Мари Антильская. Книга первая

ГЛАВА ПЕРВАЯ Господин де Лонгвилье де Пуэнси отдается англичанам

Они добрались до края ущелья Равин-Буийант. Вода, что змеилась меж скал, серебряным ручьем с пением падала вниз с гранитных валунов, словно спеша поскорее оказаться в ущелье. Вода эта была подогрета самой природой, от нее исходил едва уловимый запах серы и поднимался пар, который постоянно курился в воздухе.

Это был один из пунктов, где проходила линия, разделявшая французскую и английскую части острова Сент-Кристофер в соответствии с пактом о разделе сфер, подписанным несколькими годами раньше между капитаном Томасом Уорнером и Беленом д’Эснамбюком, когда, одновременно прибыв на этот остров, они сочли, что лучше прийти к любезному соглашению, чем воевать.

Господин Лонгвилье де Пуэнси, верховный губернатор островов Иль-де-Ван и глава Мальтийского ордена, остановил коня, повернулся к своим племянникам и проговорил:

— Неровность местности должна бы скрыть от нас людей, что приближаются сюда для встречи с нами, однако мне кажется, что я только что видел там какие-то движущиеся фигуры.

Двое молодых людей посмотрели в сторону, что указал дядюшка, и поначалу ровно ничего не увидели. Они спешились и подождали, потом самый младший из них, Шарль, не воскликнул:

— Вы правы, сударь, там и вправду скачет группа всадников…

И действительно, несколько минут спустя на другом склоне холма появились четверо людей верхом, которые неспешно приближались к ним.

Однако, увидев господина де Пуэнси и тех, кто сопровождал его, они подстегнули коней. Вскоре отделился один из всадников. Едва приблизившись, так чтобы быть услышанным, он представился — приор Коксон, советник старого капитана Уорнера.

Командор де Пуэнси спешился и направился к приору, тот сделал то же самое. Де Пуэнси уже и ранее случалось иметь дело с Коксоном, улаживая вопросы, связанные с управлением островом, а чаще всего с обеспечением продовольствием и ремонтом прибывавших туда судов. Так что он знал его достаточно хорошо. Коксону было на вид лет сорок, он был одет в дорожное платье, а сверху наброшена какая-то причудливо расшитая мантия. Помимо массивного золотого перстня с тяжелою печаткой, свидетельства его духовного сана, пальцы вопреки всяким канонам были унизаны кольцами с драгоценными камнями. Сандалии были из самой наимягчайшей кожи, которую когда-либо вырабатывали в Испании. Холеная бородка была доведена до наименьших размеров, дозволяемых его орденом, а тонзура скрывалась под богато разукрашенной вышивкою токой. На широком поясе, перехватывавшем его талию, висели два пистолета и нож с обнаженным клинком, на котором были выгравированы арабески на манер толедских мастеров. Не вызывало никаких сомнений, что источником основной части его украшений служили трофеи с испанских судов.

И в самом деле, приор куда больше времени проводил на судах капитана Уорнера, торгуясь, чем в своей часовне. Уорнер в тех случаях, когда имел в нем нужду и не мог найти, знал, что его всегда без труда можно отыскать либо в Баттри, либо в Сент-Барб, где он с нежностью ласкал бронзовые каронады или оружие для абордажа.

Они поприветствовали друг друга, и господин де Пуэнси тотчас же подал знак своим людям. Они вновь оседлали коней, и обе группы всадников направились в сторону Мариго, где капитан Томас Уорнер обосновал свою штаб-квартиру.

Как только господин де Пуэнси стал различать форт, лагерь, раскинувшийся вдоль всего устья реки, и порт, где ремонтировали суда, он тут же, уже в который раз, позавидовал какому-то кропотливому оживлению, царившему на этой части острова.

Слов нет, форт, конечно же, не смог бы оказать слишком уж сильного сопротивления должным образом вооруженному и решительному противнику, однако он дорого заплатил бы за вторжение.

Он был построен из необъятных размеров бревен, которые глубоко вкопали в землю, однако пасти пушек, что виднелись оттуда, на столь же большом расстоянии угрожали непрошеным гостям с моря, как и с суши.

В порту командор Пуэнси заметил корпуса строящихся судов, других кораблей, которые очищали от ракушек и водорослей, что пристали к ним за долгие месяцы плавания. Однако на якоре стояло только четыре корабля, из которых самый маленький имел на борту тридцать пушек. Губернатору подумалось, что, захоти Уорнер, только приди ему в голову охота не соблюдать более жесткого соглашения, заключенного с Беленом д’Эснамбюком, они легко захватили бы себе весь остров.

По приглашению приора Коксона губернатор с двумя племянниками спешились и последовали за святым отцом к форту. Часовые отдали им честь. Солдаты принялись стрелять из мушкетов в апельсиновые деревья, которые рядами были положены на брусья.

Губернатор пересек двор, однако капитан Томас Уорнер, должно быть, увидел его, ибо он уже вышел из дома — некоего подобия крытой пальмовыми листьями деревянной хижины, и неподвижно стоял перед дверью, поджидая гостя.

Это был человек на несколько лет моложе командора и поистине богатырского сложения. Камзол был весь покрыт украшениями самого различного сорта, женскими побрякушками, испанскими кружевами, медалями и лентами, развевавшимися у локтей, словно флаги. Все это также были трофеи.

Он был без шляпы, и парик его был надет как-то немного набекрень. Лицо было круглым, с прыщеватым носом и отвислыми щеками, покрытыми пятнами цвета баклажана. Самой примечательной деталью его гардероба были какой-то невероятной, девственной белизны сапоги, которые полностью скрывали колени и доходили почти до середины ляжек. Судя по всему, в них ему не пришлось ни пробираться по саванне, ни подниматься на борт своего корабля или взбираться на коня, ибо на них не было видно даже малейшего пятнышка грязи.

Широким жестом он приветствовал губернатора, объясняясь на таком французском, который был принят скорее среди моряков, чем при дворе, этакой смеси воровского жаргона и просторечья. Пуэнси он сразу же назвал «кузеном».

Более сдержанный командор склонился в поклоне перед капитаном, который, в сущности, на своей части острова имел те же прерогативы, что и он сам. Тем не менее он вел себя с преувеличенной куртуазностью, к которой моряк, похоже, был не слишком-то чувствителен, привыкши более к манерам грубым и откровенным.

Он пригласил губернатора и двух его племянников в дом, потом повернулся в сторону приора.

— Коксон, — хмуро пробурчал он, — велите принести малаги и рому…

Приора, по всей видимости, это ничуть не смутило.

— Эти господа, — возразил он, — прибыли сюда, капитан, чтобы переговорить с вами по одному не терпящему никакого отлагательства делу. Так что давайте сперва уладим дела, а потом у нас еще будет предостаточно времени, чтобы выпить…

Уорнер обвел взглядом племянников господина де Пуэнси. Несмотря на свой юный возраст — Шарлю было восемнадцать лет, а Гальберу двадцать, — они были крепкого сложения, однако рядом с импозантной фигурой англичанина выглядели какими-то куцыми.

Никто так и не узнал, какой вывод сделал губернатор из этого осмотра, ибо он без обиняков заявил:

— Капитан, вам уже известно о том, что я смещен с должности и мне предложено возвратиться во Францию?

— Вы ведь сообщили об этом Коксону, мой кузен, а он передал мне, — проговорил Уорнер. — Однако, похоже, вы отказались вернуться в свою страну, раз я вижу вас здесь…

— Совершенно верно! — согласился губернатор. — Я полагаю, что отстранение от должности и отзыв есть дурной способ воздать должное верному слуге его величества. Мне страшно за свою несчастную страну! Она только что пережила пять славных лет. Вы знаете о победах принца Конде, о битве при Гравлине и при Лавенжане. Мы взяли себе Русильон и Каталонию! Однако Франция не извлекла из этих побед ничего, кроме каких-то жалких выгод, и, несмотря на видимое процветание, стоит на краю краха! Пролитая кровь не вызвала революции, но бунт уже стучится в наши двери, двери вчерашних победителей.

Уорнер слушал его с рассеянным видом. Было такое впечатление, будто все, что касалось Европы, ничуть его не интересовало. Он считал своей вотчиной моря, омывающие Антильские острова, и умел довольствоваться малым. Каперские дела, корсарские суда — мир ограничивался для него Карибским бассейном.

Господин де Пуэнси тем не менее снова взялся за свое:

— Регентша, королева Анна Австрийская, пользуется неограниченной властью. А кардинал Мазарини сделался ее волею властителем всей Франции и ее собственной судьбы. Мазарини имеет над ней ту власть, какую только человек ловкий может добиться над женщиной, что рождена достаточно слабой, чтобы подчиняться, но имеет достаточно характера, чтобы упорствовать в своем выборе… Предупреждаю вас, сударь, что такое положение вещей непременно породит гражданскую войну. А вам ведь известно, что такое гражданская война, ваша страна только что пережила все это! Ах, видел бы это наш покойный король Людовик XIII, он, верно, был бы весьма опечален!

— Выходит, — прервал его капитан Уорнер, — если я правильно понял, это кардинал Мазарини и отстранил вас от должности?

— Моя несчастная страна, капитан, остро нуждается в деньгах. Кардиналу они нужны для того, чтобы вести войну против Испании и против императора. Финансы Франции находятся в плачевном состоянии, управление ими в полнейшем беспорядке, повсюду царит невежество, беззастенчивый грабеж достиг невиданного размаха! Суперинтендант Партичелли Эмери, крестьянин из Сиены, с душою еще более низкой, чем его происхождение, своим распутством и роскошью возмущает всю нацию! Он выдумал поборы столь же обременительные, сколь и нелепые. Он создал контролеров, которые следят за сбором хвороста, присяжных, занимающихся продажей сена, советников короля, которые должны выкрикивать марки вин. Он не брезгует даже торговлей дворянскими титулами! Короче говоря, он намерен еще выше поднять налоги на здешних колонистов и плантаторов! Вот почему он и отстранил меня от должности, дабы назначить на мое место некоего Ноэля де Патрокля, кавалера и высокородного владетеля земель Туаси, еще одного протеже кардинала Мазарини.

— Ну и что же вы собираетесь делать? — поинтересовался Уорнер.

— Капитан, — произнес господин де Пуэнси, — как вам уже известно, я довел до сведения регентши, что открыто не повинуюсь этим ее решениям. Нынче я узнал, что первейшей заботой господина де Туаси станет избавиться от моей персоны. Он уже в море, он приближается сюда, и через пару дней он будет меня атаковать…

Трубка Уорнера погасла, он вытряхнул пепел на ноготь большого пальца, потом сдул его, замарав поверхность стола. Повернувшись к Коксону, хлопнул в ладоши и проговорил:

— Ладно. Коксон, пора подавать ром и малагу!

— Капитан, — настаивал на своем приор, — дайте же договорить губернатору. Он еще вовсе не закончил, и меня не удивит, если он намерен сделать нам несколько весьма интересных предложений.

Уорнер с недовольным видом кивнул головой и, обратившись к господину де Пуэнси, поторопил продолжить.

— Кончайте скорей! — крикнул он ему. — И давайте ближе к делу, мой кузен. Чего вы от меня-то хотите?

— У меня есть веские основания полагать, что этот господин де Туаси отнюдь не намерен с той же лояльностью, что и я, соблюдать договор о разделе острова Сен-Кристоф. Рано или поздно, соединив флот с Гваделупы и Мартиники и еще несколько судов, что находятся в Сан-Доминго, он нападет на вас и вытеснит отсюда!..

— Эй, Коксон! — крикнул Уорнер. — Вот это уже разговор, который нам по вкусу, разве не так? Если этот Туаси любитель потанцевать, то у нас найдется пара-тройка пушек, чтобы устроить ему тут настоящую пляску!

— А не лучше ли будет, капитан, упредить события и пресечь любые поползновения господина де Туаси, пока он еще не успел добраться сюда? Я ведь уже сказал вам, что он намерен атаковать меня. Давайте заключим союз, дождемся его и вместе сведем с ним счеты! Зато все «призы», все, что удастся захватить, будет ваше, капитан, и вдобавок ко всему, я дам вам закладную на французскую часть Сен-Кристофа!

Уорнер повернулся к приору, взглядом спрашивая его мнения. И увидел, что Коксон одобрительно покачал ему головой.

— Что ж, это дело возможное, — проговорил тогда Уорнер. — Сколько у вас людей?

— Пара сотен фузилеров и столько же моряков на двух фрегатах по тридцать пушек каждый.

— Я мог бы послать в ваши воды «Корону», это фрегат с шестьюдесятью пушками и двумястами людьми.

— Этого вполне хватит, чтоб отправить назад в море войска де Туаси!

— Коксон урегулирует с вами все детали… Коксон! Вы там уладьте с губернатором насчет закладной на французскую часть Сен-Кристофа. И не забудьте, что вся добыча будет наша! Эй, Коксон, Коксон! А где же ром и малага?

Приор поднялся с места. Его лицо воинственного монаха озарило удовлетворение.

— Раз уж мы, мой кузен, во всем пришли к согласию, — проговорил капитан, — так давайте скрепим наш союз, и пусть вечно жарится в преисподней тот из нас, кто обманет!

ГЛАВА ВТОРАЯ Господин де Туаси высаживается на Мартинике

Жак Дюпарке уже два дня поджидал в Форт-Руаяле, когда в бухту, что носила вульгарное название Кюль-де-Сак-Руаяль, означающее «Королевская задница», царственно вплыл элегантный фрегат с новым губернатором островов Иль-дю-Ван на борту.

Генерал тотчас же отдал приказ в честь его прибытия произвести салют пушками и мушкетами, а потом покинул форт, дабы лично встретить господина де Туаси.

Это было шестнадцатого ноября тысяча шестьсот сорок пятого года, и, казалось, все обещало, что день станет знаменательной датою в истории острова.

Депутации колонистов, солдат форта в парадных мундирах, отцов-иезуитов, которых возглавлял глава местного ордена отец Бонен, эскортом следовали за генералом.

Когда фрегат бросил якорь, все стали с беспокойством ждать появления того, кому суждено было занять место господина де Лонгвилье де Пуэнси. Личность его вызывала немалое любопытство. Пуэнси единолично правил здесь двадцать два года. Он был командующим эскадры, главою Мальтийского ордена, носил титул командора, который был, как обычно, присвоен ему во Франции. И, хотя должности его ограничивались лишь этими тремя титулами, это не мешало ему оставаться, так сказать, безраздельным правителем островов, надзирая за всем, управляя всем с главного острова Сен-Кристоф.

Стало быть, всем было известно решительно все, что касалось господина де Пуэнси, и никто ничего не знал об этом Ноэле де Патрокле де Туаси, который, как говорили, был назначен на эту должность по какой-то странной фантазии регентши.

Интересно, какой он из себя?

Потом все увидели, как под правым бортом фрегата затанцевала лодка, куда сели матросы. Несколько минут спустя к борту с той стороны, где висела веревочная лестница, в сопровождении группы офицеров во главе с капитаном подошел человек в ярко-алой одежде, весь в кружевах и в огромной шляпе, украшенной перьями и лентами.

Это и был господин де Туаси. Он перешагнул через борт, начал спускаться по лестнице и прыгнул в шлюпку, где, судя по всему, тут же улегся.

Когда шлюпка стала приближаться, все увидели, что новый генерал-губернатор лежит, растянувшись на медвежьей шкуре. Вид у него был весьма величественный, почти что королевский, а во взгляде, которым он обводил все вокруг, чувствовались неуемное высокомерие и презрение.

Последними усилиями гребцов шлюпка приблизилась к берегу и села на мель в каких-то восьми-десяти футах от него, как раз там, где собралось все население Форт-Руаяль, малая глубина в этом месте не позволяла подойти вплотную. Тотчас же двое матросов оставили весла, сложили их на дно шлюпки и спрыгнули в воду, которая доходила им до колена.

В этот момент господин де Туаси с беззаботным видом поднялся со шкуры, подошел к носу лодки, дал им подхватить себя на руки и доставить на песчаный берег, дабы ни единая капелька воды не забрызгала его элегантный туалет.

Вот тут-то Жак Дюпарке в сопровождении колонистов и отцов-иезуитов вышел вперед, дабы приветствовать вновь прибывшего. Господин де Туаси ответил на учтивость с напускной любезностью и крайним жеманством.

— Господин генерал-губернатор, — обратился к нему Дюпарке, — считаю для себя честью смиренно засвидетельствовать вам свое глубочайшее почтение. Я подготовил вам покои в форту. Вы сможете оставаться там столько, сколько пожелаете. Но сегодня вы будете моим личным гостем…

Господин де Туаси поблагодарил генерала, однако сразу же предупредил его, что не собирается надолго задерживаться в Форт-Руаяле, ибо намерен как можно скорее снова выйти в море, возможно, даже в тот же день, если он успеет уладить с ним различные дела, касающиеся острова Мартиники и… и размещения его правительства на Сен-Кристофе, добавил он после некоторого колебания.

Не успел он закончить свою речь, как тотчас же весь форт буквально содрогнулся от ружейных залпов, за ними последовал грохот каронад.

Густой дым, как в дни баталий, поднялся над высокими серыми стенами.

Когда кортеж направился в сторону порта, послышались звуки музыки и грохот барабанов. Господин де Туаси шагал довольно быстро. Жак тут же заметил, что выражение лица его как-то внезапно переменилось. Поначалу он нашел его выражение несколько угрюмым и даже слегка мстительным. Но теперь, похоже, генерал-губернатор снова обрел привычную самонадеянность. Это был человек лет пятидесяти, не просто одетый с преувеличенной изысканностью, но и вообще, судя по всему, с крайней заботою холящий свою внешность. Говорили, будто он избегал поворачивать голову, дабы уберечь себя от морщин. Он щадил себя, ограничиваясь во всем, что делал, лишь необходимым минимумом движений. На нем был большой русый парик, каскадом ниспадающий ему на плечи, бородка была подстрижена на королевский манер.

Кортеж достиг двора форта, и Дюпарке тотчас же провел нового губернатора, иезуитов и колонистов в просторный зал, где уже был накрыт стол.

В честь вновь прибывшего все выпили по кубку вина, после чего святые отцы и колонисты удалились, а господин де Туаси с генералом прошли к столу.

Дюпарке, зная, что новый губернатор имеет весьма слабые, а возможно, и вовсе ложные суждения о том, что представляют собою острова, постарался потчевать гостя только тем, что произрастает, живет и производится в этих краях. Подавали свинину, индеек, диких голубей, овсянок-ортоланов, черепах, лягушек и ящериц. На десерт были картофель, инжир, бананы и дыни.

До самого конца трапезы генерал с нетерпением ожидал, когда же наконец новый губернатор поделится с ним своими планами. Ведь Дюпарке было прекрасно известно, что командор де Пуэнси решил открыто восстать против воли регентши, и он спрашивал себя, как собирается поступить господин де Туаси, дабы взять в свои руки власть, узурпированную другим.

Уже много времени спустя после обеда с изрядной нерешительностью и даже неуверенностью господин де Туаси приступил наконец к разговору на эту тему.

Внезапно он в упор задал вопрос генералу:

— Вы ведь знакомы с командором де Пуэнси, не так ли, сударь? Как вы думаете, к чему он может готовиться в этот час?

Жак посмотрел ему прямо в лицо и с уверенностью ответил:

— К тому, чтобы защищать себя, господин генерал-губернатор! Мне известно, что он заключил союз с англичанами. Наши суда были задержаны на Сен-Кристофе. Капитанам их удалось узнать, что эскадра капитана Томаса Уорнера плотно окружила французский форт. Похоже, этот капитан предоставил в распоряжение господина де Пуэнси своих солдат!

— Что ж, я потребую, чтобы он немедленно сдался! — ответил господин де Туаси, судя по всему, ничуть не обеспокоенный силами, которыми располагает противник. — Ну а если он откажется повиноваться, я уничтожу его вместе с фортом…

Теперь настал его черед взглянуть в глаза Дюпарке.

— Надеюсь, сударь, вооруженные силы островов будут на моей стороне и поддержат мои действия?

— Разумеется, сударь, — ответил Жак. — В том, что касается Мартиники, я намереваюсь отдать соответствующие приказы. Но, откровенно говоря, сударь, я задаюсь вопросом, с каким сердцем колонисты, коих мы призовем по этому случаю в солдаты, пойдут в атаку против человека, к которому они относятся со всем почтением и который неизменно правил с величайшим разумением и осмотрительностью. Здесь уже и так поговаривают, будто отстранение господина де Пуэнси от должности есть результат каких-то бесчестных, если не сказать постыдных, интриг. По этой причине, сударь, зреет весьма сильное недовольство, ибо, надобно прямо сказать, никто пока что не знает, каким манером намерены вы заступить на место прежнего генерал-губернатора и каким будет ваше правление…

— Постыдные интриги! — с оскорбленным видом воскликнул господин де Туаси. — Можно ли называть постыдными интригами факт отстранения от должности человека, который приютил у себя предателя своего короля, бунтовщика, виновного в преступлении против его величества?..

— Здесь, сударь, — заметил Жак, — нам ничего не известно о том, что вы только что сказали…

Господин де Туаси с минуту собирался с мыслями.

— Извольте, — проговорил он наконец. — Вот вам вся эта история. Буду вам премного обязан, если вы распространите ее вокруг себя, дабы каждый хорошенько узнал, на чьей стороне закон и справедливость… Двадцать пятого мая тысяча шестьсот тридцать пятого года по поручению дьепских торговцев, которым Островная компания на восемь лет уступила преференциальные права торговать на Гваделупе, советник Льенар де Лолив отбыл, дабы вступить во владение этим островом. Несколько лет спустя, больной и даже почти совсем ослепший, Лолив получил в качестве помощника некоего управляющего по имени Жан Обер.

— Я знаю, — сказал Дюпарке, — это тот самый Жан Обер, что впервые ввел на Гваделупе сахарный тростник, который наши колонисты не вправе более культивировать здесь, ибо господин Трезель имеет на него монопольное право…

Господин де Туаси небрежным жестом отмахнулся от этого замечания:

— Какая разница! Знайте, что один из самых влиятельных акционеров Островной компании и друг Жана Обера по имени Уэль де Птипре явился недавно во Францию, дабы предать огласке мятежные планы господина Обера, который замыслил не более не менее как вторгнуться на остров во главе отрядов индейцев-караибов с Доминики!

— Позвольте, господин генерал-губернатор, — перебил его Дюпарке. — Вы упустили из виду, что Уэль де Птипре умудрился интригами добиться того, чтобы его назначили преемником Лолива. Что за вздор! Чтобы Обер поднял против Гваделупы индейцев с Доминики, он, который любил этот остров как свое родное дитя?! Истина же, которая известна нам здесь, заключается в том, что Уэль, раздираемый честолюбием, присвоил себе замыслы Жана Обера, те замыслы и планы, которыми тот вполне простодушно сам же и поделился с ним! Кроме того, под тем предлогом, что он является акционером компании, Уэль отказался принести присягу господину де Пуэнси…

— И был совершенно прав, сударь! Разве можно присягать мятежнику! Впрочем, королевский совет уже разобрался в этом деле. Обер, который нашел убежище у командора де Пуэнси, заочно приговорен к смертной казни, ему отрубят голову! Я доберусь до него, сударь, так же как и до самого командора, и в цепях по рукам и ногам отправлю обоих во Францию, дабы они понесли там одно и то же наказание.

— Нет сомнений, — одобрил генерал, — господин де Пуэнси не более чем предатель. И заслужил того, чтобы обращаться с ним именно таким манером. В этом деле, господин губернатор, вы можете целиком рассчитывать на мою поддержку… Однако должен вам заметить, что у него немало друзей как на Гваделупе, так и здесь! Он пользуется расположением многих людей, ибо делал всем бесконечно много добра!

— Я благодарю вас, генерал, за помощь, которую вы мне предложили. Как вы считаете, какие силы понадобятся, чтобы завладеть французской частью острова Сент-Кристофер[1] при нынешнем положении дел?

— Чем вы располагаете?

— Этот фрегат, шестьдесят пушек, триста солдат!

— Этого вполне достаточно, господин генерал-губернатор. Впрочем, вовсе не исключено, что господин де Пуэнси, осознав всю тяжесть своего мятежа, одумается и сдастся без боя! Власть же Мальтийского ордена, на который он рассчитывает в своих планах, не распространяется на этот остров!

— Да услышит вас Господь, сударь, — заключил господин де Туаси, у которого были иные, чем у Дюпарке, основания тешить себя подобными надеждами…

В тот же день, в полночь, фрегат поднял якорь, увозя нового генерал-губернатора. Если не изменится ветер, он рассчитывал двадцать пятого уже добраться до Сен-Кристофа и добиться сдачи форта.

В тот же самый час Дюпарке направился к Замку На Горе, где его ожидала Мари. Он ждал этой встречи с тем же нетерпением, что и она. Но никак не мог предвидеть, что в его отсутствие отцы-иезуиты долго толковали о положении, в каком оказался он сам и молодая женщина.

Да и как мог он об этом догадываться. Хоть ему и пришлось долгие часы провести в обществе главы иезуитов Бонена, тот не счел нужным даже словом обмолвиться с ним касательно его личных дел.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Страсти на Мартинике накаляются

Замок На Горе стал в точности таким, каким желал его видеть Жак Дюпарке. Стража дежурила день и ночь, каждое утро приходил священник служить мессу в маленькой часовне, целиком построенной из дерева, затерявшейся в густой листве леса, который они не вырубили в этой части имения, дабы сохранить здесь покой и уединение.

В людских помещениях и служебных постройках около тридцати рабов трудились денно и нощно, ведь в окрестностях были разбиты плантации табака и индиго. Мари оставила себе лишь двоих слуг. Это была ее горничная Жюли, как всегда незаметная и которой эта жизнь в замке, где она могла делать все, что ей заблагорассудится, нравилась бесконечно больше, чем существование в парижском особняке господина де Сент-Андре. Вторым слугой был мятежный негр с «Люсансе», которого преподнес ей в подарок Жак. Его звали Кенка, сокращенное от Кенкажезим, это имя выбрали в святцах в тот же день, когда губернатор взял его с судна.

В этом роскошном замке, целиком построенном из тесаного камня, Мари много принимала. Она не только была окружена здесь непривычной для колонии роскошью, но и была радушной, гостеприимной хозяйкой дома, которую уже боготворили на всем острове Мартиника.

Вокруг нее вечно толпился эскорт преданных друзей, и многие жены плантаторов жаловались, что, с тех пор как Мари открыла двери своих гостиных, земли стали приносить все меньше и меньше дохода, ибо хозяева их совсем забросили дела.

Проводя мудрую политику, Мари готовилась к будущему. Она знала, что, ублажая колонистов, она обеспечивает Дюпарке их признательность и что одна ее улыбка дает другу гарантии на будущее. Впрочем, все это так успешно ей удавалось, что ее звали «добрая дама» или «прекрасная дама» из Замка На Горе.

Когда Жак Дюпарке, возвращаясь из Форт-Руаяля, добрался наконец до замка, он без удивления застал там человек тридцать гостей. Он проскакал верхом всю ночь и все утро, позволяя себе лишь тот отдых, который был необходим лошади. И конечно же, предпочел бы застать Марию в одиночестве. Но он знал, какие обязанности накладывают на него его титулы, и понимал, что не сможет, несмотря на усталость, избежать встреч и украдкой пробраться к себе.

Французские вина и ром лились в кубки рекою. А за окнами негры продолжали трудиться под палящим солнцем, не имея никакого питья, кроме обжигающей рот воды.

Жак оставил на попечение стражи своего коня и быстро поднялся в гостиную. Ему были знакомы лица всех завсегдатаев дома. Здесь были люди из семейства Арнулей, Сент-Этьенов, Жасбюрьяндов, Рифа, Франте, а также господин де Ламарш и Пьер Фурдрен, оба входили в Суверенный совет, и было важно заручиться их поддержкой. Однако лично он предпочитал Сен-Бона, Лафонтена, Доранжа, Лесажа и Л’Арше, которые уже не раз доказывали ему свою дружбу и преданность.

На этих сборищах царила полная непринужденность. Не удивительно поэтому, что, едва завидев его высокую фигуру, все поспешно бросились навстречу.

— Отлично! — радостно воскликнул господин де Ламарш. — Наконец-то вернулся наш генерал! Ну что там происходит на острове? Каков он, этот господин де Туаси? Интересно, что-то он нам принесет…

Жак был весь в дорожной пыли, однако такая встреча, вне всякого сомнения, весьма сердечная, явно доставила ему удовольствие. Он любил, когда в нем признавали неоспоримого правителя острова.

Он улыбнулся их вопросам и уже начал было отвечать, когда навстречу вышла Мари. Лицо молодой женщины светилось от радости, что он наконец-то снова с ней.

Не обращая внимания на гостей, она бросилась к нему в объятья и подарила быстрый поцелуй.

Лазье с Девеном, все еще с кубками в руках и явно несколько злоупотребившие ромом, издали восклицания весьма игривого свойства. Мари улыбнулась.

— Ладно, ладно, господа! — вмешался тут Сент-Этьен. — Давайте-ка лучше послушаем генерала! Вы, видно, совсем запамятовали, что, возможно, уже завтра нам придется воевать против господина де Пуэнси и его нынешних союзников-англичан!

— Да, черт возьми! — воскликнул Ривьер Лебайе. — Дайте же слово губернатору. Пусть он расскажет нам новости!

Кавалер де Бофор, который до того времени держался в стороне, торжественной поступью вышел вперед.

— Мой дорогой Лебайе, — заметил он, — вы чересчур торопитесь. Благородный дворянин должен прежде всего сказать нашему досточтимому генералу, насколько он может рассчитывать на нашу преданность…

Все головы мигом повернулись в сторону Бофора. Честолюбивые амбиции этого совсем еще молодого человека, во всяком случае никак не старше самого генерала, были хорошо известны всем присутствующим. У него была весьма курьезная внешность: высокого роста, широкоплечий, с короткой талией и на редкость длинными ногами, он был наделен каким-то угловатым лицом, которое было точно небрежно вырезано грубым долотом. Он чем-то походил на мангусту, которую ввозили на остров, дабы уничтожать змей, заполонивших некоторые части острова. Его не очень-то любили, ибо был он язвителен и отличался той прямотой, что граничила с цинизмом, однако к нему прислушивались, поскольку он искусно владел шпагой и, как говорили, тайно возглавлял какой-то клан преданных ему душой и телом колонистов, которые ради него были готовы идти в огонь и в воду.

— Благодарю вас, Бофор, — проговорил генерал.

— Я еще не кончил, — заявил Бофор, — я хотел сказать, что, каковы бы ни были новости, которые вы нам принесли, пусть даже вы объявите нам о войне, мы все будем на вашей стороне!

— Иного я от вас и не ожидал, — заверил его генерал.

Он говорил с каким-то мрачным видом, однако до этого момента все относили это на счет усталости, которая была видна по осунувшемуся лицу. Однако речь шла о войне, а большинство присутствовавших колонистов отлично знали, что такое война! Многим из них уже приходилось отражать атаки индейцев-караибов, испанцев и англичан. Им уже случалось покидать свои плантации сахарного тростника или индиго и бежать с оружием в руках к форту. Когда вражеским войскам удавалось высадиться на берег, им приходилось выстраиваться боевыми рядами и штурмовать неприятеля, оттесняя его к морю! Многие из них нашли себе могилу в прибрежных песках, другие до сих пор хранили на теле следы пуль. А тем временем плантации их, покинутые на попечение одних лишь рабов, опустошались теми, кто должен был бы следить за их процветанием, ибо по какому-то странному отсутствию логики негры под прикрытием войны надеялись вернуть себе свободу!

— Слава Богу! — воскликнул Матье Мишель. — Если будет война, то мне искренне жаль господ англичан. Давненько я уже по ним не стрелял!

— Господин Мишель, — заявил, выступив впереди самого генерала, человек, превышающий всех ростом, — воистину золотые слова сорвались сейчас с ваших уст! Вот я, к примеру, купил себе у одного капитана из Сен-Мало ружье, которое некий обитатель Нанта по имени Желен изготавливает специально для наших островов, оно стреляет пулями в шестнадцатую фунта! Честное слово, одной такой пули за глаза хватит, чтобы насквозь прошить каркасы тройки англичан!

Это оказался Лефор. Он продолжил:

— И ружье это, господа, может служить сразу двум целям! Когда оно разряжено, им вполне можно пользоваться вместо дубины, ведь приклад у него потолще и потяжелее французского окорока, а ствол подлиннее трех футов!

Генерал с улыбкой похлопал бывшего пирата по плечу, а поскольку все уже заметили, что он собирается сделать какое-то важное заявление, то в гостиной вдруг воцарилась мертвая тишина.

— Пока еще рано говорить о настоящей войне, — наставительно проговорил Дюпарке. — Я виделся с господином де Туаси… Ясно, что там, во Франции, регентша и ее советники видят все то, что происходит в наших краях, не вполне в том же свете, что мы с вами здесь… Тем не менее господин де Пуэнси, так же как и Жан Обер, если только новому губернатору удастся до них добраться, и вправду рискуют своими головами!

— Никогда! — вскричал Лефор. — Никогда, пока я жив, никому не удастся схватить нашего доброго сен-кристофского командора!

Жак смерил ледяным взглядом не в меру распалившегося собеседника.

— Не торопитесь, Лефор, — проговорил он. — Нет никакого сомнения, что господин де Пуэнси поднял бунт против верховной власти, а потому заслуживает самого сурового наказания. Я не знаю, чего стоит господин де Туаси. Разного рода соображения склоняют меня к мысли, что он не станет лучшим правителем, чем наш прежний губернатор. Тем не менее есть одна векш, которую я не могу стерпеть и за которую всегда буду действовать без всякой снисходительности, — это предательство! Порядочные люди не продаются англичанам, господа! Сколь бы ни были тяжелы обиды, накопившиеся против презренной организации, что подрывает управление островами, порядочные люди не обращаются к врагу, дабы нанести ущерб французской короне! Как бы сильно нам ни не нравились всякие Мазарини и Партичелли Эмери, нам должно думать о том, какое наследство оставим мы нашему юному королю Людовику XIV!..

Сам того не желая, Дюпарке повысил голос, и колонисты, которые всего лишь парой минут раньше с такой непринужденностью, открыто высказывали свои суждения, внезапно вздрогнули, так и не осознав, в чем на самом деле заключалась причина их смятения: был ли то страх войны или страх генеральского гнева.

— Вот видите, — произнес тем не менее Матье Мишель. — А я вам что говорил? Если господину де Пуэнси желательно получить новости из Франции, то так и быть — мы их ему доставим! Лично у меня припасено добрых пятьдесят фунтов сухого пороху и ствол, который ржавеет, когда им не пользуются!

— Не надо горячиться, дети мои, — вмешался тут губернатор, — успокойтесь! Я рад видеть среди вас людей, одушевленных столь благими порывами, но война пока еще не объявлена!.. Как вы уже знаете, я говорил с господином де Туаси и полагаю, он из тех людей, что сами, без посторонней помощи, могут утвердить свои права! Что касается меня, то я хотел бы, насколько возможно, избежать любых действий, которые не принесли бы ничего, кроме вреда нашему острову! Если же все-таки случится, что новый генерал-губернатор обратится к нам за помощью, дабы покарать мятежников, то надеюсь, господа, мы будем первыми, кто выйдет в море!

— Да будет так! — одновременно воскликнули Мишель и Лебайе.

— А теперь, господа, не скрою от вас, что я, как, надеюсь, и вы тоже, был бы не прочь немного подкрепить силы, — добавил Дюпарке, пытаясь увлечь собравшуюся вокруг него толпу к буфету.

— Прошу вас, генерал, всего одно слово, — вновь вступил в разговор Бофор. — Вы сказали, что виделись с новым губернатором и что, возможно, вскорости нам придется защищать его права и его власть. Что касается меня, то мне бы весьма хотелось сперва узнать, каковы намерения этого человека в отношении нас?

Жак бросил на него удивленный взгляд.

— Сейчас я объясню вам, что имею в виду, — продолжил Бофор резким голосом, который вполне гармонировал с его невзрачным лицом. — Должен заметить, что новый генерал-губернатор прибыл сюда не так, как мы могли бы того ожидать, не принеся нам мира, в котором мы так нуждаемся для нашего процветания, ведь речь сейчас идет о войне… И, увы, о войне, — добавил он будто про себя, — не против тех, кого мы можем по-настоящему считать врагами своей страны, а против французов же, пусть они, конечно, предатели, но все равно, повторяю, они остаются французами! И что же, интересно, этот господин де Туаси обещает нам взамен?

Этот выпад, после первых заявлений Бофора, казался настолько грубым, вероломным и неожиданным, что на какое-то мгновение Жак слегка растерялся. Бофор воспользовался этим замешательством, чтобы слегка размять ноги и продолжить с таким видом, будто источает своими речами не яд, а чистый мед:

— Говорил ли господин де Туаси о том, чтобы увеличить или, напротив, отменить налоги на сахар и налог на двадцать фунтов табаку?.. Полагает ли он уменьшить поборы, дабы пособить колонистам, которые доведены до разорения монополией господина Трезеля, в их крайней нужде, или, напротив, намерен усугубить их бедственное положение? Короче говоря, если уж господин де Туаси говорит о том, чтобы мы умерли за его приход к власти, обещает ли он нам взамен хоть какие-то уступки, которые позволили бы нам и дальше выжить?

Лицо Лефора приобрело какой-то багровый цвет. Было видно, что его прямо распирает от неуемного гнева. Он не был колонистом, он был солдатом, он жил ото дня ко дню, баталии ничуть не страшили его, напротив, они его забавляли, кроме того, он был потрясен замешательством, в какое привели слова Бофора генерала, он выступил вперед и выкрикнул:

— Видит Бог! Сударь, разве стали бы вы развлекаться, расставляя у себя в доме ловушки для крыс, когда его уже охватил пожар? Вам бы только разводить сахарный тростник, других забот у вас нет! А сажаете ли вы его на английской земле или на французской — это вам все равно!

— Клянусь честью! — вскричал Бофор. — Вы оскорбили меня, сударь!

— Неужто страх не помешал вам догадаться об этом?

Бофор уже схватился за эфес своей шпаги, когда отец Шарль Анто, которого до этого момента никто даже не замечал, положил ему руку на плечо.

— Сын мой, — проговорил он, — имейте хотя бы уважение к дому, который принял вас гостем!

Генерал тоже сделал шаг вперед, дабы произнести какие-то слова, которые могли бы предотвратить столкновение.

— Уверен, что господин де Бофор сожалеет об этой стычке не менее, чем и сам господин Лефор… Надеюсь, оба они забудут о ссоре, когда я скажу им, что превыше всего для нас есть служение во славу Регентства. Мы не знаем, что происходит во Франции, однако каждую неделю корабли, что прибывают сюда, приносят нам доказательства того, что мы не забыты и что наша участь живо интересует даже самого кардинала. Как могли бы мы выжить без тех припасов, которые присылают нам оттуда, ведь они необходимы для нашего существования, ибо, сами знаете, остров не способен обеспечить себя всем необходимым, чтобы мы могли выжить на этом острове без посторонней помощи. Уверен, что господин де Туаси не обманет доверия, которое я прошу вас оказать ему…

Бофор покорно снял руку с эфеса шпаги, окинул презрительным взглядом и наградил снисходительной улыбкою Лефора, потом обернулся к генералу.

— Надеюсь, сударь, что Господь услышит ваши слова! — проговорил он не слишком-то уверенным голосом. — И прошу вас простить меня за вспыльчивость. В нашем семействе мы очень щепетильны во всем, что касается чести, это у нас в крови!..

Лефор держался настороже, явно готовый в любой момент обнажить шпагу. Казалось, он полностью пропустил мимо ушей увещевания Дюпарке и только и ждал случая, когда Бофор окажется невдалеке от него, чтобы пустить в ход свою шпагу.

Он даже не заметил разгневанного лица генерала, когда тот посмотрел в его сторону. Величественный и исполненный достоинства, он направился к буфету в сопровождении Матье Мишеля и Сен-Бона, которые целиком одобряли его суждения.

Самому же генералу более всего хотелось, чтобы инцидент был предан забвению. Он обменялся с приближенными дружескими словами и, казалось, уже полностью забыл о своем намерении подкрепиться, но тут к нему подошла Мари и с чарующей улыбкой, в которой Дюпарке мог прочитать тысячу обещаний, промолвила:

— Идите сюда, генерал. Я уже велела накрыть вам…

Жак, якобы благодаря за заботу, окинул всю ее с ног до головы ласковым взглядом. Он уж было совсем собрался последовать за нею, когда его осторожно тронул за плечо отец Шарль Анто. Он был доверенным лицом Дюпарке в бытность того губернатором, но неизменно давал доказательства своей величайшей надежности и сдержанности. На самых важных советах он брал слово лишь для того, чтобы двумя-тремя словами высказать свое суждение, и мог не сомневаться в том, что сохранил уважение генерала.

— Отец мой! — проговорил Жак. — Должен поблагодарить вас за ваше вмешательство. Был момент, когда эти двое негодяев чуть не сцепились и не перерезали друг другу глотки в моем доме. У меня такое впечатление, что оба они стоят друг друга, хоть один из них, Лефор, вроде бы начал исправляться.

— Все дело в том, — продолжил отец Анто, — что никто не знает, откуда появился этот Бофор, и к тому же у него весьма дурные знакомства. Поговаривают, будто у него очень темное прошлое. Якобы он тесно связан с пиратами, да и сам немало пиратствовал, прежде чем явиться сюда и осесть здесь, на острове…

— Это авантюрист!.. Вот из-за таких-то горячих голов и могут накалиться страсти на Мартинике!

— Генерал, — заметил иезуит, — согласен, что личности типа Бофора способны нанести огромный вред и их следует опасаться, но ведь те, кто облечен властью, должны подавать хороший пример остальным…

Дюпарке живо повернул голову и посмотрел святому отцу прямо в лицо.

— Не понял, — сухо переспросил он. — Что вы имеете в виду?

— Уж не думаете ли вы, сын мой, — промолвил отец Анто, — что я явился сюда, на это сборище, только для того, чтобы выпить пуншу или немного вина своей страны, закусив его хрустящей кукурузной лепешкой?

Он улыбнулся, сопроводив это елейным жестом старого лукавого прелата.

— Нет, сын мой, — проговорил он с какой-то несвойственной ему теплотою. — Дело в том, что я имею сообщить вам нечто весьма и весьма важное… Не могу сказать, что я направлен сюда с какой-то особой миссией, только мы вот тут говорили о вас и мадам де Сент-Андре в нашей конгрегации…

— И что же? — не менее сухо поинтересовался Дюпарке.

— Догадываюсь, сын мой, что мое сообщение придется вам не слишком по душе, но не забудьте, что и я тоже служу не только Богу, но также королю и закону…

— Я предпочел бы, отец мой, — заметил Дюпарке, — чтобы вы выражали свои суждения прямо и без обиняков…

— То, что я намерен вам сказать, генерал, весьма трудно выразить в двух словах… Я хотел бы напомнить вам, раз уж вы сами упомянули о прошлом, как хорошо мы понимали друг друга, когда говорили о прискорбных примерах, которые подавали жителям Мартиники некоторые колонисты и их жены, осмелившиеся вступить в преступные связи со своими черными рабами.

— Разумеется. Не думаете ли вы, будто теперь я осуждаю их поведение менее, чем тогда?

— Нет, сын мой, — твердо ответил он, — но ваше поведение может поощрять их к таким дурным поступкам. Вот как думаем об этом я и глава нашей конгрегации отец Бонен. Мне хотелось бы обсудить с вами этот вопрос в выражениях более ясных и определенных, однако здесь, в такой толпе, это никак невозможно, ибо я не хочу, чтобы нас кто-нибудь услышал…

Жак чувствовал, как в нем нарастает ярость. Он не любил иезуитов, которые совали свой нос во все дела и находили способы повсюду вставить свое слово. Они умело играли своим влиянием, пользуясь на острове почти такой же властью, как и он сам. Он неоднократно обращался с просьбой прислать ему из Франции вместо иезуитов либо доминиканцев, либо капуцинов. Но всякий раз получал один и тот же ответ: «Только иезуиты, и никакой другой орден!»

Он взял священника за рукав и предложил:

— Пройдемте ко мне в кабинет, там мы будем одни.

Как только они вошли в комнату, Жак указал отцу Анто на кресло, тщательно закрыл дверь и уселся за свой письменный стол.

— Я слушаю вас, — проговорил он. — Только постарайтесь короче, мне нужно вернуться к своим гостям…

— Мне казалось, — ничуть не смутившись, возразил отец Анто, — что это скорее гости мадам де Сент-Андре.

— Разумеется, но и мои тоже. Уж не об этом ли вы собирались со мной поговорить? Тогда ближе к делу.

— Тщетно было бы, — заявил священник, — искать слишком уж деликатные выражения, дабы высказать то, что мне поручено вам передать. Я не рискну выражаться чересчур двусмысленно, поскольку вы можете неправильно истолковать мои слова. Так вот, мы, иезуиты, полагаем, что вы сверх всякой меры выставляете напоказ ваши отношения с мадам де Сент-Андре и таким своим поведением подаете весьма дурной пример всей колонии. Я обращаюсь к мужчине, однако, думается, генерал-губернатор должен был бы понять меня еще лучше…

— Иными словами, — воскликнул Дюпарке, — дабы сделать приятное главе вашей конгрегации, я должен не видеться более с мадам де Сент-Андре?! Вы это имеете в виду?..

— Мы не собираемся требовать от вас так много, генерал. Мы полагаем, что вас с этой дамою связывают узы весьма нежного свойства, и уважаем ваши чувства. Но это пример! Будь вы соединены законным браком, ни мы, ни глава нашей конгрегации и никто другой не смогли бы и слова дурного сказать касательно ваших отношений, совсем напротив.

— Так, выходит, вы явились, чтобы в некотором роде потребовать от меня, чтобы я женился на мадам де Сент-Андре, не так ли?

— Да, но не потребовать, а просить вас, именно просить вас жениться на мадам де Сент-Андре.

Каким-то резким, порывистым движением Жак вскочил с места. Сделал несколько шагов, с задумчивым видом прошелся взад-вперед по комнате, потом вернулся и встал прямо перед святым отцом.

— Это невозможно! — четко произнес он.

— Отчего же невозможно? Разве вы не любите ее? Я не говорю о ней, всем своим поведением она слишком ясно показывает, какие чувства питает к вам…

— Нет, отец мой, я и вправду люблю ее… Но мадам де Сент-Андре — урожденная Мария Боннар. Она дочь плотника моего дядюшки Белена д’Эснамбюка. Впервые я увидел ее в Дьепе… В те времена она была всего лишь простой служанкой одной из тамошних гостиниц…

— Как я понимаю, — проговорил отец Анто, — низкое происхождение мадам де Сент-Андре мешает вам дать ей свое имя…

— Именно так. Что подумало бы о подобном браке мое семейство?

— А что подумало семейство господина де Сент-Андре, когда господин тот женился на простой служанке гостиницы?

— Оно могло думать все, что ему угодно, а господин де Сент-Андре счел в ту пору возможным для себя пойти на подобный шаг. Что же до меня, то я слишком уважаю имя, которое ношу, чтобы решиться подобным мезальянсом заставить краснеть из-за меня кого-нибудь из моих родственников!

— Отец Бонен, глава нашей конгрегации, никоим образом не одобрит такого вашего решения.

— Отца Бонена никоим образом не касаются мои личные дела…

— Сын мой, это уже не ваши личные дела. Они касаются всей колонии и всех жителей острова. Высокая должность обязывает вас подавать пример. Повторяю вам это… Помнится, вы же сами давеча сетовали, что мужчины все чаще и чаще берут себе наложниц и сожительствуют без брака! Неужели вы думаете, что семейство ваше будет меньше краснеть, видя, как вы открыто живете с этой женщиной, не давая ей своего имени? Не стало ли бы оно краснеть еще более, если бы вы открыто выставляли напоказ свою привязанность к этой даме, которая полна достоинств…

— Отец мой, — прервал его генерал, — прошу вас, не настаивайте…

— Хорошо, сын мой! Мой долг вернуть в лоно церкви всех заблудших овец… Не забывайте, заблудших овец волк стережет… Прошу вас, сын мой, оставайтесь и далее под высоким покровительством, которое оказывает вам глава нашей конгрегации…

Жак ничего не ответил. В этих словах чувствовалась угроза. Он долго молчал, судя по всему, размышляя над сказанным, и не успел ничего сказать, как отец Анто произнес:

— Если подумать хорошенько, сын мой, то вы ничуть не менее компрометируете себя в глазах вашего семейства, оставаясь возлюбленным простолюдинки, чем давая ей свое имя. И все же, если я правильно вас понял, вы решительно отказались бы удовлетворить требование вашего семейства, попроси оно вас окончательно и бесповоротно порвать все отношения с мадам де Сент-Андре?..

— Несомненно!

— Прекрасно, сударь! В таком случае, я вижу способ уладить дело ко всеобщему удовольствию… Почему бы вам не обвенчаться с мадам де Сент-Андре тайно?

— Тайно… — задумчиво повторил Жак.

— Разумеется!.. У вас не будет никаких угрызений совести. Мораль будет соблюдена. И уверен, мадам де Сент-Андре будет вам за это весьма признательна!

— Тайный брак… — еще раз повторил Дюпарке, — Бог мой!.. Да ведь это же и вправду выход из положения!..

— В таком случае, сын мой, двадцать первого числа сего месяца я могу соединить вас законным браком в маленькой сен-пьерской часовне…

— А как же церковное оглашение?.. Ведь нынче уже семнадцатое ноября… Нам не хватит времени, мы никак не успеем!..

— Это не имеет значения! Церковное оглашение не самое главное, можно обойтись и без него… а поскольку я отправляю там службу как обычный викарий, то я и смогу вас обвенчать…

Священник поднялся с места. Он заметил, что в успокоившихся глазах Жака заплясали какие-то странные огоньки. Своими маленькими, быстрыми шажками, мышиными, как называл их Лефор, он, довольно потирая руки, вышел из комнаты…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Покушение

Лефор не пользовался особым уважением Мари. Молодая женщина находила, что человек этот говорит слишком много и слишком громко. Она очень опасалась, что за этим краснобайством не стоит ничего искреннего, а все это фанфаронство — не более чем фарс.

Мари не понимала, почему Жак проявляет такую снисходительность к Иву, который не обременяет себя никакой сдержанностью в речах, а возможно, и никакими угрызениями совести в поступках.

Не было сомнений, что он зачем-то нужен генералу. Так оно и было. Ив ходил по тавернам, приносил хозяину все, что там слышал, шпионил, служил ему вместо телохранителя, и если у Дюпарке возникала нужда прощупать мнение жителей острова, дабы узнать, благосклонно ли встречены те или иные из его решений, он посылал прежде всего Лефора. Тот выспрашивал и вынюхивал, и сведения, которые он приносил, всегда оказывались весьма полезны.

Не больше симпатии вызывал у Мари и Бофор, ибо во всем облике его чувствовалась какая-то фальшь. После стычки, произошедшей между этими двумя людьми, молодая женщина пообещала себе держаться как можно дальше от обоих.

При всей своей грубости Ив не мог не заметить внезапной холодности к нему со стороны Мари. Это не могло не уязвить его самолюбия, однако он скрыл недовольство, не желая давать недругу повода радоваться его унижению, подождал, пока тот раскланяется, а потом тоже в свою очередь исчез.

Уже опускался вечер. Он направился к конюшням и приказал рабу привести свою лошадь.

Потом вспрыгнул верхом на свою лошадку и не спеша поехал по склону холма в направлении Сен-Пьера.

Он не торопился, ибо не хотел нагонять Бофора, который скакал где-то впереди по этой же дороге. Насколько с легким сердцем скрестил бы он с этим авантюристом шпагу под взглядами сотен пар глаз, настолько же не улыбалось ему сцепиться с ним в полной ночной тьме. И вовсе не из страха. Ив не был трусом, но он нуждался в огласке своих подвигов, нуждался в зрителях. Ему нравилось, когда о нем шумели, долго говорили, это поднимало его престиж. Кроме того, каким бы он ни был плутом, дрался он всегда честно, а у него были веские основания подозревать, что о Бофоре такого сказать никак нельзя.

Неспешно продвигаясь, он размышлял о том, как проведет нынешний вечер.

Он подумал, что, должно быть, Жозефина Бабен уже давно поджидает его, и подсчитал, что вот уже три дня не казал туда носа. Он как раз только успел решить, что сперва пару часов посидит в таверне «Большая Монашка Подковывает Гуся», а потом заглянет к своей сговорчивой подружке, как вдруг тишину нарушила заржавшая где-то невдалеке лошадь.

Ив инстинктивно натянул поводья и остановил лошадь, дабы получше прислушаться.

Однако, как он ни старался, ему не удалось более уловить ни единого шороха. Все это показалось Лефору тем более подозрительным, что он нисколько не сомневался, звук этот был именно лошадиным ржанием. Стало быть, где-то рядом была лошадь, а следовательно, и всадник. Но, в таком случае, как же могло произойти, что он не слышал цокота копыт по скалистой дорожке?

Поскольку он не мог вечно стоять неподвижно посреди дороги, пришлось слегка пришпорить лошадь. Однако он ни на минуту не упускал из виду ни тропу впереди, ни ее обочины. Как и большинство моряков, он обладал отличным зрением, но ночь была такая темная, что даже ему было трудно различить что бы то ни было на расстоянии более пяти шагов, кроме густой тени, отбрасываемой зарослями деревьев.

Он добрался до места, где дорога делала крутой поворот, когда услышал какой-то щелчок, распознав его сразу, не задумываясь. Это был затвор заряжаемого пистолета.

Проворный как молния, он поднялся в стременах и приготовился спрыгнуть на землю, когда вновь щелкнул курок.

Послышался шум, похожий на шум падающей водяной струи, однако выстрела, которого ждал Ив, так и не случилось.

— Тысяча чертей! — не сдержал он восклицания. — Холера тебя задуши, недоноска несчастного, даже ружья толком зарядить не можешь, это же у тебя длинный огонь вышел! Ну ничего, сейчас я тебя научу, как надо стрелять!

Тем временем он уже вытаскивал из седельных кобур два огромных пистолета, вынул из них замки и тут же немедля зарядил. Потом, спрятавшись за лошадью, заорал:

— Эй, подонок! Попробуй высунь-ка мне хоть малую толику твоего каркаса величиною с пистоль, и я всажу в него свинцовый шарик, или пусть дьявол заберет меня на этом месте!

Не успел он закончить свою речь, как щелкнул сухой выстрел. Лошадь вскочила на ноги, будто собравшись пуститься галопом, но сделала всего три шага и свалилась наземь.

— Ах ты пес поганый! — заорал он. — Не то чтобы эта кляча была такой уж драгоценной, но даже для ночного ворюги нечестно стрелять в бессловесную скотину!.. Один дюйм мяса, мессир, всего один маленький дюймик мертвечины, которая покрывает ваши кости, и, клянусь честью, я начиню ее таким количеством металла, какого за глаза хватило бы любому достойному дворянину, чтобы тут же отправиться поприветствовать Святого Петра!..

Ив довольно скоро понял, что слабый свет звезд достаточно ясно обрисовывал его тень, в то время как враг скрыт густыми лесными зарослями и совершенно невидим.

Не заботясь более о своей лошади, которую выстрел в упор почти сразил на месте, он сделал прыжок назад и тоже в свою очередь спрятался за высокими деревьями. Он держал в руках заряженные пистолеты, готовый в любую минуту открыть стрельбу, едва заметив движение, пусть бы это даже ему и померещилось.

Он полагал, что человек, который на него напал и у которого при первом выстреле случился длинный огонь, теперь уже, должно быть, успел перезарядить свои пистолеты. Так что они были более или менее на равных, у каждого по два выстрела в запасе. Однако темнота не очень-то помогает быстрой и меткой стрельбе. Теперь Ив Лефор тоже был в укрытии, вне сомнения, так же невидим, как и его противник, и, чувствуя себя в относительной безопасности, мог немного поразмыслить, ни на минуту не теряя из виду противоположную сторону дороги, где укрывался этот человек. Не оставалось никаких сомнений: то ржание, что он услышал, издала лошадь его врага. А враг — это, конечно же, Бофор! Только ни за что на свете, сам не зная почему, он не хотел открыто признавать, что подозревает именно этого авантюриста.

Он поднялся на колени, потом с осторожностью положил на землю один из своих пистолетов. Свободной рукою он зажал себе словно кляпом рот и тут вновь обрел свое цветистое красноречие, в полной уверенности, что другой благодаря его хитрой уловке, не сможет догадаться, откуда раздается голос.

— Трус проклятый, — с насмешкой проговорил он. — Не знаю, какой подонок хозяин платит тебе за работу, которую любой одноглазый или однорукий калека сделал бы в десять раз лучше тебя! Будь я генерал-лейтенантом или хотя бы капитаном, я бы приказал заковать тебя в цепи да бросить в самое мрачное подземелье форта, на самую вонючую солому, да приковать в закоулке, где побольше крыс, недоумка поганого, который убивает божьих тварей вместо всадников! Нет, клянусь честью, будь я на месте генерал-лейтенанта Мартиники, завтра же все, от Макубы до мыса Салин, услышали мой голос, ведь скотина, что вы, мессир, изволили прикончить, целясь в мой череп, то ж была лошадь самого генерала! Я просто одолжил ее на время, покататься… Не сойти мне с этого места! Ну так что, господин мерзавец, может, скажете, сколько вам заплатили за шкуру Ива Лефора? Сознайтесь, сколько же я, интересно, стою, и если цена хорошая, то не стану вас больше томить, пора мне, наверное, отправляться к праотцам, пуля меж ушей, и все дела…

Новый выстрел заглушил голос Ива. Однако бывший пират уже давно не сводил глаз с противоположной стороны дороги. Он услышал, как в нескольких шагах от него просвистела пуля. Молниеносно он направил пистолет туда, где только что вспышка нарушила ночную тьму. Крик боли сообщил ему, что выстрел попал в цель.

— Слава Богу! — завопил он. — Теперь ты у меня в руках, подонок!

В ту же секунду он изготовился бежать к врагу и схватить его. Однако рана, которую он нанес врагу, должно быть, оказалась не слишком серьезной, ибо тот в свою очередь тоже выскочил из своей засады, выбежал на дорогу и, не слишком целясь, выстрелил, дабы прикрыть свое отступление. И уже несколько мгновений спустя Ив Лефор, к немалой досаде, мог услышать цокот скачущей галопом лошади. Негодяй удрал от него, и теперь уже не оставалось ни малейшей надежды его настигнуть.

Он осмотрел свою бедную скотину, она уже окоченела. И бывшему пирату не оставалось теперь ничего другого, как возвращаться в Сен-Пьер на своих двоих. Он смирился с неизбежным и отправился в путь, продвигаясь с большой осторожностью, дабы не угодить в новую ловушку, и клянясь, что рано или поздно, так или иначе, но он найдет способ отомстить Бофору.

ГЛАВА ПЯТАЯ Поражение господина де Туаси и мобилизация военных сил острова

О поражении господина де Туаси стало известно на Мартинике двадцать седьмого ноября тысяча шестьсот сорок пятого года. Жак и Мари всего неделю пробыли в тайном браке, как пришлось думать о разлуке, и никто не мог предугадать, как долго она продлится.

В самом деле, корабли, приплывшие на остров с Гваделупы, принесли слухи, будто двадцать пятого ноября новый генерал-губернатор островов Иль-дю-Ван добрался до прибрежных вод острова Сент-Кристофер и приказал командору Пуэнси немедленно сдаться. Тот, и не подумав подчиниться, тут же отдал приказ взять корабль под прицел своих пушек. А патрулирующий берег английский фрегат «Корона» сделал предупредительный выстрел с приказом кораблю немедленно остановиться, так что господину де Туаси волей-неволей пришлось убираться восвояси, ограничившись составленным по всей форме судебным протоколом, обвиняющим непокорного соперника в бунте и преступлении против монархии!

Это было поражение, вообще говоря, не делающее ему особой чести, и все были едины во мнении, что генерал-губернатору следовало бы по крайней мере хоть попытаться сделать невозможное и как-то пробраться к острову, а не удирать так позорно и трусливо!

Вся Мартиника, от берега до берега, так же как и вся Гваделупа, от души смеялась над неудачником, повсюду уже сочиняли про господина де Туаси издевательские куплеты, не забывая при этом хорошенько чистить свое оружие… Ибо была объявлена мобилизация военных сил острова…

Все симпатии явно оставались на стороне господина де Пуэнси, и если приходилось готовиться к тому, чтобы выступить против него с оружием в руках, то делалось это нехотя и против воли. Уж он-то по крайней мере хоть вел себя как мужчина, пусть даже и попросил помощи у англичан. Что же касается нового генерал-губернатора, то всеобщее мнение было — цена ему не больше овечьего пука!

— Господа! — разглагольствовал Лефор, сидя в таверне «Большая Монашка Подковывает Гуся». — Поверьте моему слову, мы слопаем столько англичан, что у нас у всех сделается несварение желудка! Все уже решено! Генерал нынче поутру уже отбыл в Форт-Руаяль! А известно ли вам, по какой такой причине он вдруг отправился в Форт-Руаяль? Так вот я вам скажу по какой! Чтобы поставить под ружье три сотни человек и оснастить, привести в полную боевую готовность один корабль! Я знаю, что говорю, господа, уж кому-кому, а мне-то генерал доверяет, всегда могу шепнуть ему что-нибудь на ухо. И придется отрезать ему оба уха, чтобы лишить меня его доверия. Вот так-то, господа!

Он щеголял своим длинным ружьем, которые Желен в Нанте и Браши в Дьепе начали изготовлять специально для островов. У того, что было у Ива, приклад — величиною с добрый окорок и каких-то необъятных размеров ствол, который мог поражать свинцовыми пулями калибра в шестнадцатую часть фунта цель на расстоянии больше трех сотен дюймов.

Не удивительно, что многие смотрели на него с завистью, и ему уже не раз приходилось отказываться от весьма щедрых предложений, которые ему делали в обмен на то, чтобы он с ним расстался. Его даже пытались заставить сыграть на это достойное оружие в карты, но он всякий раз не без гордости отвечал, что может играть на свои камзол, на штаны, на ленты и перья, вплоть до парика, а при необходимости даже на слово порядочного человека, но никогда на рапиру или свой «Желен»!

— И кто же будет командовать походом? — поинтересовался кто-то.

— Лично сам генерал и будет! — ответил Лефор. — Сент-Обен, кузен его, будет при нем поручиком, ну а Лапьерьер будет замещать его, пока он будет в отсутствии, здесь, на острове!

— Ходят слухи, — заметил колонист Босолей, — будто Уэль де Птитре пока что не подчинился приказу о мобилизации и не собирается ставить под ружье людей, которыми распоряжается как губернатор Гваделупы.

— Подумаешь! — самодовольно воскликнул Лефор. — Больно нужны генералу эти люди с Гваделупы! Что он, без них, что ли, не справится? И потом, не вижу, с чего бы это человеку вроде Уэля подчиняться приказаниям губернатора де Туаси, когда его вполне устраивает номер, который отколол с ним другой его враг, господин де Пуэнси! Ведь Уэль, господа, сам рассчитывал вместо де Туаси стать преемником командора. А потому знаете, что он думает, этот господин де Птитре, сидя там у себя, в своей гваделупской вотчине? Он думает, пусть там эти губернаторы себе дерутся, а я свою голову под пушечные жерла не суну! Вот что он думает, этот ваш господин де Птитре, и рано или поздно он все равно добьется своего…

— И чего же он добьется? — поинтересовался Босолей.

— Либо станет генерал-губернатором, либо получит деревянную колоду, чтобы сподручней было подставить голову под топор палача!

Не дожидаясь приказаний господина де Туаси, генерал Дюпарке созвал Суверенный совет и сообщил ему о принятом им решении осуществить ночную высадку на Сен-Кристоф, дабы захватить двоих племянников де Пуэнси, которых командор предусмотрительно отослал в Капстер, и привезти их сюда в качестве заложников.

И получил единодушное одобрение совета.

В сущности, таким манером Дюпарке открыто выступил бы не лично против смещенного генерал-губернатора, а только против его племянников. Затем Пуэнси, дабы спасти племянников, будет волей-неволей вынужден сдаться, а случись так, что вся операция кончится провалом, командору трудно будет выдвинуть обвинение против генерала.

Призыв к колонистам-волонтерам принять участие в военных действиях был услышан. Дюпарке мог рассчитывать на рекрутов, что стояли лагерем в саванне по левую сторону от форта, между ним и жилищем главы иезуитов Бонена.

Поскольку эти люди не знали, сколько времени придется им пробыть там в ожидании, пока будет оснащен корабль, должный доставить их на Сен-Кристоф, они, уже привыкшие жить на природе, быстро организовали свой быт, построив себе нечто вроде небольших навесов, крытых пальмовыми листьями, на манер так называемых ажуп, в которых живут индейцы-караибы.

Некоторые охотились в окрестностях, другие промышляли рыбой. Так они и добывали себе пропитание, ибо отлично знали, что не могут рассчитывать на запасы продовольствия Форт-Руаяля, которых только-только хватало для гарнизона.

Потребовалось не так много времени, чтобы привести в готовность фрегат «Святой Лаврентий». В сущности, теперь уже оставалось лишь установить на лафетах пушки из форта, которые должны были туда доставить, однако с надеждой, что ими не придется воспользоваться. Были приведены в порядок изрядно пострадавшие в долгих плаваниях паруса старого судна, и генерал ждал лишь прибытия своего кузена, чтобы, если ветер окажется благоприятным, сразу же дать сигнал к отплытию.

В этой экспедиции вопрос ветра приобретал первостепенное значение. Ведь для того чтобы план Дюпарке удался, было необходимо действовать очень быстро, застать двоих юношей врасплох прямо у них дома в Капстере и, не сделав ни единого выстрела, даже не заколов ножом ни одного часового, доставить их на корабль. А чтобы действовать быстро, необходим был благоприятствовавший «Святому Лаврентию» ветер как по пути туда, так и при возвращении.

Именно это со всей ясностью объяснил генерал своему кузену, как только тот прибыл в Форт-Руаяль.

— Все продумано, — проговорил Дюпарке. — Мы могли бы поднять якорь хоть сейчас, и я бы сделал это с легким сердцем, если бы не опасался, что пассаты могут вдруг изменить направление, и тогда ветер станет не помогать, а мешать нашим планам.

Сент-Обен, будучи человеком горячим и решительным, возразил на это. По его мнению, надобно рассчитывать на счастливый случай, который непременно должен улыбнуться тем, кто борется за правое дело. Вместе с тем он всей душой поддержал замысел генерала высадиться в Капстере в самое темное время ночи, то есть где-то около восьми часов. Если им повезет и туман помешает увидеть «Святого Лаврентия» с берега, то у них есть все шансы вытащить племянников господина де Пуэнси прямо из постелей!

После полудня они решили вдвоем нанести визит главе конгрегации иезуитов отцу Бонену, который, конечно, не откажет им в благословении, а может, еще и даст какой-нибудь дельный совет.

Они воспользовались этим, чтобы сделать беглый смотр солдатам, ибо лагерь волонтеров располагался прямо по дороге к дому святого отца.

Генерал не мог не отметить, что настроение у них вполне боевое. Так или иначе, но и они тоже были готовы. Имея в запасе изрядное количество съестных припасов, они убивали время, играя в ландскнехт. От группы к группе переходили небольшие бочонки с ромом, которые колонисты привезли с собой из дома, и порой не без споров они сравнивали достоинства напитков друг друга.

Когда добрались до хижины отца Бонена, негр Мелоди занимался садом и был так же обнажен, как и в тот раз, когда Жак увидел его впервые. Создавалось впечатление, будто он совсем не страдал от солнечных лучей. Узнав Дюпарке, он, не прерывая работы, одарил гостей широкой улыбкой. Глава иезуитов тоже заметил их и, рассеянно перебирая четки, направился им навстречу.

— Генерал! — приветливо воскликнул он. — Добро пожаловать в мое скромное жилище. Уж не явились ли вы, чтобы сообщить мне о своем скором отплытии?

— Отец мой, — ответил Дюпарке, — мы пришли к вам попросить вашего благословения. Все готово. Мы могли бы хоть сейчас поднять паруса, если бы у меня не было опасений относительно ветра.

Святой отец одобрительно покачал головой.

— Проходите же, — пригласил он, — сейчас я велю Мелоди принести все, что нужно, чтобы приготовить добрый пунш, уверен, при этакой жаре вы не откажетесь немного освежиться.

Все трое направились к хижине. Во дворе, на столе, иезуит оставил свой Требник и наплечник.

Он громко позвал Мелоди, который явился весь в поту, но, как всегда, улыбающийся.

— Мелоди, — приказал ему святой отец, — принеси-ка нам стулья, а потом сахару, рому и лимон… Да не забудь про кружки!

Потом обернулся к Жаку, который ждал не шелохнувшись.

— Сын мой, я буду молиться за успех вашего замысла. Да возьмет вас Бог под свою святую защиту, ибо вы боретесь за правое дело!

— Благодарю вас, святой отец, — проговорил генерал, — хотел бы особо попросить вас помолиться, чтобы ветры благоприятствовали нам, а туман помог приблизиться незамеченными к берегу около мыса Пуэнт-дю-Сабль.

Святой отец быстро осенил их крестным знамением, позвякал черными жемчужинами своих четок и вернул их снова на пояс.

Появился Мелоди со стульями. Жак и кузен сели. Негр вскоре вернулся, как всегда бегом, с ромом и кружками.

— Отец мой, — снова начал Дюпарке, пока священник уверенными движениями смешивал в кружках напиток, — я все еще в нерешительности касательно даты нашего отплытия. Если бы я мог за пару дней наперед знать, каков будет ветер; то решение было бы уже давно принято. Но я в сомнениях! Конечно, может случиться, что пассат принесет меня прямо к Сен-Кристофу, и я смогу воспользоваться этим и направить ход корабля, как мне нужно, чтобы добраться к Пуэнт-дю-Сабль только ночью. Но ведь может случиться и так, что пассат изменит направление, и в таком случае я окажусь в дрейфе. Тогда мне придется принять бой с силами, превосходящими мои, ибо, как вам известно, господин де Пуэнси вступил в сговор с англичанами!

— Короче говоря, сын мой, вам бы хотелось узнать замыслы Провидения…

— Именно так, святой отец…

Глава иезуитов опустил голову и надолго задумался, генерал и Сент-Обен тем временем пригубили содержимое своих кружек.

Наконец иезуит поднял лицо и обратил свой взгляд в сторону Мелоди, который вернулся в сад и продолжал работать, не обращая более никакого внимания на гостей.

— Короче говоря, — размеренно проговорил отец Бонен, — вам желательно было бы узнать погоду на три ближайших дня, не так ли?

Дюпарке рассмеялся:

— В сущности, отец мой, это единственное, что я желал бы узнать, все остальное уже не вызывает у меня ни малейших сомнений. Ведь знай я это наверняка, мне бы даже не понадобились те три сотни людей, что я вынужден взять с собой на «Святом Лаврентии». Дело было бы, если можно так сказать, уже в кармане!

— Ну что ж, — заметил священник, — в таком случае мне любопытно было бы узнать, что об этом думает наш Мелоди. Я ведь уже говорил вам, что он повелевает как дождями, так и солнцем… Такие вещи не делаются без помощи Сатаны, это ясно как Божий день! Однако, в сущности, никаким манером прямо не обращаясь к помощи Сатаны, было бы любопытно еще раз посмотреть, как мой негр играет роль посредника с силами Зла! Хотя бы для того, чтобы подобающим образом наказать его, как он того заслуживает, если он снова даст нам подтверждения, что и вправду находится в сношениях с дьяволом!

— А разве вы не боитесь этим навлечь на себя гнев Божий? — поинтересовался генерал.

— Гнев Божий? — возмущенно вскричал святой отец. — Так вы об этом, сын мой? Я нахожусь на службе у Господа, и, уверяю вас, случись так, что Мелоди окажется прав, я накажу его, дабы раз и навсегда изгнать из него демона, ведь всякому ясно, что только с его помощью можно обладать таким провидческим даром… Мелоди! Мелоди! Поди-ка сюда, мой мальчик…

Негр повернул голову в сторону святого отца и удостоверился, что он позвал именно его. Оставил свою работу, подбежал к отцу Бонену и, встав перед ним на колени, стал дожидаться приказаний.

— Скажи-ка, Мелоди, — спросил святой отец, — а ты по-прежнему умеешь говорить с тростью?

Раб утвердительно кивнул головой.

— В таком случае, поди-ка принеси мою и спроси у нее о том, что желательно узнать генералу.

Негр внимательно посмотрел на Дюпарке, который с трудом сдерживал смех… В конце концов он решился, поднялся и удалился, чтобы тут же вернуться с тростью святого отца в руке.

Потом поинтересовался, что желательно узнать господину Дюпарке.

За него ответил отец Бонен:

— У генерала есть один план. И ему хотелось бы знать, будут ли благоприятствовать ему ветры…

Не слушая дальше, Мелоди воткнул трость в землю и принялся кружиться, делая руками и плечами какие-то обрядные жесты и бормоча слова, которых ни один из троих не мог разобрать, и по вполне понятной причине, ибо они произносились на какой-то невообразимой тарабарщине.

Остановившись, он снова опустился на колени и приложил ухо к трости, будто прислушиваясь к каким-то доносящимся изнутри бамбука мистическим звукам.

Отец Бонен терпеливо ждал, Жак и Сент-Обен наблюдали за негром с нескрываемым любопытством.

Однако демоны не слишком-то долго беседовали с негром. Ибо не прошло и пары минут, как тот уже вытащил из земли трость и, обращаясь к святому отцу на том детском и трудном для понимания языке, на каком говорят африканские рабы, когда хотят быть понятыми своими хозяевами, заявил:

— Будет большой шум, который заставит умереть много людей. Но корабль приплывет ночью и победит, не заставив стрелять пушку…

Священник перевел то, что сказал ему Мелоди, и, снова обращаясь к рабу, спросил:

— И это все, что сказал тебе Сатана?

— Нет, — ответил негр, для которого Сатана был каким-то непонятным существом, похожим на одного из богов его родной страны. — Он сказал мне, что победа верная, но корабль, когда будет отплывать, получит помощь от другого корабля, и тогда успех станет совсем полный!

Когда отец Бонен передал своим гостям это последнее заявление, Жак расхохотался:

— Черт возьми! — воскликнул он, задыхаясь от смеха и не думая больше о святых ушах, что слышат его богохульства. — Сатана солгал! Интересно, откуда может прийти к нам это обещанное подкрепление? Ведь экспедиция наша держится в глубочайшей тайне, и я очень рассчитываю прибыть в Пуэнт-дю-Сабль прежде, чем господину Уэлю де Птитре придет в голову снарядить судно!

— И все же, — заметил отец Бонен, — я еще ни разу не замечал, чтобы Мелоди ошибался… Я уже пообещал ему жестокое наказание, если он и дальше будет поддерживать подобные отношения со Злом. Если он сказал неправду, тогда ему ничто не грозит, но если хоть одно из его пророчеств сбудется, у нас, как я уже сказал, будет доказательство, что он и вправду продал душу дьяволу!

— Отец мой, — проговорил Жак любезно, хотя все еще не оправившись от смеха, — прошу вас, отошлите Мелоди обратно в сад и давайте забудем обо всем этом! Но все-таки не наказывайте его, если мне, как я надеюсь, удастся осуществить мой замысел, ибо это Бог поможет мне добиться победы!

Он поднялся, его примеру тотчас же последовал и капитан Сент-Обен. Святой отец благословил сперва одного, потом другого.

Негр же, вовсе не думая более о своих пророчествах, вернулся к побегам сахарного тростника и затянул какую-то заунывную мелодию.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Экспедиция и предсказания негра Мелоди

Загрузка судна началась еще со вчерашнего дня. Она прерывалась всего на какую-то пару часов ночью, когда тьма стала такой густой, что видны были только огни «Святого Лаврентия». Но уже с рассвета работы снова были в полном разгаре, и когда занялся день, около двадцати лодок из камедового дерева непрерывно сновали взад-вперед, доставляя на фрегат колонистов-волонтеров, которые, весело распевая, допивали последние кружки рома.

По правде говоря, ни один из них не имел ясного представления ни об экспедиции, ни о плане Дюпарке. Они садились на судно, словно собираясь в увеселительное путешествие. Некоторые из них даже хотели взять с собою по нескольку рабов, полагая, что им понадобятся слуги, ведь, кроме всего прочего, они еще в случае необходимости могли бы быть незаменимыми помощниками на корабле. По строгому приказу генерала им пришлось отправить разочарованных негров по домам, а ведь те-то уж было исполнились надежд, что воспользуются баталиями и улизнут, чтобы вновь обрести вожделенную свободу.

Тем не менее все колонисты были вооружены до зубов. У большинства из них, помимо мушкетов с фитилями, вплетенными в ленты их соломенных шляп, на поясах красовались огромные пистолеты с пороховницами, украшенными узкими кожаными ремешками и затейливо расшитыми у тех, кто побогаче, великое множество ножей самых разных размеров и форм, а также некие подобия тесаков, которые испанцы называют мачете. Этими тесаками с равным успехом пользовались и в бою, особенно когда брали на абордаж корабли, и чтобы прорубать себе путь в гущах девственных лесов.

Сент-Обен на борту «Святого Лаврентия» надзирал за доставкой людей. Дело это было не такое уж легкое, ибо колонисты, касательно удобств люди совсем не притязательные на суше, то и дело сетовали, что-де на фрегате им чересчур тесно и не хватает места. Капитану приходилось вмешиваться и пресекать эти распри. К счастью, радость, что они наконец-то выходят в море, и хорошее настроение быстро гасили подобные недоразумения.

Генерал должен был покинуть сушу последним. Его присутствие там было необходимо, ведь, помимо людей, на некоторые лодки грузили еще и бочонки с порохом, который мог пригодиться им в экспедиции. Обращение с ними требовало большой осторожности. Нужно было проследить, чтобы все погасили свои трубки, а волны не перехлестнули через борта, ибо подмокший порох становился уже совершенно бесполезным.

Оставалось еще доставить на борт фрегата около двадцати колонистов, и те, дабы поскорее сесть в лодки, уже сложили свои пожитки и пешком вышли в море; на дно одной из лодок положили последний бочонок с порохом, и гребцы заняли места, готовые тронуться в путь. Ждали лишь знака генерала…

Тот уж было поднял руку, готовый отдать приказ к отплытию, как тут воздух сотрясся от оглушительного взрыва. В море, будто в каком-то гигантском котле, образовалась огромная воронка; восемь — десять качавшихся поблизости на волнах лодчонок, подхваченные всасывающим вглубь водоворотом, опрокинутые кверху днищами, на несколько мгновений исчезли в пучине. Потом раздались громкие крики боли и ужаса.

Едва Дюпарке, опрокинутый наземь взрывной волной, поднялся на ноги, как он увидел, что к причалу толпою устремились другие колонисты.

— Берегитесь! — заорал он громовым голосом. — Берегитесь!

Дело в том, что он опасался новых взрывов, но волонтеры даже не слушали его предостережений. До отвала наевшись, вволю напившись, они не думали об опасности. Прямо со всеми своими тяжелыми доспехами они бросились в воду, готовые протянуть руку помощи попавшим в беду товарищам. Многие из тех, кого не задел сам взрыв, тонули, и ничего нельзя было сделать для их спасения. Ведь невозможно было даже увидеть, как они исчезали в пучине моря…

Без особого труда были выловлены лодки, не пострадавшие от взрыва. Другие же навсегда исчезли вместе со всем содержимым.

Генералу так никогда и не суждено было узнать, из-за какой преступной оплошности случился этот взрыв. Раненые, которых удалось вытащить из волн, были доставлены на песчаный берег. Среди них оказались самые отчаянные любители не только схватиться с англичанами, но также поесть, выпить и покурить. Двоим до самых бедер оторвало ноги. Они потеряли так много крови, что спасти их было уже невозможно. Другие отделались ожогами на лице, руках или груди.

Похоже было, что какой-то неосторожный курильщик бросил в лодку не погасший до конца окурок, отчего порох немедленно воспламенился. Но оттого ничуть не менее тяжело было смотреть даже на тех, кто, казалось бы, пострадал менее прочих, ведь не прошло и часа, как они весело праздновали долгожданное отправление на войну, и вот теперь горько рыдали над своим несчастьем. И причиною отчаяния было не их собственное плачевное состояние, а то, что теперь им уже не суждено отправиться вместе с остальными.

Пришлось позвать на помощь людей из форта, которые доставили пострадавших в лазарет.

Вместе с лодками, в которые уже был загружен порох, Жак недосчитался шести бочонков. Это было прискорбно много, однако ничто в сравнении с потерями, которые понесли люди. Точное число жертв пока еще было неизвестно, о нем можно было узнать только во время переклички на борту «Святого Лаврентия».

Обходясь лодками, которые остались невредимы, стали торопиться с отплытием. Дюпарке впрыгнул в последнюю, отходившую с песчаного берега острова. Когда он смотрел на удаляющийся берег, на котором еще можно было различить часовню Форт-Руаяля, подле которой находилась хижина главы иезуитов, ему вдруг вспомнились пророчества Мелоди. А ведь тот предсказал ему «большой шум, который заставит умереть много людей».

Он невольно вздрогнул, подумав о зловещих сношениях негра с Сатаной, о которых говорил ему отец Бонен. Однако, немного поразмыслив, не без удовольствия мысленно представил себе успех, который предсказал ему раб. И это послужило ему утешением в том трауре, каким ознаменовалось начало их экспедиции.

Подсчет, проведенный капитаном Сент-Обеном, выявил, что погибло шесть человек. Среди пострадавших оказались не только те, кто находился на взорвавшейся лодке, но и многие другие колонисты, которые бездумно бросились в воду, спеша на помощь своим друзьям. Кроме того, у каждого осталось тяжелое воспоминание о зловещем эскорте акул, что, привлеченные идущим от лодок запахом крови и трупов, еще долго сопровождали «Святого Лаврентия».

На корабле хватало охотников послушать и рассказать о своих былых подвигах, приукрашивая их все новыми и новыми подробностями. Среди волонтеров мало было таких, кто бы хоть раз не выстрелил в англичанина. И не то чтобы они испытывали какую-то особую ненависть к этому народу, просто их мучила жажда битвы.

Внимательно прислушиваясь к этим разговорам, генерал скоро понял, что никто не питает никакой вражды лично против господина де Пуэнси, более того, этот последний все еще вызывал немало добрых чувств в сердцах тех, кто вот-вот собирался сыграть с ним весьма злую шутку. Нет, единственное, что вдохновляло в те часы колонистов, это предвкушение заманчивого приключения…

«Святой Лаврентий», едва отчалив от берега, шел очень быстро, и эту скорость он с таким завидным постоянством сохранял на всем пути, что, когда впереди уже показался остров Сен-Кристоф, Дюпарке был вынужден просить капитана Деклие, командовавшего фрегатом, спустить паруса, иначе им пришлось бы высадиться на берег задолго до наступления ночи.

Шел час за часом, а «Святой Лаврентий», казалось, совсем не двигался с места. Однако тропическая ночь опускается с поразительной быстротою, всего за каких-нибудь несколько минут, поэтому, как только появились первые ночные тени, фрегат тут же вновь поднял паруса и, погасив все огни, проскользнул к мысу Пуэнт-дю-Сабль.

Тотчас же Сент-Обен выделил двадцать человек для сопровождения генерала. Их отобрали среди самых надежных, а также среди тех, кто считался наиболее закаленным в боях. Глубокое разочарование охватило волонтеров, когда они узнали, что, скорее всего, никакой схватки не будет и им предстоит захватить племянников командора практически без единого выстрела! Однако стоило капитану выделить вслед за этим еще два небольших отряда, человек по пятьдесят каждый, дабы они в случае необходимости оказали поддержку тем, кто высаживается на берег, как улыбки вновь вернулись на их лица, ибо кто-то высказал мнение, что вряд ли французы, которые сторожат племянников господина де Пуэнси, совсем уж слепы и что наверняка потребуется подкрепление.

К восьми часам вечера ночь сделалась совсем непроглядной. На темно-синем небе с трудом можно было различить даже растущие прямо из стволов лохматые верхушки посаженных на прибрежных дюнах кокосовых пальм.

Капитану Деклие уже не раз случалось бывать на острове Сен-Кристоф, однако никогда еще прежде не доводилось ему бросать якорь в таком почти пустынном месте, каким был мыс Пуэнт-дю-Сабль. И из осторожности он плыл, то и дело бросая лот.

Прежде чем свернуть на реях паруса, он снабдил с десяток матросов длинными шлюпочными баграми и с их помощью медленно продвигал вперед корабль, пользуясь замерами глубины, которые делал специально отряженный для этих целей человек.

Это был маневр одновременно как трудный, так и необходимый, тем более что для возвращения, которое, возможно, будет напоминать скорее бегство, было важно пройти тем же самым путем, дабы не попасть в руки неприятеля.

Однако капитан был старым морским волком и говорил себе, что в любом случае можно будет еще использовать в качестве ориентиров на берегу кокосовые пальмы, которые теперь едва различимы, однако станут видны куда лучше, когда они повернут назад, ведь к тому времени все небо уже будет усыпано звездами.

В нужный момент он отдал приказ тем, кто орудовал баграми, остановиться. Измерили глубину вокруг всего корпуса фрегата, она оказалась вполне удовлетворительной, после чего бросили якорь. Вскоре на волны спустили шлюпки, и как только генерал потребовал от людей, которым предстояло занять в них места, хранить полнейшее молчание, он дал сигнал к отплытию.

Ночь была такой непроглядно темной, что шлюпки, едва удалившись на пару беззвучных взмахов весел, стали совершенно невидимы со «Святого Лаврентия».

Первым делом им предстояло найти кого-нибудь, кто знал бы, где обитают племянники командора. Теперь, в двух шагах от места, задача уже не казалась им такой простой, хотя там, на Мартинике, она виделась наилегчайшим из всего, что им предстояло…

Тем не менее генерал не терял надежды. Он первым ступил на берег, ничуть не тревожась, что волны почти до бедер замочили его одежды. Он сам, промокнув до пояса, хлопотал о том, чтобы шлюпки, которые только что сели у берега на песчаную отмель, не подняли никакого шума и находились все время в тени.

Когда все ступили на сушу, он собрал вокруг себя людей и изучил их лица так внимательно, как позволяла ему сгустившаяся тьма.

Потом выбрал из круга троих. Снова всмотревшись в их лица, он сказал:

— Послушайте, чего я от вас жду: вы пойдете каждый в ту сторону, в какую я вам укажу. Эти направления помечены огнями, которые мы заметили еще со шлюпок. Скорее всего, это очаги, вокруг которых кто-то бодрствует, скорее всего, это часовые. Нам необходимо захватить одного из них и заставить его указать гнездышко племянников генерал-губернатора! Только прошу вас не действовать опрометчиво. В данный момент мне хотелось бы только знать, действительно ли кто-то бодрствует вокруг этих огней. Дальнейшие указания вы получите, когда принесете ответ на этот вопрос…

Весь остальной отряд остался на прибрежном песке и, спрятавшись за неровностями скал и в тени дюн, наблюдал, как трое, не подняв даже малейшего шума, исчезали в ночи.

Теперь оставалось лишь ждать.

Со стороны моря «Святой Лаврентий» был совершенно невидим. Паруса его сливались с облаками. Так что с этой стороны ничто не вызывало особой тревоги. Куда больше губернатор опасался за дозорных, которых он отправил на разведку.

Однако один из них вскоре вернулся и сообщил, что дошел вплоть до первого огня, и это оказалась масляная лампа, что горела в одном из домов. Несмотря на предостережения генерала, он все-таки попытался разглядеть, кто находился внутри, но в доме, похоже, никого не было. И он вернулся назад.

Второй дозорный принес вести куда менее приятные, которые не на шутку встревожили Дюпарке. Огонь, к которому его направили, вне всякого сомнения, служил чем-то вроде маяка морским разбойникам, ибо он был установлен на высоком скалистом мысе, явно для привлечения кораблей. И обманутым этими огнями кораблям уже никак не миновать участи разбиться о подводные скалы. Однако колонист не заметил вокруг ни одной живой души. Более всего прочего генерал опасался, что если с этого поста морских разбойников ведется тщательное наблюдение за морем, то не обнаружили ли они уже там «Святого Лаврентия», а в этом случае надобно действовать как можно проворней, не дожидаясь, пока они поднимут тревогу.

Однако необходимо было еще дождаться возвращения третьего дозорного. Если и он принесет вести не лучше остальных, то придется снаряжать новых людей и посылать их в другие концы селения. Все это заставит потерять уйму времени, а ведь для успеха плана Дюпарке дорога была каждая секунда.

Не прошло и нескольких минут, которые казались бесконечными, как волонтеры вздрогнули, услыхав легкий скрип шагов по песку. Вскоре пред ними предстала странная фигура, вся скособоченная и с огромным горбом на спине.

Человек, не произнося ни слова, подошел к ним и скинул на песок горб, оказавшийся увесистым мешком, откуда доносились жалобные вопли и стоны.

— Вот! — воскликнул дозорный. — Вот вам негодник, которому, надеюсь, уже больше никогда не придет охота шнырять вокруг военного люда, думается, это маленькое приключение послужит ему хорошим уроком! Представьте, генерал, я дошел прямо до того огня, на какой вы изволили мне указать, и не нашел там ровно никого. Тысяча чертей! И что же вы думаете, оказалось, часовые сидели в сторонке, под навесом, и преспокойно играли себе в ландскнехт! Я уж было решил возвращаться назад, как тут, проходя мимо костра, заметил этого юного проказника! Он тоже меня увидел. Я подумал, а вдруг он поднимет шум, и тогда уж весь наш план наверняка лопнет… Но тут этот малый вдруг как бросится мне в ноги и как начнет клясться самым что ни есть дорогим на свете, что у него и в мыслях не было воровать… «Ах, вот как! — говорю я ему. — Выходит, ты просто искал, что плохо лежало! Ну что ж, у меня найдется для тебя кое-что, будешь доволен, только для этого тебе придется пойти за мной!..» Тут он принялся вопить еще пуще, и я уж было перепугался, как бы на сей раз он своими истошными криками и впрямь не переполошил часовых. Тогда я и говорю: «Иди-ка лучше за мной! Мне нужно, чтобы ты сделал мне одно одолжение, и если ты выполнишь все как полагается, я не скажу ни слова ни лейтенанту, ни капитану». Лейтенант, капитан… понятия не имею, почему я сказал именно это! Просто пришло в голову, и все. Так вот, значит, я его тащу, а он упирается, говорит, боится темноты… А потом как начнет опять орать, ну чисто корова на сносях! Ах ты, думаю, беда какая! Что делать? Вот и пришлось дать ему разок кулаком по черепушке, тут он сразу сник, даже вздохнуть не успел… Так уж вышло, генерал… Потом, значит, взял я свой ремень, связал ему руки и заткнул глотку, чтобы и пикнуть не смел… Но мое такое мнение, что он мог бы рассказать вам кое-что интересное, этот проныра!..

— Браво! — одобрил его генерал. — Развязать мальчишку, пусть говорит! Как тебя звать? — спросил Жак, едва тому вынули изо рта кляп.

— Дюран Сануа…

— Отлично! Так вот, Дюран Сануа, должно быть, тебе известно, где живут племянники командора? Если ты знаешь и отведешь нас туда, мы не причиним тебе никакого вреда…

Генерал с минуту помолчал, судя по всему, ожидая от парня ответа, потом продолжил:

— Если же ты не знаешь, где они находятся, не пожелаешь отвести нас к ним или испустишь хоть малейший крик, я без всякой жалости прикажу перерезать тебе глотку.

Несчастный стоял ни жив ни мертв. Обезумевшим от страха взором он блуждал по лицу Дюпарке и окруживших его со всех сторон колонистов, чьи фигуры во мраке, во всем своем кожаном снаряжении, делавшем их какими-то причудливо-нелепыми и в то же время устрашающими, не предвещали ничего хорошего.

— Тебе известен дом, где живут племянники генерал-губернатора? — вынужден был снова настойчиво повторить Жак.

Дюран Сануа наконец-то утвердительно кивнул головой.

— В таком случае, ты отведешь нас туда. Но не забудь, малейший крик, малейшее подозрительное движение, и я выпущу из своего пистолета пулю прямо тебе в спину.

Парня подняли с земли. Он все еще дрожал, и дрожь эта не стала меньше, когда он почувствовал на спине дуло пистолета. Тем не менее он сделал пару шагов вперед, и Жаку пришлось остановить его, дабы предупредить людей. Он приказал им не собираться группами, едва только они выйдут за отвесные прибрежные скалы, а напротив, разойтись в разные стороны и быть готовыми в любой момент, если кому-нибудь из них будет грозить опасность, сообща прийти на помощь.

Волонтеры один за другим исчезли в ночи. Несколько минут спустя Сент-Обен, шагавший подле генерала, с пистолетом в руке сменил его за спиной Дюрана Сануа.

Была видна только одна тропа, вдоль которой на изрядном расстоянии стояли хижины, судя по всему, совершенно безлюдные.

Когда впереди стал быстро вырастать дом, где ярко горела масляная лампа, юный пленник, бесспорно, рассчитывая на скорое освобождение, указал, что это и есть жилище, которое они ищут.

Тогда Дюпарке знаком подозвал одного из тех, кто сопровождал его, и приказал заняться узником, который станет им обузой, едва они войдут в дом. Колонист подчинился приказу с видимой неохотой, ибо был не единственным среди волонтеров, кто ни за что не согласился бы по доброй воле отказаться от участия в назревающей авантюре, однако все же повел пленника в сторону прибрежных скал, к тому самому месту, куда пошли все остальные.

Генерал же вместе со своим кузеном вплотную подошел к хижине, где, должно быть, спали племянники командора. С бесконечными предосторожностями Жак попытался при слабом свете масляной лампы рассмотреть сквозь просветы между пальмовыми ветвями, что происходит внутри дома. Поначалу он не увидел ровным счетом ничего. Комната, где горел пропитанный маслом фитиль, была пуста. Они обошли дом вокруг, и в какой-то момент до них донеслось чье-то легкое похрапыванье. Вполне возможно, это храпел один из спящих юношей, однако такие же звуки мог издавать и усталый часовой. Так или иначе, но прежде, чем атаковать дом, необходимо было узнать, сколько там людей.

— Кузен мой, — шепотом обратился Сент-Обен к Дюпарке, — с вашего дозволения я бы вошел в эту хижину один. На мне мундир французского солдата, так что я вряд ли вызову подозрения. Если случится наткнуться на часового, я попрошу у него каких-нибудь разъяснений, что-нибудь придумаю. Если же молодые люди окажутся одни, я подам вам знак, и вы тотчас же поспешите ко мне!

После недолгих раздумий. Дюпарке согласился с его предложением.

— Отличная мысль! — проговорил он. — Вам надо будет только сказать часовому, если его увидите, что вам поручено передать донесение для племянников командора… Вперед, капитан, и желаю вам удачи!

Не предпринимая более никаких мер предосторожности и не стараясь избегать шума, Сент-Обен снова обогнул хижину. Оказавшись перед дверью, он негромко постучался, но, не услышав ответа, просто толкнул ее, ибо она, по старой традиции островов, не была заперта.

Он оказался в комнате. Комната, где горела лампа, была пуста.

В глубине ее, справа, была слегка приоткрыта еще одна дверь, он, не показывая ни малейшего страха, подошел к ней, открыл ее пошире, в любой момент ожидая оклика. Однако никаких звуков не последовало. Дверь, которая теперь была настежь открыта, вела в комнату, погруженную в полнейший мрак. На всякий случай капитан вынул пистолет, зарядил его, придерживая рукою курок таким манером, чтобы щелчок произвел как можно меньше шума, и пошел взять лампу, чтобы осветить себе путь.

Он догадывался, что вокруг хижины уже собрались двадцать человек, которые ждут только его сигнала, чтобы ворваться в хижину.

Медленно, на цыпочках, он вошел в темную комнату и, подняв над головой лампу, различил две постели, две, стоявшие рядом, походные кровати, на которых едва вырисовывались очертания двух человеческих тел. Теперь он уже нисколько не сомневался, что эти спящие люди и есть племянники командора. Решительным жестом он поставил лампу на некое подобие скамьи, под которой были небрежно брошены две пары сапог. Снял с пояса еще один пистолет и зарядил его, на сей раз без малейших мер предосторожности. Когда щелкнул курок, один из спавших повернулся и спросил:

— Это вы, Ривери?

Нисколько не стараясь хоть как-то изменить голос, однако и не пытаясь вывести сонного человека из этого заблуждения, Сент-Обен ответил:

— Вставайте, и как можно меньше шума…

Юноша буквально вскочил и сел в постели.

— Что случилось, Ривери? — спросил он. — Тревога?

Он протер глаза и попытался разглядеть что-нибудь во мраке, однако лампа с того места, где стояла, не освещала лица капитана.

— Разбудите брата да скажите ему, чтобы и он тоже не поднимал никакого шума. Потом оба тихо оденьтесь…

— Вы же прекрасно знаете, что Гальбер очень устал. Так ли уж необходимо будить его? Что, и вправду произошло что-нибудь очень серьезное? И почему это у вас в руках пистолеты?

— Об этом вы очень скоро узнаете, мессир, а сейчас поторапливайтесь.

Шарль еще больше приподнялся в постели и, все еще не до конца проснувшись, склонился над братом, но тут то ли по фигуре, то ли по повадкам капитана, догадался, что этот человек вовсе не Ривери, за которого он его принял.

Он отпрянул назад, принялся шарить руками, судя по всему, пытаясь ощупью найти оружие, и воскликнул:

— Кто вы?! Что вы здесь делаете? Зачем вы вошли сюда?

От звуков его голоса проснулся наконец и Гальбер.

— Эй, вы оба, не двигаться! Малейшая оплошность, и я всажу каждому по пуле в лоб!

Не успел он закончить, как в комнату уже ворвалась целая ватага, человек пять, с генералом во главе.

— Значит, они у нас в руках! — весело воскликнул Дюпарке. — Браво, капитан. Теперь нам нельзя терять ни минуты…

— Я попросил их одеться, — ответил Сент-Обен, — и не поднимать шума.

— При малейшем шорохе, — проговорил генерал, — я уложу их на месте. Но у них еще будет время одеться! Погода стоит прекрасная, никогда еще воздух тропиков не был таким мягким, так что они могут даже не опасаться подхватить насморк. Если они будут вести себя прилично, то никто не причинит им никакого зла. Кто-нибудь захватит их платья, и они смогут не торопясь одеться на борту…

И, обращаясь непосредственно к юношам, которые от ужаса словно застыли на месте, добавил:

— Мы не собираемся причинять вам никакого зла. Ваше похищение дело чисто дипломатического толка. Ваш дядюшка поднял мятеж, но вы всего лишь заложники. Ну что, вы решились или нет, будете сопротивляться или пойдете с нами?

— Что вы собираетесь с нами делать? — спросил старший, Гальбер, который, несмотря на усталость, казалось, уже полностью обрел самообладание.

— Я отвезу вас с собой на Мартинику, где вы останетесь пленниками ровно столько, сколько будет угодно вашему дядюшке… Итак, решайте же, не то мне придется отдать приказание связать вас и отнести на борт, словно два мешка с барахлом!

— Что ж, сила на вашей стороне! — воскликнул Гальбер. — Стало быть, нам ничего не остается, как подчиниться, но, надеюсь, дядюшка заставит вас дорого заплатить за этот бандитский налет…

— Бедное дитя мое, — с легкой иронией проговорил Дюпарке, — ваш дядюшка будет обезглавлен — вот единственная роль, какую ему отныне еще осталось сыграть… А теперь вперед, да попроворней!

Юноши повиновались. Они прошли перед людьми, которые с любопытством смотрели на них, одетых в одни лишь рубашки, однако не дерзнули даже улыбнуться. В глубине души им было жаль этих юношей, и они не желали им никакого зла.

Тем не менее, едва они вышли из дому, Шарль и Гальбер почувствовали, как их взяли за руки и силою потащили в сторону моря.

Вскоре показался песчаный берег. Небо уже светлело, луна была окутана туманом, который вот-вот готов был рассеяться, и тогда она в полную силу осветила бы землю. Теперь нельзя было терять ни минуты.

Они без труда нашли человека, который сторожил Дюрана Сануа, для пущей надежности он тщательно связал своего пленника.

— Отлично! — проговорил Жак. — Ступай-ка положи этот узел на дорогу. Завтра утром кто-нибудь найдет его, и он сможет рассказать все, что с ним приключилось! Думаю, этот самый Ривери, доведись ему попасть в руки господина де Пуэнси, дорого заплатит за партию в ландскнехт, которую он пошел сыграть вместо того, чтобы как следует сторожить хижину!

Он от души расхохотался, его примеру тут же последовали и остальные. Подтянули лодки, все расселись по местам.

Но не успели гребцы опустить в воду весла, как из уст генерала вырвался изумленный возглас.

Лицо его было повернуто в сторону «Святого Лаврентия», и, проследив за его взглядом, люди увидели, что вызвало у него это удивленное восклицание.

Рядом с фрегатом стояло еще одно судно, все паруса на нем были подняты. Оба корабля были в пределах досягаемости пушек друг друга, и тем не менее не прозвучало ни единого залпа.

«Кто бы это мог быть?» — с беспокойством спросил себя Жак.

Однако он отдал морякам приказ налечь на весла, дабы успеть добраться до «Святого Лаврентия», пока не начался бой. Как бы там ни случилось, но пленники у них в руках…

Через несколько минут капитан фрегата уже встречал на палубе Дюпарке. Лицо его сияло.

— Глядите, генерал, ведь это же «Сардуана»! — воскликнул он, указывая пальцем на судно, так встревожившее Жака. — «Сардуана», то судно, что построил себе господин де Лафонтен. Вот уж действительно совсем неожиданное подкрепление!

Теперь настал черед улыбнуться и Дюпарке.

— Ах, это Лафонтен! — воскликнул он. — Наш добрый Лафонтен! На собственные средства он вооружил свою «Сардуану», чтобы прийти нам на помощь! И ни словом не предупредил меня об этом! Черт возьми! Мне надо немедленно увидеться с ним и поговорить!

— Сейчас я пошлю ему пару сигналов, — пообещал капитан.

Дюпарке обвел взглядом окружавших его людей. Он снова вспомнил о пророчествах негра Мелоди, и в ту же минуту ему в голову пришла одна идея. Он уже более не думал о влиянии Сатаны на раба, он думал о победе, которую тот предрек ему…

— Ладно, ребята! — воскликнул он. — Раз вам так уж хочется отведать англичатины, то, похоже, я смогу предложить вам преотличную трапезу!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Дюпарке начинает сожалеть о своей дерзости

Шлюпка с «Сардуаны» доставила на борт «Святого Лаврентия» господина де Лафонтена. Это был один из самых богатых и влиятельных колонистов Мартиники. Он питал огромное уважение к генералу, и никто не знал, по какой причине он затаил бешеную злобу против господина де Пуэнси. Это сыграло не последнюю роль в его решении вооружить корабль, созвать отважных колонистов и отправиться в плавание, дабы помочь Дюпарке в его экспедиции.

Не удивительно поэтому, что, едва Лафонтен вскочил на борт, тот тут же в благородном порыве принялся жать ему руки.

— Черт возьми! — воскликнул генерал. — Что это за идея пришла вам в голову? По какому такому наитию вдруг решили вы прийти мне на помощь? А знаете ли вы, что был момент, когда я не на шутку перепугался? С того места, где я находился, мне было никак невозможно различить очертания вашего корабля и узнать его…

— Генерал, — ответил колонист, — я делал все приготовления, окружая их тайной даже более строгой, чем вы сами! Я говорил себе, что, раскрой я свои намерения, вы бы тотчас же со всей страстью им воспротивились. Зато, думал я, если вам удастся захватить юных Пуэнси, то, окрыленный удачей, вы без колебаний разделите мои замыслы…

Это был еще молодой человек, в расцвете сил. На островах он надеялся найти забвение от жестокого траура.

Дюпарке улыбнулся с таким видом, будто догадывался о намерениях Лафонтена, тем не менее поинтересовался:

— И каковы же, позвольте вас спросить, эти замыслы?

— Вы, если не ошибаюсь, располагаете тремя сотнями людей, у меня на «Сардуане» немного побольше. Будем считать, человек этак четыреста…

Жак даже присвистнул от восхищения.

— Стало быть, у нас с вами вместе выходит целое войско численностью в семьсот душ! — воскликнул он.

— Именно так, и, возможно, это несколько больше, чем даже у самого господина де Пуэнси…

— Вполне возможно, что у командора, — возразил Дюпарке, жестом остановив колониста, — и вправду нет таких сил, однако не забывайте, что на его стороне еще и англичане. Вы не забыли, что де Пуэнси вступил в сговор с капитаном Уорнером и что, тот не колеблясь, готов бросить на весы — разумеется, на чашу французских мятежников — все свои силы?

— И во сколько же вы их оцениваете, эти самые силы?

— Две-три тысячи человек…

Лафонтен, который не ожидал такой внушительной цифры, с изумлением вытаращил на него глаза.

— Две-три тысячи человек! — повторил он.

— Именно так! И это не считая военных кораблей, которые будут поддерживать их своими пушками, а в случае необходимости и фузилерами!

Лафонтен ничего не ответил. Похоже, он весь ушел в весьма невеселые размышления, однако после длительных раздумий неожиданно в упор задал вопрос:

— А внезапность? Вам приходило в голову, что мы могли бы застать их врасплох? Ясно, что если де Пуэнси ждет нападения, то прежде всего со стороны моря. А если мы подойдем к нему сзади, с тыла, по суше?..

— Вы хотите сказать, дорогой друг, высадить здесь все наши силы, оставив на «Сардуане» и на «Святом Лаврентии» лишь самые необходимые экипажи, и, добравшись по суше, атаковать командора на его собственной территории?

— Пушки его не смогут в нас стрелять… Более того, если нам удастся действовать быстро, у них не будет времени предупредить англичан… На нашей стороне все преимущества, согласитесь, игра стоит свеч!

Теперь настал черед Жака размышлять. До этого момента ему удалось осуществить все, что он задумал. У него в руках были племянники де Пуэнси, и он снова вспомнил о пророчествах негра Мелоди. Пока что все они полностью сбывались. Он вновь мысленно увидел взрыв при отплытии, успех в Пуэнт-дю-Сабль и, наконец, это подкрепление, в высшей степени неожиданное, которого никак невозможно было заранее предсказать!

Разве не сказал ему Мелоди, что это подкрепление придет к нему, дабы дать возможность добиться полного успеха? К чему же тогда колебаться, пусть даже Мелоди и в самом деле связан с дьяволом?

— Лафонтен, — проговорил он наконец, — откровенно говоря, когда я увидел «Сардуану», я почему-то не смог удержаться и пообещал своим колонистам, что у них будет возможность вдосталь наесться англичатины… Теперь вы понимаете, насколько меня соблазняет ваша идея!

— Так в чем же дело? Тогда отбросим все сомнения! Не будем больше терять времени! Высаживаемся на берег!

— Послушайте меня, Лафонтен, — продолжил генерал, — кажется, у меня есть идея, которая принесет нам победу. Смотрите, я высаживаюсь и первым направляюсь в глубь острова, в направлении Бас-Тера… Вы последуете за мною на небольшом расстоянии. Будете следить за моим тылом и левым флангом на случай, если они все-таки успеют предупредить Уорнера… Если мои силы иссякнут, вы меня поддержите…

— Отлично! И тогда мы возьмем в плен самого командора!

— И победа нам тем более обеспечена, — продолжил генерал все более и более уверенным голосом, — что у меня здесь есть два отменных проводника, которые помогут нам пересечь Сен-Кристоф.

Лафонтен с понимающим видом улыбнулся.

— Догадываюсь, что вы имеете в виду племянников господина де Пуэнси! Отличная идея! Не будем больше терять времени…

Первая трудность, с которой столкнулся генерал, заключалась в том, чтобы высадить всех людей со «Святого Лаврентия», пока не займется день. Ведь важно было, чтобы они ощутимо обогнали людей Лафонтена и к тому же чтобы их не заметили солдаты в Пуэнт-дю-Сабль, которые могли поднять тревогу и заранее предупредить об их появлении.

Потом, когда они уже прошли бы вперед, люди Лафонтена могли без риска встретиться лицом к лицу с этими солдатами и быстро заставить их замолчать; но Дюпарке тем временем был бы уже далеко, на почтительном расстоянии от возможной погони…

Чтобы действовать быстрее, он решил приказать колонистам добираться до берега вплавь. Оружие и продовольствие были свалены в шлюпки, и вскоре отважные любители приключений уже без колебаний бросились в воду.

В полном молчании они сгрудились на берегу. Оружие было роздано, и менее чем через час отряд уже пустился в путь, направляясь в глубь острова.

Селение Пуэнт-дю-Сабль по-прежнему выглядело пустынным. Лишь слышался лай пары-тройки собак. Тем не менее люди благодаря обуви из свиной кожи шагали, не производя никакого шума и к тому же тщательно избегая мест, где им мог встретиться какой-нибудь полуночник.

Им было совершенно безразлично, что они пересекают английскую территорию. Тем не менее Дюпарке позаботился о том, чтобы обойти стороной селение Равин-Буийант, которое служило границей. Рядом с ним шагали племянники командора.

Юноши хранили молчание. Особенно нахмуренным выглядел Гальбер; у младшего же брата вид был скорее несколько испуганный, ибо оба они пребывали в полной неизвестности — какая же им в конце концов уготована участь. Генерал не счел необходимым ставить их в известность, что планы его круто переменились, и они волей-неволей сами поняли, что вовсе не плывут на Мартинику, как им это было обещано.

Не успел заняться день, как солнце стало палить так нещадно, что отряду пришлось замедлить ход. Продовольствия было в обрез, только-только чтобы прожить день, а рому теперь и вовсе не хватало, ведь колонисты могли взять с собою лишь самое необходимое, дабы не брать на себя лишней обузы.

К середине утра жара сделалась такой нестерпимой, что, несмотря на то, что они уже приблизились к Бас-Теру на расстояние всего в три раз больше дальнобойности пушечного выстрела, генерал вынужден был сократить переходы и увеличить отдых между ними.

Теперь под ногами у колонистов простиралась бескрайняя равнина. На больших участках земля была под паром, еще не возделанная и заросшая кактусами-канделябрами, простирающими к небу, словно огромные свечи, свои колючие верхушки.

Снова пустились в путь, на этот раз в надежде за один переход покрыть все расстояние до Бас-Тера, как тут неожиданно грянул выстрел.

Дюпарке остановился, не понимая, что бы это могло значить. Люди уже шарили взглядами в направлении, откуда прогремел выстрел, однако не заметили там ни единого человека. Тем не менее по равнине прокатился новый выстрел. После чего почти каждую минуту выстрелы следовали один за другим.

Поскольку выстрелы эти явно не предназначались их отряду, генерал быстро понял, что это тщательно замаскированные и расположенные цепочкой часовые, которые так передают друг другу сигнал тревоги. И так он может дойти до самого города!

Он поделился своими опасениями с кузеном.

— Да! — ответил Сент-Обен. — Господин де Пуэнси далеко не глуп. Было бы ошибкой его недооценивать. Если вам в голову пришла идея напасть на него со стороны суши, то он, зная, какую злобу затаил против него господин де Туаси, явно принял меры предосторожности и с этой стороны тоже…

Теперь дело казалось Дюпарке уже куда менее верным. Тем не менее он собрал своих людей и поделился с ними уверенностью, что их обнаружили.

— А потому, — проговорил он, — не будем более терять времени! Войдем в Бас-Тер и одержим победу!

Колонисты с воодушевлением зааплодировали его словам. И еще более решительным шагом направились туда, куда звал их боевой задор и жажда боя.

Страстный призыв генерала настолько вдохновил их, что никто уже даже и не упоминал об отдыхе. Не последнюю роль сыграли и ветераны, которые куда горячее, чем молодежь, поддерживали боевой дух солдат. Несмотря на немыслимый зной на этой голой, без малейшей тени, равнине, они даже нашли в себе силы затянуть песню. Некоторые начали снова вспоминать о своих боевых подвигах. Другие разинув рот слушали рассказы о былых сражениях. Один показывал застрявшую в мякоти икры английскую пулю, второй серебряную картечь, которую выпустили в него с какого-то испанского пиратского судна.

Эти первопроходцы, эти плантаторы сахарного тростника, кофе и индиго, которых можно было принять за простых крестьян, чьи повадки и были у большинства из них, говорили с грубым красноречием солдафонов, старых служак, состарившихся в ратных походах…

Полуденное солнце освещало небольшой городок Бас-Тер. Издали стены форта, построенные вдоль моря по самому краю берега, сверкали под лучами вошедшего в зенит светила, будто сделанные из чистого серебра.

Дюпарке на минуту остановился. Ему казалось странным, что, несмотря на поднятую тревогу, защитники города до сих пор не открыли заградительного огня.

Однако подошедший Сент-Обен заметил, что не стоит терять драгоценного времени на пустые колебания.

— Надо идти в атаку! — сказал он. — Ведь как бы то ни было, а подкрепление, которого мы ждем, не замедлит объявиться, и даже в том случае, если мы не сможем закончить бой сами, нам на помощь непременно придет Лафонтен со своими людьми.

Не успел он произнести эти слова, как со стороны форта раздался оглушительный взрыв. На какое-то мгновение его окутало облако черного дыма. Потом ряды колонистов огласили стоны и крики боли.

С большим трудом Сент-Обен пытался собрать то, что еще осталось от войска, и убедить колонистов попытаться хоть как-то спрятаться от огня. Однако канониры форта, видать, не слишком-то спешили перезаряжать пушки и снова стрелять. Насмерть перепуганные люди Дюпарке бросились кто куда, стараясь найти на этой плоской равнине хоть какое-то укрытие, хоть какой-нибудь бугорок, за которым можно было бы спрятаться. В это время их уложило наземь картечью.

Дикая ярость охватила генерала. Он догадывался, что потери его уже были значительны, а смертоносный огонь ничуть не слабел. Чтобы заставить замолчать канониров крепости, ему потребовалась бы добрая сотня таких ружей, какое было у Лефора. Более того, ужас, какой посеяла среди его солдат эта канонада, заставлял подозревать, что ему нелегко будет заставить их взять себя в руки. Деморализованные даже прежде, чем им довелось увидеть противника, сойтись с ним лицом к лицу, вступить в бой, колонисты, похоже, уже думали лишь о том, как бы удрать, не важно, в каком порядке…

Тот, кто один взял на абордаж «Королевскую корону», тот, кто только что показывал ляжки, начиненные серебряными испанскими пулями, тот, чья грудь, голова и спина были испещрены следами от караибских копий, теперь были готовы удирать, словно зайцы из-под ног охотника.

— Мы пропали! — воскликнул Сент-Обен на ухо генералу.

— Да, — согласился с ним Дюпарке, — мы действительно пропали, если не попытаемся что-нибудь предпринять!

Он оглянулся вокруг, ища глазами племянников командора. Они, словно загнанная дичь, забились в тень небольшого обломка вулканического камня. Юный Шарль, бледный как смерть, весь дрожал, Гальбер же хранил куда больше самообладания.

— Было бы преступно, — проговорил генерал, — оставлять этих мальчиков под огнем их же собственного родственника. Дядюшка, конечно, пока и не подозревает, что они находятся здесь. Нет ничего более ужасного, чем погибнуть вот так, от руки того, кто вас любит!

— Что поделаешь, — ответил Сент-Обен. — Если бы господин де Пуэнси не предал отечества, нам самим не пришлось бы оплакивать смерть шести десятков славных людей, которым тоже хотелось жить.

Жак пожал плечами.

— Что ж, они знали, на что шли!.. Такова участь воина!.. Кузен мой, давайте попытаемся взять этот город!

— Слушаюсь, генерал. Я готов подчиниться любому вашему приказанию и сопровождать вас или одному идти туда, куда вы мне укажете…

— Мы должны показать пример, — заявил Дюпарке. — Нам надо первыми побежать вперед… И пусть станет стыдно тем, у кого не хватит мужества последовать за нами!

— Вперед! — вот все, что сказал ему в ответ капитан.

Жак поднялся во весь рост и вышел на открытое место так, чтобы быть на виду у своих людей.

— Этот город наш! — воскликнул он. — Пошли и возьмем его. Он будто протягивает к нам руки! Ведь он-то никого не предавал, он оставался верен королю и отечеству! Так вернем же ему знамя Франции, о котором он скорбит! Вперед, дети мои!

В тот момент, когда кое-кто из колонистов, преодолев смятение, поднялся и приготовился последовать за своим командиром, послышался шум далекой канонады, он доносился с востока, оттуда, где только что проходил их отряд.

Сент-Обен громко расхохотался.

— Вот и подмога! — заорал он. — Это Лафонтен со своими людьми, он идет, чтобы протянуть нам руку помощи. Вперед!..

И, будто его подтолкнул вперед какой-то мощный механизм, которому никак невозможно воспротивиться, он рванул вперед, поначалу даже немного обогнав генерала, который бежал вслед за ним, не оборачиваясь, чтобы посмотреть, кто пошел вслед за ними…

Пушка по-прежнему стреляла, но уже не залпами: каждое орудие стреляло теперь по очереди, одно за другим. Так у канониров было время, чтобы получше прицелиться. Выстрелы эти вызывали огромные потери в рядах колонистов, однако по мере приближения к городу они уже попадали в пределы досягаемости мушкетов, которые безжалостно разили остававшихся в живых…

Дюпарке и Сент-Обен, казалось, были неуязвимы. Почти задыхаясь, они во весь рост, не сгибаясь, бежали впереди в сторону форта, где сосредоточились теперь все их надежды и вся их ненависть…

Где-то далеко позади раздавались мушкетные выстрелы, которые вторили выстрелам из Бас-Тера. Генерал мог примерно оценить, что все это происходило где-то подле Равин-Буийанта. И теперь уже не оставалось никаких сомнений, что отряд Лафонтена нарвался на английские войска.

Стало быть, его собственная участь и судьба его людей зависели теперь только от успеха Лафонтена. Если тот оттеснен силами, превосходящими его собственные, и вынужден будет отступать к морю, чтобы снова сесть на «Святого Лаврентия» или на «Сардуану», то с ним и его людьми, считай, покончено — им не миновать плена!

Те же печальные мысли обуревали и Сент-Обена.

— Надо во что бы то ни стало помешать им окружить нас, — крикнул он, приблизившись к кузену, чтобы их никто не услышал.

— Увы, похоже, уже слишком поздно, чтобы мы смогли с успехом предпринять какой бы то ни было маневр!

Генерал проговорил это с видом довольно мрачным, однако вовсе не безнадежным, как можно было бы подумать, судя по смыслу его слов. Напротив, насколько мог догадаться Сент-Обен по выражению его лица, он был настроен весьма решительно и полностью сохранял самообладание.

Оба укрылись за каменным домом, одним из первых домов города.

— Единственный способ вырваться из осиного гнезда, в которое мы угодили, — заговорил генерал, едва переведя дыхание, — да, это единственный способ, если, конечно, Лафонтен так и не сможет прийти нам на помощь, — это завладеть этим городом. Как только порт будет в наших руках, мы сможем сесть на любое судно, которое найдем там! А это мы еще можем сделать, сил у нас пока хватает! Капитан, соберите людей и скажите им, что мы будем атаковать город!

Сент-Обен, не говоря ни слова, повернулся и пошел назад, стараясь не попасть под огонь мушкетов. Теперь пушки форта уже замолкли, ибо не могли более стрелять по колонистам, не рискуя попасть в жителей города. Однако те ничуть не ожидали появления отряда Дюпарке. И, едва узнав, что к Бас-Теру приближается три сотни вооруженных людей, тотчас же убежали, ища защиты в укрепленном форту.

Не без труда капитану удалось собрать с полсотни колонистов, остальные в страхе разбрелись кто куда. Среди пятидесяти человек, что предстали перед генералом, многие уже считали, что их заманили в ловушку, и мечтали только об одном: чтобы им как можно скорее вернуться на Мартинику!

— Но у нас больше нет корабля! — вскричал Дюпарке. — Единственный путь, которым мы еще сможем вернуться на остров, — это захватить какое-нибудь судно здесь, в порту, ибо путь, которым мы добрались сюда, теперь для нас отрезан!

Однако трудно было понять, что же произошло в Равин-Буийанте. Ведь ни он, ни кузен, как бы внимательно они ни прислушивались, уже не улавливали никаких звуков, которые бы доносились до них с той стороны, ни единого выстрела из мушкета. Победил ли Лафонтен? Или был вынужден спасаться бегством?..

Воспользовавшись смятением в отряде, племянники де Пуэнси, как вдруг заметил капитан, умудрились преспокойно удрать.

Он уже было приготовился отдать приказание собравшимся вокруг людям пуститься на поиски этих двух драгоценных пленников, но Дюпарке жестом остановил его. И добавил:

— Пусть себе бегут, кузен! Да и что бы мы в нынешнем положении стали с ними делать? Они были бы нам только обузой, ведь у нас теперь остается только два выхода: либо спасаться, не рассчитывая более ни на чью помощь, либо самим, в свою очередь, сделаться пленниками…

Потом обратился к колонистам.

— Господа, — воскликнул он, — нам во что бы то ни стало надо прорваться к порту! Только там наше спасение.

После минутных колебаний колонна вдруг дрогнула и двинулась вперед. Они быстро дошли до главной улицы, и ни одна пуля не попала ни в кого из них, ибо теперь они были словно заряжены какой-то неодолимой силой, какой-то новой энергией. Впрочем, и то была правда, что теперь мушкетерам форта было уже не так легко вести по ним точный прицельный огонь.

Колонисты уже добрались до центра города, когда один из них, которому удалось несколько обогнать своих товарищей, резко обернулся назад и завопил:

— Они идут в атаку! Они атакуют!

И в самом деле, защитники Бас-Тера попытались осуществить вылазку.

Хижины по обеим сторонам от дороги могли послужить достаточно надежным убежищем.

— Укрывайтесь в домах! — закричал Дюпарке. — Стреляйте в неприятеля! Не торопитесь! Не транжирьте попусту пули! Каждая из них должна настичь свою цель, да цельтесь хорошенько в грудь, так выстрел будет вернее…

Но он уже говорил в пустоту. Словно перепуганная стая птиц, колонисты бросились врассыпную. Сент-Обен и генерал остались одни. На двоих у них было четыре пистолета, что было явно недостаточно, чтобы противостоять куда лучше вооруженному отряду.

Тем не менее оба расположились против щели в хижине и поджидали, пока противник окажется в пределах досягаемости их оружия. Первому солдату, который показался в щели, генерал пустил пулю прямо в грудь. Тот бежал так быстро, что, подстреленный в самое сердце, не успел замедлить бег и, словно подбитая в полете дичь, дважды перевернулся в воздухе, прежде чем замертво упал наземь.

Пару секунд спустя Сент-Обен обрек на такую же участь еще одного солдата.

Неприятель находился уже на расстоянии не более двадцати шагов от дома, где скрывались Жак со своим кузеном. По логике вещей должны были бы уже начать стрельбу и колонисты, однако были слышны выстрелы только армейских мушкетов. Пули рикошетом залетали в хижину, с каким-то сухим свинцовым звуком пролетая и впиваясь в мягкое дерево мебели.

Капитан с горькой улыбкой прошептал на ухо Дюпарке:

— Кузен мой, похоже, они нас покинули, и нам суждено стать пленниками!

Дюпарке был занят, он заряжал новую порцию пороха в свой пистолет. Он старательно уплотнил его с помощью палочки, потом засунул туда бумажный пыж, вставил круглую пулю и лишь потом ответил:

— Если эти трусы и вправду удрали, попробуем остаться в этом убежище. Вдвоем у нас больше шансов проскользнуть незамеченными.

Между тем солдаты уже прошли вперед, оставив позади дом, где скрывались Дюпарке и Сент-Обен. Они были безраздельными хозяевами города. По-прежнему время от времени потрескивали мушкеты, однако все реже и реже, так что у Жака не было оснований думать, что люди его все еще оказывают хоть сколь-нибудь активное сопротивление.

К счастью, никому из солдат не пришло в голову войти в эту хижину.

Сент-Обен пальцем указал своему кузену на крохотную комнатушку, куда сквозь узкую щель с трудом проникал свет.

— Вы правы, — проговорил Дюпарке, угадав его мысли. — Давайте спрячемся там… Может, так нам удастся дождаться ночи?

— А что мы сможем сделать этой ночью?

Генерал окинул капитана многозначительным взглядом. Потом, после недолгого молчания, наконец проговорил:

— Боюсь, даже при самом благоприятном стечении обстоятельств нам все равно волей-неволей предстоит провести долгое, весьма долгое время на этом острове! Дьявол побери Мелоди с его пророчествами и Лафонтена вместе с ним!

— Надеюсь, — проговорил Сент-Обен, который отнюдь не терял хладнокровия, — что еще сегодня святой отец с помощью хорошего подзатыльника передаст ему послание Господа!

Он замолчал и примостился в темноте подле своего кузена. Выстрелы становились все реже и реже.

— Они удрали! — вполголоса проговорил генерал, со злостью сжав кулаки и тщетно пытаясь унять свой гнев. — Они удрали! Ну, они мне за это заплатят. Эти колонисты! Как только у них появляется хоть один арпан земли и как только они начинают ее возделывать, они уже не годятся к стрельбе из мушкетов!

Он тут же замолк, ибо до ушей обоих донеслись какие-то странные звуки. Это был треск разбиваемого дерева и громкие голоса. Солдаты говорили между собой, окликая друг друга, ухмыляясь или издавая какие-то дикие звуки.

— Чем это они там занимаются? — приглушенным голосом поинтересовался Сент-Обен.

— Неужели вы еще не догадались, теперь они одну за другой обыскивают хижины, — ответил генерал. — На свой манер они чистят город! Иными словами, случись им обнаружить малого вроде нас, они тут же пустят ему пулю в лоб!

И вправду время от времени раздавались выстрелы из мушкетов или пистолетов. Генерал оказался прав.

— А ведь если мы останемся здесь, и нас ждет та же самая участь, — с горечью проговорил капитан. — Черт побери! Да я размозжу череп первому же, кто осмелится сюда войти…

Он с силою сжал рукоятки своих пистолетов. Дюпарке остановил его, положив руку на плечо, внезапно рука судорожно сжалась, когда кто-то неожиданно растворил дверь хижины. Это был солдат. В одной руке он держал тяжелый мушкет, который, должно быть, уже не требовал перезарядки, а в другой охотничью саблю.

Воин с осторожностью огляделся по сторонам. Не увидев и тени врага, он подошел к столу и воткнул в него саблю, ничуть не заботясь об ущербе, который наносил имуществу. Потом обвел внимательным взором безделушки, что стояли на некоем подобии комода, явно привезенного из Франции. Выбрал две-три, которые пришлись ему по вкусу, сунул их себе в карман, потом, снова взяв в руку саблю, с каким-то нечленораздельным мычанием принялся направо-налево рубить все, что попадалось ему под руку, в том числе и комод тоже.

Жак и Сент-Обен сидели не шелохнувшись. Неподвижные, словно изваяния, они затаили дыхание и с трудом сдерживали желание открыть огонь по мародеру.

Когда тот уж было совсем собрался покинуть дом, появился еще один солдат, силуэт его четко вырисовывался в проеме двери.

— Здесь никого? — спросил он, заметив там другого.

На что тот ответил:

— Никого! Я здесь уже прочистил!

Оба вышли, однако тот, что явился последним, снова вернулся и разок пальнул из своего мушкета, не целясь, просто наугад!

— Уф-ф!.. — едва слышно прошептал капитан. — Мы просто чудом уцелели!

— Помолчите, — так же еле слышно приказал генерал. — Здесь еще могут появиться другие…

И он не ошибся, в дом ворвались еще трое солдат. Они обвели взглядом стены, мебель. Один из них резко пнул ногой ножку стола, она подломилась, и стол рухнул. Другой, вдохновленный этим подвигом, опрокинул комод, из которого выпали ящики и вывалилось наружу все их содержимое.

Третий направился к темной комнате, где, сжавшись, чтобы быть как можно незаметней, затаив дыхание, сидели Жак и капитан. Благодаря полному мраку, который окутывал эту крошечную комнатушку, они могли надеяться, что их не заметят. Солдат, как и его предшественник, снял с пояса пистолет и на всякий случай выпустил пулю. Она вонзилась в глиняный пол в нескольких дюймах от ног Сент-Обена. Но тот даже не шелохнулся. Он ждал, когда он разрядит свой второй пистолет.

Один из солдат был уже в дверях. Он позвал остальных.

— Ладно, пошли! — обратился он к ним. — Мы и так изрядно замешкались, позади нас уже никого не осталось!

Это были весьма ценные сведения.

— Теперь, — заявил генерал, — когда нам удалось скрыться от солдат, главное — не попасть в руки хозяев хижины!

— Ах, ерунда какая! — возразил Сент-Обен. — Вот уж это-то меня меньше всего пугает. С этим я справлюсь в два счета! Они у меня даже пикнуть не успеют!

— Тогда попробуем дождаться здесь ночи…

Ни на минуту не прекращая следить сквозь щель в стене за окрестностями дома, они прождали там долгие часы, почти не двигаясь, не произнеся почти ни слова.

Когда солнце наконец село, у Жака было время придумать план действий, и, к счастью для них, за это время никто так и не появился в хижине. Как только совсем стемнело, они осторожно выбрались из хижины и вышли за город.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Чего не смог предсказать Мелоди

Три дня и три ночи бродили Дюпарке и Сент-Обен по окрестностям Бас-Тера, но им так и не удалось осуществить ни один из множества планов побега, какие приходили в голову.

Питались они сахарным тростником и фруктами, которые в изобилии росли в окрестностях города, жажду утоляли из горных рек, что текли в сторону моря. Однако всякий раз, когда они надеялись, что смогут вот-вот прорваться к берегу, они натыкались на кордоны часовых и были вынуждены повернуть назад и поскорее убираться восвояси, дабы не попасть им в руки.

Усталость уже начинала брать свое. Во время краткого отдыха, который они могли по очереди себе позволить, один из них непременно дежурил, ни на минуту не смыкая глаз. Да и то отдыхать они могли только днем, спрятавшись в скалах, за верхушками высоких момбенов или в расщелинах холмов. Ночами снова пускались в путь, пытаясь найти выход к морю.

По правде говоря, ни тот, ни другой уже не питали никаких надежд. Ведь, даже случись им прорваться к морю, все равно у них не было уверенности, что им удастся найти хоть какую-нибудь лодчонку, чтобы покинуть остров!

Теперь у них оставалось лишь два выхода: искать убежища у монахов, скажем, в монастыре капуцинов, при условии, что монастырь согласится укрыть их, а солдаты не посмеют ворваться и искать их там, или сдаться в плен.

Первый выход сулил изрядные преимущества. Конечно, у капуцинов генерал со своим кузеном были бы все равно что в тюрьме, ведь они не могли бы позволить себе выйти наружу, не рискуя попасться в руки солдат. Зато в этом случае они могли, не подвергая себя слишком тяжким лишениям, выждать, пока господин де Туаси или кто-нибудь другой не одержит победы над мятежным командором.

Второй выход улыбался им куда меньше первого, хотя и тот был не слишком-то веселым. Сдаться в плен?

— Что поделаешь, сдаться так сдаться! — восклицал Сент-Обен, обсуждая такую возможность. — Но каким манером будет обращаться с нами господин де Пуэнси? Ведь, должно быть, племянники уже рассказали ему обо всем, что произошло! Что мы предрекли ему самому неминуемую смерть на эшафоте! Так что, попади мы ему в руки, он с полным правом сможет учинить над нами любую расправу, какую ему заблагорассудится, скажем, накинуть веревку на шею да и повесить на сук, чтобы мы своими ногами благословили собравшихся поглазеть жителей!

— Вот потому-то, — вставил свое слово генерал, — когда я говорю о том, чтобы сдаться, я имею в виду вовсе не господина де Пуэнси, а капитана Томаса Уорнера. Это солдат, моряк, губернатор…

— А если он выдаст нас своему союзнику, господину де Пуэнси?

— Что ж, придется пойти на этот риск. Но все же мне кажется весьма маловероятным, чтобы человек такого ранга, как этот капитан, поступил так с пленниками нашего калибра, с пленниками, которые к тому же сами, добровольно пришли искать у него убежища!

Когда снова начала опускаться ночь, двое направились в сторону Бас-Тера, дабы попытаться проникнуть в монастырь капуцинов. Это была высокая постройка, легко различимая со всех сторон благодаря деревянной колокольне; однако, едва приблизившись к городу, они тотчас же заметили, что там по-прежнему ходят военные патрули, солдаты стучатся в двери домов, обыскивают улицы. Оснащенные корабельными фонарями, с оружием наготове, эти люди спрашивали всех и каждого, не видели ли они беглецов. Генерал был печально удивлен, узнав, что господин де Пуэнси в курсе, что они не покинули остров, и приказал разыскивать их с такой настойчивой тщательностью.

Они держались в стороне, пока проходили патрули, а когда последний солдат растворился в ночи, направились к монастырю.

Там их ждало еще одно разочарование. Сам монастырь не был под строгим наблюдением, однако в окрестностях его было поставлено множество часовых, которые ни одному человеку не позволили бы приблизиться к нему, оставаясь незамеченным. Выходило, что мятежный генерал-губернатор предусмотрел все!

В первый момент генерал был глубоко обескуражен. К тому же он очень устал — устал бродить и скрываться, устал чувствовать за собой погоню, словно загнанный зверь. Повсюду, где бы они ни появлялись, они натыкались на неприятеля. Какими же силами должен был располагать командор, чтобы расставить столько часовых в городе, по всему побережью и вдоль всей границы?

Жак чувствовал, что попал в ловушку, чувствовал себя пленником какой-то огромной тюрьмы, которая вот-вот грозила сузиться до размеров тесной темницы!

— Кузен мой, — произнес Сент-Обен каким-то наигранно веселым голосом, — полагаю, теперь нам не остается ничего другого, как пойти и сдаться капитану Томасу Уорнеру!

— Увы! Похоже, иного выхода у нас нет!

Теперь уже у них не оставалось на этот счет никаких сомнений, кроме того, лучше было как можно скорее вырваться из этого города, который так тщательно охранялся.

На рассвете, едва перейдя границу, они увидели английского караульного и подали ему знак.

Они почти с радостью передали себя в его руки и попросили отвести к капитану Уорнеру.

Не успели они пересечь порог форта, как караульный тотчас же вызвал несколько солдат, которые с недоверием окружили их со всех сторон.

В окружении алых мундиров, с иголочки и сверкающих чистотой, Жак и его кузен имели довольно жалкий вид. К ним подошел офицер, с нескрываемым отвращением, презрительно оглядел их с головы до ног, потом спросил по-английски:

— Вы французы? Вы из тех, кто атаковал господина де Пуэнси? Что ж, надеюсь, вам за это достанется! Кто вы? И прежде всего, были ли вы офицерами французских войск?

— Сударь, — с достоинством ответил Жак, — я прошу вас лишь о том, чтобы вы доложили капитану Уорнеру, что генерал-лейтенант Дюпарке, губернатор и верховный наместник Мартиники, явился, чтобы передать себя под его покровительство вместе со своим кузеном, капитаном Сент-Обеном!

Генерал говорил по-английски с весьма скверным акцентом, однако офицер прекрасно его понял. Удивление его было так велико, что он даже отступил на несколько шагов назад, дабы получше рассмотреть ценную добычу, что только что попала ему в руки, и на какое-то мгновение Жак прочитал в его глазах недоверие.

— Попрошу вас, сударь, — повторил он, видя это оскорбительное отношение, — вести себя как подобает джентльмену и поторопиться!

— Ах вот как! — нагло ответил ему офицер. — Похоже, сударь, вы очень спешите. И к тому же разговариваете будто победитель, хотя я не вижу перед собою никого, кроме двоих побежденных. Вы желаете увидеться с капитаном? Но в таком случае, господа, вам придется прежде сдать мне свое оружие!

— Мы сдадим его только лично капитану Уорнеру, — ответил Жак, хватаясь руками за пистолеты, будто желая защитить их от посягательств.

То же самое сделал и Сент-Обен, добавив, обращаясь к кузену:

— Жаль, что я ни слова не понимаю на этом чертовом языке, ибо, даже если судить только по наглому виду этого субъекта, у меня такое подозрение, что он вполне заслуживает, чтобы нафаршировать ему свинцом башку, как начиняют трюфелями рождественского гуся!

— Прошу вас, мой кузен, сохраняйте спокойствие, — обратился к нему генерал.

Несколько поколебавшись, английский офицер решил послать к капитану вестового. Однако, дожидаясь его возвращения, он ни на мгновенье не спускал глаз с обоих пленников. Потом вдруг расхохотался и заметил:

— My God![2] Ну и вид же у вас, прямо скажем, не очень подходящий, чтобы наносить визит капитану! Даже если вы говорите правду, все равно он ни за что на свете не согласится принять вас в этаком облачении!

Генерал с презрением отвел свой взгляд от этого назойливого субъекта. В тот же самый момент, к его великому удивлению, вернулся вестовой, но в сопровождении не капитана, а духовного лица, который оказался не кем иным, как приором Коксоном, о чем тот с приветливой улыбкой и неподдельным состраданием сам объявил пленникам.

Сегодня Коксон был менее украшен, чем в тот раз, когда он готовился к встрече с командором. Однако все равно не менее роскошно, а вид у него был такой же степенный. На нем был отделанный мехом хитон темно-пурпурного шелка, поверх надета широкая, вся в складках, белоснежная тога. На левом плече черной бархатной накидки виднелся восьмиконечный крест его ордена, ток не закрывал лба и позволял видеть его волосы.

— Генерал! — воскликнул он с лукавством и скорбью в голосе. — Да вас и не узнать в этаком плачевном виде!

— Преподобный приор, — решительно обратился к нему Дюпарке, — нам не повезло, военная удача не сопутствовала нам. Однако нам все-таки удалось уйти от неприятеля. Поскольку тот, кого вы отлично знаете, изменил Отечеству и поднял мятеж против трона, мы предпочли не сдаваться ему, а просить покровительства у капитана Томаса Уорнера.

— Сын мой, — ответил приор, — капитан уже предупрежден. Надеюсь, он пожелает принять вас…

Он отступил на шаг назад, дабы получше рассмотреть жалкое облачение пленников.

— Но в таком нелепом виде! — воскликнул он наконец с брезгливой гримасой. — И думать нечего, чтобы он принял вас в этаких нарядах! Да они ведь все в грязи и в пыли!

— И в дырах! — добавил Дюпарке. — Но что поделаешь, таково форменное платье отважных людей, которые воюют в этой стране. Они всегда оставляют лоскуты своих мундиров на колючках местных лесов!

— Да, вы правы, и дыры тоже, — подтвердил приор, ничуть не убежденный доводами генерала. — Но ведь не могу же я, в самом деле, представить вас капитану в мундирах английских моряков!

— Оставьте, преподобный приор! — нетерпеливо воскликнул генерал. — Вы спросите лучше у своего капитана, как сам он выглядит после боя! Не думаю, чтобы вид у него был лучше, чем у нас, если, конечно, он не старается держаться подальше от пушечных ядер!

— Не надо так кипятиться, — попросил аббат, — я надеюсь, что капитан действительно вас примет… Но скажите мне, на вас хотя бы нет паразитов?

— Не могу вам сказать. Если бы у нас еще были оружие и силы, чтобы искать у себя вшей, мы не пришли бы сюда, чтобы просить у вас убежища!

Коксон как-то сухо щелкнул языком по небу.

— Может, вы хотите есть или пить?

Жак уж было приготовился дать в высшей степени утвердительный ответ, ибо считал, что при этаком приеме церемониться нечего, как тут откуда-то из глубины двора прогремел голос:

— Эй, Коксон! Коксон! Окаянное твое преподобие! Рому, малаги! И поживей! А эти самые пленные? Где они? Почему мне их до сих пор не привели?

Священник медленно обернулся, всем своим видом показывая, что это для него вовсе не тот случай, который мог бы вывести из равновесия, и в том же тоне, хотя он совсем не вязался с его внешностью приора, ответил:

— Эй, капитан, с ромом и малагой придется обождать, а пленных я вам сейчас приведу! Раз уж вам так не терпится, тем хуже для вас…

Потом, снова обращаясь к Жаку и Сент-Обену, проговорил:

— Что ж, господа, раз уж так получилось, следуйте за мной! Но предупреждаю, все это предвещает вам не слишком-то радушный прием.

Они прошли через весь двор. Уорнер стоял перед дверью, с любопытством поджидая пленников.

Когда они предстали перед ним, цвет лица его из пунцового превратился в цвет перезрелого баклажана.

— Damn![3] — воскликнул он. — Это и есть тот самый генерал-лейтенант, верховный наместник короля и правитель Мартиники, которого так боялся мой кузен Пуэнсэ?

Он изъяснялся на французском, но называл его Пуэнсэ. Потом залился таким диким хохотом, что заходило ходуном все его объемистое брюхо.

— Ладно, ваше преподобие! — снова заговорил он. — Приведите ко мне этих людей да велите их накормить! А вы уверены, что на них нет насекомых? С этими чертовыми французскими пленными я уже и так потерял два своих парика! Да пусть Господь Бог осудит меня на вечные муки, если головы у них не такие же вшивые, как любой караибский черепушка!

— Я уже вполне любезно спросил их об этом, капитан, — подтвердил приор. — А теперь пойду займусь вашим ромом и малагою…

Уорнер пожал плечами и жестом пригласил пленников войти.

Было очевидно, что он уже успел изрядно нализаться, рожа у него была совершенно пьяная. Он тяжело упал на один из стульев и с трудом удержал равновесие. В какой-то момент у Жака возникло впечатление, что он вот-вот заснет; тем не менее, сделав глубокий вздох, тот спросил:

— Так, значит, вас побили? Большие потери?

— Не могу сказать, нас разлучили… мы были отрезаны от своих войск…

Уорнер с силой ударил кулаком по столу.

— Проклятые французы! — прорычал он. — Они убили двадцать два человека из моих солдат! И хорошо еще, что нам удалось вывезти хотя бы десять трупов из окрестностей Равин-Буийанта! Ваш командор де Пуэнсэ дорого мне за это заплатит… Ведь по договору, который мы с ним заключили, он должен возместить мне ущерб! А вы! Вы-то хоть как-нибудь ему насолили?

— Увы! — проговорил Жак. — Мы надеялись застигнуть его врасплох, но сами оказались в западне!

Уорнер сделал недовольную гримасу.

— Черт побери! — воскликнул он. — Скверная история — все это дело! Получается, из всех нас вышел сухим из воды один Пуэнсэ! Не скрою, мне было бы приятно, если бы вы сказали, что взорвали к чертям собачьим весь его форт! Да, здорово он меня проучил, но больше это у него не получится! Двадцать два трупа у нас, вы можете себе представить, генерал! А он, как вы думаете, у него-то какие потери?

Дюпарке принялся считать на пальцах.

— Я лично убил из пистолета одного из его людей…

— O God![4] — выругался Уорнер. — Об этом он мне ни за что не расскажет. Уж я-то его знаю!..

— То же самое сделал и присутствующий здесь капитан Сент-Обен, мой кузен…

— Это уже двое! — подсчитал Уорнер, с силой похлопывая себя по ляжкам. — И это все? А что, интересно, все это время делали ваши солдаты?

— Мои солдаты, — ответил Жак, зная, что бесстыдно лжет, но догадываясь, что это послужит ему на пользу, — они не любят шума… Они предпочитали действовать саблей… Бог мой, я слышал столько криков умирающих, что затрудняюсь дать вам точную цифру! Но чтобы дать вам представление, думаю, сотня или пара сотен жертв были бы весьма недалеки от истины!

Капитан вскочил с места, бросился к двери и изо всей силы, какую позволяли его легкие, заорал:

— Коксон! Коксон! У французов двести убитых! Целых двести!

Он вернулся на место, то и дело закатываясь радостным хохотом, нагибаясь вниз и крепко хлопая себя по животу и бокам, потом схватил обеими руками голову, чуть не смахнув свой парик в приступе дикого веселья.

Когда появился Коксон, радость его еще не улеглась.

— Двести покойников! — все повторял Уорнер, окончательно потеряв контроль над собой. — Только подумать, Коксон, двести этих поганых французских свиней! Это уже неплохой счет, ведь мы-то потеряли всего двадцать два!

Приор пожал плечами и отвернул свой взор от пьяницы.

— Сейчас вам подадут еду, — сообщил он. — Однако, надеюсь, прежде капитан предложит вам выпить вместе с ним по чарке вина…

— Черт меня побери! — закричал Уорнер. — Стаканы, Коксон, не забудьте стаканы! И ром с малагой! Двести французов! На двести гнусных пиратов меньше на этом добром старом острове Сент-Кристофер! Двести этих поганых псов, этих пожирателей лягушек, истреблены своими же, двумя из их чертова племени! И эти двое теперь у меня в руках! О God! И пусть после этого кто-нибудь скажет, что я не молодчина! Я возьму их с собой, чтобы уничтожить остальных! А Пуэнсэ мерзавец! Пусть ему отрубят голову! Коксон, наполните-ка нам чарки, и давайте выпьем за то, чтобы он был проклят, этот окаянный командор!

Приор подчинился. Привыкши видеть капитана в таком состоянии, он не испытывал ни малейшей потребности обмениваться понимающими взглядами с пленниками. Правда, и сам он отнюдь не преминул одним махом опустошить свою чарку, которую наполнил себе почти до краев.

Четверо мужчин чокнулись. Едва поднеся свою чарку к губам, Жак тут же отставил в сторону и, облокотясь на стол, с серьезным видом снова заговорил:

— Капитан, я прошу вас не забывать, что мы явились сюда по доброй воле, чтобы отдать себя под ваше покровительство.

— Черт побери! Да я и сам вижу, — ответил Уорнер, — раз вы оба здесь…

— Однако я сказал «под покровительство», — с настойчивостью повторил Жак.

Капитан сделал рукой жест, будто разгоняя застилавший ему глаза туман. До него дошло, что перед ним поставили какую-то задачу, но ему никак не удавалось уловить, в чем же ее смысл.

— Покровительство… — в свою очередь повторил он с испугом.

— Именно так, — проговорил генерал. — Предположим, мы не пришли бы сейчас к вам. Господин де Пуэнси продолжал бы тогда погоню за нами… На таком острове, как этот, со всеми его плодами, дичью и другими богатствами, можно спокойно жить месяцами, даже годами… Во всяком случае, дольше, чем осталось жить командору, который не сегодня-завтра взойдет на эшафот! Так что, не сдайся мы добровольно вам, капитан, Пуэнси продолжал бы погоню… Вот почему я прошу вас дать мне слово джентльмена, что вы не выдадите нас нашему врагу, пусть даже ценою предательства он и сделался вашим союзником!

Уорнер снова сотряс стол мощным ударом кулака и заорал:

— Да кто вам сказал, будто я собираюсь вас выдать?.. Да никогда, сударь, и речи быть не может!.. Капитан Уорнер честный порядочный джентльмен! Даю вам слово, господа!

Жак поднялся с места и с некоторой торжественностью произнес:

— При таком условии, сударь, мы с кузеном сдаем вам свое оружие.

Сент-Обен и Дюпарке одинаковыми движениями сняли с поясов пистолеты и положили их на стол.

Уорнер придвинул их к себе и принялся потухшим взором рассматривать.

— Доброе оружие! — тем не менее произнес он. — Только больно уж оно у вас тяжелое и неудобное… Коксон покажет вам, что у нас делают сейчас в Лондоне! Загляденье, ну, чистые игрушки!..

— Благодарю вас за вашу лояльность, — снова заговорил Дюпарке. — Мне было бы весьма неприятно встретиться лицом к лицу с изменником отечеству господином де Пуэнси…

— Я как раз сейчас его дожидаюсь… — сказал Уорнер. — Вы ведь сказали, две сотни убитых, не так ли? Коксон! Посмотрим, как он будет врать! Две сотни убитых!.. Мы поймаем его за руку! Ладно, Коксон, рому и малаги…

В этот момент в дверях появился часовой и объявил, что кушать двоим пленникам подано.

— Приятного аппетита! — бросил Уорнер вместо прощания.

Дюпарке и Сент-Обен были немало удивлены, обнаружив, что их оставили на свободе даже в пределах самого форта. Никакого надзора за ними не было. Правда, они и не подумали воспользоваться этим, чтобы уходить слишком уж далеко.

Они прогуливались среди праздных солдат, с интересом наблюдали за бесконечными партиями в вист, в который те играли между собою, а потом, так как поблизости не было никого, кто мог бы им это запретить, пошли полюбоваться крепостными стенами, с которых открывался вид на огромную бухту.

На волнах покачивались стоящие на якорях корабли, все паруса были свернуты на реях. Однако даже если бы им и удалось добраться до одного из них, пленники прекрасно понимали, что они все равно ни за что не смогли бы покинуть порт.

Когда они принялись искать глазами то направление, где была Мартиника, Дюпарке, впервые с тех пор как в панике разбежалось его войско, подумал о Мари, и сердце его сжалось.

Сколько же времени суждено им быть в разлуке? Сколько времени продержит их у себя этот странный капитан Уорнер?

Вряд ли можно надеяться, что он снарядит судно, дабы доставить их на остров! Потребует ли он выкупа? Или предложит обмен пленными? Вмешается ли Мазарини, чтобы добиться их освобождения? Да и какое влияние может оказать Мазарини на человека вроде Уорнера, который упрям и знать ничего не хочет про Европу и живет у себя на Сен-Кристофе не хуже любого монарха!

Еще неизвестно, подчиняется ли он приказам своего губернатора?

Он не стал делиться с кузеном своими мрачными мыслями. Ему не хотелось его обескураживать, тем более что капитан, не оставивший на Мартинике никаких нежных привязанностей, был внешне настроен вполне жизнерадостно. По правде говоря, глядя на него, можно было подумать, будто его даже забавляет собственная участь и он не принимает всерьез положения, в какое они попали. Не знай Жак наверняка, что и его гложет та же самая тревога, не подозревай он, что тот нарочно напускает на себя этот беззаботный вид, чтобы не огорчать его еще больше, ему могло бы показаться, что в общем-то Сент-Обен вполне доволен судьбою…

Послеполуденные часы тянулись бесконечно медленно.

— Похоже, про нас забыли, — проговорил наконец Сент-Обен. — Интересно, предусмотрели ли эти англичане, что нам не помешало бы немного вздремнуть, тем более что в последние три дня и три ночи не так уж часто предоставлялась такая возможность. Хотелось бы знать, намерены ли они выделить нам какие-нибудь комнаты, где были бы удобные постели?

— Не знаю, — ответил Жак. — Главное, что мы имеем слово этого Томаса Уорнера, что он не выдаст нас Пуэнси. Вы ведь, как и я, слышали, что он ожидает визита командора… Представляю себе, какую тот скорчит физиономию, когда узнает, что мы здесь, но он не сможет увезти нас с собой!

Сент-Обен, действительно представив себе физиономию господина де Пуэнси, насмешливо улыбнулся.

— В конце концов, не рой другому яму, сам в нее угодишь! — проговорил он. — А я все думаю, как обрадуются эти двое племянников, когда узнают, что теперь нас постигла та же участь, которую мы готовили для них!

При воспоминании об удаче, которую он безрассудной неосторожностью превратил в поражение, лицо генерала сразу помрачнело.

— Ничего не поделаешь! — вздохнул Сент-Обен. — Удача переменчива. А победа самая неверная из подруг. Нынче она тебе улыбается, а назавтра ты уже в побежденных. То же самое ждет и Пуэнси!

— Да услышит вас Бог! — с надеждою проговорил Жак, увлекая за собой кузена.

Они уже вернулись во двор форта, когда увидели, что к ним направились четыре человека, вооруженные мушкетами, и еще двое с копьями.

Жак скоро узнал среди мушкетеров английского офицера, который так невежливо вел себя при их прибытии. Он был в полном боевом обмундировании, шлеме и железных наплечниках.

— Генерал, — обратился тот к нему, — с вами желает говорить капитан Томас Уорнер…

Жак и Сент-Обен обменялись недоуменными взглядами.

— Ступайте! — посоветовал капитан. — Ступайте, мой кузен, да не забудьте попросить у этого старого пьянчуги просторную комнату и удобные кровати!

— Капитан желает видеть также и вашего офицера, генерал.

— Что ж, раз так, я тоже следую за вами, — согласился Сент-Обен.

Не прошло и секунды, как они оказались со всех сторон окружены мушкетерами и солдатами с копьями.

Впервые они действительно почувствовали себя узниками. Жак поморщился, капитан сделал недовольную гримасу.

Они прошли через двор и направились к павильону, который занимал Томас Уорнер.

Тотчас же, даже не успев войти в комнату, они поняли, что англичанин не один. Они различили повернутую к ним спиною фигуру, но не могли узнать, кто этот человек.

Когда стража расступилась, давая им дорогу, незнакомец не переменил позы, будто нарочно не желая показывать им своего лица. Зато сам Томас Уорнер тут же подошел к ним, нервно теребя рукою кружевное жабо на груди.

— Привет, генерал! Рад вас видеть, и вас тоже, капитан! — воскликнул он таким издевательским тоном, что оба пленника, во власти зловещих подозрений, уже не ожидали от этой встречи ничего хорошего.

Они внимательно всматривались в лицо англичанина. Глаза его под набрякшими, изборожденными морщинами веками были налиты кровью. Казалось, он вдруг вполне протрезвел. Генерал подумал, что, вероятно, он спал и его внезапно вытащили из постели, чтобы принять господина де Пуэнси. Ибо вдруг неожиданно он узнал в человеке, что так упорно держится к ним спиною, именно де Пуэнси. Никаких сомнений, это он и есть! Ведь говорил же им Уорнер, что ждет командора. Это он, и никто другой! Неужели Уорнер уже запамятовал, что Жак предупреждал его о своем нежелании встречаться с мятежником?

— Подите же сюда поближе! Еще поближе! — снова взялся за свое англичанин. — Я нуждаюсь в ваших свидетельствах… У нас тут с командором вышли расхождения! Я послал за вами, ибо желаю, чтобы вы повторили, что сказали мне давеча. Две сотни убитых, не так ли? Из которых двое от ваших собственных рук, господа?

Дюпарке сделал шаг вперед. Он догадывался, что вопрос этот не более чем повод. Должно быть, Пуэнси выразил сомнения, когда Уорнер объявил ему, что двое беглецов находятся у него в руках. Возможно, он решил в подтверждение своих слов показать их ему воочию.

— Я говорил вам, капитан, — заявил он, — что цифра в две сотни погибших, возможно, весьма близка к реальной. Впрочем, число их никак не может вызвать во мне ни малейшего удовлетворения, ибо я никак не в состоянии забыть, сударь, что все они мои соотечественники… Соотечественники, — добавил он, вздохнув, — которые, сами того не желая, против собственной воли и вопреки хранимой в сердцах верности королю и отечеству, оказались втянуты в борьбу за неправое дело, выступая на стороне мятежника!

При этих словах Пуэнси резко повернулся, показав наконец свое лицо.

На губах его заиграла злобная улыбка.

— Я ведь и вправду запамятовал, генерал, — проговорил он издевательски сладким, но явно язвительным голосом, — что это своей верности нашему несчастному королю Людовику XIII вы и обязаны тем, что смогли вырваться из Бастилии, а если разобраться, то и всеми почестями, которыми вас ныне осыпали!

— Мне кажется, сударь, я уже имел честь объяснить вам, что попал в Бастилию, защищая свою честь. Свою верность же его величеству я никогда не подвергал даже малейшему сомнению…

Господин де Пуэнси с равнодушным видом махнул рукою.

— Во всяком случае, вы знаете, что такое тюрьма. Так что для вас не будет ничего нового в той участи, которая ждет вас теперь!

Генерал бросил на Уорнера вопрошающий взгляд, требуя объяснений. Но капитан сидел, опустив вниз голову. Он плюхнулся на свой стул и теперь вяло раскачивался на нем, будто разговор этот вовсе его и не касался.

Теперь Пуэнси обратился к Сент-Обену:

— Вот вам, капитан, предстоит тяжелая участь!

— О, что касается меня, — возразил тот, — я ведь старый солдат, так что вряд ли меня еще хоть чем-нибудь можно удивить! Я дрался с испанцами, с англичанами, с голландцами, а вот теперь мне только что довелось схватиться даже с французами! Я потерпел у этих островов два кораблекрушения, и меня не сожрали акулы… Так что у меня есть все основания надеяться, что я не достанусь им и на этот раз!..

— В темницах форта Бас-Тера очень сыро! — с явной угрозой в голосе произнес командор. — А харчи будут все более и более скудными, ибо, учитывая наше неповиновение, корабли из Франции уже более не будут снабжать нас продовольствием!

— Выходит, вы сами признаете, — вмешался тут Дюпарке, — что, дабы потешить свою гордыню, вы с легким сердцем обрекаете на голод все население острова?

Командор уставился своими маленькими глазками на Жака, словно внимательно изучая его. После довольно долгого и досконального осмотра продолжил, но уже совсем другим тоном:

— Сударь, я следил за всем, что вы делали на Мартинике. И должен признать, что вы были хорошим правителем. Не могу подвергнуть сомнению ни искренности вашего желания добиться процветания колонии, ни вашей неподкупной честности, вот почему мне тем более прискорбна та позиция, которую вы заняли в отношении моей персоны. Я никогда не причинял вам никакого зла! Я даже поддерживал вас, когда имел такую возможность, перед королем Людовиком XIII, разумеется, ни слова не говоря вам об этом… С другой стороны, вряд ли вы лучше меня знаете этого господина де Туаси, которого прислали к нам сюда дворцовые интриги! Так откуда же такая непримиримость? Отчего вы первым, даже прежде господина Уэля де Птипре, уж он-то питает ко мне неподдельную ненависть, подняли против меня свои войска?

— Я нахожусь на службе Регентству. Я думаю о наследнике престола, короле Людовике XIV. И уверен, что ничего невозможно сделать без повиновения короне!

— Иными словами, вы полагаете, что трудитесь во славу своего короля, и я тоже уверен, что служу ему верой и правдой. Господин же де Туаси, если ему суждено будет одержать верх, разрушит все, что было сделано хорошего на этих островах…

— А как насчет этих двух сотен убитых? — вскричал Уорнер. — Вы о них-то наконец поговорите или нет? Что это за праздные разговоры — король, Регентство, колонии, добро, зло и этот мерзавец де Туаси, которого я повешу на первом же суку, если он только посмеет снова приблизиться к Сент-Кристоферу? Вы бы лучше рассказали мне о своих потерях!..

— Господин командор сможет просветить вас на этот счет куда лучше меня, — проговорил Жак.

— Черт вас всех побери! — выругался англичанин. — Да в том-то все и дело, что он с вами вовсе даже не согласен! Он утверждает, будто вы, вы сами потеряли убитыми более шестидесяти ваших людей…

— Я не знал об этом… — заметил генерал. — А он, сколько же, в таком случае, потерял он сам?

— Да и десятка не наберется!

— В таком случае, я просто ошибся в своих оценках, вот и все! И по правде говоря, капитан, весьма рад этому…

— О God! Шестьдесят плюс десять! Получается всего семьдесят французов! Эй там, Коксон!.. Коксон! Да куда же запропастилась эта свинья приор?

Пуэнси прервал готового вот-вот раскипятиться англичанина.

— Капитан, — обратился он к нему, — так, значит, завтра я пришлю к вам конвой, чтобы сопроводить ко мне ваших пленников.

Он с победоносной улыбкой посмотрел на Жака и его кузена.

— Что поделаешь, — промолвил он, — в тюрьме английского форта сейчас совсем нет свободных мест. К моему великому сожалению, мне придется взять вас на свое содержание…

— Капитан! — вне себя от ярости воскликнул Дюпарке. — Как же ваше слово? Вы ведь дали мне слово, что не выдадите нас! Мы сами сдались, рассчитывая на ваше покровительство…

Гнев генерала, похоже, немало позабавил капитана Уорнера.

— Ошибся в оценке! — воскликнул он, держась за бока. — Но я уверен, что мой кузен де Пуэнсэ будет обращаться с вами как родной отец!

Пуэнси снова улыбнулся.

— Так оно и будет, — заверил он их. — Именно как родной отец… Я уже даже подыскал вам двух очаровательных тюремщиков, это мои племянники, Шарль и Гальбер де Пуэнси…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Мари поближе знакомится с Ивом Лефором, а Лефор лучше узнает Мари

— Мадам, — проговорила Жюли, — там Ив Лефор, он непременно хочет видеть вас.

Мари повернула на подушке голову и равнодушным взором обвела свою служанку. Она была в бледно-розовой ночной рубашке из тончайшей и нежнейшей материи, которая так плотно облегала ее тело, что на первый взгляд казалось, будто на ней и вовсе ничего не было надето. Шелк четко обрисовывал крепкую грудь, подчеркивал длинную линию бедер, изгибы талии, колен и икр.

— Жюли, — с недовольной гримасой проговорила она, — тебе отлично известно, что я не хочу видеть этого человека! И держу пари, он, как всегда, выглядит так, будто у него на совести по меньшей мере десяток убийств!

— Именно так, мадам! Знали бы вы, как он со мной обращался!

— Он что, был груб с тобой?

— О, груб, мадам, это слишком сильно сказано… Но когда я появилась и спросила у него, что ему угодно, он, даже прежде чем ответить, схватил меня рукою, прижал к себе и как давай кружить… Я даже не осмелюсь повторить, мадам, все слова, какие он мне при этом говорил!

— Нет, Жюли, непременно осмелься! Ну давай же, смелее!

Служанка сделала вид, будто зарделась от смущения, потом приложила к губам указательный палец, дабы придать себе вид наивный и простодушный, который шел ей на удивление и который так восхитил Лефора, но тут же проговорила:

— Ну коли так, мадам, так вот, значит, он осмотрел меня с головы до ног… И давай выкрикивать всякие слова… Надо полагать, от желания…

— И что же он такое тебе выкрикивал? — поинтересовалась Мари, невольно забавляясь милым простодушием служанки.

— Ох! Да всякие нехорошие слова… Он говорил: «Ах, какой класивый бонда! Ах какой класивый бонда!..» Вы понимаете, что это значит?

И поскольку Мари отрицательно покачала головой, Жюли наклонилась к самому ее уху и прошептала:

— Ну, он говорил, как негры… Бонда, ну, это такое словечко, которое употребляет Кенка, когда хочет показать на свой зад!..

— Вот дуреха! — проговорила Мари. — Ну а потом?

— А потом, мадам, когда он уже хорошенько рассмотрел меня и сверху, и снизу, и спереди, и сзади, он воскликнул: «Какая милая сигарочка, хорошо бы выкурить ее в постели!..» А потом сразу вдруг как отпустит меня и как скажет: «А теперь, милейшая сигарочка, поди-ка да скажи своей госпоже, что Ив Лесеркей по прозвищу Лефор имеет сделать ей одно срочное и весьма важное сообщение!..»

Мари вновь посерьезнела.

— Жюли, — приказала она, — передай этому господину, что я устала и не желаю никого видеть, когда отдыхаю во время сиесты…

— Но это невозможно, мадам! — воскликнула Жюли.

— Это почему же, позволь тебя спросить?

— Да просто потому, что он такой!..

И в тот же момент Жюли весьма нелицеприятно изобразила Лефора. Она надула щеки, как-то выпрямилась и приосанилась, вдруг став выше ростом, энергичным движением выгнула спину, положила руку на бедро и, имитируя стремительную походку великана, сделала движение, будто подкручивает несуществующие усы.

— С чего бы это тебе его бояться! — проговорила Мари. — Поди и скажи ему, что я просто не желаю, чтобы меня сегодня беспокоили…

И, внезапно рассердившись, добавила:

— Да что ж это такое, в конце концов! Всем прекрасно известно, что я в большой печали! Генерал в плену! Никто не может сказать мне, ни когда, ни как сможет он возвратиться назад! И всякий день непременно кто-то является, чтобы отнимать у меня время, которое я хотела бы посвятить мыслям о нем! Все, довольно! Я не желаю больше видеть ни единого человека… Ты поняла, ни единого человека! Ступай вниз и скажи ему, что таково мое решение!

— Но, мадам, — удрученно возразила Жюли, — я ведь ему это уже говорила. И знаете, что он мне ответил? Он вот так подкрутил усы, потом вот этаким манером нахмурил брови… А после всего этого крикнул: «Если мадам не спустится через пять минут, милая сигарочка, то я превращу вас в пепел!»

Мари отвернулась на своей подушке, дабы показать, что не желает больше ничего слышать, однако, немного подождав, бросила:

— Тем хуже для тебя, милая сигарочка! Ступай, и пусть он превратит тебя в пепел!

В то самое мгновение через отворенное окно со двора донесся зычный голос. Это был голос Лефора, который вызывающе требовательно орал:

— Эй, кто там! А ну все ко мне!.. Да что за дела, неужели с тех пор, как здесь больше нет нашего губернатора, в этом доме не осталось ни одной живой души? Эй, Жюли! Эй, Кенка! Если мне никто не ответит, то, может, ответят моему пистолету?! Господи, пропади вы все пропадом! Неужели придется поджечь эту халупу, чтобы выманить из нее хоть одну крысу?!

Жюли побледнела как полотно; Мари вздрогнула и одним движением села в своей постели.

— Это он, мадам! — воскликнула бледная от страха служанка. — Я ведь предупреждала вас, что люди вроде него способны на все!

— Что ж, ладно! — промолвила Мари. — Поди и скажи ему, чтобы он подождал еще немного… Я приму его… Интересно, что же это такое он собирается мне сообщить, этот странный тип?

Она вылезла из постели, с недовольной гримасой надевая капот бледно-зеленого цвета, который удивительно оживлял ее глаза. Жюли тем временем уже спускалась вниз.

Лефора она нашла в приемной, он ходил из угла в угол, явно уже немного успокоившись. Длинная шпага била его по икрам, глухо постукивая по коже сапог. Держась одной рукой за грудь, а другой обхватив подбородок, он, казалось, был весь во власти каких-то мрачных раздумий.

Заметив Жюли, он будто вдруг на что-то решился, и рот его растянулся в широкой улыбке.

— Ну наконец-то! — воскликнул он. — Вот и моя сигарочка! А что там мадам?

— Мадам сейчас спустится, — проговорила девушка. — Она просит вас немного обождать.

— Ну вот видите, дитя мое! — вскричал Лефор, будто выиграл партию, победа в которой не вызывала у него ни малейших сомнений. — Что я вам говорил?

Жюли уж было собралась исчезнуть, однако он одним прыжком настиг и поймал ее.

— Неужели вы думали, что есть на свете такая дверь, которую могут закрыть перед носом Лефора? — спросил он тихим, нежным голосом, который тотчас же стал громче. — Черт меня побери! Красавица моя! Да никогда еще ни одной двери не удавалось устоять перед Лефором! Ни одной двери и ни одной женщине тоже! А знавал я их немало — и дверей, и женщин!.. Хлипких и прочных, больших и маленьких. Попадались среди них даже с двойным запором, один сверху, другой снизу… И всех их, будь то девицы, женщины или двери, с одним ли запором, с двойным ли, я взламывал, разрубал шпагой, саблей, кулаком, пушкой, а иногда брал обаянием! Провалиться мне на этом месте!

Утонув в этом непрерывном потоке слов, Жюли была не в состоянии ничего ответить. Она ошеломленно смотрела снизу вверх на этого огромного человека, который нависал над ней всей своей широченной грудью, и не могла не признать, что мужчина он, конечно, статный, видный, не то что большинство ее любовников.

— Вот так, милочка! — опять взялся за свое Лефор. — Уж что-что, а двери и женщин я знаю как свои пять пальцев, особенно женщин! И должен вам заметить, совсем не та, что состроит тебе хорошенькие глазки, может по-настоящему шевелить бедрами в постели! Знавал я одну маркизу, которая в этом деле не стоила даже моей подушки! Пусть меня повесят на первом же суку, если найдется на свете хоть одна женщина, которая могла бы сказать что-нибудь подобное про Ива Лефора! Вот так! Пусть меня повесят, ведь если женщина и уходила от меня, то всегда с разбитым сердцем и в слезах!.. Вас зовут Жюли… Вы очень смышленая девушка, Жюли… Я заметил это с первого взгляда. И вы мне чертовски нравитесь.

Жюли покраснела, ее трясло, как в лихорадке. Ив понял, что ему стоит только протянуть руку, чтобы сорвать плод, который прежде времени созрел, разогретый его словесным пылом, но легкий шум заставил его повернуть голову, и он увидел, как по лестнице величаво, словно королева, спускается Мари…

Он поспешно выпустил из рук Жюли, принял надлежащую позу, зажал в ладони край своей широкополой шляпы и, согнувшись почти до пола, глубоким, почтительным поклоном приветствовал хозяйку дома.

— Господин Лефор, — обратилась к нему Мари. — В чем дело, неужели и вправду происходит что-то очень важное, что не терпело бы никаких отлагательств?

Лефор величественным жестом надел шляпу, сунул за поясной ремень большой палец, а другую руку положил на эфес шпаги.

— Мадам, на острове стало слишком много разговоров! — только и произнес он, закрыв глаза и с таким видом, будто хотел показать, что лучше постараться понимать его с полуслова.

— Разговоров? — переспросила Мари. — Разговоров… Каких разговоров? О чем? И кто их ведет?

Лефор тяжело вздохнул.

— Да, мадам, именно разговоров! — повторил он. — Или, если уж прямо говорить, здесь запахло заговором, запахло предательством! Пастуха нет, и овцы вообразили себя волками… С той только разницей, что этим так называемым волкам пришла охота побрыкаться, как дурным ослам!

Мари прошла в приемную и жестом предложила гостю сесть.

— Господин Лефор, — проговорила юная дама, — я была бы счастлива, если бы вы соблаговолили выражаться ясно и без обиняков… Должна признаться, я ничего не понимаю в ваших метафорах.

— О мадам, — скромно возразил Лефор, — я выучился грамоте и всему прочему у добрых капитанов, которые всегда держали под рукой все свои доспехи! Пират Барракуда, который никогда не обнажал правой рукою шпаги, не осенив себя прежде той же рукою крестным знамением, помнится, говаривал, а ведь он обучился читать по Священному Писанию…

— Сударь, — прервала его Мари, — прошу вас! Покороче! Я очень утомлена, ведь Жюли уже говорила вам об этом…

— Так я как раз и подхожу к самой сути дела, мадам, — продолжил Лефор, нимало не смутившись и ничуть не ускоряя потока словоизлияний. — Значит, Барракуда, помнится, говаривал, что жаба, которая хочет одеться в перья, непременно кончит тем, что подохнет… Но он еще добавлял при этом, что в природе всякое случается, и если в один прекрасный день жабе все-таки удастся наподобие птицы облачиться в перья, что ж, стало быть, этой самой жабе удалось бы изменить природу и вообще весь мир!

— И что же из этого следует?

— Что же из этого следует, мадам?! Да все дело-то как раз в том, что сейчас на Мартинике найдется десять, двадцать, а может, и все тридцать жаб, которые растят себе перья!.. Они хотят завладеть и павлином, и лебедем, и вороной, и сойкой… Раз орла здесь нет, им пришла охота поставить на хищного ястреба! И тот, кому удастся занять его место, взять в свои руки его власть, завладеть его гнездом, тот и останется в выигрыше!

— Но почему, сударь, — холодно поинтересовалась Мари, — вы пришли сюда, чтобы рассказать об этом именно мне?

— Вот те раз!.. — с едва заметным смущением заметил Лефор. — Мне казалось, что вы были для генерала… как бы сказать… вроде как сестра… И все, что касается его, не может оставить равнодушным и ваше сердце тоже…

Мари бросила на него пристальный взгляд, которого он, судя по всему, Даже не заметил.

— Мне также непонятен и интерес, который вы проявляете к генералу, — проговорила она. — Хотя, конечно, с тех пор как он в плену, я получила немало доказательств доброго отношения.

— Как если бы вы были ему сестрой, не так ли? — вставил он.

— Да, сударь, вы правы, именно как если бы я была ему сестрой. Однако, должна признаться, вы были последним человеком, от которого я ждала подобных знаков верности! Что-то мне ни разу не доводилось слышать от него, будто он питает к вам хоть малейшее дружеское расположение…

— Мадам, — медленно, с расстановкой заявил Ив, — вы совершенно правы, генерал действительно никогда не говорил мне, будто питает ко мне дружеские чувства. Мы узнали друг друга на палубе одного корабля в день абордажа, ступни в соли и по колено в крови. И познакомились самым любезным манером, каким только могут познакомиться двое мужчин. Поскольку у обоих у нас в руках были шпаги, я воспользовался его минутной рассеянностью и всадил ему в плечо несколько дюймов железа, которое даже нынче, мадам, слово Лефора, причиняет мне больше боли, чем я доставил в тот день ему… С тех пор раз десять, да нет, что я, раз сто он уже мог бы меня повесить! Но он так никогда этого и не сделал… И вот теперь я спрашиваю вас, к кому же нынче питать дружеское расположение, если не к человеку, который не приказал вас повесить, когда на этих островах вашему наилучшему товарищу потребуется меньше времени, чтобы отправить вас к праотцам, чем аббату Анто перебрать одну бусину на своих четках!

Мари некоторое время просидела, не произнеся ни единого слова. Никогда не испытывала она к Лефору ни малейшей симпатии, а сейчас еще меньше, чем когда бы то ни было прежде, и она никак не могла взять в толк, почему Жак прощал ему столько проступков. Кроме того, она опасалась, как бы он не попытался заманить ее в ловушку, ведь с такой физиономией, думала она, просто невозможно быть порядочным человеком, это коварный обманщик, лицемер, плут.

— Вам следовало бы, — проговорила она, — рассказать обо всем этом Лапьерьеру, ведь это он в отсутствие генерала исполняет обязанности командующего и губернатора острова. Не сомневаюсь, он смог бы сделать из этого должные выводы.

— Ах, мадам, — произнес Ив с большим достоинством, — генерал и я, мы ведь с ним, я уже вам сказал, как два пальца на одной руке, с той разницей, что я тот палец, который уже давно можно было бы взять и отрубить… Но полноте, ведь и отрубленный палец тоже можно любить! Уж во всяком случае, пожалеть!.. И я вам уже сказал, почему наша дружба настоящая: потому что она родилась с удара клинком… Как говаривал Барракуда, этот старый плутоватый пират — да возьмет Сатана его душу! — есть только два пути к сердцу мужчины: бутылка и клинок! И мой клинок, мадам, прикоснувшись к плечу генерала, добрался до самого сердца!

Мари не могла сдержать смеха.

— Но позвольте, — возразила она, — ведь мы же говорили о Лапьерьере!

— А что о нем говорить?! — с величайшим презрением произнес Лефор. — Подумаешь, Лапьерьер! Матрос с гальюна, который держит нос по ветру, чтобы выстрелить куда надо, когда корабль пойдет ко дну! Вот уж кто бы меня повесил, что я бы и пикнуть не успел! Летучая мышь, которая воображает, будто у нее орлиный взор в самый полдень, когда она вообще ничего не видит! Попугай, который принимает себя за соловья! Черт меня побери! Это я вам говорю, а уж кто-кто, а Лефор видит людей насквозь, и нет такого человека, который мог бы уличить его во лжи! Ха, Лапьерьер! Ничего себе замену нашел себе генерал! Уж скажите лучше — канделябр, который напялил на себя платье генерала! Этот человек как вода. Вам кажется, будто вы набрали полную ладонь, а в ней не остается даже капли, чтобы напоить пташку! Послушайте, мадам, — как-то напыщенно продолжил он, — я пришел, чтобы предостеречь вас против переворота, который уже начинает подавать голос. Завтра вы можете проснуться на пороховой бочке! И будет уже слишком поздно посылать за Лефором! И даже слишком поздно, чтобы пожалеть о нем… И тогда вы обратитесь к этому разбойнику Бофору, а Бофор свернет вам шею как курице и засунет ее под крыло! Все эти Рифа, все эти Жасбюрьянды, все эти господа де Ламарши, семейство Франше вместе с семейством Ривьер Лебайе и сотня других, все они мигом забудут вкус бульона, которым вы их здесь с милыми улыбочками потчевали, подожгут ваш замок, разграбят ваше добро, а вас, ничтоже сумняшеся, возьмут да и прирежут! И что же найдет тогда здесь по возвращении наш добрый генерал? Лапьерьера, который будет ронять слезы на свои карнавальные генеральские галуны, господина де Бофора, который будет хозяйничать в этом доме, и труп своего друга Лефора, который будет болтаться на веревке только за то, что один защищал его против всех! Мадам, я взываю к вам: здесь готовится предательство! Вероломнейшее из предательств!

— Уймитесь, сударь! — проговорила Мари. — И вообще я запрещаю вам говорить со мной в таком тоне!

— Мадам, я взываю к вам: здесь пахнет предательством! — весь покраснев от ярости, еще громче повторил Лефор. — Гнусным предательством!

— Уходите, сударь, не то я прикажу своим неграм выкинуть вас вон!

Ив поднялся с места, он был вне себя от ярости и уже не мог держать себя в руках.

— Давайте, зовите сюда вашего Кенка! — проговорил он. — Ну, давайте же, зовите, и я покажу вам, милая добрая дамочка, каким манером можно сжечь немного пороху в заднице у этого негра! Зовите сюда всех, всех своих рабов, и я всажу им всю свою пороховницу в то место, откуда у ослов растут хвосты, просто чтобы посмотреть, как они у меня все здесь запляшут ригодон на мартиникский манер. Не надо так волноваться, мадам, вы меня больше не увидите! Провалиться мне на этом месте, если нога Ива Лефора еще хоть раз ступит в этот дом, пока в него не вернется сам генерал!

Мари тоже встала. Она была бледна, возбуждена, разгневана. Никогда еще никто, даже в бытность ее на дьепском постоялом дворе, не разговаривал с ней в таком тоне.

— Уходите! — повторила она. — Не вынуждайте меня звать Кенка. Подите вон!

Ив сильным ударом кулака поглубже нахлобучил свою шляпу.

— Да-да, мадам, я ухожу. Я вернусь сюда паломником, полюбоваться на развалины этого очаровательного замка. И мы вместе с вами горько поплачем над ним! Прощайте, мадам!

— Не трудитесь являться завтра в форт, сударь, — обратилась к нему Мари. — Я намерена просить господина Лапьерьера, чтобы он вернул вам свободу. Армии не пристало позорить себя бывшими пиратами!

Лефор с выражением оскорбленного достоинства склонился перед ней в поклоне.

— Мадам, бывший пират приветствует вас. Еще одно слово. Корсар Барракуда — в сущности, занятный тип, хоть и разбойник! — бывало, любил повторять: «О женщинах нужно судить по заднице, ведь именно к этому месту мужик, нормальный мужик, прикладывает руку, когда объезжает кобылу!» Мне очень жаль, мадам, что генерал выбрал себе такую женщину, как вы!..

Задевая своей длинной шпагой за мебель, плинтусы и дверь, он выскочил во двор и принялся созывать всех рабов, чтобы ему поскорее подали лошадь!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Лефор начинает вызывать о себе много толков

Мари подошла к окну, чтобы удостовериться, что этот тип действительно убрался.

Она увидела Кенка, который передал ему поводья его лошади, кавалер попытался вскочить на нее верхом, однако седло под ним вдруг повернулось, должно быть, кто-то, может, даже и сам Кенка, желая подшутить, ослабил в конюшне подпруги…

Тут до ушей молодой женщины донесся залп самой отборной брани, какую ей только доводилось слышать за всю ее жизнь.

Наконец Ив, пригрозив всем рабам возмездием, которое только он один ясно себе представлял, умудрился-таки взгромоздиться на свою лошаденку и, все еще пылая от ярости, поскакал прочь…

Когда Мари обернулась, она увидела перед собой Жюли, которую встревожили доносившиеся из прихожей громкие голоса.

— Ах, мадам! А меня уж было страх взял… — пролепетала она.

Мари, несколько успокоенная курьезным отъездом Ива, испытывала теперь желание скорее смеяться, чем сердиться.

— Отныне ноги его больше не будет в этом доме! — сообщила она. — Сроду не видела такого грубого мужлана! Теперь я понимаю, бедняжка моя Жюли, почему он так тебя перепугал! У него только и речи — всажу клинок, застрелю из пистолета — если не про пиратов, то про разбойников, и все это в таких непотребных выражениях, от каких покраснел бы до корней волос даже любой парижский грабитель!

— Ах, мадам! — с оттенком упрека воскликнула Жюли. — И это вы про мужчину, который говорит так красиво и у которого так много мыслей в голове!

Мари даже оторопела от неожиданности:

— Что? Что ты такое сказала?

На сей раз Жюли взяла извиняющийся тон, однако и не думала сдаваться:

— Я только сказала, мадам, что это мужчина, который знает жизнь, и знает ее не понаслышке!

— Конечно, в том, что касается ремесла головореза!..

— Ах, вовсе нет, мадам! Вот мне он говорил такие вещи, которых я даже и повторить не могу, но так остроумно, в таких изящных выражениях!

— Все, хватит, замолчи! — воскликнула Мари, вконец потеряв терпение. — И никогда больше не говори мне об этом человеке! Я намерена послать записку господину де Лапьерьеру, чтобы он уволил его со службы.

— Уволил со службы?

— Да, уволил. Я полагаю, что гарнизон Сен-Пьера уже и без того достаточно развращен и им вовсе не нужен еще один прискорбный пример для подражания!

Воспользовавшись тем, что госпожа повернулась к ней спиной, Жюли посмотрела в ее сторону и с недоумением пожала плечами. Она никак не могла взять в толк, как это такая женщина, как Мари, такая красавица и умница, такая тонкая и чувствительная дама, совершенно нечувствительна к стати и достоинствам Лефора. Служанке он представлялся настоящим героем, самым бравым из бравых. Ведь ясно, ничто на свете не может его испугать, и он так уверен в себе, что в любой момент, по любому поводу готов пустить в ход свою шпагу!

— Эту записку к господину Лапьерьеру ты доставишь нынче же вечером, — обратилась к ней Мари. — Поедешь верхом, а Кенка будет тебя сопровождать на случай, если тебе придется возвращаться поздно ночью… Передай ее прямо в собственные руки лейтенанта-губернатора, и пусть уж он сам разбирается, есть ли хоть капля истины в россказнях этого наглеца…

Она вернулась к себе в покои, вдруг снова встревожившись, упрекая себя за то, что ей не хватило терпения потребовать у Лефора более подробных разъяснений… Впрочем, все эти промахи Лапьерьер без труда наверстает.

Скача верхом в сторону Сен-Пьера, Ив Лефор всю дорогу, не переставая ни на минуту, на чем свет стоит ругался. Обращаясь к своей лошади, он, будто человеческому собеседнику, пересказывал ей все, что произошло с ним в доме Мари. Он цитировал ей свои собственные реплики, добавляя к ним все новые и новые, дабы приукрасить свою собственную роль.

Однако, когда он добрался до форта, свежий послеполуденный воздух и исповедь несколько его успокоили. Он широким жестом приветствовал стражников, которые, узнав его, пропустили без всякого промедления.

Не спеша пересек двор, высоко вздернув голову, с вызовом, будто где-то рядом находился свидетель его недавней встречи с Мари.

— Эй! Лефор, ты ли это?! — раздался зычный голос, который заставил его вздрогнуть от неожиданности.

Ив повернулся и увидел перед собою капитана Байарделя. Для Лефора Байардель был добрым товарищем. Они не всегда соглашались во мнениях, однако, как это часто случается с людьми сходного нрава, им бывало трудно обойтись друг без друга. Они сгорали от тоски, когда не виделись подолгу, выставляя напоказ одни и те же жесты, проявляя одни и те же пристрастия и пользуясь одними и теми же выражениями, стараясь пустить пыль в глаза одним и тем же зрителям. Но стоило им более часа провести вместе, как они уже хватались за шпаги, готовые заколоть друг друга насмерть, или осыпали один другого самыми грубыми оскорблениями, какие можно было услышать разве что в парижских притонах для нищих…

Лицо Лефора расплылось в улыбке до самых ушей.

— Ба!.. Никак Байардель! — весело воскликнул он, довольный, что нашел наконец кого-то, с кем можно поделиться своими мыслями или уж, по крайней мере, рассказать о своей встрече с Мари, особо подчеркнув, само собой разумеется, то неизгладимое впечатление, какое удалось ему произвести на даму.

Он соскочил с лошади и, оставив ее бродить, подошел к капитану.

— Тысяча чертей, Лефор! — воскликнул Байардель. — Хорошенькие дела творятся на этом свете!

Иву ни на секунду даже в голову не пришло, что капитан не был еще в курсе его сцены с Мари.

— Дьявол меня задери со всеми потрохами! — выругался он. — Что правда, то правда! Дела дальше некуда!.. Но я ей сказал: «Мадам, нога Лефора не переступит больше порог этого дома, разве что его позовет туда сам генерал!» Когда я был на «Жемчужине», как-никак двухмачтовый бриг, а уж капитан Монтобан знал свое дело, так вот, когда мы взяли на абордаж…

Байардель пожал плечами и презрительно присвистнул:

— Тоже мне! «Жемчужина»! Капитан Монтобан! Абордаж! Что это за детские байки вы мне тут бормочете, ей-Богу, даже слушать смешно! Я-то имел в виду Прешер и думал, что имею дело с человеком, который знает цену словам, но, видно, ошибся!

Лефор нахмурил брови.

— Провалиться мне на этом месте! Если вам, капитан Байардель, пришла охота оскорблять меня, то я весь к вашим услугам. Вы, я вижу, при шпаге, да и у меня тоже железка найдется… Всего три удара, и я запихну вам обратно в глотку все ваши гнусные оскорбления!

— Поберегите вашу шпагу! Черт знает что! Очнитесь, Лефор, тут такие дела творятся, а вы, похоже, и в ус не дуете! Я-то хотел поговорить с вами о Прешере! Так вы выслушаете меня наконец или нет?

— Выслушать вас? Ну что ж, почему бы и нет! Только вы уж постарайтесь, чтобы из желоба, который служит вам ртом, вытекало поменьше глупостей… Давайте, выкладывайте!

Капитан приблизился к Иву и сказал ему полушепотом:

— Это мятеж! В Прешере только что начались беспорядки! Нас предупредил об этом колонист Сигали… Тридцать мятежников подожгли все постройки… Две тысячи фунтов табаку сгорели как порох!

Лефор вытаращил на капитана изумленные глаза.

— Тысяча чертей!.. — обалдел он. — Тридцать мятежников! А кто у них заправилой?

— Неизвестно… Сигали говорил что-то о Бофоре… Но он не совсем уверен!

На лице бывшего пирата заиграла скверная ухмылка.

— Значит, Бофор!.. — как-то сразу повеселев, бодро повторил он. — Что ж, у нас с ним еще не закрыты старые счеты, так, одно дельце, оно касается только нас двоих, его и меня, этого так называемого господина Бофора и вашего покорного слугу, Ива Лесеркея по прозвищу Лефор! Так, один небольшой счетец, который придется свести свинцовыми монетками из моего пистолета! И пусть черт заберет меня со всеми потрохами, если это будет не так!

Байардель ждал, не сорвутся ли с уст Ива еще какие-нибудь подробности, но тот вдруг изменился лицом, которое приняло весьма довольное выражение, потер руки и прошептал:

— В общем-то, все это меня совершенно не колышет! Вот мы с Бофором — это совсем другое дело, у нас с ним свои счеты, и мы сведем их, как принято между мужчинами… А в остальном, да пусть они спалят хоть весь Прешер, подожгут Замок На Горе и взорвут к чертовой матери этот самый форт, это все не мое дело, пусть с этим разбираются Лапьерьер с мадам генеральшей. Вот такое мое мнение!

— Вы что, с ума сошли? — воскликнул Байардель. — Ведь мятежники убили солдата!

— Подумаешь! Да пусть хоть всех перережут, мне какое дело! Сам-то я ведь уже больше не на службе! Так что пусть их всех перережут или перевешают, мне на это ровным счетом наплевать! Кому суждено погибнуть от веревки, на веревке и подохнет, а кому судьба уготовила помереть от шпаги, тот и кончит от клинка… Все это так оно и есть, хотя, по правде сказать, этот окаянный пират Барракуда помер от удара ножом в грудь, тогда как его с нетерпением поджидали все виселицы Лондона, Кадикса и Ямайки!

— Что значит — вы больше не на службе? — удивился Байардель. — Что это за сказки вы мне тут рассказываете? Похоже, вы так накачали брюхо ромом, что на вас уже камзол не сходится!

— Да нет же! Говорю вам, я больше не солдат! — с серьезным видом повторил Лефор. — Больше не служу — уволен по приказанию генеральши! Вам-то, капитан Байардель, сообщат об этом завтра, но, поскольку я всегда знаю все новости прежде других, то и говорю вам об этом сейчас!

Некоторое время капитан простоял с разинутым от изумления ртом.

— Стало быть, выходит, — проговорил он наконец, — вам все равно, если в отсутствие генерала мятежники спалят и разрушат все, что построено на этом острове?

— Ровным счетом наплевать! — ответил Ив. — Пусть об этом заботится мадам генеральша, как зовут теперь эту дамочку Сент-Андре, со своим помощником Лапьерьером! О чем и имею честь сообщить вам, мессир!.. А узнал я это из ее же собственных губок, потому что и часу не прошло, как я еще сидел рядом с ней, чтобы предупредить ее об опасности! Так что я умываю руки, она и без меня справится!.. Позовет своего негра Кенка, прочитает молитву, и мятежников сразу как ветром сдует, это уж можете мне поверить!

Байардель прикладывал неимоверные усилия, пытаясь понять, о чем идет речь. Все это казалось ему очень странным и запутанным, однако он догадывался, что Лефор в курсе каких-то событий, которые ему неизвестны.

— Послушайте, Лефор, — проговорил он наконец, — надо бы нам поговорить об этом деле вдвоем, как мужчина с мужчиной… Может, заглянете нынче после ужина в «Большую Монашку»?.. Там всегда можно услышать что-нибудь интересное, а вы расскажете мне все, что у вас на сердце! За пунш плачу я!

— Тысяча чертей! Если вы и дальше намерены говорить со мной таким манером, то, предупреждаю, капитан, очень скоро мне придется проучить вас по заслугам!

Поскольку у Лефора теперь вполне хватало свободного времени, он выехал из форта, направился к востоку, не останавливаясь, миновал «Большую Монашку», что подковывает гуся, пересек по деревянному мостику речку Отцов-иезуитов и направился в сторону хижины, откуда к небу, которое с каждой минутой подергивалось все более темной синевой, поднимались легкие кольца дыма.

При стуке копыт по мощенной камнем дороге из халупы появилась женщина с большой деревянной ложкой в руке, растрепанными космами и трубкой во рту.

Она прищурилась, стараясь рассмотреть в сгущающихся вечерних сумерках нежданного ночного гостя, потом уткнула в пухлый бок руку с ложкой, другой вынула изо рта свою большую трубку и без всякой нежности в голосе закричала:

— Ах, это ты, каналья! Объявился наконец! Вот уж неделя, как я тебя поджидаю, а ты как сквозь землю провалился, уж не знала, что и подумать, гуляка ты несчастный! Сто раз тебе говорила: погоди, кончишь, как мой покойный муженек, всадит тебе нож меж ребрами какой-нибудь ревнивый негр, которому не понравится, что кто-то милуется с его негритянкой!

— Послушай, женщина, — обратился к ней Ив, — прошу тебя, поменьше шума, займись-ка лучше своим варевом, а если ты и дальше будешь утомлять мне уши своей болтовней, мне придется отрезать твои и повесить их себе на шею как украшение…

Женщина с ворчанием вернулась к себе в хижину. Ив последовал за нею. Жалкий фитиль, опущенный в заполненный наполовину маслом сосуд из выдолбленной тыквы, распространял какой-то хилый свет, которому никак не удавалось проникнуть сквозь густой дым, заполнявший всю комнату.

На земле лежала постель — убогая пальмовая циновка. Шаткий стол, две скамейки, вырубленные прямо из цельного ствола тропического бавольника, да немного кухонной утвари составляли все убранство этого скромного жилища.

Эта женщина и была та самая Жозефина Бабен. Ей было лет сорок от роду, и у нее имелась борода, достойная любого мушкетера, ибо тропический климат с таким же успехом способствовал развитию волосяного покрова, как и буйному распространению растительности. Вся она состояла из одних округлостей. Груди, зад, ляжки, икры — все было как бы надутое и имело шаровидную форму, так что с первого же взгляда бросалось в глаза, что, остановив свой выбор на этой пышной и все еще не утратившей своеобразной миловидности вдовушке, Лефор лишь следовал советам пирата Барракуды, считавшего самым наиважнейшим достоинством женщины размеры ее крупа.

Жозефина Бабен опустила ложку в котел и принялась помешивать суп, который распространял вокруг весьма аппетитные запахи. Однако при этом она ни на минуту не прекращала ворчать. Ив скорее догадывался, о чем она вещала, чем действительно прислушивался к ее словам.

— Ни стыда, ни совести! — бубнила женщина. — Ну как есть ни стыда, ни совести! Это же какой позор — таскаться с самой распоследней падалью на острове! Ни дать ни взять, вылитый мой покойный муженек! Все они друг друга стоят, эти мужчины!

— Нехорошо, — проговорил Ив поучительно и размеренно, — очень нехорошо, когда женщина болтает у очага… А еще хуже, если она курит трубку, когда помешивает свою стряпню!

— А что бы я еще, интересно, делала, если бы не курила эту самую трубку, а? Ведь уже неделя прошла, как я тебя поджидаю, и ведь одному Богу известно, где тебя черти носили, пес ты поганый!

— Эй, Жозефина! — как-то вдруг примирительно проговорил он. — Уж не хочешь ли ты сказать, что ты беспокоилась о своем старом канделябре?

Она оставила свою ложку, подошла к нему поближе и почти ласково сказала:

— А что же в этом удивительного! Тут такие дела творятся! Здесь убивают, там поджигают!.. До чего дожили! Как сказал бы мой покойный муженек, хорошая работенка, и это когда денежки достаются с таким трудом!..

— Ладно, женщина, расскажи-ка мне лучше, что ты об этом слышала… И возьми вон ту тыквенную плошку да налей мне этого твоего супа, который так аппетитно пахнет! Тысяча чертей! У меня от голода уже все кишки перевернулись, а от этой твоей стряпни вся глотка полна слюней!..

— Ну ладно уж! — промолвила умиротворенная Жозефина. — Между нами говоря, в Прешере была какая-то потасовка! Похоже, они хотели поджечь склады компании островов… Да только у них ничего не вышло, потому что колонист Ланске как примется стрелять из пистолета… Но им все-таки удалось обчистить часть складов, и теперь вроде настал черед поджидать их интенданту Лесперансу.

— Отлично! — бросил Лефор, потирая руки. — Будьте здоровы, мадам генеральша! А теперь ступайте к своему Лапьерьеру, и дьявол меня забери, если вам вдвоем удастся остановить этот мятеж!

Жозефина поставила перед Лефором тыквенную миску с дымящейся жидкостью, дала ему свою ложку и ошеломленно потеребила бороду.

— Что-то у тебя больно уж довольный вид! — заметила она. — Что это с тобой? Всякий раз, когда ты ни заговоришь об этой генеральше, у тебя всегда делается вот такой счастливый вид! Ты бы лучше поберегся! И эта шлюха поганая тоже пусть остерегается! Я не позволю отнимать у меня моего мужчину! Лучше уж убью вас обоих, и дело с концом!

— Ты, женщина, лучше уж заткни-ка свою глотку трубкой, так ты, по крайней мере, будешь поменьше болтать языком, а стало быть, не рискуешь наговорить слишком много глупостей! А теперь послушай-ка лучше, что я тебе скажу: генеральша и я, в общем, мы с ней повздорили… Она хочет, чтобы меня уволили со службы… Так что в данный момент я уже больше не солдат… Правда, об этом еще никому не известно, но ведь я всегда наперед всех узнаю все новости форта… Так что мятежники могут спалить Лесперанса вместе с его домом, снести форт и дотла разорить компанию, не мне им мешать!

— Вот до чего дошло! — побагровев от злости, воскликнула Жозефина. — Ну и дела! Мужчина, который готов перерезать глотку первому встречному, который кричит всем и каждому, что он друг генерала, и вот теперь, вы только на него посмотрите, берет и встает на сторону мятежников, разве не так? Я всегда говорила: с того самого дня, как ты впервые переступил порог того дома, ты будто и стыд свой на шпорах туда унес!

Она слегка отдышалась и продолжила в том же тоне:

— Что говорить, эта женщина и мне тоже не по нутру! Да и этот твой Лапьерьер не меньше… Но я все думаю о бедном генерале, который сейчас в плену, у нас на острове все его так любят, а он ничего не может для нас сделать. Какое же проклятое отродье — все эти мужчины! Хоть бы один нашелся, кто бы защитил генерала, пока его здесь нет! Ни одного! Даже ты и то предал!

Пока она говорила, Лефор о чем-то глубоко размышлял.

— Черт меня побери, если это не чистая правда! — воскликнул он вдруг с видом человека, которому вдруг только что открылась истина и он воочию увидел перед собою ее неоспоримые доказательства. — Тысяча чертей! Ведь так оно и есть, будь генерал здесь, все произошло бы совсем по-другому! Ведь не он же сам уволил со службы своего офицера Лефора! Тысяча чертей! Так ведь это же все меняет!

Лефор вскочил из-за стола, так и не попробовав супа. Жозефина тотчас же кинулась ему на шею.

— Куда ты? — спросила она. — Куда это тебя опять понесло?

— Мне надо срочно повидаться с капитаном Байарделем.

— Никуда ты не пойдешь, — приказала она. — Все эти прохвосты только и мечтают, как бы завлечь тебя в какую-нибудь скверную передрягу. Нет уж, лучше оставайся со мной, так вернее!

— Окаянная женщина! Что ж ты говоришь то одно, то другое, так должен я защитить генерала или нет?

— А он хотя бы поблагодарит тебя за это?

— Этого я не знаю. Но одну вещь я знаю наверняка — здесь запахло жареным, и я не хочу, чтобы потом говорили, будто Лефор не поспел к обеду. Я сам, женщина, собственноручно до отвала накормлю их порохом той самой ложкой, что всегда висит у меня на поясе!

Он огляделся вокруг себя, будто ища что-то. Быстро нашел глазами бутылку с ромом, схватил ее в руки и приложился к горлышку, приготовившись пить долго и много.

— Выходит, — недовольным голосом проговорила Жозефина, — мы с тобой не виделись целую неделю, а теперь ты вот так берешь и снова уходишь?

Он поставил на стол бутылку, чтобы заключить ее в свои объятья.

— Ты же у меня очень смышленая, — сказал он ей. — Я понял это с первого взгляда. Правда, ты не знаешь латыни, но ты слишком смышленая, чтобы тебе было нужно долго объяснять вещи.

Он поцеловал ее в бороду и отпустил, чтобы дать хороший шлепок по заднице, которая издала при этом какой-то тяжелый, глухой звук.

Едва войдя в таверну, Ив сразу же заметил, что Байардель еще не пришел на встречу. Он заказал себе большой кубок французского вина и уселся за один из массивных столов в самом углу заведения.

Народу было мало, всего два-три любителя пропустить чарку-другую, которые выглядели уже совершенно осоловевшими. Но не успел он занять место перед своим оловянным кубком, как тут же появились колонисты, которых он хорошо знал: это были Лазье, Фурдрен, Франше, Арнуль, Латен и Ларше. Они пришли вместе. Ива они едва удостоили взглядом. Потом уселись и принялись о чем-то говорить с горячностью, но такими приглушенными голосами, что Лефору не удавалось уловить ни единого слова.

Он сидел с суровым лицом, высоко вздернув подбородок и зажав меж ног свою длинную шпагу, и маленькими глотками потягивал вино.

Нет, эти колонисты все равно не способны сказать ему ничего нового. Их имена то и дело срывались с уст Жозефины Бабен, когда та, передавая ему местные сплетни, предупреждала его, что страсти накаляются и что среди самых безрассудных голов люди из Прешера, Сен-Пьера и из Макубы.

Не подавая виду, он ни на минуту не терял их из поля зрения. Эти шушуканья, словно на тайном сборище, эти лица, которые, казалось, не замечают никого вокруг, эта атмосфера заговора — все говорило ему, что у него на глазах рождается восстание.

Однако он делал вид, будто ничего не замечает. В конце концов, он ведь пообещал себе, что будет до последней капли крови защищать честь и имущество генерала. Ну а если мятежникам взбредет в голову спалить дом Лесперанса или растащить склады Островной компании, то в глубине души он думал: «Поделом вам!» Компания ему никогда не нравилась. А что весь остров, с севера на юг, охватят беспорядки, на это ему тоже было наплевать. Хороший урок для этой чванливой генеральши! И какой реванш для него, ведь он хотел предостеречь ее и нарочно явился туда, чтобы предложить ей свою помощь! Да и перспектива пощекотать нервы Лапьерьеру тоже вовсе не была ему в тягость!

Немного пороху, несколько разрушенных домов, пара-тройка покойников? Нет, ничто из этого явно не вызывало у него ни малейшего протеста! Ибо он, Лефор, был глубоко уверен, что является единственным человеком на острове, который был способен поднять настоящее восстание!

Дверь раскрылась, шелохнулись занавески из деревянных бусин, которые не давали залетать туда москитам, и в таверне появились еще двое. Иву было достаточно всего одного беглого взгляда, чтобы понять, что это Бофор, а с ним еще один колонист из Прешера по имени Жан Суае, чье имение на холме Фоли нависало над самой рекой.

Бофор и Суае! Да, что и говорить, заговор набирал силу. Не могло быть и тени сомнений, что эти двое вновь прибывших займут места за тем же столом, где не так давно обосновались шестеро остальных!

Лефор вытащил из кармана небольшую носогрейку с огромной головкой и коротенькой трубкой. Не спеша набил ее, делая вид, будто внимательно рассматривает ночных бабочек, оставлявших на потолке маленькие черные пятнышки, и с отсутствующим видом, словно мысли его витали где-то далеко-далеко от таверны, осушил кубок и зажег свою трубку.

Бофор не успел еще сесть, когда взгляд его наткнулся на внушительную фигуру врага. Он тотчас же разразился бурным и каким-то агрессивным смехом.

Его внезапная веселость еще не улеглась, когда Лефор с громовым стуком заколотил в ладоши, требуя принести ему еще выпивки.

Тогда господин де Бофор занял место среди шестерых своих сообщников. Прерванная было беседа возобновилась в тех же приглушенных тонах. Время от времени Бофор бросал взгляд на Ива. Тот делал вид, будто даже его и не признал.

Однако про себя Лефор говорил: «Мне здесь совсем неплохо… Обстановка вот-вот переменится… Байардель, возможно, вообще не придет, ничего не поделаешь, такой уж он, видно, человек, горазд трепать языком, а как до дела доходит!.. А жаль, что он оказался не из того же теста, что я. Вместе мы могли бы неплохо поработать…»

Но Байардель тем временем уже приближался к таверне «Большая Монашка Подковывает Гуся», лошадь его в темноте то и дело спотыкалась о каждый камень на дороге. Он тоже думал о товарище. И размышления его были следующие: «Неужели правда, что могли уволить со службы такого человека, как Лефор? Слов нет, болтун-то он отменный, а вот дел что-то не видать! А все же жаль, что он не проткнул своей шпагой всех тех, кому не раз сулил эту участь! Вот тогда трудно было бы сыскать парня лучше его, а будь мы вдвоем и заодно, да никто на этом окаянном острове даже пикнуть бы не посмел!..»

Привязав свою лошадь у входа к кольцу, среди уже поджидавших там своих седоков четырех-пяти коняг, он толкнул дверь таверны. Снова с глухим постукиваньем всколыхнулась занавеска из деревянных бусин, и Байардель принялся искать глазами своего сообщника.

Тот окликнул его.

— Эй! Капитан Байардель! Я здесь! — заорал он громовым голосом, который сразу заглушил звяканье кубков и бормотанье тихих бесед, заставив даже вскочить от неожиданности уж было задремавших клиентов. — Эй, я здесь!..

Байардель, капитан с солидным брюшком, принялся с трудом протискивать меж столов и стульев свои внушительных размеров телеса. Шпага его задевала за все, что попадалось на пути, но он даже не обращал на это внимания. Огромные шпоры лязгали, ударяясь о железные предметы. Свободной рукою он подкручивал залихватские усы, которые скрывали довольную улыбку.

Наконец он тяжело приземлился подле Ива и тотчас же принялся с той же силой, что и несколькими минутами раньше Лефор, бить в ладоши, требуя, чтобы ему немедля подали кувшин французского вина.

Все глаза были прикованы к этой парочке, а те как ни в чем не бывало хохотали чему-то, что было понятно только им двоим.

Однако им было достаточно обменяться одним только взглядом, чтобы отлично понять друг друга. Они знали, что в двух шагах от них плетут какие-то интриги, явно замышляют заговор. Но, по правде говоря, они вовсе не торопились тут же лезть в драку, тем более что на сей раз они были одни, без очевидцев, без друзей, в присутствии которых они, выхваляясь друг перед другом, привыкли защищать свою репутацию.

— Неплохая погода, особенно для моряков! — нарочито воскликнул Байардель, едва успев омочить в оловянном кубке свои пухлые губы. — Подходящая погода для тех, кто плывет с Сен-Кристофа, ведь пассат-то сейчас дует как раз с севера!..

— С севера?! — воскликнул Лефор. — Вы ведь сказали, с севера, или я ослышался? Что ж, славный ветерок, чтобы разжечь праздничный костер на площади Сент-Пьера! Пусть меня холера задушит, если нынче же ночью здесь не запылает какая-нибудь винокурня, где бродит добрый ром!

— Тысяча чертей! — не замедлил выругаться капитан. — Вы говорите об огне и о роме так, будто они как-то связаны! Ну кому, скажите, придет в голову жечь добрый ром?

— Да хотя бы тем, черт возьми, кто считает, что ром делают для того, чтобы жечь!

— Но ведь ром делают для того, чтобы обжигать глотку, — наставительно промолвил капитан, — я сказал, именно глотку, а не всякие другие вещи!

Своими зычными голосами эта парочка перекрывала все прочие звуки. Заговорщики уже не могли более слышать друг друга. Некоторые из них уже начали было проявлять признаки нетерпения, которые не ускользнули от внимания двоих сообщников.

— Когда я служил в Королевском флоте, — как ни в чем не бывало продолжил Лефор, — был у нас один капитан. Занятный был тип! Он выучил латынь по Евангелию, а испанский — когда был в плену у этих варваров! Этот мужик, который знал все и одну вещь лишнюю, помнится, частенько говаривал, что свинец существует для мушкетов, чугун для пушек, а ром для чад Божьих!

— Тоже мне невидаль! — возразил Байардель. — Уж коли речь зашла о капитанах и о горящей выпивке, то знавал я одного капитана, лет этак пять тому, дело было в Кингстоне, что на Ямайке, так вот я и говорю, капитан этот не мог пить ничего, кроме флипов, коктейлей, значит, и знаете, как он готовил себе эти коктейли? Сперва он брал пиво и одним залпом выпивал целый кувшин. Потом опрокидывал свой ром, а чтобы все это воспламенилось, грыз фитиль от каронады. Да так запросто, как я проглотил бы лепешку из маниоки!..

— Если речь идет о каком-то капитане и об одном глотке рома, — послышался голос со стороны стола заговорщиков, — так я готов проглотить не только фитиль, а целый стол вместе с этой парой негодяев в придачу!

Это был голос Бофора. Лефор узнал бы его за сотню милей! Кровь в нем сразу же заиграла. Рот раскрылся, будто он вдруг получил меж зубов мощный удар саблей! Наконец-то они с капитаном добились того, чего хотели!

Ив положил руку на плечо Байарделя, как бы приказывая ему хранить молчание.

— Уж не пришла ли случайно кому-нибудь из этих господ охота объясниться со мной начистоту? — сладчайшим голосом поинтересовался он.

И, поскольку ответа не последовало, он, высвобождая зажатую промеж ног шпагу, добавил:

— Не соблаговолит ли один из этих господ приблизиться к нашему столу? Слово Лефора, я сожру его в один присест, так что он у меня даже пикнуть не успеет, на закуску, для аппетита, чтобы потом не жуя проглотить восьмерых его дружков!

— Эй! — вмешался Байардель. — А как же приятель, он что, должен ходить голодный?

Заговорщики задвигали стульями, но никто из них ничего не ответил. Желание-то у них конечно же было. Но, должно быть, среди них был главарь, у которого уже имелся свой замысел, свой план действий, который начисто разрушался перспективой драки в этом тесном кабачке.

— Вот так! — воскликнул Лефор. — Ну и народ пошел! Потрепаться над чаркой вина — это они все горазды, а как настает черед скрестить шпаги, то тут выходит не больше крови, чем в червяке, что завелся в куске лежалого хлеба!..

— Сударь! — воскликнул один из заговорщиков. — По правде говоря, и мне тоже не терпится!

Это был голос юного Ларше. Белокурый, нос с горбинкой и глубоко запавшие глаза. Он уж было даже поднялся с места, но тут Бофор грубым движением заставил его снова усесться, и смирить свой пыл.

— Так оно всегда и получается! — не унимался Лефор. — Все грозятся, грозятся, а стоит им оказаться лицом к лицу с настоящим мужчиной, и куда только все сразу девается? Я вам вот что скажу, Байардель, хоть убейте, никак не могу понять, что же это за компания такая! Тысяча чертей, капитан! Вот вы, к примеру, если бы вам кто-нибудь сказал такие слова, которые вы только что слышали, неужели вы бы сразу же не схватились за шпагу? Ясное дело, схватились бы, а как же может быть иначе! А гляньте-ка на этих? Видно, им сподручней подкарауливать своих врагов где-нибудь ночью, спрятавшись за деревьями, с пистолетом в руке! Мало того, они и пистолет-то толком зарядить не умеют, он, вишь, у них обычно длинный огонь делает! Так и остаются с пулей в ладони! Нет, я вам вот что скажу, Байардель, вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что этих людей Так и распирает от храбрости. Вовсе нет, просто они стараются покрепче сжать задницы, чтобы не пукнуть от страха!.. Как говорил капитан Лапотри, которого довелось мне знавать в Сан-Доминго, ох, уж и тип был этот капитан Лапотри!..

— Еще один капитан! — воскликнул молодой Ларше в надежде, что уж на этот-то раз Бофор наконец забудет о своих планах и позволит ему отомстить обидчикам…

— Да, еще, один капитан, так уж выходит! — ответил Ив. — Дело в том, что этих капитанов я знавал не меньше десятка, а может, даже двадцать, а может, и добрую сотню! Я говорю о морских капитанах, господа, которые ни за какие блага на свете не согласились бы окунуть свои души в пресную воду. Это были настоящие мужчины, и поверьте мне на слово, что те, кому случалось встречаться с ними лицом к лицу, уже никогда больше не видели света Божьего! Они отправляли их туда, где уже многие оказались до них прежде. Одни были вздернуты на реях, другие выброшены за борт, но все кончили тем, что откармливали рыбок! Если у вас есть охота послушать, я могу рассказывать о них хоть до завтра…

— Ну уж нет! — взревел Бофор, не в силах более сдерживать переполнявшей его ярости. — Нет, с меня довольно!

С какой-то нечеловеческой скоростью он поднялся во весь рост, стул его отлетел на несколько шагов. Байардель и Лефор только и успели увидеть, как, словно разряды молнии, в руках у него сверкнули выстрелы двух пистолетов.

Оба выстрела прогремели одновременно. Вслед за ними раздались дикие крики и неописуемый треск дерева да звон разбитых черепков.

Но тут, перекрывая весь этот шум, властно и насмешливо прозвучали слова:

— Тысяча чертей, капитан! Можете прикончить их всех, но Бофора оставьте мне!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Ах, если бы послушались Лефора!

Лефор был слишком тертым калачом, побывавшим во всех передрягах, а Байардель слишком опытным солдатом, чтобы сразу же не разгадать истинных намерений молниеносных жестов Бофора.

Не дожидаясь, пока сверкнут дула пистолетов, они тут же соскользнули со стульев и одновременно перевернули добротный, тяжелый стол. Пули вонзились в стену в том самом месте, где всего пару секунд назад находились их головы.

С проворством, которое свидетельствовало о недюжинном опыте, они обнажили свои шпаги, но оказались вдвоем против восьмерых. Однако такое неравенство сил отнюдь не обескуражило этих мужчин, которым уже не раз доводилось участвовать в подобных потасовках, чьи тела были испещрены шрамами, полученными в бесчисленных абордажах, атаках и поединках.

А посему они, будто сговорившись заранее, одновременно издали какой-то дикий вопль, некое подобие воинственного клича, который возвещал тем, кто понимал в этом толк, что они вовсе не собираются ограничиваться защитой, а, напротив, намерены нападать.

Единственное, что видели Байардель и Ив в тусклом свете масляных ламп, это угрожающе ощетинившиеся перед ними восемь стальных клинков.

Одним ударом, развернувшись всем своим мощным торсом, Ив смел все эти шпаги, как внезапный вихрь торнадо сметает колючие листья кактусов.

Байардель, воспользовавшись этим, заорал:

— А это тебе, поганец ты, провалиться мне на этом месте!

И юный Ларше, издав жалобный стон, бросил свою шпагу и, зажав рукою плечо, удалился в дальний угол таверны.

Почтенный господин д’Арнуль, который был ближе всех к капитану, подошел к нему вплотную и направил на него острие своей шпаги; Байардель четырьмя ударами отвел от себя угрожавший ему клинок, а потом, подняв руку, на всю длину вонзил свою шпагу в предплечье колониста. Тот, в свою очередь, тоже бросил оружие и ретировался с поля боя.

Тут Лефор, который зорко следил за ходом боя, испугавшись, как бы его товарищ единолично не расправился со всей честной компанией, закричал:

— Только не забудьте, Бофор — мой!

Какая-то неуемная радость обуяла вдруг этого великана. Никогда еще, насколько могла хранить его память, не доводилось ему попадать в подобные переделки. И эта привела его в безумный восторг. Из таверны как-то мигом смылись все, кто не имел отношения к драке. Перед ним теперь был его заклятый враг, тот, кому он хотел бы отомстить больше, чем кому бы то ни было другому, человек, который убил его лошадь, напав на него трусливо, из-за угла. В общем, наконец-то ему представился случай расквитаться с этим долгом!

Только Бофор, похоже, отнюдь не торопился схватиться с ним один на один. Эту роль он любезно предоставил Лазье, который уже стоял наготове, зажав в железной руке рукоять своей остро отточенной шпаги. А перед ним, по правде говоря, воинственный пыл Ива как-то несколько ослаб, ведь Лазье для него, если разобраться, был не более чем безвестное подставное лицо. Ему не терпелось схватиться с Бофором; с ним, и ни с кем другим!

Он был настолько загипнотизирован Бофором, что несколько недооценил ловкости и решительности противника. Лазье нанес ему два точных удара, которые Ив каким-то чудом парировал. Однако все это крепко его рассердило.

— Тысяча чертей! Сударь! — в крайнем гневе воскликнул он. — Не надо злоупотреблять моим терпением! Если вы и дальше будете так настойчивы, мне ведь и вправду придется вас убить! Так что вы уж лучше бы скрылись с моих глаз и дали мне спокойно разобраться с Бофором!

— Хвастун! Фанфарон! — бросил Бофор, которому, ясное дело, совсем не улыбалось схватиться один на один с этим богатырем. — Экий, право, фанфарон! Что же вы медлите, Лазье? Расправьтесь с ним поскорее, да и дело с концом! Проткните ему глотку, может, тогда на этой грешной земле будут говорить хоть немного поменьше глупостей!

— Сударь, — возразил Лазье, — именно это я и собирался сделать, но, похоже, на стороне этого человека дерется сам дьявол! Я перенял у своего учителя неотразимый удар, от которого никогда еще никому не удавалось спастись! И вот впервые в жизни он не достиг цели!

— Тысяча чертей и дьявол в придачу! Ах, значит, неотразимый удар! — взревел Лефор. — Ну что ж, и у меня такие тоже имеются! Я тоже, между прочим, могу давать уроки не хуже иных учителей! Капитан Кид, что с «Королевской короны», использовал этот удар, когда ему не терпелось покончить с парнями, которые воняли ему прямо в нос! Ваше здоровье, Лазье! Только свинья от этого не околеет!

Лазье издал слабый стон, покачнулся, уцепился за рукав Бофора и нашел еще в себе силы, чтобы воскликнуть:

— Боже милостивый, сжалься надо мной!..

После чего рухнул подле опрокинутого стола.

На сей раз Ив оказался действительно на высоте, и свалившийся Лазье заставил негодяя серьезно призадуматься. Он беглым взором оглядел своих. И не увидел ни Латена, ни Суае. Только Франше с Фурдреном еще как-то пытались противостоять капитану, но вид того явно не предвещал ничего хорошего. Бофором овладела глубокая тревога.

Он бросился на Ива, который от неожиданности тут же отпрянул назад. Однако в тот же самый момент, окончательно сломавшись, Бофор бросился к двери с криком:

— Франше, Фурдрен! Ко мне! Не связывайтесь с этими бандитами!..

Франше с Фурдреном не замедлили повиноваться приказу. Бегство этой троицы было столь поспешным, что ни Ив, ни Байардель даже глазом моргнуть не успели, и им потребовалось некоторое время, чтобы свыкнуться с создавшейся ситуацией.

— Черт меня подери со всеми потрохами! — выругался капитан. — Похоже, они все удрали!

Лефор окинул взором Лазье, Арнуля и Ларше.

— Ах ты, беда какая! — воскликнул он. — Выходит, в неводе осталась только мелкая рыбешка! Не будем мешкать, капитан! Бежим скорее и поймаем этих подонков…

В тот же самый момент откуда-то извне донеслись выстрелы. Солдат и бывший пират с тревогой переглянулись. Однако колебания первого продлились недолго.

— Бежим! — повторил он.

Когда они уже достигли двери таверны, она отворилась им навстречу, и в проеме появился сержант мушкетеров с криком:

— Говорят, здесь убивают?!

Он обнажил шпагу и принялся озираться вокруг, тщетно ища участников драки. Потом взгляд его вдруг упал на Байарделя.

— Ах, это вы, капитан! — воскликнул он. — Значит, вы здесь! Слава Богу! Рад вас видеть, сударь! Пошли скорее! Там горят все постройки компании!

— Горят? — рассеянно переспросил Байардель, который в тот момент не думал ни о чем другом, кроме беглецов. — А чего вы от меня-то хотите? Послушайте, а вам случайно не попадались навстречу люди, которые удирали отсюда?

— Конечно! — ответил солдат. — А как же иначе, капитан! Мы даже отдали им приказ немедленно остановиться. Они принялись в нас стрелять, мы ответили, но никто не пострадал…

— А сколько их было?

— Трое!

— Трое! Значит, это они и есть! — подтвердил Ив. — Когда негодяи замышляют какое-нибудь гнусное дело, они всегда собираются тройками, уж я-то знаю, о чем говорю, и пусть холера заберет того, кто осмелится мне перечить!..

Потом, обращаясь к сержанту, добавил:

— Жалкий канделябр! Их было всего трое, а вас целый отряд! И вы не смогли убить хотя бы одного из них! За такие подвиги капитан Кид уже сушил бы на реях ваши потроха…

— Да ладно, — заметил Байардель, — если склады компании и вправду в огне, то в этом есть для нас и кое-что приятное… По крайней мере, у нас будет хоть какое-то оправдание, когда нам завтра придется объяснять лейтенанту Лапьерьеру, почему мы устроили здесь эту потасовку! А теперь пошли-ка посмотрим на пожар…

Они вышли из таверны, ничуть не беспокоясь более о раненых, и, едва оказавшись на улице, перед отрядом, который поджидал сержанта, Байардель тут же отдал приказ:

— В компанию! И если хоть один из вас увидит этого негодяя Бофора — стрелять без предупреждения! И упаси вас Бог промахнуться! Потому что если с кем-то из вас такое случится, то, клянусь всеми святыми потрохами, что уж я-то не промахнусь и уложу на месте и того, и другого!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Лефор и Байардель объясняются с временным губернатором Лапьерьером

Жером де Сарра, господин де Лапьерьер, уже более не был похож на того юного лейтенанта, которого Жак Дюпарке некогда приблизил к себе, сделав своим адъютантом.

Под тропическим солнцем он словно как-то созрел, некогда стройная, элегантная фигура потяжелела и обросла жиром, кожа потемнела. Однако, назначенный генералом в его отсутствие исполнять обязанности губернатора острова, он воспринял свою новую роль вполне всерьез.

А выражалось это в том, что он придал своему лицу приличествующее сану строгое выражение и изо всех сил старался корчить из себя мужчину твердого и решительного. Но на самом деле как раз характера-то ему и не хватало. Вся эта внешняя суровость была только напускной. Он рассчитывал, что это поможет внушать страх, но колонисты слишком хорошо его знали, и никто ничуть его не боялся.

При первых же беспорядках в Прешере Лапьерьер сразу насмерть перепугался. А пожар на складах Островной компании довершил удар. Он почувствовал свое полное бессилие перед лицом мятежников. И отдал приказ разыскать виновных, но тогда как генерал в подобных обстоятельствах пересек бы хоть весь остров и сам лично явился на место, чтобы провести расследование, Лапьерьер делал вид, будто все может решить, не выходя из кабинета.

Зато всю власть, которую он был не способен употребить против неуловимых бунтарей, он со всей тяжестью обрушивал на своих подчиненных, которые даже не могли ему ответить.

Он сидел в своем кабинете и рассматривал капитана Байарделя с Ивом Лефором, которых вызвал к себе, дабы те объяснили ему свое поведение в таверне «Большая Монашка Подковывает Гуся». С Байарделем он приготовился обойтись с известной снисходительностью. Ведь капитан, похоже, пользовался протекцией отсутствующего генерала, который высказывал намерение назначить его капитаном корабля береговой охраны против аборигенов — титул, которому многие могли бы позавидовать. Лефор же имел право рассчитывать только на его презрение. Ко всему прочему, разве не лежала на его столе записка Мари, где она просила уволить его со службы?

— Господа, — начал он, — полагаю, вы уже догадались о причинах, которые заставили меня вызвать вас к себе… Так что об этом не стоит даже говорить. Я прошу лишь, чтобы вы объяснили мне причины своего недостойного поведения, и это в те дни, когда на острове разгорается мятеж…

Лефор стоял выпрямившись, внешне изображая почтение, рука на эфесе шпаги. На нем были новые сапоги, фиолетовый камзол, русый парик, весь вид его говорил об оскорбленном самолюбии и притворном смирении.

Он сделал шаг в сторону стола и без всякого стеснения прервал Лапьерьера.

— Господин губернатор, — заявил он твердым голосом, — прошу прощения. Хоть я всегда первым на этом острове узнаю все новости, на сей раз, увы, ваши слова застигли меня врасплох. На самом деле, в противоположность тому, в чем вы, похоже, вполне уверены, я и понятия не имею о причинах, которые вынудили вас вызвать меня к себе…

Лапьерьер раздраженно махнул рукой и нахмурил брови.

— Лефор, мне известно, что вы человек вздорный. К тому же прирожденный резонер. Вы поставили себя в весьма прискорбное положение, так что не пытайтесь, прошу вас, всякими увертками уйти от ответа.

Ив стоял, даже не шелохнувшись. Он тяжело вздохнул с видом человека, который против воли вынужден смириться с необходимостью выслушивать несправедливые укоры в свой адрес, однако добавил:

— Генерал Дюпарке еще в те времена, когда мы имели счастье видеть его здесь, у нас в форте, помнится, частенько говорил, что негоже начинать с того, чем, по логике вещей, следовало бы закончить… Господин губернатор, а не воспользоваться ли, хотя бы из уважения к генералу, и нам его мудрым советом? Вы меня вызвали. Как я понял, вам пришло желание со мной побеседовать. Я примчался сюда рысью, на какую только способна была моя лошаденка…

Лапьерьер пошевелился в своем кресле.

— Хорошо! — проговорил он. — Коли уж вы не желаете понять меня с полуслова, что ж, придется объяснить… Тем хуже для вас! Разумеется, вы и понятия не имеете, о чем идет речь… Вы ранили в таверне «Большая Монашка…» троих людей. И эти люди все рассказали!.. Они утверждают, что вы подстрекали к заговору, что вы давали советы мятежникам и что вы набросились на них со шпагою в руке именно по той самой причине, что они раскрыли вашу игру…

— Слава тебе Господи! — воскликнул Лефор, прыснув от смеху. — Хотелось бы мне посмотреть на того скворца, который сочиняет такие красивые песенки!..

— Замолчите, сударь! — приказал ему временный губернатора. — Эти люди явственно слышали, как вы произнесли следующие слова: «Славный ветерок, чтобы разжечь праздничный костер на площади Сен-Пьера! И пусть меня холера задушит, если этой же ночью здесь не запылает какая-нибудь винокурня, где бродит добрый ром!..» Неужели у вас хватит наглости это отрицать?

— Господин губернатор, — с сокрушенным видом проговорил Лефор, — не в моих привычках отрекаться от слов, которые слетели с моего языка! Никогда, сударь, никогда, пусть даже мне нож к горлу приставят…

— Смените тон! — скомандовал Лапьерьер. — Смените тон, не то я немедленно прикажу заточить вас в карцер!

— Тысяча чертей! Ничего не понимаю! — воскликнул Ив. — Вы меня вызываете, ибо вам было угодно со мной поговорить, но стоит мне раскрыть рот, как вы сразу же принимаетесь стращать меня каким-то карцером, будто вам недостаточно того, что наш добрый и храбрый генерал уже и так плесневеет на английской соломе! Боже милосердный! Ладно, сударь, раз уж таково ваше приказание, я больше и рта не раскрою!

— Лефор, — вновь заговорил лейтенант, долгим взглядом изучив прежде лицо бывшего пирата, — я получил на вас множество жалоб. Вот тут у меня лежит записка, которая прямо касается вас и где требуют уволить вас со службы, ибо вы подаете дурной пример солдатам… Потом я узнаю, что вы, находясь в большом подпитии, сеяли беспорядки, которые стоили нам пожара на складах Американской Островной компании… А вчера вечером были разграблены и сожжены вместе со всем, что там еще оставалось, склады интенданта Лесперанса! Весь остров охвачен анархией, и все по вашей вине!

Теперь и Байардель тоже сделал шаг вперед, чтобы встать рядом с Ивом.

— Извините, господин губернатор… — начал было он.

— Помолчите, капитан! Я обращаюсь к Иву Лефору…

— Извините, — ничуть не смутившись, повторил капитан, — ибо я как раз намерен говорить с вами именно об Иве Лефоре… Негодяй, который передал вам его слова, — отъявленный лжец, ибо я был вместе с Лефором в тот момент, когда он произнес их. Именно по той причине, что мы заподозрили заговор, мы и бросились на этих мерзавцев!

Лапьерьер снова раздраженно махнул рукой.

— Это не имеет никакого значения, — проговорил он. — Об этом мы с вами поговорим позже. Сейчас же речь идет об Иве Лесеркее, разве порядочный человек может носить такое имя, Ив Лесеркей, Ив Могила!

Лицо у Лефора побагровело, жилы на шее вздулись, будто вот-вот лопнут от напряжения.

— Пусть меня повесят! — воскликнул он. — Пусть меня тут же повесят на первом же суку, если кто-нибудь когда-нибудь говорил мне подобные вещи и после этого еще видел солнечный свет. Боже милосердный! Губернатор, возьмите вашу шпагу! Возьмите свою шпагу, как я беру свою, и вы узнаете, что если кто-то ищет ссоры с Лефором, то он всегда к вашим услугам! И так уже, почитай, три десятка лет! На всех морях и на всех сушах! Попадались мне типы и почище вас, да только у всех у них потом кишки сушились на солнышке!

Он обнажил свою шпагу и, размахивая ею в воздухе, продолжил:

— Помнится, несколько лет назад, когда я впервые вас увидел, вам уже тогда пришла охота вздернуть меня на веревке!.. Что ж, еще один должок…

Лапьерьер вдруг встал во весь рост и, с угрозой ткнув указательным пальцем в сторону бывшего пирата, воскликнул:

— Капитан Байардель, я приказываю вам немедленно взять этого человека под арест!

Обалдевший Лефор даже перестал размахивать шпагой. Байардель же окинул взглядом по очереди то временного губернатора, то своего товарища, потом решительно скрестил на груди руки и заявил:

— Сожалею, господин губернатор! Да, мне действительно жаль. Вот уже четверть часа, как я желаю поговорить с вами, а вы мне и слова не даете вставить, как, впрочем, и Иву Лефору тоже… Да, мне жаль, ибо, если бы вы соблаговолили меня выслушать, вы бы знали, что вот уже четверть часа, как я не нахожусь более на военной службе. Как раз с той самой минуты, когда вы обвинили моего товарища Лефора в том, что он якобы помогал мятежникам! Я был вместе с ним, я делал то же самое, что и он… Вы можете приказать арестовать нас… или, во всяком случае, попытаться, но вы не заставите меня поднять руку против Ива… Никогда!

Он подошел поближе к другу, по-братски обнял его за плечи и еще более решительно произнес:

— Зовите стражу, зовите своих мушкетеров! И вы увидите, что на этом острове осталось только двое храбрецов, и они сейчас перед вами, с оружием в руках.

Никогда еще Лапьерьер не попадал в такое затруднительное положение. Он побледнел от бессильной ярости. Выходит, даже Байардель, к которому он собирался проявить известную снисходительность, и он тоже издевается над ним в присутствии этого негодяя Лефора.

Он повернулся в своем кресле и, немного помолчав, изрек:

— Что ж, отлично… Видит Бог, я не хотел этого скандала. Я вовсе не собирался предавать это дело широкой огласке… Вы сами этого хотели!

Тут Ив с дерзким видом перебил его.

— Как?! — вскричал он. — Вы снова меня оскорбляете! Выходит, вы вообразили, будто можно втихаря арестовать Ива Лефора, и так, чтобы об этом никто не узнал? Если уж и есть человек, о котором говорят от края и до края острова, то это именно я и есть! И, уж можете поверить мне на слово, куда больше, чем о временном губернаторе! Потому что если мятежники до сих пор еще не разрушили крепость Сен-Пьер, то единственно благодаря Лефору! Только я один способен еще усмирить мятежников, только я один могу в отсутствие генерала заткнуть глотки этим подонкам!

— Господин губернатор, — более примирительным тоном заявил Байардель, — я полагаю, что сейчас вы находитесь на ложном пути! Пытаясь искать ссоры с моим другом Лефором, вы ведете себя как человек, который в глубине души не хочет найти истинных виновников беспорядков и который даже играет им на руку… Прошу вас принять во внимание одно простое соображение… Предположим, что завтра к нам возвратится генерал Дюпарке. Какое мнение сложится у него о расследовании, которое вы изволили провести? Ведь он-то никогда не удовольствовался бы всякими досужими сплетнями, он выслушал бы раненых, о которых вы говорили, Ива Лефора и меня. Он устроил бы нам очную ставку, и правда непременно выплыла бы наружу!

Лапьерьер тяжело вздохнул.

— У меня тут лежит записка от подруги генерала, где она требует уволить Лефора со службы!

— С каких это пор, — возразил Байардель, — женщины отдают приказания губернатору Мартиники?

— Но это ведь не просто какая-нибудь женщина!

— Тем более! А может, она заинтересована в том, чтобы Лефор не тревожил более мятежников… И уж я позабочусь, чтобы об этом вскорости узнал весь остров!

Лапьерьер был в нерешительности. Ему не оставалось ничего другого, как признать, что ему не под силу бороться против этой пары. Если Лефор и вправду с бунтовщиками, то арест его может вызвать новые беспорядки. Если же, как заверяет его Байардель, он, напротив, выступает на стороне порядка, то, заточив его в тюрьму, он невольно сыграет на руку мятежникам! Непростая дилемма!

— Послушайте, господа, — проговорил наконец Лапьерьер, — мне и вправду хотелось бы на сей раз проявить к вам снисходительность… Забыть обо всем, что случилось… Но имейте в виду, с тем большей суровостью я накажу вас при первом же вашем промахе!

— Оставим это, господин губернатор, — проговорил Байардель, — вы бы лучше не тратили попусту времени! А приказали незамедлительно арестовать господина де Бофора, и тогда на Мартинике снова воцарился бы покой…

Лапьерьер воздел к небесам руки.

— Господина де Бофора?! Арестовать господина де Бофора! И думать об этом забудьте! Да ведь за ним же стоят две-три сотни колонистов!

— Тем более! — согласился Байардель, зная, что цифра явно преувеличена. — Стоит вам посадить за решетку Бофора, и вся смута сразу кончится! Господин губернатор, вы можете целиком положиться только на двоих людей на всей Мартинике, которые знают свое дело! Это Лефор и ваш покорный слуга! Генерал, будь он здесь, поступил бы только так!

Лапьерьер запустил в парик свои толстые, как сосиски, пальцы.

— Разумеется, я не сделаю такой глупости и не послушаюсь вашего совета, — ледяным тоном промолвил он. — Я не желаю, чтобы из-за подобной неосмотрительности на нашем острове пролилась кровь! Отдать приказ арестовать господина де Бофора! Господина де Бофора, который был другом генерала и который, насколько мне известно, был одним из завсегдатаев Замка На Горе!

Одного за другим он окинул пристальным взглядом.

— Можете быть свободны, — сухо произнес он. — И не вздумайте путать мою снисходительность со слабостью!

Лефор насмешливо ухмыльнулся.

— Господин губернатор, — проговорил он, — догадываюсь по вашим словам, что вы уже сожалеете об оскорблениях, которые мне только что здесь нанесли, что ж, тогда и я тоже готов забыть слова, какие мог бы сказать вам в ответ! Но, как говаривал капитан Барракуда, за все приходится платить рано или поздно, и, пока жив Лефор, эти мерзавцы не одержат победы, уж поверьте мне!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Бофор разоблачает себя и ставит условия Лапьерьеру

Как бывает после самых сильных штормов, вслед за мятежами в Прешере и Сен-Пьере на острове воцарился полный штиль.

Казалось, порядок восстановился настолько прочно, что Лапьерьер даже выказал готовность все забыть. Комендант, господин де Лубьер, которому было поручено провести расследование, прекратил поиски преступников; гражданский судья Фурнье, а вместе с ним и главный королевский судья острова господин Дювивье закрыли дела, и сам губернатор уже больше и не заикался о наказании виновных.

Лапьерьер считал, что все и так вполне хорошо уладилось. У него не было никакого желания преследовать Бофора, ибо он опасался его влияния; не более того улыбалось ему связываться и с колонистами вроде Ламарша, Рифа, Ледевена, Франше, Фурдрена и парой десятков прочих, которые вполне могли потом свести с ним счеты.

В своем Замке На Горе Мари с тревогой следила за событиями. Всякий день, невзирая на опасности, она отряжала Жюли за новостями, однако, доходя до нее, они неизменно претерпевали известные искажения.

Порою серьезность происшествий явно преувеличивалась, а иногда молчанием обходились факты более тревожного свойства, что делалось, вне всякого сомнения, из самых лучших побуждений — дабы не волновать ее еще больше. Однако, в общем и целом, она располагала достаточными сведениями, чтобы иметь возможность судить о размерах беды, которой она избежала.

Она уже начала было задавать себе вопрос: а не лучше ли было ей послушать Лефора, когда тот явился предупредить ее об опасности?.. Но, в любом случае, что бы она могла сделать?

В сущности, какой реальной властью облечена она, чтобы хоть как-то повлиять на события? Она не сомневалась, что все знали о ее связи с Дюпарке, но брак их оставался тайным. Ведь разве не просил ее Жак молчать об их союзе? Ах, будь она законной супругой генерала, которая была бы признана всеми жителями острова, она бы без малейших колебаний отправилась к Лапьерьеру, чтобы потребовать от него со всей строгостью проявить, да попроворней, свою власть!

Но теперь она чувствовала себя совершенно безоружной. Какое-то странное предчувствие говорило ей, что это затишье всего лишь временное, не более чем просвет между двумя грозовыми тучами, и что очень скоро мятежники снова возьмутся за свои бесчинства.

Тем временем сахарные мельницы и винокурни, которые целую неделю бездействовали, снова возобновили работу. Денно и нощно они охранялись солдатами, дабы избежать участи складов компании и запасов интендантства.

Больше уже не говорили ни о Бофоре, ни о Байарделе, ни даже о Лефоре, которого некоторое время считали зачинщиком беспорядков. Солдаты благополучно вернулись в свои казармы.

Так что у Лапьерьера были все основания быть вполне довольным жизнью: он даже приготовился было отправиться в инспекционную поездку в Форт-Руаяль, дабы собственными глазами убедиться, как там продвигаются дела со строительством города, но тут вдруг ему доложили, что его просит принять главный королевский судья острова.

Дело было после полудня. Явись Дювивье несколькими минутами позже, он бы уже не застал губернатора. Тот даже сделал было попытку передать, что не сможет принять его, ибо уже собрался в дорогу. Однако судья настаивал, утверждая, что дело наиважнейшее и не терпит отлагательств, и Лапьерьер в конце концов сдался.

Едва временный губернатор увидел лицо Дювивье, как в нем тут же возродились все прежние страхи.

— Что ж, выкладывайте, сударь, — воскликнул он, — догадываюсь, что вы явились ко мне с дурными новостями!

— К моему величайшему сожалению, господин губернатор! Надеюсь, вы сможете уделить мне несколько минут, ибо то, что я имею сказать вам, заставляет меня предвидеть весьма грозные события.

— Я слушаю вас, — ответил Лапьерьер, — но, сударь, прошу покороче, ибо я собрался в поездку.

— Господин губернатор, серьезность положения, возможно, потребует от вас отложить отъезд. А ситуация такова: господин де Туаси, как вам известно, находится в данный момент на Гваделупе, где губернатор, Уэль де Птитре, одновременно заклятый враг командора Лонгвилье де Пуэнси, всеми возможными способами старается дискредитировать последнего…

— Все это я знаю, — подтвердил Лапьерьер. — Ближе к делу, сударь…

— Так вот, похоже, господин Уэль весьма заинтересован, чтобы раздоры между господином де Туаси и господином де Пуэнси продлились как можно дольше, ибо тем временем он рассчитывает прибрать к рукам власть и того, и другого…

— Все ясно, дальше!

— В последнее время на Гваделупе распространились слухи, и они уже дошли до Мартиники, будто губернатор, так сказать, в изгнании, а именно господин де Туаси якобы решил поднять налоги и установить новые поборы с колонистов… Французскому правительству до зарезу нужны деньги. Сами знаете, дела у нас идут хуже некуда… У кардинала Мазарини хватает хлопот с этой войной против фронды… Островная компания вся в долгах, в общем, всем нужны деньги!

— Ну и что из этого следует?

— Поначалу, господин губернатор, мы полагали, что все эти новые налоги и поборы не более чем выдумки, ложные слухи, нарочно распространяемые господином Уэлем, который, как вам известно, является одним из основных акционеров компании, дабы погубить господина де Туаси. Мы также думали, что и господин де Пуэнси мог каким-то ловким маневром заставить всех поверить, будто таковы и есть истинные намерения господина де Туаси. На самом же деле все оказалось совсем не так! Похоже, господину де Туаси уже наскучило быть правителем, которому нечем править, и он действительно намерен повысить налоги! Пусть даже для того, чтобы хоть как-то проявить свою власть…

Поскольку Лапьерьер не отвечал ни слова и, похоже, так и не уловил, какие последствия может иметь увеличение и без того чересчур тяжелых поборов, которые лягут на плечи колонистов, главный королевский судья острова счел нужным добавить:

— Не подлежит никакому сомнению, что колонисты, которые отнюдь не забыли о недавних событиях и, похоже, все еще весьма возбуждены, не преминут поднять новый мятеж, и на сей раз не на шутку. Впрочем, на острове уже образовалось два клана. Один, который любой ценою намерен добиться освобождения генерала Дюпарке, а другой, похоже, возглавляемый господином де Бофором, будет требовать полного освобождения от ярма Островной компании… Первый из кланов совершенно уверен, и это весьма прискорбно для нас, что, будь генерал Дюпарке здесь, на острове, не было бы ни новых налогов, ни мятежей, ибо он смог бы быстро усмирить бунтовщиков.

— Что ж, сударь, — проговорил Лапьерьер, — все, что вы только что рассказали, действительно весьма серьезно. Только мы-то здесь при чем? Пусть сам господин де Туаси и несет все бремя ответственности за мятежи, которые будут вызваны его решением.

— Все это, несомненно, так, господин губернатор, однако господин де Туаси-то спокойно вернется назад во Францию, оставив нам острова в огне и в крови. И наша миссия как раз в том, чтобы всеми силами избежать пожаров и кровопролития на нашем острове.

— С этим трудно не согласиться. Однако, на мой взгляд, поднимать тревогу пока еще преждевременно… Мы вмешаемся, когда этого потребуют обстоятельства. И не вижу необходимости откладывать свою поездку. В конце концов, вы остаетесь здесь, а комендант Лубьер с помощью командира местного ополчения господина Гаренна, в крайнем случае, вполне в состоянии восстановить порядок и в мое отсутствие…

— Сударь, — настаивал Дювивье, — мятеж может вспыхнуть с минуты на минуту. Там уже есть главари, среди которых, не рискуя ошибиться, могу назвать господина де Бофора…

— Ну и что? — раздраженно воскликнул Лапьерьер. — Уж не собираетесь ли вы его арестовать? И не вздумайте! Вот тогда-то вы действительно увидите, как весь остров запылает в огне и повсюду польется кровь! Нет-нет, оставьте Бофора в покое! Или уж тогда поймайте его с поличным! Вам ведь известно, что Бофор был другом генерала и одним из завсегдатаев Замка На Горе!

Дювивье посмотрел в лицо этому человеку, который, судя по всему, упорно не желал принимать всерьез тревожные факты, и судорожно проглотил слюну. Он осознал свое бессилие. Потом заметил:

— Замок На Горе! Кто только там не бывал, господин губернатор… Это была весьма тонкая дипломатия. Мадам де Сент-Андре принимала очень радушно. Кстати, о ней, известно ли вам, господин губернатор, что ходят все более упорные слухи, будто они с генералом тайно обвенчались?

— Какая разница, сударь! В любом случае у меня не вызывает никаких сомнений, что нам не стоит трогать гостей Замка На Горе… Кстати, установили ли вы слежку за Ивом Лефором, которого я давеча уволил в отставку, я ведь, помнится, просил вас об этом? Вот он вызывает у меня куда больше опасений, чем Бофор! У этого человека очень сомнительное прошлое. Бывший пират! Готов на все, лишь бы набить карманы… Кроме того, очень честолюбив, так и рвется к власти…

— Да, господин губернатор, я установил слежку за этим человеком. Но он и с места не сдвинулся. Отдыхает, все время безвылазно сидит в одной лачуге, что у речки Отцов-иезуитов. Хижина принадлежит вдове одного колониста по имени Жозефина Бабен. Лефор помыкает ею как тиран, ест тоже, не выходя из лачуги, ходит с одним монахом-францисканцем на рыбалку, а по вечерам на часок-другой заглядывает в «Большую Монашку». Там он встречается с Байарделем. Оба говорят вполголоса, много пьют, однако ничто не дает оснований подозревать, будто они замышляют какой-нибудь заговор.

— Продолжайте наблюдение, сударь, — приказал Лапьерьер. — Благодарю вас за полезные сведения, однако не думаю, что они настолько серьезны, чтобы заставить меня отложить свою поездку. У меня, сударь, даже сложилось впечатление, что вы склонны несколько преувеличивать последствия решений господина де Туаси… Тем не менее вы можете полностью на меня рассчитывать в том, что касается любых распоряжений, какие сочтете полезными в сложившемся положении. А засим, сударь, разрешите откланяться.

Главный королевский судья острова уж было открыл рот, собравшись и дальше убеждать его в серьезности ситуации, однако Лапьерьер еще раз повторил:

— Разрешите откланяться, сударь!

Едва тот вышел из кабинета, как Лапьерьер принялся размышлять над только что услышанным. Он знал цену всем этим донесениям судебного люда, так что предупреждения Дювивье не слишком его обеспокоили, ведь пока все тихо и спокойно. Слов нет, умы все еще несколько взбудоражены недавними мятежами! А Дювивье, возможно, склонен паниковать даже больше всех остальных, вот почему он и видит все в чересчур уж мрачном свете… Нет, если что-то и могло заставить его отложить эту поездку, то уж, во всяком случае, не сведения, которые сообщил ему главный королевский судья острова. Совсем напротив! Этот визит в Форт-Руаяль позволит ему проехать через Карбе, Энс-о-Кокюс и Фон-Капо и самолично выяснить множество фактов, о которых никогда не узнать этому Дювивье. Вот так он по-настоящему сможет выяснить, насколько накалились страсти на острове!

Тем не менее хоть некоторые вещи из того, о чем поведал ему судья, действительно не на шутку его заинтриговали, он не подал и виду. Неужели генерал и вправду тайно женился на мадам де Сент-Андре? Конечно, как и все, он был в курсе их связи, однако ему казалось весьма странным, чтобы Дюпарке решился на брак с этой женщиной из простонародья, пусть даже она уже побывала замужем за господином Лешено де Сент-Андре!

А Лефор? Что, интересно, означает это его затворничество? Он, видите ли, отдыхает! Воспользовался отставкой, в которую его отправили, чтобы забиться в лачугу какой-то вдовы колониста! И что, интересно, за женщина эта Жозефина Бабен? Все это казалось ему куда тревожней, куда опасней, чем возможные последствия нового повышения налогов!

«Нет никаких сомнений, — говорил он себе, — что с этого Лефора нельзя спускать глаз. Не будь Байарделя, я бы уже давно не волновался: Лефор преспокойно сидел бы себе за решеткой, и, во всяком случае с его стороны, можно было бы не опасаться никаких неприятностей!.. Надо будет непременно повидаться с капитаном!»

Тем не менее он выкинул из головы все заботы и собрался было отправиться в путь, когда в кабинете появился вестовой, доложивший, что пришла депутация колонистов, которая настоятельно требует, чтобы он ее принял.

— Передайте этой депутации, — надменно возразил он, — что я намерен покинуть форт и буду отсутствовать несколько дней. А их я приму по возвращении…

Вестовой тут же исчез. Однако, судя по всему, он не успел уйти слишком далеко, ибо не прошло и нескольких секунд с тех пор, как за ним затворилась дверь кабинета временного губернатора, как в нее тотчас же постучали.

Едва Лапьерьер раздраженным голосом крикнул «войдите», как дверь тотчас же распахнулась, и в ней показался господин де Бофор.

Губернатор столь мало ожидал этого визита, что даже побледнел и долго смотрел на вошедшего, не в силах произнести ни единого слова.

— Прошу прощенья, господин губернатор, — проговорил Бофор с наглостью, свидетельствующей, что тот полностью уверен в своей силе. — Нам сказали, что вы собираетесь покинуть Сен-Пьер, однако дело, по которому мы пришли к вам, не терпит ни малейшего отлагательства. Вот почему я позволил себе в некотором роде ворваться к вам против вашей воли…

Он сделал несколько шагов вперед, за ним следом вошли еще пятеро колонистов. Лапьерьер тут же узнал в них Франше, Фурдрена, Латена, Ларше и Арнуля. У последних двоих руки были на перевязи. Ларше, раненный в плечо, был так обильно перебинтован, что даже не смог натянуть свой камзол, который болтался у него за спиной.

— Что ж, господа, — с неохотой обратился к ним губернатор, — коли уж вы здесь, придется вас принять. Не хочу, чтобы, вы беспокоились понапрасну, однако прошу вас не мешкать, ибо я уже и так опаздываю…

— Весьма сожалею, сударь! — вновь проговорил Бофор. — Но вам все-таки придется уделить время, чтобы выслушать нас до конца. Вы видите здесь моих друзей, Ларше и Арнуля, которые, невзирая на тяжкие раны, все-таки сочли возможным без колебаний прийти сюда со мною. Кстати, господин губернатор, виновники той западни, в которую угодили мои несчастные друзья, все еще гуляют на свободе! Лефор с капитаном Байарделем околачиваются по вечерам в таверне, стены которой были свидетелями их гнусных проделок… Почему они до сих пор не арестованы, чего вы, интересно знать, ждете? Может, пока они искалечат добрую половину жителей острова или уничтожат остатки тех складов, в которых хранится продовольствие, необходимое для пропитания наших людей? Считаю своим долгом довести также до вашего сведения, что состояние здоровья господина Филиппа Лазье достаточно серьезно, чтобы без промедления отдать его убийц в руки палача! У постели его дежурит отец Фейе, который специально прибыл, чтобы пользовать несчастного, а также лекарь из форта господин Патен. И оба они согласны во мнении, что рана, нанесенная ему этим господином Лефором, угрожает его жизни!

— Выходит, — проговорил Лапьерьер, — вы явились сюда, господа, чтобы потребовать от меня ареста и расправы над капитаном Байарделем и господином Лефором?

— В первую очередь, господин губернатор, именно за этим…

— А известно ли вам, что рапорт главного королевского судьи острова не выдвигает против этих двоих ровно никаких обвинений? Эти люди никак не могли поджечь склады компании по одной простой причине, — что в тот самый час, когда начался пожар, Байардель и Лефор были заняты дракой с вами, господа.

— Именно так оно и было! — не без дерзости воскликнул Бофор. — Значит, вы, господин губернатор, сами признаете, что это именно они нанесли раны моим друзьям, и тем не менее медлите с наказанием? Может, вам угодно оказывать поддержку убийцам? И порядочные люди должны и дальше дрожать от страха перед негодяями, которые остаются безнаказанными, каковы бы ни были их преступления?

— Господа, я знаю, что дуэли запрещены. Однако вы и сами были перед Байарделем с Лефором с оружием в руках. И если бы кто-нибудь из вас убил одного из них, что бы вы тогда сказали? Чего, в сущности, вы от меня требуете? Неужели эти двое и вправду заманили вас в западню, как вы пытаетесь здесь меня уверить? Ведь вас же, насколько мне известно, было восемь, а их всего двое… Странная западня! Выходит, вы сами признаете, что восьмером не смогли справиться с какой-то парой негодяев?

Лицо Бофора побагровело от ярости.

— Так оно и было, — вынужден был согласиться он. — Нас так оскорбляли, так провоцировали, капитан со своим приспешником набросились на нас столь неожиданно, что трое оказались серьезно ранены. А остальные были вынуждены спасаться бегством, иначе и нам бы несдобровать…

— Хорошо, господа! В таком случае, я устрою вам очную ставку. Я приглашу сюда капитана с Лефором, а также хозяина таверны, и, надеюсь, нам удастся извлечь истину из всех ваших заявлений и объяснений… Только сейчас, господа, я должен уехать, а потому не смогу уладить это дело немедленно… Но могу дать вам слово, что виновные, кем бы они ни оказались, понесут заслуженное наказание! Вот так, господа!

Лапьерьер поднялся, давая понять визитерам, что аудиенция окончена. Однако в этот самый момент на губах Бофора заиграла какая-то зловещая ухмылка.

— Не спешите, господин губернатор, — сладчайшим голосом промолвил авантюрист, — я упомянул вам об этих двух уголовниках лишь к слову, так, между делом, депутация же наша пришла к вам совсем по другому поводу. Мы принесли с собою текст хартии, с которой я покорнейше прошу вас ознакомиться…

Временный губернатор поднял голову и окинул собеседника недоуменным взглядом. Тот вынул из камзола длинную, тщательно сложенную бумагу. Потом с преувеличенной любезностью передал ее в руки Лапьерьера, и тот тут же принялся ее бегло читать.

Едва поняв суть дела, он тяжело рухнул в кресло. Потом снова перечитал дерзкие требования.

— Но это невозможно! — воскликнул он наконец каким-то сдавленным от волнения голосом. — Уж не приснилось ли мне все это?!

— Разумеется, нет, — возразил Бофор. — Это вам вовсе не приснилось! Колонисты, господин губернатор, считают, что уже довольно настрадались по вине компании. Эта компания вся в долгах, и именно она держит в своих руках монополию на всю торговлю на островах, по своему усмотрению давая в обход всяческих законов льготы тем, кто пользуется постыдными протекциями или имел сомнительную честь им понравиться! Им в высшей степени наплевать, как живут колонисты, которые трудятся в поте лица и благодаря мужеству и рвению которых Мартиника стала такой, какой вы ее сейчас видите! Мы решили, что эти времена прошли! Мы не желаем более иметь ничего общего с компанией, отныне мы свободны от ее тирании!

— Ничего себе идея! — воскликнул Лапьерьер. — Если я правильно понял текст вашей хартии, вы желаете не более не менее как полной независимости от компании! И вы думаете, что она с этим согласится? А как посмотрит на это Регентство? Как отнесется к этому Мазарини? Наконец, что скажет на это господин де Фуке?

— Все это, — возразил Бофор, — нам в высшей степени безразлично. Конечно, губернатор вы всего лишь временный, но все же как-никак губернатор. Вот и воспользуйтесь своими полномочиями, возьмите на себя ответственность. Подпишите эту хартию, а президенту Фуке можете объяснить это как вам заблагорассудится. Если же вы откажетесь скрепить ее своей подписью, то в этом случае, сударь, я как глава депутации колонистов Мартиники уполномочен уведомить вас, что, со своей стороны, снимаю с себя всякую ответственность за последствия вашего решения…

— Это что — угроза? — высокомерно поинтересовался Лапьерьер.

— Понимайте как вам угодно, сударь… Позвольте заверить вас, что я сделал все, что было в моих силах, пытаясь сдержать праведный гнев колонистов. Они достаточно ясно выразили свое недовольство, кстати, подстрекатели, о которых я уже упоминал, поджигали постройки и даже убивали солдат. Страсти накалены до предела! Так что будьте осторожны! Наступит момент, когда я не смогу более сдерживать толпу, которая подступит к вашим дверям со своими справедливыми требованиями.

— Но позвольте! — снова воскликнул Лапьерьер. — Ведь эту вашу хартию подписали всего семнадцать человек!

— Вы совершенно правы, господин губернатор, нас семнадцать, тех, кто составил и подписал эту хартию.

Лапьерьер принялся перечитывать имена:

— Фово, Жан Суае, Луи Фурнье, Ривьер Лебайе, Жан Ларше, Латен, Девен, Эстьен, Леон, Филипп Лазье, Франше, Рифа, Жасбюрьянд, Сент-Этьен, Ламарш, Пьер Фурдрен и Арнуль! С вами получается восемнадцать! Смотрите-ка, у Филиппа Лазье, который, если верить вашим словам, уже одной ногой стоит в могиле, хватило сил взять в руки перо и тоже поставить свою подпись! Видать, не так уж плохи дела у этих несчастных жертв, растерзанных злодеями Лефором и Байарделем!

— Господин губернатор, позволительно ли мне будет заметить вам, что не слишком-то милосердно с вашей стороны глумиться над состоянием человека, который ради блага своих соотечественников собрал последние силы, дабы подписать хартию, плодами которой самому ему, скорее всего, уже не суждено будет воспользоваться!

— В сущности, — снова заметил Лапьерьер, — я хотел только обратить ваше внимание на тот факт, что под этой хартией стоит лишь семнадцать подписей, а всего колонистов на острове у нас наберется несколько тысяч!

— Не хотите ли вы этим сказать, господин губернатор, что вы отказываетесь подписать эту хартию?

— Я не могу подписывать никаких бумаг, не представив их прежде на рассмотрение Суверенного совета…

— Полно, господин губернатор, вы прекрасно знаете, что Суверенный совет поступит так, как вы ему скажете!

— В любом случае я никак не смогу принять это решение сегодня… Как я вам уже говорил, мне придется некоторое время отсутствовать…

— Позволю себе заметить вам, сударь, что вы выбрали для своей поездки в высшей степени неудачный момент! Надеюсь, вы не находитесь в неведенье насчет того, что господин де Туаси принял решение еще поднять и без того тяжелые поборы, которые давят на плечи колонистов…

И, словно вдруг внезапно разгневавшись, с пафосом воскликнул:

— Сударь! Мы не намерены более терпеть, чтобы сообщество людей, которые трудятся, оказалось разорено ради наживы одного человека, к примеру господина Трезеля, пользующегося постыдными протекциями! Ведь всем известно, что он уже на грани банкротства, он обкрадывает компанию и вконец разорит ее, если колонисты острова не возьмут на себя все тяготы, чтобы спасти ее! Мы уже достаточно натерпелись, сударь! Если вы не подпишете, вы один будете нести ответственность за события весьма опасного свойства, что разразятся тогда у нас на острове! И да падет на вашу голову кровь, которая прольется здесь по вашей вине!

— Одну минуту, — сдавленным голосом вмешался Лапьерьер, — прошу вас, одну минуту… Я вполне разделяю вашу позицию. Никто лучше меня не понимает, в сколь прискорбном положении оказались колонисты Мартиники… Но и вы, со своей стороны, тоже должны понимать, сударь, что эта хартия предполагает такой крутой переворот во всем положении дел на острове, что я никак не могу подписать ее, не поразмыслив хорошенько прежде… Надеюсь, вы сможете объяснить это своим друзьям, и те согласятся дать мне отсрочку, небольшую отсрочку…

— Отсрочку? — переспросил Бофор, скрывая радость. — И какую же?..

— Несколько дней… Повторяю вам, я исполнен намерений сделать все возможное для блага колонистов… Но пусть же и они тоже пойдут мне навстречу! Что, в сущности, изменят для них эти несколько дней?..

Бофор вопросительно поглядел на своих соратников. Но вовсе не для того, чтобы узнать их мнение. Ведь он один решал здесь все! Скорее, чтобы показать им, сколь полной победы удалось ему добиться.

— Господин губернатор, — обратился он к нему, — мы можем дать вам самое большее четыре дня.

— Четыре дня! Но я же должен срочно отправиться в Форт-Руаяль!

— Не кажется ли вам, сударь, что эта хартия — дело куда более важное, чем эта ваша поездка в Форт-Руаяль? Нет, сударь, четыре дня, и ни часа больше! Это самая большая отсрочка, которую может предоставить вам и без того иссякшее терпение колонистов.

Лапьерьер тяжело вздохнул.

— Ладно, согласен, — проговорил он. — Пусть будет четыре дня! Стало быть, я никуда не еду. Но я рассчитываю на вас, что в течение этого времени на острове не разразится никаких бесчинств. В ином случае я буду вынужден отказаться от той благосклонной позиции, которую имею в отношении вашей хартии, и пустить в ход войска…

— Господин губернатор, просим вас принять наши самые нижайшие поклоны…

Оставшись один, Лапьерьер почувствовал себя совершенно подавленным. Так, значит, мятежники раскрыли себя. Теперь он знает их имена, они стоят под хартией, которая, казалось, обжигала ему пальцы…

Выходит, Байардель был прав, защищая Лефора, и Дювивье тоже!

К чести Лапьерьера надо сказать, что в глубине души он вполне искренне раскаялся в своей несправедливости. Он тут же забыл про неблагозвучное имя и разбойничье выражение лица Ива, чтобы вполне чистосердечно признаться себе, что ошибался в своих подозрениях, однако это откровение никак его не спасало.

Что делать? Как отразить этот удар мятежников? К кому обратиться за помощью? Послать войска? Но тогда это превратилось бы в настоящее восстание! Обратиться к господину де Туаси? Но ведь у него и без того хватает своих трудностей, которые заставили его податься в другие края и которые, вне всякого сомнения, тревожат его лично куда больше, чем судьба Мартиники!

На мгновение его будущее предстало перед ним в весьма мрачном свете. Но тут же он вспомнил, что говорил ему Дювивье насчет Мари, и подумал, не обратиться ли к ней за советом, в любом случае впоследствии это могло бы послужить ему оправданием.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Господин Лапьерьер видит, что тучи над ним все сгущаются, и начинает терять голову

Мари отдыхала, лежа в гамаке. Она была полураздета. Ей нравилось носить этот перенятый у индейцев-караибов необременительный покров, который позволял всему телу наслаждаться воздухом и прохладой. Теперь она могла позволить себе жить в свое удовольствие, ведь с тех пор, как Мартинику потрясли тревожные события, она уже вообще не принимала больше никаких гостей. Это одиночество нисколько ее не тяготило, во всяком случае, так казалось ей самой. Ничуть не сомневалась она и в том, что тревога, постоянно сжимавшая ей сердце, то непонятное беспокойство, которое охватывало все ее существо, объяснялись лишь отсутствием любимого.

Безмолвие замка нарушала только болтовня Жюли, неизменно веселой, неизменно радостной, особенно тогда, когда госпожа посылала ее в форт. Ведь там она как бы вновь обретала свободу. Встречалась со своими ухажерами, прогуливалась взад-вперед по поселку… Негры у себя в мастерских вполголоса напевали свои печальные песни в таком варварском ритме и с такой тоской по родине, что сердце разрывалось от боли.

Однако мало-помалу Мари перестало тревожить даже это. Из своего гамака, едва повернув голову, она могла видеть колокольню Отцов-иезуитов, что стояла прямо на берегу реки, и четырехугольную крепость форта Сен-Пьер, а еще дальше, впереди, бухту, где крутились вокруг якорей стоящие там корабли. Жак говорил ей, что она будет царить над всем этим миром. Но у нее не было к тому ни вкуса, ни желания. Ей не хватало только одного Жака.

Перед кварталом Муйаж, невдалеке от Галеры, почти каждую неделю бросали якоря корабли. Они привозили из Франции продовольствие и новости, однако ни один из них ничуть не интересовал Мари, ведь вовсе не оттуда ждала она возвращения отпущенного на свободу генерала. Однако она знала по слухам, что собирала в Сен-Пьере Жюли, что мятеж, похожий на тот, что разразился недавно на острове, доставляет много хлопот Регентству и Мазарини. Его называют фрондой. Больше ей об этом ничего не было известно, да это ее и не интересовало.

Жара в это засушливое время года стояла невыносимая. Ни малейшее дуновение ветра не шевелило листву высоких деревьев девственного леса, который был совсем близко, леса, который они намеренно сохранили во всей его первозданной дикости, и на молодую женщину вдруг напало какое-то глубокое оцепенение, сродни тому, в какое погружались ее собственные рабы.

Лежа в своем гамаке, она размышляла о том странном возбуждении, которое эта жара вызывала во всей ее плоти. При всем отвращении, что вызывали в ней воспоминания о ее первом муже, господине де Сент-Андре, долгое воздержание, на которое обрек ее плен Дюпарке, вынуждало против воли без конца в ночных сновидениях вспоминать о ласках старика. Ей так бы хотелось, чтобы эти грезы возрождали в ней воспоминания о нежных поцелуях и доказательствах страстной любви, которые дарил ей Жак, но, увы, она не вольна была заказывать сны по своему усмотрению!

Так уж получилось, хоть она ничуть не сомневалась, что безраздельно принадлежит только ему одному, что отдала себя ему всю, целиком и навеки, однако вопреки ее желанию, ее усилиям не думать ни о ком, кроме Жака, перед нею постоянно возникал этот сладострастный старик со своими извращенными прихотями и похотливыми прикосновениями.

Сколько раз вскакивала она по ночам, вся в поту от этого неутоленного желания, взбудораженная, растревоженная до самых глубин, в том состоянии, в каком оставлял ее некогда Сент-Андре, когда считал, что настал момент прекратить свои игры.

Такое волнение плоти, следствие природной чувственности, которую еще более распалял местный климат, доставляло ей глубокие страдания. Сладострастные ночные видения оставляли ее в таком лихорадочном возбуждении, что она не раз ловила себя на мысли, что с вожделением любуется обнаженным торсом негра Кенка, когда тот работает в саду или в мастерских, его продолговатыми, налитыми мускулами. Даже какой-то животный запах, что исходил от его тела, вызывал в ней волнение, которому она сама не могла найти названия.

Пытаясь справиться с вожделением, в истоках которого даже сама не решалась себе признаться, она с надеждою обращала свой взор к Жюли.

Однако и Жюли теперь тоже не приносила ей желанного успокоения. Она уже корила себя, что дала своей служанке чересчур уж много воли. Та, пользуясь своими привилегиями, не скрывала от госпожи ни одного своего любовного похождения, и всякий день Мари приходилось выслушивать повествование об очередной интрижке.

Она спрашивала себя, почему это болтовня Жюли так нервирует ее и в то же время вызывает в ней такое сильное желание. Она никак не могла понять наслаждения, которое могла испытывать ее горничная в объятьях какого-то мушкетера из форта, который вонял армейским потом и кожаной амуницией, однако когда Жюли, все еще взбудораженная недавним приключением, в подробностях объясняла ей, каким манером этот грубый солдат обхватил ее за талию, потом наклонил, чтобы с жадностью впиться ей в губы, Мари, сама того не осознавая, видела перед глазами Дюпарке…

Она ловила себя на мысли, что завидует своей служанке и ее наездам в Сен-Пьер, откуда та возвращалась умиротворенной, но все еще с горящими от удовольствия глазами.

В тот день Жюли снова отправилась в форт и должна была вернуться лишь незадолго до полуночи, ибо с каждым разом горничная все больше и больше продлевала свои прогулки. Кенка вместе с другими рабами трепал в мастерских индиго. Вокруг, махая неутомимыми крылышками, порхали колибри.

Внезапно с дороги послышался конский топот.

Мари вздрогнула от неожиданности. Хоть прошло не так уж много времени, но она уже отвыкла принимать гостей и спрашивала себя, кто бы мог быть этот непрошеный визитер, когда цокот копыт вдруг замолк.

Мари мигом вскочила с гамака, чтобы поскорее убежать в свои покои. Ей не хотелось принимать кого бы то ни было в этом слишком уж легком одеянии, однако колебания ее оказались слишком долгими, ибо гость, судя по всему, весьма спеша и добираясь до дому широким шагом, уже появился в проеме двери.

Они заметили друг друга одновременно. Инстинктивным жестом молодая женщина прижала руки к лифу, дабы прикрыть свою грудь, и отступила на шаг назад, но Жером де Сарра, господин де Лапьерьер, уже кланяясь, воскликнул:

— Прошу извинить меня, мадам, что явился к вам без всяких церемоний, но у нас здесь происходят вещи настолько тревожного свойства…

— Ах, сударь! — вконец смешавшись, пробормотала Мари.

Лапьерьер почувствовал, что краснеет. Он был не в силах ни пройти вперед, ни отступить назад. И Мари будто оцепенела от смущения. Она стояла спиной к свету, и солнце, пробиваясь сквозь тонкую как паутина ткань, высвечивало все ее прелестные формы. Отдавала ли она себе в этом отчет? Лапьерьер любовался ею, будто видел ее совсем обнаженной, и никогда еще не доводилось ему созерцать существо, созданное столь совершенным. Он вдруг полностью забыл о заботах и причинах, которые заставили его опрометью примчаться в Замок На Горе.

Наконец ему удалось оторвать взор от восхитительного силуэта и хоть немного взять себя в руки.

— Мадам, — промолвил он, — прошу вас принять уверения в глубочайшем к вам почтении и извинить меня, что застал вас в такой… момент… Я отнюдь не собираюсь злоупотреблять вашим временем… Дело в том, что я собирался отправиться в Форт-Руаяль, когда некоторые события заставили меня отказаться от моих планов и поспешить к вам, дабы попросить у вас совета…

Мари его не слушала. Она заметила взгляд временного губернатора, которым он снимал с нее даже эти легчайшие одежды. И ломала себе голову, как уйти от этого взгляда, что предпринять, дабы соблюсти приличия и выглядеть благопристойно. Тотчас же ей в голову пришла мысль о гамаке…

— Я отдыхала, — проговорила она. — И никого не ждала с визитом…

— Еще раз приношу вам тысячу извинений, мадам… — ответил Лапьерьер. — Сожалею, что…

Но она перебила его, заметив:

— Должно быть, вы очень спешите… Не хочу заставлять вас ждать…

И без всяких объяснений снова улеглась в гамак, где легкая ткань если и не скрывала очертаний тела, то, по крайней мере, не просвечивала насквозь, выставляя на обозрение самые интимные места.

Пока она укладывалась в гамаке, взору Лапьерьера предстали точеные ножки такой лилейной белизны, что временный губернатор совсем смешался и опустил голову.

— Я выслушаю вас здесь, сударь, — обратилась к нему Мари. — Так что же такое случилось?

Лапьерьер подошел к ней поближе, придвинул одну из садовых скамеек и, повинуясь приглашающему жесту молодой женщины, присел.

— Мадам, — начал он, — здесь снова зреет бунт…

— Как, опять?! — раздраженно воскликнула она. — Но чем они недовольны? Чего они требуют? Конечно, они пользуются отсутствием генерала, ведь, будь Дюпарке здесь, ни один колонист и головы бы не осмелился поднять!

— Мадам, — продолжил Лапьерьер смиренно и никак не в силах справиться с волнением, — господин де Туаси принял решение поднять налоги, а колонисты категорически против этого. Они уже и так изнемогают под бременем налогов и разорены монополией господина Трезеля, который один имеет право культивировать на этой территории сахарный тростник! Они готовы поднять восстание…

— Но я-то, чем же я могу вам помочь? — спросила Мари. — Разве вы не временный губернатор? Разве не вам передал генерал все свои полномочия? Разве не в ваших руках вооруженные силы и власть, которые необходимы, чтобы обуздать мятежников?

— Мадам…

— Что же до меня, то я здесь никто… Абсолютно никто! Впрочем, вы и сами видите, я ведь теперь живу в этом замке совсем затворницей. Ни с кем не вижусь, никого не принимаю!

Она скромно усмехнулась.

— Я, как любой мелкий рантье, живу на доходы с капитала, вот и все… Да-да, именно рантье, ведь вы и сами понимаете, что доходов, какие я могу извлечь из индиго и нескольких акров табака, что выращивают мои рабы, никак не может хватить мне на жизнь…

— Мадам, — снова взялся за свое Лапьерьер, — я думаю, вы могли бы помочь мне хорошим советом… Ведь прежде всего вы большой друг генерала. И у меня есть все основания догадываться, что и он не раз, и ко всеобщему нашему удовольствию, пользовался вашими добрыми советами… Должен признаться, меня мучают самые дурные опасения касательно будущего нашей колонии…

— И меня тоже, — согласилась с ним Мари. — Однако мне кажется, что если бы вы проявили побольше решительности, если бы вы посадили в тюрьму преступников, если бы вы проворней искали виновных и осудили бы их по всей строгости закона, то нам бы не пришлось опасаться новых мятежей…

— Насколько я могу догадаться, мадам, вы имеете в виду Лефора!.. Однако я никак не мог с позором выгнать Лефора со службы, ибо в этом случае пригрозил уйти и капитан Байардель, а это солдат, чье присутствие в гарнизоне нам весьма необходимо, поэтому мне пришлось ограничиться его временной отставкой. Мы постоянно держим его под надзором. Как раз-сегодня я только что имел рапорт о его поведении. Он живет у вдовы колониста, некоей Жозефины Бабен, в хижине неподалеку от речки Отцов-иезуитов. Только и делает, что целыми днями покуривает свою трубку да ходит на рыбалку… Однако теперь я располагаю неоспоримыми доказательствами, что он не только не имел никакого отношения к заговору, но, напротив, оказался совершенно прав. У нас на острове, мадам, действительно есть несколько смутьянов, и во главе их стоит не кто иной, как Бофор!

— Бофор?!

— Да, мадам, тот самый Бофор, которого Лефор без конца обвинял в этом с самого первого дня!

— Да, это правда… — задумчиво проговорила Мари. — А я-то думала, что он просто хотел ему отомстить. У этих двоих ведь давние счеты, не так ли?

— Совершенно верно, мадам, однажды вечером, по словам Лефора, после одного из ваших приемов Бофор устроил ему где-то по дороге засаду и пытался пристрелить из пистолета. Но, должно быть, этому каналье помогает сам дьявол, ибо мало того, что он вышел из этой переделки целым и невредимым, ему еще удалось угодить пулей прямо в руку своего недруга! Застрели он его в тот день насмерть, у нас сейчас было бы куда меньше хлопот.

Какое-то время Мари хранила молчание. Выходит, она ошиблась в Лефоре? Она никак не могла свыкнуться с этой мыслью. С такой-то физиономией! И чтобы Лефор оказался порядочным человеком, во всяком случае, человеком, хранящим верность генералу! Неужели это возможно? Она чувствовала, как в ней таяла вся неприязнь, которую она испытывала к бывшему пирату. У нее вдруг возникло такое ощущение, будто теперь она понимала его куда лучше. Ведь, если разобраться, все это его бахвальство и краснобайство вовсе не доказывали, что он так и остался бандитом. В Париже, в окружении Сент-Андре, ей доводилось видеть юнцов из Гаскони, которые упивались словами, украшая себе жизнь всякими выдумками, тут же уверяя самих себя, будто это вовсе и не выдумки.

«Ведь, если разобраться, — размышляла она, — этот человек с темным прошлым, который изображает из себя драчуна и бретера, который, попав в засаду, лихо отделывается от противника, который, не струсив, всего лишь с одним товарищем вступает в драку с восьмью бретерами и отправляет троих на попечение лекарей, который был пиратом, которому удалось ранить шпагой даже самого Дюпарке, что ж, должно быть, этому человеку храбрости не занимать! Зачем я не приняла тогда от него помощи, которую он сам же мне и предложил?»

— Выходит, — проговорила Мари, — по-вашему, Лефор не так уж плох, как мы о нем думали?

— Полагаю, мадам, что он мог бы быть нам весьма полезен.

Молодая женщина ничего на это не ответила. Тогда Лапьерьер вдруг спросил:

— Могу ли я рассчитывать на вашу поддержку?

Вся погрузившись в размышления, Мари шевельнулась в своем гамаке, и лиф ее одеяния, который она старательно стянула у шеи, вдруг распахнулся, а через образовавшийся глубокий вырез взору Лапьерьера предстали перламутровые груди юной дамы. Красота ее была блистательна, молодость взывала к любви, пробуждала желание. Его охватило еще более сильное волнение, чем в первый момент, когда он только пришел сюда.

Молодая женщина, судя по всему, даже не думала о том, что происходит с ее собеседником.

— Но ведь, в сущности, — снова заговорила она, — у вас нет никаких оснований думать, будто в ближайшие дни нас ожидают какие-то грозные события.

— Увы, мадам, — ответил он, — к сожалению, они у меня есть. Я уже говорил вам, что совсем было собрался покинуть Сен-Пьер, как тут ко мне вдруг является депутация колонистов. Депутация, которая, между прочим, должен вам заметить, просто без всякого разрешения ворвалась ко мне в кабинет. Возглавлял ее небезызвестный господин Бофор собственной персоной, что уже не оставило у меня никаких сомнений касательно преступных происков этого человека. И знаете, что принесла мне эта депутация? Не более не менее как хартию, под которой мне предлагалось поставить свою подпись!..

Лапьерьер с трудом дышал. Состояние, в какое его повергли прелести юной дамы, и внезапно проснувшийся гнев при воспоминании о вызывающем поведении Бофора до такой степени выбили его из колеи, что он вдруг забормотал что-то почти нечленораздельное.

— И знали бы вы, мадам, что это за хартия! — воскликнул он, несколько овладев собой. — Это хартия, по которой, подпиши я ее, все колонисты стали бы полностью независимы от Островной компании.

— Независимы от компании?! — ошеломленно повторила Мари, слегка приподнимаясь в гамаке и более обнажая свое прелестное тело.

— Именно так, — подтвердил губернатор. — Я принес с собой текст, который составили и подписали семнадцать колонистов.

— Семнадцать колонистов?! — не поверила своим ушам Мари. — Но это, должно быть, просто какая-то шутка! Ведь на всем острове их никак не меньше десяти тысяч…

— Вне всякого сомнения, мадам, однако если бы Бофор захотел, то за месяц он без труда собрал бы тысяч десять подписей! Вряд ли здесь найдется хоть один колонист, который не желал бы добиться независимости от компании. Ведь именно от нее и проистекают все беды жителей острова. Она их просто разоряет! Так что Бофор затеял беспроигрышную игру! И даже если он не удосужится заняться сбором всех этих подписей, все равно двадцатки его приспешников, что приходили вместе с ним, будет вполне достаточно, чтобы поднять восстание на всем острове! Как только все узнают, что Бофор борется за то, чтобы освободить их от оков компании, каждый, если понадобится, с оружием в руках пойдет вслед за ним!

— Да, вы правы, — согласилась Мари, — похоже, ситуация и вправду хуже некуда.

— Хуже, чем когда бы то ни было прежде…

— Вы говорили, что захватили эту хартию с собой?

— Совершенно верно, мадам…

Пока Лапьерьер рылся в камзоле, вытаскивая бумагу, он рассказал ей, что добился от мятежников четырехдневной отсрочки, чтобы принять решение.

— Однако, если я через четыре дня не поставлю под ней своей подписи, на острове тут же поднимется мятеж!

Крепко сжав губы, озабоченно наморщив лоб, Мари пробежала глазами бумагу. Она, насколько можно было судить по размашистому почерку, несомненно, была написана рукою Бофора. Несколько имен были неизвестны Мари.

— А это кто такой? — поинтересовалась она. — Подпись совершенно неразборчива…

Лапьерьер поднялся и склонился к ее плечу, чтобы помочь ей прочитать подпись.

— А, так это же Лазье, — пояснил он, — ну да, Филипп Лазье… Не удивительно, что он с таким трудом поставил свою подпись, ведь это тот самый, которому неделю назад насквозь пропороли шпагой грудь… Этот меткий удар — дело рук Лефора!

— Опять Лефор! — со смехом воскликнула Мари.

Решительно в ней уже не осталось против бывшего пирата ни капли прежней злости. Нет, право, зря она придавала так много значения его выспренним речам. Слов нет, человек он грубый как на словах, так и в повадках. У нее перед глазами снова возникла картина, как он, напустив на себя важный вид, нахлобучив кулаком свою шляпу, весь багровый от ярости, пытался оседлать свою лошадь, у которой кто-то ослабил подпруги… И она от всей души расхохоталась, тем более что ей отнюдь не доставило огорчения, что все тот же Лефор так ловко расправился с опасным бунтовщиком.

Она совсем позабыла о своем лифе, и смех еще больше приоткрыл ее груди. Лапьерьер, на которого тропический климат действовал так же, как и на любого другого, почувствовал аромат юного тела. От возбуждения он вытаращил глаза, лицо побагровело, жилы на шее напряглись, набухли, словно у пьяного, раздулись так, точно из них вот-вот брызнет кровь. Все поплыло перед глазами.

Потеряв голову, уже не владея собою, не в состоянии более контролировать свои поступки, он положил руку на грудь Мари.

Рука его почувствовала, как все тело Мари дрожит от возбуждения. Она слегка приподнялась в гамаке. Первым ее движением было отстраниться, оттолкнуть от себя этого человека, однако тот, полностью потеряв контроль над собою, протянул руки и сжал ее в объятьях.

Лицо Лапьерьера было теперь совсем рядом с ней, оно прижималось к ее лицу, глаза его горели от вожделения, и, почувствовав себя столь страстно желанной, с такой силой, с таким трепетным нетерпением невольно возбудилась, зажглась, всколыхнулась до самых глубин своего существа и она сама.

Он придавил ее всей тяжестью своего тела и водил руками вдоль бедер, будто желая заново слепить ее плоть. Мари чувствовала, как в тело ей вонзаются веревки гамака, они причиняли ей боль, но эта боль доставляла ей удовольствие. Тело ее содрогалось под властными, словно мнущими ее руками Лапьерьера. Эти крепкие объятья, эти прикосновения — именно об этом она и грезила все это время. У нее было такое ощущение, будто она проваливается в какую-то бездну. Она сделала движение, словно пытаясь опомниться, взять себя в руки, избавиться от этого человека, но все ее существо, вся ее разбуженная плоть, напротив, призывала, манила его к себе. И когда губы губернатора приникли к ее губам, она вдруг осознала, что именно это и было ей так необходимо… и закрыла глаза. Он осыпал ее поцелуями всю, с головы до ног.

Мари выпустила из рук листок бумаги, на котором Бофор с усердием вывел условия своей хартии. Он упал и покатился по земле.

Губернатор ласкал ее, не произнося ни единого слова, и она тоже хранила полное молчание. А себе задавала вопрос: как же это возможно, что она уже не находит в себе сил сопротивляться, почему у нее не хватает мужества оттолкнуть от себя этого человека, которого она не любит, к которому не питает уважения, в котором даже не находит ничего привлекательного?

Руки молодого человека продолжали шарить по ее телу. Он уже сдернул с него тонкую ткань. Он уже не целовал ее больше. В полном восторге он любовался восхитительной наготою Мари, сверкающей белизною под яркими лучами тропического солнца. Он ласкал ее, прикасался к ней кончиками пальцев, заставляя ее трепетать от желания, и молодая женщина, уже распаленная, возбужденная до предела, вся извиваясь под ним, изо всех сил призывала его доставить ей последнее, самое полное наслаждение.

Для обоих внешний мир уже не существовал.

Они не слышали, как по камням дороги процокали конские копыта, однако звук внезапно заржавшей лошади, это была лошадь губернатора, заставил их вздрогнуть от неожиданности и вернул к реальности.

— Кто-то приехал! — воскликнула Мари.

С грубостью, какой Лапьерьер никак от нее не ожидал, она резким движением оттолкнула его от себя, резко привстала, снова прикрыла грудь и оправила ткань одеяния, которое открывало ее обнаженные бедра.

Шпоры всадника прозвенели по плиткам двора. Мари повернула голову.

Молодой человек был уже в пяти шагах от нее. В каком-то молниеносном озарении в голове у нее пронеслась мысль, что, должно быть, он видел всю эту сцену, был свидетелем ее слабости. Однако он был ей совсем незнаком и улыбался с такой почтительной любезностью, что она тут же отогнала от себя все мрачные подозрения.

— Чем могу служить, сударь? — поинтересовалась она, не покидая гамака.

— Покорнейше прошу извинить меня, мадам, и принять мои почтительнейшие поклоны. Я приплыл с Гваделупы и желал бы увидеться с мадам де Сент-Андре… Позвольте представиться, кавалер Реджинальд де Мобре…

И, обернувшись в сторону временного губернатора, добавил:

— Мое почтение, сударь.

— Здравствуйте, сударь, — выдавил из себя Лапьерьер со все еще пылающим лицом, не зная, должен ли он обнажить шпагу перед этим непрошеным гостем, дабы защитить репутацию Мари.

— Мне случилось ненадолго оказаться на этом острове, — вновь заговорил Реджинальд де Мобре, — и я хотел бы, сударыня, поговорить с мадам де Сент-Андре…

— Это я, — ответила Мари. — Я приму вас через несколько минут… У меня сейчас нет прислуги…

— О мадам, — вновь почтительно и с сильным иностранным акцентом обратился к ней незнакомец, — я весь к вашим услугам. Я знаю, вы не ждали меня, и в отчаянии, что потревожил ваш покой. Похоже, моя лошадь немного поранила колено. С вашего разрешения, пойду взгляну, что там с ней приключилось… Мы увидимся, мадам, когда вы сочтете для себя удобным позвать меня.

И, не дожидаясь ответа, кавалер исчез туда, откуда так внезапно появился.

Лапьерьер был вне себя от злости, Мари, слегка придя в себя, ничуть не сердилась на него за это, ибо чувствовала, что виновата не меньше его, однако теперь у нее было лишь одно желание: как можно скорее положить конец этому визиту, сделать так, чтобы этот человек ушел.

Она оглянулась вокруг, ища выпавшую у нее из рук хартию; Лапьерьер, оказавшись более проворным, нагнулся и поднял ее.

— Мадам, — проговорил он со смирением, которое так не вязалось с его недавней дерзостью, — думаю, мне лучше откланяться.

Надеялся ли он, что она попросит его остаться?

— Сударь, — с известной холодностью ответила она, — я полагаю, что в сложившейся ситуации вы должны вести себя как человек, наделенный всеми полномочиями и представляющий здесь интересы Регентства. Надо обуздать мятежников!

— Так, значит, — обратился к ней он, — вы не советуете мне подписывать хартию?

С минуту она размышляла. Все еще в смятении, она нуждалась в паузе, чтобы прийти в себя. Однако мысли ее были далеко от хартии, Бофора и мятежников.

— У вас еще есть в запасе четыре дня. Я подумаю, что можно сделать… Я пришлю вам записку с Жюли…

Она протянула ему руку. Он приник к ней губами. И она смотрела, как он уходит прочь, будто встретилась с этим человеком впервые в своей жизни.

Не успел он оседлать свою лошадь, как тут же вновь появился кавалер Реджинальд де Мобре.

Он по-прежнему улыбался. Лицо было открытым и дышало искренностью. Он был высок ростом, с мускулистым торсом, белокурый парик подчеркивал голубизну глаз цвета стального клинка.

Он поклонился, широким жестом взмахнув шляпой.

— Покорнейше прошу простить меня, — снова извинился он, — за то, что прервал столь занимательную беседу. Возможно, то, что я имею сообщить вам, покажется вам куда менее интересным… Я хотел бы поговорить с вами о вашем супруге, господине де Сент-Андре…

— Но не могу же я, сударь, принять вас в таком виде, — проговорила Мари. — Соблаговолите подождать меня несколько минут…

Он поднял руку, как бы преграждая ей путь.

— О! Умоляю вас!.. — воскликнул он. — Останьтесь в гамаке… Вы выглядели там так прелестно… Я мог бы написать с вас восхитительную пастель… Вернитесь же, мадам, останьтесь в своем гамаке…

И он невольно взял ее за руку, дабы проводить на прежнее место.

Мари повиновалась. Казалось, от этого человека исходила какая-то сила, какая-то уверенность, которой она уже не пыталась противиться.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ В жизни Мари появляется новое лицо, и она даже не подозревает, какие бедствия оно ей принесет

У нее было такое впечатление, будто все это происходит с нею во сне, ведь только в сновидениях события могут принимать столь неожиданный оборот. Она едва не отдалась Лапьерьеру. Она все еще чувствовала врезавшиеся в тело веревки гамака, лихорадочно шарящие по ней пальцы временного губернатора. Этот голос, который никогда ей не нравился, слишком уж он был надменный, слишком язвительный, скрывая жалкий, слабый характер, все еще звучал в ее ушах. И она не без труда отдавалась новым ощущениям, что вызывали в ней звуки голоса гораздо более мужественного, живого и богатого оттенками, что лился из уст этого сильного и обольстительного мужчины.

Ибо голос кавалера Реджинальда де Мобре и вправду напоминал музыку. Он говорил, а она не находила в себе силы ему ответить. Он будто убаюкивал ее, и она целиком отдалась этому ощущению. Она подумала, что только один Жак мог говорить с ней таким нежным, пленительным, как бы завораживающим голосом.

Он смотрел на нее, снова улегшуюся в гамаке и прикрывшуюся тонкой тканью. Всего несколько минут назад он видел ее всю целиком, и теперь ему нетрудно было воскресить перед глазами совершенный мрамор ее тела под слегка прикрывающими его складками легкого одеяния.

— Я искренне сожалею, поверьте мне, я просто в отчаянии, что мне пришлось ворваться к вам вот так, без всякого предупреждения… Но не будьте слишком строги. Я ведь не француз. А иностранцам всегда свойственно допускать известные промахи, когда они оказываются в чужой для себя стране… Однако, откровенно говоря, мадам, когда я привязал свою лошадь и увидел вас, я уже не мог повернуть назад, ноги сами несли меня вперед, к вам…

Она повернулась к нему лицом, на котором желание зажгло какое-то удивительное сияние.

— Не надо об этом… — почти прошептала она. — Прошу вас, не надо. Я не знаю, что вы думаете обо мне… Не сомневаюсь, что вы строго осудили мое поведение…

— Бог мой! И в мыслях не было! — живо воскликнул он. — Разве не сказал я вам, что вы с этим кавалером являли собою зрелище прелестнейшей пары в самом что ни на есть идиллическом окружении? Какая жалость, что я не захватил с собой пастели, чтобы запечатлеть это восхитительное зрелище!..

— Так вы художник?

— Художник-маринист Королевского флота, мадам… Я шотландец, несмотря на то что ношу вполне французское имя. Думаю, вы уже и сами по моему акценту догадались, что я не из ваших краев… Я рано начал плавать в море. У меня уже тогда обнаружились кое-какие таланты художника, ибо мои первые рисунки весьма заинтересовали моего капитана, и он послал меня обучаться этому искусству в вашу страну, мадам. К несчастью, начала своего ремесла изучал я весьма беспорядочно, и это вместо того, чтобы воспользоваться серьезными советами своих наставников. Я побывал у Никола Пуссена, он как раз в тот момент собирался вернуться в Рим. Зато у него я познакомился с Шарлем Лебреном, Лесьером и Клодом Желле, о которых уже тогда начали много говорить… Но вскоре я понял, мадам, что мне не хватает моря и что не могу жить без моря. И я вернулся. Такой человек, как Никола Пуссен, был известен и знаменит повсюду, и вот, знаете ли, невзирая на распри, которые разделяют наши страны, мне удалось благодаря его рекомендациям добиться солидной поддержки в Шотландии. Вот так я и стал художником-маринистом Королевского флота…

— Неужели вы так любите море?

— Ах, мадам! — восторженно воскликнул он. — До той минуты, когда я увидел вас здесь, в гамаке, но не в истоме, словно покорное, заснувшее море, а в волнении, точно океан, который пытается усмирить свои порывы, да, когда я увидел вас подле этого кавалера, то в ту же секунду поклялся себе, что никогда в жизни не стану более писать ничего, кроме полотен, где в центре неизменно будет ваш восхитительный образ…

Мари улыбнулась. Она свесила с гамака одну руку, и та слабо болталась в воздухе при каждом ее движении.

— Вы очень любезны, — проговорила она. — И все же вы заставили меня покраснеть от смущения. Да, вы любезны, снисходительны… и, надеюсь, неболтливы…

— О, в этом можете не сомневаться! — с уверенностью вскричал он. — Мои глаза видят только то, что способны запечатлеть моя кисть или мелки пастели…

Она обратила на него свой взор. На лице его сияла все та же приветливая улыбка, что и в тот момент, когда он появился. Однако впервые ей показалось, будто она заметила в ней что-то насмешливое, ироническое, и от этого ей вдруг сразу стало немного не по себе, однако не настолько, чтобы не ответить на его улыбку.

— Насколько я понимаю, — проговорила она, — вы явились, чтобы поговорить со мной о господине де Сент-Андре, не так ли…

Лицо кавалера внезапно приняло какое-то более замкнутое выражение.

— Так оно и есть, мадам, — ответил он. — Я познакомился с вашим супругом на Гваделупе, где он вверил себя покровительству господина Уэля. Когда он узнал, что мой корабль сделает остановку на Мартинике, он стал говорить со мною о вас.

— Ах, вот как! — с равнодушным видом заметила она. — Он говорил с вами обо мне? И что же, интересно, он вам говорил, в каких выражениях?..

— Мадам, — вновь обратился к ней шотландец, — на сей раз еще более серьезным тоном, — господин де Сент-Андре ничего не говорил мне о причинах, которые заставляют вас жить отдельно от него… По правде говоря, в тот момент это не вызвало у меня ни малейшего любопытства, теперь же, с тех пор как я увидел вас, этот вопрос не дает мне покоя… Ведь что говорить, господин де Сент-Андре человек уже в годах… И, признаться, я вовсе не ожидал в лице его супруги встретить существо столь юное и столь восхитительно прелестное…

— Полноте, — заметила она, — неужели он и вправду не сказал вам, почему я не последовала за ним?

— Мадам, — возразил кавалер, — мне не хотелось бы касаться этого вопроса. Я подумал, во всяком случае, мне так показалось, что есть иные узы, которые привязывают вас к этой земле… И я догадался об этом по тому, что доверил мне передать вам господин де Сент-Андре, ибо вот его послание, слово в слово. Он сказал: «Передайте мадам де Сент-Андре следующее: «Если одиночество, на которое обречена она теперь превратностями войны, станет ей невмоготу, то пусть знает, что всегда найдет подле меня ту привязанность и счастье, на какие имеет право. Скажите ей, что я ни на мгновенье не перестаю думать о ней и не держу на нее никакого зла за то, что случилось…»

— Короче говоря, — холодно проговорила Мари, — вы вообразили, будто у меня есть любовник и что это он разлучил меня с господином де Сент-Андре…

Кавалер сделал уклончивый жест, однако молчание показалось молодой женщине утвердительным ответом.

— К несчастью, — снова продолжила она, будто разговаривая сама с собою, — я вовсе не думаю более о господине де Сент-Андре… Увы, я не могу сказать вам больше. Мне должно хранить тайну… Догадываюсь, что мое поведение покажется вам весьма странным. Но нет, сударь, у меня нет любовника… Во всяком случае, пока… Не сомневаюсь, что на то была воля Божья, и вы не можете себе представить, как благодарна я вам…

— Вам не за что благодарить меня, мадам…

— Нет, вы неправильно меня поняли. Я испытываю к вам живейшую благодарность, ибо это, конечно, сам Господь прислал вас ко мне на помощь.

Кавалер де Мобре опустил голову и вздохнул.

Мари рукою, которая свешивалась с гамака, взяла его за руку и продолжила:

— Вы ведь удивлены, не так ли? Вы воображали, будто я стану хитрить с вами, сочинять какие-нибудь небылицы?.. Но нет, я не так глупа! Поверьте, ведь я прекрасно знаю, что вы видели меня в объятьях губернатора…

— О мадам! — проговорил кавалер. — Я не жду от вас — никаких исповедей. Я явился сюда только затем, чтобы передать вам послание от вашего мужа, вот и все…

— Я знаю, — ответила она, — однако есть люди, чье мнение нам безразлично, а есть другие, чьим уважением мы дорожим. Вот вы, кавалер, как раз из тех. Именно потому, что вы явились в нужный момент, вы дали мне возможность остаться самой собой. Благодаря вам я избежала большой беды, за которую корила бы себя всю жизнь… Если бы вы вовремя не появились, я, наверное, даже не осмелилась бы более посмотреть на себя в зеркало! Однако все, что я говорю вам, возможно, ничего уже не может изменить. Должно быть, у вас уже сложилось обо мне представление силою обстоятельств, просто потому, что вы появились в момент преступной слабости с моей стороны, в момент слабости женщины одинокой, покинутой, предоставленной самой себе в этом климате, где люди, вещи и события обретают совсем иной смысл, иную ценность, чем у нас, где чувства делаются такими же знойными и обильными, как и сама природа… Да, у вас сложилось обо мне представление ложное и, конечно, не слишком-то благоприятное… Ах, сударь! Мне известно, что женщины вашей страны более холодны, во всяком случае, они лучше могут противостоять этому знойному солнцу, этой широте, которая придает всему такие нелепые размеры…

— Замолчите, мадам! — воскликнул кавалер каким-то вдруг переменившимся серьезным, резким тоном. — Замолчите, прошу вас… Вы ведь не знаете меня… Нет, вы не знаете, что за существо кроется за внешностью художника флота его величества, который рисует сцены битв и абордажей! За обличьем живописца идиллических сцен, о которых я говорил вам, скрывается самый развращенный человек на этой земле!

— Да полно вам, кавалер! Вижу, вы к тому же еще и мастер рисовать все в черном свете! Вам ни за что не удастся убедить меня, будто за той внешностью, какую я вижу сейчас перед глазами, действительно скрывается этакий злодей!

— Напрасно вы мне не верите… — как-то хрипло изрек он. — Если бы я еще не держал себя в руках, то принял бы ваши слова за вызов, и тогда, о Боже, дьявол, если мне будет позволительно произносить рядом эти два имени, ибо они равным образом присутствуют во мне, так вот, дьявол, да именно дьявол сделал бы с нами все, что захотел!

Мари продолжала смеяться. Однако уже не так непринужденно, как прежде, ибо тон, каким говорил этот молодой человек, взволновал ее и даже вселил какой-то безотчетный страх.

— Не пытайтесь напугать меня, — проговорила она. — Ибо вам это все равно не удастся. Я живу в краях, где страх должен быть неведом тем, кто собирается остаться там надолго. Так что полно вам, — продолжила она, снова обретя утраченную было веселость. — Ведь раз уж вам суждено так недолго пробыть на Мартинике, по крайней мере не оставляйте здесь о себе дурных воспоминаний. Кстати, когда вы намерены отплыть?

— Завтра после полудня, — ответил он все тем же тоном. — Мне удалось вырваться на несколько часов. Мы сделали остановку в Сен-Пьере, чтобы пополнить запасы пресной воды. Через два дня мы будем на Дезираде, а через два месяца уже в Шотландии…

— В Шотландии! — повторила Мари. — Подумать только, в Шотландии! Страна озер, холода…

— И где полно цветов, как в этом саду, — закончил он. — Но я не люблю Шотландию, она не подходит моему темпераменту. Должно быть, в жилах у меня течет французская кровь. Впрочем, в это же позволяет верить и мое имя. И кровь южанина, ибо я пылок, горяч и бесстрашен!

С минуту они оставались в молчании. Серое облако закрыло солнце, и внезапно все ослепительное сияние тропиков погрузилось во мрак. Мари посмотрела на небо. Оно было все усеяно какими-то мелкими барашками. Она знала, что это предвещает. Чередование света и тени. Скоро наступит вечер, и она вздрогнула от первых дуновений берегового ветра.

— Надеюсь, — проговорила она, — что вы не унесете обо мне слишком уж дурного впечатления. Пожалуйста, не судите обо мне по тому, что видели!

— Наши чувства обманчивы, — каким-то слегка нравоучительным тоном проговорил он. — Никогда нельзя знать наверняка, что звук рожка донесся из долины, ибо он с таким же успехом мог прозвучать и в горах. Не менее обманчивы и наши зрительные впечатления… Посмотрите, как присутствие солнца меняет все вокруг!

— Да, это правда… — как-то рассеянно проговорила она.

Она снова уставилась на небо. Ей было хорошо. Присутствие здесь, рядом, этого человека вырвало ее из утомительного однообразия, помогло отогнать печальные воспоминания, которые могли мучить ее после визита Лапьерьера. Из всех событий этого дня ей хотелось бы сохранить в памяти воспоминания об этом голосе, об этом тонком лице, об этих голубых глазах и светлых волосах.

— Что же мне следует передать вашему мужу? — спросил он.

— Он мне уже более не муж, — ответила она. — Он обманул вас. Наш брак расторгнут… Это все, что я могу вам сказать… Однако вы можете передать ему, что самое заветное мое желание, чтобы он забыл обо мне, как гоню от себя прочь мысли о нем я…

Он снова опустил голову, покусывая губы, с таким видом, будто размышлял над каким-то очень трудным вопросом.

— Становится свежо, — заметила Мари и повернулась в гамаке, собравшись подняться на ноги.

Но не успела она спуститься на землю, как тут же почувствовала крепкие объятья Реджинальда, который одним прыжком вскочил с места и обхватил ее с такой ловкостью, что она не успела даже шевельнуться. Его рот, буквально впившись ей в губы, не дал сорваться с них крику, который она сделала было слабую попытку издать.

Он прижимал ее к себе так крепко, что она могла считать у своей груди удары его сердца. С удесятеренной радостью ощущала она на себе те же ласки, которыми у Лапьерьера едва хватило времени осыпать ее тело. Уже со спущенным лифом, она все еще пыталась оттолкнуть от себя эту молодую мужскую силу, которая заставила ее подчиниться и наконец-то удовлетворила желание, разбуженное в ней губернатором, с нежностью овладев ею.

Они долго лежали обнявшись.

С той грубой внезапностью, как это всегда бывает в тропиках, упала ночь.

Мари немного отстранилась от него и одним дыханием, тихо повторила свои последние слова, которые произнесла немного ранее с надеждой, что он воспримет их как прощание:

— Становится свежо…

— Да, становится свежо… — согласился он. — Так что же, вы по-прежнему не знаете, кто я такой? И вы не боитесь меня?

Со счастливой улыбкой на лице она ответила:

— Нет, нисколько…

Тогда он отпустил ее и посоветовал:

— Вы и вправду можете простудиться, вы ведь так легко одеты. Возвращайтесь в дом…

Он взял ее за руку тем же жестом, когда почти силою заставил снова улечься в гамак, и сам отвел к дому…

Она с надеждой подумала о Жюли, которая должна была вот-вот вернуться. Однако он внезапно заметил:

— У моей лошади повреждено колено. Боюсь, она не сможет довезти меня до Сен-Пьера. Я поставлю ее в вашей конюшне…

Не отвечая на его вопрос, она проговорила:

— Моя служанка, Жюли, она скоро должна вернуться…

Будто разгадав ее мысли, он продолжил:

— Здесь, на островах, ведь принято останавливаться в домах местных жителей, когда не можешь возвратиться домой… Если бы я попросил вас приютить меня на ночь?..

Она посмотрела ему прямо в глаза. Ей хотелось бы поглядеться в них как в зеркало, будто в надежде увидеть, оставит ли проступок, который она вот-вот готова совершить, тот грех, на который она идет с таким наслаждением, следы на ее лице…

Однако проговорила:

— Уверена, что Жюли не замедлит вернуться. Она приготовит вам комнату… Вы можете переночевать здесь, кавалер.

Она приготовилась было позвать негра, дабы тот занялся его лошадью, но Реджинальд обнял ее за талию и поцелуем помешал говорить.

Теперь уже у Мари не было иного выбора. Не в силах противиться прекрасному шотландцу, она отдалась его воле, радуясь, что это он, а не Лапьерьер…