Мармион

Уж день прохладно вечерел

И свод лазоревый алел;

На нём сверкали облака;

Дыханьем свежим ветерка

Был воздух сладко растворён;

Играя, вея, морщил он

Пурпурно-блещущий залив;

И, белый парус распустив,

Заливом тем ладья плыла;

Из Витби инокинь несла,

По лёгким прыгая зыбям,

Она к Кутбертовым брегам.

Летит весёлая ладья;

Покрыта палуба ея

Большим узорчатым ковром;

Резной высокий стул на нём

С подушкой бархатной стоит;

И мать игуменья сидит

На стуле в помыслах святых;

С ней пять монахинь молодых.

Впервой покинув душный плен

Печальных монастырских стен,

Как птички в вольной вышине,

По гладкой палубе оне

Играют, резвятся, шалят...

Всё веселит их, как ребят:

Тот шаткий парус страшен был,

Когда им ветер шевелил,

И он, надувшися, гремел;

Крестилась та, когда белел,

Катясь к ладье, кипучий вал,

Её ловил и подымал

На свой изгибистый хребет;

Ту веселил зелёный цвет

Морской чудесной глубины;

Когда ж из пенистой волны,

Как чёрная внезапно тень,

Пред ней выскакивал тюлень,

Бросалась с криком прочь она

И долго, трепетна, бледна,

Читала шёпотом псалом;

У той был резвым ветерком

Покров развеян головной,

Густой шелковою струёй

Лились на плечи волоса,

И груди тайная краса

Мелькала ярко меж власов,

И девственный поймать покров

Её заботилась рука,

А взор стерёг исподтишка,

Не любовался ль кто за ней

Заветной прелестью грудей.

Игуменья порою той

Вкушала с важностью покой,

В подушках нежась пуховых,

И на монахинь молодых

Смотрела с ласковым лицом.

Она вступила в Божий дом

Во цвете первых детских лет,

Не оглянулася на свет

И, жизнь навеки затворя

В безмолвии монастыря,

По слуху знала издали

О треволнениях земли,

О том, что радость, что любовь

Смущают ум, волнуют кровь,

И с непроснувшейся душой

Достигла старости святой,

Сердечных смут не испытав;

Тяжёлый инокинь устав

Смиренно, строго сохранять,

Души спасения искать

Блаженной Гильды по следам,

Служить её честным мощам,

И день и ночь в молитве быть,

И день и ночь огонь хранить

Лампад, горящих у икон:

В таких заботах проведён

Был век её. Богатый вклад

На обновление оград

Монастыря дала она;

Часовня Тильды убрана

Была на славу от неё:

Сияло пышное шитьё

Там на покрове гробовом,

И, обложённый жемчугом,

Был вылит гроб из серебра;

И много делала добра

Она убогим и больным,

И возвращался пилигрим

От стен её монастыря,

Хваля небесного царя.

Имела важный вид она,

Была худа, была бледна;

Был величав высокий рост;

Лицо являло строгий пост,

И покаянье тьмило взор.

Хотя в ней с самых давних пор

Была лишь к иночеству страсть,

Хоть строго данную ей власть

В монастыре она блюла,

Но для смиренных сёстр была

Она лишь ласковая мать:

Свободно было им дышать

В своей келейной тишине,

И мать игуменью оне

Любили детски всей душой.

Куда ж той позднею порой

Через залив плыла она?

Была в Линдфарн приглашена

Она с игуменьей другой;

И там их ждал аббат святой

Кутбертова монастыря,

Чтобы, собором сотворя

Кровавый суд, проклятье дать

Отступнице, дерзнувшей снять

С себя монашества обет

И, сатане продав за свет

Все блага кельи и креста,

Забыть спасителя Христа.

Ладья вдоль берега летит,

И берег весь назад бежит;

Мелькают мимо их очей

В сиянье западных лучей:

Там замок на скале крутой

И бездна пены под скалой

От расшибаемых валов;

Там башня, сторож берегов,

Густым одетая плющом;

Там холм, увенчанный селом,

Там золото цветущих нив;

Там зеленеющий залив

В тени зелёных берегов;

Там Божий храм среди дерёв

Блестящий яркой белизной.

И Остров, наконец, Святой

С Кутбертовым монастырём,

Облитый вечера огнём,

Громадою багряных скал

Из вод вдали пред ними встал,

И, приближаясь, тихо рос,

И вдруг над их главой вознёс

Свой брег крутой со всех сторон.

И остров и не остров он;

Два раза в день морской отлив,

Песок подводный обнажив,

Противный брег сливает с ним:

Тогда поклонник пилигрим

На богомолье по пескам

Пешком идёт в Кутбертов храм;

Два раза в день морской прилив,

Его от тверди отделив,

Стирает силою воды

С песка поклонников следы. —

Нёс ветер к берегу ладью;

На самом берега краю

Стоял Кутбертов древний дом,

И волны пенились кругом.

Стоит то здание давно;

Саксонов памятник, оно

Меж скал крутых крутой скалой

Восходит грозно над водой;

Все стены страшной толщины

Из грубых камней сложены;

Зубцы, как горы, на стенах,

На низких тягостных столбах

Лежит огромный храма свод;

Кругом идёт широкий ход,

Являя бесконечный ряд

Сплетённых ветвями аркад;

И крепки башни на углах

Стоят, как стражи на часах.

Вотще их крепость превозмочь

Пыталась вражеская мочь

Жестоких нехристей-датчан;

Вотще волнами океан

Всечасно их разит, дробит;

Святое здание стоит

Недвижимо с давнишних пор;

Морских разбойников напор,

Набеги хлада, бурь, валов

И силу грозную годов

Перетерпев, как в старину,

Оно морскую глубину

Своей громадою гнетёт;

Лишь кое-где растреснул свод,

Да в нише лик разбит святой,

Да мох растёт везде седой,

Да стен углы отточены

Упорным трением волны.

В ладье монахини плывут;

Приближась к берегу, поют

Святую Гильды песнь оне;

Их голос в поздней тишине,

Как бы сходящий с вышины,

Слиясь с гармонией волны,

По небу звонко пробежал;

И с брега хор им отвечал,

И вышел из святых ворот

С хоругвями, крестами ход

Навстречу инокинь честных;

И возвестил явленье их

Колоколов согласный звон,

И был он звучно повторён

Отзывом ближних, дальних скал

И весь народ на брег созвал.

С ладьи игуменья сошла,

Благословенье всем дала

И, подпираясь костылём,

Пошла в святой Кутбертов дом

Вослед хоругвей и крестов.

Им стол в трапезнице готов,

Садятся ужинать; потом

Обширный монастырский дом

Толпой осматривать идут;

Смеются, резвятся, поют;

Заходят в кельи, в древний храм,

Творят поклоны образам

И молятся мощам святым...

Но вечер холодом сырым

И резкий с моря ветерок

Собраться нудят всех в кружок

К огню, хозяек и гостей;

Жужжат, лепечут; как ручей

Весёлый льётся разговор;

И наконец меж ними спор

О том заходит, чей Святой

Своею жизнию земной

И боле славы заслужил

И боле небу угодил?

«Святая Гильда (говорят

Монахини из Витби) вряд

Отдаст ли первенство кому!

Известна ж боле потому

Её обитель с давних дней,

Что три барона знатных ей

Служить вассалами должны;

Угодницей осуждены

Когда-то были Брюс, Герберт

И Перси; суд сей был простерт

На их потомство до конца

Всего их рода: чернеца

Они дерзнули умертвить.

С тех пор должны к нам приходить

Три старших в роде каждый год

В день Вознесенья, и народ

Тут видит, как игумен их

Становит рядом у честных

Мощей угодницы Святой,

Как над склонённой их главой

Прочтёт псалом, как наконец

С словами: всё простил чернец!

Им разрешение даёт;

Тогда аминь! гласит народ.

К нам повесть древняя дошла

О том, как некогда жила

У нас саксонская княжна,

Как наша вся была полна

Округа ядовитых змей,

Как Гильда, вняв мольбам своей

Любимицы, святой княжны,

Явилась, как превращены

Все змеи в камень, как с тех пор

Находят в недре наших гор

Окаменелых много змей.

Ещё же древность нам об ней

Сказание передала:

Как раз во гневе прокляла

Она пролётных журавлей

И как с тех пор до наших дней,

Едва на Витби налетит

Журавль, застонет, закричит,

Перевернётся, упадёт

И чудной смертью отдаёт

Угоднице блаженной честь».

«А наш Кутберт? Не перечесть

Его чудес! Теперь покой

Нашел уж гроб его святой;

Но прежде... что он претерпел!

От датских хищников сгорел

Линдфарн, приют с давнишних дней

Честных угодника мощей;

Монахи гроб его спасли

И с гробом странствовать пошли

Из земли в землю по полям,

Лесам, болотам и горам;

Семь лет в молитве и трудах

С тяжёлым гробом на плечах

Они скиталися. В Мельрос

Их напоследок Бог принёс.

Мельрос Кутберт живой любил;

Но мёртвый в нём не рассудил

Он для себя избрать приют;

И чудо совершилось тут:

Хоть тяжкий гроб из камня был,

Но от Мельроса вдруг поплыл

По Твиду он, как лёгкий чёлн.

На юг теченьем быстрых волн

Его помчало; миновав

Тильмут и Риппон, в Вардилав,

Препон не встретя, наконец

Привел свой гроб Святой пловец;

И выбрал он в жилище там

Святой готический Дургам;

Но где Святого погребли,

Ту тайну знают из земли

Лишь только трое; и когда

Которому из них чреда

Расстаться с жизнию придёт,

Он на духу передаёт

Её другому; тот молчит

Дотоль, пока не разрешит

Его молчанья смертный час.

И мало ль чудесами нас

Святой угодник изумлял?

На нашу Англию напал

Король шотландский, злой тиран;

Пришла с ним рать галвегиан,

Неистовых, как море их;

Он рыцарей привёл своих,

Разбойников, залитых в сталь;

Он весь подвигнул Тевьотдаль;

Но рать его костьми легла:

Для нас Кутбертова была

Хоругвь спасением от бед.

Им ободрён был и Альфред

На поражение датчан;

Пред ним впервой и сам Норман-

Завоеватель страх узнал

И из Нортумбрии бежал».

Монахини из Витби тут

Сестрам линдфарнским задают

С усмешкою вопрос такой:

«А правда ли, что ваш Святой

По свету бродит кузнецом?

Что он огромным молотком

По тяжкой наковальне бьёт

И им жемчужины куёт?

Что на работу ходит он,

Туманной рясой облачён?

Что на приморской он скале

Чернее мглы, стоит во мгле?

И что покуда молот бьёт,

Он ветер на море зовёт?

И что в то время рыбаки

Уводят в пристань челноки,

Боясь, чтоб бурею ночной

Не утопил их ваш Святой?»

Сестер линдфарнских оскорбил

Такой вопрос; ответ их был:

«Пустого много бредит свет;

Об этом здесь и слуху нет;

Кутберт, блаженный наш отец,

Честной угодник, не кузнец».

Так весело перед огнём

Шёл о житейском, о святом

Между монахинь разговор.

А близко был иной собор,

И суд иной происходил.

Под зданьем монастырским был

Тайник — страшней темницы нет;

Король Колвульф, покинув свет,

Жил произвольным мертвецом

В глубоком подземелье том.

Сперва в монастыре оно

Смиренья кельей названо;

Потом в ужасной келье той,

Куда ни разу луч дневной,

Ни воздух Божий не входил,

Прелат Сексгелм определил

Кладбищу осуждённых быть.

Но наконец там хоронить

Не мёртвых стали, а живых;

О бедственной судьбине их

Молчал неведомый тайник;

И суд, и казнь, и жертвы крик —

Всё жадно поглощалось им.

А если случаем каким

Невнятный стон из глубины

И доходил до вышины,

Никто из внемлющих не знал,

Кто, где и отчего стенал;

Шептали только меж собой,

Что там, глубоко под землёй,

Во гробе мучится мертвец,

Свершивший дней своих конец

Без покаяния во зле

И не прощённый на земле.

Хотя в монастыре о том

Заклепе казни роковом

И сохранилася молва,

Но где он был? Один иль два

Монаха знали то да сам

Отец аббат; и к тем местам

Ему лишь с ними доступ был;

С повязкой на глазах входил

За жертвой сам палач туда

В час совершения суда.

Там зрелся тесный, тяжкий свод;

Глубоко, ниже внешних вод,

Был выдолблен в утёсе он;

Весь гробовыми замощён

Плитами пол неровный был;

И ряд покинутых могил

С полуистертою резьбой,

Полузатоптанных землёй,

Являлся там; от мокроты

Скопляясь, капли с высоты

На камни падали; их звук

Однообразно тих, как стук

Ночного маятника был;

И бледно, трепетно светил,

Пуская дым, борясь со мглой,

Огонь в лампаде гробовой,

Висевшей тяжко на цепях;

И тускло на сырых стенах,

Покрытых плеснью, как корой,

Свет, поглощённый темнотой,

Туманным отблеском лежал.

Он в подземелье озарял

Явленье страшное тогда.

Три совершителя суда

Сидели рядом за столом;

Пред ними разложён на нём

Устав бенедиктинцев был;

И, чуть во мгле сияя, лил

Мерцанье бледное ночник

На их со мглой слиянный лик.

Товарищ двум другим судьям,

Игуменья из Витби там

Являлась, и была сперва

Её открыта голова;

Но скоро скорбь втеснилась ей

Во грудь, и слёзы из очей

Невольно жалость извлекла,

И покрывалом облекла

Тогда лицо своё она.

С ней рядом, как мертвец, бледна,

С суровой строгостью в чертах,

Обретшая в посте, в мольбах

Бесстрастье хладное одно

(В душе святошеством давно

Прямую святость уморя), —

Тильмутского монастыря

Приорша гордая была;

И ряса, черная, как мгла,

Лежала на её плечах;

И жизни не было в очах,

Черневших мутно, без лучей

Из-под седых её бровей.

Аббат Кутбертовой святой

Обители, монах седой,

Иссохнувший полумертвец

И уж с давнишних пор слепец,

Меж ними, сгорбившись, сидел.

Потухший взор его глядел

Вперёд, ничем не привлечён,

И, грозной думой омрачён,

Ужасен бледный был старик,

Как каменный надгробный лик,

Во храме зримый в час ночной,

Немого праха страж немой.

Пред ними жертва их стоит:

На голове её лежит

Лицо скрывающий покров;

Видна на белой рясе кровь;

И на столе положены

Свидетели её вины:

Лампада, чётки и кинжал.

По знаку данному, сорвал

Монах с лица её покров;

И кудри черных волосов

Упали тучей по плечам.

Приорши строгия очам

Был узницы противен вид;

С насмешкой злобною глядит

В лицо преступницы она,

И казнь ее уж решена.

Но кто же узница была?

Сестра Матильда. Лишь сошла

Та роковая полночь, мглой

Окутавшись, как пеленой,

Тильмутская обитель вся

Вдруг замолчала; погася

Лампады в кельях, сёстры в них

Все затворились; пуст и тих

Стал монастырь; лишь главный вход

Святых обители ворот

Не заперт и свободен был.

На колокольне час пробил.

Лампаду и кинжал берёт

И в платье мертвеца идёт

Матильда смело в ворота;

Пред нею ночь и пустота;

Обитель сном глубоким спит;

Над церковью луна стоит

И сыплет на дорогу свет;

И виден на дороге след

В густой пыли копыт и ног;

И слышен ей далёкий скок...

Она с волненьем вдаль глядит;

Но там ночной туман лежит;

Всё тише, тише слышен скок,

Лишь по дороге ветерок

Полночный ходит да луна

Сияет с неба. Вот она

Минуты две подождала;

Потом с молитвою пошла

Вперёд — не встретится ли с ним?

И долго шла путём пустым;

Но всё желанной встречи нет.

Вот наконец и дневный свет,

И на небе зажглась заря...

И вдруг от стен монастыря

Послышался набатный звон;

Всю огласил окрестность он.

Что ей начать? Куда уйти?

Среди открытого пути

Окаменев, она стоит;

И страшно колокол гудит;

И вот за ней погоня вслед;

И ей нигде приюта нет;

И вот настигнута она,

И в монастырь увлечена,

И скрыта заживо под спуд;

И ждёт её кровавый суд.

Перед судилищем она

Стоит, почти умерщвлена

Терзаньем близкого конца,

И бледность мёртвая лица

Была видней, была страшней

От черноты её кудрей,

Двойною пышною волной

Обливших лик её младой.

Оцепенев, стоит она;

Глава на грудь наклонена;

И если б мутный луч в глазах

И содрогание в грудях

Не изменяли ей порой,

За лик бездушный восковой

Могла б быть принята она:

Так бездыханна, так бледна,

Таким безгласным мертвецом

Она ждала судьбы своей

От непрощающих судей.

И казни страх ей весь открыт:

В стене, как тёмный гроб, прорыт

Глубокий, низкий, тесный вход;

Тому, кто раз в тот гроб войдёт,

Назад не выйти никогда;

Коренья, в черепке вода,

Краюшка хлеба с ночником

Уже готовы в гробе том;

И с дымным факелом в руках,

На заступ опершись, монах,

Палач подземный, перед ним,

Безгласен, мрачен, недвижим

С покровом на лице стоит;

И грудой на земле лежит

Гробокопательный снаряд:

Кирпич, кирка, извёстка, млат.

Слепой игумен с места встал

И руку тощую поднял,

И узницу благословил...

И в землю факел свой вонзил

И к жертве подошёл монах;

И уж она в его руках

Трепещет, борется, кричит,

И, сладив с ней, уже тащит,

Бесчувственный на крик и плач,

Её живую в гроб палач...

Сто ступеней наверх вели;

Из тайника судьи пошли,

И вид их был свирепо дик;

И глухо жалкий, томный крик

Из глубины их провожал;

И страх шаги их ускорял;

И глуше становился стон;

И наконец... умолкнул он.

И скоро вольный воздух им

Своим дыханием живым

Стеснённы груди оживил.

Уж час ночного бденья был,

И в храме пели. И во храм

Они пошли; но им и там

Сквозь набожных поющий лик

Всё слышался подземный крик.

Когда ж во храме хор отпел,

Ударить в колокол велел

Аббат душе на упокой...

Протяжный глас в тиши ночной

Раздался — из глубокой мглы

Ему Нортумбрии скалы

Откликнулись; услыша звон,

В Брамбурге селянин сквозь сон

С подушки голову поднял,

Молиться об умершем стал,

Не домолился и заснул;

Им пробуждённый, помянул

Усопшего святой чернец,

Варквортской пустыни жилец;

В Шевьётскую залегши сень,

Вскочил испуганный олень,

По ветру ноздри распустил,

И чутко ухом шевелил,

И поглядел по сторонам,

И снова лёг... и снова там

Всё, что смутил минутный звон,

В глубокий погрузилось сон.