Это безмерное желание не имеет ничего общего с желанием в психоаналитическом понимании, — конечным, но нереализуемым; напротив, оно бесконечно и реализуемо.
Все сказанное относится исключительно к Саду-литератору, ибо ряд других его ипостасей к настоящему времени достаточно освоен «садоведами» и тем самым лишен присущей им в прошлом суверенности.
Т. е. связанный с выходом за пределы мира, управляемого здравым смыслом, трансгрессивный (термин Ж. Батая).
Влад. Набоков. Машенька… М., Худ. лит-ра, 1988, с. 309–310.
Двадцать два стиха из трагедии Расина «Британик» (II акт, II сцена), в которых император повествует Нарциссу о рождении его любви к Юнии, содержат — хотя это и прошло незамеченным [специалистами] — впечатляющее описание садо-мазохистских склонностей Оно состоит из четырех основных элементов объективного и субъективного свойства: зрелища нравственных страданий объекта желания (стихи 3 и 18); декорации вызывающих в душе образы принуждения, грубой силы, готовой себя проявить (стихи 8 и 9); склонности к насилию (вторая часть 20 стиха); наконец, мазохизма (19 стих и первая половина 20 стиха). Вот эта тирада Расина, которую мы вместе с тем вправе отнести к чистейшим созданиям французской поэзии:
Нерон
Чтоб на нее взглянуть, я среди ночи встал.
В мерцаньи факелов, в холодном блеске стали
Слезинки на глазах у Юнии сверкали.
Был прерван сон ее в глухой полночный час,
И как она была красива без прикрас!
Шум в тишине ночной, во мраке пятна света,
Меж грубых воинов она, полуодета,
Прелестное лицо в кругу свирепых лиц,
И трепетание увлажненных ресниц —
Все, все слилось в одно, и я, как бы прикован,
Стоял едва дыша, пронзен и очарован
Хотел заговорить — мне голос изменил.
И увели ее, и молча проводил
Я взглядом Юнию. Потом в своем покое
Тот образ неземной я видел пред собою,
И сколько произнес восторженных речей!
Скажу ли? По душе мне даже слез ручей,
Что льет из-за меня. Хотел просить прощенья,
Но робко умолкал, и за свои мученья
Ей наказанием грозил и, полонен
Порывом новых чувств, забыл, что значит сон
(перевод Э. Л. Линецкой)
Этот пассаж, равно как и следующий, свидетельствуют о тенденциозности в рассуждениях автора в эпоху, когда он писал это исследование. «Утопия Зла» абстрагируется не только от «скуки», но и от функционального, то есть утилитарного характера, который институты определенной социальной среды придают действию импульсивных сил. Если речь здесь идет об утопии «Зла», то значит Сад, воспользовавшись языком самих этих институтов, выражает идеал человеческой группы, которая, дабы заявить о своем «перманентном восстании», исходя из «состояния вечного движения» ее членов, осознавала бы тот факт, что она основывается не на чем ином, как на действии импульсов, освобожденных от всякой идеологической легитимации: поведение индивидов, как и природа их поступков, тотчас оказались бы принципиально иными. Именно в этом заключался бы тогда смысл утопических высказываний Сада: ибо, если отвращение, скука следуют за преступлением, совершенным с единственной целью это преступление совершить, то идея подобного преступления могла бы родиться только в существующем институциональном контексте, и за этим преступлением следовала бы подобная же скука, либо спад интенсивности; функциональность институционально структурированных импульсов настолько сильна, что индивиду лишь очень редко удается поддерживать себя на уровне импульсивной интенсивности, как только она, в качестве средства, перестает соответствовать цели, поставленной институтами, либо их сохранению как таковых, некоему трансцендентному смыслу, всеобщему Благу. Истинная проблема состоит скорее в том, чтобы установить, что в состоянии «перманентного восстания» продолжало бы структурировать импульсивные силы и в каких актах эти силы осознавали бы себя как не имеющие иной цели, кроме себя самих.
В журнале «Ревю де Пари», 1834 г.
Речь идет о романе «Жюстина». Жанен располагал третьей версией, наиболее непринужденной («Новая Жюстина»), опубликованной стараниями автора в 1797 году и переизданной в 1953 году «Либрери Жан-Жак Повер». Первая редакция, менее обработанная, чем вторая, была написана в Бастилии и называлась «Несчастья добродетели». Ее опубликовал в 1930 г. Морис Эне в издательстве «Фуркад». Переиздана в 1946 г. «Эдисьон дю Пуэн дю Жур» с предисловием Жана Полана, а в 1954 г. издательством «Либрери Жан-Жак Повер».
«Лотреамон и Сад», «Эдисьон де Минюи», 1949.
Подчеркнуто в тексте — прим. автора.
Маркиз де Сад. L'Aigle Mademoiselle; письма, опубликованные Жильбером Лели, с. 104.
Бланшо, цит. произв., с.215.
L'Aigle Mademoiselle…, с. 106.
Бланшо, цит. произв., с.216.
«Лотреамон и Сад», «Эдисьон де Минюи», 1949, с. 220–221. Исследование Бланшо не только является первым внятным изложением мысли Сада: по выражению автора, мысль эта помогает человеку понять самого себя, помогая ему изменить условия всякого понимания.
В «120 днях Содома», написанных в тюрьме, он впервые нарисовал картину высшей жизни, являющейся жизнью преступников, развратников, поглощенных криминальным сладострастием. Накануне 14 июля 1789 года, за то, что он пытался подстрекать к бунту прохожих, выкрикивая из окна своей камеры: «Парижане, заключенных режут!», его перевели в другую тюрьму. Саду не позволили ничего взять с собой, и рукопись «120 дней» пропала во время разграбления, последовавшего за взятием Бастилии. Люди, рывшиеся в куче разнообразных вещей, валявшихся во дворе, подобрали то, что показалось им наиболее ценным. Рукопись всплыла около 1900 года у одного немецкого книготорговца; маркиз де Сад сам признался, что «пролил кровавые слезы» из-за потери, которая действительно больно ударила по другим, по человечеству вообще.
Морис Бланшо, цит. произв., с. 256–258.
Цит. произв., с.244.
Цит. произв., с. 236–237.
Великие преступники Сада оправдывают свои злодеяния, ссылаясь на свои непомерные сексуальные аппетиты, с которыми они ничего не могут поделать.
«Сад, мой ближний». Издательство «Сэй».
Так, сибирский снег используется для особой оргии.
Снегопад над Силлингом: «Нельзя вообразить, сколь все эти предосторожности способствуют наслаждению; нельзя вообразить все, на что отваживается человек, когда он может сказать себе: „Я здесь один, на краю света, укрытый от любых взглядов, и ни одна живая душа не сможет до меня добраться; нет больше узды, нет больше преград“».
Сады Общества Друзей Преступления: «У основания некоторых деревьев оставлены ямы, куда жертва может быть сброшена в любую минуту. Иногда трапезы происходят под этими деревьями, иногда — прямо в ямах. Среди этих ям попадаются чрезвычайно глубокие, в которые можно спуститься лишь по тайной лестнице и где можно предаваться любым низостям в таком же спокойствии, в таком же безмолвии, как если бы вы находились во внутренностях Земли».
Шоколад-восстановитель: «Все сказано; монсеньер, в раздражении, укладывается обратно на ложе; ему готовят обычную чашку шоколада…», или: «После оргии король Сардинии предложил мне половину своего шоколада, я согласился; мы заговорили о политике». Шоколад-убийца: «После того, как я хорошенько вы…у его дражайшего сына, мы предложим ему завтра утром чашечку шоколада».
За одним исключением, о котором будет сказано ниже.
Трансвестизм редок у Сада. Жюльетта однажды прибегает к нему, но обычно он презирается в качестве источника иллюзии (он используется негативно, для выявления жертв, которые ему не поддаются).
Очень молода лишь Жюльетта: однако не следует забывать, что она еще проходит школу либертинажа, и к тому же она является субъектом повествования.
Психологические характеристики, приводимые вперемежку с физическими характеристиками, функционально мотивированы: если остроумие, интеллект, воображение являются природными данными настоящего либертена, то от полноценной жертвы требуются чувствительность, живость, романические мечтания, набожность. К тому же энергия существует для Сада в форме единого потока который имеет в равной мере физические и моральные проявления: «Мы поддерживали ее экстаз… лаская ее всеми нашими физическими и моральными средствами», говорит Жюльетта о Дюран. А также: «Я была на верху блаженства, я жила в этот миг лишь одним глубоким чувством моего сладострастия».
Та же оппозиция и на уровне имен собственных. Либертены и их подручные наделены «реалистическими» именами, «правдивость» которых не смогли бы поставить под сомнение Бальзак, Золя и прочие. Жертвы же имеют театральные имена.
«Благовоспитанные девушки составляют особый класс сладострастия, наряду с мальчиками, распутными девицами и девственницами».
Согласно Аристотелю, praxis — практическое умение, не производящее никакого изделия, отличного от действователя (в противоположность poïesis) — основана на сознательном выборе (proaïresis) между двумя возможными вариантами поведения: разумеется, уже здесь перед нами кодовая концепция praxis. То же представление о praxis как о языке мы обнаруживаем в современных концепциях стратегии.
Само собой разумеется, что эротический код вырабатывается не только в естественном языке, но и в языке изображений.
Приведем упоминавшееся выше исключение, единственный набросок садовского «стриптиза» (речь идет о юном Розе, которого доставили к Сен-Фону): «Расстегни его штаны, Жюльетта, задери его рубашку до поясницы, а штаны пусть сами собой приятно упадут пониже бедер: я безумно люблю, когда мне предоставляют зад таким образом».
В пустынной Сибири Бриза-Теста повстречала лишь одного либертена, венгра Терговица: «Этот, по крайней мере, умел рассуждать о преступлении».
Воображение Жюльетты в высшей степени математично: так, например, она разрабатывает математизированный проект, имеющий Целью развратить в геометрической профессии всю французскую нацию.
«…Поскольку во всей этой авантюре присутствуют довольно изящные отрасли преступления…» («Жюльетта»).
«Он заставляет испражниться девицу А и девицу Б; затем он заставляет Б…» и т. д.
Эта тенденция доведена до пароксизма в сцене, когда Браччани и Киджи (кардиналы Пия VI), Олимпия Боргезе, Жюльетта, статисты, обезьяна, индюк, карлик, ребенок и собака образуют единую группу, с трудом поддающуюся расширению.
Дальбен и Жюльетта: «И поскольку ласки ее становились все более пылкими, вскоре мы зажгли факелом философии огонь страстей». И в Другом месте: «Вы заставили меня умереть от наслаждения! Сядем и порассуждаем».
«Во время разговора я хочу обрабатывать ваши члены… Я хочу, чтобы та энергия, которую они обретут под моими пальцами, передалась моим речам, и вы увидите, как растет мое красноречие — не так, как росло красноречие Цицерона, разогреваемого возбужденной толпой, но так, как росло красноречие Сафо от семени Демофила».
Бесчисленные варианты того же приема: папские страсти, министерский зад, всерьез обработать ж…у первосвященника, содомизировать свою учительницу, и т. д. (прием, подхваченный Клоссовски: трусики Инспекторши). При этом может использоваться правило согласования времен, создающее для сегодняшнего французского читателя дополнительный комический эффект: «Je voudrais que vous baisassiez le cul de mon Lubin» («Мне хотелось бы, чтобы вы запечатлели поцелуй на ж. е моего Любена». — Сослагательное наклонение Subjonctif создает ощущение маркированной литературности. — Примечание переводчика.) Может показаться, что мы возлагаем на Сада ответственность за эффекты, которых он исторически не мог предвидеть; надо ли объяснять, что Сад для нас — не исторический индивидуум, а мифический «автор», или, еще точнее, «повествователь», принимающий на хранение все смыслы, которые время вкладывает в его дискурс.
Жюльетта также именуется хранительницей преданий.
Преступление лежит совершенно в той же плоскости, что и слово: когда рассказчицы дойдут до убийственных страстей, сераль обезлюдеет.
Первоначально родители хотели назвать своего сына Донасьеном-Альдонсом-Франсуа, однако же второе, древнее провансальское имя — Альдонс — оставалось неизвестным в Париже, так что священник, по всей видимости не расслышав хорошенько второе имя, написал: «Альфонс».