Маршрут - 21

Глава 4. Фильм

По пути к городу, будто шахматное поле, чередовались леса и поля, все укрытые белоснежным одеялом. Над ними уже во всю резвился окрепший декабрьский ветер. Высунешься наружу — лицо моментально замёрзнет.

— Оля, Оля, смотри, что там? — Тоня указала на заснеженный холм по правую сторону дороги.

— Церковь, наверное, видишь купола? Вроде даже целая.

Белая церквушка с распахнутыми дверьми одиноко украшала лысый взгорок. Девчонки подъезжали всё ближе, щурясь при взгляде на неё. Блик от позолоченного купола слепил глаза. Казалось, на небе появилось второе солнце, настолько чистой и яркой, будто глянцевый журнал, оставалась эта маковка спустя столько лет.

— Оля, их же раньше очень много было?

— Ага, но не сохранилось почти, а теперь так совсем.

— А эта вот осталась. Зачем их было столько? И сносить ради чего было?

— На уроках истории рассказывали. Как бы это объяснить. В таких же зданиях, церковь или храм, люди собирались вместе, проводили обряды разные, посвящённые Богу и другим святым. Причащения, молитвы, прочие штуки. Раньше же все очень верующие были, а учительница говорила, что такими становятся не от хорошей жизни или может по глупости. Может это и так, я не знаю. Помню только, что у мамы на работе была подруга, так она каждое воскресенье ходила в церковь, её из комсомола в своё время из-за этого выгнали. Добрая очень была и далеко не глупая. А ещё много правил, которых надо придерживаться и помнить. Сложно это всё. А сносили потом, потому что опиум для народа, а нужно с насущными проблемами разбираться.

— Какие, например?

— Что например?

— Обряды и правила, — Тоня проводила церковь взглядом, сунулась под тент.

— Откуда мне знать? Крещение, венчание. Из правил: в некоторые дни что-то делают, в другие нет. Посты соблюдают, когда мясо не едят и другую еду. Там свои причины, а я тонкостей не знаю.

Оля напряглась.

— Так может, заедем и посмотрим? — Тоня с долей энтузиазма обратилась к ней.

— Для начала, в пустой церкви не наешься и не согреешься.

— А что, нельзя просто посмотреть?

— Да, нельзя! Нечего лишний раз бензин тратить и по холоду плестись.

Никогда так на это не злилась, и чего я вспылила?

— Тоня чуть надула щёки и отвернулась от Оли: — Пф-ф, ну и ладно!

Пермь в разгар войны натерпелась в разы больше, чем Свердловск. Деревянные дома в садовых кооперативах были сожжены под фундамент. Гаражные же представляли из себя ряды пустых бетонных коробок, у многих из которых обвалились крыши, а у прочих оторваны ворота. В гаражах были погреба. Люди хранили в них многочисленные полезности: от самогонных аппаратов и закаток на зиму до зимних шин. Но даже так, искать бензин или еду под бетонной плитой, что в любой момент может сорваться вниз, — такое себе занятие.

Девчонки ехали дальше. Промышленные районы. Ранее монструозные, металлические, бетонные и кирпичные, грохочущие, испускающие клубы пара и дыма, конструкционные ансамбли. Заводы и пилорамы, склады и стальные мачтовые краны. Всё срублено войной под корень. Тоня с ужасом смотрела на былое величие Родины.

И почему наш Урал такая судьба обошла стороной? Неужели вражеская ошибка, неудача, плохой план? Самые главные города наши, которые танки, самолёты, станки создавали, остались почти невредимыми. А тут? Будто самое главное было, как можно больше людей погубить!

Выжженный центр всё ближе. Лишь редкие сталинки далеко позади оставались различимы на фоне улиц, полностью укрытых заснеженными руинами. Парки и скверы, испещрённые воронками от многочисленных разорвавшихся бомб, покрылись толстым одеялом, волнами, словно морской пеной, как бушующий океан. Казалось, вся земля отравлена осколками и едким пеплом. И только на площади, одним только ему известным образом:

Ленин

Стоял там,

И всё стоит,

И будет там стоять.

И с правой шаг, и в небо взгляд,

А народа давно нет, ни тут, ни где-либо ещё.

И только матовый бетон, и снег да грязь лежат кругом.

Никому не нужны идеи, заключённые в камне. Их уже совершенно некому нести. Сотня совершенно различных, а ныне бесполезных политических, культурных и экономических «-измов». Песок при утрамбовке принимает форму сосуда, но какой смысл от двух песчинок в огромной, сложной, практически фрактальной структуре?

Дороги завалены битым бетоном и кровлей. Девчонки лавировали между завалами, то и дело натыкались на разные памятники, уцелевшие стелы, но не на искомый кинотеатр. Хотя Оля с получаса назад злилась, что лишнего топлива жечь не хочет, сейчас она уже наворачивала круги по одним и тем же кварталам.

Нельзя же так просто сдаваться!

Минут тридцать они ещё ездили кругами. Приняв поражение в этой битве, но не войне, Оля решила остановиться на окраине города, около одного из немногих уцелевших домов. Танк притих, а плечи отяжелели из-за увесистых рюкзаков.

Массивная деревянная дверь. С усилием Оля потянула ручку, препятствие повалилось. Прозвучал глухой удар, снег полетел во все стороны. Свежий воздух проник в подъезд, но гнетущая атмосфера не давала спокойно вздохнуть. Темно и сыро. Разбитая лампочка в плафоне, поломанная доска объявлений, битые бутылки и топтаные газеты, грязь. Снова в ход пошла керосинка, освещающая путь впереди. Плитки на лестничных площадках побиты, а некоторая часть из них заботливо откинута кем-то в угол. Подъездные окна стояли целыми, но, как и любые другие, сокрушались в ставнях мерзким дребезжанием, поддаваясь очередному порыву ветра. Девчонки принялись осматривать квартиры, большая часть из которых была заперта. Первый этаж, второй, третий — ничего полезного. Всё или заперто или совершенно пусто, даже корочки нету хлеба.

Четвёртый этаж.

— И. Эта. Заперта! — Тоня взглянула смотрела на вырванную дверную ручку, — На пятый тогда?

— Сейчас последнюю проверим… Неужели, закрыть забыли? Или там кто-то есть? — Оля для уверенности взяла в руки винтовку и зашла в квартиру. — Ау? Есть кто дома?

Широкая прихожая, вещей почти нет, только старое пальто и необыкновенно большие сапоги. Трёхкомнатная квартира, так ещё и кухня, балкон, ванная и туалет. На довольно маленькой кухне пустой холодильник и хлебница, разорванные пачки из-под круп, раскиданные по столу приборы. Ничего съестного, помимо литровой банки мёда в пыльном ящике сверху. И пускай мёд этот давно засахарился и не был таким приятно тягучим и красивым, храниться он мог бы ещё столетия. Немного покопавшись, Оля сунула его себе в рюкзак так, чтобы банка не треснула, обложив всякими тряпками.

Остеклённый балкон, что завален всевозможным хламом. Зимний тулуп устало украшал безвкусного узора рваный линолеум. Тонкая сантехнические трубы в ящике походили на букет, а рваная ткань в нём же на упаковочную бумагу. На приволочённой сюда же гнилой тумбочке одиноко расположился белый металлический ящик со стеклянной дверцей и отходящим от него проводом, что без вилки. Огромная лейка из нержавейки, вёдра из неё же вложены друг в друга. Детский трёхколёсный велосипед, пустая стеклянная пепельница на карнизе, что немного под наклоном. Как курить при таком нагромождении хлама известно одним только курякам. Стёкла на балконе целые. На них красовались заиндевевшие узоры, составляющие причудливую картинку, будто листья можжевельника схлестнулись в поединке с сосновыми иголками.

Хотя и раковина, и ванна, и туалет были целы, водоснабжение, очевидно, отсутствовало.

Девочки принялась обыскивать комнаты. Дверь распахнулась, оттуда хлынул затхлый воздух. Большая двуспальная кровать, классический шкаф «стенка», в котором стоял нерабочий «Рубин». На дальней стене висел ковёр-пылесборник, а на полу один, который ещё больше. Около той же стены и пустая одноместная койка, на ребёнка рассчитанная, только голые пружины.

В шкафу, в ящике, что снизу, Тоня нашла непонятное устройство, привлёкшее её внимание.

— Будет тебе кино, Тоня.

— А что это? Проектор такой? Большой какой-то и тут вроде даже динамики есть, — Тоня провела пальцем по натянутому поверх динамиков шуршащему защитному полотну.

— Должен быть он. Навороченный. Посмотри, там есть киноплёнки с кассетами?

Тоня полезла вглубь, откуда вытащила большую коробку с тем, о чём и говорила Оля. Каждая плёнка была схвачена красной резинкой с кассетой и бумажкой, на которой было название фильма.

— Круто! Только электричества нет, — Тоня держала в руках вилку на белом проводе.

— Есть у меня одна идея.

— Какая?

— В 57-ом аккумулятор есть. Главное вот провода нужные найти.

— А ты на балконе посмотри.

— Ну, это чуть позже, посмотрим ещё.

Девчонки вытащили находку в гостиную. Простенькая комната, где стоял квадратный журнальный столик, диван с порванной в паре мест обивкой, рядом книжный шкаф с бюстом Сталина, а по другую сторону дивана большой пустой горшок.

Вторая комната, что ближе к балкону, была заперта.

— Нет, ну не квартира, а какое-то приключение! Туда сходи, сюда сунься, тут закрыто, там пыльно, — возмутилась Тоня.

Интерес брал верх, нужно было выломать дверь. Благо, межкомнатные не входные и их в отличие от последних можно было вскрыть простой фомкой. На эти акты комнатного вандализма у Оли на пару с Тоней сил хватило. Дверь, закрытая на ключ, отворилась.

Занавешенное окно, тумбочка с лампой на ней, письменный стол, а чуть под углом к нему и кресло, на котором был труп. Хватило беглого взгляда, чтобы удостовериться в подлинности увиденного и оторопеть. Судя по одежде: рубашке, довольно хорошим брюкам и ремню — это был мужчина, но вот останки тела говорили об обратном. Скелет был маленьким и аккуратным. Почти голый череп со сквозной дырой в виске, на полу опавшая рука, в кисти ТТ. Ранее девочкам попадались только голые скелеты, от которых не исходил тошнотворный запах. Около тел не было зловонной мерзкой слизи, естественных для гниения жидкостей и выделений. Этот же труп был свежее прочих. Он разлагался неравномерно. Уже белый череп и гниющая кисть с пистолетом в ней сильно контрастировали, особенно, учитывая вторую свисающую руку, к которой прилипла старая тоненькая рубашка.

Тоню начало тошнить, Оля отвела её обратно и усадила на диван.

— Так, посиди отдышись, всё хорошо? Нужно привыкать, — она нагнулась к ней, уперев ладони в колени. — Я там всё проверю. Если хочешь, можешь ещё чего посмотреть, ладно?

— Угу, — кротко, сдерживая не самые приятные позывы, ответила Тоня.

Обратно в злополучную комнату. После открытой, кровоточащей раны, пускай не очень серьёзной, гниющий труп вызывал у Оли лишь отвращение, но не страх. На столе лежала разбитая рамочка с фотографией в ней. Свадебная пара.

Получается, что это успешная попытка уйти от горечи утраты? Как прозаично. Вот так просто потерять единственного или последнего значимого человека.

Образ белёсой церквушки не заставил себя долго ждать.

Может, не так это и глупо, ведь с тобой всегда останется кто-то. Есть он или нет, главное, что ты в него веришь. Но это разве не самообманом? Нас же учили, что самое главное — быть материалистами, а мечта о прекрасном коммунистическом будущем не самообман? Не должна быть, она же строится на научном подходе, а я учила экономику. Разве экономика — это самообман? Но наука же не облегает горечь утраты. Чего же утешительного в факте, что от человека остался мешок с костями? А может, и его не осталось. Идеи, выведенные из простых истин: товарищество, братство, равенство — несомненно важны и нужны, но какой от них толк для того, кто остался один? Человек же живёт в обществе, и как сами классики говорили, не может жить вне его. А если общества нет в принципе, что останется? Либо страдай и пробуй принять произошедшее, либо обманывай сам себя? Всегда есть выбор — должен быть. Думать противоположностями очень вредно!

Вслед за церковью вспомнилось и письмо. Письмо, начинённое историей, что корёжится теперь, кривится во все стороны, да так, что въедается меж извилин, как червяк. Даже тошно становится.

Что же такое?

Олю и саму стало подташнивать, но не от трупа. Давление повысилось, виски запульсировали. Ноги чуть обмякли. Подавив плач и рвотный позыв, она взглянула на пистолет. Выдохнув и взяв первую попавшуюся на глаза тряпочку, попыталась выхватить его. Раз попытка, два попытка, и всё мимо. Рука сама одёргивается после малейшего приближения к гниющему телу. Липкое, склизкое, воняет. Наконец взяв волю в кулак, Оля решительно схватила ТТ и быстрым движением отряхнула его, протёрла рукоять и убрала находку в карман. Захлопнула дверь, оставив несчастную душу наедине с собой. Ничего больше она осматривать не желала, после произошедшего уж точно.

Магазин потрёпанный, а пружина совершенно не сжимается. Максимум один патрон можно было бы вставить. Последний в жизни. Оля зажмурила глаза и потрясла головой в попытках выкинуть противную картину из головы.

— Тоня! Ты где?

— Тут я! — послышался недовольный голос из спальной комнаты.

По полу были раскиданы какие-то провода и прочий хлам, который, однако, мог и пригодиться.

— Опять хаос устраиваешь?

— Ничего полезного, пойдём на балконе посмотрим.

— Совсем ничего? А на полу, что лежит? — Оля подняла аккумуляторные крокодильчики.

— Прищепки какие-то.

— Прищепки! Это клеммы, крепления для проводов разных. Если получится, сможем и этот фильмоскоп запитать. Только вот, если напрямую подключить, то мы просто аккумулятор сожжём.

— В танке?

— В приборе.

Что нужно для конвертации большего в меньшее, а меньшего в большее? Трансформатор. А где его найти? Не в будку же трансформаторную лезть, да и там техника совсем не подходит. Самим сделать? Я, конечно, физику не прогуливала и на математике не спала, но… Пойти проветриться, что ли?

Оля вышла на улицу, предупредив заранее Тоню, пока та игралась с найденной динамомашиной и лампочкой.

Точной даты никто уже не знал, но чувство надвигающегося Нового Года витало в воздухе. Может, уставшее от всего происходящего сознание просто хотело праздника? Маленького праздника, маленького подарка близкому человеку, просто чтобы не терять человечности в таком бесчеловечном в самом прямом смысле слов мире. Но как? Хотя бы не день, час, минуту, мгновение забыть обо всём вокруг, отвлечься, вспомнить ту чудесную атмосферу перед биением курантов. Туманную и расплывчатую, давно забытую и потерянную во времени, но такую тёплую и мягкую, как объятия.

Салаты, жареная картошка с мясом, по бутерброду красной икры на каждого и мандаринке. Большой раздвижной стол, парочка новых фейерверков и «Голубой огонёк», пускай с уже надоевшими шутками и песнями. Красная звезда. Большая, с острыми концами и блестящая-блестящая на верхушке ёлочки. Дед опять выпьет литр водки и не подавится, а мама с бабушкой будут потом его спать укладывать и успокаивать, когда вновь он вспомнит про битву подо Ржевом и как боялся потерять всё, получив пулю в голову. Как боялся получить её раньше времени, не сумев защитить семью, родной дом, друзей, развевающийся на флагштоке красный флаг, под которым ещё его дед воевал. Но дедушка не хотел забывать все эти страхи. Говорил он и не раз, что тревоги эти давали повод жить и знать, что он прав, что он, встречаясь с ними, был силён и духом, и телом. Но и выпить он всё равно любил, что поделать.

Оля в желании отвлечься полезла в 57-й за щётками, потому что о гигиене никогда нельзя забывать и зубной пасты хватит ещё на долго. Она тогда смекнула, что найти что-то подобное потом будет очень сложно и без стеснения унесла с собой десяток тюбиков. Да только сознание так просто не обманешь, а мысль из головы не выгонишь.

Бред какой-то. Она же маленькая ещё, куда ей пистолет, ещё и с патронами. Мало ли что. Не убивать же ей. Да и это не игрушка, чтобы просто так размахивать. А вдруг? Даже думать страшно. Мне с винтовкой спокойнее, может, и ей, конечно, будет. Не знаю. Буду её учить и спугнём кого-нибудь или ещё чего хуже, пристрелим случайно. Да и от кого нам защищаться? Не от кого уже, и я всегда с ней. Странно, почему так мало оружия в округе, разве не должно повсюду валяться? Война же, — Оля схватилась за голову, — Почему я ничего не помню? По! Че! Му! Ничего, совершенно ничего. Пусто, пусто! Не память, а сыр. Гнилой и с дырками!

— Оля-я, ты где? — Тоня выдернула Олю из надвигающегося шторма.

— Тут я. Тут сижу.

— Чего ты так долго? Уже минут пятнадцать прошло, а тебя всё нет, — Тоня залезла на 57-й и, приподняв тент, глядела на Олю.

— Так долго? Я думала и минуты не прошло.

— Была бы минута, я бы и не пошла тебя искать. Чего пугаешь? Обещала же.

— Извини. Сейчас помогу с фильмоскопом.

Оля прихватила с собой белое покрывало. Девчонки укрывались им в танке, будучи в спальных мешках, когда не было возможности переночевать где-либо ещё.

Снова пыльные, грязные, чуть скользкие ступеньки. Девчонки вновь зашли в квартиру. Всё на своём месте, никаких изменений. Как удобно. Они уселись в спальной комнате, где было потеплее, Оля раскрыла очередной сухпай. Галеты, тушёнка, сахар. Полный комплект, по крайней мере. Даже гречневая каша, правда и она холодная. Был бы кипяток, может, и чай заварили. Тёплый, согревающий и сладкий. Кофе иногда попадалось, но в разы реже. Оля глядела на худощавый чайный пакетик.

Значит, по мере войны совсем экономить начали.

Девчонки ели раз, бывало, два в день. Паёк, однако, был крупный. Не будь рассчитан рацион такого на завтрак, обед и ужин простого советского солдата, который точно должен был есть немало, девчонки бы недоедали. Но девушке и девочке на пару этого было предостаточно.

— Оля-я, — Тоня хрустела печеньем.

— Что?

— А долго нам до Москвы ещё?

— Долго. Несколько месяцев такими темпами, — Оля без энтузиазма ковырялась вилкой в тушёнке, всё размышляя, как бы этот своеобразный трансформатор сделать.

— Почему так долго?

— А ты на карту взгляни. Да и едем не напрямик, иначе бензина не хватит. И кушать надо что-то. В общем, успеем к середине весны, может раньше… Если по пути не замёрзнем.

Даже будучи друг у друга, каждая новая деревня, посёлок или город вызывали щемящее чувство страха вперемешку с одиночеством. Сотни и тысячи пустых километров дорог, десятки кварталов и поселений.

Ещё до войны, старый, жёлтый, с облупившейся краской, покосившийся, трёхэтажный, с деревянными оконными рамами, разукрашенными подъездными дверями, ироничными надписями по типу “Вофчик был сдесь” — орфография и почерк автора соблюдены. Дом, который был единственным общежитием на весь небольшой посёлок, где студенты техникума вели свою нехитрую жизнь. Там был и водопровод, и электричество, и даже газ, пусть выглядело это очень невзрачно, а очередь в ванну на этаже можно было ждать по часу. И всё же, там кипела жизнь. Своя, понятная и торопливая, но от того не менее размеренная жизнь.

Кто-то слушал музыку, приобретя дорогой и редкий в то время плеер, прогуливая первую пару, за что потом не раз получал по шапке. Кто-то на следующий день был ответственным за посуду, кто-то за вынос мусора, самый рукастый пытался починить то и дело ломающийся в ванне на втором этаже кран. А кто-то втихую ютился в самой хорошо обустроенной комнате со своей пассией и предавался страстной любви. Да, собственно, мало чем отличалось общежитие от коммуналки, так, лишь деталями. И коммуналки эти, общежития лучше прочих олицетворяли быт всего советского пространства. Все вместе! Спорят, бывает конфликтуют, а потом все всех мирят. Влюбляются, живут вместе. Терпят замашки друг друга, но помогают, потому что у всех общая цель. А как иначе? «В тесноте, да не в обиде» — как говорится. Самых буйных могли и всем коллективом дружно вытеснить из насиженного места, написав куда следует и потормошив нужных людей. Без жилья эдакий счастливчик не останется, но вот урок на всю жизнь приобретёт. Хотя, как правило, простого разговора нужного человека с дебоширом с глазу на глаз вполне хватало, чтобы утихомирить странные и непомерные амбиции проблемного гражданина.

Теперь же этот дом, всё такой же косой, с потресканной краской и другими атрибутами, был совершенно пуст. Как и сотни тысяч других домов. Деревянных, кирпичных, железобетонных, и все они пусты и смотреть на этот тихий, немой ужас доставляет глубокое чувство обиды и страха. Места эти в сознании и наяву стали совершенно не тем, чем были и должны быть. Хочется уйти, уехать, забыть, что это все произошло и сколько всего не успело произойти. Но это не выйдет.

Тоня спокойно доедала свою порцию. Ей не до таких высоких переживаний. Не до того сейчас, проблемы есть и посерьёзней, а вопросы поинтересней. Нет, конечно, она задавалась ими, но как ребёнок. Ребёнок, которому хочется знать больше и больше, а не потерянный в жизни и переживаниях взрослый. Её любопытство не было наивным, но чистым и искренним.

Только Оля старалась разобраться с грудой щебня, что свалилась на голову, но и еда была не в состоянии отлучить от зыбучей и тёмной трясины, затягивающей глубже и глубже. Лишь общение помогало оставаться на плаву, не утонуть в обрывках памяти.

Сытно отобедав, можно и приступать к делу. Тоня вытащила из прибора аккумулятор, а Оля притащила с балкона медный провод, очень длинный. Варварски был раздолбан в клочья странного вида белый ящик со стеклянной дверцей, а из него Оля достала железный бублик, который скорее квадрат с закруглёнными углами. Требовалось вспомнить заурядную формулу. Юный физик намотал на противоположные стороны разное количество витков и понял, что всё должно получиться.

Вновь улица.

Тоня помогала подруге. Светила фонариком-динамомашиной куда нужно и подавала провода. Клемма туда, крокодильчик сюда, ещё пару проводов намотать и вроде всё, благо в 57-ом лежали и резиновые перчатки, на случай таких историй. Осталось клацнуть и повернуть пару тумблеров и пойдёт ток. Оля попросила Тоню сбегать за тряпкой.

Опять бегать туда-сюда. Тряпки всякие. Потом ещё вторую метлу попросит, ещё вот ведро с водой потребует или мешки мусорные. Субботник какой-то. Вроде и лень, а все выходили и прибираются, как-то неудобно становится, находясь в стороне. Вот это я понимаю — общественная жизнь. Когда все вместе полезным делом занимаются. Правильно, нечего мне жаловаться. Ради общего подарка стараюсь!

Не дымит, не горит. Вот только сколько ждать было девочкам неясно. На задней стенке у маленького аккумулятора была написана вместимость в миллиамперах в час. Учитывая нехитрые вычисления, зарядиться это должно было быстро. Прождав ещё пять минут, Оля отключила самодельный прибор.

Покрывало разместилось на меленьких, вкрученных в стену саморезах, а ковёр был надругательски скинут в угол. Экран получился широким, складок немного, а потому картинка должна была быть отличной, оставалось выбрать кинокартину. Оля видела многие фильмы из находившихся в домашней библиотеке, пусть и не все помнила. Когда она перешла в четвёртый класс, мультики ей резко наскучили. Может, на примере мамы, которая воспитывала в дочери любовь к искусству, а может, само по себе, но новинки Оля не пропускала и ходила смотреть всё и, как правило, одна. Благо, что родители на деньги для дочери не скупились. Знали, что она их просто так тратить в любом случае не станет. Тоня же похожим рвением не обладала и такое обилие новых названий разрывало её внимание на части.

— Чего посмотреть хочешь? Посоветовать могу.

— Да я и не знаю, всё такое интересное, а заряда на много времени не хватит.

— Про войну думаю не будем. Комедию хочешь? Вот одна хорошая — «Операция «Э» и другие приключения Жорика».

— Ну её то я смотрела, кто не смотрел?

— А вот эту? — Оля схватила одну, на бумажке криво было выписано ручкой — «Джентльмены Фортуны».

— О! А её нет, мельком по телевизору видела только.

— Вот и отлично!

Прибор этот был старенький уже, динамик шипел. Только картинка была без нареканий. Тоня завороженно наблюдала за вполне обычными историями с далеко не обычными юморными развязками. Есть очарование в простой шутке, особенно если сделана она знающими людьми. Не нужно никакого опошления, чернухи и глумления. Конечно, одна такая шутка «на грани» может сделать картину лучше, но это такой простой юмор, что, использовав его однажды, сложно будет удержаться от впихивания его в любой неподходящий момент.

Оля мельком поглядывала в сторону экрана, её больше интересовала фильмотека.

И этот помню, и это, и это я смотрела. Вроде и разное всё, а сатиристических нет и пародий тоже. Зачем они нужны? Или снимать не умели? Помню, говорили, что низкий жанр. А чего в юморе низкого? Если постараться, то и пародии будут хорошими. Они же деконструкцию используют и ещё много разных приёмов! Древние же философы писали разные сатиры на злобу дня. В конце концов, даже если плохо выйдет, будет пример того, как делать нельзя. А хороший вкус без плохих произведений не появится, да и новичкам тренироваться надо. Странно. А у этой название отсутствует. Восемнадцать плюс написано… Уберу-ка подальше. Нет, главное — такое найти могли, а как что-нибудь оригинальное, пусть не самое качественное, так шиш там. Хоть какой-нибудь бы баланс соблюдали, куда без него?.. Ой, смеётся. Так это мой любимый момент!

Хоть немного, но этот вечер перевесил чащу весов в сторону счастья. Может это и не праздник, но улыбка на лице близкого человека — это лучший подарок из возможных и Оля начинала именно сейчас понимать это лучше всего.

— Да чего мелочиться тогда? Не завтра, так послезавтра, а значит, можно и сегодня, — посреди сей картины Оля достала из рюкзака ту самую банку мёда, пытаясь открыть.

— Сразу всё слопать хочешь?

— Зачем временить, разобьётся ещё по пути, так точно не съедим.

Оля изо всех сил старалась вскрыть тугую крышку, засевшую намертво. И ножом поддевала, и тряпкой обматывала, ни в какую не поддаётся. Наконец вспомнив простую уловку, Оля решила эту крышку нагреть. Спички, старые обои, тряпьё, раз-два и на лестничной клетке уже был маленький огонёк. Подержав банку близь него несколько минут, потушив костерок, пускай с усилием, но крышка наконец поддалась и комнату наполнил аромат тёплого, цветочного, пускай и засахаренного, но мёда.

Твёрдый и неподатливый, он не хотел пускать к себе блестящую чужеземку, но железной волей и ярой хваткой (ложкой) его оборона была прорвана, и сладкий, оранжевый, чем-то похожий на пастилу кусочек отправился прямиком в рот. Вслед за Тоней и Оля принялась пробовать угощение. Слаще и вкуснее, чем залежалый сахар. И полезнее! Во всяком случае им на это хотелось надеяться.

Праздник живота. Весь язык покрывается обволакивающей тёплой сладостью, аж зрачки расширяются. На фоне утомлённых тягостными днями панелек и избитых войной сталинок, серости и сырости, холода и мрака, такое сладкое жёлтое пятно. Такое же яркое, как волосы у Тони, которые по-хорошему бы в косичку сплести, но Оля, к своему удивлению, не помнила, как, вызывало самые тёплые и вдохновляющие чувства. Девчонки долго так сидели и смотрели фильм. Всё растягивали и тянули удовольствие от каждой новой ложки, черпая мёд одновременно, расплываясь каждый раз в нелепой гримасе удовольствия.

А мысли продолжали терроризировать сознание.

И что это всё значит? Разве сила, так вот взять и перечеркнуть своими же руками свою жизнь, не самое самостоятельное, не самое человеческое, что может сделать человек? Воля и эгоизм. Неужели, пресловутая пуля в висок является самым настоящим проявлением воли? Или такое предательство не что иное, как слабость и трусость? Имеет ли это всё смысл, раз ты остался один, без родных, друзей, да кого угодно? Даже воробей не прилетит, не склюёт пшено, не съест ягоды с рябины. То есть, даже и покормить-то некого.

Оля вновь молча разозлилась. Ушки и нос у неё приняли забавный и несвойственный для неё самой детский вид.

Наплевать, наплевать я говорю! Не хочу даже думать об этом, к чёрту это всё, уйди и отстань от меня. Хотя бы на сегодня! Для чего думать об этом, если прямо сейчас всё хорошо? Разве нельзя просто порадоваться чему-то? Разве нельзя просто быть счастливым за себя и близких? Разве можно назвать это преступлением? Разве так много у нас на это причин? Разве имеет кто-то право обвинять другого за маленькое, ни к чему не обязывающее счастье? Разве имеем мы сами право такое делать?

Полочку в шкафу украшали раздербаненный ИРП и пустая стеклянная банка с двумя ложками.

Тем временем аккумулятор садился, а просмотрено было всего-то два фильма, зато воспоминаний о них хватит ещё на месяц вперёд, а может, и на год. Глаза у Тони начинали слипаться. Большие плёночные катушки улеглись по капсулам, затем прямиком в коробку к не менее большим кассетам, и уже потом всё это расположилось около фильмоскопа. Покрывало со стены перекочевало на кровать, на которое девочки и улеглись не раздеваясь. Тоня глядела на потолок и что-то бубнила под одеяло.

— Чего говоришь?

— Как же порой мало нужно для счастья, говорю. Сытно, мягко и тепло.

— Угу, не поспоришь. Правда, хорошего понемногу.

— Глупо. Никогда не понимала этого. Разве так должно быть?

— «Хорошего понемногу» — поговорка старая. Стоит хорошим вещам стать обыденностью, как ты совершенно перестаёшь ценить их. Это придумали для тех, кто и так в достатке живёт. Вот и всё.

— Это не нормально и неправильно. Не должно так быть, чтобы люди таким мелочам так сильно радовались.

— Почему же? Может, счастливее бы тогда все были. Да и будто нас кто-то спросил об этом, а, Тонь? Вот пришли непомерной наглости болваны, которым больше всего надо, других не спросили, на чужие жизни и стремления наплевали, вот и вышло так, что счастье всякая мелочь приносит.

— Глупо это всё.

— Да, но только что мы с этим сделаем? А родители наши что с этим сделать могли? Жадного начальника или чиновника не так просто с насиженного места спихнуть было, а это у нас ещё коммунизм строили. Представь, какого другим людям было? Я тут самый важный, я тут самый главный! Скажет такой, а ему верят. Или терпят. Он себя потом богоизбранным считает.

— И почему так было?

— Потому что всем людям свойственно хотеть одинаковости. Вчера так, и сегодня так, и завтра так. Понятно, что происходит. Даже дурака каждый день видеть — одинаковость. А дурак себя умнее прочих считает, а когда они спорить начинают, так тогда вообще… Ничего хорошего не случается. А страшнее всего знаешь что?

— Что?

— А то, что это закономерно! Это же страшнее всего — всё к этому шло и это произошло!

Тоня в некотором недоумении посмотрела на подругу, а потом отвернулась к стенке: — Хватит тоску наводить, я спать хочу.

Со старых подушек поднялся ввысь, словно аэростат, толстый слой пыли. Не плесень и на том спасибо. Уж слишком много вещей шли не своим чередом сейчас. Всегда шли и, судя по всему, будут. Оля сомкнула глаза. Долго, с чувством, протяжно, но чуть слышно зевнула и провалилась в сон.

Уж не перечислить все странности и неясные закономерности присущие сновидениям, однако то, что они могли порой преподнести, или очень удивляло или глубоко трогало душу.

Если она есть конечно!

Оля встревала в собственный монолог. Ну, как бы и не встревала и не в свой, скорее отходила от темы, потому что монолог то её, а если «встреваешь», то продолжаешь говорить один, монолог же — когда один человек говорит, но всё же сменяешь тему, а монолог обычно в одном русле течёт, но во сне же скучно, так почему бы и не встрять? Но монолог был не так и прост!

То не так, сё не так. Всё-то тебе не нравится и придраться надо, уйди отсюда.

Она отвечала монологу, который её действия комментировал, но не то что бы он комментировал, потому что комментировала то всё ещё она, но она и есть и этот диалог и она сама, а значит, говорит с самой собой, а значит, никуда ни она, ни её монолог, который на деле отдельный, но ею созданный, не встревали, и прогонять тут, значит, некого.

Всё, я запуталась.

Интервенция в собственный сон закончилась, так и не успев действительно начаться. Теперь он шёл своим чередом. О конкретике, как в иные разы не шло и речи. Образы, сотня неясных образов, контрастирующих между собой, но сливающихся в узорчатую и цельную картину. Мозаику жизни, если обращаться к поэзии. Мерцающий свет во сне играл насыщенной и густой палитрой красок, но вызывал ощущения, будто идёшь по зебре: чёрный — белый — чёрный — белый — чёрный — белый.

Может нам в парадигме такой существуется проще?

Подсознание уж очень любит раскладывать события по папочкам, архивам. Тут вот гербарий, а тут книжная полка, вот сундук со старьём и новогодними игрушками, а там портфель. Ты стараешься удержать воспоминания, но не выходит. Удаётся выхватить и удержать за краешек лишь одно. И вот, оно начинает обретать очертания, фигуру, изгибы, оттенки. Стараясь понять это на холодную и трезвую голову, мало что получается. Вот, вроде хорошее, а вроде плохое, а вроде и не знаешь вовсе. Как так, осознаёшь же всё и даже потрогать можешь, а не выходит! Отпускаешь, и все детали снова медленно начинают размываться, оставляя лишь смутное напоминание о прошлых себе в одном простом образе. А подсознание возмущается.

Чего ты припёрлась сюда без приглашения?! Не видишь? Работаю я! Посмотрела? Молодец, а теперь на выход!

Но хочется остаться, попробовать что-то ещё, потрогать, пощупать, вспомнить! И там, где-то далеко стоит полка, где самые важные, самые сокровенные образы, кажется, их и касаться не надо, и так ясно. Но дверь хлопнула, ключ повёрнут. И видимо, ещё очень нескоро тебя вновь пустят туда. Становится как-то тревожно в груди, вроде кто-то тормошит тебя изнутри или снаружи. Стараешься уйти от этого и вдруг что-то выдёргивает из сна.

— О-ля. О-ля! Оля. ОЛЯ! Проснись, Оля, Прос-нись! — Тоня будила её, методично толкая в бок, — Слушай, засоня, ты чего, я тебя уже минут десять бужу!

Тоня негодовала, продолжая раскачивать бедную Олю из стороны в сторону, пока та в бессилии лежала, уткнувшись носом в подушку.

— Ну, ты чего? — с усилием Тоня перевернула подругу лицом вверх и пыталась защекотать её.

— Бесполезно, не боюсь я щекотки, сама же знаешь, — Оля чуть приоткрыла глаза, ехидно улыбнулась и уставилась в потолок.

— Нечестно! — Тоня возмущённо сложила руки на груди.

— Всё честно. Есть хочешь?

— Не, не хочу.

— И я не хочу.

Девчонки пошли умываться в ванну, пускай воды там и не было. Нога Оли коснулась чего-то, что отдалось громким брюзжанием. Под ванной лежала канистра с маркировкой «А-72», разбухшие и вонючие от вещей чемоданы и какие-то протухшие консервы.

— Вот же повезло! — обрадовалась Оля.

— Ага, бензина много не бывает. Слушай, а чего, фильмоскоп тут оставим?

— Да ты чего, он же огромный, да и поломается по дороге.

— А чего ему оставаться?

— Даже не знаю. Неправильно как-то. Мы пришли, отдохнули, ушли, а это, вероятно, очень памятная вещь была. Думаю, лучше её оставить тем, кем ей и владел. Это же не еда или вода, а просто память.

— Может, ты и права. Жаль только, всего два фильма посмотрели.

— Ничего страшного, успеешь ещё. Мише потом расскажем.

— Ага. Ему такое точно нравится.

— Вот и отлично. А по курсу у нас Ижевск.

Ночь была тихой, снегу не навалило. Чистое, ясное утро, пускай всё такое же морозное. Оля залила топливо в бак, оставила канистру при входе в подъезд и уселась на место. Поездка обещала быть длинной и довольно скучной. С новыми силами они отправились вперёд, попрощавшись с Пермью, с Лениным и церковью. Очередная история позади, так пусть там она и остаётся.

Спать здесь так мягко и тепло,

Снаружи только боль и вьюга.

Но уезжаем мы опять.

Мы вспомним всё, моя подруга,

И новый город будет взят.