Мастерская несбывшихся грез

7

Отречение, а потом и смерть Рудольфа Второго отразились на жизни всей Европе. И в Англии, и в Германии многие вздрагивали от страха при мысли, что Рим поднимает голову. Немало ученых людей полагали, что наука Гермеса, христианская каббала дают ключ к решению всех религиозных проблем. Но вот опять началась охота на ведьм. Значит, вселенская Реформация, так долго ожидаемая, потерпела неудачу?

Таковы были наши мысли, пока мы шагали по дорогам Германии. Мы знали, что в Ганновере несколько лет тому назад доктор Генрикус Кунрат опубликовал «Амфитеатр вечной мудрости», книгу, один экземпляр которой дошел и до нас. Однако ходили слухи, что этот выдающийся мыслитель, уроженец Гамбурга, иногда жил также и в Бреме. Поэтому некоторые из нас намеревались идти в Ганновер, к печатнику, другие предпочитали направиться в Гамбург, а третьи – в Бреме, каждый считая, что именно там он с наибольшей вероятностью встретится с великим человеком. Теодош отправился в Ганновер, Пашец – в Гамбург, а я – i в Бреме, то есть я, Теодора и двое наших детей, маленький Гаспар и юная Эльзбета. У нас было немного денег, что позволило нам нанять в Дрездене карету до Галле.

В этом городе произошла неожиданная встреча, изменившая курс нашего путешествия. В гостинице «Королевский Герб», где мы остановились, наш стол оказался недалеко от стола, за которым сидел человек как будто бы мне знакомый. Я не мог вспомнить, ни где мы с ним уже встречались, ни кто он такой. Поскольку и он смотрел на меня с таким же выражением лица, я отважился обратиться к нему с вопросом. И тогда оказалось что наши с ним дороги когда-то пересеклись в мастерской Ринверси. Он был художник и звали его Зенгаль.

Между кроликом на вертеле и сыром этот разговорчивый человек рассказал мне, как умер метр Ринверси, которого на улице ударил кинжалом один молодой человек за то, что старый мастер отказался отдать ему руку племянницы. Влюбленного повесили, а прекрасная Николозия, моя Элеуса, удалилась в монастырь, расположенный на одном из островов, где, согласно с последними новостями, она молится и по сей день. Это прошлое сильно меня взволновало, хотя я ничем не выдал себя перед своей супругой, тем более, что Зенгаль рассказал мне и нечто другое. Узнав, что нам пришлось бежать из Праги, он сообщил мне по секрету, запивая свои слова крепким пивом, что принадлежит к кружку, где занимаются каббалой и алхимией под знаком «Monas hieroglyphica» [14] англичанина Джона Ди. Я слышал об этом произведении и о его авторе, которого император Рудольф принимал несколько лет тому назад. И тогда я признался Зенгалю, что мы ищем доктора Кунрата, с которым желали бы встретиться. Он сообщил мне, что последний находится в Касселе у одного из своих друзей, некоего Адама Газельмайера.

– Отправляйтесь туда поскорее, – посоветовал мне он под конец нашей беседы. – Там сейчас происходят весьма значительные события, и вам полезно будет познакомиться с ними, вы об этом не пожалеете.

И не успел я спросить, что он имеет в виду, как мой собеседник быстро поднялся и пошел седлать свою лошадь, оставив мне расплачиваться за обед.

Переночевав в гостинице, мы снова сели в карету и за день добрались до Касселя. Мои дети нисколько не радовались этим переездам, тем более, что шел дождь, но моя жена проявляла то ангельское терпение, на которое способны лишь матери в ответ на капризы своего потомства. Жилище упомянутого Адама Газельмайера оказалось крепкой постройкой, стоящей в окружении складских помещений. Это был богатый купец, торговавший зерном. Я оставил Теодору в гостинице и явился к Газельмайеру один, сославшись на рекомендацию Зенгаля. Хозяин дома сначала встретил меня подозрительно, но когда я объяснил ему, откуда я пришел, он пригласил меня в свой личный кабинет, усадил там в самое глубокое кресло и предложил мне понюшку табаку. После всего этого он сообщил мне, что доктор Кунрат уехал в Марбург.

В течение нескольких часов я рассказывал Газельмайеру о том, как мы жили при императоре Рудольфе. Он был искренне огорчен, узнав, какая судьба постигла нас после его отречения, потом поведал мне, как рыскали вокруг него иезуиты, всячески стремясь ему навредить, в то время как он считал себя добрым христианином Евангелической церкви, что этим господам, по-видимому, не нравилось. В koh-i. це нашей беседы он вручил мне рукопись под названием «Fama Fraternitatis» [15], доставшуюся ему тогда, когда он был секретарем эрцгерцога Максимилиана в Тироле в 1610 году, рукопись, в тексте которой я прочитал слова «всеобщая реформация всего мира», «высокодостохвальное братство Креста и Розы» и впервые тогда узнал имя таинственного Розенкрейца, «человека озаренного», создателя вышеупомянутого братства.

Пока я в глубокой растерянности всматривался в этот документ, во многом отвечавший на мои самые сокровенные мысли, Газельмайер растолковал мне, что, хотя этот Розенкрейц, по-видимому, лицо мифическое и никогда не существовал в действительности, именно он дал толчок обновлению алхимической философии, тесно связанной с медициной, обращенной к числам, геометрии и изготовлению механических чудес. Это был, конечно же, научный прогресс, но прежде всего духовное озарение, которое должно снизойти на мир.

– Возьмите, – сказал он мне, пребывая в величайшем возбуждении. – Я даю вам эту копию, которую сам изготовил. Прочитайте и передайте тем, кого вы сочтете достойным.

Мы выпили еще несколько пинт пива, после чего я возвратился в гостиницу, где ожидала меня Теодора, беспокоясь, что меня еще нет в такой поздний час.

Весь следующий день я читал рукопись. Если верить ей, то существовало общество, объединявшее мыслящих людей всего мира, так или иначе затронутых Реформацией. Им были предписаны определенные правила поведения, и мне показалось, когда я их прочитал, что они меня вполне удовлетворяют. Был ли я наивен? Если в течение длительного времени дух готовится принять откровение, а потом оно ему дается, разве может он его отбросить? Мои беседы с Мелеком в Стамбуле, с Таддеушем фон Гашеком и Маттео Джильдо, а в особенности с раввином Левом, подготовили меня к новым идеям, к осознанию неизбежности возникновения тесной связи между дисциплинами, раньше совершенно независимыми, такими, как астрономия Тихо Браге, алхимия Сендивогиуса, каббала Пико делла Мирандолы или Кунрата, неоплатонизм Марсиле Фичино, архитектура Альберта. В этот вечер я опять постучал в дверь дома Газельмайера.

Торговец зерном находился в своем личном кабинете и беседовал с двумя людьми, которым он меня представил. Я сразу же понял, что эта двое – последователи Кальвина. Когда они узнали, что я бежал из Праги, они начали поносить нового императора Матьяша, упрекая его в том, что он подкуплен папой, и за то, что он перенес столицу империи в Вену. Согласно полученным ими сведениям протестантские храмы Богемии подвергались систематическому разрушению. Что касается евреев, то их или изгоняли из городов, или поселяли в гетто, откуда им запрещалось выходить даже в поисках работы или какой-нибудь помощи. Была развязана разнузданная кампания клеветы на все живые проблески человеческой мысли, утверждалось, что алхимия и астрономия – это выдумки дьявола, что гуманизм, исходящий от Платона, приводит к варварству и, наконец, что только власть святой римской церкви может спасти души от вечного проклятия. Рудольфа Второго, предоставившего свободу вероисповедания в своих «Грамотах Величества» теперь изображали только как сумасшедшего.

Я тогда узнал от этих двух дворян, что силы сопротивления собираются под знаменами Фридриха, молодого; пфальцграфа, возглавившего союз протестантских князей Европы и недавно обручившегося с Елизаветой, дочерью английского короля Иакова Первого. Этот брак должен был укрепить политическое объединение главных государств, противостоящих Риму. И разве можно было объяснить простой случайностью то, что этот же Иаков Первый чуть не стал жертвой покушения папистов, что король Генрих Французский совсем недавно убит и что Генрих, принц Уэльский, сторонник Реформации, умер от очень странной болезни? Газельмайер произнес следующую фразу:

– Лев Парацельса вступит в союз с турками, если это понадобится, чтобы разрушить Romisches Reich, империю Рима.

Под львом он имел в виду пфальцграфа Фридриха и его глашатая Кристиана фон Ангальта, политического инициатора всего этого предприятия. Тогда я еще не знал, что начиная с этой фразы, моя жизнь сделает очередной крутой поворот.

Дело в том, что один из тех двоих, которых принимал в тот вечер Газельмайер, был не кто иной, как этот князь Кристиан фон Ангальт, непримиримый враг Габсбургов. Высокий, коренастый, слегка сутулый, с бородой, закрывавшей почти все его лицо, кроме глаз, метавших искры сдержанного гнева, он прибыл сюда в сопровождении своего лекаря, малорослого и хилого Освальда Кролля, который, как я узнал впоследствии, написал трактат «De Signatura rerum» [16], где он проявил свои мистические и алхимические способности, посвятив их благородному жителю Богемии Петеру Боку фон Розенбергу, чей брат покровительствовал англичанину Джону Ди во время пребывания последнего в Праге. Вот в какую среду я тогда случайно попал, оказавшись в самом сердце гигантского заговора, направленного против сил Контрреформации, которые в то время были воплощены в личности императора Матьяша.

В тот вечер князь фон Ангальт очень долго меня расспрашивал. Я ничего не скрыл от него ни из своей жизни, ни из своих взглядов. Однако более всего он интересовался моей жизнью в Стамбуле и вовсе не потому, что ему показались увлекательными мои амурные похождения с султаншей, а потому, что он уже видел меня в роли посланника, отправленного к туркам, союз с которыми представлялся ему необходимым и неизбежным в борьбе против Антихриста – папы, против развращенного Вавилона – Рима и против поклонников Зверя – Габсбургов. Послушать этого человека, так я воистину был посланцем Божиим. Мне предстояло как можно скорее отправиться в Англию, где уже в течение двух месяцев находился пфальцграф Фридрих, получить из рук этого князя верительные грамоты, которые официально представят меня султану, чтобы я провел с ним переговоры о дальнейшем прибытии самого Ангальта в роли чрезвычайного представителя протестантских князей.

Голова у меня закружилась. Все эти политические хитросплетения казались мне непроходимыми дебрями. Конечно я готов был стать на защиту духовной свободы, но как художник, а не стратег. Я плохо представлял себя в шкуре посланника. И к тому же планы этого Ангальта казались мне чрезмерными. Однако я ничем не выдал своих колебаний. Идея отправиться в Лондон пришлась мне по душе, и поэтому я принял предложение встретиться с пфальцграфом Фридрихом, будущим зятем короля. Таким образом, через несколько дней моя небольшая семья и я снова отправились в дорогу, на этот раз в Амстердам, откуда корабль должен был доставить нас в Англию.

Поскольку все мои дорожные издержки уже были оплачены, у нас не возникло никаких трудностей во время этого путешествия, если не считать усталость детей. Теодора любила созерцать красоту природы, восторгаясь цветами или животными, встречавшимися на нашем пути. Из этой идиллической любви рождались чудесные сказки, которые Гаспар и Эльзбета всегда слушали с восторгом. В своей молодости моя жена играла на сцене одного из пражских театров, и ей очень нравилось изображать различные голоса персонажей той или иной истории, чему безумно радовались дети.

Во время морского переезда на задней палубе корабля я рисовал свою жену, рассказывавшую одну из этих сказок детям, когда возле нас остановился какой-то английский джентльмен – послушать и посмотреть на мою работу. Мне показалось, что он высоко оценил наши таланты в обеих сферах. Между нами завязалась непринужденная беседа, как это всегда бывает во время путешествий – сначала мы болтали обо всем и ни о чем, потом стали пытаться обнаружить общих знакомых. После нескольких бесплодных попыток нам это удалось. Ему приходилось встречаться с моим старым наставником герром Фушем в Ганновере, куда тот переехал жить. Мой дорогой учитель, кажется, еще был жив, волоча ногу, которую он повредил упав с лошади. Мы выпили за его здоровье. Я узнал, что этот любитель живописи – актер и играет в театре «Глобус» в Лондоне. Звали его Чемберс, и он возвращался из Утрехта, куда ездил на похороны матери. Как для островитянина этот человек был удивительно разговорчив. Он позабавил Теодору, мимику которой оценил очень высоко. Когда мы распрощались вечером в этот день, мы уже стали неразлучными друзьями.

Не удивительно, что когда мы прибыли в Лондон, Чемберс пригласил нас к себе. Он обладал значительным состоянием, которое получил в наследство, это позволяло ему отдаваться своей страсти к театру, не ожидая другого вознаграждения, кроме славы. Он вступил в труппу Шекспира, как вступают в монастырь, но, прибавил он тотчас же, «этот монастырь очень напоминает удивительно замысловатый непотребный дом». Каждый приходил туда со своими идеями и своим вдохновением, и репетиции представляли собой какую-то невообразимую путаницу вплоть до того момента, когда руководитель труппы собирал все обломки этого кораблекрушения и заполнял ими страницы рукописи, создавая высокохудожественную вещь в стиле барокко, которую после этого они ставили на сцене в наилучшем возможном виде.

Теодора как будто очнулась от длительного сна, когда познакомилась с Чемберсом. Ее театральные амбиции вмиг возродилились. А следует признать, что наш гостеприимный хозяин имел что рассказать, дабы до крайности возбудить наше воображение. То, что он поведал нам о театре «Глобус», производило впечатление чего-то грандиозного и в то же время чрезвычайно смешного. Уже на следующий день мы присутствовали на представлении «Бури» и были глубоко потрясены. Именно тогда Чемберс познакомил нас с архитектором Айниго Джонсом, создавшим декорации к пьесе «Олимпия», которая произвела настоящий фурор в Уайтхолле. Так вот этот Джонс, узнав, что я работал с Арчимбольдо, преисполнился большого энтузиазма. Не соглашусь ли я сотрудничать с ним? Я не посмел признаться ему, что меня направили в Англию для исполнения совсем другой миссии и пообещал обдумать его предложение, такое для меня лестное, справедливо напомнив ему, что мы только что прибыли.

А случилось так, что пока мы пересекали Ла-Манш, чтобы встретиться с пфальцграфом Фридрихом, этот последний отправился в противоположном направлении – в Германию. Я узнал об этом только тогда, когда был представлен некоему Путнею, с которым Газельмайер мне посоветовал встретиться в первую очередь. Словом, мой приезд в Лондон не имел больше цели, и это дало мне повод поразмыслить о том, как легко судьба иногда путает наши карты. Меня послали сюда, чтобы я встретился с князем с целью склонить оттоманских турок к союзу с протестантами, а я оказался среди людей театра и твердо решил с ними остаться. Я уже вспоминал о том, что политические происки, откуда бы они ни исходили, всегда, как мне казалось, приводили к противоположному результату. И в конце концов, что мне больше всего нравилось в Рудольфе, так это те черты его характера, которые делали его похожим на сумасшедшего. Разве выдумка не казалась ему гораздо важнее реальности? И, конечно же, он прекрасно осознавал, что реальность никогда не может быть достигнута.

Итак, я стал сотрудничать с Джонсом, разделив с ним его мастерскую, показав ему, как мы работали в Праге, что привело его в настоящий восторг. Этот выдающийся мастер, ученик Альберти, высоко ценил флорентийцев Вазари, Буонталенди и Париджи, повлиявших на его манеру оформлять спектакли. Имея большое пристрастие к маске, он с возбуждением слушал мои рассказы о том, как Арчимбольдо создавал вращающиеся декорации, которые по ходу действия пьесы открывали закулисное пространство, о существовании которого публика сначала даже не догадывалась. Но больше всего объединила нас наша общая увлеченность линией штриха. В Италии, где он трижды подолгу жил, он изучил творчество Палладио и приобрел в Венеции его «Quatro Libri dell'Architettura» [17], к которым написал примечания, сравнивая его стиль со стилем Витрувия. Некоторое время он работал в Дании, а потом королева Анна пригласила его в Англию, где он поставил «Маску черноты» вместе с Беном Джонсоном. Здесь он и остался.

Так открылась новая эпоха в моей жизни, вся посвященная театральной машинерии и живописи. На следующий год после нашего приезда в Англию «Глобус» сгорел во время представления «Генриха III», а моя дорогая Теодора ушла от меня к Чемберсу. Вести о Реформации то внушали самые розовые надежды, то сменялись горьким разочарованием. После смерти Рудольфа Матьяш начал беспощадно преследовать протестантов и евреев. Казалось, что пфальцграф Фридрих, нынешний зять короля Иакова Первого, соберет войско, которое дойдет до самой Праги и сбросит с престола «узурпатора, подкупленного папой», чтобы посадить пфальцграфа на его место. Двух сторонников Контрреформации выбросили из окон, в то время как восставшие призывали на помощь Англию. Вся эта комедия закончилась трагической развязкой на Белой Горе у ворот Праги, которая похоронила все надежды на успех вселенской Реформы. Фридриху удалось унести ноги лишь с большим трудом, а Рим праздновал свою победу, прибегая к такому откровенному словесному издевательству над поверженным противником, какого Лондон ему никогда не простил.

Шекспир умер. На Бенксайде отстроили один из театров. Мой сын Гаспар пошел работать в нашу мастерскую, а дочь Эльзбета вышла замуж за аптекаря. Иллюзии моей юности ушли безвозвратно. Зато я в совершенстве освоил искусство живописи и рисовал так хорошо, что король заказал мне написать свой портрет. Но самое удивительное, что войдя в интимную комнату, где Его Величество пожелал позировать мне в самых роскошных одеждах, я увидел на стене картину, повергшую меня в изумление. Лицо, смотревшее с нее на меня, было лицом Насти! Тем самым лицом, с которым я нарисовал Святую Деву «Царицу всех Добродетелей», заказанную мне Рудольфом! Я сообщил королю, который не имел об этом ни малейшего представления, что я автор картины, и он высказал самое похвальное мнение о моем искусстве. Полотно было спасено от уничтожения Сенешем в те часы, когда солдатня сожгла то крыло Градшина, где оно находилось. Потом Сенеш подарил картину пфальцграфу, а тот в свою очередь – своему тестю. С этого дня и до самой его смерти я был в большой милости у Иакова, человека неимоверно болтливого и спесивого, который требовал от своей челяди, искренне его ненавидевшей, чтобы ему прислуживали только стоя на коленях.

Где-то в те времена – точно не припомню, в каком году – я познакомился с антикваром и коллекционером Илайесом Эшмоли. Он слышал о моих работах от Джонса. Я с удивлением узнал, что одна из копий рукописи, полученной мной в Касселе из рук Газельмайера, была переведена на английский язык и посвящалась именно этому Эшмоли, который, как мне показалось, весьма увлекался учением Креста и Розы. Именно тогда я узнал, кто был автором текста – некий Валентин Андреа. Что касается Газельмайера, то его отправили на каторгу по доносу иезуитов. И когда я начал расспрашивать, что же на самом деле: представляет это братство, Эшмоли мне ответил, что это больше идея, чем собрание людей, и что не следует принимать слишком всерьез то, что было, конечно же, только символом. Взамен Эшмоли предложил мне вступить в общество вольных каменщиков, ведь, работая в области театральной машинерии, я в определенной степени был связан с архитектурой.

Вот так я и был принят в братство масонов города Йорка, где, к своему удивлению, встретил Айниго Джонса, с которым расстался три дня тому назад в нашей мастерской! В связи с этим событием состоялась небольшая церемония, где я должен был поклясться на Библии, что буду хранить тайну. Аристократы сидели здесь рядом с мастерами и даже с простыми ремесленниками. В этой среде я нашел очень человечные и братские отношения. Несколько лиц совершили некий ритуал, заимствованный, как мне показалось, из истории Соломонового храма, после чего все уселись за стол, и состоялся пир, во время которого пастор с длинными усами спел довольно резким голосом несколько гимнов.

Нам много приходилось работать с Беном Джонсоном, иногда с Семюэлом Дениэлом или Френсисом Бомоном. Эти авторы обожали театральные действа, где изобиловали всяческие машины. Самыми блестящими нашими постановками были «Оберон, князь фей», «Кевершемская маска» и «Возвращение Золотого века»; но назвать их все я затрудняюсь. Королевский двор был очень лаком на эти спектакли, где мы спускали ангелов с потолка на облаках из ваты, в то время как переодетые в чертей негры размахивали факелами. Мы использовали все то, что предлагала нам литература по эмблематике, в частности, «Иконология» Рипы и девизы Альчати. Разве вселенная не была иероглифом, который театр имел за обязанность показывать сквозь пелену художественного вымысла? А разве сама эта пелена не напоминала вселенную в ее отношении к Богу? Шекспир разбудил «чудесную манию» изобретательности. Уловки искусства происходили из самой глубокой философии.

Я старился, продолжая рисовать и готовить празднества, в которых сам не участвовал. Айниго Джонс, главный управляющий строительными объектами Короны, всеми восхваляемый архитектор, не прекращал возводить дворцы, которые отличались суровой роскошью, и эта деятельность не могла не отразиться на его характере и постепенно он стал далек от мира, превратился в настоящую статую, для которой сам же служил пьедесталом. Чемберс погиб на дуэли, возникшей вследствие пустячной ссоры. Моя Теодора возвратилась ко мне. Она сыграла около дюжины Диан и столько же Юнон в маскарадных представлениях, создаваемых нашими авторами. Ее последним выступлением была роль Хлориды в знаменитой «Chloridia» которую ставили при дворе и где она снискала настоящий триумф. А был тогда 1631 год – уже! Именно в том году Джонс поссорился с Джонсоном, каждый утверждал, что именно он изобрел театр масок. Писатель Бен Джонсон был душой нашей деятельности, в то время как Айниго Джонс был ее телом. В конце концов, королевский двор и критики, после того как слишком долго восторгались телом, обходя вниманием душу, восхваляли машинерию, не замечая текста, постепенно начали приходить к выводу, что декорации – это лишь скелет, весьма часто мало соответствующий литературному произведению. Два компаньона, работавших вместе двадцать семь лет, расстались, несмотря на мои усилия их помирить. Точнее говоря: мое вмешательство было расценено как неуместное и одним, и другим. Меня попросили оставить мастерскую, где я работал с момента своего приезда в Лондон. Это было горькое разочарование.

Не успел я найти себе другое занятие, как на меня обрушился новый удар судьбы. Теодора заболела лихорадкой, и через две недели смерть унесла ее, как ни пытались мы остановить костлявую с ее страшной косой. Мой сын Гаспар принял сторону Бена Джонсона и продолжал работать с ним. Моя дочь Эльзбета была вполне довольна своей жизнью в браке с аптекарем. Я решил, что для меня это самое подходящее время, чтобы уйти на покой. С некоторых пор веселая жизнь при королевском дворце стала меня раздражать. Я вдруг почувствовал себя затворником в Лондоне. Мне надо было уехать. Но куда? Я ни минуты не колебался. 20 февраля 1632 года я сел на корабль и отправился на материк, чтобы через Францию возвратиться в Венецию.