Марли и мы

ГЛАВА 24 Потайная комнатка

Даже старый пес может многому научить человека. Глядя на слабеющего с каждым месяцем Марли, мы понимали бренность и нашего человеческого бытия. Мы с Дженни не дотянули еще даже до отметки среднего возраста. У нас росли маленькие дети, на здоровье мы не жаловались, а старость казалась далекой. Проще всего было отрицать неизбежное течение времени, надеясь, что нас оно как-нибудь обойдет стороной. Но Марли лишил нас роскоши такого отрицания. Мы видели, как он седеет, глохнет, с трудом передвигается, и невозможно было не понимать, что он, видимо, скоро умрет… да и мы тоже когда-нибудь. Каждое живое существо рано или поздно становится немощным, но собаки стареют особенно стремительно. За короткий промежуток времени в двенадцать лет Марли превратился из подвижного щенка в неуклюжего молодого пса, потом в сильную взрослую собаку и, наконец, в немощного инвалида. Собачий год обычно приравнивается к семи человеческим, то есть сейчас по нашим меркам ему было почти 90.

Когда-то сверкающие белоснежные зубы нашего пса стерлись до коричневатых шишек. Три из четырех клыков уже отсутствовали – один за другим они ломались во время безумных атак, когда он пытался прогрызть себе путь в безопасное место. Если раньше из пасти Марли почему-то отдавало рыбой, то теперь от него пахло простоявшим на солнцепеке полным мусорным ведром. Не вызывал энтузиазма и тот факт, что Марли пристрастился к сомнительному деликатесу, а именно к куриному навозу. К полному нашему отвращению, он уплетал его с таким удовольствием, словно это была черная икра.

Его пищеварение было уже не таким идеальным, как раньше, а кишечник, словно завод по переработке метана, начал выделять огромное количество газов. Бывали дни, когда мне казалось: стоит зажечь спичку и весь дом взлетит на воздух. Метеоризм Марли как будто увеличивался прямо пропорционально числу приглашенных нами к обеду гостей, и комната, где находился виновник, мгновенно пустела из-за «смертельной» дозы его газов. «Марли! Опять!» – кричали хором дети и ретировались. Иногда он и сам уходил. Были случаи, когда пес спокойно спал, но тут до его ноздрей долетал запах. Его глаза мгновенно открывались, и он приподнимал бровь, словно спрашивая: «О Боже! Кто это сделал?». Затем Марли вставал и невозмутимо удалялся в соседнюю комнату.

Когда он не пукал, то выходил на улицу и делал свои дела. Или, по крайней мере, думал о том, как и когда будет их делать. Его избирательность в отношении места, где можно облегчиться, выросла до состояния маниакальной одержимости. Каждый раз, когда я выпускал его во двор, у него уходило все больше и больше времени, чтобы выбрать идеально подходящее место. Он прохаживался туда-сюда, бегал кругами, принюхивался, останавливался, почесывался, опять кружил, переходил с места на место. Все это время он смешно скалил зубы. А пока он прочесывал местность, пытаясь найти подходящий уголок, я стоял на улице. Иногда капал дождь, иногда шел снег. Иногда было темно. В большинстве случаев я был босиком или только в трусах. Но я не мог оставить пса без присмотра, так как по опыту знал: в противном случае Марли мог убежать в гости к соседским собакам.

Кстати говоря, теперь он очень любил исчезать из дома. Если подворачивалась возможность и ему казалось, что он сможет незаметно удрать, он давал деру за границы нашего участка. Хотя, вообще-то, он не удирал в прямом смысле этого слова. Он принюхивался и посапывал у одного куста, перебегал к следующему и так далее, пока полностью не исчезал из виду. Однажды поздно вечером я выпустил его на прогулку перед сном. Шел холодный дождь, было очень скользко, и я на минуту вернулся в дом, чтобы накинуть плащ, висевший в шкафу в прихожей. Выйдя обратно на улицу, я обнаружил, что пес исчез. Я пошел в сад и принялся громко свистеть и хлопать в ладоши. Почти полчаса я бродил под дождем по окрестностям в весьма экзотическом наряде: на ногах ботинки, а под плащом только трусы – искренне надеясь, что никто не увидит меня. Чем дольше длились поиски, тем злее я становился. Черт возьми, где он шляется? Но постепенно мой гнев начал переходить в беспокойство. Я подумал о тех старых собаках, которые, как пишут газеты, сбегают из приютов, а через три дня их находят замерзшими в снегу. Я вернулся домой, поднялся в спальню и разбудил Дженни.

– Марли исчез, – сказал я. – Я нигде не могу его найти. Он там, под холодным дождем. – Жена мгновенно вскочила, натянула джинсы, свитер, обулась. Сообща нам удалось расширить зону поисков. Я слышал, как Дженни свистит и зовет Марли, стоя на холме, а сам я в это время продирался по лесу в темноте, опасаясь найти своего пса бездыханным возле ручья.

Наконец наши с Дженни пути пересеклись.

– Что-нибудь нашла? – спросил я.

– Ничего, – ответила она.

Мы вымокли до нитки, а мои голые ноги обжигал холод.

– Ладно, пошли домой греться, а потом я поеду искать его на машине, – предложил я.

Мы спустились с холма к себе во двор. Тут-то мы и увидели Марли – он сидел под навесом и бурно радовался нашему возвращению. Наверное, другой на моем месте просто прибил бы его. Но я завел собаку внутрь и старательно вытер полотенцем, причем по кухне распространился ни с чем не сравнимый запах мокрой псины. После столь утомительной прогулки Марли буквально свалился от изнеможения и проспал всю ночь и все утро.

Зрение Марли слабело, и теперь кролики могли резвиться в трех метрах от него, не будучи замеченными. Он сильно линял, что вынуждало Дженни пылесосить дом каждый день, хотя она все равно за ним не успевала. Собачья шерсть забивалась в каждую щелочку, налипала на каждую деталь гардероба и попадала в большую часть готовящихся в доме блюд. Конечно, он линял и прежде, но если раньше такие периоды можно было сравнить с небольшим снегопадом, то теперь это напоминало пургу. Когда он отряхивался, вокруг поднималось облако из ворсинок, которые, оседая, покрывали все поверхности. Как-то вечером я смотрел телевизор, свесив ногу с дивана, и рассеяно гладил пса босой ступней. Во время рекламы я взглянул вниз и увидел ком размером с грейпфрут в том месте, где я гладил. Клубки собачьей шерсти катались по деревянному полу, словно перекати-поле по степи.

Особое беспокойство вызывало у нас состояние его бедер. Сильнейший артрит суставов ослаблял лапы и причинял Марли боль. Пес, который некогда мог, как лошадь, катать меня на спине, который поднимал спиной тяжелый стол и бегал с ним по комнате, теперь едва удерживал собственный вес. Он стонал от боли, когда ложился или вставал. Я не знал, насколько слабы его бедра, до того дня, когда несильно хлопнул Марли по спине, и он свалился на пол как подкошенный, словно под тяжестью валуна. Мне было больно смотреть на это.

Ему становилось все тяжелее забираться по ступенькам на второй этаж, но он и думать не хотел о том, чтобы спать в одиночестве на первом, даже после того как мы соорудили ему лежанку прямо у лестницы. Марли любил людей, любил путаться под ногами, любил класть свой подбородок на матрац и пыхтеть нам в лицо, пока мы спали, а когда мы купались, он любил просовывать голову между занавесками в ванной и пить воду. Он и сейчас не переставал вытворять все это. Каждый вечер, когда мы с Дженни поднимались в спальню, он терся у подножия лестницы, скуля, тявкая, расхаживая туда-сюда, предварительно ощупывая передней лапой первую ступеньку. Таким образом он собирал всю свою волю в кулак для восхождения, которое еще недавно не представляло для него трудности. Стоя наверху, я подбадривал его: «Давай, мой мальчик, ты можешь это сделать!» Через несколько минут он исчезал за углом, чтобы разбежаться и начать подъем, перенося большую часть своего веса на плечи. Иногда ему удавалось добраться до верха, иногда он останавливался на полпути, и ему приходилось возвращаться обратно и повторять попытку. В самых прискорбных случаях у него полностью отнимались задние лапы, и он беспомощно скатывался на животе вниз по ступенькам. Он был слишком тяжелым, чтобы я мог втащить его наверх на руках, но я все чаще спускался за ним и поднимал заднюю часть его туловища при каждом шаге, а он ковылял на передних лапах.

Поскольку возникли сложности с лестницей, я подумал, что теперь Марли ограничит количество подъемов и спусков по ней. Такое решение как нельзя лучше продемонстрирует, что в его голове где-то глубоко таится здравый смысл. Однако, несмотря на дискомфорт, который доставляли ему подъемы, если я возвращался вниз, скажем, за книгой или выключить свет, то он, топая, следовал за мной по пятам. А потом, несколько минут спустя, ему приходилось повторять мучительную попытку. Когда он был наверху, нам с Дженни приходилось по очереди следить за ним, чтобы по пустякам у него не возникало соблазна спуститься за нами. Мы поняли, что следить за ним со спины будет несложно, потому что его слух ухудшился, и он спал теперь дольше и крепче чем когда-либо. Но, казалось, он всегда чувствовал, когда мы уходили. Например, я читал книгу в кровати, а он дремал возле меня на полу, громко похрапывая. Тут я украдкой откидывал одеяло, вставал, на цыпочках проходил мимо него к двери и оборачивался, чтобы убедиться, что не побеспокоил его. Через несколько минут после того как я спускался, я слышал его тяжелые шаги на лестнице. Он шел искать меня. Марли мог быть и глухим, и полуслепым, но внутреннее чутье никогда его не подводило.

Такое случалось не только ночью, но и днем. Я читал газету за кухонным столом, Марли сворачивался у моих ног, и тут я вставал за кофейником, который стоял в другом конце помещения. Несмотря на то что меня было видно и я собирался тотчас же вернуться, он с трудом поднимался и устало тащился за мной. И он даже не думал ложиться обратно, пока я не возвращался за стол. Еще несколько минут спустя я направлялся в гостиную, чтобы включить музыку, и он снова начинал борьбу со своей немощью, поднимаясь и следуя за мной. А когда я уже собирался было вернуться обратно на кухню, он в изнеможении, со стоном буквально падал возле меня. Так оно и продолжалось, и не только со мной, но и с Дженни, и с детьми тоже.

Да, старость брала свое. Тем не менее иногда Марли удавалось заставить свое тело двигаться, как прежде. Подчас глядя на него, сложно было поверить, что это одна и та же собака.

Как-то весной 2002 года я вывел Марли на короткую вечернюю прогулку. Ночь выдалась прохладной и ветреной. Свежий воздух бодрил, и я решил пробежаться, а Марли, почувствовав прилив сил, потрусил рядом со мной, прямо как в старые добрые времена. Я даже сказал ему вслух: «Смотри-ка, Марл, ты прям как молодой». Он счастливо запыхтел, свесил язык набок, глаза заблестели. Мы побежали трусцой к двери. Перед крыльцом Марли попытался игриво перепрыгнуть сразу через две ступеньки, но лапы отказали, и он оказался в дурацком положении: передние лапы лежали на крыльце, задние – на дорожке, а живот – на ступенях. Так он и лежал, глядя на меня так, словно даже предположить не мог, чем вызвано столь позорное выступление. Я свистнул, хлопнул в ладоши, и он начал героически загребать задними лапами, пытаясь встать. Все было напрасно. Он не мог оторвать зад от земли. «Ну же, Марли!» – подбодрил его я, но он остался недвижим. В конечном счете, я подхватил его и повернул боком, чтобы он смог поставить все четыре лапы на землю. После нескольких неудачных попыток ему удалось встать. Тогда он отошел, оценивающе глянул на ступеньки и запрыгнул на крыльцо. С того дня его уверенность в себе как чемпионе по запрыгиванию на крыльцо была подорвана. Он больше никогда не пытался сразу вспрыгнуть на эти две небольшие ступеньки, всегда сначала останавливался и прохаживался возле них.

В том, что старость не радость, сомнений не было. Молодость уже не вернешь.

Марли напоминал мне о краткости жизни, о ее быстротечных радостях и упущенных возможностях. Он напоминал мне, что каждому из нас только раз выпадает шанс попасть в яблочко, и жизнь не дает второй попытки. Сегодня ты можешь доплыть аж до середины океана, надеясь поймать удачу за хвост, а завтра с трудом наклонишься, чтобы попить из своей миски. У меня, да и у всех нас, была только одна жизнь. Я все время возвращался к одному и тому же вопросу: «Зачем я трачу свои годы на журнал о садоводстве?» Дело было не в том, что от новой работы я не получал отдачи, – я гордился изменениями, которые произошли в журнале. Но я отчаянно скучал по газетам, по людям, которые их делают, и по людям, которые их читают. Я скучал по возможности быть причастным к главной новости дня и по ощущению, что я могу что-то изменить, пусть совсем немного. Я скучал по выбросам адреналина, которые были неизбежны, когда приходилось писать статьи за несколько часов до сдачи в печать, и по ни с чем не сравнимому удовлетворению, когда я утром обнаруживал, что мой почтовый ящик завален ответами на мои слова, эмоции, мысли. Но больше всего мне не хватало возможности рассказывать людям истории, и я удивлялся, как меня угораздило уйти с работы, которая идеально мне подходила, и пуститься в авантюру с этим журналом с его мизерным бюджетом, постоянной необходимостью поиска рекламодателей (а также квалифицированного персонала) и неблагодарной редакторской работой.

Когда один из моих бывших коллег упомянул, что газете Philadelphia Inquirer требуется ведущий рубрики, я ухватился за эту возможность, не сомневаясь ни секунды. Такое место заполучить невероятно трудно даже в маленькой газете: когда вакансия открывается, на нее сразу же назначается кто-то из сотрудников. Перо передают ветеранам, которые уже показали себя хорошими журналистами. У Inquirer была прекрасная репутация, она получила за последние годы семнадцать престижных Пулитцеровских премий в области журналистики и считалась одной из лучших газет страны. Я был ее поклонником, и вот теперь меня пригласили на собеседование. Чтобы получить эту работу, мне даже не нужно было переселяться: офис находился в сорока пяти минутах езды от Пенсильванской федеральной трассы – вполне приемлемое расстояние. Я не слишком верю в чудеса, но все это казалось чересчур прекрасным, чтобы быть правдой, словно вмешалось провидение.

В ноябре 2002 года я променял свою экипировку садовника на аккредитацию журналиста Philadelphia Inquirer. Вполне возможно, это был лучший день в моей жизни. Я оказался там, где мне и следовало быть: в редакции газеты.

Я проработал всего несколько месяцев на новом месте, когда на Филадельфию обрушился первый в 2003 году сильный буран. Снег пошел еще в воскресенье вечером, а к тому времени, как на следующий день небо просветлело, на земле лежали сугробы высотой около 60 см. Пока местные власти чистили дороги, дети три дня не ходили в школу, а я посылал свои материалы из дома. Я одолжил у соседа снегоуборочный агрегат, расчистил подъездную дорожку, а также прокопал узкий проход к входной двери. Зная, что Марли вряд ли удастся выбраться в сад по вертикальным снежным стенам, не говоря уже о том, чтобы преодолеть глубокие сугробы по пути, я расчистил ему его собственную «потайную комнатку», как окрестили ее дети. На самом деле это был небольшой участок рядом с основной дорожкой, на котором он мог делать свои дела. Правда, когда я позвал его на улицу опробовать новые удобства, он долго стоял в дверном проеме и с подозрением принюхивался к снегу. У него были очень изощренные представления о подходящем месте, где можно справить естественные надобности, и то, что было перед ним, явно не отвечало его требованиям. Он уже было поднял лапу и собрался помочиться, но тут что-то остановило его. Писать прямо здесь? Под окном? Да ну, ты шутишь! Он повернулся, с огромным усилием одолел скользкие ступеньки и ушел в дом.

В тот вечер я снова вывел его на улицу после ужина, и на этот раз Марли не смог позволить себе тянуть время. Ему нужно было на улицу. Он нервно прохаживался по расчищенному проходу и по «тайной комнатке», потом выходил на подъездную дорожку, стуча когтями по замерзшей земле и нюхая снег. Нет, так не пойдет. Прежде чем я смог остановить его, он вскарабкался на вертикальную стену из снега, образовавшуюся после работы снегоуборочного агрегата, и побежал через весь сад к заснеженным елям в пятнадцати метрах от нас. Я глазам не верил: мой больной артритом пес решился на переход через Альпы! Через каждые пару шагов его зад провисал вниз, а ноги проваливались в снег. Несколько секунд он лежал на пузе, потом снова поднимался и продолжал борьбу. Он медленно, с большим трудом пробирался сквозь глубокие сугробы, используя свои все еще сильные плечи. Онемев, я стоял на подъездной дорожке, прикидывая, как буду его спасать, если он, в конечном счете, застрянет и не сможет вылезти самостоятельно. Но пес продвигался все дальше и дальше и наконец добрался до ближайшей ели. Внезапно я понял, зачем он проделал это. У Марли был план, причем, надо признать, гениальный. Под густыми ветвями снег был всего несколько сантиметров глубиной. Дерево выступало в роли зонта, и, как только Марли оказался под ним, он уже мог свободно передвигаться и приседать где ему захочется. Он привычно закружил, обнюхал все и порылся в снегу, стараясь найти подходящее место. Однако, к моему немалому удивлению, он побежал к соседнему дереву. Первое место казалось мне идеальным, но оно явно не отвечало высоким стандартам Марли.

С трудом он добрался до следующего дерева, но после достаточного количества кругов нашел, что и здесь плохо. Так он побежал к третьему дереву, потом к четвертому и к пятому, каждый раз все больше удаляясь от подъездной дорожки. Я звал его обратно, хоть и понимал, что пес не слышит меня.

– Марли, ты застрянешь там, кретин! – кричал я.

Но Марли с упорством преследовал свою цель. Наконец он добрался до последнего дерева на нашем участке – это была огромная ель с густыми ветвями. Здесь дети обычно ждали школьный автобус. Там он и обнаружил клочок мерзлой земли, который так долго искал, – свой личный, едва припудренный снегом. Он сделал несколько кругов и со стоном присел на свои старые, измученные, истерзанные артритом лапы. Там он, наконец, облегчился. Ура!

Завершив свою миссию, Марли начал долгий путь домой. Я махал руками и хлопал в ладоши, чтобы поддержать его.

– Только не останавливайся, малыш! – кричал я.

К сожалению, в трех метрах от подъездной дорожки силы Марли иссякли. Он выдохся и, упав на снег, совершенно изнуренный, озабоченно посмотрел на меня. Что мы теперь будем делать, хозяин? Я понятия не имел. Я мог пройти к нему по сугробам, но что дальше? Он был слишком тяжелым, чтобы я мог нести его на руках. Еще несколько минут я стоял на месте, подзывая его, но Марли не шевелился.

– Держись, – сказал я. – Я пойду надену ботинки и тогда вернусь за тобой.

Я сообразил: можно уложить его на санки и отвезти домой. Едва пес увидел меня с санками, он преобразился. Марли подпрыгнул, словно его перезарядили. Единственное, чем мог быть вызван такой всплеск эмоций, – это воспоминание о нашей бесславной поездке на санках в лес и падение с высокого обрыва на берег ручья. Конечно, он хотел повторить ее! Он рванулся ко мне, как лев из болота. Пока он пробирался вперед, я шел навстречу, вытаптывая для него тропинку. В конечном счете, мы вместе пробрались через сугробы и вышли на подъездную дорожку. Игривый и самонадеянный, Марли отряхнулся и, постучав хвостом о мои колени, встал на задние лапы. Его бравада напоминала хвастовство путешественника, который только что вернулся из утомительного странствия по диким просторам. Я и представить себе не мог, что он способен на такое.

На следующее утро я расчистил узкую дорожку к дальней ели на краю нашего участка, и Марли утвердил это место в качестве своей уборной на зимний период. Кризис был разрешен, но один вопрос не давал мне покоя (как это было не печально): сколько еще это будет продолжаться? Когда же боли и унижения старости окончательно сломят моего пса?