, тут же, не задумываясь, последовала бы за ним хоть на край света…

Жак Диэль тем временем уже и думать забыл о прелестях Мари. Он с наслаждением, маленькими глотками, потягивал подогретое вино. Оно было восхитительно и приятно отдавало корицей, которую Боннар привез из своего путешествия на острова вместе с Беленом д’Эснамбюком. И, будто опасаясь, правильно ли понял его богатырь, снова вернулся к поручению дядюшки:

— Вам одному придется взять на себя всю ответственность за строительство этого брига. Сами знаете, Боннар, где выгода, там и непредвиденные помехи. Дядюшка полностью вам доверяет, надеюсь, вы не обманете его ожиданий…

Дело в том, что кораблестроители в то время взбунтовались против короля. Их было немного, тех, кто умел строить корабли, и мало того, что они ревностно оберегали свои секреты, но еще и, вопреки воле монарха и кардинала Ришелье, отказывались обучать ремеслу подмастерьев. Дошло до того, что Франции пришлось заказывать свои суда в Голландии, где, кстати, только что вышел первый морской словарь, а также пособие по морской хирургии, благодаря которому любой матрос мог овладеть скальпелем не хуже самого искусного цирюльника. Ходили слухи об одном капитане, которому в Карибском море пушечным ядром снесло полруки, и какой-то юнга с помощью этого пособия так ловко обработал ему культю, как не всегда удавалось даже самым бывалым лекарям.

Белену был срочно нужен бриг, а поскольку король, устав от упрямства корабельщиков, решил засадить за решетку человек пятнадцать самых известных и именитых, дабы нагнать страху на остальных и призвать их наконец к порядку, то первооткрывателю Мартиники не оставалось другого выхода, как обратиться к талантам своего бывшего плотника Жана Боннара.

Тот, с тех пор как возвратился с Мадинины — так называли аборигены Мартинику, — уже более не бороздил морей. А открыл на набережной Дьепа таверну, которую, в память о своем удивительном путешествии, окрестил «Наветренные острова». Весьма подходящее название для сержантов-вербовщиков, которым требовалось во что бы то ни стало найти среди околачивающегося вокруг городских ворот сброда будущих колонистов, готовых отправиться в далекие американские колонии. Они подбирали на улицах юнцов, воров, преступников — словом, всех, у кого могли быть хоть какие-то резоны скрываться от властей, зазывали их в таверну и ставили выпивку. После изрядных возлияний им предлагалось подписать вербовочное обязательство… Впрочем, если такая манера вербовки не давала нужных результатов, просто-напросто запирали городские ворота и ловили всех и каждого, кто бродил по улицам после сигнала к тушению огней…

Жан Боннар хранил в душе почти благоговейное почтение к своему бывшему капитану, так что ему бы и в голову не пришло отказаться от такого доверительного поручения. Конечно, он уже больше не ходил в море, но ведь дьепские верфи были всего в каких-то двух шагах от его таверны, а Мари и без него вполне справится с делами в заведении. Все равно, не ради нее ли ходит туда большинство завсегдатаев? А он тем временем сможет наблюдать за работами и даже самолично руководить строительством брига…

— Надо как можно скорее приступить к работе, — добавил Жак. — Судя по всему, дядюшка весьма спешит…

Боннар не перечил, а кивком головы дал понять, что согласен. Потом опорожнил кружку с подогретым вином и с какой-то торжественной серьезностью в голосе проговорил:

— Будьте уверены, я не подведу. Ваш дядюшка не пожалеет, что оказал мне такое доверие…

— Мой дядюшка пользуется некоторым влиянием при дворе благодаря услугам, которые оказал в свое время королевству. Так что не сомневаюсь, что он сможет отблагодарить вас по заслугам. Думаю, он не преминет поговорить о вас с самим королем…

Лицо Боннара, заросшее по щекам рыжими бакенбардами, зарделось от смущения. Он даже улыбнулся, отчего шрам как-то сдвинулся в сторону, слегка обезобразив его физиономию. Жак сделал шаг в его сторону.

— А теперь пора спать…

Хозяин взял в руки масляную лампу, и они вдвоем направились в сторону лестницы. Боннар шел первым, чтобы открыть дверь и посветить гостю, когда тот будет подниматься по ступенькам. Они старались не поднимать шума, чтобы не разбудить Мари, которая в этот поздний час, должно быть, уже крепко спала.

— Вот моя комната, — заметил Боннар, проходя мимо двери. — А ваша там, в глубине, подле спальни моей дочери. Оставляю вам лампу. А я так привык раздеваться в темноте.

Жак взял лампу и вошел в отведенную ему комнату. Постель была приготовлена и призывно белела в полумраке, но у него почему-то не было желания сразу ложиться. Он поставил на стол лампу и подошел к окну. Хоть ставни были закрыты, оконные петли жалобно скрипели от порывов ветра. Было слышно, как волны с шумом бьются о мол, перехлестывают через каменную набережную. Дождь барабанил по крышам, глухо стучал по булыжной мостовой.

Да, видно, буря разыгралась не на шутку. Он с радостью подумал, что платье его уже почти высохло, и еще раз похвалил себя за то, что так нещадно понукал свою скверную кобылу. Хорошо слушать завывание урагана, когда ты в тепле, в покое, под надежной крышей.

Он подумал о Мари, которая, должно быть, уже благоразумно спит где-то рядом, за стеною.

«Жаль, — подумал он, — что ей приходится жить в таком городе… порту, где полно матросни и всякого сомнительного сброда… В Париже с этакой красотой она могла бы иметь большой успех…»

ГЛАВА ВТОРАЯ Схватка из-за лампы

Но Мари не спалось. С того самого момента, как она вернулась к себе в комнату, ее неотступно преследовал пленительный образ прекрасного кавалера. В постели она ворочалась с боку на бок, тщетно пытаясь заснуть, но сон так и не шел. Поначалу она испуганно вздрагивала при каждом раскате грома, но потом снова целиком погрузилась в свои грезы.

Несмотря на шум дождя и ветер, вскоре она услышала шаги отца и Жака, они поднимались по лестнице. Сердце ее бешено заколотилось, когда путник подошел к своей двери. В какой безотчетной надежде? Она и сама не могла бы ответить на этот вопрос, но при одной мысли, что мужчина, который словно околдовал ее с первого взгляда, приближался к ней, чтобы лечь рядом в постель, ее снова охватило то же трепетное волнение, какое уже испытала, покидая залу таверны.

Она прислушивалась, ловя каждый звук, доносившийся из комнаты Жака. Громко скрипели ставни, казалось, порывы ветра вот-вот сорвут их с петель, буря завывала, проникая буквально во все щели, но даже весь этот шум разбушевавшейся природы не помешал ей уловить металлический звон шпаги, когда Жак положил ее на стул, потом она услышала, как он снял и бросил на пол свои тяжелые, разбухшие от воды сапоги.

Прошло еще несколько минут: ей подумалось, что он уже лег и, утомленный нелегким путешествием, не замедлит заснуть. И решила, что, успокоенная этим соседством, хоть и невидимым для глаз, но несущим в себе какое-то умиротворение, она тоже вскоре последует его примеру.

Но как она ни старалась, нервы, взвинченные грозой и пережитым волнением, никак не давали желанного покоя. Стоило ей смежить веки в надежде погрузиться наконец в сладкую дремоту, как тут же перед глазами вновь возникал образ Жака, неотступно преследуя, словно наваждение, томя и терзая ее до дрожи. И тогда она снова принималась терпеливо воспроизводить в памяти это лицо — прекрасное, дышащее энергией, с ясными глазами и волевым подбородком, в обрамлении светлых, сверкающих, точно золотая канитель, волос. Казалось, будто она вновь слышит его мягкий, теплый голос… Она была вся во власти какого-то странного опьянения. Ей и вправду вдруг вспомнилось, как однажды, никогда не притрагивавшаяся к спиртному, она перепутала бутылки и хлебнула изрядную дозу какого-то крепкого напитка. И сразу же испытала то же самое блаженное оцепенение, ту же острую боль в груди. В каком-то дурмане она побежала тогда в сторону дюн и долго грезила, усевшись на теплом песке. Она грезила о далеких морях, куда плавал ее отец, пока она находилась в монастыре ордена Визитации, а мать ждала возвращения путешественника, от которого не было никаких вестей, ни единой весточки за два, а может, и целых три года…

Сама не своя от лихорадочного смятения, она даже не услышала, как дверь ее комнаты раскрылась, и на пороге появился мужчина. Правда, тот вошел почти беззвучно, однако с непринужденностью человека, который ничего не боится, не знает поражений и так тонко рассчитал ход, что даже не испытывал нужды думать о предосторожностях.

Незнакомец затворил дверь и улыбнулся, представляя где-то поверх необъятной перины хорошенькое личико Мари. Сделал пару шагов вперед и уж было подумал, что, должно быть, она крепко спит, раз даже не почувствовала его присутствия. Однако, стоило ему склониться над нею, как она тотчас же вздрогнула, как ужаленная, вскрикнула и уселась на кровати.

Он едва успел нежно приложить ладонь к губам девушки и проговорить:

— Тс!.. Боннар спит, и ураган производит вполне достаточно шума, но стоит вам закричать, и вы рискуете разбудить батюшку. Если вы дорожите своей репутацией, то лучше, чтобы меня не застали в вашей спальне…

Казалось, она даже не обратила внимания на циничное замечание Жака. Она тяжело дышала, грудь ее вздымалась, будто она запыхалась после долгого бега.

— Прошу простить меня, — обратился он к ней, — что так бесцеремонно ворвался в спальню, но поверьте, я стучался в вашу дверь и, лишь не получив ответа, позволил себе открыть ее без разрешения. Видно, вы очень крепко спали…

Он лгал уверенно, непринужденно, ни на мгновенье не расставаясь с той слегка насмешливой улыбкой, о которой она уже не знала, что и подумать. Что же до Мари, то изумление, полное смятение чувств, не оставлявшие ее с тех пор, как она впервые увидела незнакомца, мешали ей не только найти нужные слова, но даже просто понять, что происходит и как поступить дальше. Закричать? Нет, кричать у нее не было ни малейшего желания. Разве не желала она, пусть втайне, не признаваясь даже самой себе, где-то в самых глубинах своего естества, чтобы он пришел, чтобы что-то случилось, разве не мечтала, помимо собственной воли, об этом приключении, которое, при всем напоре гостя, все равно не зашло бы слишком далеко?

— Да-да, — еще раз повторил он, — я позволил себе войти без разрешения, потому что, должно быть, вы крепко спали, я бы так никогда и не дождался ответа… Представьте, я был так неловок… Приоткрыл окно, и ветер загасил лампу… А я, знаете ли, не привык, как Боннар, ложиться в темноте… Не найдется ли у вас огнива?

— Огнива?! — в полном смятении повторила она, будто так и не поняв ни слова из того, что он только что произнес.

Видя, в какое замешательство привело девушку его появление, Жак не смог сдержать смеха. Не входя в дальнейшие объяснения, он бесцеремонно присел на кровать. Она инстинктивно отпрянула назад.

— Уж не боитесь ли вы меня? — поинтересовался он.

Она вздохнула. Только тут до нее дошла вся щекотливость ее положения, вся неуместность замешательства, делающего ее легкой добычей мужчины, с которым она не успела перекинуться и парой слов.

— Уходите отсюда! — каким-то вдруг охрипшим голосом приказала она. — Если вы немедленно не уйдете, мне придется позвать своего батюшку…

В ответ Жак развеселился пуще прежнего. Уж теперь-то он, кажется, окончательно раскусил эту крошку. Не очень-то она поспешила со своим испугом и благородным негодованием, все ее уловки были для него как на ладони. Должно быть, за этим замешательством скрывается ни больше ни меньше как чувственное возбуждение в предвкушении любовного приключения. Ясно как Божий день, что Мари не впервой попадать в этакое пикантное положение. Судя по всему, отец даже не упускает случая указать любому мало-мальски приличному гостю, где находится спальня его дочери.

Он придвинулся к ней еще ближе и, склонившись, едва слышно прошептал:

— Если вы будете кричать, то непременно разбудите Боннара!

— Уходите! — повторила она. — Мой отец убьет вас, если застанет у меня в спальне…

— И будет совсем не прав, — возразил Жак. — У меня надежное алиби, я зашел сюда за огнивом…

Он было протянул руку, чтобы дотронуться до ее плеча, но она в ужасе отшатнулась. Тогда он встал и сделал вид, будто шарит на столе и комоде в поисках нужного ему предмета. Комната была погружена почти в полный мрак, и ему приходилось действовать на ощупь. В темноте он мог различить лишь блестящие глаза Мари да светлое пятно простыни на ее кровати.

— Послушайте, право, это похоже на какую-то скверную шутку, — заметил он. — Ума не приложу, почему вы не хотите дать мне огниво. Согласитесь, не стрелять же мне из пистолета, чтобы зажечь себе лампу, но, с другой стороны, я же не могу всю ночь блуждать в потемках у себя в спальне в поисках собственной кровати!

Речь его лилась легко и непринужденно, а Мари была в таком смятении, что даже не замечала насмешливого тона. Он нарочно подвинул стул, чтобы чуть-чуть пошуметь, ровно столько, чтобы, заглушенный бурей, легкий звук этот не достиг ушей Боннара. Впрочем, подумал он, случись ему даже проснуться и явиться в спальню дочери, в этакой-то кромешной тьме он сможет без труда спрятаться, незаметно выскользнуть и потихоньку, на цыпочках пробраться к себе в комнату, благо он успел скинуть сапоги.

Наконец он оставил свои поиски и, приблизившись к Мари, снова уселся на кровать, на сей раз еще ближе к ней, настолько близко, что даже успел почувствовать сквозь одеяло длинные, стройные ноги девушки, пока она снова в порыве страха и стыдливости не успела отпрянуть.

Однако теперь ей не без труда удалось побороть смятение и взять себя в руки.

— Послушайте, — проговорила она, — возвращайтесь к себе в комнату. А я схожу за огнивом и сама принесу его вам.

— Но как я доберусь туда в этакой темноте?

— Таким же манером, как добрались сюда!

— У меня такое впечатление, — сокрушенно вздохнул он, — будто вы неверно истолковали мои намерения. Оказавшись здесь, я искал вовсе не вас, Мари, а вашего отца. Но в коридоре было так темно, что я совсем заблудился. Вот и пришлось открыть первую попавшуюся дверь, тем более что я ведь прежде постучался, но не получил никакого ответа. Ну откуда мне было знать, что я найду здесь вас? И какого черта вы не запираете свою дверь на ключ?

Теперь она вся дрожала от какого-то безотчетного страха и от холода, который пробирал едва прикрытые плечи.

— Вы без труда найдете путь назад, — проговорила она. — Нет ничего проще, когда выйдете отсюда, ступайте прямо по стенке, первая дверь налево и будет вашей… Погодите меня, я принесу вам огниво.

— Очень любезно с вашей стороны, Мари, благодарю вас. Я умираю от усталости, так что, пожалуйста, поспешите…

— Я тотчас же приду…

— В таком случае, я удаляюсь, — проговорил он, поднимаясь с кровати. — Покорнейше прошу простить, что разбудил и испугал вас… — Он уже было направился к двери, но вдруг обернулся и добавил: — Мне нет прощенья, ведь я даже не представился. Меня зовут Жак. Ваш отец знает меня — Жак Диэль… Вы ведь запомните, не так ли? Жак… До скорой встречи, Мари…

И с легким сердцем, исполненный приятных надежд и с неизменной улыбкой на устах вышел из комнаты. Первое, что он сделал, оказавшись у себя, это старательно спрятал за кроватью лампу, чей свет мог бы выдать Мари его бессовестную ложь.

Он ждал с нетерпением. Слышал, как Мари вышла из комнаты и спустилась вниз, в залу таверны, где Боннар, должно быть, оставил огниво. Жак был вполне доволен, во всяком случае, до сих пор все складывалось лучше всяких ожиданий. Хоть и никак не мог понять, почему Мари до самой последней минуты так артачилась. Ведь любая другая женщина, увидев вдруг у себя в комнате незнакомца, непременно закричала бы, позвала на помощь. Мари же — ничуть не бывало, и это ли не доказательство, что подобные приключения ей не впервой… А эти запоздалые страхи и возмущения — это все одно притворство, кокетство, попытка изобразить из себя недотрогу, и больше ничего…

Из водосточных труб хлестали потоки воды, ветер завывал с неослабевающей яростью. Должно быть, Боннар где-то рядом давно уже спит как убитый. Жаку подумалось, не будь этой сильной бури, до него наверняка доносился бы громкий храп верзилы. Однако Мари что-то не спешит. Хотя она не обманула его, ведь он слышал, как она спускалась вниз.

Вскоре в коридоре послышался легкий шелковый шелест. Жак тут же отпрянул от двери. Он с удовольствием заметил, что Мари не захватила снизу другой лампы, и порадовался, что темнота будет его пособницей. А потому не успела Мари, слегка постучавшись, отворить дверь, как он тут же схватил ее за руку, белеющую во мраке. И почувствовал, как все тело ее содрогнулось.

— Оставьте меня! — крикнула она.

Теперь голос ее вновь обрел твердость. Лихорадочное смятение явно пошло на убыль. Возможно, эта невольная ночная прогулка по дому, выстуженному сырым осенним холодом, куда из всех дверей, из всех окон и щелей задувал пронизывающий ледяной ветер, остудила ее пыл и помогла вырваться из плена грез. Страх совсем пропал, исчезло и любовное томление.

— Вот вам кремень и серные спички, — проговорила она. — Надеюсь, вы знаете, как ими пользоваться.

Но вместо того чтобы отпустить девушку, он вдруг резким движением привлек ее к себе. И, заключив в объятья, успел ударом ноги затворить дверь. Поначалу она так удивилась, что от неожиданности даже не оказала никакого сопротивления, но, почувствовав, как руки гостя все крепче и крепче сжимаются вокруг ее тела, вся как-то сжалась, судорожно съежилась.

— Радость моя, — шептал он ей на ухо, — вы попали прямо в волчье логово. Главное, не кричите! Не забудьте, что здесь мы куда ближе к вашему батюшке, чем в вашей спальне. Представьте, если он проснется и обнаружит вас у меня в комнате! Что он тогда о вас подумает, а?..

Ей хотелось оттолкнуть его, освободиться из этих объятий, но он крепко держал ее за плечи, и к тому же, слушаясь его совета, она старалась поднимать как можно меньше шума. Она была так близко, что Жак чувствовал, как под грубым полотном рубашки неровно бьется ее сердце. Потом тело ее вдруг как-то податливо обмякло в его объятиях, и он с наслаждением вдыхал пьянящий аромат ее прерывистого дыхания. Возникало ощущение, будто он держит в руках какого-то хрупкого, нежного зверька. Он провел рукою по спине, она снова отпрянула, откинулась назад, и он попытался завладеть ее губами.

— Оставьте меня!

Однако голос ее прозвучал едва слышно, ведь она не могла не оценить правоты предостережений Жака. Только теперь она заметила в глубине комнаты, где-то за кроватью бледный отсвет масляной лампы. Проснись теперь Боннар, как объяснит она ему свое присутствие в комнате гостя? Кремень, серные спички? Да он ни за что ей не поверит, ведь лампа-то здесь и горит!

— Так, значит, вы мне солгали! — проговорила она разгневанно, но при этом стараясь держать себя в руках. — Вот уж, согласитесь, поступок, недостойный благородного дворянина! За кого же вы меня принимаете? Вам должно быть стыдно, сударь…

— Ах, Мари, вы так прекрасны, — проговорил он все тем же дерзким тоном соблазнителя. — Что поделаешь, я не смог устоять перед вашими прелестями. Вот вам все мое оправдание. Полно, перестаньте же дуться! Имейте хоть каплю милосердия, не заставляйте меня страдать!

Мари была вне себя от ярости. Боже, как не похож настоящий Жак на тот дивный образ, что рисовала она в своих грезах! Тот, кого она приняла за благородного рыцаря, на деле оказался обыкновенным грубым нахалом!

— Вы мне отвратительны, — надменно проговорила она. — И вам будет легче понять, какое отвращение вы теперь вызываете во мне, если я признаюсь, что всего лишь час назад вы мне нравились, я грезила о вас… И в своих мечтах уже почти любила… Теперь же у меня осталось одно желание: увидеть, как вы покинете этот дом…

— Вижу, вы опять неверно меня поняли. И снова ошиблись. Это была всего лишь шутка… Сожалею, что еще раз напугал вас…

— Ошибаетесь, сударь, — холодно возразила она. — Я вас ничуть не боюсь. Уж не воображаете ли вы, будто я не в состоянии защитить себя! Но если вам кажется, что овладеть женщиной против ее воли — большая честь для мужчины, то вы глубоко заблуждаетесь! И недостойны ничего, кроме презрения!

Она явно разговорилась, а это вовсе не входило в планы Жака. А потому он сжал ее покрепче и закрыл рот поцелуем. Почувствовав, как тело ее вновь обмякло в его руках, он было подумал, что теперь уж она окончательно отказалась от борьбы и покорилась его воле, но не тут-то было — словно вдруг спохватившись, она умудрилась высвободить руку, а потом каким-то резким, внезапным движением и вовсе вырвалась из его объятий.

Удивленный этой выходкой, которой, признаться, он совсем не ждал, Жак опустил руки. Услышал, как на пол упал какой-то предмет, должно быть, кремень от огнива.

Она уж было совсем приготовилась убежать, но он одним прыжком настиг ее и снова обнял за талию. Последовала короткая борьба, в ходе которой кто-то из них опрокинул стул, по случайности тот самый, куда юный дворянин положил свою шпагу, раздался звон, который на мгновенье перекрыл даже шум урагана.

Тяжело дыша, Жак снова отпустил свою добычу. Мари же с бьющимся сердцем застыла на месте, с ужасом представив себе возможные последствия этого грохота. Сон у Боннара был чуткий, и он не мог не услышать шума.

— Тс-с!.. Не шевелитесь… — прошептал он. — У меня нет ни малейшего желания вас компрометировать… Что бы ни случилось, положитесь на меня…

Они не ошиблись, Боннар и вправду проснулся. Они услышали жалобный скрип кровати, сопротивляющейся попыткам верзилы вырвать из нее свои дородные телеса.

— Он придет сюда! — оцепенев от страха, прошептала Мари. — Я пропала!

— Положитесь на меня, — уверенно повторил Жак.

Потом стремительно шагнул за кровать, где у него была припрятана лампа, и задул ее, погрузив комнату в кромешную тьму. В этот момент скрипнула дверь спальни Боннара.

— Все, — едва дыша, пробормотала Мари. — Он идет сюда!

— Подите ко мне, — уверенно прошептал Жак, пытаясь нащупать в темноте руку девушки. — Слушайтесь меня… Доверьтесь мне, и с вами не случится ничего плохого…

Он ощутил в своей руке ее ледяные пальцы. Вне себя от страха, вконец растерявшись, она дрожала с головы до ног.

— Вы можете мне довериться, — шепотом повторил он. — В крайнем случае, я расскажу вашему батюшке, как все было на самом деле…

Она нашла в себе силы возразить ему:

— С чего вы взяли, будто он вам поверит?

То, что всего несколько минут назад казалось ей самым простым и естественным делом на свете — сходить за огнивом, чтобы зажечь лампу, — теперь представлялось самым невообразимым безумием. Никогда Боннар не поверит в ее невиновность, а в гневе он бывает страшен. Никакие, даже самые правдоподобные, доводы не смогут оправдать в глазах хозяина таверны присутствие Мари в одной ночной рубашке в комнате Жака, и к тому же тоже полуодетого…

Боннар же тем временем уже вышел из комнаты и зашагал по коридору. Огромные босые ступни гулко шлепали по полу.

Обычным своим ворчливым голосом он спросил:

— Это ты, Мари?

— Ни слова! — прямо в ухо приказал ей Жак.

Вместо ответа она только теснее приникла к его плечу. Теперь Жак был ее единственной надеждой. Не может быть, чтобы он не придумал какой-нибудь уловки, чтобы избежать беды! В конце концов, он уже достаточно показал ей свою изобретательность! Неужто у него не осталось в запасе еще какой-нибудь хитрости…

— Это ты, Мари? — снова пробрюзжал Боннар.

Тогда Жак подошел к двери и проговорил:

— Извините меня, Боннар, я, верно, разбудил вас. Я всегда сплю очень беспокойно. Вот и сейчас, как на грех, опрокинул стул, на котором лежала моя шпага.

— Хотите, я зажгу свет?

— Да нет, спасибо, я уже снова лег.

— Вчера вечером я совсем забыл дать вам огниво, хотите, я схожу принесу?..

— Да нет, благодарю вас… право, не стоит. Доброй ночи, Боннар… Я уже засыпаю…

— Доброй ночи! — ответил он.

Они услыхали, как хлопнула дверь, и оба, снова тесно прижавшись друг другу, испустили вздох облегчения.

— А теперь, — взмолилась Мари, — отпустите меня к себе… Вы сами видели, как мало нужно, чтобы навлечь на себя незаслуженные подозрения!

— Нет, — твердо возразил Жак, — я не отпущу вас…

Он с нежностью взял ее за руки, потом, слегка поколебавшись, признался:

— Похоже, я изрядно заблуждался на ваш счет…

— Я уже догадалась…

— Вы все еще на меня сердитесь?

Он догадался, что она опустила голову, но вопрос его так и остался без ответа.

— Я очень ценю искренность, — снова заговорил он. — Конечно, вы вполне вправе возразить, что как раз ее-то в отношении к вам мне чертовски недоставало… Но все это оказалось какой-то нелепой шуткой… Поначалу я принял вас за одну из тех девиц, каких всегда можно найти на всех постоялых дворах… готовых угодить любому постояльцу. Теперь вижу, как глубоко заблуждался… Подите же сюда, Мари. Ведь вам теперь незачем прятаться за кроватью. Ваш батюшка уже спит. Расскажите мне лучше о себе…

— В другой раз… отпустите меня к себе…

— Нет, сейчас, — возразил он, — другого раза может не быть. Возможно, мне суждено очень скоро покинуть Дьеп, и я навсегда унесу с собой горькие сожаления, если не смогу познакомиться с вами поближе…

— А вот я, — печально проговорила она, — всегда буду горько сожалеть, что вы разрушили тот прекрасный образ, который я создала в своих мечтах…

— Вы все еще сердитесь?

— Вы убили мои волшебные грезы, как же мне не сердиться на вас за это?.. Ах, как же восхитительно-прекрасны были вы нынче вечером за столом и каким грубым, бесчестным лжецом показали себя потом…

— Выходит, вы вообразили, что всего за несколько мгновений могли составить обо мне верное суждение… Я же едва успел разглядеть ваш силуэт и цвет ваших глаз…

— Я не сразу поднялась наверх… Я еще подглядывала за вами из-за двери, у лестницы…

Обезоруживающая искренность девушки окончательно смешала все его планы. Не может быть, чтобы Мари и в самом деле была столь чиста, столь невинна. Желая отмести все сомнения, он почти грубо спросил:

— Да полно вам, у вас здесь бывает столько постояльцев! А особенно моряков… Моряков, которые долго оставались вдали от земли, вдали от женщин и, должно быть, сгорали от желания… Подозреваю, я не первый, кто попытался проникнуть к вам спальню!

— Вы правы, как-то раз нашелся еще один, но он был так пьян, что мне даже не пришлось звать на помощь батюшку, я просто вышвырнула его вон, и все… Я ведь очень сильная…

— Ну а по своей воле, — настаивал он, — вам никогда не приходилось впускать к себе мужчину?

— Как вы можете такое говорить! — возмутилась она. — Вы меня оскорбляете!

— Тем не менее, — довольно бесцеремонно заметил он, — нынче вечером ваша спальня осталась незапертой…

— Вам, однако, не откажешь в самомнении, — с насмешкой проговорила она. — Впрочем, хотите верьте, хотите нет, мне это безразлично: я просто-напросто забыла. Но мне и вправду безразлично, поверите вы мне или нет, вам ведь все равно никогда ничего от меня не добиться!

— Даже если бы я на вас женился?

— С чего бы это вам на мне жениться?

— Потому что вы красивы, мне нравится цвет ваших глаз и изгибы вашего тела. А это вещи, против которых трудно устоять мужчине, если он не лишен вкуса…

Несмотря на темноту, которая мешала ему разглядеть ее лицо, он понял, что взволновал ее. Теперь, когда он уже не сомневался в ее неискушенности, ему было жаль, что он посеял в ней пустые иллюзии, пробудил надежды, которым никогда не суждено сбыться. И тотчас же поспешил добавить:

— Но к сожалению, я никогда не смогу на вас жениться…

И произнесено это был так твердо, с такой бесповоротной определенностью, что Мари невольно почувствовала острый укол в самое сердце.

— Увы, никогда я не смог бы жениться на вас, — продолжил Жак, будто не ведая, какую причиняет ей боль, — этого ни за что бы не допустило мое семейство. Племянник господина де Белена не может жениться на дочери своего плотника…

Она закусила губы. Потом в наступившей тишине промолвила:

— А теперь я пойду. Я бы не советовала вам слишком задерживаться в Дьепе… Даже просила бы вас уехать поскорее…

— Позволительно ли мне узнать — почему?

— Чтобы у вас не хватило времени окончательно разрушить тот образ, который я создала в своих мечтах…

Тут Жак почувствовал угрызения совести. Он заставил это бедное дитя страдать, не имея на то ни причин, ни оснований. При всем своем цинизме, всей своей дерзости он не мог простить себе, что играл ее чувствами и причинил ей боль. Ясно, что малышка успела проникнуться к нему чувствами самого нежнейшего свойства, возможно, это была ее первая любовь, а он так грубо насмеялся над нею, с такой легкостью разбил ее мечты.

— Да хранит вас Бог, — проговорил он. — Никогда бы не простил себе того, что могло бы произойти, не проснись вовремя Боннар…

— Не стоит об этом… Вы устали, вам надо поспать…

— И вам тоже, Мари…

— Ах, я другое дело, — проговорила она, — мне теперь уже не заснуть… Прощайте…

Она уже направилась к двери, но в последний момент он успел задержать ее.

— Погодите, Мари! — воскликнул он с какой-то неожиданной уверенностью и огромной силой убеждения. — Клянусь вам, единственное в мире, что мешает мне на вас жениться, это уважение моего семейства, уважение, которого навсегда лишил бы меня брак с девушкой из низов. У нас в роду люди добропорядочные и, как ни трудно вам теперь поверить, весьма строгих нравов… Но могу заверить вас, что, с тех пор как я увидел вас, ни одна женщина в мире не сможет внушить мне настоящей любви… Вот почему я навсегда сохраню к вам самое глубочайшее почтение…

Она почувствовала, как к глазам подступают слезы. У нее больше не было сил. И подумала про себя, что останься она еще хоть ненадолго, непременно разрыдается в его присутствии, он примется утешать ее, и тогда она станет легкой добычей, которая сдастся без малейшего сопротивления. К тому же она еще не знала, солгал ли он ей снова или все-таки сказал правду.

Он привлек ее к себе, ища ее губ, и на сей раз она не отвернулась от него.

Но Жак сам отстранился и легонько подтолкнул, провожая до двери. А там, уже окончательно прощаясь с нею, голосом, неожиданно задрожавшим от нежности, прошептал:

— Доброй ночи, Мари… и прощайте.

Рано утром, едва забрезжил рассвет, он оседлал свою лошадь и ускакал, не дожидаясь, пока Мари появится в зале таверны.

Несмотря на бессонную ночь и целый день, проведенный в пути, он не чувствовал ни малейшей усталости. Мысли его блуждали где-то далеко-далеко. Он думал о только что пережитом приключении, которое сохранит в его душе куда больше волнующих воспоминаний, чем любая пошлая любовная интрижка на постоялом дворе, от которой потом не испытываешь ничего, кроме отвращения…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Игорный дом на Медвежьей улице

На углу сквера и Медвежьей улицы в полном согласии с полицейскими распоряжениями господина де Ларени мерцал фонарь. Однако свет его был недостаточно ярок, чтобы, как того требовали правила для такого рода заведений, по-настоящему вырвать из мрака игорный дом почтенной мадам Бриго. Да и сам особняк выглядел не слишком-то презентабельно; а едва войдя внутрь, посетитель не без удивления оглядывался по сторонам, ощущая свойственную подобным заведениям обстановку чего-то подпольного. Фасад, покрытый толстым слоем краски дурного желтоватого оттенка, изрядно облупился от времени; мраморные ступеньки перед входом покрылись выбоинами от сапог с тяжелыми шпорами, а железные кольца, к которым некогда всадники, спешащие поскорее облегчить свои кошельки, привязывали лошадей, уже и вовсе отвалились.

Не удивительно, что Жак, свернув вместе со своим братом Пьером Диэлем, сеньором владений Водрок, со сквера в сторону описанного особняка, окинул его взглядом, в котором легко читались досада и скука. Он не в первый раз переступал порог этого заведения. Тем не менее не припомнил ни одного случая, чтобы приходил сюда не иначе как по настоятельной просьбе младшего брата, к которому питал слабость и почти отцовскую привязанность.

Водрок был завсегдатаем салона мадам Бриго и посещал его с завидным усердием. Жаку, напротив, претила обстановка этого игорного дома, который, как разглядел он с первого же взгляда, был местом, где замышлялись всякие сомнительные махинации, плелись интриги, завязывались любовные знакомства и адюльтеры, а между двумя партиями в ландскнехт обделывались делишки самого разного свойства. Именно здесь родилась слава пары-тройки знаменитостей, которым суждено было занять видное место при дворе. И состояния здесь куда чаще делались не на сукне игорных столов, а где-то вокруг них. Следует ли удивляться, что салон пользовался завидной репутацией.

Там назначали друг другу встречи самые знатные вельможи. Сам Колиньи, сын адмирала, пригоршнями бросал здесь на зеленое сукно золотые монеты, добытые, как утверждали злые языки, с помощью каких-то грязных махинаций, о которых не ведал даже папаша-адмирал. И уж каждый вечер в салоне можно было встретить достопочтенного господина Фуке, президента Американской Островной компании. Этот благообразный, убеленный сединами старик с надменным, властным выражением худого, словно высохшая тыква, лица жонглировал пистолями, никогда не заводя разговоров о том, что, похоже, занимало его больше всего на свете — о пряностях, растущих на островах Карибского моря, табачных плантациях, об индиго и сахарном тростнике.

Промотавшая состояния золотая молодежь приходила сюда в надежде с помощью счастливого случая поправить дела и подновить облупившуюся было позолоту. Вот эта-то довольно разношерстная публика, это странное общество, где вперемешку встречались люди самых разных слоев и сословий, где не скрывали распущенности нравов, и привлекали сюда юного Водрока.

Надо ли говорить, что ночи в игорном доме не всегда обходились без происшествий скандального свойства. У мадам Бриго частенько обнажали шпаги. А один придворный офицер даже выпустил здесь пару пуль из своего пистолета: первая прострелила ухо одному из игроков, а вторая всего лишь погасила свечу в канделябре. Этот случай в свое время даже наделал немного шуму. И дабы впредь избежать подобных прискорбных инцидентов, меж завсегдатаями, по всеобщему соглашению, раз и навсегда было заведено неписаное правило — все счеты и долги должны сводиться в двадцать четыре часа и где-нибудь подальше от стен салона.

Водрок прослыл крупным игроком, а поскольку удача отнюдь не всегда сопутствовала юноше, то ни для кого не было секретом, что ему, дабы расплатиться с карточными долгами, уже не раз приходилось обращаться за солидной помощью к дядюшке, однако по молодости лет все легко сходило ему с рук.

Жак Диэль, напротив, считался человеком благоразумным и рассудительным. Все знали, что, несмотря на молодые годы — ему не было еще и тридцати, — дядюшка его, Белен д’Эснамбюк, уже не раз доверял ему всякие важные и весьма деликатные поручения, с которыми он управлялся с честью и превыше всяких ожиданий.

Так, много разговоров вызвал этот новый бриг, построенный по заказу Белена и всего несколько недель назад вышедший из дьепских верфей — и это в те времена, когда лучшие корабельщики сидели по тюрьмам, а во всей Франции не удавалось построить ни единого нового судна.

Начиналось лето тысяча шестьсот тридцать седьмого года, и вечерний воздух в том квартале Парижа был особенно чист и прозрачен.

Уже подойдя к порогу заведения, Жак Диэль вдруг заколебался.

— Не знаю, братец, и зачем только я уступил вашим прихотям, — недовольно проговорил он. — По правде говоря, я куда с большим удовольствием предпочел бы прогуляться, наслаждаясь этим приятным вечером, чем сидеть взаперти в этом душном доме…

— Но ведь там будет президент Фуке, — пояснил Пьер. — А вам ли не знать, Жак, как хотелось бы мне получить место в Американской Островной компании. Помните, что говорит наш дядюшка: жизнь в колониях, несмотря на тамошний климат, может открыть перед молодыми людьми, которые желают чего-то добиться, самые блестящие возможности?

Жак дружески похлопал младшего брата по плечу и заметил:

— Не надейтесь, будто на Сен-Кристофе или на Мадинине вас ждут игорные дома вроде заведения мадам Бриго!

Водрок уже собрался было ответить, но в тот самый момент перед подъездом остановилась карета, и из нее вышел щеголевато одетый юный аристократ. Так что Пьер ограничился вопросом:

— Вы знакомы с Констаном д’Обинье?

Жак покачал головой.

— Увы, знаком! — ответил он. — Разумеется, только по репутации… Вернее было бы сказать, именно отсутствие всякой репутации и сделало его имя притчей во языцех…

— Вы знаете, он сын поэта Агриппы д’Обинье…

— Что ж, сынок погубит доброе имя папаши.

— Но поверьте, братец, что пороки отнюдь не мешают ему привлекать симпатии. У него есть ум…

— Ум того сорта, какой порой легко уживается со злым сердцем. Не знаю, мне говорили о нем только как о развращенном искателе приключений и человеке без чести и совести…

— Осторожней, он идет сюда.

И действительно, к ним, тщательно напомаженный и напудренный, уже приближался Констан д’Обинье. Завидев Пьера, он с какой-то наигранной радостью воскликнул:

— Ба, Водрок! Чертовски рад видеть! Жаль, вас не было здесь вчера вечером. Видели бы вы, как зазывно улыбалась мне вчера фортуна! Так что придется мне теперь, дружочек, немного побаловать своих милых крошек…

— Но ведь, говорят, вы уже помолвлены, не так ли?

Д’Обинье разразился смехом, который показался Жаку невыносимо резким.

— Что правда, то правда, — согласился он. — Разговоров о моей помолвке хоть отбавляй, только и говорят, что о союзе между моей фамилией и семейством достопочтенного господина де Лалана, поручика при герцоге Эпернонском. Что и говорить, брак между мессиром Констаном д’Обинье и девицей Жанной де Кардийяк мог бы стать вполне достойным узелком в этих узах, да только, похоже, родители девицы полагают, будто невеста еще чересчур молода годами. Что поделаешь, должно быть, у нас с ними разные понятия…

Жаку было известно, что говорили об этом предполагаемом браке. Обинье было сорок два года, Жанне де Кардийяк же минуло двадцать семь, и молва утверждала, будто замужество столь же необходимо для репутации девушки, сколь и нежелательно для ее семейства…

Пьер тем временем обернулся к старшему брату:

— Позвольте представить вам, Обиньи, — мой брат Жак Диэль Дюпарке…

— Много слышал о вас, — тут же откликнулся Констан. — Говорят, ваш дядюшка весьма доволен вашими успехами. Похоже, это благодаря вашим стараниям удалось построить единственный бриг, сошедший в нынешнем году со стапелей Франции…

— Мои заслуги здесь сильно преувеличены, — спокойно возразил Жак. — Я всего лишь выполнил дядюшкино поручение… Во всем остальном я не сделал ничего, что было бы достойно похвал…

Он с минуту помолчал, и д’Обинье заметил, что лицо Жака вдруг приобрело какое-то странное выражение.

— Впрочем, — добавил Дюпарке, — искренне сожалею, что так получилось. Мне всего раз случилось оказаться в Дьепе, именно по делу о строительстве этого судна… И я весьма охотно побывал бы там вновь…

Обинье фамильярно обнял братьев за плечи и повлек их за собой к дверям заведения.

— Догадываюсь, Дюпарке, — расхохотался он, — что вам пришлось оставить там какую-нибудь красотку. Угадал, не так ли?.. Когда вам станет столько же лет, сколько мне, вы так устанете от чужих жен, что и вам тоже придет охота завести свою собственную, которая принадлежала бы только вам и больше никому… Во всяком случае, вы захотите в это поверить, хотя, может, на самом деле она будет спать с каждым встречным. В отношении женщин, сами знаете, ни за что нельзя поручиться!..

Жак ничего не ответил. Пьер распахнул дверь, и все трое вошли в особняк. Их встретило веселое позвякиванье бросаемых на столы экю и пистолей. Игроков собралось уже предостаточно. Они толпились вокруг обтянутых сукном столов, где одна только масть карты решала судьбу целых состояний.

— Вист или ландскнехт? — справился Констан д’Обинье. — Ну что, Водрок, сыграете нынче со мной?

— Я бы с удовольствием, да должен непременно отыграться с виконтом де Тюрло. Я уже обещал… Весьма сожалею.

— Что ж, очень жаль, друг мой… В таком случае, позвольте откланяться, пойду посмотрю, по-прежнему Ли упорствует фортуна.

Он отвесил низкий поклон Жаку.

Для игры в ландскнехт требовалось больше двух сотен карт, и, разбросанные по зеленому сукну столов, бесчисленные картинки выглядели будто яркие цветы, выросшие на множестве крошечных сочных лужаек.

Местный этикет предписывал всем вновь прибывшим прежде всего засвидетельствовать почтение мадам Бриго, импозантной особе перезрелого возраста, которая не жалела ухищрений, чтобы хоть как-то скрыть многочисленные недостатки своей кожи. Все лицо было буквально испещрено целым роем мушек, скрывавшим где прыщик, а где и слишком уже глубокую морщину. Свисавшая по обеим сторонам подбородка дряблая кожа придавала лицу неприветливое выражение бульдога. Поговаривали, будто она итальянка, немного колдунья и при необходимости стряпает для особо близких друзей кому приворотное зелье, а кому и отраву, которая не оставляет никаких следов.

По правде говоря, никто толком не знал, откуда она и кто оказывал ей протекцию. Однако теперь она умудрилась завоевать себе такое прочное положение, что уже и сама могла разыгрывать из себя покровительницу. Она кивнула Водроку дружески, но с прохладцей, и от такого сдержанного приветствия тот залился краской до корней волос. Слава Богу, подумал он, что этого не заметил брат, который как раз в тот момент смотрел куда-то в другой конец залы.

— Послушайте, Жак, — предложил Пьер, — а не сыграть ли нам вместе против виконта?

— Не сердитесь, Пьер. Но нынче вечером я что-то, право, совсем не расположен играть. Согласился пойти сюда только, чтобы сделать вам приятное… Так что ступайте отыщите своего виконта и играйте без меня…

— А вы чем займетесь?

— Обо мне не беспокойтесь, — улыбнулся Жак, — постараюсь не умереть со скуки… — Он широким жестом обвел рукою залу и добавил: — Черт побери, не может же быть, чтобы в этаком-то обществе не нашлось ни одного приятного человека, хорошего собеседника, который помог бы мне скоротать время…

— Что ж, как вам будет угодно, — поспешно ответил Пьер, которого демон игры уже вовсю тянул к столам. — Но не забудьте, что здесь можно встретить не только приятных собеседников, но и на редкость хорошеньких женщин…

— Да, я уже заметил, да только все эти красотки становятся доступны только в двух случаях: если вам достался крупный выигрыш или если муж их проигрался до нитки…

— Однако учтите, что последнее случается куда чаще, чем вы думаете! — уже удаляясь, бросил на прощанье Пьер.

Оставшись в одиночестве, Диэль стал слоняться от одной группы к другой. Теперь, когда ему уже не нужно было сдерживаться перед братом, лицо его вдруг приняло озабоченное выражение. И он решительно направился в тот конец залы, куда всего пару минут назад, когда он разговаривал с Пьером, был устремлен его пристальный взгляд. Не стал ли он жертвой галлюцинации, или это было какое-то невероятное сходство?

«Да нет, — уговаривал он сам себя, — конечно же, я обознался. Это никак не может быть она. Каким, интересно, чудом девушка с постоялого двора может оказаться в этом игорном доме, в обществе стольких именитых богачей?»

Не иначе, все дело в каком-то поразительном сходстве, а Мари по-прежнему преспокойно живет себе в Дьепе и даже не помышляет ни о Париже, ни обо всей этой роскоши.

Впрочем, такая ошибка с его стороны вполне извинительна. Ведь, в сущности, он и видел-то ее всего несколько минут, когда она подавала ему вино с ветчиной. Только и успел рассмотреть, что сияние светло-карих глаз, цвета лесного ореха. Конечно, потом было продолжение, когда они остались вдвоем, но все остальное происходило в кромешной тьме. И снова промелькнула перед глазами вся эта бурная ночь, шум дождя и завывание ветра, его схватка с Мари из-за масляной лампы… Ему вспомнился испуг девушки, как трепетала она от холода и лихорадочного возбуждения, ее ледяные пальчики и поцелуй, которым они обменялись на прощание, в память о приключении, которому не суждено было иметь продолжения…

Несмотря на то, что теперь он уже не сомневался, что обманулся поразительным внешним сходством, воспоминания о Мари настолько взбудоражили его, что он воспылал непреодолимым желанием познакомиться с юной дамой, чьи черты напомнили ему о Мари.

«А вдруг, познакомившись с этой дамой, я обнаружу, что у нее нет с Мари ровно никакого сходства?.. С той Мари, которую я с тех пор ни разу не видел уже почти целый год и которая, скорее всего, давным-давно и думать-то забыла обо мне!..»

Пьер оказался прав: в салоне мадам Бриго и вправду попадались весьма хорошенькие женщины, но Жак, казалось, даже не замечал их присутствия. Он искал свою незнакомку. Не слышал он и перебранок, то и дело доносившихся из-за карточных столов, где игроки с горячностью подвергали сомнению ходы партнеров.

Он уже почти отчаялся отыскать двойника Мари, когда вдруг наткнулся на президента Фуке. Старик, с видимым удовольствием потирая руки, как раз только что закончил партию.

— Эй, Дюпарке! — окликнул он его. — Да что это с вами? Что-то вы нынче очень уж рассеянны!

Жак даже вздрогнул от неожиданности, увидев прямо перед собой всесильного президента Островной компании, и, не мешкая, отвесил ему почтительный поклон.

— Покорнейше прошу простить меня, сударь, — проговорил он в свое оправдание, — просто мне показалось, будто я узнал в толпе одного человека, которого уже давно потерял из виду и весьма желал бы снова встретить. Но видите, мне все равно повезло, потому что я встретил вас…

— Вас здесь нечасто встретишь.

— Я просто приехал с братом, — пояснил Диэль.

— Гм-гм… Ах да, вы ведь, Жак, старший брат Водрока и, кажется, даже немного его опекаете… Позволительно ли мне будет дать вам один совет?

— Буду вам чрезвычайно признателен.

— Водрок слишком много играет, а игрок из него весьма скверный. Если он выигрывает, это еще терпимо, но стоит ему начать проигрывать, как он тут же принимается осыпать партнеров всякими словами весьма оскорбительного свойства. Надо бы вам поговорить с ним и положить этому конец…

— Мой брат еще молод, так что не стоит судить его слишком строго…

— Я понимаю… дело молодое… Но все же пусть поостережется, не то подобная невоздержанность в речах рано или поздно не доведет его до добра… Как вы знаете, нам удалось навести в этом доме некоторый порядок… О, разумеется, весьма относительный, И только один Водрок все еще позволяет себе всякие дерзкие демарши… Не скрою от вас, мой дорогой Дюпарке, есть люди, которые настаивают на том, чтобы заказать ему вход в этот салон… Поймите меня правильно, сударь, и не держите на меня зла за то, что я вам только что сказал. Вы мне симпатичны, и, поверьте, единственно уважение к вам движет мною в эту минуту… Кстати, мой милый, почему бы нам с вами не встретиться как-нибудь на этих днях, я хотел бы с вами кое о чем потолковать. Ваш дядюшка говорит о вас с большим почтением. Сразу видно, что вы с ним одной крови… Вот такие-то люди, черт побери, и нужны нам, чтобы достойно управлять нашими Американскими островами.

— Подумать только, как раз нынче вечером мой брат Пьер говорил мне, как счастлив был бы отправиться на Сен-Кристоф…

— Да нет, Дюпарке, компания предпочла бы людей вашей закваски. Водрок же еще слишком зелен, чтобы можно было бы доверить ему серьезные дела.

— Не стоит судить о нем, господин президент, по тому, как он ведет себя здесь…

Фуке вдруг положил руку на плечо Жака и доверительно заметил:

— Друг мой, коли уж мы заговорили об островах, то позвольте мне представить вам одного человека, которого, возможно, компания вскорости назначит представлять ее интересы на Мартинике. Кто знает, может, ему удастся перетянуть вас на нашу сторону, да и вы тоже, благодаря сведениям, почерпнутым из рассказов вашего дядюшки, могли бы сообщить ему немало интересного… Пойдемте же скорее…

Жак Лешено де Сент-Андре имел титул генерального откупщика и только что отпраздновал свое шестидесятилетие. Это был человек высокого роста, на редкость поджарый и с холодным, бесстрастным выражением лица, которое отнюдь не соответствовало его истинному темпераменту… В свое время он вел весьма распутную жизнь, но с годами остепенился. Под маскою заносчивого высокомерия скрывался характер робкий и нерешительный. Однако ходили слухи, будто бы он пользуется особым доверием кардинала Ришелье, а уж если ему удалось ввести в заблуждение даже самого всесильного кардинала, то не следовало слишком удивляться, что и компания тоже легко поверила в его таланты.

Господин де Сент-Андре рассеянно ответил на приветствие Жака, явно не проявив к нему ровно никакого интереса. И президенту пришлось еще раз настойчиво повторить, что это родственник Белена д’Эснамбюка, чтобы старик наконец-то удостоил его ледяным взглядом и из чистой вежливости поинтересовался:

— Вы играли нынче, сударь? Надеюсь, фортуна была к вам благосклонна?

— Я редко играю, сударь. Просто пришел сюда, чтобы составить компанию брату…

— А правда ли, будто вы будете сопровождать вашего дядюшку в предстоящем путешествии на острова?

— Дядюшка и вправду вот-вот отправится в путь. Новый корабль его уже готов. Через пару месяцев он будет окончательно оснащен и вооружен. Однако, думаю, я буду куда полезней ему здесь, так что вряд ли дядюшка предпочтет взять меня с собой.

— Жаль… Не то мы могли бы с вами вновь свидеться на островах.

— В самом деле, — вмешался президент, — ведь господин де Сент-Андре намерен вскорости отплыть на острова. Сразу же после свадьбы… Кстати, дорогой друг, вы уже уточнили дату вашей свадьбы?

— Мы даже ускорили ее, — ответил господин де Сент-Андре, и лицо его вдруг сразу как-то просветлело. — Да, на целую неделю!.. — Он даже улыбнулся Жаку, прежде чем добавить: — Подумать только, как неисповедимы пути Господни. Это ведь в некотором роде благодаря вашему дядюшке я познакомился со своей будущей невестой…

Диэль глянул на него с явным интересом.

— Да-да, так оно и есть. Представьте, Белен заказал себе судно в Дьепе, когда французские корабельщики упрямо отказывались заниматься своим ремеслом. Это дело он поручил своему бывшему плотнику, и тот неплохо с ним справился, ведь бриг, как вы знаете, уже вполне готов…

Тут снова в разговор вступил Фуке:

— Дюпарке в курсе. Это он по поручению своего дядюшки и занимался этими работами…

— Позвольте мне, сударь, сделать небольшое уточнение, — со скромной улыбкой заметил Жак. — Я вовсе не руководил этими работами, как вы только что изволили сказать. Я всего лишь выполнил поручение, которое доверил мне дядюшка. Отыскал этого плотника и объяснил ему, чего от него хочет Белен.

— Так вот, сударь! — воскликнул господин де Сент-Андре. — Этот самый плотник только что был вознагражден по заслугам. Белен ходатайствовал о нем перед кардиналом Ришелье, и отныне тот будет получать из королевской казны весьма кругленький пенсион… Он уже обосновался здесь, в Париже, на улице Кок-Эрон, и даже был вместе с дочерью принят в Лувре… Там-то я и познакомился со своей будущей невестой… Надеюсь, вы меня понимаете, не так ли?

Внезапно Жак побледнел как полотно. Его охватила дрожь. Ему стоило нечеловеческих усилий, чтобы не крикнуть: «Не может быть! Неужто Мари и есть та девушка, на которой вы вознамерились жениться?!»

Внутри у него словно вдруг образовалась какая-то странная пустота. Голова кружилась, все поплыло перед глазами…

Так, значит, Жак все-таки не ошибся! Та, кого он заметил в толпе, и вправду была Мари Боннар. Насколько далеко зайдет в своей игре случай? Неужели ему угодно, чтобы они снова свиделись?

В полном смятении, с отсутствующим взглядом, он даже не слышал реплик, которыми обменялись Фуке и Сент-Андре. Чтобы вывести его из этого оцепенения, президенту пришлось дернуть его за рукав и проговорить:

— Положительно, друг мой, вы что-то нынче явно не в себе… Пойдемте же, господин де Сент-Андре желает представить вас своей невесте…

Не произнеся ни слова в ответ, Жак машинально последовал за ними. Выходит, он прожил целый год, не сделав ни малейших попыток снова увидеться с Мари, все более и более утверждаясь в уверенности, что союз между ними, в силу разницы происхождения, никак невозможен, и вот теперь, узнав, что она собирается выйти замуж за этого человека, он вдруг почувствовал жестокое разочарование, невыносимую боль и мучительные сожаления…

Он шел походкой механической куклы, не видя ничего вокруг и даже не ища глазами Мари, с которой его теперь собирались свести лицом к лицу.

Наконец они остановились перед группой людей, которые, собравшись вокруг Констана д’Обинье, затаив дыхание, ловили каждое его слово.

Кавалер де Сент-Валье, большой поклонник краснобая, осклабился, от восхищения закудахтав точно курица; но тут, прямо рядом с ним, он увидел Мари…

Она стала еще прекрасней, чем при их встрече в Дьепе. Напудренная, губы слегка подкрашены кармином. Длинные, загнутые ресницы оттеняли глаза, в которых играли золотистые блики. На ней было платье с низким декольте, а на оголенных плечах сверкал каскад бриллиантов.

Она не заметила его и продолжала смеяться над остротами Констана д’Обинье. Жак вдруг почувствовал дикую ревность к д’Обинье, даже больше, чем к Сент-Андре, который как-никак собирался стать счастливым супругом этой девушки!

Группа расступилась, пропуская троих вновь прибывших. Сент-Андре с неизменной высокомерной миной представил всех друг другу. Президент Фуке первым вышел вперед и отвесил Мари глубокий поклон. Жак по каким-то неуловимым жестам понял, что престарелый жених Мари подал девушке знак, чтобы та была особенно любезна со всемогущим главою компании. И действительно, не успела она перехватить взгляд будущего супруга, как тут же поспешила одарить президента обворожительнейшей из улыбок и нежнейшим голоском проговорила:

— Мой жених, Жак де Сент-Андре, не проходит и дня, чтобы он не говорил мне о вас.

— Весьма признателен вам, мадемуазель, что вы не забываете о вашем покорном слуге, — ответил президент. — И рад, что в этот вечер мне представился случай выразить вам свое восхищение. Примите заверения, что и я тоже часто думаю о вас и о господине де Сент-Андре…

В тот момент Жак Диэль услышал, как Фуке произнес его имя. И Мари, так до сих пор его и не заметив, уже было протянула ему руку.

Но тут, узнав наконец своего рыцаря, слегка отступила назад и побледнела как полотно.

— Примите искренние заверения в совершеннейшем к вам почтении, — только и смог охрипшим вдруг голосом произнести Жак, склоняясь в низком поклоне.

Потом отступил назад, дабы оставить девушку с президентом один на один. Он испугался, как бы, задержись он перед нею, их замешательство не стало слишком заметно для окружающих. Ему ли было не знать, как скоро рождаются сплетни и как мало нужно, чтобы свет заговорил о новой любовной интрижке. Но все же не мог отвести от Мари глаз. И не было сомнений, что и она при виде его тоже не осталась равнодушной. С рассеянным видом Мари слушала галантные любезности Фуке, нервно поигрывала веером и силою заставляла себя отвести взгляд от молодого человека — но было видно, что ей явно не по себе.

Констан д’Обинье же, вдруг с огорчением почувствовав, что перестал быть центром всеобщего внимания, обвел высокомерным, слегка презрительным взглядом Сент-Андре, Дюпарке и Фуке. Ведь кошелек его был битком набит золотыми монетами, а уж кому, как не ему, знать цену презренному металлу… Поскольку никто уже не обращал на него никакого внимания, Жак счел за благо удалиться прочь. Ведь, оставайся он и дальше вместе с ними, Мари могла бы подумать, будто он имеет ей что-то сказать, а то еще, чего доброго, помешает ей блистать в обществе. Хотя было очевидно, что будущий супруг сгорал от желания, чтобы она предстала перед Фуке во всем блеске своего обаяния.

Он нехотя повернулся и медленно побрел прочь. Боль все еще не отпускала, он никак не мог оправиться от шока этой нежданной встречи, от горечи внезапной утраты. Что ему теперь еще делать в этом гнусном салоне мадам Бриго, подумал он про себя, но все-таки не решился покинуть его прежде Мари, ибо в нем еще оставалась потребность чувствовать, что она где-то рядом. И стал искать глазами какой-нибудь укромный уголок, чтобы оттуда в одиночестве, стараясь не попадаться никому на глаза, еще немного полюбоваться красотою девушки.

Он подумал о жемчугах и бриллиантах, украшавших шею, грудь и запястья Мари. Откуда у нее все эти драгоценности? Подарки Сент-Андре? Впрочем, она успела проделать такой путь от дьепской таверны, что он не слишком удивился бы, узнав, что девушка пережила уже немало любовных приключений, а все эти безделушки — просто плата за ее благосклонность… От этих мыслей на душе у него стало совсем скверно.

Тем не менее теперь ему уже удалось взять себя в руки и обрести обычную свою самоуверенность — он был не из тех, кто легко сдается без борьбы, но все равно не видел ни единого средства помешать этому браку.

Слов нет, Сент-Андре слишком стар для такой девушки, как Мари, и Жак подумал про себя: «Нельзя допустить такого нелепого, странного брака! Не может Мари навеки связать свою жизнь с этим напыщенным стариком. Ведь, насколько я успел узнать ее, в ней нет ничего от авантюристки или искательницы приключений, и если уж она согласилась выйти замуж за человека, который даже старше ее родного отца, толкнуть ее на такой шаг могло только неуемное тщеславие. Но я, не заметил в Мари никакого тщеславия. Она была слишком чиста, слишком искренна, слишком наивна в своей неискушенности, чтобы вот так сразу, за какой-то год, превратиться в жалкую, продажную интриганку».

Наконец он нашел уголок, какой искал: там стоял огромный канделябр, он зашел за него и прислонился к колонне в надежде, что уж здесь-то его никто не потревожит. И отсюда он мог смотреть на Мари. Похоже, и ей уже удалось вполне овладеть собою. Он заметил, что красота ее притягивает все мужские взгляды, и она улыбалась, явно польщенная таким вниманием. Его слегка задело, что она ни на секунду даже не попыталась проследить глазами, в каком направлении он исчез.

Внезапно за спиной у него раздался резкий голос, заставивший его вздрогнуть от неожиданности.

— Ах, вот вы где прячетесь, Дюпарке!.. А вас братец повсюду разыскивает…

Он круто обернулся, досадуя в душе на эту неожиданную помеху, однако успел сделать любезную мину, оказавшись лицом к лицу с виконтом де Тюрло, ибо знал, что тот числится одним из друзей Пьера.

— Добрый вечер, — поздоровался он. — Я и не знал, что брат меня ищет. Он что, уже собрался уходить?

— Не думаю, — возразил Тюрло с какой-то зловещей улыбкой, которая сразу насторожила Жака. — Он встал из-за карточного стола, сказав, что ему необходимо поговорить с вами, и незамедлительно… Поскольку мы решили продолжать игру, а он все не возвращался, я подумал, не поискать ли его самому…

Дюпарке не чувствовал ни малейшего расположения к этому высокородному юнцу, чье фатовство раздражало его до крайности. Он обладал изрядным состоянием, одевался с щегольством, которое порой отдавало дурным тоном самого низкого пошиба, что не мешало ему слыть одной из лучших шпаг королевства… Некоторые его дуэли наделали много шума, а печальные исходы большинства из них даже вынудили Тюрло воспользоваться весьма влиятельными связями при королевском дворе, дабы избежать крупных неприятностей.

Жак надеялся, что Тюрло тут же удалится, однако тот, вопреки ожиданиям, подошел к нему еще ближе.

— Мне показалось, — с легкой усмешкой заметил он, — вы проявляете большой интерес к будущей мадам де Сент-Андре. Я не ошибся? Все время, что я стоял позади вас в надежде увидеть вашего братца, вы ни на минуту не спускали с нее глаз. Кроме того, мне показалось, будто вы чем-то очень озабочены. И вправду, какая досада, что этакое юное создание должно связать себя узами брака с дряхлым старцем! Согласитесь, друг мой, что она весьма аппетитная штучка! И вы не поверите, но ходят слухи, будто она и вправду без ума от своего Сент-Андре!

Сцепив зубы, Жак молча слушал эти гнусные разглагольствования. Тюрло не мог не заметить, какие чувства будят его слова в душе собеседника. Что, однако, ничуть не помешало ему продолжить:

— Впрочем, чего только не говорят! Обинье, к примеру, утверждает, будто еще полгода назад папаша этой прелестной крошки был вульгарным хозяином одной из дьепских таверен. Этакий тупой верзила, которому — одному Богу известно, какими путями, — удалось добиться покровительства самого кардинала… Правда, злые языки утверждают, будто прелести девицы сыграли в этом неожиданном возвышении папаши отнюдь не последнюю роль.

— Но ведь все это только одни досужие домыслы! — сухо возразил Жак. — И тому нет никаких подтверждений. Так что напрасно вы, Тюрло, распускаете подобные сплетни. Думаю, если это дойдет до ушей Сент-Андре, вы можете горько об этом пожалеть…

Виконт от души расхохотался и заметил:

— Похоже, вы и вправду неравнодушны к этой девице! Клянусь честью, будь вы по уши влюблены, вы произносили бы те же самые речи! Подумать только, с каким пылом вы защищаете честь этой красотки! Но учтите, друг мой, я ровно ничего не выдумал, я лишь повторил вам то, о чем говорит весь свет. У меня отличный слух и, поверьте, отменное зрение!

Жак сделал попытку переменить тему разговора.

— Как вы думаете, — справился он, — мой брат сможет найти меня здесь?

— Право, не знаю, но весьма надеюсь… У меня сложилось впечатление, что ему и вправду было невтерпеж поскорее увидеться с вами, — с откровенной насмешкой добавил виконт.

Интересно, чего хотел от него Пьер?

— Но вернемся, однако, к господину де Сент-Андре, — снова принялся за свое Тюрло, — знаете, ходят слухи, будто его вот-вот назначат заправлять делами Американской Островной компании на Мартинике. Это уже давно ни для кого не секрет, а вот о чем известно куда меньше, так это о том, что этой должностью он, вне всякого сомнения, обязан своей будущей женушке…

— Вы уверены? Не может быть! — с угрозой в голосе выпалил Дюпарке.

Виконт снова расхохотался, на сей раз уже явно издевательски.

— Да полно вам, сударь! Я снова лишь повторил то, что уже давно на языках у всего света, но разве не видно, что девица отнюдь не остается равнодушной к комплиментам, которыми осыпает ее наш почтенный старый президент? Вы только взгляните на эту парочку…

Мари и вправду уже удалялась от группы людей. Фуке предложил ей руку, и она отчаянно кокетничала, то и дело заливаясь жеманным смехом, должно быть, в ответ на шутки, которые отпускал ее престарелый ухажер.

— Прошу прощения, но должен вас оставить, мне, пожалуй, пора вернуться за карточный столик. Если здесь появится ваш братец, сделайте милость, передайте ему, чтобы он немедля отыскал меня. Мое почтение, Дюпарке.

— Мое почтение, Тюрло, — голосом, лишенным всякого выражения, ответил Жак.

Не успев распрощаться с Тюрло, он тут же поспешно пересек залу. Ему надо было как можно скорее отыскать Пьера. Он сожалел об этом вечере, который принес ему одни лишь огорчения, ибо, видя, какой оборот приняли события, он не испытывал ничего, кроме злости на самого себя.

Тюрло и его гнусные россказни вызывали у него только холодное презрение — он вовсе не чувствовал себя вправе слишком строго судить Мари. Она не давала ему никаких клятв, никаких обещаний, и даже не сделала никаких явных признаний. А то, как они расстались тогда в таверне «Наветренные острова», в сущности, напоминало прощание навеки, ведь он не оставил ей ни малейшей надежды.

«Черт возьми, и зачем я только послушался Пьера, — корил он самого себя. — Мне никогда не нравилось это заведение, я терпеть не могу людей, которые его посещают, и только потому, что имел глупость с такой легкостью поддаться дурацким прихотям своего брата, мне пришлось вытерпеть нынче вечером столько незаслуженных оскорблений и унизительных обид!»

Пытаясь отыскать глазами брата, он заметил виконта, который с видимым разочарованием снова усаживался за игорный столик и, без сомнения, потеряв всякую надежду дождаться того, кому удалось ловко от него ускользнуть, принялся раздавать карты новым партнерам.

Жак почти нос к носу столкнулся с Констаном д’Обинье.

— Вы не видели моего брата? Похоже, мы с ним ищем друг друга.

— Я только что видел его у окна…

— Благодарю вас…

Он резко обернулся и направился в ту сторону, куда указал Обинье.

Однако достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что брата там уже нет. Это еще более усилило его дурное настроение. И ему пришла в голову мысль, не медля более ни минуты, покинуть это заведение. А Пьер, если захочет, найдет его позже. В конце концов, он уже достаточно взрослый, чтобы самому добраться домой.

Он уже было направился к выходу, полный решимости осуществить свой замысел, но тут кто-то снова дернул его за рукав. Еще один нежданный собеседник!

Он резко обернулся — перед ним стояла Мари.

Она была одна, видимо, ей удалось избавиться от президента, с которым она переходила от группы к группе, от стола к столу, и освободиться от Сент-Андре и от когорты обожателей, что слетались к ней, точно мотыльки на огонек. Они долго глядели друг на друга, не в силах произнести ни единого слова.

Хоть лицо ее не выдавало никаких чувств, Жак сразу догадался, что она сильно взволнована. Теперь, с этой робкой застенчивостью в глазах, которая так изменила ее лицо, она казалась ему куда прекрасней, чем всего несколько минут назад, когда, распустивши перышки, строила глазки толпе своих обожателей.

Чего она от него хотела? Что собиралась ему сказать? Отчего, сделав вид, будто он ей безразличен, теперь снова преследует его своим вниманием? У него возникло большое желание сказать что-нибудь резкое, дабы хоть как-то успокоить свою боль, но, не найдя в себе сил, он ограничился тем, что равнодушно поинтересовался:

— Вы хотели мне что-то сказать?

— У нас едва хватило времени, чтоб увидеть друг друга, — ответила она, — и мне подумалось, что, быть может, это вы хотите что-нибудь сказать мне?..

— Да нет, — ответил он, — мне нечего сказать вам… Я ведь уже поздравил вас с предстоящей свадьбой. Могу лишь добавить, что от всего сердца желаю счастья.

— Вполне ли вы уверены, что говорите от всего сердца?

— Да, вполне…

Казалось, с минуту она была в полном замешательстве, потом, понизив голос до шепота, проговорила:

— Перестаньте так смотреть на меня, нас могут заметить. Дайте мне руку, мы сделаем вид, будто просто прогуливаемся, и сможем немного поболтать.

Он бессознательно упрекал себя, что с такой легкостью поддался уговорам. А она, как непринужденно она себя ведет! Как уверена в себе! Будто уже полностью усвоила повадки бывалой куртизанки!

— Я уже собрался уходить, — промолвил он, — я искал своего брата.

— Похоже, вы не очень-то рады снова меня увидеть…

— Если говорить откровенно, то в подобных обстоятельствах я и вправду не испытываю от этого слишком большой радости.

Она невольно улыбнулась и заметила:

— Неужто и вы тоже собираетесь сказать мне, будто господин де Сент-Андре слишком стар, чтобы посвятить ему свою молодость? Я ведь угадала, не так ли? Я слышу это по два раза на день, если не больше. Что поделаешь, если в глазах господина де Сент-Андре моя молодость стоит дворянского титула… И не думаю, чтобы мне было в чем его упрекнуть, ведь, пока он не сделал мне предложения, никто даже внимания на меня не обращал, а теперь, когда я стала его невестой, отбоя нет от поклонников, готовых оспаривать его место в моем сердце…

— Но у вас и вправду нет недостатка в обожателях, — сухо заметил он. — Я и сам мог в этом убедиться. Не удивлюсь, если весьма скоро вы станете всеобщей любимицей…

Она рассмеялась еще громче.

— Вы правы. Многие делают ставку на преклонный возраст господина де Сент-Андре. Они приметили меня и лишь ждут своего часа. Надеясь, что, стоит мне выйти замуж и стать мадам де Сент-Андре, как я сразу же стану куда сговорчивей, а уж они не замедлят этим воспользоваться… Но они ошибаются: я люблю своего будущего мужа!

Она произнесла эти слова с такой непоколебимой убежденностью, что Жака даже передернуло от волнения.

— Но это невозможно! — воскликнул он. — А я-то думал, будто вы не способны на ложь… Нет, это невозможно!

— Отдаете ли вы себе отчет, что оскорбляете меня?

— Какая разница, — сурово возразил он. — Ведь все равно, Мари, вы достойны самого искреннего сожаления, да-да, сожаления, если только по доброй воле не закрываете глаза на то, как все есть на самом деле! Вы ни за что не заставите меня поверить, будто и вправду испытываете глубокие чувства к этому холодному, бесстрастному человеку — старику, которому больше лет, чем вашему собственному отцу!

Лицо девушки окрасил румянец, которого не смог скрыть даже толстый слой пудры, но Жак, не обратив внимания на ее замешательство, продолжал:

— Вот уже час, как я пытаюсь понять, что же могло произойти в вашей жизни, чтобы так перевернуть ее. Я перебрал все возможности. И никак не могу найти объяснения. Насколько я успел узнать, вы не спесивы и не тщеславны, а потому никак не могу взять в толк, какие же причины толкнули вас на подобные поступки! Думали ли вы, какова будет ваша жизнь подле господина де Сент-Андре?

Рука Мари слегка сжала его плечо, и он почувствовал, как впились ногти в его плоть. Оба изо всех сил старались не выдать своих чувств, чтобы не вызвать подозрений у людей, которые окружали их со всех сторон, и им это удалось, ибо ни один человек не догадался, какие сильные переживания волнуют эти сердца.

— Неужели вам с тех пор так ни разу и не случалось вспомнить о моем пребывании в Дьепе?

Явно взволнованная, она опустила глаза.

— Не появись вы тогда в Дьепе, не было бы и этого брака.

— Что ж, — заметил он насмешливо, — в таком случае, вам есть за что меня благодарить…

— Или, скорее, сказать вам, что я вас ненавижу…

— Не думаю, Мари, что заслужил вашу ненависть. Ведь это благодаря тому поручению, с которым я явился на постоялый двор вашего отца… он сумел получить королевский пенсион, а вы оказались представлены в Лувре… Уж не думаете ли вы, будто мне это неизвестно?.. Судите сами, еще вчера вы были всего лишь девушкой, прислуживающей в таверне, а завтра вам предстоит стать госпожой Лешено де Сент-Андре! Согласитесь, что в столь короткий срок вам удалось проделать отнюдь не малый путь… Обычно такое случается разве что в волшебных сказках.

— Вы ошибаетесь! Я выхожу замуж за господина де Сент-Андре только по одной причине: вы ведь сами сказали мне, что никогда не могли бы на мне жениться… Не могли бы, да и не хотели бы!

— Вот уж никогда бы не подумал, что вы сохранили обо мне столь живые воспоминания!

— Знаю, что уж вы-то забыли меня очень скоро! И все же, поверьте, я нисколько не виню вас за то, что вы за все время нашего разговора не испытываете иных желаний, кроме как уколоть меня больнее.

— Не хотите ли вы сказать, — поинтересовался он, — что при желании мне и вправду удалось бы отвоевать в вашем сердце то место, которое принадлежит сейчас господину де Сент-Андре? Вам достаточно было бы одного моего слова? Уж не это ли вы имели в виду?

— О, Жак! — едва слышно прошептала она.

— Его ведь, кажется, тоже зовут Жаком, не так ли? Похоже, вы уже неплохо выучились произносить это имя…

— Ах, замолчите, прошу вас, вы причиняете мне боль! И давайте прекратим ломать эту комедию. Надеюсь, нам суждено часто встречаться, так давайте же не будем врагами…

— Вы правы, Мари, но раз уж у вас такая хорошая память, то припомните, что я сказал в ту ночь, когда расставался с вами в Дьепе.

Она опустила ресницы, давая понять, что все помнит. И он повторил:

— Да-да, я сказал вам, что никогда уже не смогу полюбить другую женщину, и я не лгал вам…

Крошечные пальчики, обнимавшие его руку, судорожно сжались.

— Замолчите, хватит, — едва слышно прошептала она. — Мы уже слишком долго вместе, на нас могут обратить внимание. Нам пора расстаться…

— Еще одну минуту, — задыхаясь, попросил Жак. — Ах, Мари, я был так глуп… Так не прав… Мое семейство, разве оно имеет значение в сравнении с вами! И ваше замужество, оно невозможно… Просто невозможно!

— Замолчите, прошу вас!

— Я не могу молчать. Я буду бороться против этого брака всеми силами, всеми средствами. Вы все еще любите меня, Мари, я понял это. Я сделаю все, что смогу… Хотите ли вы этого? Согласны ли вы?

— Ах, что за вздор вы говорите!

— Послушайте, Мари, мне надо подумать… Погодите до завтра, и я непременно найду выход. Если вы предпочитаете меня господину де Сент-Андре, придите сюда завтра в тот же самый час…

Вся трепеща, с колотящимся сердцем, она не промолвила ни слова в ответ. Впрочем, она заметила, что прямо к ним приближался какой-то молодой господин. И Жак, тоже увидев его, поспешил пояснить:

— А вот и мой брат, Пьер де Водрок…

Когда Пьер подошел к ним ближе, Жак представил их друг другу, даже не заметив перекосившегося от тревоги лица младшего брата. Однако, прежде чем уйти прочь, он шепотом, чтобы слова его не достигли ушей брата, спросил:

— Так вы придете?

— Приду, — ответила она едва слышно, но с такой уверенностью, что он удалился исполненный надежд…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Партия в ландскнехт

— Послушайте, Жак, — обратился к нему Пьер, — мне надо срочно с вами поговорить…

И только тут Жак наконец-то удостоил брата взглядом и увидел, что тот явно чем-то крайне взбудоражен. До этого момента, вдохновленный надеждой, которую возродил в его сердце решительный ответ Мари, он как-то даже не обратил внимания на брата. А Пьер, который весь был во власти своих тревог, и не заметил, что глаза брата светились от радости.

— Что случилось? — уже полностью овладев собой, поинтересовался Жак. — С чего такая спешка?.. Да объясните же наконец, что с вами приключилось?

— Мне совершенно необходимо, чтобы вы срочно одолжили мне тысячу ливров!

— Тысячу ливров?! Это немалые деньги, Пьер! Должно быть, вы проиграли?.. Это карточный долг, не так ли?

— Да нет, не совсем… Прошу вас, дайте же мне тысячу ливров, я потом вам все объясню…

— Но у меня нет при себе тысячи ливров, — твердо возразил Жак. — Впрочем, если бы я даже и имел при себе такую сумму, то все равно не одолжил бы ее прежде, чем вы объясните мне, как намерены ею распорядиться…

Между тем тревога юного Водрока все нарастала. Жак видел, что он уже более не владеет собой. В иных обстоятельствах, не будь сам Дюпарке в тот момент так окрылен обещанием Мари, возможно, он разговаривал бы с младшим братом совсем другим тоном. Но перед глазами все стояла девушка, ее твердое обещание встретиться с ним завтра, и одна мысль об этом делала его великодушным и снисходительным к слабостям других.

В уме он подсчитал, что в кошельке его должно быть пять-шесть сотен ливров, чуть больше половины того, что требовалось Пьеру. Но действительно ли он так уж нуждался в этой сумме?

— Вы расскажете мне потом, что вам тут успели обо мне наговорить, — продолжал тем временем юный Водрок. — Ничуть не удивлюсь, если я стал жертвой гнусных наветов, я уже давно подозреваю, что против меня здесь распускаются чудовищные сплетни. Во всем Париже не сыскать второго столь же гнусного притона, где бы плелось столько интриг и замышлялось столько махинаций самого низкого свойства!

— Рад слышать из ваших уст такие речи, братец, — с улыбкой заметил Дюпарке. — Однако, согласитесь, я прилагал все силы, пытаясь отговорить вас посещать это заведение. И если я оказался нынче вечером здесь, то единственно по вашему настоянию!

— Умоляю вас, Жак! Дайте мне тысячу ливров!

— Но у меня нет с собой таких денег…

— А сколько у вас есть?

— Ну, скажем, ливров пятьсот… Это изрядная сумма, на которую я мог бы прожить целый год!

— Дайте мне эти деньги…

— Черт побери, Пьер, вы ведь уже не ребенок! Зачем вам нужны эти деньги? Что вы собираетесь с ними делать? Проиграть в карты? Пустить на ветер?

Пьер низко опустил голову.

— Пойдемте туда, давайте уединимся, тогда я смогу вам все объяснить…

Заинтригованный, Дюпарке последовал за братом. Вскоре они оказались в том самом месте, где не так давно Жак и Мари, уединившись от людских глаз, беседовали о прошлом и о том положении, в каком теперь оказались.

— Я слушаю вас, — проговорил Дюпарке.

— Вы уже знаете, что мы с виконтом де Тюрло бросили друг другу вызов. И нынче вечером должны были сразиться за карточным столом… Так и случилось… Тюрло неслыханно везло. А я проиграл… Я хочу сказать, я начал крупно проигрывать… Потом невероятное везение моего противника стало вызывать во мне некоторые подозрения…

— Вы хотите сказать, что заподозрили Тюрло в мошенничестве, не так ли?

— Я продолжал играть, все время наблюдая за его руками. И не переставал проигрывать, так ни разу и не поймав его с поличным…

— Должно быть, вы просто ошиблись! Не горячитесь, Пьер! Вы ведь уже завоевали себе в этом заведении репутацию дурного игрока… И выдвинуть подобное обвинение против Тюрло было бы с вашей стороны весьма опасной выходкой — тем более опасной, что у вас нет никаких доказательств его мошенничества… Надеюсь, вы не запамятовали, что во всей стране найдется немного людей, которые бы владели шпагой с такой же ловкостью, как он?

— Да, я знаю… Но все же, ради всего святого, выслушайте меня… Дайте мне рассказать все до конца…

— Хорошо, я вас слушаю…

— Так вот, когда мой кошелек оказался совсем пуст, я принялся ощупывать свои карманы. В надежде, не завалялись ли там случайно какие-нибудь монетки, которые я сунул туда, а потом позабыл, — и знаете, что я там обнаружил?.. Карту!

— Карту?!

— Да, карту… Я уверен, Жак, меня нарочно хотели опозорить. В нужный момент Тюрло закричал бы: «Смотрите, Водрок жульничает!» Меня тут же бы обыскали и нашли эту самую карту!

— Надеюсь, вы отдаете себе отчет, что все только что сказанное дело весьма нешуточное?

— Разумеется. Вот почему я и прошу вас одолжить мне эти пятьсот ливров. Я вернусь играть и во что бы то ни стало добуду доказательства мошенничества виконта!

Жак, не говоря ни слова, вытащил свой кошелек.

— Вот все, что у меня есть, — проговорит он. — Однако я пойду вместе с вами. И ни на минуту не спущу глаз с этого Тюрло… Я не одобряю вашей страсти к игре, Пьер, однако никогда не поверю, чтобы вы могли мошенничать… И если ваш соперник дерзнет посягнуть на вашу честь, а значит, и на мою честь тоже, не вмешивайтесь и предоставьте мне свести с ним счеты!

— Но позвольте, Жак, ведь оскорбление будет нанесено не вам, а мне…

— Вас здесь не любят… И мне доподлинно известно, что есть люди, которые были бы счастливы увидеть вас в затруднительном положении. Впрочем, вы и сами знаете, что шпага Тюрло не прощает… А вы еще слишком молоды, чтобы драться на дуэли…

Водрок вздрогнул, поняв, что скрывается за словами брата, и воскликнул:

— Нет, Жак! Я никогда не допущу, чтобы вы дрались из-за меня, тем более с Тюрло!

— В таком случае, — равнодушно заметил Дюпарке, — нам придется проглотить обиду. Я сохраню свои деньги, а вы не станете больше играть!

— Ну, прошу вас… — умоляющим голосом простонал Пьер, — пожалуйста, позвольте мне самому… Поверьте, я смогу справиться…

Резким движением руки Дюпарке бросил брату свой кошелек.

— Но обещайте мне, — проговорил он, — ничего не предпринимать без моего согласия. Позвольте мне самому заняться этим делом… И можете мне поверить: честь семьи Диэлей мне дорога ничуть не меньше, чем вам, и она в надежных руках.

И оба решительно направились к столу, где заканчивал очередную партию Тюрло. Завидев Пьера, Тюрло наградил его одной из своих обычных издевательских улыбочек и с насмешкой процедил:

— Водрок?! А я уж было подумал, что вы нас оставили. Потерпите минуточку, и я буду весь к вашим услугам. А вы, Дюпарке? Неужто и вы тоже решили присоединиться к нашей игре?..

— Нет, я не игрок, — только и произнес в ответ Жак.

И сделал вид, будто собирается уйти прочь. Тем не менее он ни на мгновенье не терял из виду карточного стола и, едва Пьер уселся напротив Тюрло, как бы случайно подошел ближе и встал за спиною виконта, откуда с высоты своего роста мог как на ладони видеть все его жесты и наблюдать за его игрой.

Подошли еще двое игроков, присоединившись к Пьеру и его противнику. Тюрло снял колоду, а сидевший рядом с ним принялся сдавать карты.

На столе поблескивала горка золотых монет. Вокруг нее игроки один за другим выложили свои карты, последним с силой швырнул свою виконт. Пьер выиграл.

Тюрло ухмыльнулся, это была одна из его постоянных скверных ухмылочек, которые обладали даром буквально бесить Дюпарке.

— Как видите, Водрок, фортуна снова На вашей стороне, — не без горечи заметил он. — Что ж, рад за вас…

Тем временем игра продолжалась. Прошло еще два кона, дважды менялся сдающий, однако при всем своем внимании Жак так и не заметил ничего необычного. Он подумал, возможно, его присутствие заставляет игроков держаться настороже, и немного отошел.

В тот момент настал черед Пьера сдавать карты, и он снова выиграл, не вызвав ни малейших возражений со стороны остальных игроков.

Под насмешливым взглядом Тюрло Водрок сгреб разбросанные по столу монеты. Пьер уже снял и передал колоду виконту, когда Дюпарке снова приблизился к столу.

Не спуская глаз со сдающего, он старался при этом держаться так, чтобы присутствие его оставалось незамеченным. Лишь на мгновенье он оторвал взгляд от виконта и посмотрел на брата: тот был бледен как смерть и тоже неотрывно наблюдал за противником.

Тюрло притворно шутливым тоном заметил:

— Вот так, удача, как и победа, самая неверная подружка… Никогда не задерживается с вами подолгу… Похоже, теперь она снова возвращается к вам… Постарайтесь же удержать ее как можно дольше!

Он уже сдал почти четыре колоды, по пятьдесят две карты каждая. В руке оставалось всего несколько карт, как вдруг он остановился и воскликнул:

— Черт побери! Забыл поставить на кон… Надеюсь, вы не возражаете?

И тут у Жака перехватило дыхание, словно он получил мощный удар в грудь, кровь отлила от лица. В какой-то момент он было подумал, будто все это ему только померещилось, но Тюрло тем временем уже кончил сдавать, а в ладони у него по-прежнему оставалась зажата одна карта. Не оставалось никаких сомнений — это была та самая карта, которую он только что вместе с деньгами достал из-за пояса.

Молниеносным жестом Дюпарке схватил виконта за руку и холодно проговорил:

— Минуточку!..

С не меньшим проворством Тюрло тут же вскочил на ноги. От его высокомерной улыбочки не осталось и следа. Однако он нагло воскликнул:

— Что это значит, Дюпарке? Вы что, совсем потеряли голову?

Дюпарке изо всех сил пытался вырвать руку, которую словно железными тисками сжимал Жак. Их взоры были переполнены смертельной ненавистью, однако оба старались не повышать голоса. Вокруг уже начала собираться толпа. Один из игроков попытался было уговорить людей разойтись, вопреки очевидности заверяя их, будто ничего такого не произошло, но тщетно. Пьер же, задыхаясь словно от удушья, бледней полотна, был не в состоянии выдавить из себя ни единого слова.

Дюпарке наклонился к уху Тюрло и, стараясь, чтобы их никто не услышал, прошипел:

— Советую вам немедленно покинуть этот стол и выйти вон. Вы уже достаточно испытывали судьбу. Убирайтесь, если хотите избежать скандала!

Но вместо того чтобы последовать его совету, виконт решил бороться до конца. Невероятным усилием он попытался высвободиться из цепких рук Жака, но тот держал крепко.

Тогда, весь вспыхнув от стыда и ярости, окончательно потеряв над собой контроль, виконт крикнул:

— Ну и семейка! Вот уже три часа, как я наблюдаю за мошенническими проделками малыша Водрока, и вот теперь вам, видно, вздумалось переложить всю вину на меня! Но меня-то здесь знают, как знают и то, что за штучка ваш братец! И вы еще смеете угрожать мне скандалом! Горе тому, кто сеет скандалы! Я обвиняю Водрока! Обыщите его карманы, господа, и вы увидите, что там припрятана карта!

— Одну минуту, господа! Прошу вас, не прикасайтесь к этому столу… Надо пересчитать все карты… Кому можно доверить это дело?

Заметив подошедшего Фуке — он был вне себя, что вечер омрачен скандалом, — Дюпарке обернулся в его сторону.

— Господин президент, — ничем не выдавая волнения, обратился к нему, — вы пользуетесь здесь всеобщим уважением и доверием. Не соблаговолите ли пересчитать карты на этом столе?

С явной неохотой Фуке подошел к столу. Тыльной стороной широкой ладони сгреб в кучу все карты и под взглядами сотни обращенных на него глаз принялся вслух пересчитывать карты.

Жак тем временем ни на мгновенье не ослаблял стальных тисков, зажавших руку Тюрло.

— Двести восемь! — объявил Фуке.

— Отлично! — воскликнул Жак. — Все на месте! А теперь, господа, посмотрите-ка сюда!

И, без видимых усилий вывернув руку виконта, заставил его раскрыть ладонь. В ней была зажата карта.

Кое-кто не смог сдержать изумления, но приглушенные возгласы сразу же затихли. Воцарилась тягостная тишина. Едва Жак отпустил Тюрло, как к нему подошел Фуке и вполголоса заметил:

— Не надо скандала, Дюпарке… Прошу вас, никаких скандалов, особенно с виконтом!

— В таком случае, — также тихо ответил ему Дюпарке, — соблаговолите самолично вывести его из-за стола. Его игра раскрыта. Я ручаюсь, что брат мой никогда более не переступит порог этого игорного заведения, но при условии, что и Тюрло тоже исчезнет отсюда. Если вы согласны, я даже готов забыть об угрозе, которая по вине этого господина едва не нависла над честью нашей семьи! Надеюсь, никто здесь не принял всерьез попыток этого негодяя обвинить моего брата в жульничестве!

Фуке обратился к виконту:

— Тюрло, надеюсь, вы все поняли. Вам здесь больше нечего делать…

Мошенник же тем временем уже достаточно пришел в себя и, вновь обретя свою самодовольную ухмылку, не спеша, презрительно с ног до головы оглядел Жака, потом, слегка помолчав, процедил:

— Да нет, пожалуй, мне еще осталось уладить здесь кое-какие дела. К примеру, свести счеты с этим господином и потребовать у него сатисфакции…

— К вашим услугам! — с готовностью откликнулся Жак.

— Завтра на рассвете, на Пре-о-Клер. Я буду вас ждать…

— Приду непременно.

ГЛАВА ПЯТАЯ Встреча на рассвете

Все время, пока длилась эта сцена, Жак сохранял полное хладнокровие, ни на одно мгновение не утратив присутствия духа. Однако не успел исчезнуть виконт, как он не преминул заметить сострадание в глазах окружавших его людей.

Потом брат обнял его за плечи и встревоженно проговорил:

— Нет, Жак, вы не будете с ним драться! Это мой долг скрестить шпагу с Тюрло, ведь оскорбил он меня, а не вас!

Жак ничего не ответил. Он видел, как игроки один за другим отводят от него взгляды и медленно расходятся…

«Похоже, они уже считают меня покойником, — подумал он про себя. — Я для них более не существую. А может, таким манером они хотели показать мне, что на стороне виконта?»

Фуке уже успел собрать со стола монеты и, поделив их на три части, передать две из них игрокам.

— А это ваша доля, Водрок, — проговорил он, протягивая ему горсть монет.

Пьер замешкался, не зная, как поступить.

— Берите же, это ваши деньги! — уверенно приказал ему Дюпарке. — Право, такая щепетильность уже давно вышла из моды!

— Разумеется, — подтвердил президент и, обернувшись к Жаку, добавил: — Вы не станете драться, Дюпарке. Это нелепо. Я все улажу…

— И речи быть не может, сударь!

— Я сам поговорю с Тюрло…

Жак схватил старика за руку и с волнением проговорил:

— От души благодарю вас, сударь! Но покорнейше прошу не предпринимать никаких шагов…

В тот момент у стола появился и господин де Сент-Андре. Мари, бледная как полотно, опиралась на его руку.

— Желаю вам удачи, сударь, — заверил его старик.

В ответ Дюпарке отвесил поклон, а Сент-Андре обратился к Мари.

— Мы едем домой, — промолвил он.

Жак снова поклонился, на сей раз Мари. Во взгляде девушки он прочитал красноречивую мольбу беречь себя, и этот исполненный нежности взор опять возродил в нем надежду.

— Пожалуй, и нам пора… — обратился он к Водроку.

Они направились к дверям, миновали, портал и пошли по улице в сторону сквера. Ночь была светлой, воздух теплым и нежным. Они долго шли рядом, не произнося ни единого слова. Жак был спокоен и не терял присутствия духа. Пьера же терзали угрызения совести. Все вышло совсем не так, как ему думалось. Он надеялся, что сможет без труда разоблачить виконта, и тот, пойманный за руку, сгорая от стыда, тут же в полном замешательстве, не дожидаясь скандала, спешно покинет заведение. А вместо этого теперь брату его предстоит дуэль, и к тому же дуэль с одной из самых острых шпаг во всем королевстве. В сущности, можно сказать, что он станет виновником смерти Жака!

Когда они дошли до набережной Сены, Водрок наконец прервал молчание и воскликнул:

— Фуке прав! Вы не должны драться! Ведь если разобраться, то это вас оскорбили! Вы разоблачили вора! Справедливо ли, если вам суждено будет поплатиться за это своей собственной жизнью?!

Дюпарке едва слышно рассмеялся и заметил:

— Вы предвосхищаете события, братец… Не знаю, что думает сейчас Тюрло, но я пока еще вовсе не чувствую себя покойником!

— Но ведь Тюрло — очень грозный соперник!

— А вот это мы увидим часа через два…

Они уже были в нескольких шагах от Арбрисельской улицы и почти дошли до дома, когда Водрок снова заговорил:

— Нет, Жак, я буду драться вместо вас!

— И речи быть не может!

— Но я каждый день тренируюсь на шпагах, я вполне искусный фехтовальщик!

— Я тоже не хуже!

— Но я молод…

— Ваша молодость, Пьер, обязывает вас только к одному — повиноваться мне. У нас с Тюрло свои счеты. Единственное, на что я могу дать свое согласие, это на то, что, если уж судьба будет ко мне неблагосклонна, вы поднимете мою шпагу и вернетесь, чтобы снова скрестить ее с виконтом… Поспешим, мне бы хотелось еще немного отдохнуть перед дуэлью…

Когда они свернули на Арбрисельскую улицу, Жак вздрогнул, увидев перед их домом чью-то карету. Поначалу ему даже пришло в голову, что, может, Тюрло, куда меньше уверенный в себе, чем изображал на людях, задумал расправиться с ним под покровом ночи, но тотчас же отбросил эту мысль. А что, если виконта вдруг охватило раскаяние и он ждет их, чтобы представить свои извинения?

Мысль эта не вызвала в нем ни малейшей радости. Тюрло вел себя вызывающе, а после всего, что сорвалось тогда с его уст по поводу Мари, Жак не хотел упускать возможность скрестить шпаги.

Все так переменилось. Всего какой-то час назад Мари еще существовала отдельно от него, теперь же они были связаны обещанием: разве не призналась она ему, что предпочла бы его господину де Сент-Андре, разве уже нынче вечером не будет ждать его у мадам Бриго и разве он, Жак, не должен найти способ бежать вместе с нею?.. Но оскорбления Тюрло… он не мог забыть их! Нет, он должен отомстить за оскорбления, нанесенные чести Мари, как, впрочем, и его.

«Нынче вечером… — мечтал он. — Нынче вечером Мари станет моей…».

Но впереди еще был длинный день, к тому же для него он начинался с опасной дуэли.

— Вы заметили эту карету? — прервав его мысли, поинтересовался Водрок.

— Разумеется, заметил.

— Нет сомнений, что нас кто-то ждет. Кто бы это мог быть в столь поздний час?

— Это мы сейчас узнаем…

Когда они поравнялись с экипажем, дверца распахнулась, и оттуда показался человек, которого они поначалу не узнали.

Потом их окликнул голос, и Жаку показалось, что это президент Фуке.

— Ах, вот и вы, Дюпарке! А я уж было начал думать, не пропустил ли вашего возвращения. Мне надо срочно с вами поговорить… Пошли скорее, не будем терять времени.

Пьер уже отворил дверь. Оба посторонились, пропуская вперед президента, и тот, явно торопясь, решительно вошел в дом. Он тут же бросил на стул шляпу и повторил:

— Поспешим, нельзя терять ни минуты. Дюпарке, вы не станете драться нынче утром!

Неверно истолковав его слова, Жак с некоторым разочарованием поинтересовался:

— Вы хотите сказать, Тюрло поручил вам принести нам свои извинения?

Франсуа Фуке раздраженно махнул рукой:

— Плохо вы знаете Тюрло! Он ничуть не сомневается в своей победе. После прилюдного оскорбления, которое вы ему нанесли, он не помышляет ни о чем другом, кроме мести. Нет, и не надейтесь, вам никогда не дождаться от Тюрло извинений. Ведь для него это было бы равносильно признанию в трусости или в мошенничестве… Но все равно вы не должны драться с ним, ибо вы нужны мне живым!

Жак нахмурил брови. Взгляды, которые бросали на него после скандального происшествия завсегдатаи игорного дома, слова брата и вот теперь, в довершение всего, еще и опасения Фуке начали не на шутку его раздражать.

— Ах, теперь и вы, сударь! — возмутился он. — Значит, и вы тоже заранее приговорили меня к смерти? Право, не стоит так торопиться, сударь! Ведь не один Тюрло умеет владеть шпагою, есть и другие, и обещаю вам весьма скоро дать тому самые веские свидетельства!

— Какая бессмысленная бравада! Увы, небеса не всегда равномерно распределяют таланты. До этого момента я полагал, будто они наградили вас умом, лишив этого дара Тюрло, зато ему Провидение дало редкую способность владеть шпагой, которой он, увы, пользуется во вред порядочным людям. И с этим, Дюпарке, ничего не поделаешь. При первом же выпаде вы получите пару дюймов железа в живот. И это будет большая победа!.. И для вас, и для нашей компании… Мы ведь так рассчитываем на вас, Дюпарке, на островах…

Жак с минуту выждал, не произнося ни единого слова. Потом осведомился:

— Вы все сказали, сударь?

— Нет, — снова заговорил Фуке. — Я сам улажу это дело. Вам не придется приносить никаких извинений виконту. Ведь это вы разоблачили мошенника. Так что ваша честь вне всяких подозрений. Впрочем, вообще непонятно, за что он требует у вас сатисфакции… Я поговорю с ним. В последнее время за ним числится еще несколько весьма темных делишек. И я намерен дать ему понять, что в следующий раз это уже не сойдет ему с рук, напротив, он заплатит за все сполна. И даю вам слово, он непременно одумается…

— Ну, а теперь вы кончили, сударь? — снова справился Жак. — Дело в том, что и я тоже хочу вам кое-что сказать…

— Я весь внимание…

Дюпарке указал рукой на своего брата.

— Позвольте еще раз представить вам, господин Фуке, моего брата, Пьера Диэля де Водрок. Он много моложе меня, но обещает стать достойным дворянином. Он корит себя за случившееся, ибо в этом есть и его вина. Если со мной что-нибудь случится, поверьте, никогда нога его не ступит более в этот игорный дом. Это я вам обещаю. Но у Пьера есть свои амбиции: он хочет, чтобы ему доверили пост на Американских островах.

Президент нетерпеливо махнул рукой.

— В данный момент, Дюпарке, речь идет о вас. Сейчас компании нужны именно вы… Потом, позже, наступит и черед Водрока, если он докажет, что обладает теми же качествами, какие мы так ценим в вас…

— Что ж, весьма сожалею, сударь, — решительно ответил Жак, — но, боюсь, в таком случае, компании придется набраться терпения. Совсем скоро мне предстоит скрестить шпаги с Тюрло. И ничто не в силах помешать этому поединку. Если со мной случится несчастье, то прошу вас не слишком убиваться…

— Ну и упрямец! Что ж, в таком случае, вы заслужили этот урок!

— Вот и вы уже видите меня покойником! О, не стоит отрицать, это так и есть! Мне ведь уже пришлось нынче вечером прочесть смертный приговор в глазах всех усердных завсегдатаев салона мадам Бриго! И вы тоже с ними заодно. Иначе вы бы не пришли сюда в столь неурочный час, не так ли? Но коль уж вы все равно считаете меня мертвецом, то не соблаговолите ли исполнить мою последнюю просьбу?

— Что за просьба? — без обиняков осведомился Фуке.

— Порекомендуйте компании моего брата на какой-нибудь важный пост на островах. Вы можете довериться ему так же, как и мне…

— Погодите, господин президент, — вмешался тут Водрок, — на сей раз уже мой брат слишком торопит события: у нас еще будет достаточно времени, чтобы спокойно обсудить все эти вопросы. Для вас смерть моего брата дело уже решенное… Так вот, знайте: если ему суждено погибнуть, я подниму его шпагу и отомщу за него… Слишком уж непозволительная роскошь для вора безнаказанно убивать порядочных людей… Так что отложим этот разговор до лучших времен…

Фуке взял в руки свою шляпу. Крепко сжал зубы, лоб перерезала глубокая складка, лицо омрачило искреннее огорчение.

— Я не прощаюсь с вами, — проговорил он, — а желаю вам удачи… Знайте, сударь, что, несмотря ни на что, вы можете всегда рассчитывать на мое дружеское расположение и что…

Он запнулся, поочередно глядя то на Жака, то на Пьера.

— Так что же? — с настойчивостью осведомился Дюпарке. — Что же еще вы хотели добавить, господин президент?

— И что, поступи вы иначе, вы навсегда потеряли бы мое уважение… До встречи, Дюпарке!..

Париж еще спал, когда Водрок и Дюпарке покинули Арбрисельскую улицу и направились в сторону Пре-о-Клер.

Оба решительно зашагали к развалинам, служившим местом сведения счетов всех парижских задир и бретеров. Высокие полуразвалившиеся стены из выщербленных камней, где то там, то здесь еще можно было различить остатки древних статуй, ниши, где некогда обитали святые, и даже обломки их изображений надежно скрывали дуэлянтов от любопытных взоров.

Еще не дойдя до места, оба не без удовлетворения отметили, что виконт не прибыл. Жак не простил бы себе, если бы обидчику пришлось его ждать; однако, пройдя чуть дальше вдоль заросших плющом и лишайником древних стен, они увидели, как от них отделилась фигура человека, направившаяся им навстречу.

Это был кавалер д’Ажийяр, с которым братья были знакомы с давних времен. Он остановился в нескольких шагах и отвесил им поклон, взмахнув шляпой, чьи поля коснулись земли. Оба брата ответили ему с не меньшей куртуазностью.

— Послушайте, Дюпарке, — обратился к ним кавалер, — безмерно сожалею, что довелось встретиться с вами при столь печальных обстоятельствах. Но час назад Тюрло попросил меня быть его секундантом. Не думаю, чтобы он слишком долго заставил себя ждать.

— Что ж, подождем, — только и ответил Жак.

Все трое направились к монументальной арке, под которой можно было укрыться от утренней прохлады.

Уже занимался день, и восходящее солнце мало-помалу окрашивало монотонные сероватые тона предрассветных пейзажей, все четче становились контуры полуразвалившихся древних строений, однако по-прежнему было прохладно, и кавалер вместе с обоими братьями, несмотря на теплые плащи, дрожали от холода.

Пытаясь хоть как-то согреться, они принялись ходить взад-вперед, не испытывая при этом ни малейшего желания перемолвиться хоть словом.

На душе у Дюпарке было немного тревожно, но он не испытывал ни страха, ни дурных предчувствий. Что его волновало, так это возможные последствия дуэли. Ришелье категорически запретил подобные поединки, слишком уж редел от них цвет французского дворянства. Юные аристократы из самых родовитых семейств порой по самым ничтожным поводам то и дело обменивались ударами шпаг, которые нередко оказывались смертельными. Вот и приходилось теперь ретивым дуэлянтам прятаться от ночного дозора, полицейских ищеек и солдат, конных и пеших. Но не так-то просто было подолгу скрывать от людских глаз раненного — а тем более убитого — на дуэли. И тут в дело вмешивалась королевская полиция, а победителю — как, впрочем, и раненому — приходилось спешно удирать за границу, дабы избежать королевского гнева и правосудия.

Думая о близком поединке с Тюрло, Жак не питал ни малейших иллюзий, он знал, что они будут драться насмерть. Если Дюпарке убьет виконта, ему придется немедленно бежать. В противном же случае его брату, как, впрочем, и д’Ажийяру, грозят серьезные неприятности за то, что они согласились стать секундантами и в известном смысле оказались сообщниками убийства.

Кавалеру было явно не по себе. Хоть он и считался близким другом виконта, это не мешало ему питать уважение к семейству Диэлей, так что он ничуть не погрешил против истины, высказав сожаление, что оказался на стороне противника. К тому же он понятия не имел о причинах поединка, да так и не решился обратиться с этим вопросом к Жаку.

Уже совсем рассвело, когда вдали, у ограды, появился всадник — это был Тюрло, он направлялся в их сторону.

Оба брата нарочито отвернулись, выказывая ему свое презрение.

Резко дернув поводья, виконт остановил коня, ловко спрыгнул на землю и крикнул кавалеру:

— Привет, д’Ажийяр, и спасибо, что откликнулись на мою просьбу. Сожалею, что пришлось поднять вас нынче ночью с постели. Постараюсь уладить дело так, чтобы вы не потеряли слишком много времени.

— Я не спешу… — ответил кавалер. — Думаю, и Дюпарке тоже…

Жак резко обернулся.

— А вот тут вы глубоко заблуждаетесь, — возразил он. — У меня сегодня много встреч. И чем скорее мы покончим с этим делом, тем лучше…

Тюрло расстегнул плащ, положил его на камень; на лице, как всегда, играла скверная фатовская ухмылочка. Потом насмешливо бросил через плечо:

— Вам не стоило назначать встреч, на которые, возможно, вы уже не сможете прийти…

Не удостоив его ответом, Жак лишь пожал плечами.

Потом отошел немного в сторону и обнажил шпагу. Она засверкала на солнце. Он несколько раз согнул ее рукой, проверяя гибкость клинка, тот упруго распрямлялся, слегка вибрируя и издавая едва слышный дрожащий звук. Тюрло то и дело бросал взгляд в его сторону, по-прежнему не расставаясь со своей пренебрежительной ухмылкой. Он разминался, заботясь об упругости своих мышц. Спустил на икры высокие сапоги и, расстегнув камзол, скинул его и протянул д’Ажийяру. Теперь он остался в одной шелковой рубашке, украшенной искусной вышивкой и отделанной тончайшими кружевами. Воротник ее был широко распахнут, и Жак мог видеть, как под обильной темной порослью играют мощные мускулы.

Виконт слегка поежился. Потом расхохотался и заметил:

— Вы правы, Дюпарке, нам лучше поторопиться… Но вовсе не вам в угоду, просто я что-то начинаю замерзать… — Потом с издевкой добавил: — А уж вы-то, Дюпарке, не пройдет и часа, и вовсе застынете!

Он тоже вынул из ножен свою шпагу. Как и Жак, проверил гибкость клинка, упершись им в носок своего сапога.

Жак по-прежнему хранил молчание. Он был готов к поединку и лишь ждал сигнала, чтобы скрестить шпаги.

Внезапно перед глазами возник образ Мари, с бриллиантами на шее, с оттененными пудрой тонкими чертами прелестного лица.

Мгновенной вспышкою пронеслась мысль о встрече, что назначил он ей нынче же вечером в игорном заведении на Медвежьей улице; вспомнился ее выразительный, красноречивей всяких слов взгляд, когда она узнала о вызове виконта.

Горло вдруг сдавило от непереносимой тревоги. Но это не был страх. Нет, Жак не боялся смерти. Единственное, что страшило его в эту минуту, — угроза, что он может не сдержать своего слова. Ведь если он будет не в состоянии прийти в игорный дом, что тогда подумает о нем Мари? Увидит ли он ее когда-нибудь снова? Как скоро она его забудет? И если ему не удастся вмешаться, выйдет ли все-таки замуж за своего престарелого жениха?

Но через мгновение все мысли его были уже сосредоточены на одном: убить человека, который стоял перед ним, ухмыляясь в лицо.

Посовещавшись между собою вполголоса, д’Ажийяр с Водроком уже пришли к согласию относительно всех деталей ведения поединка. Кавалер оставил Пьера и, направившись в сторону Жака, остановился лицом к нему между двумя врагами. Словно во сне, донеслось до Дюпарке, как тот хлопнул в ладоши и крикнул:

— Защищайтесь, господа!

И почти тотчас же две шпаги скрестились.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Видит око, да зуб неймет

Жак Лешено де Сент-Андре владел роскошным особняком подле ворот Сен-Мишель. Шикарный дом был битком набит всякими дорогими вещами и безделушками, привезенными со всех концов света и приобретенными благодаря немалым доходам, которые давала ему должность генерального откупщика.

Он умудрялся найти общий язык даже С такими корсарами, как небезызвестный Юрбен де Руасси, сопровождавший на Наветренные острова самого д’Эснамбюка. Ему удалось купить у него золотые и серебряные вещицы, что Испания по-прежнему вывозила из Мексики, Перу и Венесуэлы. Он поддерживал связи с наиболее влиятельными купцами богатого города Кадикса, который, благодаря своему исключительному расположению, стал центром спекуляции американским золотом и к тому же настоящим логовом контрабандистов. Там встречались авантюристы всех мастей и со всего континента. Пытаясь помешать разгулу контрабанды, власти города ужесточили надзор, но таможенники очень быстро снюхались с контрабандистами, действуя с помощью посредников, превративших свои полезные, хоть и противозаконные, услуги в настоящее ремесло. Эти «контрабандисты-посредники» не брезговали даже тем, что сами доставляли товар на борт судна, дабы уберечь покупателей от чрезмерного риска. Те же, кто отказывался пользоваться услугами этих посредников, подвергались тяжелым таможенным штрафам, а порой и полной конфискации товара.

Сент-Андре имел дело и с купцами, и с посредниками, и даже с испанскими корсарами. Состояние его оценивалось в весьма кругленькую сумму. Но этого было мало, чтобы удовлетворить его неуемное тщеславие.

Пока карета везла Сент-Андре и его невесту из игорного дома, что на Медвежьей улице, к особняку возле ворот Сен-Мишель, Мари не проронила ни единого слова.

Весь этот вечер казался ей каким-то наваждением. Разве можно было вообразить себе что-нибудь более странное, более неправдоподобное, чем эта случайная встреча с Жаком Дюпарке?..

Ведь только в сновидениях или волшебных сказках события жизни обретают порой такой невероятный, такой фантастический оборот. Казалось, тот факт, что этот молодой человек снова вторгся в ее жизнь — в тот момент, когда она менее всего этого ожидала, когда она уже совсем решилась выйти замуж за Сент-Андре, — и вправду был скорее из области грез, феерических снов, чем реальной действительностью! Судьба ее вот-вот должна была определиться, обрести новые пути, и, похоже, навсегда. Но тут появляется Жак, и все вновь круто меняется!

Во всяком случае, были минуты, когда она и вправду в это поверила… Пока, похолодев от ужаса, не оказалась свидетельницей ссоры между Дюпарке и виконтом. И тут все ее надежды сразу растаяли, рассеялись как дым. Ведь о фехтовальном искусстве Тюрло ходили легенды. Можно ли было надеяться, чтобы этот опытный дуэлянт, прослывший непобедимым, вдруг пощадил Жака? Никакой надежды!

Она неимоверным усилием сдержала стон, вот-вот готовый сорваться с ее уст. Ноги подкашивались, и ей пришлось опереться на руку Сент-Андре, чтобы не рухнуть наземь.

Потом она послушно позволила Сент-Андре усадить ее в карету, где, убитая горем, откинулась на сиденье, так и не обмолвившись за всю дорогу ни словом.

Они подъехали к особняку в тот самый час, когда Жак с Пьером повстречали на Арбрисельской улице президента Фуке.

Сент-Андре помог Мари выйти из кареты. Он заметил, что она слегка дрожит, а руки ее холодны как лед.

— Похоже, вы чем-то взволнованы, душа моя, — обратился к ней он. — Уж не глупая ли ссора этих двух молодых петушков была тому виною?

— Ах, Жак, — ответила она, силясь скрыть свою тревогу. — Вам ведь известно, Жак, что я не привыкла бывать в обществе… во всяком случае, в обществе такого сорта. Кроме того, я еще никогда не видела, как вызывают на дуэль. Неужто эти люди и вправду намерены драться и убить друг друга?!

Он взял ее под руку, чтобы провести в дом, где отпустил на минуту, чтобы кинуть лакею ее накидку. Потом обратился к Мари:

— Я провожу вас…

Она вздрогнула и умоляюще проговорила:

— О нет, Жак, прошу вас, только не сегодня! Час уже поздний, и я совсем без сил! К тому же этот вечер кончился так печально… Это вконец меня убило…

И поскольку лицо ее, дабы замаскировать истинные причины отказа, лучилось самыми радужными обещаниями, он с сочувственной улыбкой промолвил:

— Что ж, девочка моя, в таком случае, отдохните хорошенько! А я потом зайду проведаю, удалось ли вам заснуть…

Не оборачиваясь, она взбежала по лестнице, что вела в ее покои. Все это время Сент-Андре неотрывно следил за ней. И отвел взгляд лишь тогда, когда она исчезла, затворив за собою дверь. Он позвал лакея и велел подать бокал испанского вина.

Смакуя вино, он представлял себе, как Мари раздевается, готовясь ко сну. И видение это привело его в такое сильное возбуждение, что ему не без труда удалось справиться со своими чувствами.

Овладев собою и продолжая маленькими глотками потягивать вино, он принялся воскрешать в памяти, как впервые встретил на своем пути Мари.

Не без снисходительной усмешки вспомнил он представление ко двору этого плотника Жана Боннара; этакий смущенный верзила, который вконец растрогался, когда король объявил ему, что намерен вознаградить за услуги, оказанные королевскому флоту успешной постройкой корабля для господина д’Эснамбюка. Все от души потешались над нелепым великаном, тем более что за спиной его, немного в стороне, скромно потупив голову, стояла его юная дочь. Платье на ней было таким коротким и выглядело таким нищенским, что вызывало смех у благородных аристократов и придворных вельмож.

Когда же король, улыбаясь и даже явно потешаясь этим зрелищем, предложил Мари подойти ближе, та, совсем стушевавшись, попыталась было сделать реверанс, но споткнулась на ровном месте и непременно упала бы, не поддержи ее вовремя крепкая отцовская рука. Взрыв смеха огласил высокие своды дворца.

Даже его величество и тот не смог сдержать улыбки. Вся зардевшись от стыда, Мари зарыдала.

Это происшествие при всей своей мимолетности, должно быть, развеселило двор на весь оставшийся день. Жак Боннар взял дочь под руку и повел ее прочь. В полном замешательстве Мари не видела ничего вокруг, напрочь позабыв все, чему ее учили в монастыре.

Лишь один Сент-Андре проявил к ним тогда сочувствие. Отделившись от толпы придворных, он незаметно последовал за странной парой и, едва нагнав их, с большим почтением поклонился Жану Боннару.

Тот, вспыхнув от возмущения, грубо выпалил:

— Чего вам надо? Думаете, если мы бедны, то над нами можно насмехаться? Да вы мизинца нашего не стоите!

— Послушайте, сударь! — возразил Сент-Андре. — Право, если бы я и вправду относился к вам без должного уважения, разве поспешил бы вслед за вами? — Потом обратился к девушке: — Дитя мое, никто лучше меня не понимает вашего смущения. Все эти почтенные господа, которых вы здесь нынче видели, уже забыли, как сами выглядели, когда их впервые представляли ко двору. Ваша же неловкость была просто прелестна. Право, не стоит так сокрушаться… Послушайте… Вы так милы, так очаровательны!..

И на глазах у опешившего Боннара взял девушку под руку.

Втроем они вышли в сад и направились к высокой решетке. Боннар даже не слышал, что там этот краснобай, этот знатный вельможа плел его дочери. В полной уверенности, что причиной такого внимания со стороны Сент-Андре было покровительство, оказанное ему самим королем.

Наконец Мари немного пришла в себя и даже одарила старика улыбкой.

Тогда он снова обратился к Боннару и предложил:

— Я отвезу вас домой. Только отыщу свою карету…

Сент-Андре опорожнил бокал, поглядел в сторону лестницы, что вела в апартаменты Мари, и прикинул, что по времени она, должно быть, уже вот-вот ляжет в постель. Однако подумал, что после пережитых волнений было бы, пожалуй, еще слишком рано подниматься к ней. Сам взял графин с малагой и налил себе еще один бокал.

Одна в своей спальне, Мари начала неторопливо раздеваться.

Положила на столик из ценнейшего дерева, доставленный прямо из Макао, свое массивное бриллиантовое колье, кольца, броши, жемчуга. При свете высокого медного канделябра все эти сокровища переливали сотнями огней.

Расстегнула корсаж, и в большом зеркале отразилась ее обнаженная грудь. Кожа была молочной белизны, и молодые трепещущие груди походили на двух задремавших в нежном тепле маленьких зверьков.

И Мари тоже невольно вспомнила о прошлом. «Боже, — думала она про себя, — какое невероятное совпадение!.. Жак!» Могла ли она представить, что ей будет суждено вновь увидеться с Жаком? Могла ли вообразить, будто он все еще помнит о ней и, едва увидев, настолько забудет о своем семействе, что вернется к решению, которое казалось тогда бесповоротным?

Сколько раз в Дьепе, в своей жалкой маленькой комнатушке, вспоминала она о той ненастной, ветреной ночи, когда к ним заглянул этот молодой незнакомец! И сколько раз корила себя, что не постаралась лучше понять его!

Бесцеремонность, с какой он ворвался к ней, явно выдавала намерения, которые она заподозрила тогда и в которых уже ничуть не сомневалась теперь. Хоть она призывала его в ту ночь всем сердцем, все же не на шутку перепугалась и вела себя таким манером, что вынудила его если не вовсе отказаться от своего замысла, то уж, во всяком случае, пойти на попятный!

Она подумала, что разбуженная горничная вот-вот придет, чтобы помочь ей улечься в постель. Она еще не привыкла, чтобы ей прислуживали, не привыкла чувствовать подле себя слуг, они казались ей назойливыми, будто вторгались в ее жизнь, выслеживали, подглядывали в надежде поймать на каком-нибудь промахе, нарушении этикета.

Быстрым жестом она скинула платье, освободилась от тончайшего белья и увидела свое обнаженное тело. Не без удовлетворения оглядела себя всю, с головы до ног. И отражение в зеркале этого тела вновь заставило ее вспомнить о Жаке.

«Если бы он знал… — пронеслось в голове, — интересно, что бы он подумал?»

И в тот самый момент, когда она мечтала о Жаке, призывала его всей душой, всем сердцем, всем телом, легкий скрип двери заставил ее вздрогнуть от неожиданности. И вместо образа Жака в мыслях возник образ Сент-Андре.

— Ах, Боже мой! — вдруг очнувшись от грез, в смятении пробормотала она вслух. — Бедный Жак! Рассердится ли он, когда узнает все? Причинит ли ему это боль?

Она прислушалась, но, поскольку никакие шорохи более не нарушали тишины, как была голая, бросилась к кровати, легла и зарылась под покрывало.

Она долго ждала, боясь, что в любую минуту перед нею может появиться старик, она уже заранее мысленно видела перед собой его седую грудь, чувствовала прикосновение дряблых мускулов, липкой, холодной кожи…

Сент-Андре!.. Как могло случиться, что она раньше не чувствовала к нему такого отвращения? Не потому ли, что думала, будто Жак для нее потерян навеки? Неужели они так близки, так подходят друг другу, что один вид его мог вызвать в ней такую бурю желаний, которые она уже считала угасшими?

Она пыталась вспомнить, как произошло, что Сент-Адре превратил ее в свою собственность, свою вещь. А ведь она теперь именно его вещь, стала его вещью. Подумать только, как до этого момента она во всем подчинялась его воле! Он был так строг, так суров, с такими величавыми манерами. Однажды, когда Боннара не было дома, он заявился к ней. Дверь была открыта. Он вошел, на губах играла вкрадчивая улыбка.

Позвал ее:

— Мари!

Таким голосом, что она сразу догадалась, что у него на уме. Потом весь побагровел, жилы на шее вздулись, будто вот-вот лопнут. И как-то резко, отрывисто продолжил:

— Никогда более, Мари, не явитесь вы ко двору в этаких нарядах… Посмотрите, что я вам принес!

И вынул из кармана то самое бриллиантовое колье, что сверкает теперь на ее столике. Сам надел на шею. Могла ли она когда-нибудь мечтать о таких драгоценностях, она ведь даже не подозревала, что они существуют на свете. Она ощупывала колье пальцами, гладила, будто хотела убедиться, что это не сон. Волнение ее было так велико, что она едва не лишилась чувств. Сент-Андре же нежным голосом добавил:

— Вы можете стать самой первой красавицей при дворе. Нет ничего проще. Только доверьтесь мне во всем.

Потом вдруг резко снял с ее шеи колье и проговорил:

— Идите за мной…

Не сопротивляясь, она позволила подвести себя к небольшому зеркалу, и бриллианты снова засверкали на ее белоснежной коже. Стоя у нее за спиной, Сент-Андре поигрывал своим мушкетоном.

Она чувствовала у себя на шее его прерывистое теплое дыхание.

— Восхитительно! — задыхаясь, проговорил он. — Вы просто восхитительны, Мари! И обещаю вам: те, кто смеялся тогда над вами, еще горько пожалеют об этом! А дамы, которые издевались над вашей робостью, вашей бедностью, позеленеют от злости!.. Вам надо только слушаться меня во всем… Расстегните-ка свой корсаж… Пониже, вот так… У вас такой цвет кожи, который еще больше оттеняет блеск бриллиантов…

Он принялся еще ниже стаскивать ткань платья. И вдруг она почувствовала на плече его губы. Она не сопротивлялась, даже не вздрогнула от неожиданности; все это казалось столь невероятным, что она просто не решалась поверить в реальность происходящего.

— Мари, — совсем осмелев, продолжил старик, — я уже давно принят при дворе и хорошо знаю придворный люд. Все они кичатся своим происхождением, своими титулами. Пусть вы из простолюдинок, но я могу сделать вас одной из самых блистательных дам королевства! Король показал вам свое расположение; правда, и он тоже смеялся над вами. Так вот, он придет в восхищение, когда увидит вас рядом со мною…

У Мари было такое ощущение, будто колье жжет ей кожу. Она не чувствовала, как старческие руки гладили, ласкали ее, шарили по спине, ощупывали плечи, спустились к бедрам, трогали грудь.

Потом он всем телом прижался к ней сзади, крепко обхватил ее руками и, резко повернув лицом к себе, приник к губам.

Она была словно в каком-то опьянении. Закрыла глаза. Тот поцелуй напомнил ей о другом — единственном, что довелось ей испытать в своей жизни, — том, что подарил ей при прощании Жак, и, как и в ту ночь в Дьепе, тело ее расслабилось, стало податливым, исполнилось страстного томления.

Разжав объятья и отпустив ее, Сент-Андре произнес:

— И чтобы добиться всего этого, вам достаточно сказать всего лишь слово. Вам достаточно согласиться стать мадам де Сент-Андре…

Не услышав ответа, он снова обхватил ее, снова впился губами в ее губы, потом повторил:

— Ну так что же, Мари? Вы ведь согласны, не так ли?

И она едва слышно прошептала:

— Да…

Вот с этой-то минуты она и превратилась в его вещь. Сент-Андре поговорил с Жаном Боннаром, и тот вначале даже не поверил привалившему счастью. Какое блестящее положение ждет его дочь! И, ни минуты не раздумывая, тут же дал свое родительское благословение. Теперь Сент-Андре стал являться к ним каждый день. А Боннар, будто превратившись в его пособника, всякий раз исчезал в нужный момент.

Платье следовало за платьем, драгоценность за драгоценностью.

Мерцающие на столике украшения, жемчуга, бриллианты воспроизводили в памяти Мари, как постепенно, шаг за шагом, генеральный откупщик окончательно купил ее, превратил ее в свою вещь.

С самого первого дня она так покорно отдалась его поцелуям, так бездумно подчинилась его прихотям, что потом уже не находила в себе сил противиться старику. Не к лицу отнимать то, что уже дано. Тем более ведь она сказала ему «да». И скоро станет мадам де Сент-Андре…

Так и вышло, что всякий раз, когда он преподносил ей новое кольцо, она награждала его поцелуем. Эти чулки, он сам обтягивал ими ее лодыжки, ее ноги. И, будто заправская портниха, непременно сам примеривал ей новые корсажи и платья…

Конечно, все эти уловки не могли укрыться от глаз Боннара. Но уж он-то был последним, кто стал бы противиться. Напротив, он даже заставил бы Мари подчиниться, вздумай она сказать хоть слово поперек. Могла ли она когда-нибудь мечтать о таком замужестве, какое предложил ей господин де Сент-Андре? Да и сам он тоже внакладе не останется…

Так что Сент-Андре без всяких усилий удалось убедить плотника, что Мари в переменившихся условиях — ведь она вскорости станет его женой — никак не пристало и дальше жить у него, в этом более чем скромном жилище. Ей надобно расти, усваивать светские манеры, появляться в обществе, готовиться к тому, чтобы соответствовать своему новому высокому положению. Он приготовил для нее в своем особняке отдельные апартаменты… И она последовала за женихом!

Со всей своей наивностью, всей искренностью она тут же удовлетворяла все его прихоти, выполняла все желания. Для нее это было какой-то опасной игрой, ведь господин де Сент-Андре был так стар. Казалось даже, будто желания его не шли дальше простого восхищенного любопытства, чисто артистического любования женскими прелестями. Признавался же он ей, что никогда еще в жизни не доводилось ему лицезреть столь совершенного тела, и он осыпал его ласками, как ценитель любовно гладил бы редкостные, драгоценные статуэтки Танагры…

Наверное, потому-то домогательства старика никогда и не вызывали у нее ни малейшего отвращения. Слов нет, его ласки будоражили девушку, будя какую-то непонятную тревогу. Они возбуждали, до предела обостряли чувственность, и естество восставало, властно требуя чего-то еще — чего именно, она не знала и не могла объяснить, — какого-то продолжения, и потому часто испытывала разочарование, сожаление, что старик оставляет ее слишком рано, слишком внезапно… Случалось даже, что она прижималась к нему, еще не остыв от ласк, что давало Сент-Андре повод думать о пробудившейся к нему страстной любви…

Теперь, лежа под покрывалом и думая о Жаке, она вдруг обнаружила, что тем играм, какими занималась с женихом, она куда с большей охотой предалась бы с молодым человеком. И это пришло к ней словно внезапное озарение. Молодость взывала к молодости. В ней вдруг во весь голос заговорила ее натура. Да, это обострение всех чувств, какое испытывала она подле Сент-Андре, — помнится, у нее ведь уже было такое прежде, в ту ночь в Дьепе, когда Жак вошел к ней в комнату, когда он заключил ее в свои объятья…

Она вновь переживала эти сладостные моменты… словно была тогда на пороге, в предчувствии какого-то неизведанного наслаждения, вспомнила тот головокружительный момент, ее всю будто молнией пронзило, когда Жак сгреб ее в охапку и, точно живым поясом обхватив крепкими руками бедра, притянул к себе, чтобы поцеловать в губы.

При одном воспоминании об этом восхитительном мгновении она почувствовала такое же возбуждение, в какое приводили ее долгие, изощренные ласки Сент-Андре.

Мало-помалу она как-то совсем забыла о дуэли. Жак такой большой, такой сильный, да быть не может, чтобы нынче же вечером он не оказался рядом с нею, как обещал.

Нынче вечером! Она уже заранее представляла себе, как они сбегут вдвоем. Видела, как, крадучись, выбирается из салона мадам Бриго, выходит на улицу, жмется поближе к стенам домов, чтобы спрятаться в темноте, под покровом ночных теней. Скорее всего, Жак назначит ей свидание у сквера. Там он и будет ее ждать. Остановится карета. И она сразу бросится туда, чтобы поскорее оказаться в его сильных объятьях. Щелкнет кнут… Она почувствует на лбу, на щеках, на губах влажный, нетерпеливый рот Жака. И все тело ее сразу нальется блаженным теплом…

Только тут она заметила, что лежит вся в испарине от пробудившегося грезами вожделения, и в исступлении чувств вцепилась зубами в подушку, судорожно терзая руками тончайшую ткань простыни.

Внезапно для нее открылось нечто очень важное о ней самой. Живое воображение с такой силой подсказало ей, насколько полнее и богаче стали бы для нее любовные ласки Жака, если от одного лишь предчувствия их она дошла до такого возбуждения. Но обычно Сент-Андре, удовлетворив уже свои собственные старческие прихоти, покидал ее страждущей от неудовлетворенного желания…

И она невольно пробормотала вслух:

— Жак!..

— Я здесь, — эхом прозвучал голос, но такой приглушенный, что на какое-то мгновение ей показалось, будто это и вправду Дюпарке.

Однако тут же в свете канделябров она увидела, что это был Сент-Андре. Он беззвучно повернул ручку двери, открыл ее и уже несколько минут наблюдал за нею. Выходит, он видел, как она металась по постели, как словно в лихорадке трепетало все ее тело.

Когда старик почти по-отечески склонился над нею, она лишь чуть укорила себя, что не почувствовала вновь того отвращения, которое открыла в себе лишь несколько минут назад. Он протянул руку, чтобы пригладить длинные пряди волос, всклокоченные и разметавшиеся по подушке во время приступа любовного томления. Потом приподнял простыню и увидел, что соски грудей напряжены от желания.

Она не решилась даже шелохнуться, не сделала ни малейшей попытки отстраниться. Грудь ее вздымалась. Тогда глаза Сент-Андре скользнули ниже, к бедрам этой неудовлетворенной полудевственницы, и он понял, что впервые она, она сама по-настоящему хочет его, она всей плотью призывает его к себе.

Он опустился подле нее на кровать.

— Примите мои поздравления, дитя мое, — с проникновенной нежностью в голосе промолвил он, ни на мгновенье не переставая водить пальцами по ее плечам и шее. — Вы произвели неотразимое впечатление на Франсуа Фуке. Стало быть, как только мы поженимся, думаю, сразу же можно будет готовиться к отъезду. Островная компания намерена предоставить мне главную должность на Мартинике… И тогда вы сможете получить от меня все, что ни пожелаете…

Она ничего не ответила, лишь крепко сжала кулачки, будто тщетно пыталась побороть переполнявшее ее желание. Однако она задыхалась. И это тяжелое прерывистое дыхание говорило Сент-Андре, что нынче ночью он сможет извлечь из нее целую гамму таких наслаждений, каких никогда еще не испытывал.

Он склонился и принялся ее целовать.

Для нее же в этот момент не существовало никого, кроме Жака, Жака Дюпарке… Ведь уже завтра она будет принадлежать ему, Дюпарке, как уже всем телом, всей душою готова отдаться ему сейчас…

Вот так… Ах, если бы на месте Сент-Андре оказался Жак!.. Она даже дерзнула представить себе, как вместо дряблого тела старика на нее будет давить молодое, полное сил тело. И тогда она слегка отстранилась от его поцелуя и на ухо, немного виновато, прошептала:

— Погасите свет…

Он с сожалением подчинился просьбе. Темнота лишала его изрядной части удовольствий, ведь он получал не меньше похотливых наслаждений, созерцая тело Мари, чем лаская его. Однако встал и задул свечи. Потом на ощупь, в темноте, споткнулся о кровать и упал прямо на девушку…

Он почувствовал, как она изо всех сил выгнулась навстречу ему, и услышал дрожащий от вожделения голосок, словно в каком-то упоительном восторге бормочущий:

— Ах, Жак!.. Жак…

Такой порыв неутоленной страсти вскоре весьма озадачил старика. Он уже не был более хозяином положения в их любовных забавах. Неожиданно Мари завладела инициативой, и это вызвало у него замешательство и стыд, ведь он-то прекрасно знал, чего с таким пылом жаждет девушка, и волей-неволей вынужден был признаться самому себе, что мужская сила его угасла и, как бы он ни старался, все равно уже не в состоянии удовлетворить ее вожделений.

Но он был куда опытней и искушенней в любви, ведь по возрасту он годился ей в отцы, и своими умелыми руками, изощренными ласками, то и дело нашептывая ей на ухо всякие нежности, еще больше распалял ее чувственность.

Он и представить себе не мог, как далеко от него витала сейчас Мари!

Весь ее самозабвенный порыв, вся жажда любви предназначались одному Жаку Дюпарке, к которому пособница-темнота унесла ее в мыслях.

Тем не менее Сент-Андре был весьма горд собой. Он почитал своей доблестью, что как-никак справляется с такой ненасытной партнершей, с безудержной чувственностью, которую сам же неосторожно разбудил в ней и теперь если и не сможет ни удовлетворить, ни погасить, то, во всяком случае, держит в узде.

Ибо старик все еще тешил себя иллюзиями!

Он все еще считал себя полновластным хозяином Мари — ведь он видел, как она, словно в трагической безысходности, заламывала руки, чувствовал, как губы ее страстно отвечают на его поцелуи, как, придавленное его тяжестью, податливое тело готово к любви и призывает его к себе — ведь это он терзал ее, а она кричала от наслаждения.

Но победа его была обречена закончиться поражением. Время триумфа уходило безвозвратно. Ибо нежнейший противник, которого он сжимал в своих объятьях, никогда не попросит пощады и, не зная усталости, с неутолимым пылом будет противостоять ему в этой борьбе!

Его иллюзии снова возродились, когда Мари в своем любовном забытьи звала: «Жак!.. Жак!..»

Сам того не зная, он разбередил в Мари неукротимую чувственность, разбудил натуру редких страстей, которая очень скоро почувствует свою силу, но еще долго останется в узде, которую он на нее накинул, — ибо еще не скоро суждено ей будет познать счастье настоящей близости и полного любовного удовлетворения. Собственное бессилие научило его даже в самом безумном смятении чувств всегда сохранять трезвую голову и несокрушимую волю…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Дуэль

Едва успели скреститься две шпаги, как Тюрло, полный решимости сдержать слово и добиться молниеносной победы, сделал внезапный выпад, нанося знаменитый удар «герцога Коротышки»…

Дюпарке не ожидал такого натиска. Он рассчитывал, что виконт, хотя бы поначалу, будет действовать шпагой осторожней. Сам он приготовился сперва немного изучить повадки противника. Выяснить, нет ли у того каких-нибудь хитростей, особых приемов или своего, коронного, удара. А главное, прежде, чем избрать тактику поединка, он хотел понять, каким манером Тюрло действует шпагой. Выведать, что у него за хватка. Сражается ли он силою, как позволяли подозревать мощные мускулы, канатами перекатывающиеся под густой шерстью у него на груди, или, напротив, действует с ловкостью и гибкостью стального клинка? Он заранее решил как можно скорее выяснить его слабые стороны и воспользоваться этим, чтобы найти брешь в защите и уж тогда перейти в наступление.

А потому неожиданная проворная атака Тюрло застала его врасплох. Он попытался было отразить удар, но острие его шпаги скользнуло по оружию противника, а тот так крепко держал его, что оно даже не сдвинулось ни на дюйм.

Водрок вздрогнул всем телом и непроизвольно зажмурил глаза. От таких ударов не спасешься, они всегда попадают в цель.

Однако Пьера удивило, что он не услыхал ликующего крика виконта. Жак отступил назад, насколько позволила его гарда. Острие шпаги врага прошло так близко, что даже задело одну из пуговиц на его камзоле.

С быстротой молнии, пользуясь позицией противника, он поднял оружие и сам ринулся в атаку. Но, к его великому изумлению, Тюрло едва заметным движением кисти отразил его удар.

Теперь Жак понял, что репутация противника была вполне заслуженной. И впервые усомнился в своей победе. До этого момента он был вполне уверен в своих силах, в своей сноровке; кроме того, правда была на его стороне, и Провидение не могло не принять этого во внимание. Но теперь видел, что Тюрло своей шпагой создавал вокруг себя настоящий железный занавес, и его клинку никак не удавалось прорвать эту оборону. Он сделал несколько выпадов, но все они кончились поражением. Тем временем ему то и дело приходилось отступать, сдавая позиции, которые уже не удастся отвоевать.

Дюпарке занервничал. Он уже перепробовал множество всяких приемов и обманных маневров, но виконт уверенно отражал их один за другим.

Внезапно Тюрло сделал несколько резких выпадов. Вне себя от бессильной ярости, парируя удары и все время пятясь, Жак снова вынужден был отступить. Как назло, каблук его сапога зацепился о камень, и он на мгновение потерял равновесие. Опустившись на колено и опершись рукою о землю, он удержался от падения и тут же увидел, что противник намерен воспользоваться этим непредвиденным невезением и нанести роковой удар.

С молниеносной быстротой в голове пронеслась мысль о Мари, потом о брате, ведь он непременно поднимет его шпагу, чтобы отомстить, и тогда его постигнет та же участь…

Водрок был не в состоянии сдержать крика, когда Тюрло с невероятным проворством нацелил шпагу прямо в грудь противника.

Жак поднял шпагу и инстинктивно стал крутить ею перед собой, одновременно резко отклонившись в сторону, что позволило увернуться от рокового удара.

Виконт даже задохнулся от бессильной ярости. Он страстно жаждал смерти врага, ибо только смерть могла смыть с него позор — и непременно в грудь, в самое сердце, хотелось ему нанести этот смертельный удар. Хоть ему и не терпелось скорее покончить с этим поединком, он слегка замешкался, старательно нацеливая шпагу, и Жак успел ловко парировать удар. Виконт же по инерции пролетел вперед, пошатнулся и вынужден был защищаться, ибо Жак тем временем уже прочно встал на ноги и тотчас же сразу бросился в атаку.

Лоб Водрока покрылся испариной. И дуэлянты, несмотря на утреннюю прохладу, тоже взмокли от пота. Впрочем, усталость уже брала свое, и рука Жака начала слегка неметь от непрерывного напряжения. Возможно, и Тюрло тоже понемногу сдавал, однако он по-прежнему находил в себе силы для презрительных насмешек.

Едва оправившись от временного поражения, он дерзко взглянул на Дюпарке и издевательски бросил:

— Ну как, вы все еще надеетесь вовремя поспеть на ваши свидания?

— Сожалею, что вынужден обмануть ваши ожидания! — не смолчал Жак. — Но даже если вам будет помогать сам дьявол, я не опоздаю!

— Если речь идет о какой-нибудь прекрасной даме, дайте мне ее адрес, я схожу утешу бедняжку!

— Прекрасная дама, что ждет меня, не терпит мошенников…

— Тогда защищайтесь, Дюпарке! Уж в этом-то ударе обмана не будет!

С этими словами Тюрло, сделав обманное движение, снова бросился на противника. Легко повернувшись на пятках, Жак избежал удара. И тут же, ни мгновения не мешкая, нанес ответный удар; на сей раз острие его шпаги пролетело так близко от шеи виконта, что Водрок не сдержал ликующего возгласа.

— Не рано ли запел, петушок? — крикнул ему Тюрло со злобной ухмылкой, вне себя от мысли, какой опасности ему только что удалось избежать. — Ничего, скоро ты у меня запоешь совсем по-другому, будешь плакать в три ручья… — И снова бросился на Жака, оттесняя его назад.

Но и виконт тоже терял хладнокровие. У него никак не укладывалось в голове, как противник, которого он поначалу принял за бретера средней руки, может так долго противостоять его ударам.

Жак слегка отступил и парировал удар. Потом улыбнулся и с дерзким вызовом произнес:

— За эти два дня вы дважды обесчестили себя, Тюрло! Весь свет уже знает, что вы мошенник, а нынче вечером всем еще предстоит узнать, что и репутация ваша добыта нечестным путем! Право, создается впечатление, будто ничто из того, чем вы владеете, не принадлежит вам по праву. Нет, пожалуй, есть одна вещь, которой у вас никак не отнять, — это вполне заслуженное возмездие!

— Поспешите излить свою желчь, Дюпарке, ибо через минуту я проткну вам печенку… Так что берегитесь! Ваше время кончилось!

Обмен любезностями дал понять Жаку, что, зля соперника насмешками, он получает над ним известное преимущество. Тюрло после каждого оскорбительного выпада взбрыкивал, словно конь, в чьи бока до боли вонзались шпоры. Он сразу терял бдительность, ловкость и сноровку.

— Подлый лгун! — воскликнул он.

Тюрло побледнел, едва сдерживая ярость. Жак же снова взялся за свое:

— Вор, лгун!.. Не много ли для одного дворянина?!

Тем временем Жак почувствовал, как кисть его судорожно впивалась в рукоятку шпаги. Усталость брала свое, и рука уже не слушалась его с прежним проворством. Перед глазами стояла какая-то белая пелена, со лба ручьями лил пот. Казалось, нервы напряжены до предела. И он подумал про себя, что пройдет еще немного времени, и он уже будет не в состоянии поднять над головой шпагу. А утратив способность реагировать на выпады противника, полностью окажется во власти виконта.

Правда, и тот выглядел не намного лучше. Он уже жалел, что поначалу попусту тратил слишком много времени и только зря расходовал силы. Он — неуязвимый, непобедимый! — как мог он допустить, чтобы эта дуэль так затянулась! Ведь д’Ажийяр потом непременно расскажет все подробности поединка, и найдутся люди, что не преминут заметить: «Да, видно, Тюрло уже сдает! Если целых полчаса провозился с каким-то Дюпарке!» И тут его пронзила мысль: «А что, если мне так и не удастся убить Дюпарке?! Если тот отделается легкой раной?!» А почему бы и нет, ведь если до сих пор фортуна так помогала его сопернику, она вполне может еще раз встать на его сторону — вот тогда он и вправду сделается всеобщим посмешищем! И в этом случае репутация его погибнет безвозвратно! «Нет-нет, надо поскорее кончать».

Он сделал несколько удачных выпадов, и Жаку снова пришлось поспешно отступить. Теперь для него это была единственная возможность уклониться от ударов, ибо кисть руки окончательно отказалась подчиняться его воле. Вскоре он был прижат к одной из колонн полуразвалившихся древних ворот. Отступать было уже некуда. И Водрок, д’Ажийяр и Тюрло понимали это так же ясно, как и сам Жак.

Виконт с дикой радостью ухмыльнулся. Пьер до боли сжал кулаки в бессильной ярости оттого, что должен стоять и смотреть, как у него на глазах будут убивать, закалывать родного брата, и видеть его, истекающего кровью. В голове пронеслась страшная мысль: а что, если ему выхватить свою шпагу и ударить в спину этому мошеннику и вору?.. Невозможно допустить, чтобы от руки прожженного негодяя погиб такой молодой, благородный дворянин, как Дюпарке, перед которым было открыто блестящее будущее.

Лишь нечеловеческое усилие над собой заставило отказаться от этой мысли.

— Все! Препоручите свою душу Господу, аминь! — воскликнул Тюрло, уже не сомневаясь в своей победе. — Впрочем, мне наплевать, Господу или дьяволу — главное, уж на сей раз вы от меня не уйдете!

Он сделал вид, будто целится Жаку в плечо, но тут же молниеносным жестом опустил шпагу, направив острие прямо в грудь противника. Потом слегка расставил ноги, готовясь к мощному рывку, в который хотел вложить всю тяжесть своего тела.

Точно во сне, Жак понял его замысел, предугадал обманный маневр. Не будь он так измотан, он мог бы без труда парировать удар, отразив его наотмашь, но кисть была словно налита свинцом и уже не подчинялась его воле. Он видел, как на него надвигается шпага соперника. Ему было уже некуда отступать. И он инстинктивным движением скользнул вниз по полуразвалившейся стене, машинально, словно в последней попытке защититься, протянув вперед руки.

Д’Ажийяр зажмурился. Водрок закрыл руками лицо.

Мгновение спустя они услышали хрип, какое-то странное бульканье, глухой удар о землю тела, потом душераздирающий вопль.

Кавалер оказался первым, у кого хватило храбрости открыть глаза и посмотреть, что произошло. И тотчас же он воскликнул:

— Боже, бедняга! Не может быть!

Тут и Водрок огромным усилием воли заставил себя отнять руки от лица и бросить взгляд на соперников поединка. То, что он увидел, заставило его буквально остолбенеть от изумления. Жак, пошатываясь, все еще сжимая в руках шпагу, стоял, прислонившись к стене. Лицо его было мертвенно-бледным, и казалось, он вот-вот рухнет без чувств.

Но у ног его, издавая хрипы, лежал Тюрло. Из горла его струею лилась кровь. Тело еще судорожно подергивалось, но глаза уже подернулись смертельной пеленою…

Водрок бросился к брату и припал к его груди.

— Я уже считал вас мертвым! — задыхаясь от волнения, признался он.

— Я тоже… — слабым голосом, едва слышно ответил Жак. — Он сам напоролся на мою шпагу…

Шпага виконта сломалась, наткнувшись на ветхую стену.

— Полно! — воскликнул Пьер. — Значит, все-таки есть на свете Божеское Правосудие!

— Да, но существует еще и королевское, — заметил кавалер. — И боюсь, оно ничуть не менее беспощадно.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Жак показывает свой истинный характер

Припав на одно колено, д’Ажийяр склонился над телом виконта, все еще бьющимся в судорогах.

— Думаю, — заметил он, — ему не смог помочь бы даже сам королевский лекарь. Это был честный поединок, Дюпарке… — Он замолк, но потом поспешно добавил: — Я всегда относился к вам с большим почтением. Позволительно ли мне будет дать вам один совет? Не задерживайтесь более здесь… Надеюсь, вы меня поняли?

Жак вставил в ножны шпагу.

— Нет, честь не позволяет мне оставить его в таком состоянии. Я не из тех, кто отказывает в помощи поверженному врагу… Мой брат найдет карету и…

— Хоть мне и неизвестны причины дуэли, но я знаю вас как благородного дворянина. А потому повторяю: вы сражались на равных и победили в честном поединке. Вам не в чем себя упрекнуть. Но это никак не помешает тому, что, не пройдет и часа, вас уже будут повсюду разыскивать. Я сам позабочусь о Тюрло…

— Но в таком случае, — возразил Жак, — все неприятности лягут на ваши плечи.

— Обо мне можете не беспокоиться… Будь я на вашем месте, Дюпарке, я взял бы доброго коня и как можно скорее бежал в Голландию.

— Кавалер совершенно прав, — вступил в разговор Водрок. — В этой истории вся вина лежит на Тюрло. Ведь это он вызвал вас на дуэль, и к тому же сам он в подобных обстоятельствах никогда так нелепо не поставил бы себя под удар. Поверьте, брат, если бы фортуна не была к вам так благосклонна, уж кто-кто, а виконт-то не мучился бы ни малейшими угрызениями совести…

Водрок поднял плащ брата, накинул ему на плечи и почти силой потащил прочь.

— Единственное, о чем я попросил бы вас, — добавил кавалер, — заскочите по дороге ко мне и прикажите моим людям, чтобы они незаметно, не возбуждая излишнего любопытства, прислали сюда мою карету. Думаю, Дюпарке, будет даже лучше, если этим делом займется ваш брат. А вы, не теряя времени, готовьтесь к отъезду. Я же постараюсь скрывать печальный исход этого поединка так долго, как только смогу…

Протянув для рукопожатия руку, Дюпарке шагнул в сторону д’Ажийяра.

— Кавалер, — растроганно проговорил он, — у вас верное, благородное сердце. Благодарю вас от всей души. Надеюсь, наступит день, когда и я смогу отплатить вам за дружбу…

— Если вы и вправду хотите сделать мне приятное, друг мой, то скройтесь, и как можно скорее!

Молча они пожали друг другу руки. Когда настал черед Водрока попрощаться с кавалером, он лишь проронил:

— До встречи, кавалер…

И, не мешкая более, оба торопливой походкой покинули скорбное место.

Париж просыпался, таверны были уже открыты. Некоторое время Жак и Пьер шагали бок о бок, не проронив ни единого слова, а когда добрались до набережной, Водрок остановился и проговорил:

— Здесь я должен покинуть вас, братец, мне надо зайти домой к д’Ажийяру. А вы, что вы собираетесь теперь делать?

— Сам не знаю, — ответил Жак. — По правде говоря, не думаю, чтобы побег в подобных обстоятельствах был поступком, достойным дворянина.

— Уж не думаете ли вы, что для вас было бы куда достойней угодить за решетку?

— Я не могу не думать о д’Ажийяре, на чьи плечи лягут все неприятности, связанные с этим поединком.

— Оставьте мысли о д’Ажийяре, у него достаточно связей, при дворе, чтобы самому уладить это дело… По-моему, Жак, вам бы следовало сейчас заехать к нашему дядюшке и рассказать ему обо всем, что случилось. Ему хватит влияния, чтобы защитить вас. Думаю, стоит ему подать прошение королю, и он сможет добиться вашего прощения. А пока вам лучше не попадаться на глаза патрулям!

Дюпарке, казалось, все еще размышлял, не зная, как поступить. Потом наконец решился:

— Вы совершенно правы. Я поеду к дядюшке. В любом случае он даст мне мудрый совет.

И, крепко обнявшись, братья разошлись в разные стороны.

Постоялый двор «Латинские ворота», что располагался на улице Жунер, давал приют как пешим, так и конным: Белен д’Эснамбюк занимал здесь комнату на втором этаже. Ее удачное расположение позволяло ему время от времени бросать взор на особняк Конде. Напротив размещались конюшни принца, и доносившееся оттуда лошадиное ржание то и дело нарушало сон мореплавателя. Слов нет, Белен предпочел бы морское безмолвие, но очень уж нравилась ему огромная комната этого постоялого двора, где ему было удобно и где он мог расставить вокруг тысячи всяких вещиц, напоминающих ему о его далеких морских странствиях.

Когда Жак добрался до улицы Жунер, служанки гостиницы все еще отмывали с полу грязь, оставленную подгулявшими ночными посетителями.

Дабы заявить о своем присутствии и избежать удара проворно мелькавшей швабры, Жак нарочито постучал подметками сапог о порог двери. Тотчас же перед ним появилась пухлая женщина с туго перетянутой талией и черными от грязи руками.

— Надеюсь, дядюшка мой еще здесь?

— Мы его еще не видали. Извольте подняться наверх, сударь, должно быть, он у себя…

Жак миновал залу, прошел через внутренний дворик, где громко хрюкали свиньи, нырнул в низкую дверь и нащупал засаленный канат, с его помощью постояльцы в кромешной тьме поднимались по лестнице. С десяток узких, выщербленных от времени ступенек привели его наконец к дверям комнаты, где обитал Белен д’Эснамбюк. Он громко постучался и тут же, едва заслышав голос дядюшки, вошел внутрь.

Тот, уже одетый, в камзоле и в сапогах, сидел за огромным столом, на котором было видимо-невидимо всяких диковинных вещиц.

Жак давно знал их наперечет. Там были образцы дерева, неведомого в Европе, привезенные с Сен-Кристофа и с Мадинины, окрещенной Мартиникой, золотые самородки, буссоли, астролябии, обломки поперечных балок с первого судна д’Эснамбюка. Был там кувшинчик, наполовину заполненный какой-то пунцовой жидкостью, которая была не чем иным, как «руку», — той самой краской, какую умели делать только индейцы-караибы и которой покрывали с головы до ног свои тела. Лежали среди них и пучки разноцветных перьев, и бусы из ракушек и стекляшек, и каменные томагавки, и точеные кремни, и отравленные ядом наконечники стрел. На бумажных страницах толстой книги отпечатались желтоватые очертания диковинных листьев. И среди всего этого нагромождения вещей с пером в руке сидел Белен д’Эснамбюк, трудясь над начертанными им же самим картами и набросками кораблей и снабжая их множеством всевозможных пояснений.

Когда Жак вошел в комнату, мореплаватель был настолько поглощен работой, что даже не обернулся. Однако стоило ему услышать мрачное приветствие: «Добрый день, дядюшка», как старик тут же с приветливой улыбкой на устах вскочил с кресла. И сразу раскрыл объятья навстречу юноше, к которому питал самую нежнейшую привязанность.

Голову Белена украшал дурно расчесанный парик, а лицо отличалось редкой некрасивостью черт. Безбородый, с отвислыми морщинистыми щеками и огромным приплюснутым носом, он производил впечатление какого-то экзотического животного. Он страдал катарактой, и веки его опускались с трудом, показывая ярко-розовую, постоянно слезящуюся слизистую оболочку. Однако солнце Антильских островов оставило на нем заметный след, закоптив лицо до цвета старой дубленой кожи. При всем при том под этим суровым, неприглядным обличьем билось сердце благородное и редкостной отваги. Жак знал добрый нрав своего дядюшки, а равно и то, каким суровым и неумолимо безжалостным мог быть он порою.

— Ах, это вы, племянничек! — воскликнул Белен. — Какой же ветер принес вас в столь ранний час в убогое жилище старика?

В ответ Дюпарке не произнес ни слова. Он лишь пристально уставился на дядюшку, и тот, заметив наконец в его глазах тревогу, озабоченно нахмурился.

— Я говорил о ветре, — снова заговорил д’Эснамбюк, — но, черт побери, поглядев на вас, можно подумать, будто вы явились сюда, спасаясь от какой-то страшной бури… Присядьте же, дорогой племянник. Догадываюсь, вы явились не только для того, чтобы обнять своего старого дядюшку?.. Полно, не будем играть в прятки, признайтесь мне во всем. Догадываюсь, вы попали в неприятную переделку и надеетесь, что добрый дядюшка вызволит вас из беды, не так ли?..

Поскольку племянник по-прежнему хранил молчание, д’Эснамбюк еще раз поинтересовался:

— Ну так что же, соблаговолите вы наконец объяснить мне резоны вашего появления здесь, а также вашего удрученного вида?

— Я убил виконта де Тюрло!

— Что?.. Что за басни вы мне рассказываете?

— Да, дядюшка, вы не ослышались — я только что убил виконта де Тюрло. И часа не прошло, на Пре-о-Клер…

— Дуэль?

— Именно так, дядюшка, ударом шпаги в грудь. Водрок был моим секундантом.

— Боже праведный!.. И там были свидетели…

— Да, кавалер д’Ажийяр, он был секундантом Тюрло.

Эснамбюк энергично поскреб подбородок, потом затылок и, состроив гримасу, которая вконец обезобразила его лицо, промолвил:

— Тысяча чертей, племянничек! Ну и в переделку же вы угодили! И как же, интересно, вы намерены из нее выкрутиться?

— Я подумал, быть может, вы…

— Ясное дело!.. Вы, верно, вообразили, будто я настолько всесилен, что в состоянии легко вытащить вас из этакой истории. Думаете, стоит мне попросить короля о какой-нибудь услуге, как он тут же поспешит мне ее оказать? Но ведь вам, должно быть, известно, что его величество не делает никаких поблажек дуэлянтам! Убить Тюрло!.. Ну и занятие же вы себе придумали, дорогой племянничек! И что же, позвольте полюбопытствовать, вдохновило вас на этот подвиг?

— Вчера вечером мы с Водроком пошли в игорный дом, что на Медвежьей улице. И я застиг виконта в тот момент, когда он пытался смошенничать. Сам я не был за столом, они играли с Водроком. Это Водрок за несколько минут предупредил меня, что подозревает Тюрло в гнусных намерениях.

— И, ясное дело, Тюрло отрицал свою вину, оскорбил вас, может, даже надавал вам пощечин, и вы оказались втянуты в поединок…

— Да, вы правы, Тюрло, все отрицал, это он меня вызвал…

Д’Эснамбюк вернулся к столу и устало опустился в кресло. Потом бросил быстрый взгляд на Дюпарке, но тот стоял не шелохнувшись, ожидая его совета, его решения.

— Думаю, — проговорил Белен, — вам следовало бы отдать себя на милость короля. Это единственный разумный выход, какой я вижу из создавшегося положения. Вам надобно добровольно явиться и согласиться подвергнуться тюремному заключению. Надеюсь, его величество по достоинству оценит это свидетельство признания вами своей вины и…

— Вы хотите отправить меня за решетку?

— Уж не хотите ли вы, племянничек, чтобы я угодил туда вместо вас?

— Но даже сам д’Ажийяр посоветовал мне бежать за границу…

— Позорное бегство не пристало дворянину… Отважные люди не скрываются тайно. Ваша честь потребовала, чтобы вы скрестили свою шпагу с Тюрло. Ничего не поделаешь, так уж случилось! Стало быть, вы защищали свою честь, и даже, как я понимаю, куда с большим мужеством, чем дело того заслуживало. А теперь ваша честь требует, чтобы вы предоставили свидетельство своего повиновения воле короля. Ведь, что бы ни случилось, всегда надобно сохранять верность вашему монарху. И вот этого, племянничек, прошу вас не забывать никогда.

— Что ж, отлично! — с хрипотцой в голосе отозвался Дюпарке. — Я поступлю, как вам угодно. Полагаю, вам известно, что за дуэль мне грозит смертная казнь?

— А разве вы не боялись смерти, когда скрестили шпаги с Тюрло?

— Мы дрались на равных.

— Что ж, племянничек, вам следовало бы раньше подумать о последствиях ваших поступков…

Внезапно Жак вздрогнул. Ему только что показалось, будто откуда-то с улицы послышался топот копыт. И он сразу подумал, что это патрульные стрелки уже напали на его след.

— Вы слышали, дядюшка? — спросил он.

Белен утвердительно кивнул головой. Дюпарке же продолжил:

— Должно быть, караульным удалось поймать моего брата или д’Ажийяра, и они узнали от них, что я собирался к вам… И теперь они намереваются арестовать меня…

— Вы боитесь?

— Нет, не боюсь. Но я предпочел бы сдаться добровольно…

Белен подошел к окну и открыл его настежь. Потом, перегнувшись через железную решетку балкона, выглянул наружу и увидел двух лошадей, они были привязаны к кольцам, вделанным в стену подле дверей постоялого двора.

— Сюда прискакали двое верхом. Ничто не говорит, будто это за вами. Однако, если вам угодно разыгрывать из себя героя, следует поторопиться…

— Вы правы… Прощайте, дядюшка…

Белен поднялся с места и, ухватившись за его рукав, на мгновение задержал племянника:

— Не думайте, будто я оставлю вас на произвол судьбы. Я попрошу аудиенции у Ришелье…

В этот момент дверь сотряслась от громкого стука. Оба в ужасе переглянулись. Жак побледнел как полотно, слегка отстранился от дядюшки и тихо произнес:

— Это за мной. Позвольте мне полностью ответить за все, что я совершил. Вы здесь ни при чем, Так что я даже попросил бы вас сделать вид, будто ничего не знаете…

Не ответив, Белен подошел к двери и отворил ее. Несмотря на царивший на лестнице мрак, он тотчас же узнал президента Фуке и воскликнул:

— Ах, это вы, Фуке! Входите же скорее!

Вслед за президентом показался Водрок. Оба, будто не замечая Белена, сразу бросились к Жаку.

— Нечего сказать! — вскричал президент. — Ну и дел же вы натворили! Нынче вечером вы сделаетесь самой большой знаменитостью во всем Париже! По словам Водрока, это был мастерский удар! Черт побери! Выходит, и на Тюрло нашлась управа! Что ж, по правде говоря, это даже к лучшему… Что вы теперь намерены делать, Дюпарке?

— Сдаться властям, — просто ответил Жак.

— Я предчувствовал нечто подобное! — заметил президент. — Боялся за вас и даже снова заехал к вам на Арбрисельскую улицу, там-то я и застал вашего братца, а он поведал мне о случившемся. Когда он сказал, что вы отправились просить совета у дядюшки, я решил, что мне непременно надо с вами увидеться…

Появление президента с Водроком окончательно выветрило из головы д’Эснамбюка все мысли о прерванных трудах. Будучи человеком обдуманных действий, он вдруг увидел событие в совершенно ином свете. Разве не сказал только что Фуке, что уже нынче вечером Дюпарке станет самым знаменитым человеком в Париже? Как мог он забыть, что Тюрло имел репутацию фехтовальщика самого наипервейшего класса? И только тут он до конца осознал, какой опасности подвергал себя Жак, решившись на поединок с таким грозным противником.

— Послушайте, президент, это я посоветовал Дюпарке сдаться и добровольно сесть в тюрьму. Мне думается, раз он нанес оскорбление королю, то это единственный путь повиниться перед ним и заслужить его снисхождение. Надеюсь, вы не станете его отговаривать.

Какое-то мгновенье Фуке хмуро переводил взгляд со старика на молодого человека. Конечно, он явился сюда, имея в голове совершенно иной план. Но Белен сверлил его своими маленькими, похожими на горошины в прорезях бубенцов, глазками, и внезапно он понял, что, как бы он ни старался, ему все равно ни за что не удастся переубедить этого человека.

— Что ж, — заметил наконец он, — пожалуй, это и вправду лучшее, что можно сделать в подобной ситуации.

Белен с облегчением вздохнул.

Водрок стоял чуть в стороне, наблюдая за сценой, но не принимая никакого участия в разговоре. Его по-прежнему мучили угрызения совести. Ведь, в сущности, думал он про себя, все это произошло только по его вине. Не овладей им эта окаянная страсть к игре, они не оказались бы в этом игорном заведении, а стало быть, виконту Тюрло не представилось бы случая мошенничать с ним! И тогда Жаку не пришлось бы драться с ним на дуэли!

Похоже, д’Эснамбюк тем временем принял внезапное решение.

— Президент, вы уже не раз давали мне свидетельства вашей искренней дружбы, — заявил он. — Соблаговолите же ответить: сколько, по вашему мнению, времени еще остается в запасе у Дюпарке? Как вы думаете, стражники уже начали его разыскивать?

Фуке вздрогнул. Слушал ли Белен голос своего сердца, советуя племяннику добровольно сдаться властям? И не настал ли час раскрыть ему его собственный замысел? Вместе с тем из дипломатических соображений он решил сперва лучше прощупать настроение мореплавателя, дабы окончательно увериться в его истинных намерениях.

— Полагаю, — слегка поколебавшись, ответил он, — что о смерти Тюрло не будет известно еще часа два-три. С другой стороны, не подлежит сомнению, что, едва эта весть дойдет до короля, убийцу незамедлительно возьмут под арест. Скорей всего, его величеству будет угодно использовать этот случай в назидание другим. Он не потерпит, чтобы два дворянина столь знатных фамилий, как Дюпарке и Тюрло, столь дерзко нарушали его повеления…

Белен, в свою очередь, тоже долго о чем-то размышлял, потом заявил:

— Думается, если мы с вами вместе отправимся к Ришелье, а Жак тем временем сдастся добровольно, то у нас будет немало шансов уберечь моего злополучного племянника от чересчур тяжкой кары…

— Чересчур тяжкой кары!.. — словно эхо повторил президент.

Во все время этой беседы Жак стоял не шелохнувшись. Он так и остался подле дядюшкиного стола и, прислушиваясь к разговору, скользил взглядом по разбросанным на столе бумагам дядюшки.

Ведь, в сущности, советуя ему добровольно сдаться, Белен и Фуке не слишком-то дорого ценят его жизнь! А в чем он может себя упрекнуть? Что подумали бы о нем, откажись он от поединка с Тюрло? Да, наверное, после такого бесчестья даже сам король никогда бы не снизошел до того, чтобы осчастливить его своим высочайшим доверием!

Потом его мысли унеслись к Мари — Мари, которой он назначил нынче же вечером свидание в игорном доме и которая будет готова бежать с ним, как он просил ее об этом. С одной стороны, любовь и свобода, если он скроется; с другой — тюрьма, а возможно, и смерть.

Впрочем, в тот самый момент, когда Фуке повторял слова «чересчур тяжкой кары», в разговор внезапно вступил Водрок.

— Не забывайте, господа, — заметил он, — что брат мой рискует своей головой! Не слишком ли дешево вы цените его жизнь, советуя ему добровольно сдаться властям? И не слишком ли переоцениваете ваше влияние при дворе, утверждая, будто вам удастся его спасти?

Фуке сразу нахмурился.

— Сударь, — резко проговорил он, — я не потерплю, чтобы вы разговаривали со мной в подобном тоне!

Тут Дюпарке не выдержал и стукнул кулаком по столу.

— А между тем, — громко воскликнул он, — мой брат совершенно прав! Он один прав против вас двоих! Да что же это, в самом деле?! Я победил в честном поединке, я всадил на шесть дюймов шпагу в глотку человеку, на чьей совести смерть трех-четырех молодых людей, коих он и мизинца не стоил! Я избавил общество от вора и мошенника и теперь же должен раскаяться и покорно подставить шею палачу? Но я еще молод, черт побери, и в мире есть много вещей, которые мне хотелось бы сделать прежде, чем я соглашусь умереть! Да! Водрок прав! Я намерен бежать…

— Вы с ума сошли! — вскричал Фуке.

— Нет, я вовсе не сумасшедший. Я был бы сумасшедшим, если бы послушался ваших советов, ибо только полоумный может согласиться добровольно пойти на смерть без всяких резонов и будучи совершенно невиновен. Впрочем, совесть моя чиста, господа. А когда моя совесть чиста, не в моих привычках просить снисхождения. Я ни от кого не жду никаких милостей…

Белен не отрывал глаз от племянника, он видел, как исказилось его лицо. Насколько всего лишь час назад был он мрачен и угрюм, настолько же теперь излучал какую-то несокрушимую силу. Глаза ярко сверкали, исчезли без следа, разгладились еще недавно перерезавшие лоб глубокие морщины — в общем, весь он теперь светился пылким молодым задором.

Старый мореплаватель невольно растрогался. И, удивленный этой внезапной метаморфозой, почувствовал, что улыбается.

— Ну, будет вам, — проворчал Франсуа Фуке, однако в голосе его уже не хватало уверенности. — Вы ошибаетесь, Дюпарке. За вами пошлют погоню. И что вы тогда будете делать? Да пусть бы вам и удалось выбраться за границу, все равно вы станете изгнанником… А знаете ли вы, каково это, когда вам заказано возвратиться на родину?..

— Что ж, коли родина более не нуждается в моих услугах, придется послужить ей где-нибудь на чужой земле!

Президент покачал головой, подошел поближе к Жаку и вкрадчиво проговорил:

— А теперь припомните-ка хорошенько, друг мой, и вы не сможете не признать, что именно это-то я вам и предлагал. С той лишь разницей, что Мартиника хоть и далека от нас, но все же остается французскою землею! Прошу вас, верьте мне, послушайтесь меня! И увидите, мы с вашим дядюшкой сделаем все, чтобы выручить вас из беды… Но послушайтесь же нас, черт побери! Помогите и вы нам…

— Послушаться вас, помочь вам! Иными словами, пойти и сдаться в руки полиции… А если король окажется непреклонен, то вам, президент, вместе с моим дорогим дядюшкой, не останется ничего другого, кроме как оплакивать мою горькую участь и, возможно, даже пожалеть, что вы не удосужились отговорить меня от этого решения.

Стремительным жестом Жак схватил свой плащ и, взмахнув им, набросил на плечи. Фуке понял, что ему ни за что не удастся переубедить этого упрямца.

— Прощайте, господа! — проговорил Жак.

Вместо того чтобы направиться прямо к двери, он подошел к Водроку. Склонился над ним, будто намереваясь обнять на прощание, и украдкой прошептал на ухо:

— Я отправляюсь домой… Мне еще надо кое-что подготовить к отъезду… Мне нужны деньги… Пойду к меняле. Я возьму вашу лошадь. Возвращайтесь на Арбрисельскую улицу как можно скорее…

Затем снова повернулся, чтобы попрощаться с дядюшкой и президентом, которые так ничего и не расслышали. После чего растворил дверь, с силой захлопнул ее за собою и исчез.

Все трое услышали топот сапог по лестнице, удалявшихся с невероятной быстротою.

— Черт побери! — выругался Водрок. — Я вполне одобряю решение брата! Он прав! Уверен, Господь сегодня на его стороне, и надеюсь, все будет так, как он хочет!

— Замолчите! — вне себя от гнева воскликнул Белен. — Помолчите, сударь! Вам должно быть стыдно за свои слова. Нельзя рассчитывать на помощь Господа, коли вы ослушались своего короля! И ведь, в сущности, это ваша вина, что он принял это глупое решение! Его станут разыскивать, пошлют вслед погоню. И если он не успеет вовремя скрыться, непременно поймают, а уж тогда-то его ждет смертный приговор без всякой надежды на помилование. Ему уже не будет никакого прощения! И мы ничего не сможем для него сделать!

Фуке нервно заходил по комнате.

— Да полноте! — проговорил он. — У него еще есть два-три часа, а он прекрасный наездник. Для человека его закваски этого вполне достаточно, чтобы скрыться от полиции!

Д’Эснамбюк бросил на него разгневанный взгляд, который, судя по всему, нимало не обескуражил президента, ибо он еще уверенней продолжил:

— Конечно, вы, Белен, вольны думать как угодно. Что же касается меня, я не могу, подобно вам, целиком осуждать поступок Дюпарке. У вашего племянника впереди достаточно времени, чтобы искупить свою вину, а возможно, кто знает, в один прекрасный день даже заслужить благосклонность короля…

— Не будем больше об этом! — сухо заметил мореплаватель.

В глубине души он был вполне согласен с Фуке. Более того, ему даже приятно было слышать из уст президента подобные речи. Однако он не хотел терять лица, и к тому же, при всем восхищении, какое питал он к молодому родственнику, тот не повиновался его воле, а этого он не мог легко простить, тем более в присутствии посторонних.

— Что случилось, то случилось, — снова заговорил Белен. — Какой смысл теперь об этом толковать. Жребий брошен, и нам с вами остается только уповать на волю Божью и молиться, чтобы ему сопутствовала удача!

— Прошу прощения, сударь! — воскликнул Фуке. — Вы, конечно, можете молиться Богу сколько вам угодно, но полагаю, в наших с вами силах предпринять и кое-что еще! Извольте-ка одеться, д’Эснамбюк! Мы едем в Лувр. Если уж он и решил бежать, это вовсе не причина, чтобы нам с вами не сделать все, что в наших силах, для его спасения.

— Вы правы, Фуке. Я еду с вами…

— А вы, сударь, вы что намерены делать? — обратился президент к Водроку.

— Дюпарке взял мою лошадь. Придется возвращаться домой пешком.

Пока Фуке задумчиво почесывал подбородок, Белен взял свою шпагу, накинул плащ и направился к двери.

— Я готов, — проговорил он. — Так вы идете, господа?

Они спустились по лестнице. Водрок замыкал шествие. Выбравшись во внутренний дворик, президент по-дружески взял мореплавателя под руку и с улыбкой заметил:

— Должен признаться, сударь, ваш племянник нравится мне все больше и больше. Ей-Богу, Белен, его поступки вызывают у меня искреннее восхищение! Это поступки мужчины, настоящего мужчины, вот какого человека я хотел бы видеть на Мартинике! Я уже говорил ему об этом и ни за что не откажусь от своих слов! И знаете ли, вот это-то нам с вами и нужно будет попытаться внушить Ришелье. Не может быть, чтобы он не внял нашим доводам… Ведь, если разобраться, разве можно сравнить этого отпетого негодяя Тюрло с юношей закваски Дюпарке?.. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду, не так ли?

Пока Белен пошел за своей лошадью, Фуке отвел Водрока в сторону и обратился к нему:

— Вижу, сударь, вы очень привязаны к своему брату. Стало быть, вы должны помочь нам спасти его от беды. Уж не знаю, как вам это удастся, но вам необходимо отыскать его и препроводить ко мне. Там он будет в полной безопасности, во всяком случае, некоторое время… Я поспешу к вам тотчас же, как закончу дела в Лувре. Могу ли я на вас рассчитывать?

— Целиком и полностью. Благодарю вас, господин президент!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Разочарования Дюпарке

Жак отлично понимал, что пока ему нечего опасаться патрулей. Благодаря заботам д’Ажийяра, пообещавшего как можно дольше скрывать от молвы смерть Тюрло, у него — если, конечно, не произойдет какая-нибудь печальная случайность — в запасе оставалось еще несколько часов. Выходит, если не терять времени попусту, можно еще успеть кое-что предпринять.

Приняв решение бежать, он сразу понял, что уже не сможет, как давеча пообещал, увидеться вечером с Мари в игорном доме. Ведь стоит ему переступить порог заведения, как он тотчас же будет арестован. Стало быть, надо во что бы то ни стало попытаться срочно встретиться с Мари и, коль скоро она уже дала свое согласие, обговорить с нею детали так называемого «похищения».

Он еще не знал, как это устроить, но в любом случае ему было необходимо встретиться с нею.

А потому, вместо того чтобы, как было обещано брату, направиться к Арбрисельской улице, он поскакал в сторону улицы Кок-Эрон, что была совсем неподалеку от улицы Жунер. Он порадовался, что намедни Тюрло, с обычной своей наглой развязностью, невольно снабдил его этими полезными сведениями, и ничуть не сомневался, что сможет без труда отыскать на этой крошечной улочке дом Жана Боннара, а стало быть, и увидеться с девушкой. Впрочем, в его визите не будет ничего такого уж необычного. Боннар наверняка сразу его узнает. А потом он как-нибудь исхитрится, усыпит его бдительность и останется наедине с Мари…

Жаку без всякого труда удалось узнать, где живет Боннар.

На узенькой улочке толпились торговцы вразнос, сновала всякая мелкая домашняя скотина и птица, повсюду валялись отбросы и мусор. Он поручил какому-то мальчишке присмотреть за его лошадью, пообещав вознаградить потом мелкой монеткой, и постучался в дверь лавки, которая казалась необитаемой. Ему пришлось забарабанить изо всех сил, чтобы услышать наконец где-то в глубине дома звук тяжелых шагов.

Вскоре дверь растворилась. Перед ним стоял Боннар. Жак оторвал его от работы, которой бывший хозяин таверны, получив ренту, отдался со всем пылом и страстью.

— Здравствуйте, Жан Боннар! — воскликнул Дюпарке.

Боннар прищурил глаза, нахмурился, но, узнав наконец молодого человека, радостно закричал:

— Боже праведный! Неужто наш добрый господин из Дьепа?! Прошу покорно, проходите! Домишко у меня скромный, но все, что в нем есть, целиком к вашим услугам.

И, взяв огромной ручищей Жака за плечо, увлек его в дом. Он смеялся, широко размахивал свободной рукой — словом, всячески выражал свою бурную радость.

— Ах, почтенный кавалер, — проговорил он, — знали бы вы, как я рад вас видеть. Это ведь благодаря вам я стал таким богатым, уважаемым и счастливым человеком! Вы и знать не знаете, что поручение, данное мне тогда в Дьепе, принесло удачу мне, а еще больше того, моей дочке Мари…

— И вправду говорят, будто вы были представлены в Лувре… — заметил Дюпарке.

— Так оно и есть! И король пожаловал мне из своей казны пенсион. Прошу сюда. У меня есть вино из Лонгжюмо, знатное винцо, вот мы его сейчас и отведаем…

— Мне что-то не хочется пить…

— У меня хорошая память, сударь. Помнится, у меня за столом в Дьепе вы вовсе не были трезвенником. Неужто изменили своим привычкам?

— Да нет, просто у меня мало времени. Я ведь только заехал вас поздравить.

— Премного вам благодарен, сударь! — растроганно воскликнул Боннар. — Глядите, это мой дом. Он, конечно, небогат, но лучше мне не надо. Вот здесь, в этой конуре, я работаю, занимаюсь тем, что мне по сердцу, я ведь теперь избавился от своей харчевни. Гляньте-ка сюда…

Он провел его в небольшую пыльную комнатушку, нечто вроде скромной мастерской, где на столе лежали всякие инструменты и куски дерева.

Весь пол был усеян опилками и мелкой стружкой. На низком комоде грушевого дерева, какие исстари водились в крестьянских домах, выстроился в ряд десяток корабликов: там были и бриги, и шхуны, и грузовые флейты, и драккары, все с поднятыми парусами.

Боннар подошел к своим безделушкам и обвел их влюбленным взглядом.

— Я думал продавать их, заняться торговлей, — пояснил бывший хозяин таверны, — да все никак не наберусь смелости с ними расстаться. Вот и держу здесь. Да и то сказать, спасибо королевской щедрости, мне ведь теперь больше не нужно зарабатывать на жизнь. А уж дочка-то моя вскорости и вовсе выбьется в люди, станет знатной дамой.

— Вот как? — с притворным удивлением переспросил Дюпарке.

Боннар приосанился и с гордостью пояснил:

— Не пройдет и недели, как она станет мадам де Сент-Андре, вот так!

— Мадам де Сент-Андре?!

— Именно так оно и есть, сударь, — продолжил Боннар. — Он очень важный человек, почтенный дворянин, мой будущий зятек-то! Во всяком случае, с ним-то уж Мари точно будет счастлива, ведь он хоть с виду малость и суров, но уж куда любезней и обходительней всех этих прочих придворных…

— Что ж, весьма рад за вас. Позволительно ли мне будет принести свои поздравления вашей почтенной дочери?

Боннар, вытаращив удивленные глаза, уставился на Жака.

— Но ее здесь нету! Уж не думаете ли вы, что девушке, которая вот-вот станет мадам де Сент-Андре, пристало жить в этакой жалкой конуре, с полоумным стариком отцом, среди всего этого хлама, пыли и стружек?! Нет-нет, ей теперь нужен дворец!

— Дворец?! — переспросил вконец сбитый с толку Жак.

— Погодите-ка минутку, — проговорил Боннар.

Отвернулся, будто что-то разыскивая. Потом наконец решительно вышел из комнаты.

Жак не мог поверить своим ушам. Мари во дворце! Быть не может! Должно быть, старик Боннар просто преувеличивает, но в любом случае весьма странно, чтобы девушка не осталась до свадьбы на попечении отца. Что бы все это могло значить?

Боннар тем временем вернулся, держа в руках графин с вином и двумя кубками, и без всяких церемоний поставил все это на верстак, прямо между килем будущего судна и дюжиной мачт.

Потом открыл графин, наполнил кубки и с видом знатока, расплывшись от удовольствия, пригубил из своего.

— Вы только попробуйте, сударь, — настойчиво предложил он, указывая на второй кубок. — У себя в Дьепе я сроду такого не пробовал. Нет, что ни говорите, а лучше лозы, чем здесь, подле Парижа, не сыщешь!

Жак взял в руку оловянный кубок, однако прежде, чем поднести ко рту, воскликнул:

— Дворец!.. Вы ведь сказали, дворец, не так ли? И кто же, позвольте полюбопытствовать, преподнес ей этакий подарок?

— Это вы верно сказали, сударь, вот уж подарок так подарок…

Тыльной стороной ладони Боннар сдвинул в угол верстака опилки, стружки и уже выточенные детали и уселся. Потом еще раз приложился к своему кубку, пощелкал языком и наконец снова заговорил:

— Не знаю, знакомы ли вы с Сент-Андре…

— Доводилось встречаться…

— Это знатный вельможа. Генеральный откупщик… Люди говорят, один из немногих благородных господ, которым удалось заниматься торговыми делами, ни разу не попав впросак, потому что знал, как половчее прикрыть свои маневры…

— И что же дальше?

— Что говорить, и так ясно, не может же такой знатный вельможа, как господин де Сент-Андре, быть женихом девушки, которая живет в этом квартале. Тут и думать-то нечего. Он намекнул мне на это, но очень деликатно. Потом, Мари ведь не привыкла к светской жизни, ей еще надобно многому научиться. А Сент-Андре там бывалый человек, вот он и водит Мари ко двору. Словом, он взял все на себя и увез Мари к себе…

Жак до боли сжал кулаки и почувствовал, как кровь отхлынула от лица.

— К себе?.. — переспросил он.

— Само собой, к себе, а куда еще… Сам-то я сроду не видал его особняка, а может, и вообще никогда ногой туда не ступлю. Мне и здесь хорошо. А потом, по правде говоря, я даже не знаю, как там себя и вести-то, в этом дворце. Люди говорят, у него такой шикарный домище и роскошь несусветная…

— Выходит, — дрожащим от ярости голосом переспросил Дюпарке, — она теперь живет у него в доме, не так ли?

— Ну да! А что здесь такого? Они ведь скоро поженятся!

Не в силах более сдерживаться, Жак поставил кубок и с силой ударил кулаком по верстаку.

— И вы не находите в этом ничего предосудительного?! Двадцатилетняя девушка в доме этого старого развратника! Вы, Боннар, опозорили свою дочь, отдали ее на поругание и, похоже, даже вполне довольны случившимся! Черт побери, и как давно все это продолжается?

— Да месяца полтора, может, все два… Только я что-то никак не возьму в толк, о чем это вы, а?!

— Ах, вы не понимаете, о чем я! Право, даже странно слышать! Старик просит руки вашей дочери, и вы не находите ничего лучшего, как тут же отдать ее жениху — сбыть с рук, и все! А представляете ли вы себе, что происходит там эти два месяца, в этом роскошном особняке, о котором вы мне только что с таким восторгом рассказывали? Дворец! Клянусь честью, деньги и амбиции совсем лишили вас рассудка!

Казалось, ничто не в силах было умерить гнев Жака. Поначалу Боннар глядел на него скорее изумленно, чем испуганно. Однако потом мало-помалу до него стал доходить смысл доводов Дюпарке, и ему в голову тоже закрались подозрения, о которых он раньше даже и не помышлял.

— Да нет, ну что вы, — выдавил он, — чтобы Сент-Андре… С чего вы взяли, чтобы такой благородный господин, как Сент-Андре… Да и Мари честная девушка, она невинна… Клянусь честью, она девственница!

— Сент-Андре! Мари! Право, Боннар, ваша доверчивость просто смешна! Если Сент-Андре попросил вашу дочь стать его женою, стало быть, он влюблен в нее. А как, по-вашему, поступает мужчина с любимой женщиной, когда оказывается с нею под одной крышей? А коли она так чиста, так невинна, разве не становится она еще более легкой добычей, не неизбежней ли падение? Она совсем не знает жизни, а вы бросаете ее прямо в лапы к старому гуляке, развратнику, о чьих скандальных связях наслышан весь парижский свет, а может, и вся Франция!

— Ничего, я наведу порядок… — пообещал Боннар.

— Слишком поздно спохватились! — прорычал Жак. — Я ненавижу вас, Боннар… И сейчас вы поймете, почему я вас так ненавижу…

С минуту он колебался, но бессильная ярость, что так жестоко, так безвозвратно растоптали все его мечты и надежды, настолько переполняла его, что вскоре снова выплеснулась наружу.

— Так вот, извольте, — проговорил он. — Я тоже любил Мари! Знаете ли вы, что я намеревался сделать ее своей женою? Теперь все это уже невозможно… Передайте ей мои слова, и, надеюсь, она сама поймет, каким вероломством, каким наглым бесстыдством с ее стороны было согласиться бежать со мною, когда она уже стала любовницей этого старика. Скажите ей, что я ее презираю! Пусть мне суждено жить в изгнании, но, благодарение Богу, моя честь всегда при мне!

Боннар грубо схватил его за плечо.

— Почему вы думаете, что Мари любовница господина де Сент-Андре?

— Помилуйте, да это же ясно как Божий день! Иначе и быть не могло!

— Ничего, я быстро наведу порядок!

— Чтобы вручить мне объедки господина де Сент-Андре?

Боннар тяжело засопел.

— Но ведь, — произнес наконец он, — вы ведь ее любите, так или нет?.. Так! А она?.. Я не совсем уразумел, что вы хотели сказать, но похоже, вы вроде собирались с ней бежать, так, что ли?.. И она тоже согласилась бежать вместе с вами? Тогда, выходит, и она вас тоже любит… Чего же вам еще надо?

Жак встал, гордо выпрямился и завернулся в плащ.

— Послушайте, сударь, — холодно процедил он. — Диэлей можно изгнать из страны, их даже можно послать на эшафот, но ничто на свете не заставит их подбирать объедки семейства Лешено де Сент-Андре. Соблаговолите передать эти слова Мари. Прощайте…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Жак наконец узнает свою участь

Дикая ярость, поначалу захлестнувшая его, вскоре сменилась острой болью. Как мог он с такой наивностью поддаться чарам Мари?

Выходит, этот ангел чистоты и непорочности, девушка, которую он обнимал с таким трепетом и почтением, оказалась ничуть не лучше большинства девок, что встречаются на любом постоялом дворе. Мари не смогла устоять перед дворянским титулом, и ее не остановило даже отвращение, какое должен внушать ей этот дряхлый, убеленный сединами старикан!

Слов нет, он прекрасно понимал, что она вовсе не предпочла его Сент-Андре! Но тот предложил на ней жениться, и она без всяких колебаний имела бесстыдство согласиться, даже не подумав, что навсегда обесчестит себя в объятьях дряхлого жениха, не осознав всей глубины своего падения!

У Жака не было ни тени сомнения, что — какими бы посулами ни обольщал ее Сент-Андре — он все равно никогда на ней не женится.

Ведь старик уже и так обладает юной девушкой. Чего же ему еще желать? А раз она и без брака целиком принадлежит ему и он ни в чем не знает отказа, то с чего бы ему давать свое имя простолюдинке, девушке из низов, которая может лишь запятнать их древний род?

Да и сама она, конечно, не очень-то верит в этот брак. Должно быть, в этом-то и причина, почему она с такой поспешностью согласилась на предложение Дюпарке!

В конце концов Жак даже перестал сожалеть о том незавидном положении, в какое попал из-за этой злосчастной дуэли. По крайней мере, благодаря поединку он хотя бы узнал, с кем имеет дело. Жалкая авантюристка! В сущности, теперь арест казался ему ничтожной платой за тот опрометчивый поступок, какой слепо совершил бы в тот же вечер, отправься он в салон мадам Бриго.

Однако чувства, которые он испытывал к Мари, особенно со вчерашнего вечера, уже так окрепли в его сердце, пустили такие глубокие корни, что он не мог не страдать оттого, что уже не в состоянии испытывать к ней былой любви.

А потому, когда он добрался до Арбрисельской улицы, желание бежать уже начало мало-помалу угасать.

Не вырази он с такой решимостью намерение бежать перед дядюшкой, президентом Фуке и братом, ему было бы теперь совсем не трудно пойти на попятный и покориться совету Белена д’Эснамбюка. Он пошел бы к начальнику полиции и добровольно сдался бы в руки властей. Теперь ему было все равно, ничто уже не имело для него значения.

Он соскочил с лошади, сам отвел ее в конюшню, потом вошел в дом. И тут же наткнулся на Водрока, который специально поджидал его прихода.

Все еще растроганный, юноша обнял его за плечи и от души прижал к груди. Однако тотчас же почувствовал, что брат не отвечает на его объятье с прежней сердечностью, даже слегка оттолкнул его от себя, не укрылось и лицо, искаженное какой-то нестерпимой мукой.

— Я не нашел вас здесь и уж было перепугался, не опередил ли меня патруль, — обратился к нему Водрок. — Много же у вас заняло времени, чтобы добраться сюда верхом с улицы Жунер…

— Надеюсь, вы понимаете, что человек не может вот так, внезапно, бежать за границу, не уладив прежде кое-каких дел приватного свойства! — с раздражением ответил Жак.

— Ах, да что это с вами, братец? Я и не думал обижать вас…

— Знаю… А теперь оставьте меня. Мне нельзя терять времени.

— Но ответьте же, сударь. У вас такое лицо…

Дюпарке ухмыльнулся и со злобной насмешкой бросил:

— Представьте себя на моем месте!

— Согласен, положение ваше не из приятных, но всего лишь час назад казалось, будто вы вполне спокойны, бодры и, я бы даже сказал, исполнены веселости от того смелого решения, какое сами для себя избрали!

— Оставим это, Водрок, — устало попросил Жак, вполне понимая, что несправедлив к юноше. — Если вам угодно, помогите мне привести в порядок мои бумаги.

— Приводите в порядок свои дела. А об остальном я уже позаботился.

— Об остальном?

— Да, об остальном. Посмотрите сами…

Он повел его в гостиную и указал на лежащие на столе два кожаных мешочка.

— Здесь деньги, что вы одолжили мне вчера вечером. А в другом мешке драгоценности, которые составляют вашу часть отцовского наследства… и мою тоже.

— Мне не нужно вашей. Я вполне обойдусь своей!

Жак уж было направился к столу, чтобы раскрыть кожаный мешок и приступить к разделу содержимого, но Водрок удержал его со словами:

— Послушайте, братец, вам предстоит рискованное путешествие. И вы не знаете, что поджидает вас на этом пути. Если я попаду в затруднительное положение, меня всегда сможет выручить дядюшка, вам же неоткуда будет ждать ни поддержки, ни помощи. Будем же верить в лучшее! Уверен, настанет день, и вы вернете мне все сполна!

Водрок почувствовал, как Жак крепко сжал ему руку, и понял, что тот глубоко растроган. Чтобы успокоить его, он посоветовал:

— Поторопитесь привести в порядок свои дела, братец. Ибо, прежде чем вы надолго покинете нас, мне хотелось бы, чтобы вы еще успели заехать со мною по одному адресу…

Жак еще раз окинул брата удивленным взором.

— Заехать с вами по одному адресу? Куда же это? И к кому?

— К президенту Франсуа Фуке. Он просил нас заехать к нему домой. Он уверен, что у него в доме вы будете в полной безопасности, и я вполне разделяю его мнение. Фуке — порядочный человек, на которого можно положиться…

— Я ничуть не сомневаюсь в его порядочности. Но не знаете ли вы, по какой причине он хочет встретиться со мною? Ведь, если он хотел мне что-нибудь сказать, у него был случай сделать это, когда мы были у дядюшки…

— Дело в том, что, едва вы покинули улицу Жунер, как Фуке и Белен тотчас же отправились в Лувр. Хлопотать за вас… Не думаю, чтобы Фуке снова попытался убедить вас изменить свое решение, тем более когда вас уже не было. Он в конце концов поддержал вас перед дядюшкой. Однако, если хлопоты их увенчались успехом, думается, чем раньше вы об этом узнаете, тем лучше. Кто знает, может, у вас уже не будет никакого резона скрываться бегством!

— Вы совершенно правы, Водрок. Хорошо, тогда я готовлюсь к отъезду, будто ничего нового не случилось, а потом мы с вами отправимся к Фуке…

Президент еще не вернулся, когда они добрались до его дома на улице Дю-Фур.

Фуке не грешил той слабостью к расточительной роскоши, за которую суждено было так дорого заплатить его сыночку, не имевшему на то ни средств, ни возможностей. Однако президент любил жить в свое удовольствие и ни в чем себе не отказывая, так что в гостиных его, обставленных без вызывающего блеска, можно было заметить всякие вещицы, неопровержимо свидетельствующие, что президент охотно принимает подношения от тех, кому ему случалось оказывать услуги.

Однако двое вошедших вряд ли обратили внимание на эти редкие безделушки. Удобно устроившись в креслах, они тут же погрузились в глубокие размышления. И каждый думал о своем.

Водрок, сгорая от нетерпения, с тревогой задавал себе вопрос: неужто хлопоты дядюшки с президентом закончились полным поражением? Он знал о связях Фуке, связях тем более влиятельных, что Американская компания, благодаря разумному руководству, переживала период успеха и процветания; знал он и о том, что Белен пользовался расположением Ришелье и даже самого короля — и не только за свою страсть к приключениям и путешествиям, благодаря которой французская корона обогатилась многими новыми островами в Карибском море, сулившими ей немалые прибыли, но и за свою неподкупную честность и преданность. Но вдруг там сочтут, что Жак совершил слишком тяжкий проступок, чтобы дать ему полное отпущение грехов?

Ведь нарушение королевского указа, запрещавшего дуэли, грозило смертной казнью, а эшафот означал позор для всей фамилии. Вместе с тем не мог Пьер не знать и того, что король, в своей бесконечной снисходительности, мог даровать Белену так называемый «Указ о заточении без суда и следствия» — указ, по которому Жака сажают в тюрьму, но оберегают не только от суда, но и от эшафота. В этом случае честь Диэлей будет, конечно, спасена, но удовлетворится ли таким решением Дюпарке? Согласится ли на заточение, даже если ему пообещают, что оно будет недолгим?.. Ведь в неволе дни тянутся бесконечно…

Что же до Жака, то все его мысли были о Мари. Нисколько не прощая девушку, он всю свою злость, всю ненависть вымещал на Сент-Андре. Ведь для него не было ни малейших сомнений, что старик каким-то нечестным способом завоевал доверие дочки Боннара… Злоупотребил ее невинностью. Конечно, предложение жениться на ней так ослепило девушку, что ему только оставалось воспользоваться благоприятной ситуацией…

И все-таки, поразмыслив хорошенько и вспомнив ту незабываемую ночь в Дьепе, он задавал себе вопрос: так ли уж долго сопротивлялась Мари? Он воскрешал в памяти, как податливо стало ее тело под его поцелуем, теплоту ее грудей, незаурядную чувственность и пылкий любовный темперамент, что предугадал он в ней тогда, и в душу его закралось опасение, а не сама ли она первой бросилась в объятья своего будущего супруга…

Когда наконец объявился Фуке, мысли Жака были в таком смятении, что он спокойно позволил Пьеру поспешить за новостями, создавая впечатление глубочайшего безразличия к своей собственной участи.

Фуке явился с видом серьезным и почти мрачным. Передав лакею шпагу, он направился к молодым людям, бегло взглянул на Дюпарке и сразу обратился к Водроку:

— Благодарю вас, сударь. Вы сдержали слово. Подозреваю, вам пришлось приложить немало усилий и использовать всю свою силу убеждения…

— Ну что вы, сударь, будто вы не знаете, как любит и восхищается вами мой брат… Я лишь уведомил его, что вы желаете его видеть, вот и все. Мне даже не пришлось его убеждать.

— Благодарю вас, — только и ответил на это Фуке.

Он направился в сторону Жака, который неподвижно, не шелохнувшись, сидел подле витрины с безделушками.

— Позволительно ли мне спросить вас, сударь, — обратился к нему президент, — вернулись ли вы вновь к своему решению? Переменили ли вы свой выбор?

— Догадываюсь, вы имеете в виду мой побег за границу, не так ли?

— Вы не ошиблись, сударь.

Дюпарке смело посмотрел ему прямо в глаза и без колебаний ответил:

— Мое решение зависит от воли короля и герцога Ришелье. Если им угодно покарать меня, я сделаю все, что в моих силах, дабы избежать наказания, которое считаю незаслуженным. Если же, напротив, ко мне намерены отнестись снисходительно…

Фуке резким жестом прервал его слова:

— Гнев короля, как и его снисходительность, не безграничны, они знают и золотую середину. Похоже, вы забыли об этом, Дюпарке…

— Вы хотите сказать, что, благодаря вашему вмешательству, вам удалось добиться этой золотой середины?

— Именно так, сударь.

Тут Пьер шагнул к президенту и, силясь привлечь к себе его внимание, спросил:

— Так что же будет с Жаком, его арестуют или нет?

— Вопрос совсем не в этом… Если я верно понял намерения вашего брата, он решил бежать не для того, чтобы укрыться от правосудия, а желая спасти честь семьи Диэлей… Так вот, могу заверить вас, что честь Диэлей будет спасена.

Он замолк. Однако возбуждение Пьера не спадало. Больше всего его беспокоило, какая участь уготована Жаку. А того, казалось, это ничуть не интересовало. Можно было подумать, речь шла о ком-то ему совсем незнакомом.

— Итак, Дюпарке, — вдруг снова заговорил президент, — вам придется подчиниться. Надобно смириться и оплатить свои долги. Самой малой ценою… И я просил бы вас поблагодарить кардинала Ришелье за то, что он согласился дать нам королевский «Указ о заточении без суда и следствия». Вы будете заточены в Бастилию…

— В Бастилию?! — в ужасе воскликнул Пьер.

— Ни за что на свете! — вскричал Дюпарке, вдруг возвратившись на грешную землю и осознав наконец, какая ему предназначена участь.

— Будьте же благоразумны!

Жак насмешливо ухмыльнулся:

— Выходит, Ришелье решил заточить меня в Бастилию, и я же, по-вашему, должен благодарить его за проявленное ко мне великодушие? Сесть в тюрьму во имя спасения семейной чести Диэлей! Согласиться на это наказание, дабы уберечь от позора свою собственную честь!.. Позволительно ли мне в таком случае полюбопытствовать, сударь, как поступили бы со мной, если бы я вместо того, чтобы принять вызов Тюрло, отказался драться с ним на дуэли?

— Не надо было убивать его, сударь! — сухо заметил Фуке.

— Выходит, следовало позволить ему убить себя!

— Да пусть бы и так! — снова заметил президент.

Жак пожал плечами и замолк. Невольно повернулся к Фуке спиною и, будто впервые заметив, стал разглядывать выставленные в витрине вещицы.

— Не следует думать, Дюпарке, — сурово продолжил президент, — будто нам с вашим дядюшкой не стоило никакого труда добиться снисходительности кардинала. Смею вас заверить, нам не раз пришлось прибегать ко всяким дипломатическим уловкам и просто нижайше взывать к его милосердию. Поначалу на все наши мольбы был один категорический ответ: «Дюпарке нарушил волю короля, а потому должен быть обезглавлен». А теперь выслушайте меня. После долгих просьб Белену д’Эснамбюку все-таки удалось уговорить его заточить вас в Бастилию. Таким образом, вам удастся избежать не только эшафота, но и позорного суда, на котором было бы ясно произнесено, что вы пошли наперекор воле короля…

Фуке снова замолчал, доброжелательно улыбнулся, подошел к Дюпарке и положил руку ему на плечо, будто вынуждая посмотреть ему в глаза.

— Я вполне понимаю ваши чувства, друг мой, — снова заговорил он. — Вам не улыбается мысль оказаться за решеткой! Но если вам угодно, заточение ваше продлится не более недели!

Жак резко повернулся к нему лицом и с видимым облегчением глянул на президента.

— Одной недели?..

— Да, сударь, всего одной недели! — подтвердил Фуке. — Но при одном условии…

— Ах, вот как! Есть еще и условие! И каково же, позвольте вас спросить, это условие?

— Если вы сей же час дадите свое согласие отправиться служить на острова, то, можете мне поверить, через неделю вы уже будете на свободе!

Дюпарке недоверчиво кашлянул, явно выражая свои сомнения.

— Но когда я уже буду в крепости, кто даст мне гарантию, что Ришелье снова не разгневается на меня, не переменит свое решение и не пошлет меня на эшафот?

— Он дал нам свое слово. А теперь возвращайтесь домой, за вами скоро придут, арестуют и препроводят в Бастилию… Там вам дадут все необходимое, чтобы составить прошение. Остальное я беру на себя. Клянусь честью, я позабочусь о том, чтобы ваше прошение было принято!

Жак с грустью покачал головою.

— Итак, — с горечью заметил он, — мне все-таки предстоит изгнание. Сменить тесную темницу на другую тюрьму, разве что чуть просторней — какой-то крошечный островок, затерянный в Карибском море! И что я там буду делать? Полагаю, служить при каком-нибудь плантаторе! Скажем прямо, попаду в услужение к человеку, чье происхождение куда ниже моего! И это вы называете спасением фамильной честь Диэлей!

Фуке снова улыбнулся.

— Сударь, — проговорил он, — как только ваше прошение будет подписано, ваша участь будет зависеть только от Американской Островной компании. И это я буду решать, на какой пост вас назначить.

— В таком случае, сударь, я вполне полагаюсь на ваше дружеское расположение.

— И правильно делаете, Дюпарке! Через неделю вы из порта Бордо покинете Францию и отправитесь на Мартинику, дабы занять там пост губернатора острова.

Жак даже вздрогнул от неожиданности.

— Губернатора Мартиники? — словно не веря своим ушам, переспросил он.

— Именно так, сударь. Полагаете ли вы, что при таком условии честь семьи Диэлей будет спасена?

С волнением и благодарностью Дюпарке сжал руки президента.

— Благодарю вас, сударь, — проговорил он. — Не нахожу слов, чтобы выразить вам свою признательность, но я докажу ее на деле, и, клянусь честью, вам не придется пожалеть ни о своем благородном жесте, ни о своей доброте, ни о своем выборе — и еще менее того нашему королю!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Ужин у Фуке

Вконец измученная ласками Сент-Андре, Мари крепко спала. Но едва она проснулась, как к ней сразу же с прежней силой вернулись все ее вчерашние страхи, и тревога ее усиливалась с каждой минутой.

Было уже поздно. Солнце протягивало в спальню свои светящиеся щупальца. Она позвала Жюли, однако не успела та появиться рядом, тотчас же обнаружила, что вовсе не имела никакой надобности в ее услугах, и даже более того, присутствие девушки было ей в тягость.

Дабы скрыть свое волнение, она хмуро поинтересовалась:

— Где ты пропадала ночью, Жюли? Я ждала тебя, чтобы помогла мне раздеться. Но так и не дождалась…

— Ах, мадам, лакей предупредил меня, что вы уже вернулись, и я уж было совсем приготовилась поспешить к вам, но тут господин де Сент-Андре сказал, что не надо.

В глубине души Мари понимала, что не права; но при одной мысли о том, что могла думать о ней эта молодая девушка, которую Сент-Андре нанял ей в услужение и которая не могла не догадываться о ее преждевременной близости с будущим супругом, Мари чувствовала, как в ней закипает гнев.

— Мне думается, — проговорила она, — ты здесь, чтобы угождать мне, а не господину де Сент-Андре. Появись ты вчера вовремя, мне не пришлось бы раздеваться самой. Изволь сделать так, чтобы это больше не повторилось.

Жюли бросила на нее взгляд, в котором затаилась обида.

— Какие вы утром раздражительные, мадам, — заметила она. — А ведь обычно вы такие любезные и снисходительные!

Мари слегка растрогалась словами девушки. С минуту поколебалась. Потом спросила:

— А что говорят в Париже, Жюли?

На личике служанки отразилось искреннее удивление.

— Да ничего, мадам, — ответила девушка, — ничего такого особенного вроде не случилось. Господин де Сент-Андре уже уехал. Во дворец…

— Что ж, прекрасно, — проговорила Мари, изо всех сил стараясь успокоиться. — А теперь одень меня… А потом вели подать завтрак.

Остаток утра Мари провела в нервном возбуждении. Ей не терпелось выйти и разузнать новости. Она вполне справедливо полагала, что в этот час, должно быть, уже весь Париж знает об исходе поединка между виконтом де Тюрло и Жаком Дюпарке. Но не сочтут ли странным, если она вдруг станет интересоваться одним из этих двоих?

Она позавтракала в одиночестве и без всякого аппетита, едва притронувшись к еде, и как раз собиралась встать из-за стола, когда лакей доложил ей о возвращении Сент-Андре. Не в силах сдержать безотчетного порыва, она выскочила навстречу старику. Тот склонился перед нею и поцеловал ей руку.

— Извините, что так задержался, — проговорил он, — но во дворце нынче столько суеты. Я вот встретил там Фуке, и он был так бледен, будто провел бессонную ночь…

— Ах, вот как! — воскликнула она. — Стало быть, вы видели Фуке?

Она буквально закусила губу, чтобы не спросить: «И как же дуэль?»

Но Сент-Андре тут же продолжил:

— У бедняги был весьма встревоженный вид. Он чем-то так сильно озабочен, что не смог уделить мне и пары минут… Но, дабы смогли немного потолковать, он просил нас с вами пожаловать нынче вечером к нему отужинать…

Мари вздрогнула. Потом каким-то вдруг изменившимся голосом переспросила:

— Отужинать у Фуке… нынче вечером?

— Не понимаю, что вас так удивляет, — заверил ее Сент-Андре, неверно истолковав смятение девушки. — Через несколько дней вы станете моей женой. Всем известно, что вы живете в моем доме, стало быть, нет ничего удивительного, что к вам относятся так, будто мы с вами уже женаты… как, впрочем, вы того вполне заслуживаете.

Поскольку она продолжала хранить молчание, Сент-Андре окинул ее долгим, внимательным взглядом.

— Вы меня удивляете, — признался он. — Похоже, вы не рады приглашению Фуке? Но вам ведь известно, как я нуждаюсь в его поддержке. Мне очень важно получить этот пост — генерального откупщика на островах. А поскольку я догадываюсь, что он отнюдь не равнодушен к вашим чарам, ваше присутствие сослужило бы мне изрядную службу и помогло в делах. Я бы даже особо попросил вас быть с ним как можно полюбезней.

— Но ведь… — начала было она.

Сент-Андре подошел ближе и склонился, намереваясь поцеловать, но она отстранилась под предлогом, будто только что напудрилась.

— Я понимаю ваши опасения и ценю вашу щепетильность, — проговорил Сент-Андре. — Но не надо придавать моим словам смысл, какой я и не думал в них вкладывать. Когда я просил вас быть с Фуке любезней, я лишь имел в виду, чтобы вы были с ним милы, вот и все. Я люблю вас, Мари, вы мне очень дороги, и я слишком привязан к вам, чтобы не уважать чувств, которые вы ко мне питаете.

Он посмотрел ей в глаза, и она прочитала во взгляде такие сластолюбивые воспоминания о минувшей ночи, такой похотливый блеск, что невольно с дрожью отшатнулась. Ею вновь овладело отвращение к этому старику, а обуревающие ее страхи за Дюпарке лишь еще больше усиливали эту ненависть.

— Ну, полно вам дуться! — с наигранной веселостью воскликнул Сент-Андре. — Улыбнитесь же, милочка! Радуйтесь, что нас пригласили на этот ужин. Для вас это будет первое появление в высшем обществе, которое навсегда теперь станет вашим…

— Я не могу радоваться, — с дрожью в голосе возразила Мари. — У меня были совсем другие планы. Ведь этот ужин, пусть он и окажется вполне приятным, помешает мне снова посетить салон мадам Бриго. И я сожалею об этом… Там вчера было так забавно…

— Коли уж вам так хочется, дружочек, ничто не мешает просить Фуке, чтобы мы пошли туда все вместе. Похоже, ему очень по нраву это заведение, ведь его там видят чуть не каждый вечер… Однако вы удивляете меня, Мари, — слегка помолчав, продолжил он. — Вы утверждаете, будто хорошо повеселились у мадам Бриго! А я заметил, что, вернувшись домой, вы были явно чем-то встревожены!

Она залилась краской, чувствуя, что вот-вот выдаст себя с головой. Но тот, неверно истолковав ее смущение, как-то игриво улыбнулся и едва слышно, заговорщицким тоном прошептал:

— Я понимаю вас, Мари, я вполне понимаю ваши чувства. Вчера вечером вы сделали меня самым счастливым человеком на свете. Могу ли я надеяться, что и вы тоже испытали…

Она приложила палец к его губам и силой заставила себя жеманно пробормотать:

— Тс-с!.. Ах, сударь, прошу вас, замолчите…

— Пожалуй, мне пора завтракать, — заявил он.

Она направилась вместе с ним в столовую. Ее не покидала мысль: не решиться ли первой завести разговор о дуэли? Ей казалось невероятным, чтобы он ничего не узнал об этом во дворце. Когда он уже начал есть, она набралась смелости и как бы невзначай спросила:

— Кстати… Вы так ничего и не сказали, чем же кончился поединок между господином Дюпарке и виконтом де Тюрло?

Он поднял голову от тарелки и посмотрел на нее.

— Я не упомянул вам о дуэли, потому что вчера вечером мне показалось, будто этот инцидент вас весьма неприятно встревожил… Теперь я знаю, что дело было вовсе не в этом, и могу сообщить, что дуэль закончилась самым неожиданным манером…

Он замолк, чтобы поднести ко рту бокал с вином.

— Что вы хотите этим сказать? — едва дыша, переспросила она.

— Вы ведь слышали, какая репутация у Тюрло, на шпагах ему не было равных. А уж жертвам его давно счет потеряли…

— Он убил господина Дюпарке! — ужаснулась она, не в силах сдержать порыва.

— Вовсе нет! Совсем напротив, это Дюпарке всадил ему в горло пару дюймов стали! Виконт буквально истекал кровью. Д’Ажийяр, который был его секундантом, говорит, будто он даже вскрикнуть не успел.

Мари прижала руки к груди, пытаясь унять сердцебиение. Неимоверным усилием удалось ей скрыть бурную радость, которая вдруг переполнила ее до краев. Однако от глаз Сент-Андре все-таки не укрылось, как она довольна известием, и он заметил:

— Похоже, дружочек, вы проявляете куда больше интереса к Дюпарке, чем к этому бедняге виконту! Хотя, кажется, не знали ни того, ни другого!

— Ах, виконт был несносен. Я всегда читала в его взгляде, что, несмотря на все ваши усилия, он презирает меня за мое низкое происхождение.

— Ну что ж! Он никогда уже более этого не сделает, и вы можете поблагодарить за это господина Дюпарке!.. Да, Дюпарке, — продолжил он, — если только вам когда-нибудь представится возможность снова его увидеть, в чем я весьма сомневаюсь!

— Могу ли я узнать почему.

— Да потому, что сейчас он уже в Бастилии.

— В Бастилии?! Боже, какой ужас!..

— Ему еще весьма повезло, ведь его могли просто-напросто послать на эшафот. Думаю, Фуке сыграл не последнюю роль в том, что кардинал Ришелье проявил к этому молодому человеку такую неслыханную снисходительность. При дворе только и говорили об этом аресте, я и задержался потому, что хотел узнать, чем все это кончится. Одни утверждали, будто он собирается бежать в Голландию, другие — в Италию, а третьи — якобы он сам согласился сесть в тюрьму… В конце концов выяснилось, что его арестовали патрульные стрелки, когда он вернулся к себе домой. И он не оказал ни малейшего сопротивления…

У Мари перехватило горло, и она не могла произнести ни слова.

— Я бы просил вас, — продолжил Сент-Андре, — быть готовой к сегодняшнему ужину. Увидите, вы не пожалеете, что согласились пойти к Фуке. Думаю, если вам удастся разговорить этого скрытного молчуна, он расскажет вам любопытные подробности о своих хлопотах за Дюпарке перед кардиналом… Говорят, когда Ришелье узнал о смерти Тюрло, он воскликнул: «Какая жалость, что он погиб на дуэли! И к тому же от руки Дюпарке! Будь это какой-нибудь заурядный разбойник, я выхлопотал бы ему в награду баронский титул! Но Дюпарке должен быть обезглавлен, дабы другим было неповадно идти против воли короля!»

— Но, должно быть, — выдавила из себя Мари, — этот несчастный молодой человек рискует надолго остаться в Бастилии!..

— Полагаю, достаточно долго! Во всяком случае, до конца своих дней… Если, конечно, дядюшка его, Белен д’Эснамбюк, не окажет короне каких-нибудь новых выдающихся услуг, которые помогут ему добиться для него помилования… Но, увы, Белен еще не скоро отправится в путешествие. А пребывание в Бастилии, видит Бог, не очень-то полезно для здоровья…

Мари чувствовала, как у нее буквально подкашиваются ноги. Ей пришлось прислониться к дверному косяку, чтобы не рухнуть на пол. Но, сделав над собой нечеловеческое усилие, она все-таки заставила себя произнести:

— Прошу простить меня, сударь. Я пойду немного отдохну, ведь нам предстоит утомительный вечер…

И удалилась в свою спальню, чтобы дать наконец волю слезам.

У Франсуа Фуке, маркиза де Белиля, были в жизни две заветные честолюбивые мечты. Он надеялся, что его заслуги на поприще президента Островной компании дадут ему возможность добиться в парламенте поста королевского прокурора, а потом, пусть на первый взгляд эти два поста и несовместимы друг с другом, прибрать к рукам — с помощью любых ухищрений, протекций, а также терпения — и должность генерального суперинтенданта финансов, пусть не для себя, а для сына, впрочем, именно последнему в конце концов и удалось добиться этой вожделенной цели.

Ввиду этих далеко идущих планов он и подбирал себе друзей, и гости в тот вечер отнюдь не были исключением.

Клод Лебутийе, вот уже шесть лет на пару с Клодом де Бюльоном возглавлявший суперинтендантство финансов, сидел по правую руку от Гаспара де Колиньи, сына адмирала, который недавно командовал армией Людовика XIII против мятежных войск графа Суассонского. Подле него, с видом надменным и суровым, восседал Арман де Майе, маркиз де Брезе, которому вскорости предстояло стать Великим магистром, главою и главным суперинтендантом всей морской торговли. Не был обойден забвением и капитан Руссле де Шато-Рено, который успел проявить себя на суше, прежде чем объявить беспощадную войну на море против английских и испанских пиратов — ведь компания возлагала на него большие надежды в защите своих американских колоний.

Жак Лешено де Сент-Андре прекрасно знал, как важно ему блистать в этом избранном обществе, ведь никогда еще не жаждал он с такой силой получить на островах должность генерального откупщика.

А потому ужин, едва начавшись, сразу же обрел характер этакого небольшого сборища заговорщиков, где играючи решали судьбу и будущее островов Мартиника, Сен-Кристоф и Мари-Галант. За столом царило веселое оживление, и, хоть почтенные господа явно не обходили вниманием прелестную Мари, это не мешало им ни на минуту не забывать о главных своих интересах — процветании Островной компании.

Шато-Рено только что вернулся из весьма успешного плавания в Карибское море. Он захватил тройку пиратских судов, обстрелял из пушек несколько английских укреплений, опасных бастионов, которые угрожали Мартинике, и рассказывал обо всех своих подвигах со скромностью, которая вызывала всеобщее восхищение.

— Положение наших колоний весьма уязвимо, — пояснял он. — Они не в состоянии достойно отражать атаки противника. Не хватает людей, не хватает оружия. Колонисты слишком заняты своими плантациями, а на плантациях этих выращивают табак, индиго да сахарный тростник, и они не способны обеспечить жителей острова необходимыми съестными припасами. Море кишит пиратскими каперами. А если одному из них удается захватить судно, которое мы посылаем им отсюда с провиантом, это грозит островам настоящим голодом. Обмен между Сен-Кристофом и Мартиникой, по сути дела, отсутствует по причине опасности, какой подвергаются корабли со стороны все тех же самых пиратов. Что же касается Мари-Галант, то это остров восхитительный, с какой стороны ни посмотри. Я назвал бы его Гесперидовым садом, ибо самые прекрасные, здоровые и разнообразные плоды растут там без всякого ухода, но он совершенно покинут жителями.

Франсуа Фуке одобрительно покачал головой.

— Первейшее, что надобно сделать, — заметил он, — это привлечь на острова как можно больше колонистов. А для этого — сделать завидной и прибыльной жизнь тех, кто уже там обосновался; развивать торговлю, давая возможность производить как можно больше и предоставляя им ссуды…

— И посылая на острова, — вмешался Шато-Рено, — ремесленников, в которых там острая нужда. Представьте, на всей Мартинике не найти ни единого плотника, а на Сен-Кристофе всего два каменщика!

— Но, господа, — снова заговорил Фуке, — положение компании не позволяет ей идти ради колонистов на новые жертвы. Если мы и могли бы — но ценою каких усилий! — послать на острова ремесленников, в коих так остро нуждаются колонисты, мы не в состоянии оказать материальную помощь самим колонистам.

— Но полноте, — вставил свое слово Лебутийе, — если уж там так не хватает рабочей силы, почему бы не использовать в качестве батраков заключенных? А налагаемые на преступников штрафы могли бы идти в пользу колонистов, дабы помочь им в их нуждах, не так ли?

— Позвольте, господа, — вступил тут в разговор Сент-Андре, — предложить вашему вниманию другой способ помочь колонистам. Вы вот говорите, что там нет ни домов, ни ремесленников, а между тем вы не найдете там и ни одного колониста, у которого бы не было крыши над головой. И в основном они строят жилища своими собственными руками. Но то; что каждый делает для себя, мы можем заставить их делать и для всех, для всей общины. Таким манером мы сможем построить форты, проложить дороги. Идея заставить работать заключенных великолепна, это даровой труд; но вместе с тем не вижу, почему бы не ужесточить правление и политику местных властей…

Мари едва вслушивалась в беседу. Ничто ее не интересовало. Она не имела ни малейшего представления, что такое эти острова, и вовсе не стремилась узнать о них больше. Она приехала сюда в надежде, которую посеял в ней Сент-Андре, что здесь непременно зайдет разговор о поединке между Тюрло и Дюпарке.

— Господа, — вновь вставил слово капитан де Шато-Рено, — думается, первейшее дело для вас — это увеличить число колонистов. Когда Мартиника будет достаточно густо заселена, все проблемы разрешатся сами собою.

— Да нет ничего проще! — воскликнул Сент-Андре. — Стоит только умело распространить слухи, и компания сможет без труда удвоить население Сен-Пьера!

— И каким же, позвольте вас спросить, манером она этого добьется? — поинтересовался Лебутийе.

— Разъяснив людям, что за жизнь ждет их на островах. Расписав, как она приятна и как легко там сколотить себе состояние. Плоды растут сами по себе. Не успеешь посеять, как уже появляются всходы. А урожай, едва попав в амбары, уже куплен и оплачен компанией… И потом, вечная весна…

— Вечная весна! — воскликнул Шато-Рено. — Неужто вы и вправду во все это верите? А вот я скажу вам, что если сразу не закоптить заколотую поутру для пропитания свинью, то уже к заходу солнца она будет вся кишеть опарышами… что во многих местах нет воды… что там сплошь и рядом мрут от лихорадки и полным-полно змей…

— И что наши соотечественники, — уточнил Фуке, — до сих пор уверены, что не смогут выжить в таком климате, не так ли?

— Именно так, сударь, — согласился Шато-Рено. — Тропическое крещение, уверяю вас, зрелище весьма трогательное. В воображении матросов оно как бы призвано умилостивить богов и духов этих краев. Это жертва, какую приносит каждый в надежде на божественное милосердие. Нет-нет, сударь, уж поверьте, жизнь на островах отнюдь не райская!

Сент-Андре не сказал ни слова в ответ. Он сожалел, что высказал мнение, которое встретило такой единодушный отпор. Вряд ли это представило его в слишком уж благоприятном свете. А ведь он рассчитывал, что в конце ужина Фуке объявит всем, что компания назначает его на должность генерального управляющего на Мартинике, что, по сути дела, то же самое, что и губернатор острова.

На минуту воцарилась тягостная тишина, ее нарушил Фуке.

— Господа, — заметил он, — мы вот все жалуемся на нехватку рабочих рук. Верно, даже при недостаточном числе колонистов они могли бы производить куда больше, будь у них люди, работающие на них. В этом мы все одного мнения. Так вот, господа! Думается, нам надо развивать торговлю «черным товаром»! Посмотрите-ка на испанцев, они уже давно ввозят в свои колонии негров, и дела у них идут отменно. Надобно ввозить на острова рабов, как можно больше черных рабов. В Дьепе и Лорьяне найдется достаточно предприимчивых моряков и купцов, чтобы снарядить корабли для перевозки «черного товара». Негры отлично переносят островной климат. Они ведь привычны к палящему зною. И будут работать на Мартинике так же, если не лучше, чем у себя в Африке… И уверяю вас, если мы будем поставлять им негров, колонисты не поскупятся и не постоят за ценой.

— Великолепная мысль! — воскликнул Лебутийе.

— Это идеальный выход из положения, — одобрил Шато-Рено. — Готов подтвердить, что работорговля и вправду дала прекрасные результаты у англичан и у испанцев. И нам следует без колебаний последовать их примеру.

Сент-Андре тоже не преминул с еще большим, чем остальные, рвением выразить свое восхищение идеей президента. Тот с улыбкой, явно польщенный такой единодушной поддержкой, продолжил:

— Слов нет, работорговля не та мера, которая позволит нам справиться со всеми трудностями. Потребуется провести и немало других реформ. А потому нам нужен на островах, и главное на Мартинике, умный, деятельный человек. Человек, которого не пугали бы все эти трудности.

Он замолчал и глянул на Сент-Андре, тот зарделся от удовольствия. Мысленно он уже предвкушал, что настал наконец тот сладостный момент, когда Фуке объявит всем, что компания избрала его, Сент-Андре, для выполнения этой грандиозной миссии.

Фуке тем временем отвел взгляд от старика и заскользил им по лицам остальных гостей. Потом продолжил:

— Я нашел такого человека, и, надеюсь, вы одобрите мой выбор. Уже через неделю он отправится туда, и уверен, не пройдет и года, как вы не узнаете этих краев!

Польщенный без меры Сент-Андре даже заерзал в кресле. Он не знал, куда девать глаза от смущения.

— Мне удалось добиться, — снова заговорил Фуке, — что он будет назначен губернатором Мартиники!

Президент довольно улыбался.

— Послушайте, сударь! — воскликнул Гаспар де Колиньи. — Скажите же наконец, что это за птица такая диковинная? Перестаньте томить нас понапрасну, а то мы уже все извелись от любопытства!

— Когда я назову вам его имя, вы будете удивлены еще более, чем нынче утром, узнав о смерти Тюрло!

Все взгляды устремились на Фуке, и Сент-Андре почувствовал, как бешено заколотилось его сердце.

— Да-да, все вы будете весьма удивлены, — повторил Фуке, — а возможно, поначалу и не одобрите моего выбора. Но не сомневаюсь, подумав хорошенько, вы согласитесь, что я прав… Скажу вам, что молодой человек, на котором я остановил свой выбор, отважен и решителен, он не далее как сегодня доказал независимость и твердость духа и к тому же, как мне доподлинно известно, человек чести и предан королю и отечеству.

Внезапно Сент-Андре побледнел как полотно. Казалось, вся кровь вдруг отхлынула от лица. Нижняя губа задрожала, и с отчаянием, которое не укрылось от глаз все время наблюдавшей за ним Мари, он устремил на президента взгляд, исполненный мольбы и тревоги.

Тот же, не заметив, продолжил:

— Имя этого человека, этой, как вы изволили выразиться, диковинной птицы… прошу внимания, господа… так вот, его имя Жак Диэль Дюпарке!

На сей раз Сент-Андре едва не потерял сознание. Маркиз де Брезе задвигал креслом, будто боялся, что земля вот-вот уйдет у него из-под ног. Лебутийе громко закашлялся. Гаспар де Колиньи издал какой-то хрип человека, которого внезапно охватил приступ удушья. Из всех гостей один только капитан де Шато-Рено умудрился сохранить невозмутимое спокойствие.

Мари, услышав, как громко, вслух произнесли имя человека, который непрерывно занимал все ее мысли, подумала было, уж не пригрезилось ли ей все это, и почти без чувств, едва слышно пролепетала:

— Дюпарке?..

— Вы не ошиблись, мадам, именно Дюпарке!

— Дюпарке! — воскликнул Лебутийе. — Полно, сударь! Вы же знаете, что он в Бастилии!

— Вы не ошиблись, он действительно в Бастилии, — подтвердил Фуке, — но он выйдет оттуда через неделю и тотчас же покинет Францию.

Сент-Андре заставил себя опорожнить свой бокал, и, похоже, это немного вернуло ему силы.

— Полагаю, — заметил он, — маркиз де Белиль принял решение послать Дюпарке на острова, дабы спасти его от эшафота. Все мы знаем его бесконечную доброту и не можем не оценить по достоинству этого благородного жеста… Но ведь Дюпарке не сможет как подобает управлять островом. Ему ведь, похоже, едва стукнуло тридцать!

— Вы совершенно правы, сударь, именно его молодость, энергия, твердость духа, ясность ума и заставили меня выбрать его среди сотни других претендентов!

— И вы полагаете, — недоверчиво поинтересовался Гаспар де Колиньи, — что этот выбор и вправду придется по вкусу кардиналу?

— Это не так уж важно! Впрочем, коли уж об этом зашла речь, должен сообщить вам, что не далее как нынче утром я виделся с его преосвященством и он сам решил проявить милосердие в отношении Дюпарке!

Повисло тяжелое молчание. Мари обеими руками сжимала грудь, тщетно пытаясь умерить сердцебиение. Сент-Андре теперь уже даже не обращал на нее внимания, он был растерян, сбит с толку, не знал, что и думать. Старик был тем более сражен наповал, ведь в какой-то момент ему казалось, будто его честолюбивые надежды вот-вот исполнятся.

Фуке повернулся к Мари.

— Я предвидел, — проговорил он, — что не все одобрят мой выбор. Даже вы, мадам, и то не смогли сдержать протеста… Вы даже оказались первой… Должно быть, Дюпарке вам чем-нибудь сильно не угодил?

Поражаясь собственному спокойствию, Мари даже ничуть не смешалась.

— Я всего раз видела этого молодого человека, — ответила она, — это было вчера вечером, у мадам Бриго, когда он разоблачил мошенничество виконта. Стало быть, сударь, я никак не могу ни одобрить, ни осудить вашего выбора. Но думается, если господин Дюпарке победил человека, которого до сих пор считали непобедимым, то, должно быть, ему не занимать достоинств.

Сент-Андре бросил на нее взгляд, исполненный молчаливого упрека. Подумать только! Даже Мари и та против него?!

Однако она тут же продолжила:

— Хотя мне думается, сударь, этот выбор не должен был бы заставить вас забыть о людях, которые уже имеют заслуги, всегда хранили вам верность и только ждут случая снова доказать вам свою преданность…

На сей раз на физиономии Сент-Андре отразилось живейшее удовлетворение, однако оно было недолгим, ибо почти сразу же Фуке сухо бросил:

— Но на Мартинике нет места для двух губернаторов… Так что, думаю, нашим верным друзьям придется запастись терпением.

С этими словами президент поднялся, и все тут же последовали его примеру.

Маркиз де Брезе отвел в сторону Гаспара де Колиньи, Сент-Андре же подошел к Шато-Рено. Он понял, что этот молодой капитан может быть ему весьма полезен, ведь после своего недавнего путешествия на острова он приобрел в компании немалое влияние.

Фуке с любезным видом приблизился к Мари. Открыл бонбоньерку и предложил ей отведать сладостей.

— Никогда еще, мадам, — обратился он к ней, — вы не были столь прекрасны, как нынче. Знаете ли вы, сколько мужчин умирает от зависти к Сент-Андре?

Она слегка улыбнулась и заметила в ответ:

— Не в том ли причина, сударь, что компания упорно обходит его своими милостями?

— Как вы могли такое подумать, мадам! — поспешно возразил президент. — Мы умеем ценить достоинства человека, который через несколько дней станет вашим счастливым супругом, и он будет вознагражден по заслугам… Однако не стоит так торопиться, мадам. Вы ведь слышали, что говорили об островах. И не надейтесь на райские кущи там.

Он на мгновенье замолк, будто желая увидеть, какое впечатление произвели его слова на девушку, но, поскольку она хранила безразличный вид, продолжил:

— Ах, мадам! Если бы отъезд Сент-Андре не означал бы и вашего отъезда! Если бы вы не должны были сопровождать его в этом путешествии, тогда компания более не колебалась бы ни минуты!

— Если это из-за меня вы отказываете господину де Сент-Андре в том, чего он так страстно желает, то вы не правы, сударь. Несмотря на все, что я услышала здесь нынче вечером, мне никогда еще так не хотелось поскорее отправиться на эти острова! Право, не может же быть, чтобы жизнь там была такой уж безрадостной, не так ли?

— Возможно, когда вы нас покинете, жизнь здесь, у нас, станет еще безрадостней, чем на островах!

— Означает ли это, что я могу подать надежду господину де Сент-Андре?

— Выходит, о нас вы совсем не думаете? — проговорил Фуке тихим голосом, в котором чувствовалась с трудом сдерживаемая нежность.

— Но почему же! — в тон ему возразила она. — Мы вовсе не собираемся задерживаться на Мартинике долго. Думаю, господин де Сент-Андре с трудом перенесет тамошний климат. И скоро попросит о возвращении… Но сейчас он так горит желанием поскорее уехать!.. Рассудите сами, сударь, ведь чем скорее мы покинем Францию, тем скорее возвратимся назад…

— Это обещание?

— Если это доставит вам удовольствие, то да…

— Но поверьте, мадам, я никак не могу отменить назначения Дюпарке…

Она с поспешностью прервала его:

— Ах, Боже мой! Да я и не прошу вас об этом! Слов нет, надо непременно спасти этого молодого человека! Неужели вы думаете, я не догадалась, что это единственный способ уберечь его от страшного наказания?.. Нет-нет, сударь, оставьте Дюпарке…

— Благодарю вас, мадам. И от него тоже… Но с этого момента я буду стараться сделать все, что в моих силах, чтобы оправдать надежды господина де Сент-Андре… И этим он будет обязан вам!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ «Проворный»

Когда Жак Дюпарке прибыл в Бордо, в городе царило непривычное оживление. Люди группами толпились на набережной, собирались в тавернах. Только и разговоров было, что о «Фортуне» и «Бретани», двух бригах, захваченных одним капером, стоимость которых, вместе с грузом, только что была оценена призовым судом.

Что и говорить, о таком обитатели Бордо могли разве что мечтать, было отчего на время позабыть о повседневных заботах и предаться веселью. В порт вернулся капитан Жером де Отвиль, отправившийся двумя годами раньше на своем «Проворном» в сторону Антильских островов, и вернулся не один, а в сопровождении двух кораблей, захваченных им у испанцев и тут же окрещенных французскими именами.

Борта «Фортуны», которая раньше звалась «Платой», и «Бретани», чье название в недавнем прошлом было «Сьюдад-Реал», все еще носили на себе следы сражений. Обрубленные пушечными ядрами паруса и рангоуты красноречивей всяких слов говорили о храбрости и отваге французских моряков. И приятно было думать, что каждому из них теперь причитается по кругленькой сумме золотых монет, ведь в призовом суде говорили о вине, сахаре, муке и пряностях!

Особенно радовались лавочники и хозяева таверн. И не зря: экипаж «Проворного» и вправду не скупился, щедро тратя свои нежданные доходы. Единственное, что омрачало веселье, — это мысль, что фрегат должен вот-вот снова выйти в море…

Какое-то время Жак бродил по набережной, смешиваясь с толпами любопытных и слушая их разговоры, но не принимая в них никакого участия.

Говорили, будто Жером де Отвиль собирается снова отправиться в двухлетнее плавание, хоть собственные сундуки его уже и так до отказа набиты испанскими дублонами, редкостными тканями и всякими драгоценными каменьями. Ходили слухи, якобы он намерен набрать себе побольше людей, задумав странствия более рискованные И далекие, зато и еще более прибыльные, чем плавание, что позволило ему привести в порт эти два крепких вражеских судна.

Другие же с видом знатоков утверждали, будто господин де Отвиль целиком и полностью зависит теперь от Американской Островной компании.

Жак не очень-то склонен был верить подобным слухам.

Он долго разглядывал «Проворного»: весь он был какой-то аккуратный, вылизанный и даже элегантный, с только что подновленным корпусом и развевающимся на ветру французским флагом с тремя переливающимися на солнце золотыми лилиями.

Судя по высоким, словно взмывающим ввысь, рангоутам, его можно было бы легко принять за какое-нибудь заезжее голландское судно. И вправду, лишенный парусов, плотно связанных на реях, «Проворный» не мог не радовать взора изяществом оснастки и тщательно промазанным смолою килем.

Тем временем от «Проворного» отделилась шлюпка с шестью гребцами и направилась в сторону пристани.

Жак прикинул, где она могла причалить, и поспешил ей навстречу, подталкиваемый любопытными, которым не терпелось ближе поглядеть на людей, всего за несколько часов превратившихся в настоящих богачей.

Ветер дул с запада и благоприятствовал отплытию.

Едва лодка успела пристать к берегу, Дюпарке тотчас же обратился к суровому и надменному с виду молодому гардемарину, чьи повадки явно говорили, что он принадлежит к корабельному начальству.

— Эй, послушайте! — крикнул он. — Вы ведь с корабля капитана де Отвиля, не так ли? Не соблаговолите ли сказать, где я могу его найти?

— А что вам угодно от капитана де Отвиля? — с непередаваемым высокомерием поинтересовался тот.

И тут же, будто Дюпарке стоил не больше внимания, чем любая пролетающая поблизости чайка, отвернулся, чтобы заняться высадкой пассажиров.

Для этого юного гардемарина, чьи карманы были битком набиты экю и пистолями, любой обитатель Бордо был не более чем докучливым приставалой. Все еще преисполненные тщеславия от своих недавних побед, моряки с «Проворного» не питали к этим людям, взиравшим на них со смесью восхищения и зависти, ничего, кроме снисходительного презрения. А Жак, по его разумению, мог быть лишь одним из них. Капитан же, о котором справлялся незнакомец, с тех самых пор, как они бросили якорь в этом порту, сурово расправлялся с авантюристами всяческого толка, возгоревшими желанием примазаться к их удаче.

— Вы весьма рискуете, сударь, — снова обратился к нему Дюпарке, — горько пожалеть о своей дерзости. Еще раз призываю вас одуматься и сказать мне, намерены вы дать ответ на мой вопрос или нет?!

Жак уже был вне себя от гнева, и вокруг начали было собираться кучки любопытных. Молодой гардемарин понял, что может оказаться в весьма щекотливом положении.

— Если вы вообразили, — ответил он, — будто всякий встречный может вот так просто увидеться с нашим капитаном, то лучше вам расстаться с иллюзиями!

— Немедленно отвезите меня к нему!

Юный гардемарин важно нахмурил брови.

— Я получил приказ заниматься высадкой на берег. Я только что прибыл с «Проворного» и вернусь туда не раньше чем через час или два.

— Отлично, сударь! Уверен, мы с вами еще встретимся!

Дюпарке локтями прорвался сквозь плотную толпу и снова пошел по набережной в поисках лодки, которая могла бы доставить его на борт «Проворного». Вскоре он заметил старого моряка, разгружавшего лодчонку, которая на вид и доброго слова не стоила.

— Эй там, в лодке! Отвезите-ка меня на «Проворный»! — обратился к нему Жак, сопровождая свою просьбу позвякиванием пары монет в ладони.

Моряк приложил к морщинистому лбу свою затвердевшую, мозолистую руку, и взгляд его тревожно заметался между Жаком и стоявшим на якоре щегольским кораблем.

— Я бы со всем моим удовольствием, сударь, — покусывая губы, ответил он, — да только говорят, будто стоит к нему приблизиться какой-нибудь лодке, как капитан тут же приказывает открыть бортовой огонь!

— Обещаю вам, что на сей раз этого не случится! Ну же, и побыстрей!

Тем временем Жак Дюпарке уже прыгнул в лодку. И не успела она немного отойти от пристани, как он тут же встал во весь рост. Ветер трепал полы его плаща. Он заметил, что его приближение вызвало на борту какую-то суету. Люди устремились к борту и, перегнувшись через перила, пытались разглядеть, кого это принесло. В какой-то момент он уже было испугался, не окажется ли прав старый моряк и не собирается ли капитан и в самом деле открыть по ним огонь — очень уж неприветливые у тех были физиономии. Но ничего такого не случилось, и едва он приблизился к судну настолько, чтобы там могли услышать его голос, как тотчас же крикнул, что желает видеть достопочтенного господина де Отвиля и имеет для него послание…

Ему помогли подняться на борт, и тотчас же к нему подошел человек, сообщивший, что капитан намерен принять его.

— Доложите ему, что его желает видеть Жак Диэль, сеньор владений Парке, — проговорил он.

Жак подумал, что за ним придут, но долго ждать ему не пришлось. Ибо не прошло и нескольких минут, как к нему приблизился человек высоченного роста, в рыжем парике, поверх которого красовалась широкополая шляпа с лентами. У него был мясистый, в красных прожилках нос, а на плече наперевес висела шпага поистине редкостной длины. Дюпарке ни на минуту не усомнился, что перед ним и есть знаменитый капитан «Проворного».

Тот же и вправду подошел к нему и без излишних церемоний поинтересовался:

— Это вы желали меня видеть, сударь?

— Именно так, сударь. Не знаю, передали ли вам мое имя. Позвольте представиться: Жак Диэль, сеньор владений Парке, только что назначен губернатором Мартиники. Вот тут у меня письмо, — добавил он, вытаскивая из кармана камзола толстый, тяжелый от сургучовых печатей пакет, — лично от президента Американской Островной компании маркиза де Белиля.

Выражение лица Жерома де Отвиля тотчас же резко переменилось: из агрессивного и высокомерного оно мгновенно стало почти заискивающим.

— Честь имею, сударь, — любезно проговорил он, — засвидетельствовать вам свое нижайшее почтение.

— Этим письмом президент компании просит вас принять меня на борт своего судна и доставить на Мартинику.

— Можете считать, что это уже исполнено.

— Скоро ли вы намерены отплыть?

— Если бриз и дальше будет нам благоприятствовать, то нынче или завтра… Я прикажу приготовить вам каюту. Не желаете ли осмотреть корабль?

Жером де Отвиль отдал распоряжения окружавшим его матросам и повел Жака осматривать артиллерийское снаряжение.

Судовая команда ужинала. Молодому губернатору впервые довелось воочию наблюдать это зрелище. Меж пушек, в промежутках, оставленных для военных маневров, размещались столы и лавки, но они не стояли на ножках, а были подвешены канатами к потолку. На каждой из лавок перед тарелками с соленой рыбой сидело по четверо моряков, ни на минуту не спускавших глаз с двух жбанов с вином — что выходило по полпинты на брата. Что же до хлеба, то его, похоже, не раздавали рационами, а каждый брал себе столько, сколько душе угодно. На батарее, средь оголодавшего экипажа, который насчитывал не более ста восьмидесяти — двухсот человек, царила полнейшая тишина.

Хоть офицеры и открывали рты лишь для того, чтобы поглощать пищу, Жак с удивлением заметил, что почти все они родом из самых разных краев земли. Он не скрыл своего изумления от капитана, на что тот ответил:

— Вы не ошиблись, сударь! На этом ковчеге можно найти выходцев, почитай, из всех стран. Набрать команду оказалось делом непростым. Поначалу мы было подумали, что за пару часов без труда найдем всех, кого нам надо, тем более в таком городе, как этот, да еще после двух таких добрых призов, как «Фортуна» и «Бретань», но потом быстро поняли, что имеем дело с парнями, которых интересует только нажива, или с молодцами, вбившими себе в голову, будто стоит разок пальнуть из пушки, и противник сразу же поднимает лапки кверху. А в бою от таких, с позволения сказать, смельчаков больше вреда, чем пользы. Я предпочитаю набирать себе людей из тех, кто уже понюхал пороху и побывал во всяких иноземных портах.

Среди них были галисийцы — выходцы из Испании, говорящие на диковинном языке гальего, — которые, по словам капитана, никогда не пойдут в драку, не помолившись прежде Святому Жаку, но уж зато после хорошей молитвы скорее дадут разрубить себя на куски, чем хоть на шаг отступят. Были там и голландцы, толстые, словно пивные кружки, однако при звуках боевой тревоги враз обретавшие ловкость и проворство почище любого баска.

Среди матросов было несколько одноглазых. Они чокались меж собою, и Жак подивился, как это увечье делает их похожими друг на друга. Заметив его взгляд, Жером де Отвиль пояснил:

— Если они и одноглазые, то только потому, что такая уж у них манера — драться между собою. Нынче-то, как видите, у них затишье, но, уж поверьте, не всегда они такие мирные. Они наматывают волосы противника на указательный и средний пальцы, а большим выбивают ему глаз. Есть такие поднаторевшие в этом занятии, что никогда не промахнутся. А потому, когда случается идти на абордаж, они обычно отбрасывают свои пики и ножи, хватают первого же попавшегося им под ноги врага и ослепляют его с такой ловкостью и проворством, что любо-дорого посмотреть!.. Ну а теперь, сударь, пойдемте навестим отца Теэнеля…

Отец Теэнель, из Ордена иезуитов, тоже направлялся на острова, но с миссионерскими целями. Это был человек лет пятидесяти, с проницательным взглядом и суровым выражением лица.

Жак застал его в каюте за чтением Требника. Он был совершенно лыс и одет в длинное черное платье.

— Святой отец, — с низким поклоном обратился к нему Жак, — нам с вами предстоит долго жить бок о бок, мы ведь оба направляемся на Мартинику.

Жером де Отвиль выступил вперед и пояснил:

— Позвольте, святой отец, представить вам Жака Дюпарке, он только что назначен губернатором острова.

Иезуит закрыл Требник, любезно поздравил молодого человека, потом добавил:

— С этой минуты, сударь, я буду рассчитывать, что ваша поддержка поможет мне в моей многотрудной миссии! А она, позвольте вас заверить, совсем не проста, как, впрочем, и для всех прочих конгрегаций на Мартинике. С тех пор как появились американские негры, нравы там окончательно распустились…

— Можете вполне полагаться на мою помощь, святой отец, — ответил Дюпарке, — тем более что полномочия мои весьма обширны.

Иезуит заглянул своими маленькими черными глазками прямо в глаза Жаку, потом как будто собрался прочитать молитву, но передумал и снова уткнулся в Требник. Дюпарке понял, что аудиенция окончена и святой отец хочет, чтобы его оставили в одиночестве. Уже выходя из каюты, он заметил на стуле два пистолета калибром по шестнадцать пуль на фунт и невольно вновь бросил взгляд на священника. Тот заметил его удивление.

— Посоветовал бы и вам последовать моему примеру, — проговорил он. — Путь к Антильским островам далеко не безопасен, а ничто не может заставить пирата прислушаться к доводам разума лучше, чем добрый выстрел из пистолета…

Жак улыбнулся и в сопровождении капитана вышел из каюты.

Первым, кто привлек внимание молодого губернатора, едва они снова вышли на палубу, оказался тот самый гардемарин, что был с ним столь нелюбезен у причала. Тот же был совершенно ошарашен, заметив, как человек, с которым он только что так грубо обошелся, непринужденно разгуливает по кораблю. Но удивлению его не было предела, когда позади Жака он увидел самого капитана, выказывающего незнакомцу знаки величайшего почтения.

В глубине души он уже начал искренне раскаиваться в своей досадной оплошности. А потому, выждав, пока капитан «Проворного» отойдет дальше от Дюпарке, он приблизился к нему и заискивающе, почти угодливо проговорил:

— Покорнейше прошу простить меня, сударь, за непочтительность, какую вынужден был я давеча проявить в отношении вашей персоны. Вы и сами вскорости узнаете, как много людей самого сомнительного свойства и неизвестно какого происхождения домогаются нашего внимания. К тому же у меня было одно важное поручение…

— Забудем об этом, — снисходительно остановил его Дюпарке. — Как ваше имя, сударь?

— Гардемарин Жером де Сарра, дворянин де Лапьерьер.

— Превосходно, сударь, вот посмотрим, каковы вы в деле, тогда и будем судить.

Подхваченный попутным ветром, «Проворный» недели две скользил по волнам, не снижая скорости. Погода стояла хорошая — насколько она вообще может быть хорошей в западных водах, когда дело идет к зиме.

Дюпарке без всякого сожаления смотрел, как исчезали из виду берега Франции. Теперь они были уже далеко. Суждено ли ему когда-нибудь вернуться? Впрочем, это его не волновало. Душа его все еще страдала от раны и, думалось ему, уже не излечится никогда. Он с удовольствием увидел, как подняли якорь, потом без всякого волнения наблюдал за удаляющимися домами Бордо. У него было такое чувство, будто он рвет все связи с прежним существованием, в каком для него теперь не оставалось ничего привлекательного, но где-то на другом краю света его ждет иная жизнь, которая заставит забыть о прежней.

Долгие часы проводил он, облокотившись о перила и наблюдая за летающими вокруг чайками, которые, утомившись за день, едва начинало темнеть, устраивались в снастях на ночлег.

Мари… Что-то делает она в этот час? Виделась ли с отцом, передал ли он их разговор?

По мере того как они приближались к тропикам, солнце палило все нещадней, а бриз дул все слабей и слабей. Зато ночи стали светлыми, как самые прекрасные летние ночи в Европе. Жак чувствовал, как мало-помалу ожесточается его сердце. Окружавшие люди хоть и проявляли к нему самое глубочайшее почтение, не могли стать достойными собеседниками. А ведь ему предстоит теперь жить на Мартинике в постоянном общении, если не бок о бок, с авантюристами такого же толка, каких он видит на корабле. Однако каким-то шестым чувством он уже догадывался, что условия жизни на островах не позволяют тем, кто хочет там остаться надолго, сохранить манеры и добродетели, что присущи дворянину на его родине.

Весь корабль уже спал, когда откуда-то сверху, будто с небес, вдруг раздался голос:

— Эй там, на палубе!

Стоявший на носу второй боцман поднял глаза к дозорному и крикнул:

— Эй, на мачте!

— Вижу парус! — заорал матрос на рее.

— Парус?! — не поверил второй боцман и, обернувшись к вахтенному офицеру, добавил: — Соблаговолите доложить капитану, сударь.

Но команда уже проснулась, и матросы сбегались на верхнюю палубу с криками: «Парус! Парус!»

И в тот самый момент набежавшая волна слегка приподняла судно, которое, казалось, было где-то далеко на горизонте, и оно как на ладони предстало зорким матросским взглядам.

Вахтенный офицер быстро поднялся на верхнюю палубу и бросился к трапу, что вел к каюте. Но капитан был явно уже в курсе, ибо Жак и повернуться не успел, как Жером де Отвиль уже стоял на капитанском мостике с рупором в руке, чтобы не напрягать понапрасну голос. Старый моряк проводил взглядом вахтенного офицера, который снова сбегал вниз по трапу, задыхаясь и бледный как смерть, ни дать ни взять, юная девушка, спешащая на первое свидание. Де Отвиль дождался, пока тот спустится на палубу и, цепляясь за снасти, доберется до дозорного поста, потом в рожок, который искажал его и без того зычный голос, поинтересовался:

— Ну что там, сударь? Что скажете об этой посудине?

Было такое впечатление, будто тот не расслышал вопроса, ибо явно не торопился с ответом. На самом же деле он слишком хорошо знал, что господин де Отвиль не терпит ошибок, и нарочно тянул время, стараясь без суеты разглядеть корабль. Капитан тем временем проявлял ничуть не меньше выдержки и хладнокровия. Сразу было видно, что он достаточно изучил повадки своих людей.

Наконец офицер перегнулся через перила дозорного поста и, сложив руки рупором, прокричал:

— Если не ошибаюсь, сударь, похоже, это какая-то двухмачтовая посудина, скорее всего, шнява, идет бейдевинд, чтобы попасть в нашу сторону. Ей приходится делать длинные галсы, но не удивлюсь, если она направляется прямо на нас! О, вот как раз она только что спустила грот!

Жак видел, как лицо капитана озарила довольная улыбка. Офицер же тем временем продолжал:

— Сударь, похоже, у них зрение не хуже нашего: они нас видели!..

Улыбка господина де Отвиля стала еще шире. Он поинтересовался:

— И что это за судно, вы заметили в нем что-нибудь подозрительное?

— Не могу знать, сударь. Я встречал такие шнявы, которые сработаны на верфях Лорьяна. Но доводилось мне видеть и посудины такого же обличья, что родом из Лиссабона!

Господин де Отвиль достал трубку, которую носил за шелковой лентой своей широкополой шляпы. Потом вынул из-за пояса небольшой кожаный кисет, открыл его и принялся не спеша, обстоятельно набивать трубку. Покончив с этим занятием, подозвал матроса и велел ему принести зажженный фитиль, однако еще прежде, чем тот повиновался приказанию, сделал знак гардемарину Лапьерьеру и обратился к нему со словами:

— Попрошу вас передать командиру батареи, что прямо по борту парус… Пусть подготовит корабельные орудия…

Потом оставил капитанский мостик и направился к Дюпарке. Жак знал, что офицер не покинет наблюдательного поста, пока окончательно не удостоверится, что это за судно, и вполне доверял его суждению.

Когда он уже подошел к Жаку, как раз подоспел и матрос с дымящимся мушкетным фитилем в руке. Он неторопливо прикурил трубку, потом, вернув матросу фитиль, как-то лениво, будто умирая от скуки, бросил Жаку:

— Какая-то испанская посудина. Хоть флага пока не видать, бьюсь об заклад: не иначе как у него какое-то важное приказание от самого его католического величества…

Поскольку Жак хранил молчание, он продолжил:

— Скажем, к примеру, гнаться за всяким французским фрегатом, а удастся захватить — получай чин капитана, если был лейтенантом, или коммодора, если уже капитан!

В тот момент до них донесся голос вахтенного офицера:

— Поглядите-ка, они ставят брам-стеньгу!

— Что я вам говорил?! — подтвердил господин де Отвиль. — Ищейка взяла наш след и теперь станет за нами охотиться. Что ж, если уж им так приспичило перекинуться словечком, мы всегда готовы… Наши пушки и так, должно быть, совсем задыхаются, с тех пор как мы им наглухо заткнули глотки…

И, обращаясь к проходившему мимо Лапьерьеру, добавил:

— Прикажите, сударь, поднять на фрегате такие же паруса, продолжим путь тем же самым курсом, не отклоняясь ни на дюйм. Увидим, хватит ли у них пороху преградить нам путь!

Гардемарин тотчас же передал команду, и вскоре над судном, которое до этого времени шло под одними марселями, тройным облаком взмыла в воздух огромная брам-стеньга, и фрегат, будто вдруг обретя новые силы, рванулся вперед, разрезая носом волны и оставляя по обе стороны корпуса струи шипящей, пузырчатой пены.

Капитан тем временем снова уединился в своей каюте. Пока его не было, а он явно не спешил, Жак пытался рассмотреть очертания вражеского судна. Когда же господин де Отвиль вновь появился, на нем были весьма экзотические одежды, в какие он облачался всякий раз, оказываясь в открытом океане, где его могли видеть лишь море да команда. Наряд состоял из некоего подобия черного бархатного сюртука, украшенного золотыми аксельбантами и перехваченного в талии турецким поясом, за которым красовались абордажные пистолеты, на манер дуэльного оружия обильно украшенные резьбой, чеканкой и инкрустациями и походившие скорее на щегольское убранство, чем на средство защиты. На нем были белые кашемировые бриджи и широкие сапоги, ниспадающие складками. Вокруг шеи был свободно повязан платок из тонкого, прозрачного индийского муслина с прихотливым узором из экзотических птиц и цветов. Голову венчал небольшой железный шлем с застегнутым у подбородка кольчужным горжетом. Таково было его боевое обмундирование. Впрочем, несколько глубоких вмятин в стальной глади шлема показывали, что этот головной убор уже не раз спасал капитану жизнь. Что же до членов экипажа, то все они были одеты в традиционную форму французских моряков, во всей ее франтоватой элегантности и ни в чем не отступая от заведенного порядка.

Теперь корабль, который минут двадцать просматривался только с дозорного поста, стал уже виден всем, этакая пирамида из парусов и снастей. Трубка капитана уже успела погаснуть, но лицо его по-прежнему озаряла еле сдерживаемая радость.

На борту «Проворного» царило глубочайшее, почти торжественное молчание. Господин де Отвиль подозвал к себе Лапьерьера и заметил:

— У этой посудины явно недобрые намерения. Мы ни на дюйм не отклонились от курса, а они по-прежнему идут прямо на нас. Похоже, им и впрямь не терпится поболтать! Надо пойти к отцу Теэнелю и попросить его отслужить молебен, ибо по всему видно, что драка не за горами. Думаю, у нас еще в запасе час времени. Воспользуемся же им, чтобы вознести Господу наши молитвы.

Молебен отслужили прямо у пушек, с тем чтобы канониры могли принять в нем участие, не покидая своих боевых постов. На палубе остались лишь матросы, чье присутствие было необходимо для возможных маневров, вахтенный офицер и впередсмотрящий. Жак последовал за капитаном, и вскоре взору его предстал облаченный в черную сутану отец Теэнель, который прибыл в сопровождении двоих матросов, несших небольшой столик с алтарным камнем.

Иезуит сложил руки, раскланялся со всеми, кто собрался вокруг, осенил себя крестным знамением перед импровизированным алтарем, который двое матросов поставили прямо посреди орудий, и поискал глазами тех, кто обычно прислуживал ему во время воскресных молебнов. Двое галисийцев выступили вперед и, крестясь, опустились на колени.

Тогда отец Теэнель приподнял сутану и, вытащив из-за пояса пару пистолетов, опустил их на столик неподалеку от священного камня.

Поначалу вокруг воцарилось глубочайшее безмолвие. Самыми сосредоточенными казались в своем углу галисийцы. Но и голландцам тоже, судя по всему, отнюдь не чужда была набожность. Заметно шевеля губами, они по-своему забормотали «Отче наш», производя шум, похожий на жужжание пчел в улье.

Капитан, тоже сложив руки, стоял по правую руку от священника, однако он то и дело отвлекался от молитвы и обводил взглядом свою команду. Лицо его выражало мрачную суровость, какой Жак еще ни разу в нем не замечал.

Теперь корабль сделался уже намного больше. Корпус поднялся над водой, и на нем можно было прочесть название: «Макарена». Он явно превосходил «Проворного» вместимостью и был вооружен тридцатью шестью пушками. Плыл он без всякого флага на мачте, как, впрочем, и сам фрегат.

На «Проворном» тем временем открыли оружейные ящики и кучками разложили по палубе копья, топоры и ножи. По приказу капитана гардемарин Лапьерьер поднял французский стяг, а канониры тут же приветствовали его огневым залпом.

Не прошло и десятка секунд, как у борта испанского судна появилось облако дыма, и даже прежде, чем они услышали залп, ядро, отскакивая от волн, понеслось прямо в их сторону и исчезло в морской пучине, не долетя какой-нибудь сотни шагов до «Проворного».

Господин де Отвиль снова взял в руки свой рупор и прокричал вахтенному офицеру:

— Давайте сигнал к атаке, сударь! Мы их верно раскусили! Что ж, ребятки, вперед, и пусть им будет хуже!

Ему ответил дружный воинственный клич, и не успел он стихнуть, как тут же до них донесся сигнал к атаке на борту «Макарены».

Все поспешили к своим местам: канониры к своим пушкам, офицеры — батареям, такелажные матросы каждый к своей снасти. Что же до капитана, то он немедля разместился на шканцах, держа в руках, как символ высочайшего ранга, этакий скипетр морского королевства, свой неразлучный рупор.

Испанцам, похоже, все больше и больше не терпелось. Едва корабли сблизились до полета ядра, как тотчас вдоль всего борта «Макарены» повисла густая дымовая завеса, прогрохотал громоподобный залп, и с десяток ядер плюхнулось в воду, совсем немного не долетев до «Проворного».

— Огонь, господа! — заорал капитан, направив рупор в сторону пушечных люков.

— Огонь! — эхом откликнулся тот, к кому была обращена команда.

В тот же момент весь корпус «Проворного», от киля до бом-брам-стеньги, содрогнулся от мощного залпа, а весь правый борт тут же заволокло подхваченное ветром сплошное дымовое облако. Стоя на своем боевом посту, капитан с нетерпением ждал, пока оно рассеется, чтобы воочию оценить, какие разрушения произвел этот залп на борту противника. Когда же у него перед глазами стали наконец снова вырисовываться очертания вражеского судна, он сразу заметил, что у него напрочь снесло грот-мачту, вся задняя часть «Макарены» была завалена парусами, а главный парус сплошь изрешечен осколками.

Он снова поднес ко рту рупор и прокричал:

— Отлично сработали, ребятки! Пусть теперь похлопочут! А мы пока займемся остальными снастями!

На сей раз канониры выполнили приказ господина де Отвиля в буквальном смысле слова и следующим залпом напрочь снесли все нижние мачты. Ванты, штаги и фалы — все словно ножом срезало. Судя по всему, вражеское судно потерпело и более тяжелые повреждения, ибо ответный залп заставил себя ждать, а когда он все-таки грянул, то оказался не лобовым, а ударил как-то вкось. Отчего привел к еще более прискорбным последствиям, ибо целиком пришелся на борт и палубу. Хотя по счастливой случайности и не задел трех мачт. Были снесены лишь отдельные снасти — беда не такая уж страшная, ибо никак не мешала управлять кораблем.

Со своего наблюдательного поста господин де Отвиль хозяйским взглядом обвел судно. Он заметил, что потерял только людей, и хотя ему было искренне жаль моряков — уж кому, как не ему, было знать цену своей команде, — он все-таки был рад, что сможет и дальше без труда скользить по волнам.

— Право руля! — крикнул он. — Подойдем к ним с левого борта! Бортовая команда, на абордаж!

С юношеским проворством он покинул свой наблюдательный пост и вскоре оказался рядом с Дюпарке. Веселый, с горящими от возбуждения глазами, он воскликнул:

— Еще один залп, сударь, и испанский кораблик станет лысым, как старый баркас. У меня для этих дел припасен отличный тесачок, вот увидите, как он исправно стрижет. Сейчас мы пойдем на абордаж. Вы с нами?

Вместо ответа Жак поднял руку, в которой блеснула шпага.

— Отлично, сударь! — одобрил капитан. — Но я бы все-таки посоветовал вам не слишком подставляться. Враг — это наша забота, а вам предстоят дела поважнее, чем образумить какого-то жалкого пирата!..

— Единственное дело, какое я почитаю для себя важным, — это побеждать врагов его величества!

Господин де Отвиль одобрительно кивнул головой.

Вражеская шнява при первом же маневре «Проворного» сразу поняла коварный замысел врага и попыталась сорвать его, повторив тот же маневр. И только приступила к его осуществлению, как на борту раздался страшный треск: грот-мачта, уже наполовину срубленная первым залпом, задрожала и почти сразу, словно вырванное с корнем дерево, рухнула вперед, покрыв гротом и снастями всю палубу корабля.

Только теперь капитан понял, что так задержало ответный залп шнявы.

— Они ваши, ребятки, прямо так и просятся сами в руки! — громовым голосом проорал он в рупор своим матросам. — Последний разок разгружу пистолет — и на абордаж!

«Проворный», подчиняясь команде, точно хорошо дрессированная лошадь, послушно заскользил навстречу врагу. «Макарена» же, окончательно потеряв маневренность, была полностью в его власти. Конечно, фрегат мог без труда расстреливать ее из пушек, пока она навеки не исчезнет в морской пучине, но, пренебрегая такой легкой победой, он устремился прямо на шняву и, соприкоснувшись с ее реями, бросил малые якоря.

— Цепляйте бушприт за портик юта! — скомандовал господин де Отвиль.

В мгновение ока оба корабля были крепко сцеплены друг с другом. Капитан бросил уже ненужный рупор и еще дымящиеся пистолеты и со шпагой в руке, следуя давней судовой традиции, первым ступил на борт захваченного корабля.

И в тот же момент — используя бушприт, леера, реи, малые якоря, словом, все, что годилось, дабы переправиться на вражескую шняву, — отовсюду, точно перезрелые плоды с раскачиваемой ветром яблони, посыпались матросы «Проворного».

Но тут испанцы, столпившиеся в носовой части судна, внезапно расступились, и все увидели, что за ними стояла каронада, которую они успели развернуть дулом к нападающим. И тотчас же обрушился шквал огня и металла. Добрая половина команды «Проворного», искалеченная, с тяжелыми ранами, полегла на вражеской палубе, среди криков, стонов и проклятий.

Как раз в тот самый момент на «Макарене» появился Дюпарке.

— Все, кто еще жив, за мной! — крикнул он.

Господин де Отвиль оказался неподалеку. Услышав его слова, он расхохотался и проговорил:

— Черт побери, сударь! Кажется, теперь я могу умереть спокойно, есть кому занять мое место!

Тут началось какое-то чудовищное столпотворение, рукопашный бой, напоминавший всеобщую дуэль. Вспышки пистолетов и пушечные залпы чередовались со сверканием клинков — оружия более бесшумного и куда более верного, особенно в руках бывалых матросов.

Топоры без устали рубили головы, ножи распарывали глотки. И господин де Отвиль в этой всеобщей схватке был отнюдь не последним. Он всаживал свою длиннющую шпагу в любую грудь, какая только попадалась на его пути. Жак уже успел вывести из строя пару испанцев и преследовал пытавшегося удрать к складу с боеприпасами третьего, когда вдруг откуда-то из-за груды снастей перед ним вырос настоящий богатырь и, преградив ему путь, воскликнул:

— Защищайтесь, сударь!

Тип был тоже вооружен шпагой, и клинки тут же скрестились. Поначалу, в пылу схватки, Жак даже ничуть не удивился, что противник его говорил по-французски. Лишь немного спустя вдруг пронеслась мысль, как это испанец умудрился в таком совершенстве выучить его родной язык и говорить на нем без малейшего акцента.

И, наотмашь отражая очередной удар нежданного противника, он с насмешкой поинтересовался:

— Черт побери! Уж не предатель ли вы, сударь? Если я угадал, то придется мне как следует постараться, чтобы вы горько пожалели о своем предательстве!

— Предатель?! — с оскорбленным видом переспросил тот. — Эк вас занесло! Нет, сударь, я просто пират. А стало быть, для меня не существуют никакие законы и никакой родины!

— Так ведь я и сказал, что вы предатель! А теперь поглядите, как я расправляюсь с предателями!..

Дюпарке сделал резкий выпад, однако противник с поразительной для его более чем солидного телосложения ловкостью легко увернулся и парировал удар. Но, похоже, слова Жака изрядно вывели его из себя, ибо он в ярости прорычал:

— Вы мне за это заплатите, сударь!

И тут же с таким остервенением ринулся на Дюпарке, что тот вынужден был отступить. Вскоре он обнаружил, что уже прижат спиной к лееру, однако верзила и не думал ослаблять натиск. Совсем напротив. Нацелив прямо на него острие шпаги, он сделал несколько стремительных выпадов, и внезапно Жак почувствовал острую боль в левом плече.

— Благодарю тебя, Святой Ив, мой высочайший покровитель! — с ликующим видом воскликнул предатель. — Похоже, сударь, я вас немного задел? Во всяком случае, я вижу кровь. А теперь я выпущу ее из вас до последней капли!

Жак смертельно побледнел. Удар был таким сильным, а рана оказалась столь болезненной, что он уже не мог двинуть рукой, да и другая, что держала шпагу, слабела с каждой секундой. Он понял, что пропал. В каком-то мгновенном озарении ему вспомнилось, как пару недель назад он уже был в подобном положении, на волосок от смерти, только тогда перед ним стоял виконт де Тюрло. Он напряг все силы, всю свою волю, однако тот, кто назвался Ивом, казалось, не знал усталости и без труда парировал все его удары, впрочем, слабеющие.

Ив громко расхохотался и заметил:

— Знайте, сударь, кто отправит вас к праотцам: мое имя Ив Могила. Вам это будет не без пользы, как и всем прочим, кто посмел говорить со мной без должного почтения. Ибо не родился еще на свет человек, которому бы удалось сделать из меня мартышку и тут же не почувствовать, как у него в брюхе шевелится мой острый клинок! А мне приходилось иметь дело с франтами и почище тебя, мой петушок, да только все они, кто…

Но ему не суждено было закончить фразы. Ибо у него за спиной внезапно появился гардемарин Лапьерьер, держа сломанную шпагу за обрубленный клинок, и изо всех сил огрел его по голове тяжелой рукояткой.

Ив Могила пошатнулся и всем телом рухнул на палубу.

— Вы ранены, сударь? — воскликнул гардемарин. — Ничего, этот подонок дорого заплатит!

И он уж было занес над шеей валявшегося без чувств верзилы то, что именовалось некогда шпагой. Но Жак успел вовремя остановить его порыв.

— Оставьте его, — слабым голосом проговорил он. — Рана моя болезненна, но, надеюсь, не слишком серьезна… Буду вам весьма признателен, если вы сохраните этому человеку жизнь. Он говорил по-французски! Мне хотелось бы узнать его историю…

Ив Могила мало-помалу приходил в себя. Он медленно провел своей огромной лапищей по затылку и нащупал там изрядную шишку величиною с добрый апельсин. Потом с обалдевшим видом стал озираться по сторонам и заметил Жака, рядом с ним гардемарина и наконец свою валявшуюся на палубе шпагу. Но он даже не попытался тотчас же поднять ее. Ему еще потребовалось немало времени, чтобы окончательно прийти в чувство, а победа тем временем была уже на стороне молодцов с «Проворного». Остатки же команды «Макарены» сдавались без всякого сопротивления и с тем большей готовностью, что сами были свидетелями, как у них на глазах из пистолета пристрелили их капитана.

— Подонок! — бросил гардемарин в сторону Ива Могилы. — Никогда не забывай, что ты обязан этому благородному дворянину жизнью!

С большим трудом, пошатываясь, Ив Могила поднялся на ноги.

Потом встал перед Жаком, пытавшимся, судорожно зажав рукой рану, остановить ручьем хлеставшую кровь.

— Вы собираетесь меня повесить? Да лучше уж я пойду на корм рыбам, чем болтаться на рее.

И уж было направился к борту, явно решив броситься в море. Однако Жак мягко остановил его со словами:

— Не спешите, сударь, мне кажется, вы могли бы рассказать мне любопытную историю своей жизни, не так ли?

— Моя история — это моя история, и она не касается никого, кроме меня!

Лапьерьер схватил Могилу за руку и грубо встряхнул его, грозя новым ударом рукоятью шпаги.

— Поостерегись! Ты знаешь, с кем говоришь? Перед тобой губернатор Мартиники. Так что придержи язык!

Могила пожал плечами.

— Мартиники? — переспросил он. — Так я только что оттуда! Что же касается тамошних губернаторов, то много я перевидал их на своем веку, да только не встретил ни одного, который стоил бы больше голубиного помета. Так что плевать я на это хотел!

И, заткнув огромным большим пальцем одну ноздрю, громко высморкался. После чего проговорил:

— К вашим услугам, господа! — И, обхватив руками, словно петлею, шею, добавил: — Я готов, чего тянуть, давайте поскорей, да и дело с концом!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Ив Могила

— Да никто вас не собирается вешать…

Дюпарке уже во второй раз повторял эту фразу, а Ив Могила продолжал глядеть на него все с тем же изумлением. Он упорно не хотел верить своим собственным ушам. По его разумению, человек еще молодой и уже облеченный такой важной должностью, как Жак, и к которому все окружающие обращаются с таким глубочайшим почтением, не мог говорить подобные слова иначе, как желая поиздеваться над ним, Ивом Могилой…

Вот уже десять лет плавал он в тропических водах, и ни разу еще не доводилось ему слышать, чтобы с пиратом, застигнутым с поличным, кончали иначе, как вздернув его на рее.

Жак тоже не спускал с него глаз. Корабельный врач уже промыл его рану, и вправду оказавшуюся совсем неопасной, и перевязал руку, боль в которой по-прежнему не стихала. У него поднялся небольшой жар, но присутствие этого странного пирата на вражеском судне так интриговало, что не терпелось скорее услышать его историю, а потому он попросил немедленно привести его к себе в каюту.

С первого же взгляда он догадался, что этого человека будет не так просто заставить говорить. Ив Могила отличался высоким лбом и густыми бровями. Крупный, мясистый нос был сломан, что придавало ему какую-то странную, искривленную форму. И оттого все лицо приобретало выражение хмурое и даже немного зверское. Рот был толстогубый, а щеки довольно массивные. Ко всем этим и без того впечатляющим особенностям внешности следовало добавить на редкость внушительную фигуру и глубокий шрам, делящий надвое лицо. Его мощная, короткая, сплошь усеянная черными точками шея, широкие прямые плечи, манера ходить, слегка наклоняясь вперед, будто он постоянно толкал перед собою тяжелый плуг, — все это выдавало в нем человека недюжинной, поистине богатырской силы.

На вид Иву Могиле можно было дать лет сорок. Тропическое солнце закоптило его кожу, задубило лоб под стать старой, видавшей виды коже.

— Я хочу, — вновь обратился к нему губернатор, — чтобы ты рассказал мне всю правду. В этом случае, повторяю, тебя никто не повесит. В противном же случае, стоит мне заметить в твоем рассказе хоть одну-единственную ложь, я сам велю вздернуть тебя на бом-брамселе, будешь там развлекать своими небылицами чаек…

Ив Могила как-то сразу нахмурился и с вызывающим видом поинтересовался:

— За что подвешивать-то будете, за большие пальцы, что ли?

— За шею, — для ясности добавил Дюпарке.

— Ага!.. Раз так, маркиз, то это в корне меняет дело… Потому как за пальцы-то я уже висел. Часа два… А дело было на борту одного английского корабля, «Драконом» звали. Возвращался он, значит, из Барбадоса, а мы как раз возьми и окажись в ту пору в Мексиканском заливе… Уж не знаю, случалось ли вам когда-нибудь бывать в Мексиканском заливе или нет… Это место, где назначают свидание пассаты со всего света, и не пожелал бы я вам оказаться на шестьдесят футов под палубой, когда ветер дует в спину и качает, точно старый окорок на деревянной балке! В те времена я плавал еще на «Королевской фортуне», флейте его величества, и уж можете поверить мне на слово, не сыскать было никого, кто бы ловчей меня умел откатывать назад пушку. Вам-то, маркизам, этого не понять…

Резким жестом Дюпарке прервал его излияния:

— Прежде всего, я не маркиз. Называй меня лучше «господин губернатор»…

Ив Могила в замешательстве почесал подбородок.

— Ну, с вами не соскучишься, — заметил он. — Все губернаторы, которых мне довелось встречать, сплошь были маркизы… А даже если и не были, никогда бы не вздернули вас сушиться на рее за то, что вы невзначай присвоили им этот титул. Даже наоборот, довольны были бы до смерти, это уж провалиться мне на этом месте!

— Послушай, ты ведь француз и пират, не так ли?

— Француз — нет. Я, сударь, — бретонец, — возразил Ив. — А вот пират, так это точно, это уж со всем моим удовольствием…

— Но ведь пират непременно преступник…

Могила вдруг как-то резко переменил тон и с неожиданным смирением, указывая пальцем на рану Жака, робко заметил:

— Вижу, вы все еще сердитесь на меня за эту царапину!..

— Да нет, — возразил Дюпарке, — я вовсе не сержусь. И был бы неправ, если бы сердился. Ты дрался честно и, должен признать, оказался сильнее меня. Не будь ты честен в бою и не уложи тебя на месте милейший Лапьерьер, возможно, я и велел бы вздернуть тебя на рее. Но я не могу забыть, что ты пират и оказался на борту вражеского корабля! Моряки не предают, а ты, если я верно тебя понял, служил на королевском флоте и дезертировал…

Ив Могила снова нахмурился.

— Перво-наперво, — проговорил он, — я не позволю вам называть меня предателем. Можете говорить обо мне все, что вам угодно, но только не о моем предательстве. Предупреждаю, стоит вам еще хоть раз произнести это слово, я не на шутку разъярюсь. А если вы не успеете вовремя позвать на помощь, выброшу вас в люк, и будете там развлекать рыбок!

Здоровой рукой Жак вытащил из-за пояса пистолет, которым пользовался при абордаже, зарядил его и положил перед собою на стол.

— Надеюсь, это тебя немного образумит, — проговорил он. — Для меня ты негодяй и разбойник. Настоящий моряк ни за что не продастся врагу!

В ответ Могила громко расхохотался.

— Эк вы распелись, важный господинчик! А вы бы лучше сперва побывали на Антилах! Вот там вы увидите, каков он, наш славный королевский флот! Меня, к примеру, замели однажды ночью в Лорьяне. Заперли все городские ворота, «Королевская фортуна» вот-вот собиралась поднимать якорь, плыть в Карибское море, а команду так и не набрали, вот ночная стража и подбирала всех вроде меня, кто еще шлялся по тавернам… Я был тогда мясником, теперь вам понятно, почему я так ловко управляюсь с ножом?.. Не прошло и двух часов, как меня сделали матросом! Я собирался жениться, моя будущая жена ждала ребенка, я так и не знаю, что с ней стало! Уверен, она прокляла меня! Да что там говорить, тысяча чертей, если я и сам себя не проклял!

— Тебе уже случалось убивать человека?

Ив снова разразился громким хохотом.

— Убить человека?! — проговорил он, немного успокоившись. — Да не одного, а десяток, может, двадцать, а может, и всю сотню. Кого кулаком, кого ножом… Пускал им кровь, как поросятам. Когда дубиной, а часто и просто руками, сдавишь им глотку покрепче, и все дела. Человек, его ведь придушить легче, чем цыпленка…

— Выходит, ты просто убийца?

— Так оно и есть, убийца.

— Ты бретонец и отрицаешь, что француз?

— Я не француз, я бретонец.

— Ты служил в королевском флоте, а я нашел тебя на борту вражеского капера.

— Поосторожней, маркиз. А то вы опять скажете, что я предатель.

— Но ведь ты предал… Что ты делал на этой шняве, когда твое место было на борту корабля его величества Людовика XIII?

— Я был мясником. Что я забыл на борту корабля его величества Людовика XIII, куда меня силком затащили стражники?

— Если я велю тебя повесить, ты попадешь прямо в ад!

— Эк напугали! — ухмыльнулся Могила. — Да навряд ли, господин хороший, в аду будет хуже, чем на борту нашего милосерднейшего величества…

Он замолчал, немного подумал, и в глазах его Жак снова заметил тот странный блеск, который почему-то привлекал его в этом человеке.

— Я собирался жениться, — проговорил Ив, — у меня должен был родиться ребенок, можете вы это понять или нет? Оба они, наверное, уже давно жарятся в аду! Что ж, отправьте и меня туда же, думаю, им это будет даже приятно. Она снова со мной повидается, а он — впервые увидит родного папашу!

— А если я прощу тебя?

— Настанет день, и вы пожалеете об этом!

— Неужели ты еще более отпетый негодяй, чем я думаю?

— Я убийца, сударь, а еще я предатель, и вообще продал душу дьяволу…

— И за сколько же ты сбыл ее лукавому?

— А ни за сколько, задаром отдал. Я умею быть щедрым… иногда.

Дюпарке долго не сводил с него глаз. Положительно, было что-то в этом человеке, который не склонял головы и не угодничал перед ним, что вызывало его расположение, особенно теперь, когда он узнал его печальную историю. Если он и пал так низко, то это не только его вина. Дюпарке порылся за поясом и вынул из кошелька пистоль.

— Послушай, Ив, — с внезапной теплотой в голосе проговорил Жак, — а если я заплачу тебе дороже дьявола, не согласишься ли ты перепродать мне свою душу?

— Тот, кто покупает лошадь, зная, что она кривая, либо дурак, либо ненормальный!

— Но ты ведь, насколько я вижу, вовсе не кривой!

— Да вроде нет, маркиз, и не однорукий…

Жак бросил ему пистоль — золотая монета покатилась по столу и упала к ногам матроса.

— Возьми!.. Вряд ли дьявол заплатил тебе больше…

Ив нахмурил брови, которые, сойдясь на переносице, превратились в одну густую, лохматую полоску. Потом, немного помолчав, разбойник проворчал:

— Вы же сами знаете, я убийца и предатель…

— Ладно, возьми пистоль и забудь об этом. Подними его и оставь себе в память о человеке, которого ты не убил.

Могила опустил голову и посмотрел на блестевшую у его ног монету. Потом поднял глаза на Жака и проговорил:

— Похоже, вы хотите заставить меня пожалеть о многом, что мне довелось натворить… Так что оставьте себе свою монетку, не то, разрази меня гром, я, чего доброго, подумаю, что вы и есть сам дьявол-искуситель собственной персоной.

— Нет, я вовсе не дьявол, — спокойно возразил Жак. — Скажи-ка, а много ли на островах людей вроде тебя?

— Откуда мне знать, — скромно ответил Могила. — Могу только поручиться, что там нет ни одного, кто мог бы потягаться со мной.

— Ты к тому же еще и хвастун.

— Да что вы, сударь, вовсе нет… Был там один. Да только его уже нет…

С этими словами Ив жестом изобразил, будто сворачивает кому-то шею.

— Неужели ты совсем не способен хранить кому-нибудь верность?

— Чего нет, того нет, сударь. Разве что дьяволу…

Свободной рукой Дюпарке изо всех сил стукнул кулаком по столу.

— Что же, в таком случае считай, что я сам дьявол, и поклянись, что будешь подчиняться мне во всем. Поклянись вот на этом пистоле!

Ив нагнулся и поднял с пола монету. Пару раз покрутил толстыми пальцами, будто сомневаясь в ее ценности, но вместо того, чтобы положить ее себе в карман, кинул назад молодому губернатору.

— Что-то вы малость не в себе, губернатор, — проговорил он. — Больно уж вы добренький. Готовы поверить первому встречному. Сразу видно, вам еще никогда не доводилось побывать на Мартинике! Ох, и хватите же вы там лиха!

Жак взял монету и, поджав губы, молча положил ее в кошелек.

Могила же тем временем продолжал:

— Жалко мне вас, господин хороший… Вы вот тут просили меня поклясться вам в верности. Да если бы я даже и поклялся, неужто вы бы и вправду мне поверили? Доверились бы предателю, убийце? Да будет вам, добрейший сударь, зовите-ка лучше своего палача и велите ему намылить веревку… Так-то оно будет лучше для вас, да и для меня тоже! И скажите ему, пусть поторопится, мы с вами и так уже потеряли слишком много времени, и это говорит вам не кто-нибудь, а сам Ив Могила по прозвищу Лефор, или, иначе говоря, Силач! А он, скажу я вам, никогда еще никого не заставлял так долго ждать напрасно… и вот такое бесчестье — уже битых два часа, как вы не даете мне отправить вас к праотцам!..

Дюпарке подошел к богатырю ближе и каким-то бесстрастным голосом поинтересовался:

— И как же звали вашу суженую?

— Мари, — тут же, без всяких колебаний ответил тот.

В какой-то момент Дюпарке показалось, будто он стал жертвой галлюцинации. Голова вдруг пошла кругом. Он повторил:

— Мари?!

— Ну да, — подтвердил Лефор. — Ее звали Мари…

— И ты так и не знаешь, что с ней стало?

— Да нет, откуда мне знать. Могу только догадываться. Она ведь ждала ребенка. А в Лорьяне море берет все, что ему дают, и никогда ничего не возвращает. Должно быть, она бросила туда моего ребенка и стала портовой шлюхой, не при вас будет сказано…

— Но она могла выйти замуж за кого-нибудь другого.

— Кто знает, может, и так… — бесстрастно заметил Ив. — Да ведь только для меня это одно и то же.

Жак подумал о Мари, его Мари, которая теперь выходит замуж за Сент-Андре.

— Послушай меня, Ив Могила, — внезапно проговорил он, — нет, на сей раз ты не будешь повешен. Я велю отпустить тебя на свободу и даже, если ты пообещаешь мне вести себя на борту как полагается, вернуть шпагу, которой ты так ловко управляешься. Тебя высадят на Мартинике. А потом можешь делать все, что тебе заблагорассудится. Но учти — я там буду губернатором, и малейшая провинность — прикажу казнить тебя без всякого снисхождения.

Великан вдруг весь затрясся, не в силах сдержать волнения. Потом сделал шаг к Дюпарке и, мгновенье поколебавшись, бухнулся перед ним на колени.

— Господин губернатор, — с каким-то невероятным смирением пробормотал он, — признаю, вы сильнее меня. Я никогда не боялся смерти, а потому никому еще не удавалось одержать верх над Лефором угрозами. Тысяча чертей! Вы попросили, чтобы я хранил вам верность, и нашли единственные слова, которые могли убедить такого закоренелого негодяя! В верности не клянутся, ее доказывают на деле! Можете отрубить себе обе руки и вернуть мне мою шпагу, это будет одно и то же! Видит Бог, на Мартинике вам еще понадобится такой человек, как я!

Дюпарке посмотрел в голубые глаза великана и проговорил:

— Я верю тебе.

— Пока буду жив! — был ответ Могилы.

Жак снова вытащил из-за пояса кошелек и бросил его пирату.

— На, держи, — проговорил он. — Пойди поиграй! Развлекись немного… Но не забудь, что отныне ты можешь рассчитывать на мою снисходительность меньше, чем кто бы то ни было другой на этом свете.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Мартиника

Неожиданно море стало серым. Неглубоко, почти на поверхности воды, куда ни посмотри, повсюду плавали пучки желтоватых, усыпанных небольшими шариками, водорослей, и местами их было так много, что они скрывали воду, а когда со всех сторон облипали корпус «Проворного», создавалось такое впечатление, будто корабль плывет не по воде, а по какому-то топкому болоту.

Это было Саргассово море, и оно возвещало, что уже совсем близко тропики.

Сидя в своей каюте, Дюпарке вновь и вновь задавал себе вопрос: почему, по какому такому странному наитию пощадил он человека, носящего столь зловещее имя — Ив Могила? С чего вдруг эта необъяснимая снисходительность к пирату, по которому явно давно уже веревка плачет, который упрямо выказывал полное отсутствие какой бы то ни было веры или морали и которому были явно чужды даже малейшие угрызения совести?! Связываясь с этаким субъектом, не обрекал ли он себя в будущем на неизбежные и весьма горькие разочарования?

Но Жак утешал себя мыслью, что, если уж и возникнет желание, он всегда посадит его на первый же проходящий мимо корабль и отправит во Францию или куда-нибудь еще.

Дюпарке как раз был погружен в эти невеселые размышления, когда дверь его каюты неожиданно приоткрылась и в проеме показалась высоченная, внушительная фигура, которая не могла принадлежать никому другому, как Иву Могиле по прозвищу Лефор. Тот робко огляделся по сторонам, явно желая удостовериться, что Жак один и он его не потревожил.

Дюпарке резко обернулся. Увидев силача, он сразу нахмурился и проговорил:

— Что тебе надо? Что за манеры? Кто разрешил тебе входить ко мне без приглашения?

— Прошу простить меня, господин губернатор, — ответил Лефор, решительно входя в каюту и ногой захлопывая за собой дверь. — Да только мне подумалось, чем скорее я отчитаюсь перед вами насчет этого порученьица, тем лучше.

На лице Ива играла странная, довольная улыбка. Жак заметил, что в руках, крепко прижимая к груди, он держал какой-то объемистый, завернутый в плащ сверток.

— Что это у тебя там?

Вместо ответа Могила положил сверток на стол, потом отступил на пару шагов назад, дабы подчеркнуть почтительное расстояние, отделяющее его от губернатора.

Не решаясь притронуться к свертку, Жак внимательно изучал его взглядом. Он был заинтригован и в то же время раздражен беспардонными повадками человека, которого спас от виселицы.

— Ну так что? Ответишь ты мне или нет? — снова сухо поинтересовался Жак.

По-прежнему не отвечая, Лефор как-то смущенно потупился. Потом вынул из-за пояса кошелек, что пару часов назад дал ему Дюпарке, бросил его подле свертка на стол и воскликнул:

— Тысяча извинений, ваше превосходительство, совсем забыл про кошелек…

— Черт побери! — выругался Жак. — Да объяснишь ты мне наконец или нет?

— А что тут объяснять, ваше превосходительство, вы же сами вручили мне давеча этот мешок с монетами, ведь так?

— Не спорю, так оно и было…

— А разве вы дали мне эти деньги не для того, чтобы я извлек из них доход?

— Что за чушь?!

— А как же еще? Я ведь теперь, ваше превосходительство, отдал себя в полное ваше распоряжение… А если уж Могила кому-то предан, то, честное слово, это по гроб жизни, никак не меньше! И мне, ваше превосходительство, не придется повторять два раза, я ведь понимаю все с полуслова. Так вот, с этим мешком, набитым вашими монетами, я сразу спустился на палубу, потом пошел на бак и собрал матросов… Ну и спросил их, этих парней, которые только что доверху набили себе в Бордо карманы: «Кто из вас сможет выиграть в ландскнехт у Ива Могилы?» Поначалу-то, господин губернатор, я прикинулся дурачком и, чтобы они мне поверили, проиграл половину ваших монет…

Лоб Жака все больше и больше хмурился. Он начал понимать, о чем идет речь, и, уже догадываясь, что собирается поведать ему Лефор, почувствовал, как им овладевает тревога.

— Ну и что же дальше? — тем не менее справился он.

— А дальше, ваше превосходительство, — скромно потупившись, продолжил Ив, — дальше я выиграл. Я выиграл почти все, что было у галисийцев… Я сказал, у галисийцев, потому что с шотландцами, к примеру, этот номер ни за что бы не прошел: всем известно, что вытащить у них из кошелька монету потруднее, чем вызволить заключенного из Бастилии. Вот выигрыш, ваше превосходительство. Я не взял себе ни пистоля!

Дюпарке вдруг стало так смешно, что у него мигом пропало всякое желание отчитать силача.

— Выходит, — проговорил он, — ты вообразил, будто я дал тебе горсть монет, чтобы ты обобрал этих бедолаг?

— Пресвятая Дева, а зачем же еще?! — не без смущения осведомился Ив, мало-помалу понимая, что губернатор куда меньше доволен его подвигом, чем он ожидал.

— Надеюсь, ты, по крайней мере, играл честно?

— Не понял, ваше превосходительство, что вы имеете в виду под словом «честно»? Вы доверили мне дело. А отныне все ваши желания для меня закон. И уж, можете поверить, я из кожи вон вылезу, но все будет выполнено. А уж как, это мое дело, разве не так?

Дюпарке с минуту подумал, потом вдруг принял решение.

— Так, а теперь забери это все, — приказал он. — Оставь себе золото, оно твое. И я знать не желаю, каким манером тебе удалось его выиграть…

Лицо у Лефора сразу вытянулось.

— Вы что, — грустно переспросил он, — и вправду не хотите взять эти деньги?

— Оставь их себе, они пригодятся тебе на Мартинике.

Нехотя Ив аккуратно снова завернул в плащ свой сверток и взял его в руки.

— Можешь оставить себе и кошелек, — добавил Жак.

— Благодарю вас, ваше превосходительство…

Могила было открыл рот, будто собираясь еще что-то сказать, но в этот самый момент вдруг протяжно загудел рожок. Дюпарке вздрогнул от неожиданности.

— Что там случилось?

Ив улыбнулся.

— Пересекаем экватор, — пояснил он. — И если вы, ваше превосходительство, делаете это впервые, то вам предстоит крещение Нептуна.

Выйдя на палубу, Жак не узнал ни «Проворного», ни членов экипажа.

На верхней палубе, в кресле, обтянутом малиновым бархатом, словно на троне восседал какой-то седовласый старец и лениво теребил рукою белоснежную бороду, шелковистыми волнами ниспадающую ему до самых колен. Вокруг него стояли четверо приближенных, тоже не менее почтенного возраста и вооруженные трезубцами, придававшими немного свирепый вид. Повсюду, от бака до юта, вместо матросов, что обычно сновали взад-вперед, важно разгуливали какие-то знатные господа, чьи богатые одежды заставили бы позавидовать даже придворных вельмож.

Жак тотчас же узнал эти богато изукрашенные золотым шитьем камзолы и короткие бархатные штаны — он помнил, как они грудой лежали в сундуках после победы «Проворного» над «Макареной» — и не смог сдержать смеха, видя этих суровых, беспощадных моряков, разряженных в трофеи, доставшиеся им от поверженного противника.

Заметив капитана Жерома де Отвиля, которого, судя по выражению его лица, явно ничуть не меньше развлекало зрелище галисийцев, шотландцев и басков, напяливших на себя эти нелепые одежды, Жак тут же поспешил к нему.

— Господин губернатор, — обратился к нему капитан, — сейчас вы будете иметь честь предстать пред очи самого Нептуна. Мы как раз только что вошли в его владения, и он, как вы можете сами убедиться, оказал нам честь и почтил своим визитом.

И он указал рукою на старца, что восседал в кресле на верхней палубе.

— Если не ошибаюсь, — со смехом ответа Жак, — это божество воплотилось в облике гардемарина Сарра де Лапьерьера, не так ли?

— Вы совершенно правы, господин губернатор, и теперь вам предстоит принять из его рук крещение… Позвольте предупредить вас, сударь, что это не просто забавная церемония, но и ритуал, к которому следует относиться вполне серьезно. Я бы советовал вам всецело отдаться воле Нептуна, ибо вы ведь полагаете надолго остаться в его владениях. А все, кто не подчиняется его законам, рано или поздно становятся жертвами его праведного гнева. Впрочем, вы и сами в этом убедитесь, когда немного поживете на островах…

— Я готов, сударь, — был ответ Жака.

Он совсем уж было собрался оставить капитана, дабы пасть ниц пред Нептуном, добровольно присоединившись к этой забавной комедии, но тут господин де Отвиль остановил его со словами:

— Кстати, господин губернатор, я хотел бы поговорить с вами об одном деле, которое, возможно, еще не достигло ваших ушей. Речь пойдет о человеке, которому вы столь великодушно сохранили жизнь. Некоем Иве Могиле…

— Ах, вот как! — изображая изумление, воскликнул Жак. — И что же он такое натворил?

— Вы спрашиваете, что он натворил? Да ни больше ни меньше как отнял призовые деньги у доброй половины моих матросов! Нынче не сыскать уже ни одного галисийца, у которого в кошельке остался бы хоть один пистоль! Достопочтенный господин Могила дочиста обыграл их в карты!

— И, как я смею догадываться, вашим галисийцам это пришлось не по нраву, не так ли?

— Еще бы! Вот они и явились ко мне с жалобой. Одни требовали ни больше ни меньше как просто выбросить его за борт, другие были согласны привязать его к фалу и трижды обмакнуть в море, пониже киля. Мне с трудом удалось их утихомирить!

— Кто-нибудь заметил, что он мошенничал?

— Насколько мне известно, нет. Думаю, если бы мои ребята поймали его за руку, они не стали бы терять времени и интересоваться моим мнением на этот счет. А ваш человек уже давно бы кормил акул… Однако считаю своим долгом поставить вас в известность об этом происшествии, ибо этому достопочтенному Силачу, как вы изволите его величать, могут грозить весьма серьезные неприятности. Галисийцы, они непременно захотят отомстить!

— Господин капитан, — степенно возразил Жак, — думаю, мой человек, как вы изволили его величать, вполне в состоянии защитить себя без посторонней помощи. Кроме того, позволю себе заметить, что если уж ваши галисийцы так дорожили своим золотом, то им никак не следовало доверять его риску карточной игры. Представьте, если бы им случилось выиграть, а не проиграть все, что перекочевало теперь в кошелек Лефора, — сомневаюсь, чтобы они согласились вернуть ему проигранные монеты. А вообще, сударь, раз никто из них не в состоянии подтвердить, будто Ив выиграл нечестным путем, не вижу, на что им жаловаться… Как и не могу осудить поведение моего человека!

— Ах, сударь! — извиняющимся тоном воскликнул господин де Отвиль. — Я рассказал вам все это, только желая поставить вас в известность, и не имел в виду ничего другого. Единственно, чтобы избежать нежелательных инцидентов между Лефором и своей командой.

— Как только мне представится возможность, я намерен незамедлительно переговорить с ним и запретить ему отныне даже прикасаться к картам…

В тот самый момент к ним подошел отец Теэнель. Почтительными жестами поприветствовав капитана и губернатора, он обвел взглядом море и промолвил:

— Только вы один, сударь, будете удостоены нынче крещения Нептуна. Вы единственный человек на борту, кто еще никогда не пересекал экватора.

— Я готов, святой отец, — повторил Жак.

— Я буду вашим крестным отцом, — добавил иезуит.

— Благодарю вас за честь, святой отец…

Тем временем прогуливающиеся с царственным видом сеньоры, неловко подражая повадкам придворных, уже расставляли вдоль леера бочки с водой. Другие обливали палубу мыльной водой и даже сами, зная о подвохе, с трудом умудрялись сохранять равновесие… Однако все эти приготовления проводились степенно и в полном соответствии с каким-то весьма церемонным этикетом. Они то и дело отвешивали друг другу почтительнейшие поклоны, приседали в глубочайших реверансах и срывали с голов обильно украшенные перьями шляпы, подметая в приступах куртуазности палубу их полями и украшениями.

Наконец по обе стороны прохода, по которому предстояло шествовать Жаку с его крестным отцом, образовалась живая изгородь. Все прекрасные карнавальные сеньоры, которые только что наполняли бочки и намыливали палубу, напустили на себя суровый вид и размахивали, словно скипетрами, самыми неожиданными и невообразимыми предметами. Один держал в руке на манер алебарды обыкновенный гарпун, а другой старую метлу из гальюна.

Когда Дюпарке приблизился к окруженному верной свитой Нептуну, все дружно в приветственном жесте простерли к нему руки.

Оказавшись в нескольких шагах от наряженного морским божеством гардемарина Лапьерьера, Дюпарке остановился.

Тут один из четверки приближенных к божеству, опершись на ярко раскрашенный трезубец, воскликнул:

— Приблизься и внимай!

Жак с улыбкой повиновался приказанию. А отец Теэнель прошел вперед, будто стараясь защитить его своим телом.

— С вашего позволения, господин, — зычным голосом, так, чтобы было слышно всем, продолжил человек с трезубцем, — с вашего позволения, осмелюсь представить вам человека, который желает переступить порог царства Нептуна. Какое имя избрали вы себе для пребывания в этом царстве?

— Валиан! — голосом, ничуть не менее звучным, чем у приближенного Нептуна, ответил иезуит.

— Превосходно! А теперь, Валиан, извольте ответить на мои вопросы. Случалось ли вам когда-нибудь пьянеть от одной кружки пива?

— Никогда! — ответил Жак.

Нептун с силой ударил скипетром о подлокотник своего трона и воскликнул:

— Кто это там завел разговор про пиво? Слышать не хочу о пиве! Принесите-ка мне лучше пинту доброго рому! Да поживей! Вы что, не слышали? Пинту рома!

— И мне тоже! — завопил один из почетной свиты. — По пинте на брата! Вы когда-нибудь видели, чтобы человек вещал именем Нептуновым с пустой кружкой в руке?!

Подчиняясь забавной комедии, Дюпарке обратился к оказавшемуся поблизости одному из маскарадных сеньоров и приказал:

— Ступайте-ка и принесите бочонок рома, я угощаю!

— Браво! — заорал Нептун. — Вот это по-нашему! Сразу видно, что имеешь дело с настоящим подданным моих владений. Да одних только этих слов вполне достаточно, чтобы настежь открыть перед вами все двери тропиков!

Нарядный вельможа не заставил повторять приказания и поспешил к камбузу. Однако в спешке совсем позабыл о намыленной палубе и, не успев сделать и пары шагов, поскользнулся и грохнулся на спину, вызвав взрыв хохота. Остальные сеньоры тут же подхватили его за руки и за ноги.

— Окунуть его в бочку! — закричал Нептун. — Трижды окунуть в бочку этого недостойного подданного моих владений! Только отпетый негодяй может упасть, когда его посылают за бочонком рома! А если бы он уже возвращался назад? Подумайте, что могло случиться с нашим ромом в руках этого мерзавца?!

— В бочку! — дружно, в четыре глотки подхватили почетные советники.

И сеньоры, державшие незадачливого собрата, трижды высоко подняли его над головами и глубоко опустили в бочку, однако вода оказалась подкрашена, и бедняга вышел после этой экзекуции весь сплошь вымазанный зеленой краской, чем вызвал веселые возгласы всех присутствующих, не исключая Дюпарке и отца Теэнеля.

Тем временем другой сеньор отправился в камбуз и тотчас же вернулся оттуда с бочонком, который был немедленно открыт. Вслед за тем, не теряя времени, стали разливать живительный напиток по кружкам.

— Я нарекаю тебя Валианом! — воскликнул Нептун. — Никто еще до тебя не был так достоин носить это благословенное имя, и я воздаю должное стараниям твоего крестного отца!

Ром лился рекою, и бочонок был уже почти пуст, когда вдруг с юта донеслись крики и ругательства, какие только существуют на всех языках мира.

Жак ни на минуту не усомнился, что спиртное разбудило в матросах дремлющие страсти. И пожалел о своей щедрости. Среди команды наступило минутное замешательство, однако матросы поняли, что происходит, куда быстрей, чем офицеры, отец Теэнель и даже сам Жак. И все вместе, толпой бросились было к юту. Они так спешили, что первые поскользнулись на намыленной палубе и упали, на них стали валиться другие, и пару минут матросы, скованные непривычными придворными нарядами, запутавшись в кружевах, взад-вперед катались по палубе, пока им наконец с большим трудом не удалось кое-как подняться на ноги, являя взорам обалдевшего Нептуна зрелище самой живописнейшей кучи малы, какую только может нарисовать воображение.

К счастью, Жаку удалось удержаться в стороне от этой неразберихи. И он, опередив матросов, раньше добежал до юта, застав там сцену, которой и опасался более всего, — при всем своем драматизме в ней было изрядно и комедии.

Ива Могилу явно вываляли в дегте, он был чернее любого родившегося на экваторе негра. И чем больше он размахивал руками, тем больше размазывал деготь по своему дородному телу. На лице его виднелись лишь два бешено вращающихся вытаращенных глаза да широко разинутый рот, из которого непрерывным потоком извергались самые отборнейшие проклятья. Вокруг него с видом, не предвещавшим ничего хорошего, толпились шесть-семь галисийцев, разряженных испанскими грандами, в надетых набекрень широкополых фетровых шляпах с перьями.

Жак успел заметить, что матросы мало-помалу приближались к Силачу, но тот, непрерывно размахивая огромными ручищами, все-таки умудрялся держать их на почтительном расстоянии и не переставая ругался:

— Холера вас задуши, только дайте мне шпагу! Пусть кто-нибудь даст мне шпагу или какой-нибудь ножик, и я разрублю вас, подонки из подонков, на такие мелкие кусочки, что их можно будет продевать в игольное ушко! Ну что, канальи! Кто первый? И я размозжу ему башку, как старую тыквенную калебасу, а для этого мне не нужно ничего, кроме вот этой самой руки, и не думаю, чтобы ваш капитан слишком уж сильно затужил. Ему же лучше: одним трусливым подонком на корабле больше, одним меньшие — невелика потеря, тем более что один Могила стоит сотни дармоедов вашего калибра.

Один из нападавших, тот, что посмелее, нагнулся с намерением схватить Лефора за ноги и опрокинуть на палубу, что дало бы возможность остальным наконец-то свести с ним счеты. Однако Ив с быстротой молнии — несмотря на то, что липкий деготь изрядно стеснял его движения, — обрушил ему на голову мощный кулак, чем надолго вывел из строя. Галисиец, который оказался крепким, мускулистым парнем не ниже шести футов и пяти дюймов ростом, кубарем покатился по палубе, словно плохо закрепленная бочка в штормовую погоду.

Ив свирепо осклабился.

— Так, одним меньше! — объявил он. — Когда вы все пройдете через мои руки, я разорву вас собственными зубами, а из костей сделаю себе ожерелье и вдобавок получу награду от капитана за то, что избавил его от таких никчемных негодяев, как вы…

— Схватить этого человека!

Жак обернулся и, заметив господина де Отвиля, тотчас же понял, что Лефор несколько поторопился, предугадывая чувства капитана в отношении его персоны.

— Схватить этого человека! — вне себя от гнева повторил господин де Отвиль. — А если он посмеет оказать сопротивление, пристрелить на месте!

Услышав это приказание, Ив совсем впал в неистовство. Крепко сжав кулаки, он сделал резкий прыжок вперед, и всем преследователям, которые явно не ожидали этакой прыти, пришлось сразу отступить назад — кроме двоих, которые, последовав примеру своего товарища, покатились по палубе, пока не застыли с раскинутыми руками.

— Пристрелить его на месте! — снова заорал господин де Отвиль.

Ив разразился каким-то диким, нечеловеческим хохотом.

— Ах, пристрелить?! Это кого же, позвольте вас спросить?! — проорал он. — Если вы, сударь, имеете в виду Ива Могилу, то вам придется горько об этом пожалеть! Никогда еще под небом тропиков никому не удавалось безнаказанно оскорблять Лефора, и вы вскорости сами в этом убедитесь, потому как он сам вам это и обещает! Ну-ка скажите своим подонкам, чтобы они подошли ко мне поближе! Да вы и чихнуть-то не успеете, как я уже выброшу их за борт — если, конечно, у них хватит храбрости не воспользоваться мушкетами или пистолетами, то, клянусь честью, господин капитан, вам самому придется карабкаться по снастям, чтобы хоть как-то управлять своим опустевшим кораблем!

Не дожидаясь ответа господина де Отвиля, Жак устремился вперед, протиснулся сквозь толпу матросов, которые уже окружали Ива плотным кольцом, и в одиночестве шагнул к человеку, которого взял под свою защиту.

— Молчать! — приказал он ему. Потом, обернувшись к матросам, добавил: — А вы назад! Это мой человек, и всякий, кто посмеет поднять на него руку, будет иметь дело со мной!

Ив как-то сразу успокоился. В полном недоумении он уставился на Дюпарке, не в силах понять, что заставило губернатора снова взять его под свою защиту.

— Что здесь произошло? — осведомился Жак.

Лефор понуро опустил голову и ответил:

— Вы только поглядите на меня, ваше превосходительство! Разве в таком виде подобает быть вашему покорному слуге? Эти негодяи напали на меня, когда я спал, и окунули в бочку с дегтем. Я чуть не задохнулся… А потом попытались выкинуть за борт, и, не будь я Ивом Могилой, я бы уже давно стал покойником… И вот после всего этого я слышу, что капитан их еще и защищает!.. Так что если вы, ваше превосходительство, позволите мне действовать, то не успеете и перекреститься, как я отправлю всех этих подонков кормить акул!

— Заковать негодяя в кандалы! — решительно приказал господин де Отвиль.

Тут Дюпарке шагнул в сторону капитана.

— Сударь, — обратился он к нему тоном весьма суровым, но и не лишенным еще куртуазности, — должно быть, вы не расслышали, что я только что сказал. Этот человек служит мне, и никто не посмеет даже пальцем его тронуть. Он оказался жертвой недостойной шутки, и если вам угодно найти виновных, то искать их следует среди ваших матросов. Покорнейше прошу вас оставить этого человека в покое, в противном случае вам придется ответить за это, едва вы ступите ногой на землю Мартиники!

Господин де Отвиль пожал плечами, подал знак матросам, которые тотчас же стали расходиться, а сам, не прибавив и слова, пошел прочь.

Тогда Жак снова обернулся к Лефору.

— Ступай помойся, — приказал он ему. — Я было хотел заставить тебя вернуть выигранные деньги, но теперь можешь оставить их себе. Это возместит твои убытки.

— Ваше превосходительство, — заговорил тут Лефор, — вы уже во второй раз спасаете мне жизнь. И вы увидите, что Могила не какой-нибудь неблагодарный!

«Проворный» долго плыл по изумрудному морю, пока наконец не бросил якорь у форта Сен-Пьер.

Уже свернули и сложили на леере паруса, и Лефор, стоя подле Дюпарке, вглядывался в остров, где ему предстояло жить.

Стены форта купались в ярких солнечных лучах. На набережной быстро собиралась толпа местных жителей. Поначалу они было перепугались, уж не пожаловали ли к ним английские пираты, но быстро разглядели на мачте флаг с золотыми геральдическими лилиями и с нетерпением ждали новостей, которые привез им корабль из Франции.

Справа и слева от голой, серой, бесплодной горы простирались самые прекрасные и плодородные плантации острова. Можно было различить квадратные лоскутки, засаженные вывезенными из Аравии кофейными деревьями, с узловатыми, гибкими ветвями, усеянными темно-зелеными, блестящими, продолговатыми, заостренными на концах и трепещущими на ветру листочками, в пазухе каждого из которых красовался букетик белоснежных цветков. Виднелись посаженные в шахматном порядке кустики хлопка; участки плантаций какао; растения, недавно завезенные сюда евреем по имени Бенжамен Дакаста. Это были кустарники со стволами, покрытыми рыжеватой корой, и с крупной листвой, среди которой выделялись совсем молодые листики, похожие на нежно-розовые цветы и контрастирующие с длинными, загнутыми желтоватыми плодами, заставлявшими сгибаться под своей тяжестью хрупкие, ноздреватые ветки.

Кое-где по склонам горы каскадами ниспадали реки. С борта «Проворного» они были похожи на длинных серебристых змей. Это был пейзаж величественный и в то же время дикий, в чьем создании рука человека явно сыграла не последнюю роль, однако невозможно было бы отрицать, что природа с благосклонной терпимостью помогала ему в этом. Она послушно позволяла управлять собою, обуздывать и укрощать…

Жак не ожидал увидеть ничего подобного. Внезапно он представил себе, насколько придется ему на этой земле изменить своим привычкам, как часто придется делать над собой насилие, дабы заставить забыть сладостные мгновения, проведенные с братом и друзьями во Франции. Однако он был счастлив надеяться, что по крайней мере здесь уже ничто не будет напоминать ему о Мари.

Капитан тем временем уже отдал приказ спускать на воду шлюпки. И сам подошел к Жаку, предлагая ему сесть в одну из них.

Дюпарке сделал знак Лефору пройти вперед, а сам склонился перед моряком.

— Покорнейше благодарю вас, сударь, — любезно проговорил он, — за все заботы, какими вы окружили меня во время этого плавания.

Господин де Отвиль ответил поклоном. В этот момент появился и отец Теэнель.

— Мы поедем в одной шлюпке, — сообщил он молодому губернатору.

— Прошу вас, святой отец, — предложил Жак, пропуская его вперед.

Иезуит послушно прошел к борту и ступил на висящий над водой веревочный трап, по которому уже спустился Лефор. Силач почтительно подставил благочестивому отцу руки и, словно ребенка, заботливо усадил его на скамейку.

Потом к ним с проворством присоединился Дюпарке, и шлюпка отошла от борта корабля.

Не успела лодка коснуться дна, как сидевшие на веслах матросы сразу спрыгнули в воду и волоком потащили ее по песку.

Тотчас же от толпы отделились несколько человек, направляясь навстречу путешественникам.

Жак представился тому, кто оказался ближе всех. В ответ он почтительно склонился перед Дюпарке со словами:

— Господин губернатор, пару дней назад сюда заходил один фрегат из Дьепа, «Сильный», и мы были уже предупреждены о вашем скором приезде. Генерал-губернатор Наветренных островов, господин Лонгвилье де Пуэнси намеренно отложил свое возвращение на остров Сен-Кристоф, чтобы иметь честь лично встретиться здесь с вами…

— Отлично, сударь. С кем имею честь?

— Дворянин Дювивье, судья по гражданским и уголовным делам, к вашим услугам.

— Не сочтите за труд проводить меня к господину де Пуэнси.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Первое знакомство с колонией

Лонгвилье де Пуэнси сменил на посту генерал-губернатора Наветренных островов самого Белена д’Эснамбюка. Свою резиденцию он обосновал на острове Сен-Кристоф, одна из частей которого, согласно договору о разделе, подписанному д’Эснамбюком и капитаном Томасом Уорнером, принадлежала англичанам.

Господин де Пуэнси как раз оказался в форте Сен-Пьер, когда там бросил якорь «Сильный». Узнав о недавнем назначении губернатора острова и о том, что новый губернатор — человек молодой и к тому же племянник его предшественника, он отсрочил свой отъезд, дабы немедленно познакомиться с новым правителем.

За то время, что он жил на островах, господин де Пуэнси уже успел привыкнуть к повадкам авантюристов всякого толка, окружавших его в этих краях. С гибкостью и проницательностью он сумел прочно утвердить свою власть. Невзирая на королевские указы, он защищал корсаров и даже пиратов, ибо прекрасно сознавал, что без них французские колонии в Америке быстро перейдут в руки англичан и к тому же именно благодаря этим морским «птицам» многие острова получают продовольствие и не умирают от голода.

Готовясь к встрече с Диэлем Дюпарке, он облачился в свое придворное платье и предстал пред юным губернатором в широкополой шляпе из кастора, над которой торчком стоял плюмаж, прикрепленный вместо бриллианта огромным самоцветом. Камзол его был сшит из пяти наложенных друг на друга слоев тафты, а поверх красовался круглый воротник из двух рядов кружев; штаны были из пунцового фриза, а сапоги на высоких каблуках с золочеными шпорами, были вдобавок ко всему, снабжены до самых ступней разрезами а-ля Помпиньян, открывающими взорам бледно-алые шелковые чулки и розочки из лент, болтавшихся у него под коленками, как и на корсете камзола, нарукавниках, локтях и рукоятке шпаги.

Он был небольшого роста, с живыми глазами и носил эспаньолку и усы, прозванные «пучиной любви».

Когда Дюпарке вошел в комнату, он поднялся со стоявшего подле окна высокого кресла, откуда наблюдал за оживлением в Сен-Пьере, вызванным прибытием «Проворного», и пошел навстречу почтительно склонившемуся перед ним молодому губернатору.

— Я ждал вас, сударь, — обратился к нему он. — Рад познакомиться с вами, ибо много слышал о вас от капитана «Сильного».

— Весьма польщен, сударь, — ответил Жак.

— В самом деле, — вновь заговорил господин де Пуэнси каким-то бесстрастным голосом и с резкостью, которая не укрылась от внимания Дюпарке, — капитан рассказал мне немного о вашей истории. Насколько я понимаю, это в известной степени неповиновению королю вы обязаны столь высокой должностью? Правда ли, будто вам пришлось провести некоторое время в Бастилии?

— Разумеется, так оно и было. А что, вы видите в этом что-нибудь предосудительное?

— Никоим образом! Вы скоро сами увидите, что немалая часть обитателей наших островов провела в тюрьмах куда больше времени, чем на воле. Правда и то, что по большинству из них давно плачет виселица… и рано или поздно, коль не утонут сами, там они заканчивают свои дни!

— Не знаю, сударь, какой конец вы предпочли бы для себя, — возразил Жак, — что же касается меня, то надеюсь покончить счеты с жизнью со шпагою в руке, как и положено достойному дворянину.

— Не кипятитесь, сударь! Нам как раз нужны здесь люди, готовые на все, и особенно — биться с оружием в руках. Ведь, защищая свою жизнь и свое имущество, они защищают и нашу колонию. Насколько мне известно, вы были назначены губернатором Мартиники по протекции маркиза де Белиля, не так ли? Надеюсь, ваш покровитель просветил вас обо всех трудностях, какие ожидают вас на этом поприще?

— Я имею честь пользоваться доверием господина Фуке и надеюсь, что смогу оправдать его доверие.

— Могу ли я позволить себе дать вам один совет?

— Я весь внимание, сударь.

— Остерегайтесь своего окружения. Вы непременно станете объектом интриг, если не настоящих заговоров. Даже сами колонисты и те станут вашими врагами. Сколько бы вы ни старались делать для их блага, они все равно будут думать, что этого недостаточно. И я настоятельно рекомендовал бы вам держать в ежовых рукавицах Суверенный совет и таких знатных господ, как господин де Лауссэ и господин Левассер, — уж они-то непременно попытаются потягаться с вами во власти и влиянии на острове.

— Благодарю вас, сударь.

— Я предостерег вас, сударь, единственно из дружеского расположения, кое питаю к вашему дядюшке. А засим позвольте пожелать вам удачи…

Когда Жак вышел от генерал-губернатора, он не знал, что и подумать об этой краткой беседе. Он был обижен его грубой откровенностью, хоть и знал заранее, что его советы окажутся ему отнюдь не бесполезны. Тем не менее он не чувствовал к этому человеку ни малейшей симпатии. И подозревал, что достаточно совсем немногого, чтобы они сделались настоящими врагами. Однако отогнал прочь все заботы и отправился на поиски Ива Могилы, которого нашел перед воротами в форт, где он в окружении сгорающих от любопытства колонистов расписывал достоинства молодого губернатора.

Уже направившись в его сторону с намерением положить конец этим словоизлияниям, он вдруг увидел, как к нему торопливой походкой спешит Жером де — Сарра, сеньор де Лапьерьер — тот самый гардемарин, что поначалу повел себя столь неучтиво, а потом на празднике по случаю церемонии пересечения экватора изображал на «Проворном» Нептуна.

Не сомневаясь, что молодой человек имеет сообщить ему нечто важное, Жак тут же замедлил шаг.

Лапьерьер едва переводил дыхание.

— Сударь, — обратился он к Дюпарке, — я хотел бы попросить вас об одной милости, но, боюсь, вы еще не простили мне моей выходки, какую я столь неосмотрительно позволил себе в Бордо.

— О милости? — с удивлением переспросил Жак. — Какой же, сударь?

— Полагаю, господин губернатор, вы еще не успели полностью укомплектовать себе офицерский штаб, я знаю, вам понадобятся опытные моряки и артиллеристы. Я прошел хорошую школу и буду счастлив, если вы возьмете меня служить вашей персоне.

— Вы готовы покинуть «Проворный»?

— С вашего разрешения, сударь.

Жак долгим, оценивающим взглядом с ног до головы окинул гардемарина, немного подумал, потом проговорил:

— Согласен, сударь. Ступайте, уладьте свои дела с господином де Отвилем и после обеда возвращайтесь ко мне. Я назначаю вас своим помощником, будете вице-губернатором.

— Вы не пожалеете об этом, сударь!