Мастера и шедевры. Том 1

ВИНСЕНТ ВАН ГОГ

Истинный большой художник, подобно чуткой мембране, улавливает душой малейшие изменения времени, в котором живет, цвета, рисунок, самый воздух, отношения людей между собой.

Как птица чует приближение бури или грозы, так живописец или поэт задолго ощущает наступление эпохальных разломов.

Искусство. Некоторыми оно воспринимается как праздник, почти карнавал, где ряженые герои изображают жизнь, изумляя зрителя своими поступками, красотой.

Человек, увлеченный этим радужным потоком образов, как бы находит в нем отдых, приют от суровых будней, прозы бытия.

Это житейский, чтобы не сказать, мещанский, взгляд на живопись.

Зрители забывают, что даже на карнавале, взаправдашнем карнавале, бывают маски, от которых мороз пробегает по коже, и долго человек, узревший зловещее мелькнувшее видение, не может стряхнуть леденящий ужас, страх, овладевшие им.

Да, конечно, в большом, не салонном искусстве все обстоит значительно сложнее.

Художник призван растворять людям врата прекрасного. Но он не должен скрывать от человека тени бытия… Более того, среди живописцев есть мастера, которые особенно глубоко, личностно видели мир, с жестокой ясностью создавали страшные по остроте образы.

Их творчество отмечено печатью мощи гения.

Дар этих художников видеть красоту и уродство, ослепительный свет истины и мрак, бездну лжи и суеверий. Созданные ими фрески, картины, рисунки, офорты неповторимы.

Микеланджело со своим «Страшным судом», Босх, Брейгель, Эль Греко, Гойя, Ван Гог, Врубель.

Их искусство трагично.

Глядя на эти творения, ощущаешь восторг высоты и ужас падения. Так кошмарны шедевры Гойи, где можно встретиться с ослепительными красавицами, ведьмами и упырями. До боли правдивы зловещие полотна Брейгеля или апокалипсические прозрения Босха. Одинок, велик могучий Эль Греко, увидевший реальность чуда и пластически это подтвердивший. Судьбы мастеров, как правило, удивительны, могут служить сюжетом для трагедии-романа, насыщенного коллизиями самыми драматическими, где художник ведет один на один борьбу с роком.

Ван Гог…

Кто мог подумать, что голландец, воспитанный в бюргерской среде, вдруг станет художником, покинет родину, переберется во Францию, где бросит все, что знал и любил, начнет искать свой путь к людям и в какие-нибудь десять лет создаст в искусстве, где, казалось, все уже давно открыто, свой мир красоты, колючий, странный, неожиданно острый.

… Нидерланды. Страна голубоглазых пышнотелых богинь, краснолицых жизнелюбов. Много повидала она за свою историю. Ее народ, трудолюбивый, любящий свободу, испытал весь ужас иноземного ига. Но это было давно…

Изумрудные луга, голубые каналы, алые поля тюльпанов, песчаные пустыри, торфяники. Тучные стада. Унылые болота. Старые ветряные мельницы. Чистые домики крестьян. Древние маленькие и гордые большие города. Морские порты.

В провинции Северный Брабант был одним из самых бедных приход Гроот-Зюндерт. Сюда назначили пастором Ван Гога. Это был скромный человек из хорошей семьи, хранившей традиции истинных граждан своей страны. И когда у Ван Гогов родился сын 30 марта 1853 года, они нарекли его Винсентом, по имени дедушки — тоже пастора. Винсент значит Победитель. Если бы родители знали, судьбу своего сына, они бы не настаивали на этом имени: слишком много при жизни у него было поражений и слишком мало удач.

Так казалось. Но время рассудило по-своему.

Торфяники, пески, стонет влажный ветер, хлопает ставнями маленького пасторского домика. Серое скучное небо. Поросшая вереском пустошь. Вот неприглядный портрет земли, которая вскормила маленького Винсента. Он рос в окружении младших детей — брата и сестер. Был нелюдим. Угрюмый, нескладный, ершистый, с рыжими волосами, он производил странное впечатление. Особенно отпугивали скромных бюргеров глаза мальчика, узкие, чуть раскосые, с недобрым зеленоватым блеском.

Винсент собирал жуков, бабочек, завел гербарий, знал назубок названия растений и насекомых по-латыни, но от этого общения с природой характер ничуть не подобрел.

В восемь лет начал рисовать.

Первый опыт был весьма ординарен — крошечный котенок лезет на яблоню.

Работал он в одиночестве. Его резко обозначенные скулы ходили ходуном.

Даже в столь юном существе угадывался склад своеобычный. Ван Гог был крепко скроен, и сверстники его побаивались.

Рос он не играя и не дружа ни с кем; необузданный, вспыльчивый нрав нередко приводил к внезапным приступам яростного негодования, казалось, по пустякам.

Словом, этот норовистый малец был малосимпатичным созданием. В чем трудно было отказать, так это, пожалуй, в редкой самостоятельности, в выборе того, что нравится или не нравится юному Винсенту.

Конечно, на фоне маленького прихода с устоявшимися веками порядками Ван Гог был неординарным мальчишкой, и когда пошел в школу, то скоро пастору пришлось взять его домой: так круто и нелепо повел себя сын.

Но несправедливо рисовать будущего художника как лишь злюку и неуживчивого грубияна.

Он любил природу.

Обожал своего младшего брата Тео, которому позже суждено было сыграть главную роль в жизни художника. Тео, славный, уживчивый, скромный, нес в себе добрые традиции Голландии.

Винсенту минуло шестнадцать лет, он провел несколько лет в пансионах. Много читал. Рисовал. Учился не блестяще. Семья решила, что юноше надо идти по стопам дяди Сента и работать продавцом картин. Получив рекомендательное письмо от дядюшки, он едет в Гаагу.

Вскоре пишет брату Тео:

«Это великолепное дело, чем дольше служишь, тем лучше хочется работать».

Эти слова сказаны уже новым Ван Гогом. Фирма «Гупиль» впервые свела его с искусством, и он был очарован картинами, полотнами, блестящим лаком, запахом красок. Быстро заразил этой привязанностью Тео, и брат идет по его следам, едет в Брюссель, в филиал той же солидной фирмы по продаже картин «Гупиль».

Так в ранние годы сложилась схема, определившая одно из самых оригинальных и ярких явлений конца XIX века, — искусство Винсента Ван Гога, которое едва ли могло появиться, не имей живописец поддержки в лице единственного и преданного «мецената» Тео, безоговорочно верившего в гений брата и помогавшего деньгами, скромными, но достаточными, чтобы жить и творить.

Но это было позже.

Пока будущий мастер проходил свою жизненную школу. А она была не проста. Ох, как не проста!

В двадцать лет Винсент представлял фирму «Гупиль» в Лондоне. Это крепко сколоченный, широкоплечий, энергичный парень, в хорошо сшитом костюме и цилиндре. Дела идут. Он любит искусство, живет им. Восхищается Констеблем, Гейнсборо, Тернером… Постоянная переписка с братом, к счастью, сохранилась. Читаем: «Находи красоту всюду, где только можно, — большинство людей не всегда замечают красоту».

Судьба предложила первое серьезное испытание Ван Гогу: он влюбился в Урсулу, дочь хозяйки квартиры, где снимал комнату. Когда после долгих дней идиллического ухаживания он набрался смелости объясниться в любви, она подняла на смех неуклюжего увальня из Брабанта. Первая драма в жизни Винсента, но далеко не последняя. Отчаяние, стыд и неостывшая страсть словно его подменили — он снова стал угрюм, рассеян, неприветлив. Хозяева фирмы узнали обо всем. Решили помочь юноше — посылают в Париж: пусть великая столица искусства, развлечений, флирта вылечит парня.

Париж. Монмартр. Первая выставка импрессионистов. Скандал вокруг Клода Моне и его друзей — все это не трогает Винсента. Он не может забыть Урсулу. История доходит до того, что хозяева освобождают нерадивого приказчика от работы. С 1 апреля 1876 года он уволен.

Прогулка заключенных.

Начинается страдный путь Ван Гога к истинному призванию.

Он был проповедником в Англии, продавцом в книжной лавке Дордрехта и, наконец, отрешившись от жизни мирской, оказался в Амстердаме, в богословской школе, но вскоре бежал и от этой мертвой зубрежки. Не проходит года, как он уже читает евангелие бельгийским шахтерам.

Боринаж изгоняет его как безумца…

Рок предлагает Винсенту самые крутые повороты, и он приемлет их.

Кажется, катастрофа близка.

Один.

Не понят. Изгнан.

И тут появляется его ангел-хранитель Тео. Он уговаривает брата заняться искусством — писать, он высылает ему первые пятьдесят франков. Ван Гог начинает наконец дело своей жизни. Сперва вроде бы нехотя, а потом с неистовой страстью, которая дремала в нем.

В июле 1880 года художник Ван Гог пишет письмо Тео. Это послание-отчет. Пятьсот строк. Между ними мольба о помощи. Тео услышал ее. Отныне начинается жуткое и радостное десятилетие, перевернувшее потом мир искусства.

«Я не в силах выразить, — пишет он Тео, — как я счастлив, что снова взялся за рисование».

Дилетант, с огромным самомнением и мощнейшим темпераментом, он бешено трудится над овладением профессией: копирует, рисует с натуры, компонует. Сперва неуклюже, грубо, угловато. Но сила, ярость дарования пробиваются через оболочку неуверенности и ученичества.

Атака высот…

Перспектива, анатомия, рисунок, цвет, пластика… Земля обетованная лежала перед ним. С усилием гиганта Ван Гог делает шаг из небытия к мастерству.

В первых опытах, которые он показал своему дальнему родственнику Мауве, были такие данные, что модный художник был потрясен.

Взгляните на эти этюды Ван Гога: «Кузница», «Мельницы в Дордрехте», «Портрет отца» — вас оглушит звучание правды жизни, увиденной необычно, остро.

в замусоленных листах просматриваются, при всей их примитивности, мощь светотени, силуэта, первичность видения. Эти рисунки шагнули из мрака в свет мирового признания, правда, посмертно.

Судьбе было мало предложить Винсенту одно испытание, и она предлагает второе. Ван Гог влюбился в кузину Кее. А она была лишь дочерью Евы, дщерью своих родителей, буржуа, со всей присущей им слабостью — страстью к чистогану, текущему счету и прочим демонам суеты. Перед ними же был гений, ничего еще не создавший.

Отец Кее яростно крикнул будущему художнику:

«Ты никогда больше ее не увидишь!»

Винсент обезумел.

Боль отказа, неутоленная страсть — все это лишало утлое суденышко его судьбы руля и снастей. Он был смятен. Но не побежден.

С Ван Гогом оставалась вера.

Пусть его презирали и гнали, величали чудаком, пачкуном — всеми теми словами, которые может выдумать злой и недалекий ум провинциального мещанина.

О, этот мир мнимого благополучия и незыблемости, построенный на грошовом расчете, кастрированном чувстве, мечте, ограниченной домиком, садиком да кошельком с деньгой… Надо же было Ван Гогу столкнуться с этой квинтэссенцией провинциализма и убожества.

Ван Гог идет навстречу мраку и молниям своей судьбы, озаряемый мгновениями лучезарной радости творения… Буквально осязаешь всю нечеловеческую силу прозрения, которое наступило у взрослого, сложившегося человека, прожившего без малого тридцать лет, от касания с живописью, рисунком, композицией. Винсент Ван Гог пишет брату:

«Тео, какая великая вещь — цвет!»

В этом крике души — вся бездна отрадного и страшного опыта, который предпринял Винсент: он пытается осуществить мечту гётевского Фауста.

Зрелый мужчина как бы становится вновь юным по первичности взгляда на мир.

Винсент понимал, что судьба поставлена на карту успеха или провала этой несравненной по тягости задачи — одолеть мастерство сразу, без подготовки и школы. Но он верит, что «победоносно завершит» свою задачу.

Опыт происходил в реальной Гааге, в довольно ординарном художественном кругу с обычными представителями богемствующих резонеров, дельцов, карьеристов, пытающихся, фехтуя кистью и палитрой, пробиться в свет.

Этот мир неудачников и талантов, добрых и злых людей стал вскоре ясен новичку Винсенту, на первых порах поверившему было в святость дружеских объятий и поцелуев.

Но он быстро разобрался в лживости буффонады юродствующих фигляров, хладнокровных дельцов и почувствовал себя еще более одиноким, чем был до знакомства с ними.

Ван Гог не знал компромиссов с совестью.

Он ломился напролом.

И поэтому был страшен, как бык на корриде, затравленный пикадорами. Весь строй его первых работ насыщен почти предгрозовым мраком, хотел или не хотел этого Винсент. Талантливо, крепко сколоченные интерьеры, портреты, пейзажи заявляли о даровании недюжинном.

Несмотря на весьма простые сюжеты этих изначальных листов, они уже дают почувствовать глубоко мыслящего человека — художника-гуманиста.

… Богема Гааги жила своей жизнью. Кто-то упорно трудился, кто-то лицедействовал, ссорился, хитрил — словом, зыбкое стоячее озеро, чтобы не сказать лужа, было густо населено. Среди них мрачный, разочарованный, оскорбленный в лучших чувствах, вере в честность, святость творчества, Ван Гог. Его пугали банальные приемы, заржавевшие каноны, стертые рецепты салонной ходовой живописи. Когда его покровитель метр Мауве дал ему рисовать гипсовый слепок античной головы, Винсент в сердцах вышвырнул его вон, разбив вдребезги. И модный маэстро изгоняет его из студии. Ван Гог снова один. Не раз он будет слушать призывы к мещанскому благоразумию, к капитуляции, к сдаче позиций. Но ответ Ван Гога был односложен: нет!..

Он говорил: «Лучше полгода не обедать… чем работать без модели, это смерть».

Никакой слащавой отсебятины, ретуши жизни, никакого приукрашивания натуры в угоду безвкусным заказчикам!

Природа толкнула его к союзу со случайной женщиной Кристиной, измученной, истертой жизнью, беременной, больной, с тремя детьми. «Син» — так назвал художник свою странную и жуткую модель.

Портрет доктора Рея.

Его связь мгновенно стала достоянием сплетен.

«Докатился! — шипели вокруг. — Взял девку с улицы».

Живописец делает свой вывод: «Научиться страдать никогда не жалуясь, — это единственный практический урок, великая наука, которую надо усвоить».

Истощенный, он ложится в больницу. Но санитарная койка не останавливает мечты: «Я хочу делать такие рисунки, которые поразят многих людей, в них я вложу частицу моего сердца». Убежав вскоре из больницы, он берется писать маслом. Винсент пишет Тео: «Когда я пишу картину, я чувствую, как в моем сознании рождаются красочные видения… полные широты и силы».

«Создавать, — с горечью продолжает Ван Гог, — все равно, что пробиваться сквозь невидимую железную стену, отделяющую все то, что ты чувствуешь, от того, что ты способен передать».

И вот художник мощью своего дара пробивает эту «железную стену».

Син, вот наказание! Винсент бежит из Гааги. Впереди черная бездна неизвестности и… одиночество. Который раз художника постигает крушение в личной жизни…

И, несмотря на все, вперед!

Эту сверхзадачу по-своему осознал Ван Гог.

Он сказал:

«Самое художественное — это любовь к людям».

Гуманизм. Доброта взгляда на мир, несмотря на личные несчастья и невзгоды, — вот что отличает творчество Винсента. Чем страшнее и невыносимее тяготы, предлагаемые судьбой художнику, тем острее, победоноснее горят краски на полотнах.

Тропа новатора… Его путь лежит на земле, но конец дороги упирается в вечность. Ван Гог, пожертвовав собой — здоровьем, самой жизнью, — бесстрашно пробился к победе.

Ван Гог-новатор хотел постичь причины движения: цвет, формы, динамику, экспрессию натуры. Его не понимали, над ним смеялись. Но он, подобно быку в ярме, пахал и пахал свое поле. Борозды его кисти лежат на холстах, грубо, коряво, но разительно правдиво и художественно. Эмоции, бурлящие в душе Ван Гога, уникальность видения, заложенная в его темпераменте, — все это получало прямой выход. Мы можем чувствовать удары пульса художника, вглядевшись в картины Винсента, — так обнажена манера письма, так открыт метод: впечатление — анализ — синтез — картина. Мы видим как бы раскрытый хирургом живой организм, так поражающе ощущается суть вещей в полотнах Ван Гога. При всей непривычности и неуютности его искусство, подвергавшееся поношению в те давние времена, сегодня глядится как гармоничная, почти классическая живопись, но с элементами какой-то таинственной экспрессии, которая пугает все меньше, чем больше всматриваешься в его творения.

Если на миг представить себе радугу из стекла, которая могла бы упасть с неба на землю, неся в себе все краски жизни, — вот ткань лучших полотен Ван Гога; каждое из них — всего лишь часть осколка радуги, ясной, чистой, яркой.

Ван Гог прошел великую школу традиций Рембрандта, Делакруа, Милле, Рейсдаля, Коро, Мане, Моне, Сислея, Писсарро и других больших мастеров.

Секрет взрывчатости его холстов — не в нарушении традиций, а в продолжении традиций.

Новая красота полотен Винсента — в огромном напряжении видения, в колоссальной строгости отбора, первичности.

… С пепелища своей жизни с Син Ван Гог бежит к отцу в брабантский городок Нюэнен. Возвращение блудного сына, измученного, сломленного стыдом, беспомощного. Снова столкновение с миром традиций, страшного буржуазного уюта. Пария не был принят. «Ты не зарабатываешь денег» — вот лейтмотив каждой беседы. «Дома меня побаиваются, как побаиваются пустить в комнаты большого лохматого пса. Он войдет и наследит своими грязными лапами… Он всех стеснит… Короче, это грязное животное… Пес прибежал сюда в минуту слабости. Надеюсь, ему простят этот промах…» И это пишет художник, картины которого через четверть века будут стоить миллионы франков.

Как не похожи судьбы великих мастеров! Единственное, что их сближает, — это труд. Гигантский, порою сизифов, но в конце концов дающий истинные плоды. Вечно голодный, питающийся хлебом и сыром, Винсент был изгоем. Зловещей белой вороной, каркающей в бюргерской тишине маленького городка. Ван Гог продолжает свои штудии. Неделями рисует руки, башмаки, пейзажи, не теряя ни минуты. Еще один внезапный удар. Умирает отец. Он упал на пороге своего дома и мгновенно испустил дух. Ночью у тела покойного Ван Гог шепчет: «Мне легче умереть, нежели жить. Умереть тяжко, но жить еще тяжелее». Винсент порывает с семьей. Отказывается от своей доли наследства. Слишком велик разрыв между ним и всеми остальными. В эти дни он работает над своей первой композицией — картиной.

«Едоки картофеля» — гимн нищете. Мрачное полотно, изображающее тупик в жизни людей, измученных нуждой и непосильным трудом. Винсент собрал ворох негодующих отзывов об этой своей работе. Он покидает враждебный Нюэнен, едет в Амстердам и первым делом спешит в музей.

У картины Рембрандта он восклицает:

«Нужно умереть несколько раз, чтобы написать такую картину!»

Три дня безвыходно он провел в музее у холстов Рембрандта, Франса Хальса. «У Хальса по меньшей мере двадцать семь черных тонов… Он четко заявляет свой сюжет с р а з у за счет максимального напряжения всех сил ума».

Наконец, Ван Гог уезжает в Антверпен.

Он пишет Тео:

«Есть нечто необыкновенное в ощущении, что ты должен ринуться в огонь… Как-никак мы пришли в этот мир не только для того, чтобы наслаждаться жизнью… Продолжай писать, сделай для начала сто этюдов, а если этого мало — сделай двести… Художник должен быть художником и ничем больше».

Антверпен оглушил Винсента.

Бурлящий порт, полный звуков, огней, людских голосов.

«Империя Рубенса» — пир красок, роскоши, жизни.

Ван Гог покупает в порту несколько цветных японских гравюр и украшает свою комнату на улице Лонг рю дез Имаж. Они всегда напоминают Ван Гогу о лаконизме, динамике и ясном видении цвета.

Музеи, выставки, галереи города с его чудесным барокко — все располагало к работе. Художник начинает посещать Школу изящных искусств, но ее сухой академизм не по нутру новатору. Винсент предпочитает любоваться Рубенсом и писать живую природу, он полон идей и предчувствий…

И снова Ван Гог принимает решение, которое поворачивает его жизнь.

Хижины.

Париж. Монмартр. Улица Констанс. Модная мастерская знаменитого салонного льва художника Кормона — ученика не менее прославленного короля парижских обывателей живописца Кабанеля.

Фернан Кормон потрясал салонную публику своими феерическими композициями… «Смерть Магомета», «Свадьба нибелунгов». Это была своеобразная смесь ловкой живописи и расхожей банальности. Но апофеозом творчества Кормона стала картина «Каин», вконец сразившая посетителей Салона. Пресса утверждала, что Фернан Кормон обрел мировую известность.

Ныне, по прошествии времени, можно по достоинству оценить эти опусы. Откровенно говоря, подобные полотна вызывают сегодня недоумение, а порою улыбку своим наивным и пошлым стремлением ошеломить и поразить зрителя. Иногда становится грустно, как подобные изделия служили предметом громких обсуждений, восхваления, неумеренных восторгов. И ведь это происходило во Франции, где работали когда-то Пуссен и Ватто, где рядом с кабанелями и кормонами творили Делакруа и Эдуард Мане, Коро и Милле, Энгр и Курбе.

В середине восьмидесятых годов прошлого века Фернан Кормон, увенчанный орденом Почетного легиона, купался в лучах славы. Он изредка посещал гудящий рой своей мастерской и, как шмель, деловито перелетал от одного мольберта к другому. Метр порою прикасался своей волшебной кистью к этюдам учеников. Кое-что трогал. Кое-что говорил. И исчезал, как видение.

В студии не было спокойно. Молодые живописцы Эмиль Бернар, Тулуз-Лотрек, Анкетен, Тампье роптали, ощущали фальшь и поверхностность подобной школы.

Эмиль Бернар однажды воскликнул:

«Он советует лишь тщательно прорабатывать детали, сглаживать контуры, приглушать цвет — иными словами, фальсифицировать».

Тулуз-Лотрек, Бернар и их друзья часто ходили в Лувр. Изучали шедевры Веласкеса, Луки Синьорелли, Рубенса. Восторгались мощью рисунков Микеланджело Буонарроти. Но эта же компания нередко бывала в стенах галереи Дюран Рюэля. Восхищалась холстами импрессионистов Моне, Сислея, Писсарро, Ренуара. Дега. Бернар и его товарищи частенько заглядывали в гости к скромному коллекционеру, папаше Танги. В его маленьком тесном ателье были собраны картины Поля Сезанна и других новаторов. Молодежь кропотливо вглядывалась в их полотна.

Поль Сезанн. Это о нем писал Эмиль Золя:

«Доказывать что-нибудь Полю Сезанну — все равно, что убеждать башни собора Парижской богоматери сплясать кадриль».

В этом на первый взгляд парадоксальном заявлении материализован дар феноменального предвидения роли Поля Сезанна для грядущего развития живописи.

«Нотр-Дам и кадриль». Это было далеко не случайное сопоставление.

Словом, сия пора в истории искусств отличалась острой, щемящей переоценкой качеств живописи. Новым осмыслением понятия особо ответственной формулы — художественности. Ив свете борьбы за новые рубежи, как никогда, реакционно и убого выглядели корифеи Салона.

В один из весенних дней 1886 года порог мастерской Фернана Кормона переступил странный незнакомец.

Новичок был беден и крайне измучен… Изрезанный морщинами лоб. Страшная борозда, залегшая у сомкнутых бровей, — все, все говорило о невыносимом грузе неуходящих житейских забот и тревог. Рыжие, как щетина волосы. Колючие прищуренные светлые глаза. Жесткая всклокоченная борода. Грубая самодельная трубка-носогрейка…

Вместе с горьким запахом дыма дешевого табака в мастерскую Кормона вошла неприкрытая нищета.

Неизвестного звали Винсент Ван Гог. Он приехал из Голландии, чтобы достичь вершин искусства. Винсент многое умел. И именно он, нищий, пария, сказал в те дни:

«Мы живем в последней четверти века, который завершился грандиозной революцией… Важно одно: не поддаваться лживости своей эпохи или, во всяком случае, уметь почувствовать ее нездоровую, удушливую, унылую атмосферу, которая обычно предшествует буре…»

Вдумайтесь и оцените масштаб мировидения Ван Гога.

Молодежь студии Кормона пристально, иногда с изумлением вглядывалась в этого пожилого, по сравнению с ними, человека. Он поражал и пугал их своим неистовством.

Ван Гог бросал краски на полотно с такою яростью, что легкий мольберт трепетал. Казалось, что дикая сила голландца неиссякаема и неуемна. Колорит его холстов был грозен и непривычен. Даже видавшие все виды парижане немели, когда лицезрели раскаленную лаву его колеров.

Но самое непонятное было то, что даже завзятые остряки не шутили над Ван Гогом. Что-то серьезное, значительное ощущали они в этой бескомпромиссной битве новичка с натурой. Более того, его труд был так необычен и заразителен, что его коллеги по учебе стали по-другому относиться к своему труду. Конечно, не все. Были скептики, считавшие усилия Ван Гога просто эпатажем.

Но кто-то задумался.

Тулуз-Лотрек первый сблизился с Ван Гогом.

Хотя они были полярно несхожи.

Сиятельный потомственный дворянин, граф Анри де Тулуз — Лотрек и безродный чужеземец Ван Гог.

Скептик, артистичный парижанин Лотрек и восторженный, добрый, душевный Ван Гог.

Светская сдержанность и, несмотря на богемные нравы, респектабельность — и раскрытость простолюдина.

Однако их роднило одно свойство: оба они познали ужас отверженности. Им были знакомы отчаяние и неуютность публичного одиночества.

Нет. Не безлюдья.

Контактов с современниками вполне хватало. Их угнетала духовная тоска от ежедневного прикосновения, общения с жаргоном чувств, с унылым наигранным многолетним трафаретом и унизительной рутиной ханжества и фальши идеалов буржуа.

Им обоим с противоположных, разновысоких ступеней иерархической лестницы современного им общества была одинаково ненавистна власть чистогана, растлевающая сердца миллионов людей. Всех, кто находился под властью золотого тельца.

Самое разительное, что в бурлящей суете столицы Франции, в парижском котле непрерывного, денно и нощно длящегося показного веселья, в эйфории шума, грохота непрекращающегося ни на миг потока развлечений, находясь в числе действующих лиц этой поистине европейской грандиозной по количеству актеров человеческой комедии, они все же были до ужаса одиноки.

Дикий и угрюмый Ван Гог гордо не скрывал своей отторгнутости. Он, стиснув зубы, рвался к намеченной цели.

Лотрек никому не собирался демонстрировать свою беду. Он носил маску циничного и беспечного весельчака и ревниво оберегал эту роль. Но от этого бытие его не становилось уютней. Это был секрет. Тщательно хранимый.

Меру тоски Ван Гога можно ныне определить по его многолетней переписке с братом Тео.

Тулуз-Лотрек говорил о себе и об искусстве: «Вы ничего не знаете и никогда не узнаете, вы знаете и узнаете только то, что вам захотят показать!

Но ведь картины внешне немы… И можно лишь догадываться о многом, происходившем за пределами холста.

И, однако, есть путь для более полного осмысления произведения искусства, а значит, и для более широкого и осознанного приобщения к миру прекрасного.

Казалось, что может быть яснее и понятнее серафической прозрачности шедевра, предстающего перед нашим взором?

Картина… Строго ограниченная рамой, помогающей сфокусировать внимание, и показывающей нам границу обозреваемого фрагмента жизни. Затем сама живопись большого художника говорит с тобою предельно четким и доступным языком пластики и цвета. Всей этой задаче любой крупный мастер подчиняет композицию, колорит, рисунок. В них звучит как бы сама душа живописца. Как будто все, все обнажено, раскрыто перед зрителем…

Однако сколько скрыто от глаз в этом столь близком и относительно тонком слое краски, нанесенной на холст или доску!

Поверьте, что самым продолжительным рассматриванием знаменитейших шедевров мировой или отечественной живописи вы не получите даже половины того восторга ощущения прекрасного, если не будете заранее знать хотя бы пунктирно историю рождения картины, времени, в котором работал мастер.

Нередко в сюжете картины заложена аллегория, либо древний миф или легенда, иногда то или иное полотно есть суть метафора, которую не так легко расшифровать. Словом, искусство, чем оно значительнее, тем оно несет в себе ассоциативную сложность, а если говорить проще, тайну.

Ведь само понятие «останов ленное мгновение, превращенное в вечность» есть суть колдовство. Ибо как назвать иначе слезу, застывшую на щеке прелестной женщины, ставшую навсегда жемчужиной. А ведь это сотворил художник…

Давно, давно ушел из жизни Ван Гог. Но его подсолнечники, словно раскаленное солнце, еще много столетий будут поражать людей как символ радости бытия.

Задумайтесь. Эти дивные цветы написал один из самых обездоленных и несчастных людей планеты. Но он победил горе и воспел красоту жизни.

Не зная его судьбу, нельзя полной мерой оценить и понять меру его подвига. Надо, надо, любя искусство, изучать его во всех ипостасях. Лишь тогда картина раскроется перед вами полностью. Станет еще более понятной. И вы услышите, вдохнете гул и аромат эпохи, познакомитесь ближе с самим художником.

Винсента захватил Париж — вечная круговерть живых и пестрых впечатлений. Столица пленэра, только недавно пережившая бунт импрессионистов, увлекательна, заманчива. Он встречал зори на Монмартре. Писал в Булонском лесу. Бродил по городу. Ночь. Ван Гог идет по набережным Сены. За ним по воде бежит лунная дорожка.

Огромной темной глыбой встал перед ним Нотр-Дам. Ситэ. Остров, где каменной легендой застыл собор средних веков.

Перед Винсентом вдруг ожило время. Он подошел ближе к храму. Каменные химеры будто раскрыли зловещие пасти и глядели со своей недосягаемой высоты…

Ван Гог вздрогнул. Ему показалось, что собор двинулся и поплыл, как древний фрегат, мимо него в века. В этот миг Винсент с какой-то пронзительной ясностью ощутил свою малость, ничтожность усилий, которые он прилагает, чтобы покорить искусство.

Луна зашла за тучу.

Исчезла бегущая дорожка мерцающей воды.

Ван Гог засмеялся…

«Нет, — подумал он, — я рано сдаюсь. Надо бороться, бороться до конца. И тогда люди запомнят тебя, твои создания, твою любовь к ним».

Ветер прогнал тучу, и лунный свет опять как будто сдвинул с места собор. Но Винсент уже поборол испуг. Он приехал в Париж, чтобы победить мещан, салонную богему, тупых и хитрых маршанов. Покорить этот великий город. Что ему тени прошлого? Перед ним — завтра. И он шагает туда. Раньше других.

Ферма в Провансе. Арль.

«Мне нужна только победа», — громко сказал Ван Гог. Гулкое эхо в ночной тишине принесло слова обратно.

«Беда», — услыхал Винсент.

«Ах, эти старые храмы, — всегда вокруг них витают призраки».

Порыв холодного ветра сорвал шляпу, и Винсент побежал за ней. Вмиг пропала напряженность. Встречный мужчина в длинном плаще поймал шляпу и со смехом вручил ему.

- Не теряйте голову, пригодится, — пробасил он.

- Спасибо, — ответил Ван Гог.

Винсент остановился. Луна четко обрисовала Париж, громаду домов, шпилей, куполов … Художник поглядел на черные тела барж, похожих на огромных спящих рыб. В эту торжественную летнюю ночь он наконец поверил по-настоящему в свои силы и в свое призвание.

Происходит парижское свидание, которое войдет в жизнь мастера и приведет со временем к трагедии.

Ван Гог и Гоген…

Два апостола новой живописи узнали друг друга в 1887 году.

Винсент был сражен мощью, талантом и судьбою живописца Гогена, бросившего в тридцать пять лет жизнь буржуа и сменившего фрак на блузу художника… Париж все же утомлял и расшатывал без того слабое здоровье Ван Гога. Он стал невыносим.

Тео с горечью пишет сестре:

«В нем уживаются как бы два человека: один — на редкость одаренный, чуткий, добрый, другой — эгоистичный и жестокий. Конечно, он сам себе враг, потому что отравляет жизнь не только другим, но и самому себе».

Кризис назревал. Кредит у папаши Танги — продавца картин, дававшего Ван Гогу краски под его будущие полотна, — закрыт. «Тамбурин» — полукафе-полупритон — со своей вальяжной хозяйкой обанкротился, и с молотка вместе с обстановкой пошли и картины Винсента по одному франку за десяток полотен.

Кстати, эти же холсты через четверть века могли бы быть проданы за несколько миллионов франков…

Но это в будущем.

А пока Париж опостылел художнику, он мечтал об отъезде. Куда?

Арль…

Вот где можно «помериться кистью с солнцем». И опять у Ван Гога ощущение:

«Иду в пламя…»

Никто не знал, что будущий великий художник уже носил в душе зародыш нового: еще невиданный по энергии и пластике цвет. Его Голгофа была впереди, и он, предчувствуя беду, все равно шел ей навстречу, высоко подняв скуластое лицо. Его узкие глаза лихорадочно блестели.

Прощай, Париж!

Прощайте, блестящие Салоны, великолепные ателье — все, все, созданное не для него. До скорого свидания, серое парижское небо, любимый Лувр, свинцовая Сена, угрюмый Нотр — Дам …

Арль встретил Ван Гога зимней стужей. Дул ледяной мистраль, толстый слой снега покрывал городок. Кто мог подумать, что это «столица солнца»? Голубые обледенелые горы обступили Арль, и Винсенту показалось, что он видит… японскую гравюру.

Как ужасен зтот мороз! Влажный ветер делал холод невыносимым. Ван Гог мечтал о тепле, весне. Ах, Прованс, ты зло подшутил над художником! Но, как говорится, всему приходит конец. Зима прошла.

Могучее южное солнце вскоре показало свою неукротимую силу. Вмиг все зацвело, и Ван Гог пишет белопенные розовые сады. Десятки шедевров выходят из-под его кисти.

Наконец его могучая чувственность нашла выход. Все страсти, бушевавшие в Винсенте последние годы, благодатно нашли выражение в дышащих свежестью, чистотой, солнцем холстах. Это было упоение трудом, высшее счастье художника.

«Я убежден, — говорил он Тео, — в безусловной необходимости нового искусства живописи и рисунка, новой художественной жизни».

1888 год… Совсем немного до конца. Но с какой неистовой силой изливает чувства Ван Гог в искрометных, огнедышащих, трепетных полотнах! Все живет, движется в этом рожденном им ликующем мире…

Нет, это не спокойная радость холстов импрессионистов, ласкающая взор.

Грозно, порой жутко выглядит у Винсента Ван Гога даже самый мажорный сюжет. Что-то неведомо тревожное заложено в этих пронзительно правдивых, бездонных по глубине видения картинах.

Это были холсты, доведенные при всей своей реальности до знаков-символов. Казалось, что это апофеоз экспрессии.

Но это только начало прозрения.

Чем страшнее становилась жизнь Ван Гога, чем ужаснее судьба художника, чем безнадежней здоровье и меньше запас сил, чем ожесточеннее борьба с роком, тем блистательней его шаги к новым, еще неведомым высотам. Его полотна предельно напитаны соком жизни, любовью к природе-матери, началу всех начал…

Два года, всего два года отделяют нас от той трагической минуты, когда иссохшая рука Ван Гога схватит пистолет и…

Но повременим. Попробуем пройти этот звездный путь Винсента к гибели и вечности. Ибо с минуты перехода Ван Гога в небытие родится навечно новый мастер, принадлежащий уже не Голландии, не Франции, а всей планете. Это имя, которое не вычеркнет ни один рутинер, догматик, щелкопер, карьерист, невежда… Мир вскоре привыкнет к этим шершавым, жутковатым, беззащитным в своей обнаженности холстам. Сегодня Ван Гог признанный классик. Его имя стало хрестоматийным как пример подвигав искусстве и немеркнущего таланта, трудом до кровавого пота добившегося имени гения.

… Арль лукаво взглянул на усталого Винсента.

Этот маленький городок, мощенный булыжником, белел уютными домиками с красными черепичными крышами.

Темный собор святого Трофима строго и одиноко возвышался над черно-зелеными тополями и синими далями. Чистое голубое небо выгорело от жары, казалось серым с фиолетовым маревом у горизонта.

Сколько чувств теснилось в воспаленной голове Ван Гога! Он слышал ленивое биение пульса города, уставшего от полдневного зноя. Как отличен ритм Арля от тревожной и иногда бессмысленной суеты парижан, бегущих, как белка в колесе, в погоне за модой. Быстро темнело. Зажгли фонари вечерние кафе, злачные места. У порогов домиков сидели на зеленых скамьях обыватели с трубками, пуская клубы дыма.

Арльские дамы.

В тихом вечернем воздухе пахло снедью. Хозяйки готовили ужин.

Ван Гог остановился. Сбросил с плеч этюдник. Ах, как может искусство возвысить или унизить человека!.. Все зависит от того, какую задачу поставил творец. Ведь давно не секрет, что сознание людей незаметно, но прочно формируют поэзия, музыка, архитектура, искусство.

… Как воет сирокко.

Он дует во все щели размалеванного желтой краской павильона … Как болит все тело, разбитое недугом и работой, голодом и одиночеством…

— Ведь я, по сути дела, рабочий, — думал Ван Гог.

Сколько вранья в толках болтунов о жизни богемы. Я все больше сомневаюсь в том, что пейзажист Монтичелли якобы беспробудно пил. Когда же он создал свои великолепные полотна? Нет, только работа и покой, и так еле выдерживают нервы. Ведь когда пишешь, словно не замечаешь усилий. Как щемят глаза, воспаленные от беспощадного солнца, болит голова… Спать, спать…

Тяжелый, беспробудный сон упал на Винсента. Бредовые, кошмарные цветные видения толкались, сменяясь без смысла и связи. Вот он видит себя мальчишкой. Босой бегает по вересковой пустоши, а кто-то грозит ему… Кто? Вот замелькала вереница женщин — гордая молодая Кее в белом платье проходит мимо, не улыбнувшись. Ах, как обольстительна лондонская кокетка Урсула Луайе, ее томные глазки, кружевные оборки, маленькие ножки — все чудо.

Но почему она смеется, хохочет, убегает… Мрак.

И из тьмы выползает Кристина — Сип, беременная, жуткая, и рядом с ней, как щенята, копошатся пятеро детей. Она плачет, рыдает и пьет, пьет и курит.

Как тень, исчезает эта зловещая картина, и из солнечного марева встает Марго Богелгем, она протягивает ему руки, но кто-то ее оттаскивает, она бессильна…

Заунывный рев оркестра кабаре «Тамбурин». Как страстны объятия пышнотелой хозяйки Агостины Сагаторе, сластолюбивой итальянки… Смех, грохот барабана, и он вдруг видит их всех — Кее, Син, Урсулу, Марго и Агостину; они, взявшись за руки, бесшумно ведут хоровод вокруг него.

Арлезианка.

А он мертв!

Горят свечи…

Тишина…

И вдруг удар грома и стон ливня пробудили Ван Гога. Сверкнула молния. Голова разламывалась. Что за дикий страшный сон! Ведь все правда. Столько женщин — и ни одной подруги. Как счастлив был Рембрандт со своей Саскией, а потом с Хендрике!

А он один, один, один…

Убогий павильон ходуном ходил под раскатами грома и напором тропического ливня.

«Я здоров, — пишет он Тео, — но, конечно, заболею, если не буду питаться как следует и на несколько дней не прекращу работу… Мне все-таки поберечь надо свои нервы…»

Наконец приезжает долгожданный Гоген.

Кончилось одиночество. Теперь их двое. Ван Гог ликует.

Но кто знает ходы судьбы? Трагедия еще ожидает хозяина желтого павильона.

Гоген в расцвете сил. Мощный. Уверенный в себе. Он полон планов. Главное — уехать на Мартинику. Он циничен и беспощаден в своих оценках. Многое ему кажется странным и даже жутковатым в бытии Ван Гога. Пока он молчит…

Однажды, разглядев подпись, сделанную Винсентом на этюде «Подсолнухи»: «Я дух святой, я здрав душой», — он лишь криво усмехнулся…

Гоген был бесконечно самоуверен, он сказал перед отъездом из Парижа:

«Я прекрасно знаю, что меня будут понимать все меньше. Я не боюсь идти своим путем, для толпы я останусь загадкой, для некоторых избранных — поэтом, но рано или поздно настоящее искусство займет место, принадлежащее ему по праву».

Как не похожи эти рафинированные слова прагматика и эстета на огнедышащую любовь к простым людям нищего и простодушного Ван Гога, отдавшего всего себя поискам дороги к правде. Гоген учит коллегу, тот слушает каждое слово. «Символизм, а главное, синтез — вот чего тебе не хватает».

Однажды Винсент пишет портрет мадам Жину, типичной арлезианки с черно-синими лакированными волосами и оливковым загаром. Гоген, бывший на этом сеансе, шутя сказал:

«А знаете, мадам Жину, ваш портрет будет висеть в Париже, в музее Лувра».

Зря Поль Гоген подшучивал, ведь он был очень близок к истине.

Как-то они блуждали по пустынным золотым осенним садам.

Присели отдохнуть.

Солнце, тишина, багряные листья — все располагало к отдыху, беседе. Вдруг послышался крик кукушки.

Глаза Гогена сверкнули.

«Это моя птица. Я буду считать года».

Кукушка кричала долго, Поль сбился со счета… Птица умолкла.

Ван Гог сидел бледный, молчал. Гоген, огромный, тяжеловесный, опустил свою могучую руку на тощее плечо Винсента.

- Не хандри, — промолвил Гоген, — сейчас кукушка насчитает тебе сто лет жизни.

И… о чудо! Раздался крик птицы.

Лицо Ван Гога стало багровым…

«Ку-ку, ку-ку» — повисло в тишине короткое пение кукушки.

- Два года, два года, — твердил Ван Гог, глядя в землю.

- Пустые суеверия, — шутил Гоген.

С этого дня жизнь будто пошла наискосок. Вроде все было по-старому. Днем писали, вечером посещали кафе, пили абсент, заходили в иные места. Но та тончайшая нить, которая связывала друзей, была натянута до предела.

Гоген давил на Ван Гога.

Тот пробовал «писать от себя», но все было не то. Винсент — истинный сын природы, вся его страсть уходила на постижение ее тайн.

Гоген жил в выстроенном дворце эгоцентризма… Они были разные люди.

Великие.

Но непохожие.

Пропасть росла…

«Арль — самая жалкая дыра на юге», — заявил Гоген. Винсент возмутился. Смолчал. Тетива ссоры натягивалась. Споры по любым пустякам участились. Особенно неладно было с художественным кредо каждого — они были абсолютно полярны. И не было в мире клея, чтобы скрепить их дружбу.

«Атмосфера во время наших споров наэлектризована до предела», — признается брату Винсент.

Гоген решил уехать… Ван Гог неожиданно бросается на него с бритвой, Гоген останавливает его магнетическим взглядом «человека с Марса».

А сам Ван Гог? Он убегает домой и в неистовстве отрезает себе бритвой ухо.

Кровь… Врачи. Полиция. Ван Гог в больнице …

«Буйное помешательство», — гласил диагноз.

Примчался Тео. Казалось, что это финал.

Нет, впереди у него еще был год. Так нагадала кукушка.

Год страданий и счастья…

Через десять дней Ван Гог был уже вменяем, но очень слаб.

Вскоре, уже из дома, он пишет Тео:

«Прошу тебя, решительно выкинь из головы твою грустную поездку и мою болезнь…»

«Прости меня» звучит в этом трогательном письме. Художник вновь обретает силу. Он пишет натюрморты, автопортреты, пейзажи.

«Все к лучшему в этом лучшем из миров, как можно в этом сомневаться?» — заявляет Ван Гог. — Мне так хочется работать, что я поражен, — как бы подтверждает слова старика Панглоса сам Винсент.

Но не будем наивны.

С этого мига художник создает еще не один шедевр. Но будет это сделано в промежутках между мраком и светом.

Вскоре в Арль приезжает Синьяк, он видит перед собой здорового человека, «рассуждающего совершенно разумно». Оба художника вошли в запертую мастерскую.

Со стен на изумленного Синьяка глядели невиданные по силе, чистоте, энергии полотна. Десятки бесценных картин.

Влага застлала глаза Поля Синьяка.

Он отвернулся.

За окнами мастерской мальчишки прилипли к стеклам.

Что будет? Почему так тихо?..

Синьяк уехал…

Ван Гог пишет Тео: «На трухлявом и подточенном фундаменте прошлого мне уже никогда не построить величавого здания». Несчастный мастер не предполагал, что он уже успел создать не просто величавое здание, а могучую пирамиду новаций, и только время определит меру его подвига. Винсент страдает. Беспричинная страшная тоска, а иногда «чувство пустоты и усталости в мозгу». Самое зловещее в его положении — это прозрачная ясность краха его столь тщательно разработанного пути к истине. И в этом — самая страшная трагедия. «Мне далеко не весело, но стараюсь не разучиться шутить и всячески избегаю того, что пахнет мученичеством и героизмом, — словом, стараюсь не смотреть мрачно на мрачные вещи». Он покидает Арль.

«Звездный скиталец» Ван Гог обретает одно из своих последних пристанищ — лечебницу Сен-Поль в окрестностях Сен-Реми.

Запущенный парк, заглохший и заросший сорняками, приютил художника с мольбертом. Он пишет в нем ирисы, стволы деревьев, плющ. Пройдет время, и его уже пустят писать «на волю», за ограду.

Июньская мягкая погода успокоит Винсента, и он снова создаст пейзажи — серебристые оливковые деревья, темно-зеленые, почти черные кипарисы, летящие облака…

Его холсты — сама динамика.

Линии, силуэты будто приведены таинственной силой в волнообразное ритмичное движение.

Он бесконечно одинок, просит брата прислать ему томик Шекспира, зачитывается им допоздна. Долго не спит. Пишет брату, что нашел у великого англичанина «ту щемящую душу нежность, то приближение к сверхчеловеческому откровению, которое из художников умел передать едва ли не один только Рембрандт».

Прочтите эти строки. Как далек их автор от безумия!

«Автопортрет». Последний из многих… На пороге бессмертия. Страшен вопрошающий взгляд. Изможденное лицо голландского крестьянина, гордого и спокойного перед лицом непокоримой беды. Он был не раз там, за чертой добра и зла, когда каждое мгновение сегодня может быть последним. Губы сомкнуты. Жуткие морщины раздумий избороздили крутой лоб.

Будто адский вихрь закрутил мазки фона, складки больничной одежды.

Вглядываясь в этот холст, еще раз убеждаешься в традиционности школы Ван Гога, в основательности его конструктивных начал, в пластичности его видения.

Новь картины — в невиданной экспрессии, в психологическом раскрытии самых глубин человеческого «я».

Судьба расставила силки.

Капкан готов захлопнуться, но художник смело глядит в лицо року.

Пусть огни преисподней уже обжигают лицо, пусть его часы сочтены, но он живет и творит!

Летят, мчатся последние дни.

И в этом буревом движении возникают новые и новые полотна Ван Гога.

На самом закате жизни приходят добрые вести. Художника похвалили в голландской печати, пригласили участвовать в выставке «Двенадцати». Но живописца это мало волнует, он трепетно и тревожно вслушивается в собственное состояние, ни на миг не забывая, что зев бездны раскрыт.

И все же Ван Гог копирует Делакруа и Милле, пишет, пишет… Он знает: пока у него в руках палитра и кисти — он здоров!

1890 год. Это заключительный акт великой драмы — жизни Ван Гога. В феврале у Тео рождается дочь. В тот же месяц в парижском «Меркюр де Франс» выходит в свет большая статья художественного критика Альбера Орье. Винсент назван там «ребенком и гигантом», «могучим, неподдельным, чистокровным художником». Трудно нагромоздить такое собрание лестных эпитетов, которые опубликовал Орье. Ван Гог благодарит автора статьи, но сетует, что в ней не упомянуты Гоген и Монтичелли.

Он отвечает Орье, что дифирамбы о фантастичности его мира красок преувеличены: «Но правда и поиски правдивого изображения дороги мне настолько, что я, словом, я чувствую, чувствую, что предпочитаю в живописи тачать сапоги, чем быть музыкантом в цвете. Так или иначе, быть верным правде…»

Приходит известие, которое раньше бесконечно обрадовало бы живописца. Купили его «Красные виноградники» за четыреста франков. Удача, торжество.

Удача… Она уже не может потрясти человека, прикоснувшегося к смерти…

Ван Гог пишет свое гениальное повторение по рисунку Гюстава Доре «Прогулка заключенных». Кстати, и «Красные виноградники», и «Прогулка» находятся у нас, в Москве, в Музее изобразительных искусств имени Пушкина…

Красные виноградники в Арле.

Наступает последняя весна.

Март. Цветут сады. А Ван Гог уже второй месяц во тьме. Жестокий припадок отнял у него кисти, и больше он никогда не напишет весны.

Тео сообщает брату по поводу выставки «Двенадцати»:

«Гоген назвал твои полотна гвоздем выставки».

Но бедный Винсент не в состоянии осмыслить эту радость …

Шестнадцатого мая он покинет монастырь Сен-Поль, посетит Париж, любимого Тео и его семью, встретится со своими работами, которые десятками забивают запасники брата.

Художника навещают друзья, все рады его возвращению к жизни. Один Ван Гог знает правду.

Его не обманывают ни комплименты «о здоровом цвете лица», ни о том, что он «крепыш».

Он-то знает, как он устал от Парижа и от всей этой суеты.

Скорей, скорей в новую лечебницу.

Овер … Доктор Гаше сразу очаровал Винсента. Мудрый врач порекомендовал больному работать, писать и забыть о том, что было. Ван Гог был счастлив. Наконец его поняли. Гаше поглядел на работы мастера и произнес:

«Как трудно быть простым».

Ему, знавшему Сезанна, Моне, Ренуара, стало ясно: перед ним великий живописец, гениальный художник с лицом крестьянина …

«Сумасшедший? — подумал Гаше. — Кто же тогда здоров?»

Семьдесят полотен написал Винсент за девять недель жизни в Овере.

Среди них изумительный холст «После дождя», тоже из московского собрания Музея изобразительных искусств.

Ван Гог уникален. Поверхность его холстов, как перфорационная лента электронной машины, абсолютно отражает каждый острейший импульс, вызванный у художника ощущением натуры. Мастер предельно собран, он безошибочно пишет состояние природы, рельеф ландшафта, его цветовую гамму, видит скрытое внутреннее движение планов, расположение форм в пространстве и, что особенно важно, драматургию столкновения холодных, теплых и дополнительных цветов. Вот эта борьба и составляет таинственное единство колеров в пленэре.

Пейзаж в Овере после дождя.

Увидел, оценил, решил!

И вот наступает акт свершения. Отягощенная краской кисть Ван Гога изливает цвет на холст.

Пастозно, рельефно. Мазок подчеркивает форму.

Он то волнообразен, то пунктирен, то, подобно взрыву, образует сложный кратер, в котором кипит и бушует раскаленная магма краски.

Творчество. Состояние крайнего эмоционального напряжения, сосредоточение всех сил, призванных создавать! Холсты Винсента Ван Гога, как ни у кого из художников, зримо носят следы этого акта сотворения.

Вглядитесь в пейзаж «После дождя», написанный мастером в Овере в июне 1890 года, за несколько дней до кончины.

Внимательно всмотритесь!

Спадает почти вековая завеса времени. Словно из растворенного окна на вас дышит свежесть июньского утра, напоенного влагой. Дождь прошел. Он словно промыл все цвета пейзажа, и вот он перед вами, в первозданной яркой звонкости. Мозаика маленьких лоскутов, запаханных и цветущих полей. Блестит мокрая дорога. По ней катит одинокая тележка. Белые двухэтажные домики с голубыми растворенными ставнями, крытые красной черепицей, сверкают от влаги. На горизонте бежит поезд, выбрасывая хвост седого пара. Зеленый, зеленый мир, бесконечно многообразный и сложный, встает перед нами.

Правда жизни, движение, состояние природы нанесены на полотно в одно касание.

Думается, что холст написан буквально за час.

Словно слышишь биение горячего сердца творца, гудок паровоза, скрип тележки, пение ветра.

Ван Гог волшебник.

Никому до него и после не удавалось создавать такой непосредственный и правдивый контакт с землей, словно мастер был связан невидимой пуповиной с природой нашей планеты.

Трудно поверить, что человек, сотворивший это диво, — через какую-то неделю-другую покинет нас молодым, полным сил, но вымотанным нуждой, борьбой с нищетой, непризнанием.

Уйдет в тридцать семь лет, оставив людям девятьсот картин.

25 июня 1890 года он пишет последнее полотно — «Вороны над полем пшеницы». Зловещее карканье черных птиц словно кличет беду…

27 июня. Жаркий летний день. Воскресенье. Полдень. По полям бродит Ван Гог.

Прохожий случайно слышит сказанные почти шепотом слова:

«Это невозможно! Невозможно!.

Вечереет.

Винсент остановился.

Вынул маленький пистолет. Прозвучал выстрел. Поднялся дымок. Каркают вороны. Неужели жив?.. Промахнулся.

Мастер бредет домой, обливаясь кровью. Ложится в кровать лицом к стене …

В половине второго утра 29 июня 1890 года Винсента не стало.

Родился великий мастер Ван Гог.

… Спальня Дейнеки. Маленькая. Скромно обставленная. На стене единственная репродукция — «Ирисы» Ван Гога, написанные в нежнейшей гамме сиреневых, серых, бледно-зеленых цветов.

— Ты знаешь, что эти «Ирисы» написаны им в Сен-Реми за год до кончины? — спрашивает Александр Александрович Дейнека.

Я каюсь в незнании.

— Вот и погляди, где здесь следы смятения, депрессии или сломленной психики! Я вижу в этом этюде радость познания, гармонию и красоту.

Спускались сумерки. Пепельный печальный свет обволакивал комнату.

— Да, человеку нужна красота, особенно в наш машинный век, полный суеты и забот.

Передо мною сидел в глубоком кресле один из самых честных и больших художников нашего времени.

— Ван Гог, Врубель были бесконечно несчастные, неустроенные люди, но они оставили нам красоту, которая жила в их душах… Прекрасное, как оно нужно человеку!