Мастера и шедевры. Том 1

ШЕДЕВРЫ

Изделие, ремесленник, мастер, профессиональное мастерство. Высшее достижение искусства. Как эти слова мирно и согласно существуют рядом.

Да, шедевр, как всякое большое творение живописи, скульптуры или любого другого вида искусства, немыслим без мастерства. А мастерство «как известно, невозможно без освоения традиций, школы, если хотите, цеховых навыков.

Недаром в пору расцвета искусства, в эпоху итальянского Ренессанса все начиналось с боттеги — мастерской, которой руководил выдающийся художник, передающий свой опыт, знания ученикам, начинавшим свой труд с азов.

Юноши, а порой мальчишки терли краски, грунтовали доски. Копировали образцы. Рисовали с антиков и натуры.

А уж затем писали, включаясь постепенно в заказные работы, исполняемые учителем.

Так, Леонардо проложил свой путь к всемирной славе в боттеге Андреа Верроккьо, где учился рядом с Гирландайо.

Все шло в то далекое время в ежедневных трудах, неустанном учении, в состоянии вечного преклонения перед пластическим идеалом, воспетым еще в пору греческой античности.

Дух времени Ренессанса — юный, порою мятежный и беспокойный — нисколько не мешал творить.

Каждый грозный владыка грезил заполучить к своему двору если не самого прославленного живописца, подобно Рафаэлю или Тициану, то хотя бы его создания.

Но не только святейшие папы, короли и герцоги жаждали обладать произведениями больших живописцев.

Обыкновенный флорентийский купец Франческо Джокондо стал причиной появления знаменитой «Джоконды», заказав да Винчи портрет своей супруги. Красота в искусстве при всей сложности, а порою жестокости времени итальянского Ренессанса была почитаема всеми, боготворима и желанна.

Ренессанс.

И если Древний Восток, Египет, Греция, Рим оставили нам непревзойденные памятники скульптуры и архитектуры, то итальянский Ренессанс показал всю прелесть земной радости бытия, запечатленной в еще неведомых по прелести картинах.

Имена Фидия, Праксителя, Мирона отметили взлет ваяния в Греции, определивший на многие века, да, кстати, и поныне реальность прекрасного, изображенного в мраморе и бронзе.

Живописцы итальянского Ренессанса от Джотто до Леонардо открыли новую красоту, оставив человечеству гениальные творения, в которых чудесное жило рядом с реальным, и люди впервые увидели во всем великолепии свое, земное.

Одни века сменяли другие.

Многие дивные шедевры гибли в пламени войн.

Но даже то, что осталось, рисует нам непрерывную эстафету, которую принимает одно поколение мастеров за другим.

И это не всегда поступательное, а иногда прерывающееся движение, начавшееся с незапамятных времен, происходит и до наших дней…

Всего несколько шедевров …

Взгляните на странный, почти птичий, хищный профиль Федерико да Монтрефельтро, кисти Пьеро делла Франческа. Вы никогда уже не забудете этот крючковатый нос-клюв. Тонкие, в нитку сухие губы. Тусклый, все повидавший взгляд. Красный густой цвет одежды на сутулой фигуре герцога, возвышающейся над просторными урбинскими далями. Внешний покой, тишина царят в картине… Переверните страницу. Страшный хаос духовный, будто высвечен колдовским оком мастера. Иероним Босх сумел очертить гамму невероятных по накалу страстей, обуревающих толпу людей. Какие только пороки не обнаружил зоркий глаз художника — ханжество, лживость, притворство, глумливость, ярость… А ведь это лишь фрагмент картины.

Леохар. Аполлон Бельведерский.

«Автопортрет» Альбрехта Дюрера. Чеканная простота. Пристальный, проникающий взор ученого. Живописец полон сил. Ему подвластна строгая гармония. Духовное равновесие, достоинство в каждом штрихе картины… Всего поворот страницы… и будто гряда лет промелькнула перед нами. «Как время сушит человека», словно говорит Дюрер в «Портрете отца». Как подозрителен прищур недоброго взгляда. Мелки, дробны морщины пергаментного лица. Кажется, приближается порог самой жизни старца. Об этом свидетельствует колорит картины — черные, коричневые, тусклые желтые краски. Уходящая сила старика еще спрятана в твердом подбородке, скрыта в покатых плечах, но конец близок.

Джорджоне… Как неожиданно мягко и глубоко человечно написана им молодая мать с младенцем. Тонкие юные ветки хрупкого деревца невольно символизируют трепетную жизнь, расцветающую на наших глазах. Фрагмент знаменитой «Грозы» полон предчувствия, ожидания, движения. И, несмотря на темные коричневатые колера, мы ощущаем расцвет бытия. Победно звучит в полотне белый цвет. Цвет чистоты, надежды. Картина пронизана таинственной романтикой …

Питер Брейгель… Иной мир. Полный житейских будничных забот, и радостей, и тревог. Острый, колючий почерк художника. «Охотники на снегу» (фрагмент). Потрескивает горящий костер. Копошатся люди. Зима. Суровая пора…

И вдруг мы вторгаемся в мир легенды. Паоло Веронезе … В его холсте вся роскошь Венеции. Бирюзовое небо с узорчатыми облаками. Диковинные деревья. Таинственный пейзаж. Прекрасные женщины. Богатые одежды. Величественная феерия. Забываешь о сюжете. Любуешься цветом, неожиданными ракурсами … И снова Веронезе, но какой-то другой. Фрагмент «Портрета графа Порто с сыном» … Сколько нежности, тепла в лице малыша. Как колдовски сложна игра рук отца и сына. Художник раскрывается в несколько ином качестве психолога и исследователя. Потому, наверно, и колорит работы более сдержан.

Латур. «Читающий Иероним». Огромным внутренним напряжением насыщено полотно. Своеобычен колорит. Особое, латуровское сочетание горячих пурпуровых и золотистых тонов усиливает скрытую драматургию холста, подчеркивает затаенную работу мысли. Вовсе иной сюжет «Гадалки» Латура. Если в Иерониме некая духовная отстраненность, то в гадалке — сама суета сует. Кто-то кого-то обольщает, обворовывает, чарует, ненавидит. Перекрещивающиеся как клинки взоры полны недоверия, фальши. Словом, картина — воплощение лжи.

Пьеро делла Франческа. Портрет Федерико да Монтрефельтро.

«Эзоп» … Он создан Диего Веласкесом. Это, пожалуй, одна из самых сокровенных и мудрых картин во всем мировом искусстве. Сколько благородства, терпения высокой мысли в изуродованном лике философа. Сколько несчитанных пережитых унижений и страданий. И в то же время, какой покой и внутреннее благородство в самой фигуре пожилого раба. Мысль побеждающая — символ шедевра…

«Менины». Сложное дворцовое действо. Почти спектакль. Веласкес изобразил момент, когда он сам пишет этот многофигурный сложный холст. В строгих линиях картины угадывается вековой иерархический уклад двора. Строжайший этикет звучит во внешне застывшем, но полном скрытой жизни полотне. Эту картину надо смотреть долго. Только тогда достигнешь скрытого глубоко ключа.

Как насмешка над всеми нормами и рамками — «Малле Баббе» Франса Хальса. Образ этой кривящейся зловещей колдуньи уникален по своей бытовой достоверности. Поразительно раскованны палитра и кисть мастера, почти современного по экспрессии.

Как аккомпанемент «Малле Баббе» — «Юноша с мандолиной» Хальса, где живописец еще с большей силой подчеркивает, что для него нет сложностей ни в рисунке, ни в колорите. Хальс до мозга костей сьш своего народа, ему предельно претит всякая напускная игра. Искренность, правда — кредо художника Франса Хальса.

Главное во всех этих шедеврах — их создавали мастера, сьшовья своей Родины и своей эпохи. В этом их непреходящая, вечная слава.

Моросил дождь…

Старый Краков, жемчужно-серый, расплылся блеклым эстампом. Влажные ветви клена, свежий, сладостный аромат весны, силуэты древних башен — все, все будто вело меня к желанной встрече…

Открылись грузные врата старого замка. Глухо звучали шаги по стесанным временем плитам.

Дюрер. Автопортрет.

Как в дреме, проскрипела еще одна дверь. Огромный неуютный пустынный зал.

Ремонт…

Мерцающий свет.

Вдали, почти в дымке сумеречных бликов, — ОНА.

Черный фон. И из этой бездны — ясный абрис маленькой головки.

Горделивая осанка. Гладко причесанные волосы. Лукавые, прищуренные глаза. Мягкая улыбка женщины, знающей немало тайн.

«Дама с горностаем» кисти Леонардо.

Девять лет прошло с того мига, как я увидел ее на Волхонке, когда она гостила в Москве. И все это время я мечтал еще раз ощутить близость ее милых глаз, нежность ее узкой руки, поглаживающей крохотного зверька. Снова почувствовать магию живописи да Винчи.

Ведь ни один фолиант не смог бы рассказать столько о дворе миланского герцога Лодовико Моро, пленительной Чечилии Галлерани и о той давней, жестокой и чарующей поре, сколько поведала эта маленькая картина. Всего лишь портрет.

Я шагнул ближе. С какою-то разительной четкостью из тьмы веков словно восстал образ того времени. Куда-то далеко, далеко из агатовой пропасти в неведомое глядела эта юная прелестная женщина. Она не замечала никого.

И тут вспомнились слова, оброненные как-то Монтенем: «Вам кажется, что вы играете с кошкой. Нет. Это кошка играет с вами…»

Парадоксально, но мне казалось, что девушка с картины Леонардо смотрела именно на меня.

Как, впрочем, и на всех зрителей.

Хотя каждый, естественно, думал, что только он рассматривал шедевр.

По-своему.

Будто разыскивал в нем себя, свою жизнь, думы, желания.

Особенно пронзительно я ощутил этот феномен при посещении Москвы «Джокондой».

Казалось, что Мона Лиза, созданная тем же Леонардо да Винчи, ничуть не уставая, успевает заглядывать в сердце каждому из тысяч зрителей, приходящих к ней.

Дюрер. Портрет отца.

Такова сокровенная сила картины.

Шедевр.

Представьте на миг…

Большой художник, богатой души человек работает, пишет, учится у природы, мечтает. И вот наступает момент, когда весь объем его знаний и чувствований начинает, как по мановению волшебника, звучать в полотнах. И будто сами собой ложатся мазки кисти на холст. Так наконец наступает пора, когда рождаются иногда одно, а порою и множество творений, в которых мастер как бы изливает свою душу, и вы зрите, слушаете плоды его усилий …

Как же тут не поддаться духовной энергии, страстной убежденности и совершенной форме, достигнутой ценой всей жизни!

Иногда сама судьба предлагает встречу одной картины — «Джоконды» с колоссальным городом.

Вспомните, что тогда творилось в Москве…

Скептики тут же изрекут:

«О, этот мир обывателей и мещан. Привезли им картинку из Лувра, и они сошли с ума».

Но это всего лишь пошлое и циничное определение стремления людей к прекрасному.

Кому посчастливилось часами стоять рядом у помоста, по которому зрители проходили мимо творения Леонардо, тот видел несметное число озаренных радостью, омытых слезами молодых и старых лиц.

Тот слышал шепот и слова, обращенные к Моне Лизе.

Конечно, можно было разглядеть среди тысяч проходящих разочарованные или криво усмехающиеся физиономии: «Зачем, мол, потратили время», — но разве это хоть на йоту развенчивает славу «Джоконды»?

Нет!

Ведь диалог с произведениями Рафаэля, Эль Греко, Александра Иванова требует напряжения духовных сил. Затрат сердца. Тогда только вы испытаете всю целительную благотворность искусства.

… Согласитесь, что римская колесница эпохи Цезаря кардинально несхожа с нынешней ракетой, уходящей в космос. Несовместимы ни скорости передвижения, ни их наружный вид.

С первого взгляда любой, наверное, ощутит дистанцию в двадцать столетий. Но так ли фундаментально изменился внешне сам человек, создавший эти предметы?

Босх. Несение креста. Фрагмент.

Не могу не вспомнить мгновение, которое забыть трудно.

Это было в римский майский полдень.

В одном из залов Ватикана неподалеку от животворной глыбы бельведерского торса стоял Аполлон.

Да, тот самый, веками превозносимый и не раз оплеванный Аполлон Бельведерский.

О, сколько всяческой литературы накручено вокруг этой гениальной статуи, изваянной греческим скульптором Леохаром в четвертом веке до нашей эры…

Мраморный сын Зевса невозмутимо, казалось, чуть улыбаясь, глядел сверху зрячими отсутствующими глазами на суетившихся у его ног туристов. Самое потрясающее в его лике было то, что он был прост… и современен.

Античный бог походил на юношу, которого можно встретить сегодня. Виделось, что скульптура не имела никаких идеальных заданных пропорций, никакой академической выспренности. Светозарное человеческое тепло излучал этот холодный камень.

Вдруг где-то высоко над нами весеннее солнце зашло за облако. Трепетные голубые блики скользнули по белому мрамору. Казалось, Аполлон ожил.

В тишине музея будто прозвучали слова:

«Берегите миг жизни. Цените неповторимость земного бытия. Оно одно…»

Я огляделся.

Рядом в сиреневом сари стояла смуглая женщина.

Она плакала.

Странные, просветленные лица людей глядели на эту древнюю статую — живое свидетельство победности земной, а не мифологической красоты.

«Наши фантазии стоят больше, чем наши рассуждения». Эти на первый взгляд рискованные строки философа заставляют задуматься.

Ведь все открытия и в науке и в искусстве были бы невозможны, если бы люди, свершившие их, не обладали мечтою, а главное — ощущением фантазии.

Джорджоне. Гроза. Фрагмент.

Посему тщательнее всматривайтесь в творения человеческого гения. Вы увидите овеществленные, реализованные грезы — те дивные сны, которые посещают вас, но, к сожалению, порою остаются лишь сном, который забывается.

Именно потому так поразительно неодолимо тянутся к картинам миллионы людей.

Шедевры…

Их никогда не создаст ЭВМ, ибо в них столько же ошибок, сколько взлетов. Ибо они суть, плоть человеческая со всеми ее слабостями.

Безошибочность свойственна хорошо отлаженной машине.

Творение художника — плод своеобразного подъема, вызванного, как правило, многолетним подвижничеством, трудом… и спадами, может, незаметными для окружающих, но терзавшими его. Вот именно тогда, как эхо всех побед духа поэта над препонами прозы бытия, появляются шедевры.

Повторяю: они носят в себе все следы этой внутренней борьбы, как бы внешне безукоризненны они ни были.

Все очарование и пленительность великих полотен в своеобычности маленьких «ошибок», допускаемых авторами этих творений.

Ведь лишь только потому ранние произведения Рембрандта вовсе не похожи на его холсты позднего периода. Более того, юный ван Рейн, соблюдая традиции, полный сил и неистраченности дарования, был вовсе не оригинален.

Он походил на десятки предшественников. Кстати, рисовал он, казалось, значительно «правильнее», чем позже, создавая «Блудного сына».

Но в том и секрет, что, пережив сто жизней в срок одной судьбы, Рембрандт, которого голландские бюргеры считали если не сумасшедшим, то по меньшей мере чудаком, постиг невозможное.

Он научился мечтать.

Фантазия уносила его в мир, неведомый никому. И когда зрители входят в зал Эрмитажа и зачарованно вглядываются в холсты ван Рейна, они зрят «планету Рембрандт» — незнакомую, освещенную своим бархатистым золотисто-коричневым солнцем.

Люди чувствуют, будто читая Шекспира или Гёте, драму человеческого бытия — короткого по времени присутствия на земле, но полного счастья, любви, ошибок, слез и трагедий…

Питер Брейгель. Охотники на снегу. Фрагмент.

Стать художником — это не только умение замечательно рисовать, превосходно писать и компоновать, — это лишь качества, предшествующие тому моменту, когда мастер обретает крылья.

Тогда живописец как бы снова вспоминает всю свою жизнь и изначально, как ребенок, удивляется радости или ужасу существования. Он постигает не всем данную тайну полета, и что самое главное — мастер воплощает свою фантазию в пластически осязаемую форму.

Это вовсе не означает, что должна появиться картина с десятками фигур и со сложнейшим сюжетом. Порою мечта о прекрасном выражается в портрете или пейзаже.

Но что отличает сразу подобный холст от салонных, псевдоакадемических или ремесленных поделок: вы попадаете в мир, который не спутаете ни с каким другим.

Так мадонны Рафаэля никак не похожи на мадонн Леонардо или Боттичелли. Хотя все эти художники жили в Италии и почти в одно время.

Так пейзажи Констебля отличаются от ландшафтов Коро. А Константин Коровин вовсе не схож с Левитаном, хотя они работали рядом.

Это и есть та единственная способность больших художников видеть мир через «магический кристалл», описанный Пушкиным.

Искусство… Попытаться писать о нем ясно и доступно так же трудно, как рассказать о цвете звезд.

Иногда о живописи говорили литераторы, чаще искусствоведы. Но порою истинное метафорическое понимание творчества высказывали, как ни странно, сами художники. И как ни удивительно, они владели этой дьявольски мучительной магией слова, которое невозможно родить, не обладая даром понимания созвучия, то есть гармонии, а ведь, по сути дела, именно этим талантом и обязан обладать каждый истинно большой поэт, композитор, живописец.

Посему не надо поражаться, когда узнаешь, что Сократ был искусным скульптором, а Пушкин или Лермонтов великолепно рисовали. Жан Жак Руссо и Грибоедов сочиняли музыку.

Александр Бенуа и Игорь Грабарь завидно владели пером.

Все взаимосоединимо.

Уникальные рукописи оставили Леонардо и Микеланджело. Бенвенуто Челлини и Вазари, Делакруа и Ван Гог. Это были стихи и трактаты, мемуары, дневники, а иногда просто переписка. В каждом слове, написанном ими о творчестве, горело пламя их сердец.

Веронезе. Бегство в Египет.

Поэтому так искренни, так обнаженно открыты, пронзительно сокровенны и доступны их мысли и чувства.

Читая Михаила Врубеля или Поля Гогена, невольно ощущаешь жар огня, заставлявшего их творить полотна, озаренные этой стихией.

Движение… Оно присуще искусству всех времен и народов.

Оно сокрыто в фигурке фараона Тутанхамона, плывущего на лодке по голубому Нилу.

Оно разлито в мраморных складках одежд крылатой Нике Самофракийской, колеблемой морским ветром Эллады.

Бегут, ковыляют, валятся слепцы Питера Брейгеля — страшные в своей неистовой беспомощности.

Летят жуткие ведьмы, рассекая черное небо. Такими они явились Франсиско Гойе. Вьется знамя на баррикаде в руках у Свободы Эжена Делакруа.

Скрипят, медленно движутся по глубокому снегу сани, везущие боярыню Морозову. Высоко вскинута ее рука, сияют неистовые очи пророчицы…

Тянут по берегу вдоль матушки-Волги баржу могучие бурлаки Репина.

В каждом полотне художников, в любом изваянии скульпторов — дух своего времени.

Примечательное, порою скрытое на первый взгляд, внутреннее движение заключено в портретах замечательных мастеров прошлого.

Сколько мудрости, наблюдательности, любви к человеку, сколько утверждения и отрицания всего в одной детали.

Незабываем тяжелый взгляд папы Иннокентия кисти Диего Веласкеса.

Всмотритесь в любое полотно Франса Хальса, полное искреннего жизнелюбия.

Вспомните образ Достоевского работы Перова. Сжатые руки и пристальный, устремленный вдаль острый взор писателя. Это полотно стоит толстенной монографии.

В истории искусства есть картины маленькие по формату, но вызывавшие бурю в официальных кругах.

Веронезе. Портрет графа Порто с сыном. Фрагмент.

Таков «Сеятель» Милле, таковы его «Собирательницы колосьев», раскрывшие парижской публике образы людей труда во всем их благородстве. Но это вовсе не означает, что сражаются картины, лишь изображающие битвы.

Всем известно, как маленькая «Олимпия» Эдуарда Мане или очаровательная «Мадам Самари» Огюста Ренуара потрясли основы буржуазного Салона и вызвали такой поток ругани, что сегодня трудно себе представить меру слепоты и глупости авторов тех газетных статеек, не заметивших будущие признанные шедевры, гордость французской школы живописи…

Подобное происходило и в России, когда некоторые рутинеры не приняли восхитетельную «Девушку, освещенную солнцем» Валентина Серова, ныне являющуюся украшением Третьяковки.

Войдите ныне в любой крупный музей планеты, посетите любую картинную галерею, и вы узнаете знаменитых художников по их детям — картинам.

Здесь, разумеется, говорится о полотнах зрелого периода, когда они полностью выявили свой характер, показали свой почерк, словом, свою художническую личность во всем ее многообразии.

И как ни странно, наиболее крупные фигуры в истории мирового искусства наряду с выдающимися качествами имели и ряд лишь им присущих пристрастий и даже недостатков.

Ведь идеального художника, как, впрочем, и человека, наверно, не может быть. Ибо лишь бильярдный шар не имеет изъянов, а представляет выверенную и притертую поверхность.

Свойства людского характера — бесконечно сложный «рельеф», не сразу познаваемый и не всегда разгадываемый до конца. Естественно, речь идет о больших художниках, которые порою соединяли в себе почти несоединимые свойства…

Великие художники подобны цветам.

Они приносят людям радость, постижение красоты.

Немало в жизни этих растений неразгаданных тайн.

Почему рододендрон в тайге цветет осенью, а не весною?

На этот вопрос не ответит ни один ученый.

Что заставляет цветы чуять добро и зло? Они реагируют на отношение к ним людей, раскрываясь навстречу ласке.

Но… не меньше загадок предлагают нам судьбы живописцев. Почему одни из них пишут свои шедевры совсем молодыми, а потом их талант будто угасает?

Латур. Читающий Иероним.

Иные раскрывают свой гений лишь с годами и в пору старости создают неповторимые жемчужины мирового искусства.

Другие художники с юных лет буквально до кончины творят.

Посетите зал Рембрандта в ленинградском Эрмитаже, и вы будто перелистаете страницы жизни художника со всеми ее взлетами и падениями. На вас взглянет, улыбаясь, юная его супруга Саския в образе Флоры. Потом вы увидите «Данаю» — легендарную, но живую, ту же любимую им Саскию в пору расцвета славы и богатства мастера… И в том же зале вы познакомитесь с дряхлыми обитателями из амстердамского гетто и «Блудным сыном», написанным в год нищеты и смерти.

… Порою трудно поверить, как удивительно смыкаются судьбы живописцев и композиторов, поэтов и ваятелей.

Еще мальчишкой, более полувека тому назад, мне посчастливилось видеть и слышать Антонину Васильевну Нежданову.

До сих пор слышу ее хрустальный, единственный, будто проникающий в самую душу голос. «Сказка о царе Салтане». Большой театр. Помню дивную музыку, замечательные декорации. И вот наступил миг, когда на сцену вплывала в ладье Царевна-Лебедь. Все меркло вокруг от сияния ее красы. Негромкие, но звонкие, как колокольчики, слова: «Ты царевич мой прекрасный…»

Мерцание золотых театральных лож и красочная радуга действия, музыка и Она — Нежданова — оставляли неизгладимый след вечной Красоты.

В том же году в Третьяковке (в которой я до того бьшал не раз) я пристально рассмотрел «Царевну-Лебедь» Врубеля и… остолбенел.

Как смог художник остановить мгновение, как он воспроизвел саму музыку Римского-Корсакова!

Тогда мне все это казалось таким же колдовством, как каменный цветок храма Василия Блаженного, как «Синяя птица» Метерлинка.

Только с годами я узнал, что супруга Михаила Врубеля — Надежда Забела была первой исполнительницей роли Царевны — Лебедь в опере Римского-Корсакова, с которым очень дружила семья Врубелей.

Так иногда приоткрываются секреты, связанные с судьбами рождения картин, опер, поэм.

Латур. Гадалка.

Классика… Сколько раз это слово подвергалось нападкам. Несметное количество бумаги изведено ретивыми борзописцами, чтобы доказать, что именно классика тормозит развитие искусства, что она консервативна и лишь создает преграды прогрессу и новациям.

Особенно сильным гонениям творения истинных мастеров прошлого подверглись в начале нашего века. Почему? Думается, что этому было несколько причин.

Салонное официальное и академическое искусство, частенько используя каноны классики (лишь внешне), весьма опошляло, особенно для широких кругов зрителей, представление об истинном совершенстве художников античности или Ренессанса.

Ведь маньеризм салонных живописцев и рутинерство академических корифеев совершенно искажали живую плоть созданий Боттичелли и Рафаэля, Тициана и Веронезе.

Салонные «виртуозы» изготовляли лишь бледные, несовершенные реплики, вовсе не похожие на гениальные картины старых мастеров.

Но зло таилось не только во внешнем подражании и некой схожести этих поделок.

Самой неприятной была пошлость, сквозившая в полотнах модных маэстро парижских и иных салонов и академий.

Их полотна были лишены трепета жизни и той недоступной простоты обобщения, той искренности и пристрастия, которые присущи лишь великим.

Холсты Кабанеля и других напоминали муляжи, сфабрикованные с великолепных картин далекого прошлого.

XIX век принес нам победные веяния французских импрессионистов, открывших новое ощущение окружающего мира.

Вместе с понятием пленэр возникла небывалая еще никогда доныне светлая, насыщенная более сочными, холодными цветами живопись.

Но создание пленэрных полотен требовало не только сиюминутного, мгновенного касания с натурой, рождавшего впечатление, но и властно заставляло работать, искать.

Словом, каждый новый холст должен быть подвигом, высотой, с боем завоеванной талантливыми художниками. И Эдуард Мане, Клод Моне, Дега, Ренуар, Сислей, Писсарро были такими людьми.

Веласкес. Эзоп.

Известно, что рядом с подвижниками и первооткрывателями в искусство тогда хлынуло несметное количество дилетантов и средних художников, которые, усвоив лишь одно качество — модность, стали изготовлять тысячами пестрые, порою безвкусные картины, наносившие ничуть не меньший вред настоящему искусству, чем иная салонная продукция.

Более того, с годами именно эти имитации холстов импрессионистов создали новый Салон и стали новой рутиной.

С той лишь разницей, что подобные опусы уже вовсе не требовали академической школы, знания рисунка и самых элементарных основ композиции.

Принцип этой волны был: «Чем странней, тем лучше».

У поэта нет карьеры, у поэта есть судьба.

Эта крылатая фраза относится в полной мере ко всем творцам планеты. Ведь банальный смысл житейского слова «карьера» — достигать и брать.

А существо творчества — преодолевать, достигать и отдавать всем. И именно в этом ощущении вселенской принадлежности своего дара и есть то иногда поразительное подвижничество многих — от Микеланджело до Сурикова, до Ван Гога…

И когда «первый художник мира» Буонарроти, в конце жизни владея многими тысячами дукатов, все же не менял своего привычного рациона питания — кусок хлеба и стакан дешевого крестьянского вина, — в этом было не чудачество аскета.

В этом была благородная отрешенность анахорета, привыкшего изначала к судьбе мастера и познавшего смысл в пиршестве духа. Вчитайтесь в его биографию. Вы обнаружите, как далеко его бытие от банального понимания слова «карьера».

Даже такой «удачник», как Рубенс, достигнув вершин придворной славы, все же сумел в конце концов порвать золотые путы и отдался в последние годы лишь творчеству и семье, создав неумирающие полотна.

Ощущение невыполненной сверхзадачи, тяжкий груз таящегося внутри запаса чувств и знаний, еще не высказанных всем людям, не оставляли больших художников никогда.

Прочтите щемящие строки, начертанные Гоголем:

«Жизни! Жизни! Еще бы жизни! Я ничего еще не сделал …» Вчитайтесь. Эти слова сказаны человеком, написавшим уже «Ревизора» и «Тараса Бульбу».

Веласкес. Менины.

… Вспомните, если вам доводилось бывать на море, то тревожное состояние, которое охватывает невольно душу в пору заката солнца.

Казалось, безбрежное пространство водной глади ликует, озаренное огненным шаром. Бездонное небо словно охвачено мерцаюш. им сиянием. Краски пейзажа должны бы лишь радовать глаз — так красиво и гармонично их соцветье.

Но… Длятся мгновения. Все ниже и ниже опускается дневное светило. Пустынней и пустынней становится необъятное пространство, будто зовущее куда-то…

Подобное ощущение не раз испытываешь, глядя на полотна старых мастеров.

Радость и грусть.

Свет и набегающие тени.

И, наконец, счастье встречи с шедевром и неотвратимая печаль расставания.

Всё рядом.

Покоряющая объемность, необъятность внутреннего мира художника невольно заставляют зрителя видеть себя, окружающее вовсе не так, как до встречи с творением искусства.

Недаром иные произведения музыки, поэзии, живописи сопровождают человека всю жизнь и заставляют его как бы сверять себя, вслушиваясь в звуки симфонии или песни, вчитываясь в строки любимой поэмы или романа, вглядываясь в черты дорогой твоему сердцу картины.

Французский живописец Жак Луи Давид с гордостью носил красный фригийский колпак. Он был близким другом якобинцев Робеспьера и Марата. То была пора грозного парижского Конвента. Жаркое лето 1793 года.

Но еще задолго предчувствовал грядущую бурю художник Давид. В 1784 году он пишет «Клятву Горациев». В этой картине мастер воспел античных героев. Их мужество, благородство, чистоту. Он как бы предвосхитил в этом холсте пафос гражданственности, столь присущий Великой французской революции. В «Клятве Горациев» Жак Луи утвердил новый стиль в искусстве — классицизм. То была антитеза лощеному академизму и банальной салонной живописи — слащавой и пошловатой.

Но вернемся в 1793 год…

13 июля предательски был убит Марат.

Хальс. Малле Баббе.

19 июля на заседании Конвента депутат Гиро воскликнул: — «Народ, ты потерял своего друга. Марата нет. Мы не будем петь тебе хвалы, бессмертный законодатель. Мы будем тебя оплакивать. Свобода была начертана в твоем сердце. О, преступление! О, ужасное зрелище, он на одре смерти… Где ты, Давид? Ты передал потомству образ Лепелетье, умершего за отечество, твоя обязанность написать еще одну картину».

Давид громко, чтобы слышал весь огромный зал, вскричал: «Я ее напишу!»

Мастер сдержал клятву. Через три месяца полотно было написано. Это был шедевр.

Разительно, что в безмолвной картине будто слышен гул истории. Это летопись, словно высеченная на мраморе. Так монументален и трагичен образ павшего Марата…

Этот факт из истории искусств особенно поучителен. Ведь бытует мнение, что прямой «заказ времени» требует отхода. Длительного, неспешного. Возможно, что может быть и так. Но думается, тем и велики истинные живописцы, что решающим движителем их творчества является сердце, наполненность душевного состояния. И вот этот могучий импульс позволял самым разным большим мастерам реагировать на события немедля. Подобных примеров немало.

В 1797 году из провинциального городка Монтобана приезжает в Париж Жан Доменик Энгр. Ему всего семнадцать лет. Судьба приводит юношу в мастерскую Давида. Это был порог нового девятнадцатого века.

Кто мог подумать, что этому скромному, словно взъерошенному молодому человеку с необыкновенно острыми глазами суждено более шестидесяти лет, невзирая ни на что, упрямо и гордо утверждать вечные традиции мастеров античности и итальянского Ренессанса. Прежде всего великого Рафаэля. Именно Энгр достойно представлял в тот бурный век некую константу высокой классики, поражая самых ярых своих противников совершенными по ясной пластике творениями. Он создал неповторимую галерею портретов современников и картин.

«Источник» Жана Доменика Энгра. Он начал писать холст в 1820, закончил в 1856 году. Эта картина — пример неувядаемой свежести его кисти. В небольшом полотне заключена вечная гармония природы и человека.

Может показаться странным, но такие неуемные искатели новых решений, как Эдгар Дега и Поль Гоген, единодушны в своем преклонении перед мастерством Жана Доменика Энгра.

Хальс. Юноша с мандолиной.

«Я видел вчера твоего бога», — сказал однажды Вальпинсон своему приятелю Дега…

Дега умоляет Дюран Рюэля': «… не лишайте меня маленькой копии Энгра, не причиняйте мне этой обиды и этого огорчения. Мне он действительно необходим».

Гоген писал: «Язык Энгра изящный и логичный. Он опирался на греческую традицию и на впечатления природы. Никто вокруг его не понял… Сейчас он стоит во весь рост».

Как иногда традиции большого искусства рисунка и формы благотворно влияют на самых разных художников современности. Важно, что эти традиции существуют не только в музейных шедеврах, но и поддерживаются живыми людьми, энергичными и талантливыми.

Где-то в начале XX века произошел удивительный феномен.

Человечество, казалось, достигло невероятных по масштабу и охвату научных открытий, буквально перевернувших людское представление о мироздании, о фундаментальных явлениях в области физики, биологии.

Были открыты кванты.

Ученые распознали роль генов в развитии человека.

Отверзлись тайны недр атома.

Произошла глобальная научно-техническая революция.

Думалось, что живописцы, проникнув в самые сокровенные тайны природы, материи, ответят на подобный взлет познания адекватным подъемом в области культуры. Ан нет!

Случилось нечто непостижимое.

Известно, что любое открытие в области науки, каким бы неожиданным оно ни было есть продукт огромной работы по освоению опыта предыдущих поколений, суть осмысления и переосмысления традиций.

Вспомните слова Ньютона, что он никогда не видел бы так далеко, если бы не стоял на плечах гигантов.

Но дерзкие «новаторы» нашего столетия с чьей-то легкой руки решили, что традиции реалистического искусства прошлого — чушь. Тлен и старье.

И храбро стали опрокидывать кумиров.

Так, они предлагали уничтожить шедевры Рафаэля, Рембрандта, других титанов искусства.

Давид. Смерть Марата.

Идолом этих художников были провозглашены динамика, экспрессия и… абстракция. Все фигуративное (так они обзывали реалистическое искусство) было объявлено косным и старомодным.

Взрыв абстракционизма не принес человечеству ничего, кроме попытки сокрушить традиции и начать отсчет с нуля.

С каменного века.

Думаю, что не следует снова описывать возникшие, как грибы, формалистические творения, которые смог бы написать хвост осла. Самое радостное для людей, создававших подобные опусы, было то, что они позволяли себе ничего не уметь, ничему не учиться, то есть не быть мастерами.

Теперь стало ясно: «абстрактная революция» в области искусства провалилась.

Прочтите эти строки из американского журнала, недавно вышедшего из печати:

«В последние годы современная живопись обратилась к забытому сюжетно-тематическому жанру. Ранее мало кто из художников позволял себе даже намек на какое-то содержание в своих работах, чтобы не прослыть несозвучным модернизму и виновным в ереси иллюстрирования. Но теперь, когда модернизм распадается, ему на смену приходят новые течения, в том числе и сюжетно-тематическая живопись — оригинальная и интересная. Эта живопись не та, к которой мы привыкли, но в этом и заключается отчасти ее успех: художники 80-х годов передают содержание своих картин по-новому, и их успех может возродить к новой жизни одну из великих традиций искусства».

Комментарии излишни.

Чем больше характеров и индивидуальностей художников раскрывается перед нами, тем все величественнее предстает сонм подвижников, отдавших себя и свое творчество раскрытию миллионам людей всепобедности Красоты.

И как бы далеки по времени, по географии ни были эти живописцы, трепетная песня их пламенных и смятенных сердец доносит до нас неповторимое ощущение эпохи, в которой они жили и работали. И когда ныне нам достается счастье глядеть на еще неведомый шедевр, то изумленное чувство отмечает неизбывно новое.

Энгр. Источник.

Поразительно, что, как ни разны бывают сюжеты картин мастеров, все же главное, что объединяет их взгляды, — они любили родину, жизнь, людей, они были привержены священному чувству — гуманизму.

И сколь ни сложны были биографии этих живописцев, как бы ни неожиданна становилась судьба любого из них, какие бы барьеры и неодолимые препятствия ни ставил перед создателем картин всесильный Рок, — все же неистребимая жажда истинных художников к человеколюбию. Человеку всегда побеждала.

Сегодня, как никогда, наша планета подвергается опасности ядерных катаклизмов, способных положить конец цивилизации, уничтожить саму жизнь на Земле.

Поэтому сражение мрака и света, красоты и уродства, жестокости и добра не предмет философских споров.

Это вопрос бытия!

Но как ни страшны силы мрака, им противостоят могучие силы прогресса. Наша правда жизни, будущее.

Шедевры искусства…

Они на стороне сил света и добра.

Прекрасное делает человека человечнее, а значит, сильнее и непобедимее.

Вглядитесь еще раз в картину Оноре Домье «Любители эстампов», вдумайтесь…

Сколько тысяч, тысяч людей видят себя в этих склоненных около произведений искусства фигурах.

Но что самое разительное. Любовь к живописи, ваянию, зодчеству, графике не утихает. Наоборот, в последнее время наблюдается чрезвычайно любопытное явление. Несмотря на небывалый ранее поток массовой изобразительной информации — телевидение, кино, видео, фотографии в прессе, — зритель в любую погоду часами простаивает в очередях на экспозиции шедевров.

В чем здесь секрет?

Думается в том, что наш зритель, читатель, слушатель неизмеримо духовно вырос. И ему нужны не зрелища, способные удовлетворить лишь минутное любопытство или заполнить свободное время, а часы раздумья. Неодолимое желание побеседовать, пообщаться с большими произведениями живописи, литературы, музыки.

Вот здесь и разгадка огромных тиражей классиков поэзии и прозы, небывалой посещаемости концертов виртуозов в консерваториях и концертных залах и, конечно, феноменальная тяга к прекрасному, к искусству.

Люди, вслушиваясь, вглядываясь, читая классику, невольно сравнивают весь этот бесценный дар культуры и искусства с тем, что делают мастера сегодня… И задают себе вопрос. Каким должно быть искусство завтрашнего дня? А точнее, кануна нового тысячелетия.

А до этого момента осталось, чуть больше десяти лет.

Естественно, время требует от художников новых свершений.

Тем более, именно в восьмидесятые годы XX столетия, когда мир так тревожен и силы зла так обнаженно раскрыты, так важно сохранить в человеке человеческое. Защитить добро, свет, саму жизнь рода людского от угрозы гибели.

Все это требует глубокого осмысления и высокого гражданского и пластического воплощения, а не примитивных, порою серых и плакатных решений.

Сегодняшний массовый зритель давно уже распознал разницу между плакатом и картиной. Поэтому иногда он проходит мимо, не задерживаясь у полотен примитивных, односложных, шаблонных.

Такова отгадка плохой посещаемости иных наших выставок. И виноват здесь вовсе не пресловутый обыватель, придуманный некими «эстетами».

Это широкие слои народа, духовно-созревшие, требуют более серьезного, талантливого отношения к высокой профессии художника.

Такова логика времени.

Гойя. Асенсио Хулио