Мармион

ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1830 ГОДА

То, что мне предстоит сказать относительно этой поэмы, можно выразить кратко. В предисловии к «Песне последнего менестреля» я упомянул обстоятельства, связанные с моими литературными занятиями, которые побудили меня отказаться от почетной профессии ради значительно менее надежного литературного поприща. Назначение мое в шерифство Селькирка[5] заставило меня переменить место жительства. Поэтому я покинул свой милый домик на берегу Эека ради еще более «милых Твида берегов», дабы подчиниться закону, который требует, чтобы шериф, по крайней мере определенное количество месяцев в году, проводил на подведомственной ему территории. Мы нашли восхитительное убежище в доме моего близкого друга и кузена, полковника Рассела, в Ашестиле, так как дом этот оказался свободным на время отъезда хозяина в Индию на военную службу.

Дом был вполне достаточным для моих нужд, а также для приема небольшого числа гостей. Расположение его необычайно красиво: он стоит на берегу прекрасной реки, воды которой весьма благоприятны для рыбной ловли, и окружен остатками девственных лесов и холмами, изобилующими дичью. Что касается общества, то мы жили, согласно прочувствованной фразе Писания, «среди своих» и, так как расстояние от столицы составляет всего тридцать миль, были вполне досягаемы для наших друзей из Эдинбурга, где мы проводили пять или шесть месяцев в году, когда шли зимние и летние судебные сессии.

Примерно тогда же в моей жизни произошло важное событие. Из влиятельных сфер мне подали надежды, обещая избавить меня от тревоги и беспокойства, кои в ином случае я бы ощущал как человек, от неверных средств которого зависит процветание семьи и чье положение тем менее устойчиво, что он в той или иной степени зависит от благосклонности публики, всегда, как известно, капризной; правда, только справедливо будет добавить, что я на себе этого не испытал. Мистер Питт,[6] обратившись к моему близкому другу, достопочтенному Уильяму Данбару, ныне лорду-канцлеру Шотландии, выразил желание, чтобы мне при случае оказали необходимую поддержку; и, поскольку мои намерения были обращены скорее к будущему, нежели к обеспечению своих потребностей в настоящее время, удобный случай мне помочь скоро представился. Один из так называемых Главных клерков Судебной Коллегии (а они являются официальными лицами, занимая важные и ответственные посты и пользуясь определенным доходом), который прослужил свыше тридцати лет, почувствовал в связи с преклонными годами и сопутствующей этому возрасту глухотой желание оставить официальный пост. Согласно тогдашнему закону, такому лицу полагалось договориться с будущим преемником, который получал его место при условии, что он либо выплатит сразу изрядную сумму денег своему предшественнику, либо в течение всей его жизни будет отдавать ему известный процент своего дохода.

Мой предшественник, заслуги которого были чрезвычайно велики, выговорил себе пожизненный доход, с тем чтобы я получал вознаграждение после его смерти, а обязанности, связанные с должностью, начал выполнять немедленно, сняв с себя свою должность в суде. Мистер Питт, однако, в это время скончался, его министерство распустили и заменили другим, известным под названием: Министерство Фокса и Гренвилла.[7]

Мое дело настолько продвинулось, что мое назначение лежало в канцелярии, подписанное его величеством, но из-за поспешности или же по ошибке интересы моего предшественника не были, как принято в этих случаях, оговорены в бумаге. А поэтому, хотя требовалось всего только уплатить вступительный взнос, я при этих обстоятельствах не мог по совести принять свое назначение, поскольку, случись мне умереть раньше джентльмена, место которого мне надлежало получить, он мог потерять свое законное обеспечение, уже оговоренное.

Я имел честь повидаться по этому вопросу с графом Спенсером,[8] и он самым любезным образом дал указания составить документы так, как и предполагалось первоначально; добавив, что, так как дело это получило королевскую санкцию, он видит только акт справедливости в том, что охотно сделал бы и в качестве одолжения. Я ни разу не виделся с мистером Фоксом ни по этому вопросу, ни по каким-нибудь другим, никогда я не обращался к нему ни с какими просьбами; понимая, что, поступи я таким образом, я мог бы заставить предположить, что исповедую политические взгляды, противоположные тем, каких всегда придерживался. Однако, если бы речь шла о нем как о частном лице, я не смог бы назвать человека, одолжением которого я гордился бы больше, когда бы он оказал мне такую честь.

По этому уговору я должен был получить после смерти моего предшественника вознаграждение, вполне соответствовавшее моим желаниям; однако, поскольку пять или шесть лет спустя закон о содержании престарелых чиновников изменился по сравнению с теми правилами, которые требовали договоренности с лицом, занявшим место впоследствии, мой коллега воспользовался преимуществами этого изменения и, приняв пенсию, положенную ныне в подобных случаях, великодушно предоставил мне получать жалованье.

Однако, хотя я и приобрел в то время определенный доход, дававший мне надежду на спокойную пристань в старости, я не избавился от некоторой доли тревог и треволнений, вызванных враждебными течениями и приливами, какие так часто встречаются в продолжение нашего путешествия по жизни. В самом деле, публикация следующего моего поэтического опыта была значительно ускорена одной из тех несчастных случайностей, которых невозможно ни избежать, ни предвидеть.

Я принял благоразумное решение вложить в мои произведения немного больше труда, чем доселе в них вкладывал, и не хотел снова слишком поспешно объявлять себя кандидатом на литературную славу. Соответственно с этим решением некоторые части поэмы, которая в конце концов получила название «Мармион», отрабатывались с великим тщанием, хотя прежде я редко проявлял подобное рвение.

Не мне судить, стоит ли это произведение потраченного труда, но мне, возможно, будет дозволено сказать, что период создания его был одним из самых счастливых в моей жизни; настолько счастливым, что я и теперь с удовольствием вспоминаю некоторые из уголков, в которых сочинялись те или иные отрывки. Наверно, именно благодаря этому вступления к некоторым песням сделаны в виде личных посланий к моим близким друзьям; возможно, что в посланиях этих я упоминал, более чем необходимо или принято, мои домашние занятия и развлечения — многоречивость, которую могут извинить те, кто помнит, что я был еще молод, легкомыслен и счастлив, и что, «когда душа полна, уста не умолкают».

Несчастье, которое как раз тогда и случилось с моим другом и близким родственником, вынудило меня изменить благоразумному намерению не выпускать в свет мою поэму без величайшей осмотрительности: скорейшая публикация ее оказалась если не необходимой, то во всяком случае желательной. Издатели «Песни последнего менестреля», ободренные успехом этого произведения, охотно предложили за «Мармиона» тысячу фунтов. Так как эта договоренность вовсе не держалась втайне, она дала лорду Байрону, который тогда находился в состоянии войны со всеми бумагомарателями, повод включить меня в свою сатиру, озаглавленную «Английские барды и шотландские обозреватели».[9]

Я никогда не мог постигнуть, каким образом соглашение между автором и его издателем, если оно удовлетворяет обе стороны, может стать предметом осуждения какой бы то ни было третьей стороны. Я не предпринимал никаких необычных или недозволенных мер для увеличения цены товара, я ничуть о ней не торговался, но тотчас принял щедрое, как мне показалось, предложение издателей.

Эти джентльмены во всяком случае не сочли, что прогадали от договоренности, ими самими составленной; напротив, продажа поэмы настолько превзошла все их ожидания, что побудила их снабдить погреба автора тем, что всегда считалось приятным подарком для молодого шотландского домовладельца, а именно — бочкой превосходного кларета.

Я заканчивал поэму со слишком большой поспешностью, чтобы иметь возможность хотя бы смягчить, если не совсем убрать ее основные недостатки. Природа вины Мармиона — хотя подобные примеры встречались в феодальную эпоху — тем не менее недостаточно характерна, чтобы считать ее показательной для данного периода: подделка документов — преступление, присущее, скорее, коммерческому веку, нежели веку гордому и воинственному. Этот грубый недостаток надо было бы исправить или смягчить. Однако, пройдя через муки творчества, я оставил дерево лежать там, где оно упало. Помню, как мой друг, доктор Лейден,[10] бывший тогда на Востоке, написал мне яростный протест по этому поводу.

Я тем не менее всегда придерживался того мнения, что исправления, сами по себе разумные, производят плохое впечатление, когда сделаны после публикации. Никогда автора не осуждают так решительно, как после его собственных признаний, и у него всегда найдутся сторонники и защитники среди читателей, пока он сам не отступится от своего дела. Я поэтому не был склонен дать материал для собственного осуждения; по счастью, новизна предмета и, если мне позволено так выразиться, известная сила и живость описания сгладили многие несовершенства.

Таким образом, это второе испытание терпения публики, обычно самое гибельное, ибо она тогда наиболее склонна судить сурово то, что в первом случае приняла, возможно, с неразумной благосклонностью, но в моем случае вторая попытка оказалась решительно успешной. Мне посчастливилось выдержать это испытание благополучно, и тиражи первых изданий между 1808-м и 1825 годами составили около тридцати шести тысяч экземпляров, не считая значительного числа проданных за последнее время.

Я не буду теперь распространяться о «Мармионе» и в нескольких предварительных словах о «Деве озера»,[11] последней моей поэме, которая заслужила выдающийся успех, продолжу выполнение взятой на себя задачи — рассказывать об источниках моих произведений.

Абботсфорд,[12] апрель 1830.