Мастерская несбывшихся грез

6

Мои обязанности секретаря при Таддеуше фон Гашеке оказались своеобразной синекурой. Заинтересовавшись моим искусством, он поселил меня в левом крыле дворца, где находилась заброшенная мастерская живописи. Я очень скоро понял, какой работы он от меня ждет. После нескольких предварительных бесед на темы алхимии он показал мне некоторые документы, под печатью секретности, и велел их проиллюстрировать. Речь шла о методе создания порошка, который будучи добавлен к неизвестному сырьевому материалу, превращал бы этот последний в золото.

Поскольку я ничего не смыслил в этой науке и относился к ней в душе весьма критически, я попросил дать мне ознакомиться с произведениями, где печатались рисунки подобного рода. Именно таким образом я оказался в императорской библиотеке и встретил там Маттео Джильдо, человека, уверявшего, что он умеет воскрешать мертвых. Этот необыкновенный плут сумел внушить императору, что он станет бессмертным, если каждое утро будет подкрепляться напитком его собственного изобретения. За это Джильдо получал щедрую плату, что позволяло ему предаваться приятному ничегонеделанию. Но так как он был человеком образованным и ловким, то вскорости сумел оказать мне неоценимую помощь. Он исполнился ко мне дружеских чувств и показал алхимические рукописи, которые, как он считал, могли вывести меня из затруднительного положения. Я действительно нашел там весьма красивые аллегорические фигуры и, несмотря на то что ничего в них не понял, перенес их в совершенно случайном порядке на текст, который вручил мне Таддеуш, и по прошествии нескольких месяцев смог показать ему целый комплект красиво разукрашенных иллюстраций, производивших самое отличное впечатление.

Чтобы отблагодарить Джильдо, я согласился нарисовать его портрет. Он не был красив, но в своей шляпе с длинными перьями казался весьма представительным. Тогда мне пришла в голову мысль пририсовать к его портрету эмблемы, обнаруженные мной на страницах произведений, претендовавших на раскрытие главной алхимической Тайны. В результате получилась достаточно пестрая, но чрезвычайно оригинальная композиция, которая привела в восторг всех обитателей дворца. Пошли разговоры о моей гениальности. Благодаря чистой случайности я открыл новый метод рисовать людей, так как я изображал не только их внешность, но и их особенные таланты, представленные в форме символов. Император вызвал меня к себе.

Раньше мне приходилось видеть наследника Габсбургов только во время публичных церемоний, когда, сидя на своем троне, он возвышался над присутствующими. Я пришел к нему не сам – меня сопровождали Таддеуш и Сенеш. Рудольф в одеждах из золотого атласа сидел за столом и рассматривал карту звездного неба. За его спиной стояла небольшая группа ученых, которые весьма изысканным слогом обсуждали какую-то проблему астрологии, имеющую отношение к скорпионам. Таддеуш представил меня. Тотчас же, прервав беседу с другими посетителями, император обратился ко мне по-немецки:

– Не вы ли тот самый живописец, который нарисовал нашу лунатичку? Я желаю, чтобы вы написали с нее образ Матери нашего Спасителя в полный рост. Вы украсите всю композицию символами Науки, как на вашем портрете нашего ученейшего Маттео Джильдо. Это будет картина для моего личного кабинета. Я чувствую в ней большую потребность. Поэтому не теряйте времени на другие работы и полностью отдайтесь этой. Я все сказал.

И он опять заговорил с учеными мужами, не обращая больше на меня никакого внимания. Пятясь, мы вышли из зала с картой звездного неба, и, как только мы очутились в прихожей, я воскликнул:

– Но ведь я не художник! Я рисовальщик! Рисовальщик – и только!

Таддеуш сообщил, что мне дадут двух помощников, один из которых является большим экспертом по краскам, другой – по эмблемам, и что мне не поздоровится, если я не сумею превратить бедную Настю в царицу небесную. Так началась моя карьера художника, хотя раньше я никогда не брал в руки ни кисти, ни даже маленькой кисточки. Однако два моих помощника творили чудеса, и уже через три месяца я снова пришел к монарху и вручил ему полотно в человеческий рост, на котором была изображена «Богоматерь – Царица всех Добродетелей», воспламененная Святая Дева, с луной у ее ног, с фениксом на вершине ее уложенных в форме короны волос, в одной руке она держала меч, в другой – кубок, в то время как над ней кружилась стая белых птиц. Внизу, справа и слева стояли два горна, а вверху над ними были изображены реторты – эмблема алхимиков.

Рудольф долго рассматривал в молчании этот образец живописи, потом обернулся к одному из своих советников и спросил, какого он мнения. Тот произнес несколько возбужденных фраз и в конце сказал, что заказ выполнен, как должно, и моя работа заслуживает вознаграждения. Впоследствии я узнал, что это был личный казначей Его Вели-; чества. Тогда император потребовал, чтобы мне немедленно принесли кошелек и чтобы от сегодняшнего дня мне был присвоен титул придворного художника. Я был весьма изумлен этим решением. В названной должности я пребывал в течение многих лет, вплоть до отречения монарха, то есть до 1611 года.

Я пользовался репутацией метра живописи, хотя на самом деле для меня это были годы учения. Мои два помощника стали моими верными друзьями. У живописца Теодоша Раджица была младшая сестра, которая немного играла на сцене и которая потом стала моей женой. Что касается каббалиста Еробоама Пашеца, то он ввел меня в кружок раввина Лёва, исполнявшего тогда обязанности священнослужителя в еврейском квартале, на другом берегу реки. Я узнал о том, что оба моих дяди умерли. Франкфуртского убил дикий кабан во время охоты; венецианский стал жертвой чумы, которая унесла и жизнь Тициана. Я нисколько не горевал, что они покинули мир земной, и нимало не беспокоился о том, что случится с их коммерцией, хотя именно я был вправе считать себя их законным наследником. Зато получив известие о кончине тети Эльзбеты, я по-настоящему почувствовал себя осиротевшим. Я знал, что никогда уже не возвращусь во Франкфурт, который она одна освещала для меня своими легендами. Прага стала моим родным городом. Я был очарован им, должен признаться. И, конечно же, моя дорогая Теодора, сестра Теодоша, в немалой степени этому способствовала. Она хорошо играла на лютне и пела с такой грустью в голосе, что на глаза мне навертывались слезы. Я и дальше работал в мастерской, которую подарил мне Таддеуш фон Гашек, но жили мы на берегу Влтавы, в доме, который принадлежал семейству Раджиц в течение более чем ста лет. В этом доме пахло воском, а во время еды также соусом и жареным мясом, ибо Теодора умела и превосходно готовить.

Возможно, это покажется странным, но по прошествии стольких лет запах пирога с луком мне кажется более драгоценным воспоминанием, нежели разговоры герметиков, с которыми я тогда часто встречался. И лишь раввин Лёв остался в моей памяти как персонаж удивительный и загадочный. Румянолицый, постоянно подталкиваемый внутренней силой, благодаря которой он не ходил, а передвигался бегом, этот человек обладал несравненным даром глубокого юмора. Этот его юмор пробивался наружу в самых крайних и неожиданных ситуациях. С его помощью он опрокидывал иллюзии и выводил наружу высшую реальность. И все это он проделывал, одновременно поглощая жаркое и лакомясь сыром, ибо этот человек любил жизнь, обожал женщин и токай, вино, доставляемое ему из Венгрии. Истории, которые он нам рассказывал, были плодом его воображения и какой-то древней традиции, не знаю, какой именно, но все они были такими захватывающими, что мы могли слушать их, не уставая, в течение многих часов.

Конечно же, я не был евреи. Однако раввин Лев так со мной разговаривал, как будто я им был, «потому что, – как-то признался он мне, – ты умеешь мыть руки». Когда я поинтересовался, что он хочет этим сказать, он прибавил: «Каждая из твоих рук никогда не моет другой. Рука чистая не приводит в порядок грязную. Рука грязная не пачкает чистую. Это большое преимущество».

– Но разве не обе руки должны быть чистыми? – удивился я.

– Несчастный! – воскликнул он. – Только свиньи так умают. Человек чистый знает, что одна рука всегда у него будет грязная. В этом его невинность.

Я рисовал много и так хорошо, что Теодошу теперь оставалось только руководить помощниками и учениками, которых я набирал, чтобы успевать справляться с многочисленными заказами. Мода была на картины, разукрашенные символами, но все искусство состояло в том, чтобы эти символы прятать. Постепенно я научился превосходно составлять такие ребусы, весьма напоминавшие анаморфозы. Император покровительствовал тем, кто обращался к этому языку, кто смешивал Христа с Орфеем или с Адонисом, Святую Деву с Венерой и изображал в виде Актеона процесс алхимического превращения. Нет сомнения, что в молодости он очень страдал, вынужденный терпеть догматическую непреклонность испанских обычаев. Зато мы знали, что его брат Матьяш был человек совершенно иного темперамента, и понимали, что если, к несчастью, он придет к власти, на всех нас обрушатся молнии Контрреформации.

В эту благословенную эпоху были достигнуты выдающиеся результаты во многих областях человеческой деятельности. Привлеченные царившей здесь свободой духа, в Градшине находили себе приют такие революционно настроенные и знаменитые мыслители, как Джордано Бруно или Кеплер. Я не был с ними знаком. Зато я часто встречался с Джузеппе Арчимбольдо, который был не только художником, но и организатором празднеств Его Величества. Я иногда помогал ему создавать архитектурные сооружения из размалеванного холста и дерева, которые он размещал в садах монарха или на улицах столицы в честь знаменитых гостей. Вдвоем мы создавали декорации для театра, а также разнообразные механизмы, ибо этот человек обладал поистине фантастическим инженерным талантом, позволявшим ему творить чудеса, приводившие в восторг императорский двор и все население столицы. Его фонтаны и всяческие автоматы поражали воображение своей необычностью. Он додумался даже изобрести клавесин, который объединял звуки и окрашенные в разные цвета пучки света, отбрасываемые призмой на экран из натянутого холста.

Я относился к Арчимбольдо с глубоким уважением вплоть до того дня, когда он попытался соблазнить мою Теодору. Он нарисовал ее в своем стиле – с яблоками, грушами и виноградом. Моей супруге с большим трудом удалось выбраться невредимой из этого сада. К счастью, миланец вскоре возвратился в Италию, оставив воспоминание об исключительно изобретательном, вплоть до коварства, уме, но которому мужья имели все основания не доверять. Разве этот Дон Жуан не похвалялся тем, что развратил «тысячи три» девушек на музыкальном ложе собственной конструкции, которое удерживало жертву в позах, каких ничье другое воображение не смогло бы даже себе представить.

Так и проходили годы вплоть до падения императора. С некоторых пор монарх заскучал. Политика угнетала его. Он отдал часть своей власти братьям. Но они не считали себя собаками, которым достаточно одной брошенной кости. Им нужен был трон. И когда на него взобрался Матьяш, мы поняли, что наступает светопреставление. Однако мы плохо представляли себе, какими методами будут действовать новые властители. Евреи и протестанты подверглись гонениям. Художникам новых веяний было приказано покинуть страну. В течение трех недель мечта взорвалась, как бомба, разметав на клочки всю нашу счастливую беззаботную жизнь.

В частности, мое положение было особенно тяжелым. K сожалению, я осознал это слишком поздно. Немецкий лютеранин, друг раввина Лёва, художник, рисовавший «безумные демонические оргии», я был уличен церковным судом в расколе, колдовстве и богохульстве. Не я ли нарисовал Богоматерь, придав ее лицу черты беспутной девицы? А что это за птица, которую я имел наглость посадить ей на голову? А эти два горна, изображенные внизу картины – разве не свидетельствовали они о том, что я занимался черной магией и колдовством? Сначала я сказал судьям, что не верю в алхимию, но когда осознал всю низость этих людей, то начал защищать Науку с такой горячностью, словно был одним из яростных ее сторонников. Таким образом, я оказался в темнице Градшина вместе с Теодошем, моим шурином, и Еробоамом Машецом, которого обвинили в намерении «повторить преступление иудеев, убивших Господа Нашего Иисуса Христа». Что касается моей дорогой Теодоры, то ей было разрешено остаться в своем доме с двумя нашими детьми при условии, что она будет выходить из него лишь на один час в течение дня, чтобы сделать покупки, необходимые для приготовления пищи.

Я был глубоко возмущен. Разве для того мы столько трудились во имя божественного Духа и свободы искусства, чтобы теперь всплыли на поверхность эти отвратительные демоны средневековой инквизиции с их застенками и их кострами? Мы узнали, что Джордано Бруно был сожжен в Риме живьем, и пусть даже этот человек был тысячу раз еретиком, разве его страстные научные поиски не стоили большего, чем ледяные тиски мертвой догмы?

Мы провели всю зиму в мрачной камере, предназначенной нас сломить. Мы дрались друг с другом, чтобы согреться, а потом распевали громкие песни, помогавшие нам забывать о голоде. Нет сомнения, что мы в конце концов погибли бы в этом сыром подземелье, если бы неожиданно нас не выпустили на волю, не подвергая дальнейшим пыткам. Раввин Лёв сумел собрать сумму денег, достаточную для того, чтобы вступить в торги с высшим духовенством, которое согласилось освободить нас при условии, что в тот же самый вечер мы уедем из Богемии. Раввин останется заложником. Нас было три тысячи, которые в тот день, 6 марта 1612 года, покинули Прагу, унося с собой лишь ручной багаж.