Мечта империи

Глава I Первый день Аполлоновых игр

Пурпурный веларий [3] над Колизеем разворачивался с завораживающим шорохом. Зрители, что пробирались меж рядами, невольно поднимали головы – взглянуть, как один за другим раскрываются лепестки огромного цветка. Вскоре все ряды амфитеатра погрузились в мягкий полумрак. И только арена, засыпанная оранжевым песком, оставалась ярко освещенной. По мере того как солнце будет скользить по небу, одни лепестки велария уберут, а другие развернут так, чтобы солнечные лучи неизменно освещали арену. Пурпурный полумрак рядов и золотой блеск арены – эти два истинно римских цвета повторялись всюду, в императорских знаменах и в драпировках сенаторских лож.

Гладиаторы ждали в куникуле [4]. Вот-вот должна была начаться помпа [5]. Юний Вер, как всегда, встал в первый ряд вместе с Варроном.

– Элий уже здесь, я его видела, – шепнула Клодия. – Неужели ему нравится смотреть игры после того, что с ним произошло?

Внешностью она походила на юношу: коротко остриженные волосы, высокий рост, рельефная мускулатура. Но Клодия нравилась многим достойным мужам; поговаривали, что кто-то из знаменитых поэтов пишет в ее честь элегии и присылает гладиаторше в дар. Но ответной любви пока не добился.

– Элий – гладиатор, и останется им навсегда! – заявил Варрон. – Единственный, кто достоин этого звания, клянусь Юпитером! Он полил кровью эту арену, как и полагается бойцу. Правда, это была его собственная кровь.

Четверо темнокожих носильщиков в набедренных повязках из золотой парчи вынесли из боковой галереи парадные носилки. Сидящий в них невысокий упитанный человек в белой тоге отер тончайшим платком мокрое лицо и махнул рукой:

– Можно начинать. Император уже здесь. Две тысячи тому, кто выиграет первым вчистую, а не по очкам.

– Вер, не забудь поставить фалерна, когда выиграешь, – хмыкнул Варрон.

Пронзительный рев труб заставил всех замолчать. Украшенные изображениями золотых львов ворота распахнулись. Распорядитель резко обернулся, едва не вывалившись из носилок, и пообещал:

– И еще три тысячи тому, кто выйдет на поединок без доспехов.

– Терпеть не могу, когда Пизон распоряжается, – прошипела Клодия. – У него вечно один казус за другим. Будто специально. Он был распорядителем игр, когда Элий потерял ноги.

– Элий потерял, я подобрал, – хмыкнул старина Варрон. По возрасту он был самый старший в центурии гладиаторов, в темных его волосах уже посверкивала ранняя седина.

– Дело в том, что Элий плохой боец, – назидательным тоном произнес Авреол. – Из патрициев всегда получаются фекальные гладиаторы.

У Авреола была тонкая и длинная шея с острым кадыком. Едва он появился в гладиаторской школе, как к нему намертво прилипло прозвище Цыпленок. А когда Авреол впервые шагнул на арену Колизея, на трибунах тут же завопили – «Цыпа»!

– Разумеется, Элий не может равняться с тобой, Цыпа, – усмехнулся Вер. – Ты неповторим.

Авреол принял его слова за чистую монету и приосанился.

– Со мной вообще никто не может равняться. И в этом году победителем Аполлоновых игр объявят меня. – Он бросил выразительный взгляд на Вера.

– Уж скорее тебя изберут первым консулом [6] в будущем, – парировал тот.

– Когда-нибудь я стану консулом, – заявил Цыпа. – Все знают, как я талантлив. В три года я научился читать, а в пять знал «Илиаду» и «Одиссею» наизусть. Ты мне не веришь?! – гневно воскликнул он, приметив улыбку на губах Вера.

– Ну что ты, ни минуты не сомневаюсь. Наверняка, знание «Илиады» колоссально помогает на арене.

– Он над нами издевается! – оскорбился Авреол. – Его следует исключить из гладиаторов!

– Вер – самый лучший боец, – напомнила Клодия.

– А гладиатор плохой! – Не унимался Авреол. – Он нас презирает. Разве ты не видишь?! Нас и тех, чьи желания выполняет.

– Презираю? Что за абсурд! Мне платят, я машу мечом. На остальное мне плевать, даже на то, что ты обо мне думаешь, Цыпа.

«Интересно, доставляют ли людям радость те желания, которые исполняет Цыпа?» – подумал с усмешкой Вер.

И с удивлением отметил, что Цыпа побеждает чаще, чем этого можно было ожидать.

– «Апис, кулачный боец, никого и не ранил. За это

Был от соперников он статуей этой почтен», – процитировал Вер напоследок любимого Лукиана. Он не знал, почему все время шутит. Может, потому, что молод. На самом деле внутренне он не смеялся.

Носилки Пизона уже появились на арене. Следом шествовали трубачи. И, наконец, по двое, печатая шаг, выступили гладиаторы. Помпа… Сотню лет назад и тысячу лет назад она была почти такой же. Менялись сенаторы, музыканты, их трубы, гладиаторы и зрители, оружие и одежда, закуски, которые разносили в перерывах расторопные торговцы. Дважды реконструировали амфитеатр Флавиев, все чаще его стали называть Колизеем; веларий из парусины, что прежде натягивали моряки, сменился пластиковой крышей; появился пуленепробиваемой экран над императорской ложей после того, как императора Корнелия застрелили из винтовки во время Больших Римских игр. Поставили комментаторские кабины и громкоговорители. Радио транслировало прямые репортажи на всю Империю. Преторианская гвардия [7] надела пуленепробиваемые нагрудники. Но каждые игры открывались помпой, и гладиаторы совершали круг почета, проходя мимо императорской ложи, а затем мимо лож сенаторов.

Император Руфин любил игры и всегда присутствовал на их открытии. Императору недавно исполнилось пятьдесят два; близкие знали, каков он – самоуверенный, холодный, расчетливый, преисполненный тщеславия человек. Но гражданам Империи импонировала его рациональность, его не всегда остроумные циничные шутки, его умение лавировать между консулами, сенатом и Большим советом. Он знал, что популярен, и любил сравнивать себя с Юлием Цезарем. Руфин шутил, уверяя, что сходство между ними явное: Гай Юлий тоже начал рано лысеть, и, как теперь Руфин, божественный Юлий появлялся повсюду в дубовом венке.

За плечом императора маячило узкое бледное лицо Цезаря [8]. Он то выглядывал, то прятался за складками пурпурной ткани, и на губах наследника застыло испуганно-плаксивое выражение.

Процессия остановилась напротив императорской ложи. И хотя сегодня никто из гладиаторов не собирался умирать на арене, они выкрикнули, как и тысячу лет назад: «Аве, император! Идущие на смерть приветствуют тебя!»

Руфин кивнул в ответ, а с трибун на арену полетели цветы. Гладиаторы двинулись дальше. Все они были как на подбор высокого роста. Победители игр щеголяли в золотых венках. Но среди этих красавцев Вер выделялся с первого взгляда. На его пшеничных волосах сверкал золотом венок победителя Больших Римских игр, но не по венку его отличали. Поверх доспехов во время помпы он накидывал затканный золотыми звездами плащ, но не из-за плаща римляне останавливали на нем взгляды. Вер шагал как будто со всеми в ногу и все же иначе, махал рукой зрителям, но при этом приветствовал не их, а бирюзовое небо над головой. Он не был похож на остальных, даже проигрывая, он все равно выглядел, как победитель. Его называли альтергладиатором. Одна половина зрителей его боготворила, другая ненавидела, но все говорили только о нем.

Веру нравились и любовь, и ненависть. Пожалуй, ненависти он отдавал предпочтение.

«А что, если б мы дрались боевым оружием? Что бы я испытывал? К примеру, я бы мог убить Клодию? Или Варрона?» – сам себя спросил Вер.

Вопрос не ужаснул его и даже не взволновал. Он не испытывал по этому поводу ничего.

– Ненавижу дурацкое хождение, – вздохнула Клодия.

– Кто сегодня против тебя? – спросил Варрон.

– Бык…

– А, Бык, он здоровый. Пока махнет рукой, ты успеешь обежать вокруг арены.

Бык сегодня в первый раз выходил на бой, и его никто не боялся. А зря. Новичков следует опасаться. Хлор тоже был новичком, а у Элия заканчивался второй контракт. Вер невольно передернул плечами, он старался позабыть тот день, но все равно воспоминания преследовали его постоянно. Да и трудно не вспоминать, когда Гай Элий Мессий Деций занимает место в сенаторской ложе и вместе с Марцией приветственно машет прежним своим коллегам.

– Вер, у Элия на правой ноге протез? – шепнула Клодия. Она спрашивала об этом каждый раз, когда видела Элия в Колизее.

– Нет, ему восстановили обе ноги. Только правая хуже срослась и осталась короче левой.

– Рассказывай! Клянусь Юпитером, у него протез, – заявил Варрон. – Иначе почему он всюду появляется в тоге?

– Ты повторяешь слово в слово то, что пишет Вилда в своем «Гладиаторском вестнике», – заметил Вер. – Или она повторяет за тобой?

Лицо Варрона налилось кровью. У Вилды был осведомитель среди гладиаторов, и многие подозревали, что это Варрон.

– Это не ее вестник, а Пизона. – Клодия игриво помахала Элию рукой. Сенатор кивнул в ответ дружески и отнюдь не покровительственно. Он всем так кивал. – Я уверена, что на следующий год Элия непременно изберут консулом.

– Пизон выложит миллион сестерциев [9], лишь бы не допустить этого, – не без оснований предположил Варрон.

– Ставлю сестерций, что его изберут, – парировал Вер. – Просто потому что свой миллион Пизону поставить не на кого. Разве на себя.

Мысль о том, что Пизон может сделаться консулом, вызвала фурор. Заслышав смех, Пизон оглянулся и окинул подопечных подозрительным взглядом.

– Не бывать Элию в сенате [10], если бы не его гладиаторское прошлое, – пробурчал Цыпа.

– Что в таком случае мешает в тебе стать сенатором? – поинтересовался Вер.

– Я еще буду.

– Да, да, все мы станем сенаторами, – хихикнула Клодия. – Я, Вер, и ты, Варрон… Хочешь носить тогу с пурпурной полосой, а, Вер?

– Нет, – с фальшивой горячностью запротестовал Вер. – Сенат – это еще хуже, чем арена. К тому же туда собрался Цыпа. Значит, я точно не пойду в курию [11].

– А ты, Варрон? Тебе бы пошла сенаторская тога! – не унималась Клодия.

Варрон не ответил и лишь нахмурил брови. В последние месяцы он открыто враждовал с Клодией. Это мало походило на пикировку мужчины и женщины, готовую вот-вот перерасти во взаимную симпатию. Эта была завистливая и непримиримая вражда двух бойцов, соперничающих в одном деле.

«Хорошо, что сегодня они не в паре, – подумал Вер. – Когда-нибудь они убьют друг друга, и это даже не будет смешно».

Круг замкнулся. Гладиаторы вошли в «отстойник» – небольшое помещение в куникуле, где бойцы ожидали своего выхода на арену. Те, кто должен был выступать в конце, удалились в свои раздевалки. Сегодня Вер выходит на арену первым. Едва отзвучат трубы, едва пробегут, выделывая замысловатые кульбиты, акробаты, в «отстойнике» взорвется оглушительной трелью звонок, и раздастся лишенный эмоций голос администратора: «Вер и Красавчик – на арену!»

– Не люблю я первый день игр, – буркнул Варрон. – Контрактов нет – выкладываешься за милостыню, которую Пизон именует стипендией. Ему бы, жадобе, так платили. Завтра – другое дело. Завтра будет хороший день, ведь так, Вер? – Варрон дружески пихнул приятеля в плечо.

– Акробаты уже ушли, сейчас наша очередь, – отозвался Вер.

– Будешь снимать доспехи? – вызывающе спросила Клодия, оглядывая легкие пластиковые доспехи Вера, украшенные золотым орнаментом. – Я как-то выступала даже без нагрудника.

– И чуть не осталась без одной титьки, – поддакнул Варрон.

– А почему бы нет? – Вер принялся расстегивать ремешки наручей. – Ради блеска зрелища я могу отказаться от многого. Даже от меча. Но вряд ли мою самоотверженность оценят.

– Это не смелость, это глупость, подобное безрассудство недопустимо, – тут же подоспел со своими сентенциями Цыпа.

– Нет, Цыпа, напротив, я благоразумен и надел протектор и шлем. Так что детородный орган и голова будут целы. А без всего остального можно обойтись, – отвечал Вер. – В Эсквилинской больнице делают универсальные протезы. Закажи там новую голову, если вдруг позабудешь строку из «Илиады».

Вер взял меч, сделал несколько оборотов кистью. Голоса разом смолкли. Не потому что в отстойнике перестали орать, а потому, что Вер никого больше не слышал. Руки двигались сами по себе, повторяя заученные движения. Краем глаза Вер заметил Красавчика. Тот уже был закован в броню с головы до ног. Пробить тупым гладиаторским мечом можно лишь места сочленений. Гораздо проще сбить Красавчика с ног. Но учитывая, что тот на двадцать фунтов тяжелее Вера, задача не из легких.

В амфитеатре все усиливался гул голосов, в куникуле нарастало напряжение.

Репродуктор ожил и зарокотал:

– Вер, Красавчик! На арену!

Будущие противники плечом к плечу шагнули к выходу. Ворота распахнулись. Арена ждала их. Совсем иная, чем во время помпы. Свет сделался ярче, слепил. А тени сгустились до черноты. Два гения в платиновых всполохах защитного поля кружили в бирюзовом небе над Колизеем. И Вер помахал им, как старым друзьям, заглянувшим в гости.

– Противники вооружены только мечами, – разносился голос из усилителей, перекрывая рев толпы. – Гладиатор Юний Вер снял нагрудник, поножи и защиту на руках.

Красавчик кинулся в атаку. Но меч рубанул воздух. Поворот, удар, и вновь Вер ускользает, а Красавчик сражается с тенью. Вер в доспехах быстр, как лесной зверь, без доспехов – молниеносен. Даже в первых рядах зрители не могут проследить за взмахом его руки. Но надо немного побаловать римлян, дать им зрелище, дать несколько томительных секунд борьбы, когда кажется, что может одолеть любой. В такие мгновения зрители ревут от восторга, мужчины вскакивают с мест, а женщины близки к обмороку.

Мечи скрещиваются в высоком блоке, Красавчик тянется вверх, а Вер ныряет и рубит по ногам. Но Красавчик достаточно быстр, чтобы перемахнуть через несущийся со свистом клинок, и зрителям кажется, что это акробаты вышли на арену их позабавить. Красавчик, окрыленный первым успехом, пробует ударить противника в шею, но клинок разит воздух – Вер давно выпрямился и со скучающим видом ждет новой атаки. Красавчик решает повторить прием Вера: он тоже бьет по ногам, рассчитывая свалить противника. Вер прыгает через клинок, будто упражняется в ловкости, а не дрался. Зрители кричат от восторга и страха, они еще не забыли, как Хлор подобным ударом отрубил Элию ноги.

Красавчик вновь атакует. Вер не парирует – он ускользает змеей, почти открыто издеваясь над противником. Время разящих ударов не наступило, зрители еще не насладились до конца красотой схватки. Красавчик носится, как сумасшедший, машет мечом, лезет вон из кожи. А Вер даже не запыхался. Он забавляется… Вер понимает, что противнику унизительно столь несомненное превосходство. Но почему забавляться должны только зрители? Юний Вер тоже хочет веселиться.

Бойцы расходятся. Спектакль закончен. Теперь все решит один удар. Красавчик понимает это.

Гладиаторы вновь кружат по арене. В этот раз Красавчик боится атаковать. Он ждет, надеясь на прочность доспехов. Вер атакует. Красавчик парирует, но вкладывает в это слишком много силы – клинок Вера отскакивает, чтобы тут же обрушиться на голову неопытного бойца. Красавчик падает лицом в песок, но через несколько секунд приподнимается и оглядывает арену. Отличный шлем защитил, как всегда. К нему спешат два служителя, одетые Меркуриями, в крылатых шлемах и крылатых сандалиях, чтобы вытащить проигравшего за ноги с арены, а тому положено изображать мертвеца. Но Красавчик не может снести такого позора – он вскакивает и несется к выходу. «Меркурии» бегут за ним, но не могут догнать – мешают дурацкие сандалии с крылышками.

– Вер, Вер, Вер, – несется над амфитеатром Флавиев.

Юний Вер поднимает голову. Гений Красавчика исчез. А гений победитель кружит и кружит над ареной.

Только гладиаторы видят гениев. Нынешние гладиаторы, и те, кому уже вручили деревянный меч. Гай Элий Мессий Деций тоже различал платиновый абрис в вышине. Сенатор стиснул зубы, чтобы заглушить вздох. С того дня, как Хлор отрубил ему на арене обе ноги, Элий нередко видел своего гения. Но бывший гладиатор не любил вспоминать эти встречи. Порой у него появлялось чувство, что гений постоянно рядом и, спрятавшись, следит за бывшим подопечным. Чего-то ждет.

Три женщины сидели в первом ряду второго сектора. Впереди располагались сенаторские ложи, где на мраморных сиденьях были выбиты имена. Во втором секторе мраморные скамьи были несколько уже, чем в ложах отцов-сенаторов. Прежде второй сектор предназначался для сословия всадников [12], но теперь сюда имели доступ не только банкиры и воротилы индустрии, но так же знаменитые актеры и поэты. Иногда здесь бывали дорогие гетеры, и тогда в перерывах зрители глазели не на акробатов и бестиариев [13] со зверьми, а на этих доступных и одновременно недоступных красавиц. Но три женщины, одетые в белое, не походили на гетер, но все три были молоды и необыкновенно красивы. Особенно одна, со сверкающими золотом кудрями. Ее палла [14], будто ненароком соскользнула не только с головы, но и с плеч, давая возможность зрителям полюбоваться на их совершенные формы.

– Не надо так демонстрировать свою красоту, детка, – сказала ее соседка, роскошная матрона в шелковом платье, расшитом узором в виде павлиньих перьев. – А то зрители догадаются, кто мы.

– Ты слишком высокого мнения о людях, – заметила третья красавица с правильными, но слишком резкими чертами лица. Ее светлые, будто светящиеся изнутри глаза скорее могли оттолкнуть поклонника, нежели привлечь.

– Мне нравится тот, что выступал без доспехов, – улыбнулась златокудрая красавица, не подумав поправить паллу. – Он еще появится на арене?

– Он выиграл, – отвечала светлоокая. – Значит, будет сражаться во втором поединке.

– Мне казалось, что они должны выступать лишь по разу, – засомневалась матрона.

– Это в обычные дни, – пояснила светлоокая. – Когда они бьются за исполнение желаний. А сегодня гладиаторы сражаются только за премию. И значит, победитель будет один.

В этот момент на арену вновь вышел Юний Вер. Трибуны взревели.

– Ставлю бокал нектара, что Вер победит за три минуты! – воскликнула златокудрая. – Кто хочет со мной поспорить?

– Я хочу, моя Психея. – Мужчина в тоге всадника из второго ряда наклонился к плечу златокудрой красавицы.

Она обернулась и смерила наглеца снисходительным взглядом.

– А где ты возьмешь бокал нектара, когда проиграешь? – И она шепнула на ухо своей светлоокой подруге. – Ты как будто хочешь возразить?

– О, нет, Венера! Ты же знаешь, я не делаю глупостей.

– Всего лишь умеешь скрывать свои промахи, Минерва. Богиня мудрости все-таки.

– Девочки, пожалуйста, без имен, – одернула их матрона.

Поединок длился чуть больше минуты. Вер победил.

– Мы присудим ему приз сейчас или дождемся конца выступлений? – поинтересовалась светлоокая богиня.

– Куда ты торопишься, дорогая, у нас впереди вечность.

– В самом деле, посмотрим все поединки, – предложила матрона, в которой никто не хотел узнавать богиню Юнону, и это ее задевало. – Иногда занятно наблюдать за людьми. Они с таким азартом дерутся неизвестно за что.

– Признайся, этот гладиатор тебя волнует, – шепнула златокудрая на ухо Минерве. – Взгляни, какие мускулы, какие великолепные плечи. Такой торс, изваянный из мрамора, может украсить любой храм. Неужели тебя нисколько не возбуждает мужская красота?

– Ее волнует лишь мужской ум, – заметила не без яду Юнона. – А поскольку ни один мужчина не может быть умнее нее, то ни один и не способен покорить сердце Минервы.

– А вдруг наш герой так же умен, как и красив? – улыбнулась богиня любви. – Давай, устроим ему испытание, вдруг он мудрее тебя?

В этот момент зрители вновь принялись скандировать. «Вер! Вер! Вер!» – неслось по рядам.

– Боец он отменный. Опять победил, – принялась аплодировать матрона.

– Его испытание началось давно, – сказала светлоокая. – В час его рождения. Только он не знает об этом.

Они перестали болтать, потому что объявили последний поединок – Вер выходил против Авреола. В этот раз гладиаторы вооружились длинными мечами и прямоугольными щитами с металлическими умбонами [15].

– Если победит тонкошеий, – презрительно фыркнула Венера, – я больше никогда не буду предаваться усладам с мужчиной. Во всяком случае, до ближайших Столетних игр.

– Ничего страшного, – успокоила ее Юнона. – Лесбийская любовь снова входит в моду.

Вер разбежался, сделал сальто и вновь встал на ноги. Такие акробатические фокусы считались среди гладиаторов вульгарными. Но Веру очень хотелось разозлить Цыпу. Без толку! Авреол владел собой изумительно. Даже проигрывая, он оставался невозмутим. Может, цитировал про себя «Илиаду»?

Поединок начался, и сразу Авреол ушел в глухую оборону. Удары Вера сыпались градом, но Цыпа их не замечал, его выносливость была почти нечеловеческой. Сколько он выдержит? Минуту? Две? Три? Авреол сделал ответный выпад, но удар пришелся по щиту Вера. Крики восторга. Дабы позабавить зрителей, Вер умудрился сделать полный оборот и ударить ногой в щит противника. Но пока что это была только игра. Оба играли неплохо. Но Вер был артистичен, а Цыпа напоминал автомат.

– Авреол рассчитывает на промах нашего красавца, – заметила светлоокая.

– Что ты так переживаешь? – пожала плечами златокудрая Венера. – Обет дала я, а не ты. Впрочем, такой проигрыш тебя вряд ли расстроит.

Наконец Веру надоела игра. Почти никто из зрителей не заметил, как Авреол пропустил удар. Внезапно Цыпа пошатнулся и упал на колени. Он попытался встать, но Вер не позволил. Ударил, будто крикнул: «Лежать!» И Авреол подчинился без звука.

– Какой молодец! – захлопала в ладоши златокудрая красавица. – В честь его победы я сегодня зову к себе в гости трех самых обаятельных людей на свете.

– А можно я буду одним из этих троих счастливцев? – поинтересовался нахальный красавец-всадник.

– Разумеется, если отыщешь дорогу к дверям моих чертогов, – отвечала Венера.

– Я была права, – вздохнула светлоокая Минерва. – Ни к чему было сидеть столько времени на жаре, мучиться от жажды и от дурацких приставаний глупцов.

– Надеюсь, победителю понравится наш подарок, – улыбнулась златокудрая и, поднимаясь со скамьи, будто невзначай подмигнула нахальному ухажеру.

Над входом в гостиницу «Император» висело огромное пурпурное полотнище с четырьмя буквами «SPQR.» – «Сенат и Народ Рима». Огромные золотые литеры колебались, когда ветер рвал полотнище и пытался унести его в небо. Чуть ниже полоскалась ткань с надписью: «Юний Вер – трехкратный победитель Больших Римских игр и двукратный победитель Аполлоновых игр». Они были почти равны – первый гладиатор, служитель Фортуны, увенчанный богиней победы Викторией, и сенат Рима. Власть Империи и отдельное желание отдельного человека.

«Рим исполняет желания», – эту формулу приказал выбить Траян Деций золотыми буквами над входом в амфитеатр Флавиев.

– Доминус Вер, у тебя не появилось свободного клейма? – услышал Вер за спиной скрипучий голос.

Оглянулся. Человек в белой тунике с серебряным значком ветерана Третьей Северной войны на левом плече изогнулся в подобострастном поклоне. Вер видел его во время Аполлоновых игр каждый год. Этот старик (гладиатор имел полное право называть его стариком, ибо просителю было далеко за шестьдесят и он давно созрел для Ахерона), всякий раз подкарауливал Вера после первого дня игр и выпрашивал клеймо задаром. Пять лет подряд. Ни разу Юний Вер не спросил, какое желание старик не может исполнить так долго.

– Доминус Вер, ты так знаменит. И ты откажешь мне, старому и больному? Вспомни: каждому гражданину Рима гарантировано исполнение желаний. Этот закон выбит на бронзовой доске.

Вер почувствовал досадную неловкость. Будто нищий попросил у него асс [16], а он, Вер, имея тысячу сестерциев в кошельке, не бросил в протянутую руку медной монетки. «Но не жалость, а именно неловкость», – уточнил гладиатор сам для себя.

С некоторых пор он стал анализировать свои чувства.

«Каждому нищему обязан подавать…» Выходя из школы в Город, новичок-гладиатор брал с собой кошелек, наполненный медяками, и одаривал всех встречных нищих. Исполнять желания надо тоже с желанием. Это первая аксиома, которую они должны были выучить в гладиаторской школе. И Вер затвердил ее, как ученики лицеев заучивают наизусть отрывки из «Илиады» и «Одиссеи».

Но старик не производил впечатление бедного. Туника его была новой и чистой, кальцеи [17] – из хорошей кожи. Старик носил серебряный значок, значит должен получать военную пенсию. Но он почему-то не мог заплатить за клеймо. Порой с возрастом люди становятся необыкновенно скаредными. Они экономят каждый асс, и даже в роскошные термы [18] Каракаллы норовят пройти, не платя, не говоря уже об играх. Старики, как дети, обожают собственные капризы. Но Рим достаточно мудр и достаточно богат, чтобы позволить своим старикам и детям капризничать.

– Если у тебя есть оплаченное сенатом клеймо, я его приму.

Старик отрицательно покачал головой. Империя не удостоила его своей милости. В очередях за бесплатными клеймами люди стоят годами. Порой очередь переходит от отца к сыну, потом ее наследует внук и, дождавшись своего часа, просит богов о какой-нибудь безделице. Ибо все заветные желания сошли со своими владельцами в могилу.

– Ты же знаешь – дешевле пяти тысяч сестерциев клейма не продаются. Я вхожу в центурию [19] гладиаторов. Бесплатные раздачи клейм запрещены. Если у человека нет денег, за него платит патрон, – каждый раз Вер втолковывал это правило старику, но тот пропускал слова мимо ушей. – Попроси своего патрона, пусть заплатит. Или у тебя нет патрона?

Старик сделал вид, что не расслышал вопроса. Скорее всего, он достаточно богат и сам, просто жадничает и не хочет тратиться.

– А ты, доминус Вер, не станешь моим благодетелем? Почему бы тебе не заплатить за меня? Я поставлю твой бюст в атрии [20] и каждый день буду сжигать перед ним благовония. – Старик еще сильнее изогнулся. Его голос сделался слащав до приторности. – Тебе давно подобает стать чьим-нибудь патроном.

Вер поморщился. Разговор со стариком раздражал. И сам старик раздражал. Своей настойчивостью и своей лестью. Но гладиатор не должен отказывать. Он, могущий даровать любому (или почти любому) мечту, не смеет гнать обездоленного. Из глаз старика легко, будто из крана, закапали слезы.

Вер едва сдерживал отвращение. Такое полное отсутствие гордости Вер еще ни у кого не встречал. И этот римлянин носит значок ветерана!?

Гладиатор уже собирался сказать что-нибудь резкое, но тут ему в голову пришла остроумная мысль:

– А у сенатора Элия ты был?

Старик вновь отрицательно покачал головой.

– Обратись к нему, и Элий станет твоим патроном. Он обожает покровительствовать.

Интересно, какой фокус придумает Элий, чтобы отвертеться от попрошайки?

Двое репортеров направились к знаменитому гладиатору, на ходу щелкая фотоаппаратами. Впереди молодой парень, за ним – Вилда, рыжая девица, чем-то похожая на лисичку. На кончике вздернутого носика повисли черепаховые очки. Завтра фото Юния Вера и несчастного старика появятся на первых полосах Римских ежедневников. И крупный заголовок: «Рим не хочет исполнять желание своего гражданина!» Или что-то в этом роде.

– Уходи скорее, – приказал Вер старику и отвернулся.

«Элию будет трудно от него отвязаться»… – улыбнулся про себя гладиатор.

– Пару слов о сегодняшнем поединке, доминус Вер, – обратился к нему молодой репортер.

Юний Вер не успел ничего ответить, как заговорила Вилда:

– Почему распорядители ставят против тебя в поединках слабаков вроде Красавчика, а против Авреола – сильных, таких как Кусака?

«Ну вот, началось». – Гладиатор посмотрел на Вилду и ему сделалось скучно, во рту появился неприятный привкус, будто Вер съел что-то несвежее.

– Красавчик, Кусака… Они равны по силе. Напоминаю: их счет в личном поединке: десять к одиннадцати в пользу Кусаки. Это потому, что его зовут Кусака. – Вер сглатывал после каждого слова, но мерзкий привкус не проходил.

– Но все же счет в пользу Кусаки, – не унималась Вилда.

– Что ты скажешь, Вер, о шансах Авреола стать победителем Аполлоновых игр? – поинтересовался ее собрат.

– У каждого есть шанс. Допустим, меня раздавит на улице таксомотор, Варрона убьют, а Клодия отравится, тогда шансы Авреола возрастут.

– Ты считаешь себя талантливым, Вер? Говорят, что ты лишний среди гладиаторов. – Вилда поправила черепаховые очки, которые тут же сползли на самый кончик остренького носа.

– Значит, я исполняю лишние желания.

Вер прошел в стеклянные двери гостиницы. Два охранника раскинули мощные руки. Репортеры остановились, наткнувшись на них, как прибойная волна на камни. Пена возмущенных криков обдала спину гладиатора. В просторном атрии с двумя рядами беломраморных колонн царили прохлада и тишина.

– Обед в номер, – приказал Вер, беря из рук служителя ключи. – Через час. А сейчас пол-амфоры [21] сока. А ты не собираешься сделаться гладиатором, приятель? – Администратор отрицательно мотнул головой. – Жаль. Я бы научил тебя, как падать на песок, чтобы меч противника не выбил зубы.

Мальчик-рассыльный поднес ему венок из бледно-голубых и пурпурных роз.

– Это от служителей «Императора».

Вер поморщился – ему не хотелось принимать венок. В нем он будет походить на педика из Субуры. Но, с другой стороны, – отказаться значит оскорбить людей, искренне им восхищавшихся. Он взял венок и надел на голову.

Номер в гостинице он всегда занимал один и тот же – на двадцатом этаже, дверь с золотыми знаками «ХL». Из окна открывался прекрасный вид на форум [22] Траяна. Но сейчас Вер не стал по своему обыкновению подходить к панорамному окну, чтобы полюбоваться сверканием новой позолоты на крыше реставрированной после землетрясения базилики [23] Ульпия. Лишь мельком он глянул на статую Траяна, которую заходящее солнце обвело красным контуром. А, глянув, в который раз подумал, что Траяну-завоевателю воздвигли грандиозный памятник. А Деция, спасителя Империи, удостоили всего лишь триумфальной арки. И подарили ему имя завоевателя Траяна. Людская логика не поддается никаким объяснениям. Как и воля богов.

Когда Вер оставит арену, он сделается философом, потому что ни к чему другому он не пригоден. Не идти же в сенат, как Элий.

Вер сбросил одежду и прошел в ванную. Круглая чаша с черно-белым узором по ободку, вделанная в мозаичный пол, была уже наполнена прохладной водой. Вер погрузился в ванну и лежал неподвижно, созерцая мозаичное панно на стене. Обнаженная Венера с роскошными золотыми волосами до земли выходила из морской пены. Художник явно подражал Апеллесу. Вер набрал полные пригоршни воды и брызнул на мозаику. Капли потекли по бледно-розовому телу, оно заблестело, как блестит юная кожа в лучах италийского солнца.

После купанья Вер растерся жестким полотенцем и, накинув черно-красную тунику с разрезом на груди, отправился в комнату. Обед должны были уже принести. Он не ошибся – стол был накрыт. Но в номере, в удобном кресле, покрытом леопардовой шкурой (разумеется, подделка, но очень искусная), сидела гостья. На первый взгляд женщина показалась Веру необыкновенно красивой той зрелой роскошной красотой, которая всегда привлекала гладиатора. На гостье была вышитое платье из золотистого шелка по моде этого года и черная кружевная палла. Одна золотая вышивка стоила как минимум пятьсот сестерциев. Богатые и красивые женщины часто приглашают на пиры гладиаторов, особенно, когда речь идет о нарушении закона.

Вер уселся в кресло напротив элегантной гостьи, демонстративно распахнул тунику.

Надменная красавица бросила равнодушный взгляд на обнаженное тело и сказала сухо:

– Я пришла не за этим.

– А за чем же? – Вер взял за правило с подобными особами держаться нагло, не желая быть униженным.

– Хочу купить клеймо.

– Ах, вот как! – Вер неторопливо запахнул тунику. – Тогда почему ко мне? Тебе стоило обратиться к моему агенту. У него еще есть свободные клейма. Кажется.

– Но времени осталось слишком мало. Я решила действовать наверняка.

Голос ее звучал естественно, и ее объяснение выглядело почти правдоподобным. И все же… что-то заставило Вера усомниться. Может, лучше прямо указать ей на дверь?

– Это очень сложное дело, – она понизила голос. – Твой агент мне бы отказал.

– Насколько сложное? – Вер подался вперед. Почувствовал, как внутри него собирается холодный комок. Этот щемящий холодок ни с чем не спутать. Наверное, боги, верша человечьи судьбы, испытывают нечто подобное. Многие ради одного этого чувства надевают доспехи гладиатора.

– Один шанс из ста…

Вер понимающе хмыкнул:

– Или меньше?

– Может быть. – Она положила на стол бумагу с вероятностным расчетом. Вер лишь мельком глянул на листок. Штамп цензора из Эсквилинской больницы на месте. Ну а на цифры лучше не смотреть. – Но мне сказали, что один из лучших гладиаторов может…

– Самый лучший, – поправил ее Вер.

– Разумеется. Я это и имела в виду.

Если вероятность события меньше одного из сотни, ни один гладиатор не выдаст под него клеймо. Это означает верный проигрыш. Ни один, кроме Вера. Однажды Вер победил, когда вероятность равнялась один к пятистам. Правда, тогда он зарегистрировал лишь тридцать два клейма. А сейчас у него набрано как минимум восемьдесят. Но все прочие вероятности больше десяти из ста, и он вполне бы может потянуть еще и это дело…

– О чем идет речь?

Если что-то сомнительное, если хоть одним краем касается политики или личной мести, он откажется.

Она помолчала, будто сомневалась, стоит ли вообще говорить.

– Моя дочь попала в автокатастрофу. Ей сделали операцию. Сейчас она в коме. Шанс выжить у нее один из ста двадцати.

– Твое имя?

– Сервилия Кар.

Вер взял со стола толстый, изрядно затрепанный гладиаторский кодекс за этот год, перелистал страницы. Кар… Нет, этого имени в списках не было.

– Кар – твое родовое имя? Или имя мужа? – Многие женщины по старинному обычаю сохраняли родовые имена, но это было скорее редкостью, чем правилом. Уже веков пять или шесть женщина, выходя замуж, брала имя супруга.

– Мужа, – она запнулась на мгновение. – Мое родовое имя – Фабия.

Какой древний род! Говорят, впрочем, что из тех настоящих патрициев Фабиев никто не уцелел, а все нынешние – потомки плебеев или вольноотпущенников. Гладиатор проверил список на литеру «F» – опять все выходило чисто. В том, что имена настоящие, сомневаться не приходилось. Заказчики не лгут гладиатору. Ибо фальшивое имя означает фиктивный заказ, и желание обманщика никогда не исполнится. Хотя нет, встречаются и вруны. Заказывают, тратят деньги, но их мечта не сбывается даже в случае выигрыша. Все людские безумства предугадать невозможно.

– А имя твоей дочери?

– Летиция Кар.

Вер швырнул кодекс обратно на стол.

– Однажды я покупала у тебя клеймо. Через агента, – напомнила Сервилия.

– Ну и как, желание исполнилось?

– О да! И знаешь, что я пожелала?

Вер пожал плечами. Он никогда не интересовался ни личностями, ни делами своих заказчиков. В отличие от Элия. Тот всегда был слишком щепетилен.

– Я пожелала получить роскошную виллу в Байях [24]. – Самодовольная улыбка тронула губы Сервилии.

Какое примитивное желание! И к тому же бессмысленное. Клеймо гладиатора может стоить дороже желанной виллы.

– Мне приглянулся дом, – продолжала Сервилия, и ее словоохотливость все больше и больше не нравилась Веру. – Но хозяева ни за что не хотели продавать. А я привыкла получать свое. Когда ты выиграл, документы на право владения пропали, вилла досталась мне. Приятно, когда твои капризы исполняются!

Вер посмотрел на Сервилию с недоумением. Ни один римлянин в здравом уме не поведает такое даже близкому другу, не то что постороннему человеку, – за подобные фокусы цензоры мигом внесут имя шутника в гладиаторские книги, и придется шутнику до конца дней подавать апелляции. Все желания, исполняемые гладиаторами, строго ограничены. Хотя заказчики находят лазейки. Но не для такого обмана. Эта женщина что-то скрывает под шуршащим покровом пустословия. Что-то очень важное. Но что? Вер чувствовал возрастающую тревогу и злость. Потому что не мог разгадать ее игру. Даже его насмешки не задевали гостью.

– Приятно исполнять капризы. Ты не пробовал?

– Когда захочу вылететь из центурии гладиаторов, займусь чем-нибудь подобным. Кстати, знаешь, сколько будет стоить твой заказ? Миллион сестерциев.

Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Вер ожидал, что она начнет торговаться. Но Сервилия молча раскрыла сумку из крокодиловой кожи. Вер предпочел бы торговлю и упреки в жадности. Щедрость настораживала. Будь у него хоть малейшая зацепка, он бы указал Сервилии на дверь. Но все было чисто: имя вне списка, заказ на излечение ребенка можно принимать от сенатора и легионера, императора и находящегося под следствием. Только осужденные лишены этого дара. Жизнь ребенка священна. Каждый род должен быть продлен. Этот пункт внес в гладиаторский устав император Корнелий за месяц до того, как его застрелили в Колизее. Ни один цензор отныне не может этому помешать. Но что-то было не так…

Гладиатор извинился, вышел в спальню и плотно прикрыл за собою дверь. Набрал номер Тутикана. Когда агент снял трубку, послышалось пение, музыка и пьяный говор. Тутикан в своем репертуаре: пригласил девочек из Субуры и веселится до утра. За двоих. За себя и за Вера.

– Слушай, Тут, ко мне пришла матрона, покупает клеймо…

– Пусть покупает… – пьяно растягивая слова, пробормотал Тутикан. – У нас еще целый десяток клейм в запасе. Сегодня я продал всего три. Одно купил полчаса назад Элий. Причем за собственные сестерции, его сенаторский фонд давным-давно иссяк.

Вер помянул Орка. Придется вернуть деньги. Элий не настолько богат, чтобы позволить себе выбрасывать пять тысяч сестерциев на чужие прихоти. Наверняка старик сказал Элию, что его прислал Вер, и сенатор без звука выложил нужную сумму. Неужели его друг разучился понимать шутки?

– Мне что-то не нравится в новом заказе. Проверь по своим каналам имя. Сервилия и Летиция Кар. Запомнил?

– Ну, Летиция, ну Кар… Кар… ха-ха… чистое имя. Я помню все запретные наизусть, поверь мне.

– Хорошо, – согласился Вер, – поверю, хотя ты и пьян. – А сам чувствовал: нет, не хорошо, а мерзко, мерзко все. – Какой у нее будет номер?

– Восемьдесят девятый. Отличный номер. Сколько ты с нее заломил?

– Миллион.

– Смеешься? Что, так мало шансов?

– Один к ста, а может, и того меньше.

– Ну, тогда да, непременно миллион. Умница, Вер. Клянусь Геркулесом, мы построим на берегу Неаполитанского залива для тебя шикарную виллу.

– Если она будет хоть в половину такой же, как у тебя, согласен. Ладно, регистрируй заказ, и присылай клейма. Времени почти не осталось.

«Гладиатор принимает решение на арене», – гласит старинная поговорка.

Ну что ж, Вер принял решение.

Женщина стояла у окна и смотрела на памятник Траяну. Торговые ряды уже закрывались, и форум быстро пустел. Лишь в залах Латинской и Греческой библиотек продолжали гореть огни. И в темных нишах мраморные статуи, закутанные в тоги, задумчиво взирали на затихающий после очередного шумного дня Вечный город. Непосвященный не смог бы догадаться, что статуи были разбиты во время землетрясения, и их год за годом собирали из кусочков, скрепляя металлическими болтами и склеивая синтетическим клеем. На белый с розовыми прожилками мрамор колонн ложились пурпурные отсветы, пурпуром горели стекла в окнах базилики, и даже позолота на черепице отливала багрянцем.

– Наши предки умели возвеличивать не только богов, но и своих властителей, и власть как таковую. Только власть дает бессмертие.

И она продекламировала с пафосом, старательно копируя интонации Юлии Кумской:

(Вергилий. Пер. С. Ошерова)

Вер пожал плечами:

– Я слишком часто бываю рядом со смертью, чтобы думать о бессмертии.

– Но гладиаторов теперь не убивают на арене. – Веру показалось, что женщина произнесла эти слова с сожалением.

– Хочешь сказать, домна, что их стали убивать гораздо реже. Да, в прошлом году погиб всего один. А в позапрошлом вообще ни одного. И только Элию отрубили ноги, и он три минуты был в состоянии клинической смерти.

– Прости, Вер, я не хотела тебя обидеть. – Сервилия изобразила смущение. Очень хорошо изобразила, почти натурально. Но Вера обмануть не смогла. Эту женщину ничто не способно смутить.

В дверь постучали – явился мальчишка-посыльный от Тутикана, чтобы передать папку с клеймами. Войдя, посланец уставился на Сервилию и не мог оторвать взгляда. До чего красива! Везет гладиаторам, их посещают настоящие богини. Он тоже будет гладиатором, когда вырастет. Одно его смущало: прежде чем стать гладиатором, человеку надо сделаться убийцей.

– Очнись, приятель! – Вер похлопал мальчишку по плечу и взял папку.

Быстро пробежал глазами список покупателей. Опять какой-то жирный богач просил срочно избавить его от подагры. Лучше бы не ставил в своем пожелании слова «срочно», ибо в этом случае средством исполнения станет нож убийцы. Или летящее на полной скорости авто. Или во сне ожиревшее сердце перестанет отсчитывать удары. Троица молодых патрициев (возможно, друзья) просили излечить их от сифилиса. Здесь проще: если Вер победит, то утром в дверь к троим счастливцам постучит центурион вигилов [25] в сопровождении медика из Эсквилинской больницы и отправит молодых шалопаев под конвоем для прохождения принудительного лечения. Какая-то дурочка просила о красавце-женихе, и чтоб знакомство состоялось еще до Календ [26] августа. Она его получит на месяцок-другой. А потом он окажется в карцере за растрату. Не стоит исполнять желания впопыхах.

Физик Норма Галликан (дочь или племянница прежнего префекта претория) просила «оградить ее жизнь от покушений». Неужели занятия физикой так опасны? Среди заказчиков было одно знаменитое имя – Марк Габиний, популярный актер, всадник, просил вернуть его сына под родной кров. Неудачная фраза, слишком расплывчатая и неопределенная. Странно, что Марк Габиний сам записал желание, не прибегая к услугам «формулировщиков». Спору нет, они берут огромные гонорары, порой формулировка стоит дороже клейма. Но такой человек как Марк Габиний мог к ним обратиться. «Формулировщики» придумают круглую фразу, обкатанную, как морская галька, ни одной литеры, за которую мог бы зацепиться коварный бог Оккатор, расстраивающий людские замыслы.

Было еще несколько просьб о любви. Элий, когда был гладиатором, отказывался клеймить подобные желания, пускай даже за них сулили миллионы. Элий считал подобное покушением на свободу личности. А, став сенатором, хотел даже ввести запрет на любовные желания. Но в курии у него не оказалось сторонников. Хотя вестники непрерывно публиковали возмущенные статьи по поводу принудительной влюбленности, законопроект Элия получил всего восемь голосов. Многим нравилось играть в эту лотерею. Выигранная любовь – страстная, безумная и кратковременная. Просыпаешься утром, и весь горишь от любовной горячки. А дня через три Венерино безумие исчезает бесследно. Гладиаторы никогда не берут заказы на «вечную» любовь. И хотя нет расчетов, сколько шансов на исполнение такого желания, Вер подозревал, что гораздо меньше, чем один к ста.

Никто лучше гладиатора не знает, как исполняются желания. Подлинные чудеса – вещь редчайшая. Небожители обманывают и хитрят, а смертные выбрасывают состояния, чтобы боги вволю поиздевались над ними. Люди не могут не желать. Это их самая большая слабость. Каждому новичку гладиаторы рассказывали анекдот про юношу, который попросил счастья, выиграл и получил на следующий день удар дубиной по голове. С тех пор он обитал в психбольнице, вполне счастливый, и не обремененный желаниями.

Вер всегда считал эту историю правдивой.

Гладиатор пересчитал свободные клейма. Их было одиннадцать. Десять можно продать, а одно – для себя. Потому что последнее, сотое клеймо гладиатор никогда не продает. Это его собственный знак, его шанс в игре. Однажды великий Марк Руф продал сотое клеймо и погиб на арене. Споткнулся на ровном месте, упал и напоролся на собственный меч.

Несколько мгновение Вер разглядывал радужную картонку с номером XC. Может, сейчас он поступает точно так же и продает собственную жизнь за миллион сестерциев? Вер тряхнул головой. Что за глупая мысль? Имя чистое. Дело – тоже. Слишком маленький шанс? Ну и чем он рискует? Проиграет? Абсурд! Вер не может проиграть… Ну, хорошо, пусть проиграет. Но ведь это не означает смерть. Он тут же вспомнил Элия. Да, такое может приключиться. Вернее, могло. Теперь оружие гладиаторов проверяется повторно перед самым выходом на арену. К Орку в пасть все предчувствия! Миллион предлагают не каждый день.

Гостья заполнила пустые графы клейма.

«Сервилия Кар желает, чтобы ее дочь Летиция Кар вновь стала совершенно здорова».

Хорошее желание и хорошо сформулировано. Цели достигает тот, кто знает, чего хочет.

Вер разрезал клеймо и отдал Сервилии ее половину. Пачки денег уже лежали на столе. Зелено-лиловые купюры с серебристой полоской по краю. Все – по пять тысяч сестерциев. На купюре изображен божественный Марк Аврелий Антонин. Наверно потому, что мудрые властители встречается так же редко, как и пятитысячная купюра. Вер разорвал одну из пачек. Деньги посыпались на ковер с тихим шелестом.

– Будешь пересчитывать? – Сервилия улыбнулась краешком рта, и эта улыбка очень не понравилась Веру.

– Ты же знаешь: расплата фальшивыми деньгами или другое жульничество автоматически приводят к расторжению договора. – Вер улыбнулся в ответ.

– Я знаю. – Ее голос вновь звучал абсолютно бесстрастно.

И она вышла из номера с видом победителя.

Дверь не успела закрыться, как мальчик-служитель внес завернутую в плотную вощеную бумагу посылку.

– Дар от прекрасной домны. – Он поставил посылку на стол. – Имя неизвестно.

– Открой, – приказал Вер.

Мальчик удивленно посмотрел на него.

– Посылка от женщины…

– Так открой, я же сказал. Наверняка что-нибудь занятное.

Мальчик разрезал ленты и развернул бумагу. Внутри была серебряный ларец. Изящный ключик висел на витой ручке. Мальчик повернул ключ и поднял крышку. Его негромкое «ах» говорило, что посылка в самом деле оказалась замечательная. Вер заглянул внутрь шкатулки. На обитом шелком дне лежало золотое яблоко. Вер вынул подарок. Яблоко было тяжелым, похоже – целиком из чистого золота. По кругу вилась надпись по-гречески: «достойнейшему».

– Так кто, говоришь, прислал шкатулку? – Вер старался говорить равнодушно.

– Красивая домна, вся в белом. Я поначалу подумал, что весталка [27]. Но потом понял, что ошибся, – захлебываясь, торопливо говорил посыльный. – А глаза необыкновенные – прозрачные, как родниковая вода, и светятся изнутри.

Судя по описанию, это не Сервилия Кар. И не ее служанка. Женщина с такой внешностью не могла никому служить.

Золотое яблоко. Суд Париса. Вот только кого с кем на этот раз яблоко раздора должно поссорить?

– Я и не знал, что тебе дарят такие подарки! – воскликнул мальчишка, решив, что уже сделался приятелем знаменитого гладиатора.

Вер отрицательно покачал головой. Яблоко из чистого золота – это не просто подарок.

В полночь Юний Вер раскрыл створки ларария [28]. На завтрашнюю игру было продано восемьдесят девять клейм. Самое дешевое ушло за пять тысяч сестерциев – минимальная цена. В сумме набиралось почти три миллиона, учитывая взнос Сервилии. Было бы обидно в случае проигрыша возвращать все это, довольствуясь десяти процентной компенсацией.

Итак, Вер распахнул створки ларария. Внутри был миниатюрный храм с коринфскими колоннами и ажурным серебряным алтарем. На мозаичном полу искусный мастер изобразил схватку двух гладиаторов. Внутри находилось три фигурки – две бронзовые статуэтки ларов и между ними фигурка, выточенная из слоновой кости: юноша в золотой тунике и в золотом шлеме, держащий копьецо с настоящим стальным наконечником. Гений-покровитель Вера. И его посредник в общении с богами. Юний-гений. Или проще – Гюн. Вер высыпал на алтарь зеленоватый порошок и положил сверху пачку корешков от клейм. Бумага вспыхнула сама собою, скрутилась и исчезла. Не осталось даже пепла. Договор заключен. Пряный запах горящих благовоний заполнил ларарий и окутал фигурку гения. Неведомо, кому завтра боги даруют победу. Может быть, противнику Вера…

Все считают, что главную роль играют боги.

Но Веру казалось порой, что боги повинуются воле людей. А люди только изображают повиновение, чтобы боги на них не обижались.

Вер закрыл ларарий.

В ту же ночь в тридцати милях [29] от Рима, недалеко от Пренесты [30], в просторном таблине [31] загородной виллы немолодая женщина с густыми седыми волосами, гладко зачесанными назад, извлекла из кожаного футляра портативную машинку и поставила ее на стол. Настольная лампа освещала в основном стол и стул подле, остальная комната тонула во мраке. Женщина поставила рядом с машинкой покрытую красной глазурью чашку с остывшим черным кофе и заправила в машинку лист белой бумаги. У женщины было загорелое лицо, тонкий, изломленный хищной горбинкой нос и черные выразительные глаза. Женщина не пользовалась косметикой и не пыталась скрыть свой возраст. Ей было за пятьдесят. Она принадлежала к «поколению вдов», к тем, чьи мужья не вернулись с Третьей Северной войны. Прежде, чем приступить к работе, она извлекла из картонной капсулы белую палочку с золотым мундштуком – явившаяся из-за океана порочная привычка быстро завоевала Рим.

Женщина курила, пила остывший кофе и улыбалась своим мыслям. Она обдумывала будущую страницу библиона [32]. Когда табачная палочка догорела, женщина бросила окурок в пепельницу в виде пьяного сатира с чашей в руке и для пробы напечатала трижды «Х» на чистом листе бумаги. Стук пишущей машинки прозвучал как призыв. В тот же момент раздался негромкий шорох, платиной сверкнуло от окна в глубь комнаты, и на подоконник открытого окна прыгнул белый кот с сияющей, как альпийский снег, шерсткой, глянул на хозяйку темными загадочными глазами, громко мяукнул, перебрался в плетеное кресло и обернулся молодым человеком в красно-белой тунике и в затканном золотом щегольском плаще. Лицо его выражало ум и хитрость, надменность и снисходительность одновременно. Гость был красив, но вряд ли у кого-нибудь могло явиться желание заглянуть ему в глаза.

– Вот уж не думала, что ты носишь современные пестрые тряпки, – насмешливо воскликнула женщина, пододвигая стул и усаживаясь за машинкой поудобнее.

– Иногда хочется вновь ощутить себя молодым. Это приятно.

– Разве ты был когда-нибудь молодым?

– Очень-очень давно. Две тысячи лет назад. Но я не собираюсь на покой.

– Тебе прочитать, что я написала, или будешь диктовать дальше? – спросила Фабия.

Гость ответил не сразу. Он долго разглядывал лампу и хмурил черные, будто нарисованные брови.

– Одного не понимаю, – сказал он наконец. – Почему ты решила писать библион о Траяне Деции? Раньше тебя не интересовала история.

Фабия едва заметно вздрогнула.

«Может он читать мысли или нет»? – подумала она, искоса наблюдая за гостем.

А вслух сказала:

– Теперь на пороге Третьего тысячелетия всех интересует эта тема. – Она поспешно вынула из стола пачку машинописных страниц. – Мы остановились на том моменте, когда Деций призвал к себе Валериана и стал уговаривать его принять титул цензора, хотя в те времена должность цензора была неотделима от императорского титула. Валериан отказывался…

– Еще бы не отказываться! – перебил гость. – Это бесполезное занятие, заранее обреченное на провал, и только добродетельный Деций, мечтавший о возрождении Рима, мог придумать такой абсурд. Он хотел, чтобы из списка сенаторов вычеркнули недостойных. Как будто в Риме в тот момент можно было найти хоть одного достойного человека! Ну разве что сам Деций был чего-то достоин. Хотя бы героической смерти… Прочти, что у тебя получилось.

Фабия взяла страницу и стала читать громким, хорошо поставленным голосом:

«Деций в сопровождении преторианцев протискивался сквозь толпу на узких улочках Никополя. Маленький провинциальный городок, копирующий в своем далеке грандиозные замашки Вечного города. Сотый, а может даже и тысячный оттиск с оригинала. Город едва не достался в добычу готам [33], и был спасен вовремя подоспевшей Римской армией. Но до подлинной победы было еще слишком далеко – полчища готов уходили назад к Данубию [34] с огромной добычей и тысячами пленников.

Люди, хотя и узнавали императора, не торопились уступать ему дорогу. Центурион, едущий впереди на рыжем жеребце, лениво расталкивал горожан, заставляя их отступать к стенам домов. Завидев Деция, кое-кто из горожан выкрикивал приветствие. Ленивое: «Аве Деций Август»! – доносилось то справа, то слева. Но отдельные крики никак не могли слиться в сплошной гул. На грязных изможденных лицах не было восторга. И гнева тоже не было. Скорее безразличие. Казалось, им все равно – вернутся готы, или Деций прогонит их назад, за Данубий. Им неважно, кто правит Римом – Филипп Араб, Деций или кто-то иной. Быть может, одного Гордиана Благочестивого они любили, но Филипп Араб убил юного императора, и римляне приняли нового властителя как неизбежное зло. А потом солдаты расправились и с Филиппом. Рим погружался во мрак безумия. Все предчувствовали грядущую катастрофу, но никто не мог этому помешать.

Перед лавкой булочника толпа запрудила улицу. Несколько солдат из городской стражи равнодушно наблюдали за давкой. Какой-то чудак в грязной тунике пристроился у подножия статуи и играл на свирели. Жалостливая мелодия порой перекрывала гул толпы. Никто не бросил странному музыканту ни асса.

Император остановил своего вороного жеребца возле музыканта и швырнул золотой. Юноша поймал монету на лету и, привстав, поклонился. Император двинулся дальше. А песня свирели преследовала их до самых дверей виллы, где остановился Деций. Уличный шум проникал во внутренний дворик, узкий и слишком длинный, вызывающий у человека, привыкшего к совершенству формы, глухое раздражение. Фонтан посреди двора бездействовал, а бассейн был пуст. Деций, стоя на узком, выложенным красноватым камнем бортике, разглядывал плиты на дне.

«Римляне обречены, но я должен их спасти. От готов. От болезней. От внутренних распрей. И от прочих бед. Но прежде от них самих…» – Деций ощущал себя Атлантом, держащим небо, которое вот-вот рухнет. Рухнет не потому, что слишком тяжело для его плеч, а потому, что оно хрупким стеклом треснуло сразу в нескольких местах. Император поднял голову. Прямоугольник неба, висевший над перистилем, напоминал серебро, – давно нечищеное, серое. Но блеск еще угадывался.

То и дело начинал идти дождь, но тут же переставал. Лужицы мутной воды то появлялись на дне бассейна, то вновь исчезали, просачиваясь меж камнями. Рим – такой же опустевший бассейн. Он еще может хранить воду, но фонтан бездействует, и лишь случайные дождевые капли падают на камни, даруя передышку.

Внутренние распри раздирают Рим. Внешние враги с волчьей жадностью впиваются зубами в беззащитное тело богатейшей страны. Страны, потерявшей волю к жизни. Люди не могут спасти Рим. Уже не могут. Это под силу лишь богам».

– Очень похоже на Деция, – перебил гость. – Он любил пышные фразы. Что дальше?

– Ничего. – Фабия отложила страницы.

– Ты стучишь на машинке с утра до вечера, а написала одну ничего не значащую сценку. А то, что я надиктовал тебе?! Ведь я подробно рассказал все, как было!

– Остальное мне кажется неубедительным. Я стараюсь. Но ничего не выходит. Почему-то твои слова не похожи на правду. Извини.

– Я один знаю точно, как была спасена Империя. А ты не хочешь слушать!

– Признаться, меня тянет написать нечто фантастическое, – очень тихо сказала Фабия. – Изобразить успех готов, разграбление Нижней Мезии и Фракии, гибель Деция…

– Остановись! – испуганно выкрикнул гость. – Никогда не шути с подобным. Надеюсь, ты не написала этот абсурд на бумаге.

– О нет! – покачала головой Фабия. Так спешно, что седая прядь отделилась от ее аккуратной прически и повисла надо лбом, придавая лицу печальное и растерянное выражение. – Главное – это мечта Империи. Ты должен рассказать мне об этом, если вызвался диктовать. А если нет, я и сама управлюсь.

– Мечта Империи, – задумчиво повторил гость. – Что ты вообще знаешь об этом, Фабия?

– Об этом говорят все и постоянно.

– Что толку болтать, не зная сути?

– Так открой мне ее.

– Нет.

– Зачем же ты пришел?

– Чтобы ты написала библион. Он очень важен. – Гений помолчал и добавил почти неслышно. – Для меня.

Небо было усыпано крупными звездами. На его фоне Небесный дворец казался синим мерцающим облаком. Меркурий сидел на ступенях Небесного дворца и смотрел вниз. Захватывающее зрелище. С такой высоты Рим напоминал сверкающий драгоценный камень. Внизу плескалось Внутреннее море. На африканском берегу сверкал золотыми огнями Карфаген. Веселилась и сходила с ума Александрия, и Антиохия подпирала вечернее небо стеклянными небоскребами. Сотни и сотни огней бесчисленных городов блестели вдоль побережья золотыми искрами.

В последнее время Меркурий все реже появлялся в Небесном дворце, все больше затягивала его земная жизнь, все интереснее становились игры людей. Особенно одна под названием: «Рост капитала». Меркурий понимал, что его поведение мелочно для небожителя, но ничего не мог с собой поделать. Игры людей захватывали куда сильнее божественных забав.

Налюбовавшись землей с высоты, бог торговцев и жуликов подошел к золотым дверям, и те бесшумно отворились. Перед Меркурием уходил вдаль огромный атрий. С наступлением темноты стены и пол начали светиться синеватым светом. Меркурий не удержался и топнул по голубым плитам. В ответ послышался металлический гул небесной тверди.

Множество дверей, что выходили в атрий, выглядели совершенно одинаково. Из одной вышла пышнотелая жгучая брюнетка в тунике из голубого шелка. Увидев Меркурия, богиня остановилась и одарила бога игривым взглядом. На плече брюнетка держала амфору. Меркурий потянул ноздрями воздух. Амброзия! Каждый, кто попадал в Небесный дворец, сразу чувствовал этот ни с чем не сравнимый запах, аромат пищи богов, дарующей бессмертие. Меркурий хотел поначалу последовать за смазливой богинькой, имя которой он позабыл, но решил повременить – в Небесном дворце его ждало одно дело, куда более важное, чем прием божественной пищи.

Бог торговцев, жуликов и путей сообщения отыскал нужную дверь и предусмотрительно постучал.

– Да! – донесся изнутри хриплый голос. – Это ты, Купидон?! Я же сказал: убирайся, чтобы я тебя не видел! Ты уже трижды стрелял в меня, и каждый раз вместо сердца попадал в яйца. А это гораздо болезненней.

– Нет, это не Купидон, – засмеялся Меркурий и вошел.

На просторном ложе развалился здоровенный детина в красной тунике. У него были черные волосы и коротенькая борода, мясистый нос и толстые губы. Лежащий держал в руке бокал, а сидящая на корточках подле ложа красавица массировала ему ступни. Одна нога Вулкана была заметно короче другой и сильно искривлена – падать с Олимпа было высоко. Две женские статуи из золота, сделанные так искусно, что казались живыми, стояли подле ложа. Когда небожитель желал выпить, одна из статуй тут же наклонялась и наполняла кубок.

– Приветствую тебя, Вулкан! – сказал Меркурий.

Божественный собрат не особенно обрадовался визитеру.

– У тебя ко мне дело, или пришел потрепаться? – нахмурился Вулкан.

– То, что я узнал, заинтересует тебя как куратора рудников.

Вулкан презрительно фыркнул:

– Меня ничто не интересует. Кроме того, с кем сегодня спит Венера. Ты случайно этого не знаешь?

Венера! Рогоносца волнует лишь его блудливая женушка. Наверняка с утра мастерил сто первую ловушку, чтобы поймать очередного любовника в кровати богини любви. И что только боги и смертные находят в этой красотке? Почему Марс бегает с перекошенным лицом по бесконечным галереям Небесного дворца и неустанно повторяет: «Венера! Венера!» Биржевые операции куда интереснее самых головокружительных любовных интриг. Меркурий тоже побывал в объятиях Венеры, но в обращении с женщинами был практичен и предпочитал являться к ним в образе козла.

– То, что я узнал, как мне кажется, представляет угрозу, – заявил Меркурий.

– Слушай, мне надоели эти разговоры об угрозах. Сегодня Аполлон устроил катастрофу еще для двух глупцов, построивших летательный аппарат. Разве не сказано в законах Второго тысячелетия, что воздух для людей запретен? Сказано. Нет, все лезут… Допрыгаются. Я правильно говорю, Аглая? – Красавица-грация кивнула. – Вот если бы ты знал, с кем спит моя милая женушка, или донес Юноне, куда сегодня отправился Юпитер в образе быка! В Небесном дворце всех интересуют только сплетни. Кстати, ты принес новый номер «Девочек Субуры»? – Меркурий отрицательно покачал головой. – Жаль. Я их очень люблю и храню некоторые номера. Особенно мне понравился последний. Аглая, – обратился он к грации. – Ну-ка достань мне этот вестник.

Аглая заглянула сначала под ложе, потом под изящный бронзовый стол на одной ножке.

– Куда-то исчез, – сказала она.

– Это Марс, проходимец, заходил, якобы для того, чтобы попросить выковать ему новый панцирь, а сам стащил моих обожаемых «Девочек»…

Меркурий с тоской посмотрел сначала на Вулкана, потом на Аглаю.

– Я хотел обратить твое внимание на прибывшие в Массилию [35] торговые суда с грузом руды из колонии Конго. Руду грузят в фургоны и под охраной отправляют неизвестно куда. Такая странная руда, похожая на черную смолу. И еще…

– Послушай, я не хочу слышать про какую-то там руду, – оборвал его Вулкан.

– Это не какая-то руда. Это особая руда. Она… – настаивал его Меркурий.

– Плевать на твою особую руду! Я только что выполз из кузни. Я устал. Мне надоело в тысяча двухсот сорок шестой раз ковать невидимые цепи. А тут являешься ты и толкуешь о своей замечательной руде. Лучше выпей. Нектар или амброзия?

– Конечно, амброзия!

Золотая женщина наполнила кубок до краев. Сладкий дурман поплыл по комнате. Меркурий облизнул губы, предвкушая, и залпом опорожнил кубок. Все стало неважным: и подозрительные затеи людей, и эта руда, которая почему-то вызывала у Меркурия непреодолимый страх. Он давно не пил амброзии и сразу захмелел.

– Мы должны соблюдать величие, – разглагольствовал тем временем Вулкан. – Мы боги – недостижимые и бессмертные. Какое нам дело до людей?! Пусть копошатся на своей земле, а гении за ними присматривают. Я правильно говорю?

– Неправильно… – отвечал Меркурий заплетающимся языком. – Люди – очень-очень опасные существа.

– Абсурд говоришь. Они – мелкота… – Вулкан поднял бокал с амброзией. – Любой из них за этот бокал сделает все, что угодно. Убьет, задушит или превратится в философа. Потому что в этом бокале бессмертие. Я правильно говорю?

– Неправильно, – покачал головой Меркурий. – Они выпьют амброзию, но взамен не сделают ничего. Люди постоянно обманывают своих богов. В этом их суть. Кстати, я вложил немало сестерциев в прииски Республики Оранжевой Реки. Не хочешь присоединиться?

– Зачем? У меня есть моя кузня и амброзия. Что еще нужно богу? – пожал плечами Вулкан.

– Не могу пройти мимо такой сумасшедшей прибыли. Не могу и все, – признался Меркурий.

Пошатываясь, покровитель торговцев и жуликов вышел из комнаты Вулкана.

– В следующий раз не забудь захватить с собой номерок «Девочек Субуры», – крикнул ему вслед покровитель промышленности и просвещения.

В атрии ярко разряженная рыжая красавица кинулась на шею Меркурию с воплем:

– Как я рада, что ты посетил нас, бог торговли и дорог!

Она жадно поцеловала его в губы и скрылась за ближайшей дверью. Инстинктивно Меркурий схватился за пояс. Кошелька не было. Богиня воров Лаверна в триста сорок второй раз его обворовала.

Глава II Второй день Аполлоновых игр

Ночь перед поединком гладиаторы отдают сну. После ужина, составленного личным диетологом, их посещает только массажист, а затем гладиаторы беседуют с Морфеем. Все, кроме Вера. Вер никогда не следовал скучным правилам. Строгий распорядок дня, диета, изматывающие тренировки – это не для него. Накануне поединка он отправлялся в свою любимую таверну «Медведь» в Субуре [38], где вечерами собирался люд отчаянный и дерзкий – возничие Большого цирка, бестиарии, которые на арене кладут головы в пасти львам и тиграм и заставляют слонов плясать под звуки свирели.

Стены таверны, как и стены Колизея, были сложены из светло-коричневого туфа, но здесь не было мраморной облицовки и скульптур – лишь дешевая штукатурка. Таверна эта среди прочих выделялась тем, что всегда была открыта до утра, и здесь подавалось столетнее фалернское вино. Когда Вер вошел, в маленьком помещении было полно народу. В сизой пелене табачного дыма растекались желтки немногочисленных светильников. Почти все места за дубовыми столами были заняты. Но здоровенный возничий в красной тунике столкнул какого-то молокососа со скамьи, и любезно пригласил Вера занять место рядом с собой.

– Да здравствует Юний Вер! – рявкнули посетители, почти так же дружно, как и зрители в амфитеатре Флавиев.

Хозяин, огромный, как пифос [39], давно изучивший пристрастия знаменитого гладиатора, тут же наполнил серебряную чашу неразбавленным фалернским вином. Вер, не торопясь, пригубил, смакуя знаменитый напиток.

– Много клейм спихнул? – поинтересовался возничий, залпом осушая кубок.

– Восемьдесят девять…

Среди посетителей прошел восторженный гул: клейма на второй день игр римляне покупают неохотно, распорядители стараются свести в этот день на арене самых сильных противников. Угадать, кто победит, почти невозможно. Все ждали последнего дня, когда предугадать пары гладиаторов проще и когда сильные дерутся с самыми слабыми.

– «Гладиаторский вестник» утверждает, что желания, которые ты исполняешь, не сбываются, – заявил широкоплечий боксер с перебитым носом, и тряхнул в воздухе обрывком бумаги. – Поэтому ты так часто побеждаешь.

Вер смерил взглядом здоровяка и не ответил. Не счел нужным. Вместо него в разговор вмешался возничий.

– Какой идиот читает «Гладиаторский вестник»? Читай «Акту диурну», приятель. Пизон не успел ее купить.

Все захохотали.

– Вер, почему бы тебе не перекупить эту сучку Вилду? Чтобы она вместо мерзких писала о тебе хвалебные статьи, – предложил возничий.

– Зачем? – спросил Вер. – Прежде она поносила Элия, теперь занялась мною. Пизон платит – она пишет. Отрабатывает сестерции.

– Ты победишь завтра, Вер, непременно победишь! – воскликнула крашеная в ярко-рыжий цвет красотка с огромными золотыми кольцами в ушах. Обольстительное тире, которое прочертили ее пышные груди в окоеме глубокого выреза, обещало немало сладостных минут. – Скоро я насобираю пять тысчонок и куплю у тебя клеймо.

– Клеопатра, душка, – загоготал возничий. – Ты скорее родишь, нежели наскребешь столько!

– Соберу, – упрямо повторила Клеопатра. – К следующим играм. Я в долг возьму. У меня и так долгов десять тысяч. Или двенадцать? А, неважно. Все равно я их никогда не отдам.

– Вер, возьмешься исполнить желание шлюхи? – поинтересовался круглолицый полный молодой человек в пестрой тунике, в каких любят щеголять репортеры.

Вер пожал плечами:

– Почему бы и нет? Если она заплатит, я исполню.

– А желание разбойника? Убийцы? – не унимался толстяк и в предвкушении интересного спора, вытащил из нагрудного кармана записную книжку.

«Завтра нацарапает статейку на последней странице «Девочек Субуры», – подумал Вер. – Что-нибудь омерзительное, ни капли не похожее на мои слова».

Порой Вер замечал, что некоторые люди начинали ненавидеть его с первого взгляда. В чем причина подобной антипатии, гладиатор понять не мог.

– Убийц и разбойников цензоры вносят в гладиаторские кодексы, – напомнил Вер. – Желания преступников не исполняются.

– Я бы внес туда и шлюх, – заявил толстяк.

– Что?! – разозлилась Клеопатра. – Да я тебе… – Она заехала толстяку в нос, да так, что тот кубарем слетел со скамьи. – Бей его! – кричала Клеопатра. – Он хочет отнять у меня право римских граждан.

Все смеялись, но товарки на помощь Клеопатре не спешили.

– Ну что же вы смотрите! – кричала Клеопатра, кидаясь жареными орешками и финиками в незадачливого репортера. – Он нарушает мои права!

Все вновь захохотали.

– Вер, а ведь мы с тобой схожи, – неожиданно заявила Клеопатра, поворачиваясь к гладиатору. – Оба исполняем чужие желания. Мы с тобой – главные люди в Риме после императора.

– Клянусь Геркулесом, я знаю ее желание! – воскликнул возничий. – Клепе хочется замуж. Так ведь? Я угадал?

Клеопатра уперла руки в бока и показала насмешнику язык.

– Да, хочу, клянусь святой Венерой! Но не за пьянчужку или безларника [40] вроде тебя. А за сенатора. Вот вам, ясно?

– Такое желание не исполнит даже Вер! – выкрикнул репортер и тут же спрятался за спину возничего.

– Отчего же. Вероятность один к двадцати, – прикинул гладиатор. – Сенатор – дряхлый старичок лет под восемьдесят, который самостоятельно не может надеть кальцеи. Случаю надо лишь организовать встречу будущей парочке. Клепа, ты будешь подавать сиятельному мужу серебряный урильник в постель.

– Засунь свой язык в анус! – Клеопатра обвела присутствующих черными сверкающими глазами. – К чему мне старик?! Я получу молодого и красивого. Вот Элий, к примеру, собирается жениться на Марции, а чем я хуже?!

– Клепа хочет выйти замуж за Элия! – закричал возничий.

– Зачем тебе Элий? – вмешался в разговор темноволосый парень в одежде фокусника. – Он самый бедный из всех шестисот сенаторов.

– Где ты нашел бедных сенаторов? – возразила Клепа. – У сенатора должно быть не меньше миллиона, или ты забыл?

– Миллион – это не так и много. Особенно для тебя, Клепа. «Акта диурна» недавно публиковала цензорский список доходов и оценку имущества сенаторов. Так вот Элий – на последнем месте, – не уступал фокусник.

– Все это фальшь, Кир! – уверенно заявил возничий. – Будучи гладиатором, Элий должен был заработать бешеные деньги.

– Он все отдал в фонд Либерты.

– Очередные выдумки вестников! – не унимался возничий.

– Редьку тебе в зад, тупица! Вер, скажи, ты же знаешь, – потребовала Клепа.

– Я не доказываю клеветнику, что он клевещет. – Вер улыбнулся, глядя возничему в глаза. – Я его просто убиваю… – Возничий поперхнулся и на всякий случай отодвинулся подальше от Вера. – Элий, имя которого я произношу с уважением, действительно отдал свои премиальные в фонд Либерты.

– Все гладиаторы – убийцы, – напомнил возничий. – Даже Элий.

– Но он не виновен, – вступилась за своего любимца Клепа. – Иначе не сидеть ему в сенате. Цензоры за этим следят строго.

– Я не верю цензорам, – упрямился возничий. – И твоему Элию я не верю, хотя многие считают его честным. Да я и себе не верю.

– Правильно делаешь, – ухмыльнулся Кир-фокусник.

Вер пил и не пьянел. Слушал болтовню посетителей, и не веселился. Внутри него как будто лежал кусок льда, и этот лед ничто не могло растопить – ни фалерн, ни чужой смех, ни вульгарные шутки. Даже ласки такой горячей гетеры, как Клепа, не помогли бы.

Молоденький галльский бард в голубой тунике принялся петь, подыгрывая себе испанской кифаре [41]. Ему аплодировали и свистели одновременно.

– Эй, парень, шел бы лучше в гладиаторы! – крикнул Кир-фокусник.

Певец смутился, поспешно уселся за свой столик, и залпом опрокинул кубок с неразбавленным вином.

– Не слушай его, он всем говорит гадости, – ободрила барда Клепа и взъерошила волосы юноши. – Ты отлично поешь.

– Вер, сделай всех талантливыми! – предложил возничий. – Чего тебе стоит!

– Вер, сделай всех счастливыми! – подхватил толстяк-репортер.

Вер отрицательно покачал головой:

– Подобные желания не исполняются.

– Это почему же?! – возмутился возничий. – Мы купим клейма. А ты победишь.

– Да, да, – радостно закивала Клепа. – Неужели тебе не надоело излечивать от геморроя и возвращать потерявшихся собачек? Это все равно, что обслуживать импотентов. Счастливые – все. Одно желание, и мы – на верху блаженства. Непрерывный Венерин спазм.

Ее глаза блестели. Возничий положил свою широкую ладонь на пышную ягодицу Клеопатры. Ему уже казалось, что желание всеобщего счастья исполнилось.

– А если я проиграю? – спросил гладиатор. – Тогда все сделаются несчастными. Отчаяние станет нашим божеством навсегда.

– Ты не можешь проиграть! Ты выиграешь! – кричали все наперебой.

– Сколько ты хочешь за такое клеймо? Десять тысяч? Двадцать? На третий день игр мы берем клеймо. И все – счастливы. Все… все…

– Мало, – вмешался в разговор хозяин. – Такое клеймо должно стоить не меньше миллиона.

– Скинемся! – уверенно заявил возничий. – Мы – будущие патроны Рима. Нас причислят к богам и поставят статуи возле Колизея.

– Десять миллионов, – предложил Кир-фокусник и грохнул кулаком о стол.

– Я не продам такое клеймо.

– Брезгуешь, да? – возмутился возничий. – Ну, разумеется, после этого тебе нечего будет делать!

– Всем нечего будет делать, – уточнил Вер.

Он поднялся. Было уже слишком поздно. Даже для него. Надо вздремнуть хотя бы несколько часов перед завтрашним поединком. Но посетители «Медведя» не собирались его выпускать. Они сцепили руки и окружили его кольцом.

– Соглашайся, Вер! – вопили наперебой. – Сейчас же! Немедленно! Ты будешь самым знаменитым гладиатором Рима.

– Тебе поставят колонну, увенчанную золотой Викторией, напротив храма Юпитера Капитолийского!

– Тебя причислят к богам вместе с нами!

Вер переводил взгляд с одного лица на другое. Ему казалось, что он бредит. И эти люди тоже бредят – уже в его кошмаре. Все недоступное им кажется простым. Тяжелое – легким. Одно желание, один верный удар тупого гладиаторского меча, и более ничего не надо. Всеобщая эйфория, всегда синее небо по утрам, дожди ночью, теплая мягкая погода, тучные стада, золотые нивы, налитые пурпурные гроздья винограда, любимые жены, здоровые дети, равнодушные соседи, ленивые собаки, трусливые воины, сонливые мужчины, тучные юноши, беспамятные старики, спесивые ученые, и скука, скука, скука…

Он представил это так отчетливо, что его замутило.

– А я не желаю всеобщего счастья! – крикнул он. – Не желаю!

Все с изумлением смотрели на своего кумира. Оказывается, он не таков, каким они его себе представляли. Он другой. Они в нем обманулись.

– Да ты не гладиатор! – взревел возничий. – Ты – обманщик, жулик! Бей его!

– Не смей! – запротестовала Клепа. – Кто же поможет мне выйти замуж! – Позабыв о всеобщем счастье, она тут же вспомнила о своем маленьком частном желании.

– Отойди, женщина, не мешайся! – Кир оттолкнулся Клеопатру. – Раз не хочет исполнять, пусть вообще не исполняет. Кому нужны его малости. К Орку в пасть – вот куда…

Но эта перепалка оказалась спасительной для Вера. Он схватил скамью и метнул ее в спорящих. Массивная дубовая доска сиденья ударила возничего в грудь. Тот упал и сбил с ног еще двоих. Вер обнажил меч. Толпа отпрянула.

«Убийца… Он же убийца…» – шептали люди и пятились к стене.

Вер крутанулся на месте. Меч свистел, рассекая воздух. Держа меч перед собой, Вер стал пятиться к выходу. Никто не пытался ему помешать уйти.

Таксомотор, будто по его желанию, вывернул в узкую улочку. Вер махнул рукой, и задняя дверца услужливо распахнулась. Вер плюхнулся на сиденье, и приказал:

– В «Император», быстро.

А в ушах его гремело неостановимо: «Исполни! Исполни! Исполни!»

Разгоряченные лица, перекошенные рты, обезумевшие выпученные глаза. Они, как капризные испорченные дети, тянули к нему руки и просили: «Дай!» У них не было желаний – одни капризы. То есть нечто воистину козлиное [42].

Посетители таверны выскочили на улицу, но увидели лишь хвостовые огни удалявшейся машины. Вслед таксомотору полетели пригоршни фиников и жареных орешков.

– Удрал, паразит! – выкрикнул, сжимая кулаки, Кир.

– Зато я заполучу сенатора в следующем году, – радостно хихикнула Клеопатра.

Вернувшись в гостиницу, Вер тут же упал на ложе и уснул. Ему снилась арена и бой, то ли прошлый, то ли будущий. Странный поединок – противник все время ускользал, и Вер никак не мог его настичь. Тут что-то кольнуло гладиатора в плечо. Вер рванулся и сел на постели.

Свет в номере не горел, но гладиатор хорошо видел посетителя – окруженный платиновым сиянием, над ним склонилась фигура в шлеме с высоким гребнем. Острие копья оцарапало плечо Вера. Гладиатор чувствовал, как по коже стекают горячие капли.

– Гений Юний… – прошептал Вер, еще не очень веря, что происходящее не сон.

Личной встречи с гением он был удостоен лишь дважды: когда открылся его дар гладиатора, и еще в тот день, когда был принят в центурию гладиаторов с правом продажи ста клейм на игру. Гений непременно парит над ареной, когда гладиатор сражается, но вот так, явиться лично для разговора…

– Что-нибудь не так?

– И он еще спрашивает! – У гения был хриплый каркающий голос старого пропойцы. Постоянное нахождение в воздухе и беспрерывные перелеты плохо влияют на голосовые связки даже высших существ. – Спешу сообщить, что ты совершил сегодня самый большой ляпсус в жизни.

– Ты хочешь меня убить? – Вер все еще надеялся, что видит дурацкий сон.

– Нет, я не могу этого сделать. Но завтра ты должен проиграть. Это мой приказ.

Вер облегченно вздохнул. Теперь никакого сомнения, он видит сон, причудливо изукрашенный богом Фантасом. Наяву подобное происходить не может. Никому из участников игр никогда заранее не сообщается исход поединка. Все решает ловкость и сила противников. И еще, сколько шансов исполнения желания. Чем их меньше, тем сложнее победить. Это два закона арены, других нет. Они, как кривые на графике, пересекаются в определенной точке – точке Победы. Но если им никак не пересечься, тогда проиграет самый сильный боец. Гений гладиатора обязан помогать подопечному, а не являться с угрозами. Если заказанные желания не угодны богам, клейма не сгорят на алтаре, и бой отменят. Такое случается. Но не бывало еще, чтобы гений лично вмешивался в исход поединка. Боги делают вид, что они справедливы.

– А если я выиграю?

– Ты не можешь выиграть, если твой гений этого не хочет! – Гость еще раз тронул гладиатора копьем.

Вер скрипнул зубами от боли, а платиновое сияние метнулось вверх, прошило потолок и исчезло. На карнизах, мраморном бюсте Сократа и углах мебели остались висеть гроздья белых разрядов.

– Клянусь Геркулесом, все это мне очень не нравится… – Вер тронул плечо.

Кровь сочилась из ранки. Он зачем-то лизнул пальцы, и ощутил во рту солоноватый вкус. Кровь была настоящей. Можно предположить, конечно, что нелепый спектакль устроил Авреол, чтобы запугать потенциального противника накануне поединка. Вер поднялся и зажег свет. Первое, что он заметил – это распахнутые дверцы ларария. Алтарь из серебра опрокинут (невероятно – ведь он был прикреплен к донышку ларария). Фигурка гения исчезла. Две бронзовые фигурки ларов сдвинуты к углам. Вер подошел к двери и повернул ручку. Дверь номера была заперта. Окна – закрыты. Если у него в гостях был человек, то как же он ушел? Вер уселся на ложе, не зная, что делать. До рассвета было еще часов пять. Гладиатор набрал номер Тутикана. Телефон долго и нудно пищал, вызывая агента, но тот не желал откликаться. Наверняка. Тутикан упился до потери сознания и теперь дрыхнет, ни о чем не ведая.

Вер швырнул трубку. И уставился на аппарат, решая, что делать. В общем-то делать было практически нечего. Можно позвонить Пизону и отменить бой. Но победитель Больших Римских и Аполлоновых игр не мог отказаться без причин от поединка. Вер испытывал невыносимое унижение. Если его гений воображает, что Вер уступит, то он ошибается. Вер не уступает. Никогда. Никому. Нигде…

Оставался один человек, который мог ему помочь. И Вер набрал номер сенатора Элия. Тот снял трубку почти сразу, выслушал, не задавая никаких вопросов, и пообещал прислать за Вером свое авто.

Администратор в атрии с изумлением глянул на гладиатора, беря ключи. Неужели можно так рисковать чужими желаниями, гуляя всю ночь напролет?

– Пойду, потренируюсь перед завтрашним поединком, – усмехнулся Вер.

Администратор так растерялся, что уронил ключи и полез под стойку их поднимать. И не вылез, пока Вер не покинул атрий.

Машина сенатора уже ждала гладиатора у входа. Пурпурная «трирема» вытянутой формой в самом деле походила на старинный корабль.

Они мчались по ночным улицам Рима. Подсвеченные прожекторами, мимо проплыли величественные храмы. Казалось, сейчас в тени портиков появятся их божественные хозяева, чтобы окинуть всевидящим оком Вечный город и подивиться его великолепию и мощи. Даже ночью Рим не казался пустынным – мраморные и бронзовые статуи так густо заселили его улицы, что казались вторым народом, ведущим тайную жизнь рядом с теми, кто сейчас покойно дремлет в спальнях или на ложах в перистилях. Вряд ли найдется во всей Италии столько листьев аканта, сколько их украшает капители коринфских колонн. И где больше золота – в хранилище храма Сатурна [43], или на крышах, дверях, колоннах и барельефах – не знает никто. Реставраторы только что закончили золочение крыши храма Юпитера Капитолийского, и теперь, подсвеченная, она сверкала на фоне черного неба.

На Священной дороге в лавках всю ночь не гасли окна – торговцы цветами готовились к новому дню. Фургоны с эмблемами роз и фиалок спешили доставить свой нежный груз из ближних и дальних садов.

Почти на каждом углу попадались вывески с золочеными надписью «книги». Книжных магазинов в Риме еще больше, чем цветочных. Каждый римлянин раз в месяц обязательно заходит в книжный магазин. Это что-то вроде ритуала. Библиотеками римляне гордятся почти так же сильно, как собраниями масок благородных предков. На старости, отдалившись от дел, римлянин поудобнее устраивается в плетеном кресле и читает, читает, восторгаясь мудрыми мыслями и делая выписки на вчерашнем номере «Акты диурны». И вот, глядишь, выписок и собственных комментариев набралось страниц на сто, и бывший читатель бежит с рукописью в ближайшее издательство. И новая книжка становится на полку рядом со своими предшественницами. Так процесс становится бесконечным. А это уже близко к вечности.

Элий, как и положено сенатору, жил в Каринах [44]. Но в отличие от соседних вилл, дом его был скромен и невелик. Древний особняк, выкупленный из казны императором Корнелием для своего младшего сына, был перестроен и заново украшен накануне Третьей Северной войны. Только перистиль остался неизменным. Наверное, непросто жить в доме, которому больше тысячи лет, и каждый день выходить в атрий, где бесконечные ряды полок заставлены портретами знаменитых предков. Императоры с надменными или задумчивыми лицами смотрели друг на друга, будто спрашивали: «И что ты такого сделал в своей жизни, очередной Август?» Между дверью в таблин и дверью в триклиний [45] стояла копия Авентинской [46] статуи богини Либерты. Бронзовая Свобода держала в руке факел и строго разглядывала входящих вставными стеклянными глазами.

Элий ждал Вера в таблине. Эту небольшую, украшенную потемневшими фресками комнату, сенатор любил больше других. Огромный стол из кипарисового дерева с инкрустациями слоновой костью был завален книгами. Два мраморный бюста – один старинный, прижизненный бюст Марка Аврелия, второй – портрет знаменитой актрисы Юлии Кумской работы Марции, украшали таблин. Бюст актрисы был далек от совершенства – шея слишком напряжена, волосы проработаны однообразно. Но это была первая работы Марции после ее возвращения в Рим, и заказчица от своего портрета отказалась. Элий перекупил бюст, и с тех пор голова Юлии украшала его таблин.

Гаю Элию Мессию Децию еще не исполнилось и тридцати двух. Юный возраст для сенатора и весьма почтенный для гладиатора. Впрочем, уже два года он не выходил на арену. Его дед и отец были сенаторами. Его прадеда императора Корнелия застрелили в Колизее. Родословная Элия занимала десять бронзовых досок. В Риме не так уж много оставалось аристократов, состоявших в родстве с императорским домом. Обычно с такими именами не попадают в гладиаторы. Законом запрещено выходить на арену тем, чьи ближайшие родственники служат легатами в армии или занимаются политикой. Кто поручится, что ловкий молодой боец не передаст одно из своих клейм дядюшке, который мечтает занять пост в Галлии или Испании на ближайших выборах, или получить из рук императора назначение в прокураторы [47], обойдя строгие препоны гладиаторских правил. Но отец Элия умер от ран в Эсквилинской больнице, когда тот был еще ребенком. Дядя сгорел вместе со своим линкором за четыре дня до капитуляции Бирки. Старший брат Тиберий также пал на Третьей Северной войне. Сестра Валерия уже почти двадцать пять лет жила в Доме весталок, но это не считалось особо удачной политической карьерой. Его троюродный брат император Руфин вряд ли нуждался в служебном повышении. Никто не знал, что привело Элия на арену – скромное состояние, чья-то неизлечимая болезнь или страсть к риску. Он никогда не говорил об этом…

Когда Вер вошел в таблин, Элий полулежал, перелистывая затрепанный кодекс в картонном переплете. На Элии была сенаторская туника с широкой пурпурной полосой, а на ногах – толстые шерстяные носки в белую и красную полоску.

– Специальная мода сенаторов? – спросил Вер, указывая на носки.

Элий улыбнулся.

– Мне с моими шрамами очень удобно.

– Шрамы только красят доблестного мужа.

– Да, да, Марция говорит то же самое. Но позволь не демонстрировать их слишком часто. Для политика это считается дурным тоном. Как будто я специально выставляю шрамы на обозрение в надежде на дешевую популярность.

Элий поднялся навстречу другу. При этом он неуклюже качнулся: несмотря на все усилия хирургов, одна нога у него так и осталась короче другой.

– Надеюсь, ты явился ко мне не из-за этой истории со стариком?

– Это была уловка. Я просто хотел его спровадить, – признался Вер.

– Я это понял.

– И все равно заплатил?! Чтоб тебя Орк сожрал… Ладно, сразу же после игр я отдам деньги.

– Ни в коем случае, друг мой.

– Глупо отказываться. Впрочем, как знаешь. Недаром «Акта диурна» именует тебя Периклом, а Марцию сравнивают с Аспазией. И знаешь, в этом сравнении что-то есть, – засмеялся Вер.

Элий смутился:

– Не льсти в глаза хотя бы ты, я этого терпеть не могу. К тому же Перикл не заводил друзей и не принимал приглашений на обед, дабы его не могли обвинить в симпатиях к кому бы то ни было. А я не скрываю своей дружбы.

– Нет, правда, ты похож на Перикла, – не унимался Вер, забавляясь смущением Элия. – Ты, как Перикл, аристократ по происхождению и сторонник демократии по убеждениям. В этом есть что-то интригующее.

– Лишь на первый взгляд. Демократия – лишь способ управления государством, имманентно ей не присущи ни справедливость, ни честность, как ошибочно считают многие. Демократия – амфора, а что в нее наливают, зависит от людей. Но глупцы, не найдя в сосуде хорошего вина, спешат разбить амфору, хотя сами наполнили ее отбросами.

– Новая речь для сената?

– Возможно. Но хватит о принципах. Насколько я понял, случилось что-то серьезное?

– Именно, – кивнул Вер. – У тебя найдется выпить?

Элий поморщился, уловив запах вина:

– Ты и так уже отдал должное Вакху.

– Выпить, – повторил Вер. – Ты же знаешь: вино не действует на меня. Так же, как и наркотики.

– Зачем же пьешь? – Сенатор пожал плечами, но налил в серебряную чашу неразбавленного фалернского вина. Вер осушил ее залпом.

– Так проще говорить умные вещи, их могут списать на винные пары.

– Ценное наблюдение. Надо будет попробовать притвориться в сенате пьяным.

– Ты никогда не говорил мне прежде, а я не спрашивал… После ранения к тебе являлся твой гений? – поинтересовался Вер.

– Как же иначе! Я перестал быть гладиатором, и он пришел расторгнуть договор.

– И что он сказал? Это очень важно.

– Ничего достойного упоминания. – Элий помолчал. – Поведал с грустным видом, что исполнять чужие желания я больше не могу. И теперь буду исполнять желания моего гения. Потом принялся наставлять, что я должен делать, а что не должен. Не иначе, он повредился во время моей клинической смерти. Я всегда чтил гения, но в этот раз не выдержал и указал наглецу на дверь.

– То есть как? – изумился Вер. – Выгнал? Как надоевшего репортера? Ты вообще… живешь как бы… без гения?

Элий кивнул.

– Но это невозможно! – Вер запнулся. – Тот, кто расстается со своим гением, сходит с ума.

– Наверное, ты прав. Иногда я близок к этому, – охотно согласился Элий. – Но достаточно почитать выступления отцов-сенаторов а «Акте диурне», чтобы убедиться, что я – самый здравомыслящий в этой компании. Подозреваю, именно гений затащил меня в курию, он всегда отличался непомерным даже для римлянина честолюбием. Но когда покровитель решил сделать меня консулом, я обманул его надежды.

Постороннему могло показаться, что Элий шутит, но Вер знал, что друг говорит вполне серьезно.

– Сегодня мой гений предсказал мне поражение в завтрашнем поединке.

Теперь настал черед Элия удивиться:

– Такого не бывает. Это запрещено.

– Кем? Богами или людьми? Или и теми, и другими вместе? Как видишь, гениям плевать на любые запреты. Лучше перейдем в триклиний, возьмем еще по чаще вина, и я все изложу тебе по порядку, – предложил Вер.

И они перешли в триклиний. Слуга зажег старинный масляный светильник и принес кувшин вина и чаши. За ложем хозяина в нише стоял бюст Элия. Совсем недавно, насколько помнил Вер, ниша пустовала.

– Марция все-таки закончила твой бюст? Прекрасная работа!

– Она расколотила три мраморные глыбы, прежде чем ей удалось сладить с мрамором, – улыбнулся Элий. – Она клялась, что ни один резец не сможет выточить мой нос.

И он провел пальцем от переносицы к кончику носа. Нос в самом деле был очень тонок, и к тому же кривой, сломанный. Человеческая плоть может принимать самые удивительные формы, но мрамор не всегда способен ее копировать. Изваянный сенатор вышел как живой – красиво очерченный рот, начесанные на высокий лоб волосы, гладко выбритые, немного запавшие щеки, и глаза, один чуть заметно выше другого, оба с хитроватой прищуринкой. Несмотря на неправильность черт, лицо Элия привлекало с первого взгляда, быть может из-за грустной и в то же время доброжелательной улыбки, затаившейся в уголках губ.

– Прежде ты выглядел куда простодушнее, – заметил Вер, разглядывая бюст. – Если ты просидишь в сенате два срока, то станешь самым большим хитрецом курии.

– Два срока! – недоверчиво покачал головой Элий. – Это похуже, чем заключить второй гладиаторский контракт.

Хлор заменил тупой гладиаторский меч на остро отточенный, когда истекал второй контракт Элия. Фактически это была попытка убийства, но кто нанял Хлора, следствие так и не выяснило. Ибо Хлор скоропостижно скончался в карцере. Большинство придерживалось версии о мести Пизона. Однако у банкира было неоспоримое алиби. А Вилда в «Гладиаторском вестнике» методично доказывала, что гладиаторы имеют право сражаться боевым оружием, если сами того пожелают. И якобы Элий этого пожелал, а Хлор исполнил желание. Почему при этом у самого Элия оказался в руках тупой меч, Вилда не разъяснила.

– Лучше поведай мне, что случилось, – попросил Элий, пригубив вино.

Вер подробно рассказал о визите Сервилии Кар, проверке списков и заключенном договоре. Когда он закончил рассказ, Элий вновь наполнил чаши, но пить не стал, поставил свою на столик черного дерева и долго смотрел, как колеблется вино в чаше.

– Ты уверен, что ее имя чистое?

– Послушай, я не первый год обслуживаю клейма… ни я, ни Тутикан ничего не нашли.

– Твой Тутикан – глупый пьяница. Не надейся на него. Вообще никогда ни на кого не надейся, кроме себя. Задача агента – оценивать желания, распознавать, находятся ли они в общем потоке жизни или противоречат оному. Порой желание на первый взгляд кажется трудно исполнимым, но, стоит его проанализировать, и понимаешь, что это простенькое человечье «хочу» карьериста. Нетрудно бывает превратить миллион сестерциев в десять, если нити в полотне парок для этого существуют. В этом случае надо всего лишь переплести их по-своему. Но захочет человек летать, как птица, – и один гладиатор не выиграет для него такого желания… – Элий вздохнул. – Бывают скульптуры вне потока, они раскалываются, едва закончится полировка, или рукописи, которые сгорают, когда поставлена последняя точка. В некоторых судьбах нить парок завязана узлом так, что распутать его невозможно. Уметь желать – тоже наука. Я начал писать трактат на эту тему, провел анализ философии желаний и трех основных ее направлений, но пока у меня нет времени закончить.

– Не говори о философии желаний. Я зубрил ее в гладиаторской школе, но так ничего и не понял. «Минимизация вреда», «Структурные деревья желаний», «Пределы риска как пределы добра и зла», «Диалектика желаний», «Вероятностные расчеты», «Роль подсознания в формулировке желаний», – чего нам только не преподавали. Мне смертельно надоела эта нуда!

– Твоя заказчица была более способной ученицей.

– Желание Сервилии Кар из разряда невозможных?

Элий задумался.

– Пожалуй, нет… Здесь что-то другое. Но вот что? С кем ты завтра сражаешься?

– Ты же знаешь, Пизон не сообщает заранее имя противника. Он говорит, что выбирает по жребию. Хотя наверняка врет.

Элий нажал кнопку звонка. Вновь явился слуга. На его помятом лице читалось явное недовольство.

– Котта, принеси из библиотеки все гладиаторские книги за последние десять лет.

– Не слишком ли много? – усмехнулся Вер. – Мы будем читать их до окончания игр… – и вдруг осекся. Ему надоела собственная пустая болтовня. Хотелось сказать что-нибудь серьезное, значительное, но на ум ничего не приходило.

Котта вернулся, катя тележку с огромными истрепанными книгами. Пять из них Элий передал Веру, пять других оставил себе. Но искали они напрасно. Имя Сервилии Кар в запрещенных списках не значилось. Ей беспрепятственно можно было продать клеймо: она не занималась политикой, не была осуждена, не являлась женой, матерью или дочерью заключенного, не значилась в списках запрещенных сект. Она была чиста. И все же… именно из-за договора с нею Вер должен был завтра проиграть.

– Разумеется, я могу подчиниться гению. Но не подчинюсь. Сдохну, а не уступлю, – произнес Юний Вер с неожиданной злобой. – Знать заранее, что проиграешь! Ты когда-нибудь слышал, чтобы такую подлость устроили гладиатору? – Элий отрицательно покачал головой. – Я тоже не слышал. – Вер глубоко вздохнул. – Получается, дело не в списках. Она натворила нечто такое или задумала или… не знаю что. А что за род, к которому принадлежал ее муж? Что это за люди? Последнее время, кажется, это имя не особенно на слуху.

– Был один Кар, Марк Гарпоний, после войны нажил фантастическое состояние спекуляциями. Но наслаждаться благами ему пришлось недолго. Богач неожиданно утонул в собственном бассейне после обильных возлияний. «Все, что видишь, скоро рушится, и вслед за ним подвергнутся той же участи и наблюдавшие это разрушение. И тот, кто умирает в самом преклонном возрасте, не будет иметь никакого преимущества перед умершим прежде времени» [48], – процитировал в заключении Элий своего любимого Марка Аврелия. – Надо полагать, что Сервилия Кар – вдова этого Марка Гарпония, судя по тому, как легко она заплатила тебе громадную сумму. К сожалению, теперь ты не сможешь выполнить ее заказ.

– Почему – к сожалению? – обескуражено спросил гладиатор.

– Клеймо должно было спасти жизнь ребенку. А жизнь ребенка священна, что бы ни стояло за этим заказом.

Заключение вполне в духе сенатора. Веру сделалось неловко. Он сам ни разу не подумал о проданном клейме как о спасении жизни. Он пытался усмотреть сложно закрученную интригу, заговор. В этих хитросплетениях судьба умирающей девочки потерялась. Интересно, какова она, сколько ей лет? Возможно, она очень красива, если похожа на мать. Посмотреть бы на нее хотя бы издалека. Ему даже стало казаться, что он сочувствует девочке почти так же, как сочувствовал ей Элий. На самом деле он просто позаимствовал это чувство у друга.

– Почему ты мне помогаешь? – спросил Вер вызывающе, злясь на себя за свою бесчувственность. – Ведь я – монстр.

– Разве? Прежде не замечал.

– Я не испытываю жалости. Не умею.

– В твоем возрасте все в большей или меньшей степени звери. Только не все это знают. Кстати, почему ты пошел в гладиаторы? С твоими способностями мог бы поступить в академию.

– Элий, ты же учился в академии.

– Даже в двух.

– Вот видишь. А в конце концов очутился на арене. Я решил сократить путь и сразу подался на арену.

Дверь в триклиний распахнулась и вошла в Марция. Она двигалась стремительно, отчего казалась выше ростом. Подол ее длинного персидского халата из переливчатого шелка стлался по мозаичному полу.

– Достойные мужи, почему бодрствуете в столь поздний час?

– Боги задали нам задачу, а мы не можем ее разрешить.

Марция присела на ложе подле Элия. У нее был крупный чувственный рот и широко расставленные глаза, настолько широко, что, казалось, они немного косят. Лавина черных вьющихся волос стекала ей на спину и плечи. С Элием Марция познакомилась четыре года назад. Прежде, чем сделаться любовницей Элия, она была женой банкира Пизона. Впрочем, официально она по-прежнему была замужем за Пизоном. Затянуть бракоразводный процесс на четыре года умелому адвокату ничего не стоит.

История Вера не произвела на Марцию впечатления:

– Тоже мне, энигма! Это же инсценировка, а вы на нее купились. Если в списках имени Кар нет, значит, все чисто. Бейся, Вер, и побеждай! А сейчас иди и хорошенько выспись.

– А как же визит гения?

Марция пожала плечами:

– Ты что, не был на спектакле Клавдия Падуанского? У него гении сверкают так, что больно смотреть, и птицами летают под стеклянной крышей театра Помпея.

– Я уверен, что это был настоящий гений, – сказал Вер. – Ты бы мне посочувствовала. Каково узнать, что твой гений подонок!

– Тогда иди и удавись! Что еще тебе делать? – разозлилась Марция. – Ты должен завтра победить. Я купила у Тутикана твое клеймо.

Вер едва не выронил чашу. Этого еще не хватало! Если завтра на него повесят, кроме желания Сервилии, еще какую-нибудь безумную прихоть Марции, то любой новичок зарежет его свинцовым мечом, и никакое мастерство не спасет. Проходимец Тутикан ничего не сказал об этом заказе! А что, если она пожелала…

– Он испугался! – засмеялась Марция. – Вер, ты чего?! У меня очень простенькое желание, даже не требует вероятностного расчета. Я попросила, чтобы нам с Элием не расстаться, не простившись.

– Что за абсурд? – Элий удивленно глянул на свою конкубину [49]. – Зачем…

– Всего лишь каприз, – рассмеялась Марция и поцеловала Элия в губы. – Женщина должна исполнять капризы, иначе она утратит очарование. Так что время от времени я покупаю у Вера клейма и исполняю какую-нибудь миленькую прихоть. Обычно это всегда импровизация.

– Ты – самая капризная и самая красивая женщина в Риме! – воскликнул Вер, облегченно вздохнув.

Марция взяла чашу Элия и выпила. Потом, несмотря на сопротивление, отобрала кубок Вера и тоже осушила.

– Я закрываю военный совет. Отправляйтесь спать. Оба.

Она поднялась, всем видом показывая, что ее слова не подлежат обсуждению.

– Я готов согласиться с Марцией. Она решительна и умна. Надо быстрее получить развод, вы поженитесь… – Вер запнулся.

«Жаль только, что у вас не будет детей», – закончил он про себя.

Элий опустил голову. Вер понял, что сенатор подумал то же самое и ощутил глухую тоску и боль, но это была тоска и боль Элия, сам Юний Вер не почувствовал ничего. Хорошо еще, что он не ляпнул это вслух.

– Я велю постелить тебе в комнате для гостей, – сказал Элий. – Не стоит возвращаться в гостиницу.

Вер поднялся. Ему показалось, что Элий еще что-то собирался сказать, но почему-то промолчал. Интересно, успел Элий исполнить свое главное желание, пока был гладиатором, или нет? Почему-то Вер был уверен, что гладиатором Элий сделался ради чего-то важного. Мысль, что его друг вышел на арену ради денег или славы казалась оскорбительной. Несомненно, у Элия было какое-то особенное желание. Такое, для покупки которого не хватит никаких денег. Возможно, его желание тоже стоило миллион. Или было бесценно. И потому безумно. Прежде Вер никогда не задумывался над этим. Теперь же ему хотелось знать об Элии гораздо больше. Если нельзя знать все.

«Завтра непременно спрошу его…» – пообещал трехкратный победитель Больших Римских игр и двукратный победитель Аполлоновых игр.

Утром друзья завтракали вдвоем – Марция еще пребывала в царстве Морфея. В доме любовника она сибаритствовала и всегда вставала поздно. Друзья уселись в сенаторскую «трирему», но Элий попросил водителя выйти и подождать. Впрочем, от Карин до амфитеатра Флавиев можно добраться за пару минут. Мимо пронесли роскошные сенаторские носилки с пурпурными занавесками. Кожа темнокожих носильщиков, натертая жирной мазью, сверкала на солнце. Разъезжать в носилках по Риму считалось особым шиком. «Новые люди» [50] обожали носилки. К тому же активисты из коллегии «Зеленый мир» всячески приветствовали этот вид передвижения, и в Календы каждого месяца устраивали бесплатные прогулки для детей и стариков в носилках с эмблемой земного глобуса и золотым контуром богини Помоны.

«Может, стоит податься к «зеленым», вместо того, чтобы размахивать мечом на арене? – подумал Вер. – Буду защищать рыбок, насекомых, все решат, что я очень добрый. Я смогу притворяться добрым, как раньше притворялся щедрым».

– Больше не хочу быть гладиатором, – сказал он вслух. – Надоело веселить народ. Я среди бойцов лишний и все в нашей центурии чувствуют это. Что скажешь? Похоже на бред?

Вместо ответа Элий протянул гладиатору сложенный вчетверо листок:

– Это формула независимости. Ее произносили приговоренные к смерти, выходя на арену, чтобы боги не спутали их с исполнителями желаний.

– Разве боги так бестолковы? – Недоверчиво покачал головой Вер.

– Наверное. Иначе откуда в мире столько безумств? Но об этом достаточно. Итак, ты произносишь формулу и отрекаешься от помощи гения и сегодня сам решаешь свою судьбу, – объяснил Элий. – Отречение останется в силе шесть часов. Тебе этого хватит. Произнеси формулу, и угроза гения превратится в розыгрыш. Эта формула вполне легитимна.

– Ею часто пользуются?

– Я одно время нередко к ней прибегал. Когда гений становился несносен.

– Твой гений был так уж плох?

– Не знаю. Но с некоторых пор мне стало трудно ему подчиняться. Я предлагал сенаторам произносить эту формулу перед голосованием по важным вопросам, чтобы гении не могли повлиять на наша решения. Но в курии меня не поддержали.

– Хорошо, что тебя не объявили сумасшедшим. Слышать своего гения как голос постороннего – это болезнь.

– Но гладиаторы именно так и слышат голоса гениев, – напомнил Элий.

– Наверное, мы все немного не в себе…

Вер развернулся листок, пробежал глазами строки:

– Что значит выражение: «И смерть исполнит мое желание»?

Элий нахмурился:

– После произнесения формулы твои клейма сработают только, если ты убьешь противника. Но ты не Хлор. После игр клейма сгорят, ты вернешь деньги. Такое бывает. Тебе достанутся положенные десять процентов за риск. Тутикан будет взбешен, но этому я придаю наименьшее значение. Только девочку жаль. Ей придется рассчитывать на свои силы и искусство медиков. А шанс у нее, ты говорил, один из сотни…

«Далась тебе эта девчонка!» – едва не вспылил Вер.

Уж сейчас точно он не испытывал к ней жалости.

– То есть это будет не победа? Даже если я одолею? – продолжал допытываться Вер.

Элий замялся:

– Скорее это будет ничья. Как говорят в таких случаях: «Бой закончен на ногах». Тебя это не устраивает?

«Меня устроит только победа», – хотел ответить Вер, но сдержался.

– Гений будут помогать моему противнику, – сказал вслух раздраженно.

Хитрая формула оказалась обманом. Вернее, полуобманом. А Вер хотел победить во что бы то ни стало.

– Его гений, – уточнил Элий. – Или ты разучился драться? Твой гений может заставить тебя споткнуться. Или ослепить на мгновение. Или что-нибудь еще. Но как раз от этого тебя и защищает формула независимости. Гений противника над тобой не властен.

Его друг прав. Поражение Веру предсказал собственный гений, и только он может заставить Вера проиграть. Но Вер не проиграет. Несмотря ни на что! Он выиграет, даже если после боя сойдет с ума.

И Вер прочел написанные на листке слова.

Элий позвал водителя, и они поехали в Колизей.

А Веру почудилось, что где-то высоко-высоко в небе заскрипела ось огромного и таинственного колеса Фортуны.

Вер в своей раздевалке в третий раз проверял прочность крепления доспехов, когда дверь приоткрылась, и внутрь заглянул помощник распорядителя.

– Ты в паре с Варроном, – объявил тот и исчез.

Варрон – не самая лучшая пара. «Старый» боец ловко машет двумя мечами, и уж меньше всего хотелось его убивать… Убивать? Что за чушь! Вер не собирается отправлять в пасть к Орку старину Варрона. Разумеется, нет… пусть эта сучка Сервилия обделывает свои дела в другом месте, ради нее Вер никого убивать не станет. Грязные слова. Не надо произносить из даже мысленно. Перед поединком дух должен освободиться от подобной плесени. Не стоит так же поминать подземных богов или угрожать противнику. Но сегодня Вер может ругаться последними словами, как старый центурион, сегодня он один против всех; ни боги, ни гении ему не помеха. Он свободен. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного – полная, абсолютная свобода. Он был как будто не в себе. Как будто пьян. Или сходил с ума?

– Вид у тебя неважнецкий. Плохо спал? – спросила Клодия, когда Вер занял свое место в первом ряду процессии.

Вер сделал над собой усилие, чтобы ответить в своей обычной манере:

– Приснилось, что меня избрали в сенат на пару с Авреолом. И он постоянно заваливал мои законопроекты. Представь, какой кошмар!

– Представляю и сочувствую. Сегодня ты дерешься последним, – продолжала болтать Клодия. – Хуже нет… весь изведешься.

Клодия пошла в школу гладиаторов, когда у ее жениха обнаружили неизлечимую форму рака. Его кололи сверхсовременными лекарствами, а она день и ночь отрабатывала приемы. Он высох как щепка и держался лишь на инъекциях морфия, когда она вышла на арену. Обычно гладиаторы не пытаются исполнять свои желания в первом поединке. Редко кто выигрывает такой бой. Но у Клодии не было времени. Она взяла одно-единственное клеймо для своего умирающего возлюбленного. Ее противником оказался Варрон, тогда тоже еще новичок. Судьба давала минимальный шанс. Но Клодия сломала руку и проиграла свой первый бой. Когда ее вынесли с арены, у нее был потухший взгляд приговоренного к смерти. Приговоренного, который свой поединок проиграл. Фортуна посмеялась над ней. Жених Клодии вскоре умер. Возможно, никто бы не смог выиграть этот поединок. Ну, может быть только Вер. Элий, узнав о случившемся, предложил Клодии свое клеймо в долг. Но что еще она могла пожелать? Только легкой и безболезненной смерти для умирающего: проигранное желание боги не исполняют никогда.

«Представь, что все граждане Рима купили гладиаторские клейма. Каждое второе желание исполнится. Половина римлян умрет от горя, а вторая будет рыдать от счастья», – пошутил Гюн в день заключения договора со своим подопечным.

«А у меня довольно противный гений», – решил Вер.

Насколько гений похож на своего подопечного? Как брат? Как приятель? Как адвокат? Скорее – как адвокат. Только он занят небесными интригами, а не земными. И все же… Может быть, небеса не так уж далеки от земли?

Клодия в своем горе винила Варрона. С той поры началась их непримиримая вражда. И с каждым голом вражда возрастала. Но при чем здесь Варрон? Мало ли страстных и сокровенных желаний проигрывают во время игр в Колизее! Их сгребают вместе с песком с арены, они шуршат, умирая, как грязные бумажные пакеты, улетая в небытие под порывами ветра.

Интересно, успел Элий исполнить свое главное желание или нет?

Вер глянул наверх, на трибуну. Молодой сенатор сидел на своем месте. Но Марции рядом не было. Неженка Марция спит и видит сладкие сны о своем браке с Элием.

– Вер, Элий может стать императором, если у него нет одной ноги? – спросил Авреол.

– Мы обсуждали этот вопрос сто пятьдесят раз, – огрызнулся Вер. – Найди тему интереснее.

– Разве Элий претендует на звание Цезаря? – пожала плечами Клодия. – У Руфина есть сын, наследник.

– Клодия, милашка, – ухмыльнулся Варрон. – Юный Цезарь – болезненное и жалкое существо. Все говорят, что он должен отречься от власти. И в этом случае – Элий кандидатура не хуже прочих. Гай Элий Мессий Деций Цезарь – так будет звучать в этом случае его полное имя.

– Неужели Марция станет женой Цезаря?! – раздраженно воскликнула Клодия. – Она же стерва!

– Ты ей завидуешь, моя Психея, – хмыкнул Варрон. – Всем известно, что ты влюблена в Элия. Но он не захотел с тобой спать. Я его понимаю.

– Заткнись, отброс арены!

Помпа заканчивалась, гладиаторы возвращались в куникул. Вер обернулся. Зрители махали платками и аплодировали. Сегодня они не разойдутся до конца дня. Даже те, чьи желания обратятся в дым, останутся в амфитеатре. Потому что сегодня Юний Вер выступает последним.

«Это будет замечательный бой», – пообещал Вер сам себе.

Элий не сразу направился к своей ложе. Рассеянно отвечая на приветствия, он поднялся по лестнице к тому месту, где в проходе стоял высокий человек в красном военном плаще и золоченом броненагруднике. Было жарко, и военный не надел шлем. Но он мог позволить себе подобную вольность, ибо это был Корнелий Икел, первый префект претория [51]. Его смуглое горбоносое лицо с надменно изогнутым ртом было знакомо любому гражданину Рима – Икел занимал свой пост уже более десяти лет, что в принципе не являлось нарушением конституции, но многих настораживало. Народные трибуны грозили наложить вето, если кандидатура Икела будет предложена сенату для утверждения на следующий год.

Корнелий Икел слишком поздно заметил Элия, и теперь не было никакой возможности уклониться от встречи. А разговаривать с сенатором Икел не хотел. Зато Элий буквально рвался к нему: протиснувшись меж толпящихся на лестнице зрителей, он встал так, чтобы префект претория не мог проскользнуть вниз, к императорской ложе.

Корнелий Икел не сомневался, что Элий искал встречи не ради пустого разговора.

– Всего один вопрос, превосходнейший муж, – Элий улыбнулся, и эта улыбка очень не понравилась префекту претория. – Придется поговорить здесь, раз ты не пожелал сообщить, когда мы можем встретиться. Меня интересует, что делает когорта преторианской гвардии в Вероне. Преторианцы обязаны охранять императора и столицу. А вот кого они охраняют в Вероне, совершенно неясно. Учитывая, что преторианский гвардеец получает жалованье в три раза выше обычного легионера, – это не пустое любопытство.

Корнелий Икел окинул взглядом лестницу, ведущую к императорской ложе. Август опаздывал. Как же отвязаться от Элия?

– Это государственная тайна, – ничего более умного Икел придумать не смог.

Элий недоверчиво покачал головой:

– У префекта претория не может быть тайн от сената.

– Иного ответа ты не получишь, сиятельный.

Лицо Элия мгновенно переменилось, улыбка исчезла, взгляд сделался ледяным:

– У такого ответа есть два толкования, превосходнейший муж. Либо ты, Корнелий Икел, префект претория, нарушаешь закон, либо ты не знаешь сам, что делает в Вероне твоя когорта! Но сенат на свой запрос получит ответ.

Икел молчал. Он не знал, зачем император потребовал направить когорту преторианцев в Верону. Но признаться в этом Корнелий Икел не мог. Потому что император может иметь тайны от префекта претория. А от сената – нет.

Почти все зрители уже заняли места на скамьях, и на лестнице никого не осталось. Элий направился к своей ложе. Корнелий Икел смотрел, как сенатор, хромая, спускается по ступеням.

– О боги! Почему нельзя купить клеймо, чтобы этот хромой козел споткнулся и сломал себе шею, – прошептал Икел.

Вер не любил ждать своей очереди, как и Клодия. Он во всем был нетерпелив. Гладиаторы разошлись по своим раздевалкам, в «отстойнике» остались лишь Вер и Кассий Лентул, медик «скорой» из городской больницы. Он принадлежал к всадническому сословию, и на его форменной зеленой тунике и брюках была прошита узкая пурпурная полоса. Хотя он был молод, волосы надо лбом уже сильно поредели. Лентул носил очки. Лысина и круглые старомодные стекла делали его похожим на сельского медика, который знает своих пациентов по именам и на досуге сочиняет буколики. Во втором тысячелетии, когда патрицианский род Кассиев исчез, это имя сделалось личным, и среди сверстников Вера встречалось часто. Дело в том, что незадолго до войны вышел фильм о трибуне преторианской гвардии, убийце сумасшедшего Калигулы. Кассий Херея в исполнении красавца Марка Габиния на многие годы покорил сердца юных римлянок. Впрочем, Кассий Лентул совершенно не был похож на мужественного актера.

– На твоей медицинской машине тоже пурпурная полоса? – насмешливо спросил Вер.

Тот отложил медицинский ежемесячник и улыбнулся:

– Тебя это раздражает? Мой прапрадед был маляром. Зато отец отличился во время войны.

– А моя бабка была продажной девкой в одном из самых дешевых лупанариев [52] Субуры. «Уютное гнездышко»? Может, слышал? И я даже не знаю, кто мой отец. В этом есть своя прелесть. Никто тебя не опекает и не досаждает нравоучениями.

– Не обязательно говорить об этом, – попытался ускользнуть от напора гладиатора служитель Эскулапа.

– А почему бы и нет? Любой уважающий себя римлянин выставляет в атрии восковые маски своих предков [53]. У некоторых их так много, что полки с масками занимают все четыре стены атрия. Когда я куплю себе виллу, в атрии будут выставлены только четыре восковых головы: прадед-носильщик, шлюха-бабка и моя мать – рядовой легионер специальной когорты Второго Парфянского легиона. Эта когорта называлась «Нереида». Может, слышал про такую? Кажется, они все погибли… вся когорта.

– Надеюсь, матерью своей ты гордишься? – сухо спросил Кассий.

Юний Вер на секунду прикрыл глаза и увидел ее как наяву, в красной военной тунике, в броненагруднике и в тяжелых калигах [54]. Волосы коротко острижены, на груди висит шлем. От нее пахнет ружейной смазкой, металлом, пОтом и кожей. И еще табаком – этим дурманом, завезенным из Новой Атлантиды. Такой специфически мужской запах, исходящий от женщины. «Юний, – шепчет она, наклоняясь к лицу мальчонки. – Ты будешь мною гордиться. Даже если я не вернусь, ты будешь мною гордиться». – «Мама, не уходи…» – шепчет маленький Юний. Они стоят в каком-то подвале. Сырой запах, тревожный отсвет факелов на серых камнях. Подвал заставлен пифосами и амфорами. Здесь же стол – огромный, сколоченный из грубых досок. Прямой, широкий и длинный, как римская дорога. И скамьи вдоль. Смутные силуэты людей, склонившихся над тарелками. Прощальная трапеза. Юний прижимается к матери. «Завтра мы выступаем, сынок…» Больше он ничего не помнит – только этот подвал, и это прощание при свете факелов.

– Нет. Я просил ее вернуться, а она меня подвела. Она не вернулась.

Он даже не знал, как погибла его мать. И в этой неизвестности было что-то подлое с ее стороны. Потом бабушка показывала листок желтой бумаги с кратким известием: «Легионер Юния Вер погибла в третий день до октябрьских Календ». И еще – фиала [55] рядового «Нереиды». Письмо потом исчезло, а серебряная фиала осталась.

– Ты принижаешь заслуги предков, чтобы выпятить собственное мужество, – заметил Кассий.

Вер не ответил. Он и сам не знал, что на него нашло. Никогда прежде так он не говорил. Но, может быть, именно так думал? Как вообще он думал о матери? Да никак. Он и не помнил ее почти. Только эта единственная сцена прощания врезалась в память. Тогда ему было всего три года. Она держала его за руку и говорила:

«Юний, только не плачь…»

И он не плакал. Он вообще в детстве никогда не плакал. Сколько себя помнит – ни разу. Даже странно.

Что было дальше? Война была. Следующее его воспоминание: он стоит в огромной очереди за оливковым маслом, и бабка держит его за руку. Бесконечная людская спираль закручивается кольцами. Немолчный гомон, запах пота, жара, пыль, раскаленный битум мостовой, стоять нет сил, ноги подкашиваются…

«Держись, Юний, еще немного», – уговаривает его старуха.

Нестерпимо хочется пить. Юний прижимается к боку старухи. Удивительно – в такую жару ее тело влажное и холодное, как кусок недозрелого сыра. Сколько времени прошло между первым воспоминанием и вторым? Месяц? Год? Вер не знает…

«Почему я не отыскал трибуна [56] специальной когорты «Нереида» после окончания войны? – вдруг с удивлением подумал Вер. – Почему? Ведь мне даже не прислали посмертной маски моей матери. Почему я отнесся к этому так равнодушно? И письмо пропало. Теперь я не помню имени трибуна.

Сердце забилось сильнее, пульс начинал частить всякий раз, когда он произносил слово «Нереида» даже мысленно. Что-то там произошло, в этом подвале, только он не помнил – что…

В «отстойнике» зажглась лампочка. Вера ждала арена. Все ждали гладиатора, исполняющего желания.

Никто не умел так драться двумя мечами, как Варрон. Говорят, какой-то восточный мастер обучил его этому искусству. У гладиаторов подобная техника – редкость. В поединке с Варроном Вер сходился лишь пять раз. Устроители редко ставили их в паре. Один раз выиграл Варрон. Дважды побеждал Вер. Дважды они закончили «бой на ногах». То есть не было ни победителя, ни побежденного. Вер трижды объявлялся победителем Больших Римских игр и дважды – Аполлоновых. Но в личном поединке ничего заранее предсказать нельзя.

Выйдя на арену, Вер поднял голову. В ярко-синем небе в ореоле платинового сияния парил один-единственный гений – гений Варрона. Небесного патрона Юния Вера не было видно. Варрон тоже глянул наверх, заметил странную неравновесность, но истолковал ее как дурной знак для своего противника, и хороший для себя. И первым ринулся в атаку. Один меч вращаясь, шел за другим, будто надеялся догнать стального собрата, и не мог. Каждый клинок описывал вокруг тела замысловатые дуги. Не сталь сверкала, а гибкая лента летела, вилась вокруг тела своего господина. Мечи создавали вокруг Варрона зону недоступности, каждый двигался по своей особой траектории, не скрещиваясь с другим ни на миг. Варрон раскручивался взведенной пружиной, и в каждой раскрутке было от четырех ударов до шести. Едва завод пружины кончался, Варрон легко переходил с горизонтали на вертикаль и разил сверху, потом – снизу и вновь возвращался в горизонтальную плоскость. Варрону гладиаторы дали прозвище «Магн», то есть великий.

Вер встретил удар первого меча щитом, и отбил мечом клинок второго. Отскочил. Варрон стал вновь раскручиваться. Взведенную пружину не остановить. Но ее можно сорвать, заставить мгновенно утратить энергию и разящую силу. Удары клинков вновь обрушились на щит Вера, но, к изумлению Варрона, мечи не отскочили от металла, а будто увязли в поверхности щита – так умел парировать удары один только Вер. Вертушку Варрона заклинило. И тут же последовал молниеносный выпад Вера. Тупой меч не мог пробить лорику [57], но удар был силен, Варрон охнул от боли и отпрянул.

Противники разошлись. Теперь Варрон стал осторожнее. Но все же не настолько, чтобы отказаться от атак. А Вер, как всегда, был непредсказуем. Его меч один за другим отбил удары обоих клинков («Невозможно!» «Невероятно!» «Как он это сделал!»), а в следующий миг щит обрушился сбоку на голову Варрона. Гладиатор зашатался, его потащило вбок, ноги заплелись, и он едва не упал. Зрители повскакали с мест. Колизей буквально взорвался от крика. Вер театрально вскинул руки и прошелся вдоль сенаторских лож. Элий одобрительно кивнул. Остальные зрители Вера не интересовали.

Варрон несколько раз тряхнул головой, приходя в себя, и вновь ринулся в атаку. Он еще был уверен в победе. В этот раз он выбрал обратную вертушку, когда мечи шли снизу вверх, для Вера очень опасную: клинок Варрона мог подцепить щит снизу и вырвать. Вер пятился, выставив вперед меч. Клинки Варрона били по стали, как зубья неостановимо вращающейся шестерни. У этой вертушки был один недостаток, и Вер знал, какой. В одно из мгновений руки Варрона сплетались вместе. Вер отступал, ожидая нужного мгновения. Вот оно! Вер парировал удар идущего вверх меча, но парировал мягко, без отскока, заставив свой клинок прилипнуть к мечу противника. При этом Варрон не мог пустить в ход второй меч, пока не освободилась первая рука. И хотя его беспомощное состояние длилось лишь долю секунды, этого мгновения было достаточно – ребром щита Вер ударил в сплетенные руки противника. Несмотря на пластиковые наручи, Варрон содрогнулся от боли и прянул вверх. Возможно, удар переломал ему предплечья. Но об этом Вер подумал после. А сейчас он был машиной, созданной сражаться и рубить, пока поединок не закончен. Бешеная ярость охватила Вера. Его хотят лишить победы? Нет, не выйдет! Никогда! Клинок обрушился на шлем беспомощного противника. Варрон повалился на песок, неуклюже раскинув ноги. Воздух лопнул от тысячеголосого вопля.

Не сразу Вер осознал, что нанес удар неимоверной силы.

Гладиатор вскинул руки жестом победителя и побежал победный круг по арене. «Победа!» – рвался истошный крик из его горла.

При этом он смотрел на себя как бы со стороны и спрашивал с недоумением, почти с презрением: зачем этот крик, эта детская радость? Да, он удовлетворил свою прихоть, но разве можно по этому поводу выражать радость так вульгарно?! Ведь на самом деле он не радуется. Он лишь изображает радость. И победа ему не нужна. Зачем? К чему она?

Зрители в ответ неистово скандировали:

«Вер! Вер! Вер!»

Вер запрокинул голову. Существо, окруженное платиновым сиянием, взмыло в небесную синь и исчезло.

Победитель перевел взгляд на поверженного противника. Варрон не шевелился. Золотой песок возле шлема сделался красен. А потом Веру почудилось, что полупрозрачная аура отделилась от неподвижного тела и заскользила вверх, вслед за улетающим гением.

Кассий бежал к Варрону, а за ним спешили двое младших медиков с носилками. Кассий Лентул с разбегу упал на колени, взрывая песок. Ланцетом перерезал ремни шлема и замер. Девушка с нашивкой младшего медика на рукаве вколола в вену иглу капельницы, не обращая внимания не немую растерянность Кассия. Вер подошел к ним. Остекленевшие глаза Варрона смотрели на своего убийцу и не видели его. Мелкие песчинки золотыми искрами поблескивали на фоне черных зрачков. Но песчинки больше не мешали Варрону.

– Он угодил в лапы к Орку. – Служитель Эскулапа тронул девушку за плечо, давая понять, что все усилия бесполезны.

Осколок шлема вошел Варрону глубоко в висок.

Желание Сервилии Кар было исполнено.

Элий ждал гладиатора на стоянке в своей пурпурной «триреме». Мог бы и не ждать. Зачем сенатору встречаться с гладиатором-убийцей? Но Элий демонстративно распахнул дверцу, и Вер плюхнулся рядом с ним на заднее сиденье.

– Кажется, я должен пойти в храм? Таков ритуал? – Он не знал, как надо вести себя и потому был развязен.

– Рим потерял честного мужа, и мы пойдем в храм, чтобы Аполлон очистил тебя от убийства. Но не сразу.

Наверняка Элий думает, что Вер сходит с ума от отчаяния. Но Вер не сходит с ума. Он растерян – да. Его разум мечется зверем в клетке. Гладиатор проклинает нелепость происходящего. Но разве это те чувства, которые должен испытывать человек, убивший товарища?

– Я не хотел его убивать, – сказал Вер. – Варрон погиб из-за маленькой девочки, которую я никогда не видел.

Элий положил ему руку на плечо. Что, если изобразить раскаяние, боль? Может, тогда Вер ощутит и раскаяние, и боль? Но как долго придется изображать чувства? Час? Два? Всю жизнь?

– Куда мы едем? – Вер огляделся. К его удивлению, авто свернуло на Тибуртинскую дорогу.

– На Эсквилин [58]. В больницу.

– Зачем? Варрон мертв. Его нельзя воскресить. Будь у него один шанс из тысячи, я бы дрался за него в следующем поединке! – Хорошая фраза. Благородная. Так мог бы сказать Элий. Играй свою роль дальше, дружище Вер, и у тебя что-нибудь да получится.

– В этой больнице находится Летиция Кар. Я позвонил туда, и мне сказали, что ее состояние резко улучшилось. Она вышла из комы. Полагаю, нам стоит пообщаться со спасенной.

– Она получила жизнь, о чем еще говорить?!

– Хочу задать ей пару вопросов. Ты же будь за дверью. На всякий случай. Так даже лучше. Твоя черная туника может напугать девочку.

Черная туника. Траурная туника. Траур надевают на обвиняемого в суде. Вер будет носить черную тунику до конца Аполлоновых игр. Гладиатор, убивший противника на арене. С ним это впервые. За сорок игр – впервые. Какие муки ожидают убийцу в твердыне Тартара? Верно, свои сорок кругов. И свист плетей, и пронзительный скрежет железа. Как у Вергилия. Но даже мысль о посмертных муках не пробудила жалости к Варрону.

Вместо жалости явился гнев.

Все было подстроено! Домна Сервилия купила клеймо. Явился гений и стал угрожать. Элий подсказал «формулу независимости». И Вер скрепил кровью нерушимый договор с богами. Гений предал. А друг помог убить. Вер почувствовал, как где-то в глубине живота растекается ледяной холод. Но не знакомый сладостный и страшный холод азарта, а совершенно иной, сродни болотной жиже. Нет, это невозможно, Элий вне подозрений. Уж скорее себя Вер может подозревать, нежели Элия. И все же…

– Ответь-ка мне на один вопрос, дружище. Но только не лги.

– Лгать не стоит даже в сенате. Зачем обманывать тебя? – пожал плечами Элий.

– Кто тебя просил передать мне «формулу независимости»? Припомни.

Фраза хлестнула, как пощечина. Лицо Элия перекосилось.

– О чем ты!? Кто меня мог просить? Я позаимствовал ее из кодекса. Моя душа обращена к тебе, а ты обвинил меня в… – Элий замолчал на полуслове.

– Ты что не видишь, как все связано: твоя формула, заказ этой сучки Сервилии и смерть Варрона! – заорал Вер.

Элий верил и не верил… И вдруг мелькнула догадка:

– Ты прав, меня поймали, как самовлюбленного идиота. Месяц назад, выступая в сенате, я упомянул о «формуле независимости». Удачная речь, аплодисменты, текст полностью напечатали в «Акте диурне». Получается…

– Получается, что Сервилия Кар читает «Акту диурну» от первой страницы до последней. Только и всего, – перебил его Вер.

Да, продумано умно! Неведомо как, но Сервилия знала, что гений вмешается в это дело, и рассчитала все. Логично предположить, что Вер обратится за помощью к Элию, и сенатор, непременно вспомнит о формуле. Желание Элия помочь убило Варрона вместе с нежеланием Вера подчиниться. Но почему смерть? Никогда прежде с Вером не случалось подобного на арене, он всегда контролировал удары, всегда разил в полсилы, сознавая, то легко может убить даже тупым оружием. Но сегодня он будто обезумел. Он хотел победить во что бы то ни стало! Он дрался насмерть, как приговоренный к арене. Вот именно – приговоренный. Ведь формула независимости – формула смертников. И Вер сделался смертником, едва ее произнес. Зачем он сделал?! Если бы можно было повернуть время вспять! Нет, он бы не последовал совету Элия. Он бы вышел один против Варрона и против своего гения. И плевать на угрозы! Он бы все равно победил. Сейчас он был уверен в этом. Тогда бы Варрон не погиб. Но не это главное. Тогда бы ложь не победила – вот что важно!

Но что же кроется за таким естественным на первый взгляд желанием Сервилии Кар, если оплатить его пришлось смертью?

– Варрон погиб из-за меня, – сказал Элий, проводя ладонью по лицу, будто пытался стереть болезненную гримасу. Но у него не получилось.

– При чем здесь ты? Просто эта дрянь Сервилия провела нас обоих, как школяров.

– Значит, я виновен в глупости. И этому нет оправданий.

Вер не стал возражать. Интересно, что сейчас чувствует Элий? Вер пытался это представить, но не мог. Тогда он впился зубами в руку повыше запястья. И, ощутив во рту вкус крови, подумал: «Наверное, что-то похожее на это…»

Элий тряхнул его за плечо:

– Юний, прекрати, не сходи с ума!

Вер разжал зубы и улыбнулся. Губы его были в крови. Разве он, Вер, может сойти с ума? О нет, никогда! Он всегда логичен.

– Элий, а ты исполнил свое главное желание? – спросил Вер.

У Элия дрогнули губы, будто он хотел что-то сказать, но в последний момент не посмел.

– Ведь у тебя было главное желание? – продолжал допытываться Юний Вер, понимая, что доставляет Элию боль, но не мог остановиться. – Не пытайся спорить или врать. Я знаю – было. Ты исполнил его? Или… проиграл?

Элий отвернулся:

– Сейчас не время об этом говорить.

– Как раз наоборот. Скажи – да или нет?

– Нет, то, главное, я не исполнил. Я проиграл… тебе…

Всякий раз, когда Вер выходил против Элия, выигрывал Вер. Всегда выигрывал. И свое главное желание Элий проиграл ему.

Повторно брать клеймо нельзя.

Одно желание – одно клеймо. А что Элий загадал, о чем мечтал – неважно… Теперь уже неважно. Гладиаторы редко исполняют свои желания. Гораздо реже, чем кажется простым гражданам. Едва новичок попадает на арену, тут же торопится осуществить мечту. Ту, ради которой терпел столько лишений, ради которой явился в школу гладиаторов и ждал, ждал. Слишком долго ждал. Ждать еще, пока придет подлинное мастерство, просто нет сил. Едва ощутив под подошвами кальцей песок арены, каждый торопится наверстать упущенное. И проигрывает. Ибо новички должны проигрывать умудренным ветеранам. В одно мгновение заветная мечта обращается в прах. После этого остается лишь сражаться за других и утешать гордыню мелкими капризами. Но то, главное, ради чего ты вышел на арену, уже никогда не сбудется.

Но в этой истории самым абсурдным было то, что Элий не торопился. Он ждал, он долго выбирал момент. Вер появился на арене на год позже Элия. Первый поединок Вер проиграл ветерану Максиму, фавориту того года. А второй выиграл у Элия. А ведь тот имел к тому времени десять побед! Вер помнил, как Элий лежал на песке, а зрители кричали – одни от разочарования, другие от восторга. О боги, какое лицо было тогда у Элия! Вер кинулся его поднимать, решив, что тяжело ранил противника. Но побежденный оттолкнул его руку. Элий позволил служителям вытащить себя за ноги в сполиарий [59], изведал все унижения до конца. Тогда Юний Вер решил, что самолюбие патриций и бойца уязвлено тем, что Элий проиграл новичку. И только сейчас Вер понял, что же произошло на самом деле. Он отнял у Элия мечту.

Второго шанса боги не дают никому.

После того поединка они с Элием сделались друзьями. И натянутости в их отношениях Вер никогда не замечал. Элий не ставил ему в вину то поражение. Сейчас Веру хотелось попросить у Элия прощения. За свою победу и еще за что-то. Он даже не знал, за что… За свою силу? За умение? Нет, за другое. Он что-то не сумел совершить. Что-то важное… Но что? О боги, да что это с ним такое? Он сходит с ума? Где его гений? Пусть немедленно подскажет ответ! Но гений не может явиться, формула независимости все еще действует. И некому решить, что делать…

«Трирема» остановилась у входа в главное здание Эсквилинской больницы.

Портик с колоннами из розового мрамора, фронтон с излишне вычурным барельефом, – здание больше напоминало храм. В полукруглом атрии в глубоких нишах застыли мраморные статуи главных медиков Эсквилинской больницы. Мозаика на полу изображала цветущий луг, в зеленой траве пестрели колокольчики и ромашки. Шаги в атрии отдавались эхом, и все невольно понижали голоса, будто боялись разгневать бронзового Эскулапа, что расположился на гранитном постаменте возле бассейна с прозрачной водой.

С обитой кожей скамьи им навстречу поднялась Вилда. Этого еще не хватало! Она шагнула к Веру, и в первое мгновение гладиатору показалось, что в руке у нее нож. Потом он понял, что это всего лишь фотоаппарат.

– Ну, как ты себя чувствуешь, Вер? – Вилда нацелила фотоаппарат в лицо гладиатору. – Приятно быть убийцей? Ах, здесь еще и благородный Элий. Сиятельный, ты теперь можешь поделиться с другом своими переживаниями. Ведь и сам ты убивал, не так ли?

– К чему отвечать, – пожал плечами Элий, – если ты исказишь мои слова. Так сочини ответ.

– Гладиатор живет на арене. А все остальное – сон. Ты не скучаешь по арене, Элий?

– Теперь ты реже пишешь обо мне, Вилда. Это меня радует.

Вер понял, что Элий специально отвечает репортерше, чтобы перевести ее внимание на себя, и избавить Вера от докучливых вопросов. Элий думает, что ему, Веру, сейчас тяжело говорить. А Вилда при виде Элия обо всем позабыла. Она, как старый охотничий пес, вцепилась в добычу, и с наслаждением ее рвет:

– Зачем ты пришел? Чтобы навестить Варрона?

– Да, мы направляемся в морг, – кивнул Элий. – Поинтересуемся, достаточно ли холода в морозильнике, и удобно ли нашему другу лежать на металлическом столе патологоанатома.

– Тебе не жаль Варрона, ты бесчувственен! – возмутилась репортерша.

– Умирать так, как умер Варрон, легко, поверь мне. У меня в этом опыт.

Элий говорил эти слова не для Вилды, а для Вера. А репортерша в восторге, знай, строчит в записную книжку.

– Элий, все говорят, что у тебя на правой ноге протез.

– Да у меня и душа искусственная, разве ты не замечала?

Отвечая на вопросы, Элий постепенно отступал к дверям подъемника и увлекал за собой Вера. Едва двери распахнулись, как друзья заскочили внутрь, а Вилда осталась в атрии. Но Вилда, кажется, удовлетворилась полученными ответами и больше их не преследовала. Друзья вышли на третьем этаже. Длинная открытая галерея проходила вдоль всего корпуса. Слева шли двери в палаты больных. Друзья отыскали нужный номер и вошли в маленькую одиночную палату без окон. Матовые светильники на стенах, в центре палаты узкое ложе, застланное зелеными простынями. Приборы были выключены, а под простыней кто-то лежал.

– Летиция, – позвал Элий, но лежавшая на кровати не откликнулась.

Вер подумал, что для девочки спящая великовата.

– Летиция Кар…

На зеленой простыне расплывалось темное пятно. Элий сдернул простыню. Девушка смотрела в потолок застывшими темно-карими глазами. Точно такие же глаза были у Варрона там, на песке в Колизее. Черная полоса на шее, а подушка красна от крови. Они опоздали.

«Девчонка некрасива. И совсем не похожа на Сервилию», – разочарованно подумал Вер, как будто красота жертвы могла что-то значить.

Гладиатор открыл дверь и позвал на помощь. Проходящая мимо женщина в зеленой тунике бросилась в палату. Судя по нашивке на рукаве, она принадлежала ко второй центурии младших медиков Эсквилинской больницы.

– Летицию Кар убили, – сообщил Вер.

Медичка оттолкнула его и склонилась над девушкой. Но одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что ни один служитель Эскулапа не в состоянии здесь помочь.

– Ты ошибся. – Женщина закрыла простыней лицо убитой.

– Разве она не мертва? – удивился гладиатор.

– Убитая не Летиция Кар. Эта девушка поступила к нам час назад в стабильном состоянии. Я должна предупредить вигилов…

Но Элий схватил ее за локоть и остановил:

– Я – сенатор Элий Мессий Деций, это дело государственной важности. Где теперь Летиция Кар?

Сенаторское звание Элия произвело на медичку должное впечатление. Но девушка мало что могла рассказать. Днем Летиция Кар пришла в сознание, при этом она выглядела так, будто никогда и не была больна – соскочила с постели и даже пыталась выйти погулять в перистиль. Ничего подобного в Эсквилинской больнице еще не видывали! Сервилия с утра находилась в палате, как будто ожидала подобного чуда. За Летицией вскоре прибыла медицинская машина, и девочку отправили неизвестно куда. Летицию сопровождал медик в тунике и брюках с узкой пурпурной полосой. Кассий? Веру почудилось, что медичка намекает именно на него. Кассий дежурил в Колизее, а потом повез тело Варрона в морг. Разумеется, после этого он мог заняться отправкой Летиции.

– Похоже, здесь нам больше нечего делать, – вздохнул Вер.

Он уже шагнул к двери, когда Элий остановил его.

– Там что-то лежит около кровати. Подними, – прошептал сенатор одними губами. – У меня что-то с ногой, – сказал громко.

Гладиатор нагнулся, делая вид, что осматривает больную ногу Элия. Возле ножки кровати лежала детская булла [60]. Шнурок был порван. Видимо, Летиция так торопилась, убегая, что не обратила внимания на потерю амулета.

– Может, я тебе помогу? – поспешно предложила женщина в зеленом и уже сделала движение нагнуться.

– Не надо, – отстранил ее Вер. – Это скорее дело сапожника. Сломалась подошва.

– Я всегда говорил, что третья центурия шьет отвратительную обувь. Хотя они получают деньги из казны за обслуживание инвалидов, – нахмурил брови Элий.

Когда они вышли на галерею, Вер отдал Элию найденную буллу.

– Зачем было убивать девочку? – прошептал Элий, прижимая золотой амулет к груди, проверял, хранит ли тот связь с хозяйкой или нет.

– Ты ожидаешь новых событий? – спросил Юний Вер.

– Пока падают только листья. Но скоро начнут валиться деревья, – ответил сенатор известной поговоркой.

– Надо помочь девочке, – произнес Вер с неожиданной горячностью. – Я исполнил для нее желание на арене. Этого мало. Там я играл в смертельную игру, но теперь все иначе. Я должен спасти ее, а не играть. Разве ты не чувствуешь, как она хочет жить? Ты сам говорил, что любой ребенок имеет право на жизнь…

Вер замолчал. Понял: он хочет спасти Летицию, потому что этого хочет Элий. Неужели он не способен желать и действовать сам? Именно он, Вер!

– Но ее смерть для кого-то значит очень много, – напомнил сенатор.

– Знаю. Но мне на это плевать. Кстати, у тебя в самом деле сломалась подошва. Потому ты и хромаешь сильнее обычного, – сказал Вер. – И неужели ты шьешь кальцеи в третьей центурии? Ни один сенатор туда не заглядывает.

– Именно поэтому там шьют такие отвратительные кальцеи и сандалии.

Марция сидела в мастерской и пила разбавленное водой фалернское вино. Глиняная, грубая чаша, покрытая красной глазурью. Ее собственная работа. Элий всегда пил из прозрачного кубка с ажурной сетью узора из зеленого стекла; старинного кубка, которому более тысячи лет. Они с Элием различны, как их чаши: он – тончайшее стекло, которое может разбиться от неловкого прикосновения. Она – грубая глина. Но точно так же бьется. Марции нравилось подчеркивать их несходство. Если ей хотелось кричать, она кричала громко, до визга. Если что-то ее бесило, она била посуду и кидала вещи, хотя нетрудно было сдержаться. Но она нарочно закатывала истерики, потому что Элий бывал сдержан. Он говорил тихо, даже если голос его дрожал от отчаяния. Если они станут похожими друг на друга, их любовь исчезнет так же мгновенно, как родилась. Марция дважды разбивала незаконченный бюст Элия не потому, что мрамор оказывался окончательно загубленным, а потому, что на нее накатывал очередной приступ ярости.

Третий бюст был завершен почти чудом. Когда он, уже готовый, был водружен на постамент, Марцию охватило желание немедленно расколотить мраморную голову своего возлюбленного. Она спешно выскочила из мастерской. «Скульптор всю жизнь борется с несовершенством. Достигнув совершенства, он погибает», – любил повторять ее учитель Манлий. Ни одну скульптуру Манлий так и не закончил. Боялся, что какая-нибудь из его работ окажется совершенной. Чтобы прокормиться, он брал на обучение учеников или изготавливал саркофаги, украшенные великолепными барельефами. Мраморные фрукты и цветы хотелось немедленно сорвать, лошадей запрячь в колесницы, а на алтарь бросить зерна фимиама. Но гладкий мраморный медальон, предназначенный для профиля будущего владельца, разрушал иллюзию совершенства. И резец безвестного подмастерья в далекой Антиохии или Кельне наскоро вырезал лицо умершего. Манлия называли живым богом Афродисия [61]. Богом, который ничего не может довести до конца.

Манлий уговаривал свою любимую ученицу остаться в Афродисии и предаться искусству душой и телом. Самозабвенно. Как предаются только искусству, да еще разврату. Она уже готова была согласиться. Но потом будто тихий, но настойчивый голос позвал ее. Это Рим ждал ее возвращения. Ни один город не был хорош для Марции, даже роскошный, населенный бесчисленными статуями Афродисий. Только Вечный город. И она вернулась. Рим почти сразу же потребовал от нее жертвы. Она вышла замуж за банкира Пизона, хотя не испытывала к Пизону никаких чувств. Но когда выходишь замуж за банкира, не о чувствах думаешь – о деньгах. Пизон говорил о деньгах вдохновенно. И еще он трахался со всеми служанками в доме, не находя нужным это скрывать.

Марция не любила вспоминать о Пизоне. Но почему-то вспоминала постоянно.

Сейчас она пила вино и рассматривала стоящую на деревянном помосте глыбу мрамора. Обтесанная вчерне, она уже содержала намек на форму. Угадывалось стоящее вертикально человеческое тело. Отставленная в сторону нога. Гордо откинутая голова. Стоило прищурить глаза, и можно было угадать нечто большее.

Марция поднялась и, держа чашу в руках, обошла каменную глыбу. Инструменты лежали в ящике, ожидая, что она возьмет их в руки. Марция медлила. А если так и оставить глыбу? Не человек, но намек на человека, не лицо – но лишь едва угадываемые скулы, резкий прочерк носа, будто залепленные воском глазницы. Лишь высокий лоб отчетливо и мощно выламывался из камня. Красивый лоб. Красивая голова. Марция отставила чашу и, встав на скамейку, погладила незавершенную статую по плечу, будто пыталась под слоем мрамора нащупать упругие мускулы гладиатора. Статую Вера заказал ей Римский исторический музей. Гладиатор, выигрывавший трижды Большие Римские и дважды Аполлоновы игры, должен быть увековечен в мраморе.

– Неплохое начало. Но смотри, не ошибись, не затащи и этого гладиатора к себе в койку, – раздался за спиной насмешливый голос.

Марция вздрогнула всем телом и медленно, стараясь унять охватившую ее дрожь, обернулась.

Перед ней стоял невысокий крепко сбитый молодой человек. Лицо его с черными выпуклыми глазами и крупным ртом было почти красиво, если бы… Марция так и не смогла понять, что же портит лицо незнакомца, потому что он улыбнулся, и первое неприятное впечатление исчезло. На госте было новомодная двуцветная сине-белая туника и открытые греческие сандалии с узорными ремешками.

– Как ты сюда попал? – она не нашла нужным придать своему голосу хоть каплю любезности. – Терпеть не могу, когда приходят без спросу!

– Надеюсь, ты простишь своего давнего и самого горячего поклонника…

– Кто ты? – оборвала Марция его признания.

– Гай Бенит Плацид – это имя тебе что-нибудь говорит? Мой отец – Гай Гарпоний.

– Если твой отец банкир… – начала она неуверенно.

Нет, она ошиблась, того богача звали Гарпоний Кар, и он давно умер.

Бенит рассмеялся:

– Мой отец – штукатур из третьей центурии Римских художников стенной живописи и штукатуров. Звучит гораздо хуже, чем денежный мешок, не так ли?

Он явно намекал на Пизона, но Марция почему-то не разозлилась. Наглость этого типа ей импонировала. Она любила дерзких. А дерзкий и наглый – почти одно и то же.

– Ого, доспехи Цезаря! – Бенит подошел к деревянной кукле, облаченной в золоченый броненагрудник с замысловатым рельефом; потрогал висящий на поясе куклы кинжал с золотой рукоятью. – Хочешь изваять наследника в полный рост?

– Хотела. Но решила сделать только бюст.

– Наши желания всегда не совпадают с нашими возможностями. Я – маляр, а хотел стать скульптором.

– Одно время я занималась стенными росписями, – призналась Марция. – Но теперь оставила это.

– Что же тебе помешало? – Он взял резец и приставил его к незавершенной статуе Вера, будто отыскивал место, куда собирался всадить резец, как нож.

– Что ты делаешь? Положи на место! – крикнула Марция.

Бенит изобразил шутливый испуг и отступил.

– Так что тебе помешало расписывать стены? – Он вертел в пальцах резец все быстрее и быстрее.

Марция пожала плечами:

– Наверное, мой гений.

– Ты его видела?

– О нет. Ты же знаешь, со своими гениями встречаются лишь гладиаторы да избранники богов.

– Абсурд! Люди с творческой душой постоянно общаются с гениями. Если у них достаточно таланта, разумеется. – Он и не скрывал, что оскорбляет ее намеренно.

В этот раз Марция разозлилась.

– Убирайся, – прошипела она.

– Не смею ослушаться, – Бенит поклонился и шагнул к двери. – Но я не понимаю, почему ты сердишься. Может быть, тебе не нужны скульптуры? Может, мечтаешь о чем-то другом? Подумай об этом, если ты умеешь думать.

Когда дверь за ним закрылась, Марция сообразила, что этот наглый тип унес ее резец. Ее инструмент! Марция выскочила в перистиль, потом в атрий. Но наглеца уже и след простыл. Пока Марция звала Котту, пока тот примчался, на ходу отряхивая перепачканный мукой фартук, прошло несколько минут. Котта пустился в погоню, однако, как показалось хозяйке, без всякой охоты.

«Зачем Бениту резец?» – бормотала Марция, возвращаясь в перистиль и обходя вокруг маленького бассейна, по углам которого застыли в пляске мраморные сатиры. У одного из них оказалась отбита рука. Срубленная резцом кисть валялась на мозаичном полу – крошечная кисть человека… или ребенка… кто бы мог подумать, что ручка ребенка так похожа на ручку сатира, урода… Урода… Марция вздрогнула всем телом.

Детей не будет. У нее никогда уже не будет детей.

Наконец послышались шаги.

– Котта! – крикнула Марция.

Но появился не Котта. В перистиль, немного сутулясь и старательно растягивая губы в улыбке, вошел худенький юноша с бесцветным лицом, несоразмерно длинными руками и короткими ножками. На его уродливом теле пурпурная тога казалась почти издевкой.

– А, это ты, Александр. – Она попыталась улыбнуться, но при этом продолжался хмурить брови, а ноздри ее тонкого носа раздувались в ярости. – Один подонок разозлил меня ужасно. Так что не обращай внимания, если я буду ругаться вслух.

Цезарь смотрел на нее с испугом и восхищением одновременно.

– Пойдем в мастерскую, – продолжала она, наконец сумев изобразить улыбку, и взяла его за руку, не замечая, что лицо юноши залилось краской. – Я закончила твой бюст. Ты получился необыкновенно похож. Но при этом такой красавчик. Первый красавчик в Риме, с Марсом в глазах!

«Посадить Марса в глаза», – было любимым выражением Манлия.

«Любой урод сделается неотразим, если посадить ему Марса в глаза!» – любил повторять учитель.

– Август будет доволен. – Цезарь следовал за Марцией и смущенно улыбался.

– А ты?

– Боголюбимая Марция… – начал он и задохнулся, не зная, что еще сказать.

Она подвела его к закрытому покрывалом бюсту и, придав лицу торжественное выражение, сделала знак приготовиться. Цезарь замер, глядя на покрывало. Марция жестом фокусника сдернула ткань. Цезарь увидел своего двойника, лоб и щеки которого отливали голубизной, как и положено отсвечивать благородному афродисийскому мрамору. Бюст получился необыкновенно похож и в то же время красив, лицо дышало благородством.

– О, Марция, ты равна небожителям, – пролепетал юноша.

В ту же минуту что-то внутри каменной головы треснуло, и мрамор медленно, будто нехотя, принялся раскалываться надвое. Одна половина его осталась на постаменте, а вторая рухнула к ногам Марции. Цезарь отскочил. Лицо его посерело от страха, глаза бессмысленно выпучились. И тут за его спиной распахнулась дверь. Цезарь с визгом забился в угол.

На пороге стоял Котта.

– Ты догнал его? – спросила Марция, уже заранее зная ответ.

Котта отрицательно покачал головой. Тогда Марция схватила молоток и швырнула им в нерадивого прислужника. Но Котта ожидал вспышки гнева и вовремя скрылся за дверью. Молоток ударил в дверь и выбил узорную решетку. Цезарь испуганно вскрикнул, будто Марция метила в него.

Большая гладиаторская школа возле амфитеатра Флавиев давно уже не принимала новых учеников. В маленьких каморках без окон, освещавшихся лишь через двери, что выходили в окруженный колоннадой двор, теперь при искусственном свете располагались музейные экспонаты. Перегородки между комнатками снесли, убрали гладиаторские ложа, так что вокруг арены образовалась галерея, где были выставлено старинное оружие, картины, изображавшие сражения гладиаторов и травлю, скульптуры, мозаики, геммы. На огромном полотне в золотой раме высились горы пронзенных стрелами львов, леопардов, медведей, страусов, носорогов. Среди этой кровавой мешанины деловито сновали люди, забрызганные кровью. Картина была написана столь натурально, что у зрителей невольно подкатывала к горлу тошнота. Детей обычно не водили к этой картине. Она висела здесь уже многие годы, трижды реставрируемая (дважды меняли попорченный временем холст) немым укором прежним нравам, прежней жестокости, беспощадности и равнодушию, когда за один день на арене могло быть уничтожено несколько сотен животных. Именно после ее показа на большой осенней пинакотеке в Риме была запрещена травля зверей. Защитники животных расхаживали с копиями в руках и скандировали: «Спасем наших братьев, носящих шкуры!» В тот год вместо бестиариев, убивающих четвероногих тварей, на арену вышли бестиарии-дрессировщики. Отныне тигры и львы прыгали через горящие кольца и потешали публику прочими почти человечьими хитростями. Их показывали в Колизее в те дни, когда не было игр, или в перерывах между боями. Эти представления назывались детскими. Удивительно, сколь гуманным стал мир за каких-нибудь шестьсот лет. А между тем последние «смертельные» игры устраивались всего лишь восемьдесят лет назад. Смотреть, как гибнут люди, почему-то не считалось аморальным. Поединки прекратили по другой причине. Убийца одержал победу на арене и вышел на свободу, после чего он вырезал целую семью. Тогда «смертельные» игры наконец запретили. В одной из комнат музея этому событию посвящен целый стенд. Чуть меньше, чем восстанию Спартака. Историки, начиная с Плутарха, придали фракийскому гладиатору романтический ореол борца за свободу. Этот образ так утвердился и окаменел, что развенчать его уже не под силу никому, хотя недавно вышедший библион Макрина живописал зверства, творимые восставшими рабами, с тошнотворными подробностями. Но даже Макрин не посмел представить Спартака зверем.

В Новый храм Счастья [62] нельзя было попасть, не пройдя музейный комплекс Большой школы.

Некто без устали напоминал гладиатором, что их предшественники проливали кровь на арене всего лишь ради чьей-то прихоти, исполняя одно-единственное желание – развлекать. Самое страстное, самое неодолимое желание. На учебной арене навсегда застыли статуи двух гладиаторов – чернокожий ретиарий потрясал трезубцем, а его противник ловко уворачивался от брошенной сети. В драпированной пурпуром ложе расположились скульптуры императора и сенаторов, явившихся поглядеть на тренировку бойцов. Желтый песок арены щедро полили красной краской.

Вер остановился напротив ложи. У мраморного императора было простецкое блиноподобное лицо. Скульптор придал ему сходство с императором Титом. Ну что ж, так оно и должно быть. Флавии построили Колизей. Кому как не Титу, устроителю стодневных игр, сидеть в этой ложе и вечно любоваться кровавой схваткой. Ведь он смотрел сто дней, как люди выпускают кишки друг из друга.

– Элий, что ты чувствовал, когда выходил на арену? – спросил Вер, когда они вышли в сад, окружающий храм.

Вдоль мощеной белым камнем дорожки расположились мраморные и бронзовые скульптуры известных гладиаторов. Некоторые одерживали по сотне побед. Разумеется, уже в те времена, когда приняли закон о применении только тупого оружия. И о защитных доспехах. Вер смотрел на статуи и в который раз испытывал одно и то же чувство: пусть ему нет равных на арене, все равно среди гладиаторов он чужой.

– Возбуждение. Как любой атлет перед состязанием.

– Что? – не понял Вер, уже позабывший о своем вопросе.

– Я испытывал возбуждение, – повторил Элий. – Гладиатор теперь рискует не больше гонщика или боксера. А случай со мной другого рода. Такое могло приключиться где угодно, но убийца почему-то выбрал арену.

– Тебе нравилось быть гладиатором?

– Одно время – да… Я служил мечте Империи. Хотел, чтобы в мире стало меньше бед. Вполовину, потом еще вполовину, потом еще и еще. Но беды почему-то не убывали.

– Ты был наивен?

– Я и сейчас наивен. Только стараюсь это скрыть… А потом я начал уставать от чужих желаний. Так устал, что стало невмоготу.

Гений является к человеку и объявляет о возможности стать гладиатором лишь после совершения убийства. Сколько бессердечных глупцов убивают ни в чем неповинных людей, надеясь, что к ним с высоты слетит божественный посланец и откроет дверь гладиаторской школы. Гении не являются, убийц казнят или отправляют на каторжные работы. Но число безумцев год от года не иссякает. Арена манит. Платиновое сияние в вышине мерещится слишком многим.

Вер пришел в гладиаторскую школу, дабы поразить мир. Он не знал, как это сделать, но чувствовал, что способен свернуть горы. Стоит выйти на арену, и он пожелает нечто такое, что разом преобразит мир. И что же? Он вышел на арену, он побеждал, но тайна ему не открылась. Потом стал надеяться, что, исполняя чужие желания, он достигнет неведомой цели. У него было больше всех побед из нынешних бойцов, но он ни к чему не приблизился. Чужие желания бросали его, как волны, вверх-вниз, не позволяя сдвинуться с места. Другие гладиаторы тоже сражались неведомо за что. Может, на потеху? Но такой ответ не мог удовлетворить Вера, даже если он был правдив.

«Нет попутного ветра кораблю, который не знает, куда плыть», – писал Сенека.

Вер не знал, куда направить свою трирему.

– А что ты чувствовал, когда умирал на арене? – спросил Вер.

Он знал, что может задать этот вопрос сейчас. Гладиатору многое позволено. Гладиатору, который убивает – вдвойне.

– Я не верил, что умру. Кровь текла, но мне почему-то казалось, что ее бесконечно много. Будто я – родник, и кровь будет течь из меня бесконечно, и никогда не иссякнет. А потом все вокруг как будто провалилось. – Элий помолчал. – А дальше не помню…

Элий, едва оправившись после операции, уехал в Альпы, и три месяца лазал по скалам, взбирался на вершины без страховки, используя лишь силу рук и цепкость пальцев. Многие считали его поступок безумием, другие восхищались смелостью. Кое-кто пытался доказать, что это дешевый показной трюк. Но Элий относился к подобным намекам равнодушно. Если он что и доказывал, то только самому себе: меч Хлора не превратил его в калеку.

Вер глянул на очередную бронзовую статую. Любому гладиатору известно имя Максима Монстра – лицо его было так изуродовано, что он никогда не поднимал забрало, и ходил в металлическом шлеме даже на улице. И здесь, обронзовевший, он тоже стоял в шлеме, за решеткой которого можно было угадать лишь блеск глаз из цветного стекла.

– Многие считают, что гладиаторы вновь должны драться боевым оружием, – сказал Вер, смотря в стеклянные глаза Максима.

– Ты бы хотел убивать каждый день?

– А что ты чувствовал, когда убил впервые?

Элий не отвечал. Ну что же он медлит, почему не говорит. Элий умеет быть таким красноречивым! Вер повторит его слова и почувствует то же, что и Элий, – раскаяние, боль, досаду, отчаяние. Или что там еще…

– Говори, – потребовал Юний Вер.

– Ощущение чудовищного абсурда. И желание вернуть все назад. Я стоял и оглядывался по сторонам, будто хотел найти рычаг, который надо повернуть, чтобы обратить время вспять.

Элий вновь замолчал.

– Говори! – заорал Вер, боясь, что упустит настрой и не поймет, что же чувствовал Элий. И Вер ощущал подобное. Ему тоже хотелось обратить время вспять. – Говори… – повторил он, тяжело дыша.

– Ты требуешь невозможного.

– Говори! Расскажи все, как было! Все-все! Расскажи об убийстве. Когда в тебе открылся дар гладиатора! Ведь мы с тобой оба убийцы! И ты мой учитель. Говори!

Элий превозмог себя и уступил.

– Это было в Счастливой Аравии. Я поехал туда вместе с двумя жрецами Либерты. Ты знаешь, они собирают деньги в фонд освобождения рабов и отправляются на невольничьи рынки выкупать пленных. Занятие сколь благородное, столь и опасное. Если повезет, привезешь десяток рабов, не повезет – погибнешь, или сам наденешь рабское ярмо. На одном из оазисов в пустыне нас ждал посредник с живым товаром. Жрецы Либерты и раньше имели с этим человеком дела и доверяли ему. Охранников мы взяли только двоих. Лишний охранник – это как минимум трое невыкупленных пленных. Средств у фонда Либерты не так уж много, и жрецы экономили на всем, в том числе и на охране. Я как волонтер не получал на свое участие ни асса. Но я был восторжен и глуп. Ну, пусть не глуп, а наивен. Мне мерещился где-то посреди пустыни прекрасный храм, в чьи золотые врата мы войдем в венках и белых одеждах и введем за собою выкупленных рабов в шапочках вольноотпущенников. Вместо этого мы очутились в какой-то дыре – несколько глинобитных домиков, и кучка растрепанных пальм. Поначалу все шло гладко. Малек – так звали работорговца – с двумя помощниками привел двадцать пленников, которых перекупил на невольничьих рынках. Как сейчас помню, мы сидели в хижине, пили финиковое вино и ели лепешки с курагой. Жара стояла невыносимая. В такую жару люди плохо помнят, что делали вчера, и что надлежит делать сегодня. Малек не отпускал нас, и все пытался доказать, что, торгуя живым товаром, делает доброе дело, что человек по сути своей – раб, а свобода его только портит. Жрец Либерты, не смотря на всю свою сдержанность, вспылил, начал спорить, дошло до драки. Охранники их разняли, и мы отдали Малеку деньги. И тут же в хижину ворвались парни, вооруженные дамасскими клинками. Головы их были замотаны грязными тряпками. Нападавших было четверо. Малек и его люди кинулись к задней стене, где для них заранее был подготовлен выход. Я не верил Малеку, и потому взял с собой оружие, но винтовку пришлось оставить у входа в хижину. Зато пистолет, который я прикрепил к щиколотке, под широкими брюками, благо одет был по-восточному, и нож остались при мне. Я наклонился, чтобы вытащить спрятанный пистолет, и услышал над головой странный свист. Уже когда все кончилось, понял, что это дамасский клинок просвистел над моей головой, и я чудом спасся. Выпрямившись, я в упор выстрелил в человека, который замахивался вновь. Лица не видел – тряпка скрывала черты. Пуля угодила нападавшему в грудь, и его отшвырнуло на стену хижины. Он стал подниматься. Я выстрелил еще раз. Он сполз на земляной пол. Стена хижины была в крови. Неужели так просто убить? В человеке должен быть неизмеримый запас прочности. А все оказалось не так… человек хрупок… уязвим… Помню, тряпка у него на лице сделалась алой… – Элий замолчал и облизнул губы. На висках его выступили капли пота. Будто он был вновь там – на затерянном в пустыне оазисе, слуга богини Свободы и новоявленный убийца. – Один из жрецов был убит, второй ранен, но мы одолели. Из убийц в живых остался лишь один, его скрутили наши охранники. Оказалось, что напали на нас не разбойники, а жители деревушки. Зачем? От наших сделок они тоже получали долю.

– Что ты испытывал в тот момент?

– Край пропасти и ты смотришь вниз… нет, не то… Просто день, яркий солнечный день, а внутри тебя такая тяжесть, что не вздохнуть.

Веру почудилось, что и он начинает испытывать нечто подобное. Слабо, едва-едва. Потом все сильнее и сильнее. Элий заразил его своей болью. И вот, гладиатору уже жаль Варрона. Пусть совсем немного, но жаль…

«Почему он не спрашивает, как убил я? Что испытывал в тот момент? – почти с досадой подумал Вер. – Или его это не волнует? Или мешает проклятая деликатность?»

А он, Вер, ответил бы: я убил, чтобы узнать, есть ли смысл в убийстве. Убил, но смысла не нашел. Вер не пытался бежать с места преступления. Он дождался вигилов и сдался. Но ничего в душе его не изменилось, не сломалось, не перевернулось. Он убил человека, как другие режут ягненка на алтаре. А как бы хорошо, наверное, почувствовать раскаяние и боль! Но откуда он знает, что люди в самом деле испытывают муки совести? Может быть, они притворяются точно так же, как Вер? Гесиод утверждал, что добро и зло – суть одно и то же. Что вражда – обычный порядок вещей, все возникает через вражду и заимообразно. Но нет, Элий испытывает и боль, и жалость! Это Вер знает точно.

За три года на арене Монстр убил семерых гладиаторов, несмотря на то, что сражался тупым мечом. Зрители ревели от восторга, когда Максим выходил на арену. В такие минуты на весь Рим гремело – Монстр, Монстр, Монстр! Сам Максим погиб не на арене, а в Субуре, во время пьяной драки. Но он, Юний Вер, не Монстр, он не жаждет по-звериному крови. Он ищет что-то другое. Весь вопрос – что? Может быть, Элий приведет его, как слепого, к цели? Веру казалось, что Элий знает, куда идти.

Но был ли в убийстве, совершенном Элием, какой-то смысл? Поначалу Веру подумал, что да, был. Если рассматривать нападение аборигенов как отдельный эпизод. Но если вернуться назад и вспомнить, что жрецы Либерты решили сэкономить на охране, то выстрелы Элия выглядят как ошибка, пусть вызванная просчетами других, но все равно ошибка. И сегодняшняя гибель Варрона тоже ошибка – ненужная ярость Вера и дефектный шлем, который не защитил от удара. Может быть, любое убийство – всего лишь следствие чьей-то вины, содеянного десятки, сотни лет назад. Ошибки накапливаются, энтропия возрастает, хаос постепенно завладевает миром. Можно рассматривать ярость и гнев, ведущие к убийству, как ошибки? Гнев и ярость – это два чувства, которые Вер может периодически испытывать. Значит, частица хаоса в нем самом? Ему казалось, что он мог бы совладать с хаосом, если бы кто-нибудь подсказал ему, как это сделать. Но никто не собирался ему подсказывать. Он бродил во тьме, и ничего не понимал ни в себе, ни вокруг.

«Познай самого себя», – советуют мудрецы.

Но в том-то и дело, что Вер не может познать. Он заглядывает в собственную душу и видит непроглядную тьму. Это не порок, а всего лишь неизвестность. Но от этого не становится легче.

– Элий, ты был счастлив, исполняя задуманное другими? – спросил Вер после долгой паузы.

– Порой. Когда удавалось кому-нибудь помочь. Запомнился один случай: несчастная женщина обратилась ко мне, потеряв всякую надежду. Ее единственный сын и еще пятеро мальчишек пошли в пещеру и заблудились. Их искали три дня. Она купила у меня клеймо, и я выиграл бой. Их нашли через три часа после того, как я покинул арену. Одному из спасателей во сне явился гений пещеры и указал тайный ход, неведомый проводникам.

– Я помню, об этом писали в «Акте диурне». Ты запоминал везунчиков, которым обеспечивал успех. А несчастливцев, что поиграли? Ты видел их? Знал, что происходило с ними? Вспомни самое страшное свое поражение.

– Самой страшной была победа, – отвечал Элий. – Та, одержанная мной ради Марции.

Четыре года назад она явилась к нему в дом. Красивая женщина в палле из сверкающего шелка. Ожерелье из крупных изумрудов охватывало ее полную шею. Палла не могла скрыть округлость ее живота. Марция была на седьмом месяце беременности. Едва заметный кивок головы, и точеная рука, унизанная браслетами, кладет на стол завернутую в бумагу пачку денег.

– Мой муж честолюбив, а я – безмерно честолюбива, – она говорила тоном Юлии Кумской в «Медее». Ее голос был так же красив, как голос знаменитой актрисы. Да нет! В тысячу раз красивее! – Мой ребенок должен быть одарен от рождения талантом скульптора, талантом в сто раз превышающим гений Лисиппа.

– В сто раз талантливее Лисиппа? Нелегкое задание! – засмеялся Элий. – Одно такое желание стоит сотни всех остальных…

– Торгуешься? Ну, если ты не уверен в себе, я куплю все клейма твоего поединка. Чтобы прочие желания не затмевали моей просьбы. Ты будешь драться только за меня.

Ему никогда не доводилось исполнять подобное, но для этой женщины он был готов на что угодно. Она ждала ребенка от другого мужчины, а он испытывал неодолимое желание повалить ее на кровать и предаться с ней Венериным утехам. Но вместо этого он любезно улыбался и говорил какие-то пустяки. Он знал, что она просит невозможного, а боги не поощряют дерзких. Но он хотел сделать для нее нечто такое, что уравнивает людей с богами. И он сделал. Элий выиграл поединок. Богам ничего не оставалось, как исполнить обещанное. Однако людям не всегда удается перехитрить богов. Через два месяца Марция родила урода с огромной головой, вмещающей два мозга, с выпученными рыбьими глазами и рассеченной волчьей пастью небом. Он умер в час своего рождения, не сделав ни единого вздоха. Несомненно, он обладал талантом, превосходящим Лисиппа, но никому не суждено было плоды этого дара узреть. Уже много позже Элий узнал, что подобные желания надо задумывать и исполнять не до рождения ребенка, а до его зачатия. Марция взяла клеймо тайком от мужа, и потому не решилась прибегнуть к услугам «формулировщиков». Роковое решение. Она просила удивительный талант для своего ребенка, а надо было требовать славу – младенец остался бы жить. Агент Элия догадывался о поджидающей Марцию ловушке, но промолчал – слишком велик был гонорар, обещанный женой банкира Пизона.

Однажды душным летним вечером Марция вновь появилась в доме Элия. На ней был длинный черный гиматий [63] до земли, а лицо раскрашено, как у дорогой девки Субуры. Ни слова не говоря, она отстранила Элия и вошла. Черный гиматий упал на пол. Под ним ничего не было, если не считать ожерелья из крупных изумрудов и золотых браслетов на запястьях. Ее тело хранило следы недавних родов – вдоль живота к холму Венеры тянулась темная полоска, а соскам еще не вернулся их нежно-розовый цвет, хотя груди женщины, перебинтованные после ненужных родов, так и не наполнились молоком. Но все равно она была желанней самой дорогой красотки Субуры.

– Ты ждал меня, Элий, и я пришла. – Ее ярко накрашенные губы растянулись в улыбке. В этой улыбке было все: и дерзость, и похоть, и плохо скрываемая боль. За эту улыбку Элий был готов умереть. – Неведомая сила влекла меня сюда. Почему? Неужели ты выклянчил у богов мою любовь?

– Я никогда не завоевывал благосклонность женщины таким образом.

– Ах, да, я забыла, что ты честен, благородный Элий. Говорят, ты даже не берешь десять процентов комиссионных, если проигрываешь. Но когда ты выигрываешь, проигрывает твой противник. Этот факт не конфузит твою благородную душу?

– Меня многое смущает, ибо наш мир далек от совершенства.

Она первая обвила его шею руками и впилась губами в его рот. В следующий миг ее руки уже стаскивали с него тунику.

Они пили вино и предавались Венериным усладам. А потом вновь пили вино. Ночь становилась все душнее, их ласки все бесстыднее. В складках черного гиматия из тончайшей шерсти был спрятан кинжал. Всякий раз, когда Марция протягивала за ним руку, Элий привлекал ее к себе. Всякий раз рука Марции тянулась к рукояти кинжала все медленнее. Наутро она все же извлекла кинжал из ножен и подошла к спящему гладиатору. Но ей лишь казалось, что он спит. Едва она склонилась над ним, как Элий открыл глаза. Он не сделал попытки уклониться или схватить ее за руку, хотя без труда мог ее обезоружить. Он смотрел ей в лицо, и в глазах его не было страха.

– Нельзя желать безмерного, – проговорил он тихо. – Это позволено лишь богам. Я заслужил казнь за свое желание сделать для тебя невозможное.

Она коснулась лезвием его кожи, ожидая, что он попытается ей помешать. Но Элий по-прежнему лежал неподвижно, глядя ей в глаза. Она вела кончиком лезвия по его груди, сначала лишь царапая кожу, потом нажала сильнее, из надреза выступила кровь.

– Когда я дойду до живота, твои внутренности вывалятся наружу.

Лезвие соскользнуло с грудной клетки и вонзилось глубже. Элий не двигался. Он лишь тяжело дышал и изо всей силы стискивал кулаки. Он был уверен, что Марция собирается его убить. Но он думал лишь о том, что в последнее мгновение у него должно хватить силы вырвать кинжал из ее рук, чтобы вигилы подумали, что произошло самоубийство. Он не мог допустить, чтобы эту женщину посадили в карцер. Но Марция не убила его. Она лишь провела на теле Элия кровавую полосу от горла до лобка и ушла. А Элий лежал на кровати неподвижно, чувствуя, как капли крови стекают из разреза по коже на простыни, и плакал. Он не чувствовал боли. Он плакал от отчаяния. Ибо он, гладиатор, исполнитель желаний, не смог исполнить свое главное желание. И заветное желание женщины, которую любил, он теперь исполнить не может.

Порез был неглубок, Элий даже не мог истечь кровью. Медик Эсквилинской больницы, накладывая швы, не стал спрашивать, кто нанес гладиатору столь странное ранение. И если присмотреться, тонкий белый шрам можно было отыскать на теле Элия до сих пор.

Через месяц Марция ушла от банкира и поселилась в доме Элия.

– Порой ошибка гладиатора разрывает человеку сердце, – проговорил Элий вслух и тряхнул головой, прогоняя тягостные воспоминания. – Но гладиаторские игры – знак избранности Империи. Краеугольный камень ее фундамента. Камень, сброшенный с неба самими богами. Как когда-то был сброшен с неба священный щит Нуме Помпилию. От дара богов не отказываются.

– А, может, лучше отказаться? – спросил Вер. – Да, мы преуспели в чудесах. Лишь одно из тысячи таких дел, какие выигрывают гладиаторы, может решиться положительно в обычной жизни. Вместо одного шанса из тысячи мы получаем один из двух. Но что-то в этом случае мы теряем.

Они уже подошли к храму. Возле одной из мраморных Муз Праксителя [64] стояла молодая женщина в двуцветной тунике. Глаза ее опухли от слез, на щеках потеками расплылась краска. Ее лицо показалось Веру знакомым… Он лихорадочно пытался вспомнить, но что-то мешало.

– Юний Вер? – спросила женщина.

Вер кивнул. Тогда она шагнула к нему и плюнула в лицо.

– Я – невеста Варрона, – объявила она.

Юний Вер тыльной стороной ладони стер слюну. Потом повернулся и зашагал назад. Элий догнал его лишь у ворот Большой школы.

– Ты не будешь приносить искупительную жертву? – спросил сенатор.

– По-моему, жертва уже принесена. Разве не так? – Вер вновь вытер щеку.

В этот раз у входа в гостиницу Вера поджидала толпа репортеров. Они накинулись на гладиатора, как стая воронья, размахивали руками, щелкали фотоаппаратами и выкрикивали вопросы, преследуя добычу до самых дверей, пока Вер не скрылся в атрии. После орущих репортеров служители гостиницы показались немыми. Они лишь бросали быстрые взгляды на знаменитого гладиатора и тут же отводили глаза. Вокруг него тут же образовался круг свободного пространства. Пустота, чем-то схожая с пустотой арены, ждущей, когда будет нанесен первый удар и брызнет кровь. Вер подумал о крови как о чем-то само собой разумеющемся. Арена жаждет крови. Ее рот пересох от слишком долгого воздержания.

Почему он не может прийти в отчаяние?! Схватить вазу с цветами и швырнуть в репортера. Или съездить по скуле служителю отеля за то, что тот лицемерно опускает глаза? Вер желал, чтобы его разум помутился от горя. Он мечтал расплакаться, как ребенок, и сыпать проклятиями, как каторжник. Он хотел бы, чтобы его голос дрожал, а горло пересыхало. Можно ли этому научиться?

– Тебя ждут, – сказал администратор, протягивая Веру ключи, и кивнул в сторону перистиля.

Юний Вер вышел в сад. На ложе в тени лавровых роз [65] развалился Тутикан. Мерно журчала вода в бассейне, выливаясь из открытой пасти мраморного дельфина. Мраморные нимфы с округлыми бедрами и маленькими детскими грудями резвились в воде.

Тутикан держал в руках чашу – к приходу Вера он успел уже изрядно набраться.

– У нас катастрофа… ужасная катастрофа… – бормотал он, икая. – Ни одного договора на завтра. Такого еще не бывало. Ни с кем. Помню, когда Монстр убивал, к нему заказчики мчались со всех ног. Его клейма шли нарасхват. А у тебя – ничего. Так и разориться недолго!

«Я не Максим Монстр», – хотел сказать Юний Вер, но сдержался.

– Быть не может! Нет заявок даже из «Тайфуна»? Они всегда предлагают что-нибудь немыслимое, сводя цензоров с ума.

– Ни одной заявки от «формулировщиков», – поспешно ответил Тутикан, и, кажется, немного протрезвел.

– Неужели? «Мечта Кайроса» и «Улыбка Фавна» – все молчат?

– Возьми клеймо для себя – надо же завтра хоть за что-нибудь драться. – Тутикан вновь поднес чашу к губам и только теперь заметил, что она пуста.

– У меня нет желаний.

– Неужели? Как печально – человек без желаний… Ну, так загадай что-нибудь для своих друзей или для любовницы или… Не все равно для кого. Какое-нибудь простенькое желание. Победа сама приплывет тебе в руки. Одно-единственное клеймо. Какая прелесть!

На секунду Вер задумался.

– Хорошо, я возьму клеймо для Элия и загадаю желание вместо него.

– В первый раз слышу о подобном. Это похоже на групповой разврат.

«Надо поскорее сделаться киником, – подумал Юний Вер. – Порой пошлость сходит за мудрость».

Меркурий смотрел на Юпитера, как тот расхаживал по просторному залу Небесного дворца, то садился на свой золотой трон, то вновь принимался шагать.

«Шаги старика», – отметил про себя Меркурий.

Кальцеи Юпитера шаркали по белым светящимся плиткам, как сандалии старого путника, исходившего тысячи дорог. Повелитель богов был огромен, его голова с гривой темных, густо забеленных сединою кудрей напоминала голову стареющего льва. Но, не смотря на массивность, он казался уже не мощным, а всего лишь тучным. Его широченные плечи оставались по-прежнему крепкими плечами атлета. Зато огромное брюхо, выпиравшее под белой тогой, говорило об ожирении и о пристрастии к амброзии, а отнюдь не о силе.

– Послушай, сынок, – Юпитер кашлянул, и хмуро посмотрел на сидящего в плетеном кресле молодого бога.

Впрочем, какой он молодой – лицо чисто выбрито, волосы кучерявятся, но вокруг глаз тонкие лапки морщин. И рот так хитро изогнут, что сразу выдает возраст.

– Так вот… Разве ты забыл, что мы не вторгаемся на территорию Одина или Перуна. Нам принадлежат Рим и его союзники – и только.

– О, разумеется, доминус. – Меркурий послушно склонил голову.

– Так почему же тогда ты основал в Бирке торговый дом «Гермес и сыновья», и принялся торговать акциями, каждый день самовольно поднимая курс?

– Все дело в том, что у викингов нет подлинного свободного рынка, и потому…

– И потому ты построил финансовую пирамиду, присвоил деньги и удрал, оставив сотни тысяч глупцов в ступоре с квитанциями, которые теперь не стоят и асса.

– Они сами виноваты. Принялись выяснять, велики ли у меня капиталы, устроили панику, и мое предприятие рухнуло.

– А что мы будем делать, если Один узнает о твоем участи в этом деле?

Меркурий хитро ухмыльнулся:

– Ну, это как раз невозможно. Все бумаги зарегистрированы на имя некоего Мария из Петры. А денежки лежат у банкира Пизона.

– Надеюсь, ты когда-нибудь поплатишься за свое надувательство, – предрек Юпитер. – А сейчас займись чем-нибудь полезным.

– Я как раз собирался обсудить одну проблему, отец! – с преувеличенным рвением воскликнул Меркурий. – Есть подозрительное дельце…

– Еще одна дутая компания? – нахмурился Юпитер.

– О нет! Всего лишь руда, которая поступает из Конго в Массилию. Ее привозили и раньше. Обычно ее используют в керамической промышленности. Но теперь руды стало слишком много.

– Ну, так займись этим делом!

Меркурий бросился вон из залы. Две юные девушки в коротеньких розовых туниках отскочили в сторону и кокетливо хихикнули. Кто это? Очередные дочки стареющего Юпитера? Или его очередные любовницы? Давно уже Меркурий не знал в лицо всех обитателей дворца. С каждый годом их становилось все больше, и молодежь – уже подлинная молодежь, распространявшая не только запах амброзии, но и запах табака и морфия, занималась своими собственными делишками в бесконечных комнатах и галереях, заставляя Вулкана воздвигать все новые и новые покои для богов, их любовников и любовниц, собачек и детей. Неужели Юпитер не замечает царящего в Небесном дворце хаоса? Где прежняя грандиозная система? Где двенадцать могущественных Олимпийцев, слыша имена которых, трепетали все обитатели неба и земли? Теперь молодые божки и богиньки (или наложницы божков, кто их разберет) проходят мимо Юпитера, лишь слегка кивая старику и не выказывая никакого уважения. А еще эти люди с их нелепыми желаниями! Клейма, засыпающие комнату трех Парок бумажным дождем! Гладиаторы порой задают такие задачки, что Фортуне приходится звать на помощь Минерву, чтобы богиня мудрости решила, как вывернуться из нелепой ситуации – формально исполнить желание, но не дать просимого. Потому что желания людей не имеют предела. Дай им волю, и они захотят владеть не только землей, но и небом.

У Меркурия в подчинении была целая сеть тайных агентов. Служба божественных фрументариев набиралась из бывших гладиаторов – с годами многие из них входили в постоянный контакт с гениями. Кое-кто занимался слежкой вдохновенно. Что ни говори, а приятно держать гения или даже бога на крючке. Но сейчас Меркурий не хотел прибегать в человеческой помощи.

Можно было, конечно, самому направиться в галльский портовый город и все проверить, но пусть молодые побегают и разведают, что происходит. Людей давным-давно следует наказать за какую-нибудь дерзость ради профилактики, чтобы помнили о богах. А на землю он пошлет Фавна, если, конечно, козлоногий сынок окончательно не спился в свите полусумасшедшего Вакха, который пьян с утра, а к вечеру валяется в беспамятстве под собственным ложем, а его венок из виноградных листьев рвут друг у друга из рук безумные вакханки.

В этот вечер Клодия, разбирая клейма, обратила внимание на очень странный заказ.

«Счастливое окончание правления Руфина».

Она была уверена, что подобные желания запрещены, сверилась с гладиаторскими кодексами и выяснила, что официального запрета нет. Просто никто давным-давно не берет таких клейм. Когда-то, очень давно, с подобными желаниями обращались члены императорского дома, а простые граждане никогда не отваживались на подобное. Что-то цензоры не досмотрели, как всегда. Желание хорошее, если Клодия выиграет. Вероятностный расчет в ее пользу. А если она проиграет? Ничего страшного не случится – тут же успокоила себя гладиаторша, отсутствие счастья еще не означает наличие бед. К тому же Пизон обещал поставить ее завтра против Красавчика. Вот это действительно странно… Обычно устроитель никогда не называет противников заранее. Что если Пизон знает об этом клейме? В графе «заказчик» значилось «Гей Бенит Плацид». Но это имя ничего не говорило Клодии.

Зачем понадобилось какому-то неизвестному Бениту заказывать столь рискованное желание? Но придумать ответ Клодия не смогла. Она уже хотела позвонить своему агенту и отказаться от клейма, но глянула на обещанную сумму и обомлела. Ей предлагали сто тысяч. Цифра ее оглушила. Все вопросы отпали сами собой, сомнения испарились. Сто тысяч вселили уверенность, что она победит.

«А не загадать ли мне к тому же, чтобы Пизон попросил моей руки?» – подумала Клодия, смеясь и потирая руки.

Пизон ей никогда не нравился, но очень хотелось его унизить. Женщина должна исполнять свои капризы, в этом ее очарование. Так утверждает Марция. Клодия ее терпеть не могла, но в капризах и в очаровании конкубина Элия знала толк. Ну почему такие мужчины как Элий всегда достаются развратным гетерам! Клодия вздохнула. И решила не загадывать на счет Пизона. Видеть его сгорающим от вожделения – в этом нет ничего забавного.

Хотя архитектурно рынок Траяна выглядел почти так же, как в год своего создания, внутри галерей с лавками все изменилось. Яркие электрические лампы под потолком, повсюду стекла, зеркала, никелированная сталь, треск кассовых аппаратов и огромные фотографии с рекламой модной губной помады и новой светящейся пудры для волос, – все это в сочетании со старинными мозаиками, мраморными прилавками и скульптурами вызывало ощущение нереальности. Громкий говор людей то и дело заглушали сообщения по радио: «Распродажа в семьдесят второй секции… самый лучший воск для посмертных масок… не проходи мимо, благородный римлянин». Вер зашел в магазинчик с золоченой вывеской «Лары». Для здешнего товара не требовалось большего помещения: на мраморных полках теснились крошечные статуэтки. Изящные юноши и дородные матроны из серебра и слоновой кости занимали первые ряды, оттесняя в тень бронзовых, отлитых по одной форме Меркуриев и Марсов. И уже вовсе стыдливо прятались на верхних полках глиняные и деревянные, наскоро раскрашенные безликие существа, которых любой покупатель может назвать своим гением, манами [66] бабушки или дедушки, или домашним божком.

Вер выбрал фигурку юноши из слоновой кости. Красавец-атлет с рельефными мышцами был похож на самого гладиатора. Вер завернул покупку в кусок мягкой ткани и спрятал под тунику – так положено носить Лара. Проталкиваясь сквозь толпу к выходу, среди пестрой бурлящей массы покупателей он заметил Сервилию Кар. Матрона обсуждала с хорошенькой продавщицей из лавки модной одежды дорогое платье, расшитое белым и черным жемчугом. Вер на мгновение опешил. Эта женщина не могла не знать, что сегодня произошло в Эсквилинской больнице. Час назад он сам звонил ей домой, к телефону подошла служанка и сообщила, что госпожи нет и не будет несколько дней. И тут же повесила трубку. Тогда Вер решил, что Сервилия Кар скрылась вместе с дочерью. Это было естественно и понятно и… И вдруг он встречает ее в бездумной суете огромного рынка, она выбирает роскошные наряды и выглядит беззаботной.

Вслед за растерянностью накатила злость – Вер вспомнил о мастерски проведенной интриге и, яростно работая локтями, протиснулся к женщине, которая принесла ему беду. Но прежде, чем он бесцеремонно схватил ее за плечо, он обернулась и смерила гладиатора высокомерным взглядом.

– Не ожидала узреть тебя здесь, Юний Вер. – Она приподняла брови, что должно было означать удивление.

– Я тоже не ожидал тебя здесь увидеть. – Вер ядовито усмехнулся. – Скорее уж, ты должна сидеть в библиотеке, за подшивкой «Акты диурны», изучая речи сенатора Элия.

Она не подала виду, что поняла упрек.

– О, я с удовольствием читаю речи Элия – у сенатора прекрасный слог в отличие от его коллег.

– Путь от Эсквилинской больницы сюда гораздо длиннее, чем кажется на первый взгляд.

– Не замечала. У меня новое авто. «Трирема» сорок пятой модели. – Она обернулась к продавщице и одобряюще кивнула: – Заверни, милочка, я беру это платье. Счет пришли домой.

Затем она взяла Вера под руку и отступила к небольшому фонтану, где изо рта мраморного Морфея вытекала вялая струйка зеленоватой воды.

– Ради всех богов, Вер, оставь меня. Обходи стороной. Иначе тебя убьют. Мне, клянусь Геркулесом, на тебя плевать. Но моя девочка подвергается лишней опасности. Забудь обо всем, если можешь. И если не можешь, тоже забудь.

– Я бы забыл, не устрой ты подлой ловушки Элию, мне и Варрону. Варрон погиб, если это тебя, конечно, интересует, – Вер говорил зло, злость иногда сходит за негодование.

– Просто я оказалась умнее вас троих, а ты уже кричишь о подлости. Я спасаю свое дитя. Остальное меня не волнует.

О да, она умна! В этом ей не откажешь! Она так убедительно рассказывала о своих капризах и подлостях, чтобы сбить со следа, чтобы отвести от страшной ловушки, которую она приготовила. Против воли Вер восхитился ею. Ум всегда восхищал его. Вернее, это не ум, а хитрость. Но хитрость он тоже ценил высоко.

– Кто за всем этим стоит? Император? – Вер задавал вопрос, зная, что она не скажет правду.

– Тебе хочется погубить меня, Вер?

– Я хочу помочь твоей дочери.

Это желание он позаимствовал у Элия, но полюбил его, как усыновленное дитя. Он даже не мог иронизировать по этому поводу, и был уныло серьезен, как на похоронах.

– Забудь о ней. Это самое лучшее, что ты способен теперь для нее сделать. Я же сделала все, что под силу смертной. И даже немногим больше. – Сервилия взяла из рук продавщицы сверток, и удалилась с видом сошедшей на землю богини.

Вер, повинуясь наитию, поднял голову. В вышине, под стеклянным потолком галереи, мелькнул, растворяясь, платиновый зигзаг. Чей-то гений только что был здесь. В торговых рядах полно народу, неудивительно, что один из гениев решил проследить за легкомысленной матроной, что бессовестно транжирит состояние супруга. Впрочем, Вер знал, что гении давным-давно обленились и не занимаются подобными мелочами.

Вер был уверен, что минуту назад над ним парил его собственный гений.

«Может быть, ему не понравилась фигурка, которую я купил для ларария?» – попытался пошутить Вер.

В полночь Вер раскрыл ларарий. Серебряный алтарь стоял на месте, и новая статуэтка гения красовалась под сводами миниатюрного храма. Но, когда Вер положил на алтарь корешок клейма, случилось невероятное: зеленое пламя охватило не только клочок цветной бумаги, но и фигурку гения. Статуэтка корчилась в огне и дергала руками и ногами, как будто могла испытывать муки. Вер смотрел, как гибнет крошечный человечек из слоновой кости, и чувствовал, как лоб покрывается испариной.

Вдруг его гений тоже произнес некую формулу отречения?

– Великие боги, я не знаю, каковы ваши желания, и дозволите мне остаться прежним, или готовите новые испытания. Но, клянусь, что завтра на арене я никого не убью. Я – Вер, исполнитель желаний, и я исполню желание Гая Элия Мессия Деция. То, о котором он сам не ведает.

А в это время на своей вилле домна Фабия заправила в пишущую машинку чистый лист и начала печатать:

«Гость императора Деция вел себя странно. Во-первых, он явился в расшитой золотыми пальмовыми ветвями тунике и в пурпурной тоге, осыпанной золотыми звездами, будто триумфатор [67], а во-вторых, не выказал перед императором никакого почтения. Лишь милостиво кивнул, как кивает господин добросовестному слуге из вольноотпущенников, и уселся на стул императора с пурпурной подушкой. Деций, пораженный дерзостью гостя, застыл неподвижно. Масляный светильник освещал перистиль тусклым светом. Где-то за стенами дома ругались беженцы за места под навесами. Блеяли овцы. Плач больного ребенка не умолкал уже несколько часов. Завтра утром Деций собирался покинуть Никополь и двинуться со своей армией наперерез готам. Его ожидала либо славная победа, либо поражение и смерть. У него осталась одна-единственная ночь, чтобы возродить былое величие Рима. Возродить то, что разрушалось почти сто лет.

– Я слышал, ты хочешь назначить Валериана цензором? – спросил гость.

– Да. Это так. Я хочу вернуть былые римские добродетели. Без них Рим обречен на гибель. Я в этом уверен.

– Но у прочих нет твоей уверенности, бедный Деций. Кому захочется быть добродетельным, если выгоднее и удобнее быть удачливым подлецом? Когда государства падают, выживают лишь подлые, а благородные гибнут. А ты благороден, мой бедный Деций. Я прекрасно помню твой ответ Филиппу Арабу. «Если я отправлюсь навстречу мятежникам, солдаты могут провозгласить меня императором. Тогда я не смогу отказаться». Филипп чуть не убил тебя на месте. Но потом передумал и велел прикончить тебя в лагере одному из своих преданных людей. К счастью, преданный человек Филиппа Араба забыл о своей преданности.

– Я этого не знал. – Лицо Деция передернулось.

– Как видишь, награда за благородство всегда одна и та же. Нет, мой бедный Деций, кроме разочарований, тебя на этом пути ничего не ждет. Вспомни бедного Гордиана. Его называли Благочестивым. Он так старался быть добродетельным, щедрым и смелым. А чем это кончилось? Краткий миг победы и мучительная смерть. Пресечение славного рода. Жди того же. Возможно, у тебя не будет даже славной победы. Когда миры рушатся, судьбы людей поражают однообразием. В такие мгновения личность перестает что-либо значить. А историки будут искать свидетельства подлости, а не честности. Благородные характеры не вписываются в концепцию подлых эпох. Когда ты проиграешь, тебе припишут слабость, трусость, подозрительность и некомпетентность. – Последнее слово гость произнес с особым удовольствием. – Мир ждут темные века.

– Ты видишь какой-то особенный выход? Как из мерзости выйти не мерзостным путем?

– Я хочу помочь тебе, мой бедный император. Ты не против, что я тебя так называю – мой бедный император? Ты и в самом деле бедный. Ибо, если я тебе не помогу, ты погибнешь в ближайшие месяцы. Я даже могу сказать каким образом. Ты утонешь в болоте.

Деций испытывал странное чувство перед гостем – раздражение и почтение одновременно. Он понимал, что гость имеет право разговаривать таким тоном, и все же не мог с этим смириться.

Ребенок наконец замолчал. Уснул? Или умер? В дурные времена рождается слишком мало детей, и они умирают слишком часто. Деций подумал о своих сыновьях – Гереннии и Гостилиане. Геренний отличный воин, не смотря на юный возраст. А вот из Гостилиана вряд ли выйдет полководец. Хотя еще рано говорить, кто же выйдет из Гостилиана, он совсем недавно снял детскую буллу. Он умен, сообразителен, но слишком слаб здоровьем. Но в нем есть странная холодная смелость. Смелость политика, а не полководца. В конце концов Октавиан Август тоже не отличался здоровьем, но это не помешало ему сделаться величайшим правителем Рима. Хотя он бывал зачастую жесток и не слишком благороден. Но именно из таких и получаются хорошие политики.

– Кто ты? И от чьего имени ты говоришь? От имени готов? – спросил Деций.

Гость расхохотался:

– Бедный император, ты и в самом деле ужасно бедный. Тебе повсюду мерещатся варвары, готовые разорвать Империю на части. Неужели ты не узнаешь самого гения Империи?

Только теперь Деций заметил слабое платиновое сияние, исходящее от гостя. От этого сияния статуи в перистиле приобрели серебристый оттенок. Император взглянул на свою руку. Она была серой, как у покойника.

– Есть две опоры, как две ноги, на которые должна опираться империя. Заметь, я называю Рим Империей, ибо это подлинная его суть, а не Республикой [68], как именуют его по странной прихоти, хотя и сенат, и народ давным-давно утратили былую власть, и вряд ли у бедняков-арендаторов и хозяев латифундий есть какое-то общее дело. Так вот, Империя жизнеспособна, во-первых, когда жить в метрополии гораздо почетнее и выгоднее, чем в провинциях. А во-вторых, порок и коррупция не подтачивают управление. Я дам тебе способ реализовать оба эти условия. Причем сразу.

Гений сделал паузу, ожидая вопроса. Но Деций молчал. Возможно, он просто не знал, что сказать.

– Так вот: отныне каждый гладиатор, сражаясь на арене, может своей победой реализовать чье-то желание, которое будет заранее оговорено. Но это должно быть желание человека добродетельного. И твой бедный цензор Валериан будет именно с этой целью создавать список достойных граждан. Отныне Рим исполняет желания. Желания избранных. Благородные желания благородных людей. А гладиаторы заплатят за них кровью. Люди, стремитесь в Рим! Волшебную страну, где человеческая кровь на арене дарует счастливчику удачу. У тебя есть желание, Деций?

– Я хочу разбить готов.

– Такое маленькое желание. Я всегда замечал: у добродетельных людей слишком маленькие желания. Ну что ж… Устрой в Никополе гладиаторские бои, и пусть самый лучший боец исполнит твое желание, мой бедный Деций. Но если твой гладиатор не выиграет бой, Римская армия будет разбита, а сам ты утонешь в болоте. Поставь на самого лучшего бойца, Деций. Судьба Рима зависит от этого поединка.

Что за странная причуда! Или боги решили посмеяться над императором, или они в самом деле даруют столь необычную милость…

– Я собирался завтра утром покинуть Никополь. – Деций был в нерешительности.

– Покинь его через десять дней. Если твой гладиатор выиграет, готы никуда не убегут. Ты настигнешь их у Данубия. Обычай римлян велит устраивать перед отправлением на войну гладиаторские игры. Следуй Римским традициям, мой бедный Деций. И помни: гении отныне не спускают с людей глаз. Времена Нерона и Калигулы канули в Лету навсегда».

Фабия перестала печатать, и уставилась в темное окно, будто надеялась прочесть там следующие строки. Почему ее гость, заслышав стук машинки, не явился, как обычно? Почему она печатает сама, что ей в голову взбредет, а гений Империи не диктует, выверяя каждую литеру?

Сегодня, как и прежде, слова казались неудачными, а фразы лишенными изысканности. Фабия чувствовала себя беспомощной и старой. Ее библион никому не нужен. Она пишет то, что давным-давно известно, в сотый раз пережевывает старые истины. Как будто хочет что-то исправить, что-то опровергнуть и что-то утвердить. Навсегда утвердить…

– Гений!.. – крикнула она в раскрытое окно, но никто не отозвался.

«Боги любили Рим и не могли его потерять…»

Фабия выдрала из машинки лист и встала. Нет, так невозможно. Она ничего не знает. Может, этого не было? И некто точно так же, как теперь она, придумал все и написал. И теперь год за годом вымысел кочует из одной книги в другую.

Фабия открыла металлический тезариус [69] и вытащила серый, тускло поблескивающий ларец. Фабия не смогла поднять его, и волоком перетащила с полки на стол. Ларец был свинцовый, ибо кому-то пришла в голову мысль отливать из этого металла не только пули. Фабия открыла крышку. Внутри лежала изрядно затрепанная книга и несколько черных камней, похожих на куски смолы. Фабия раскрыла книгу в том месте, где свисала плетеная закладка.

«Битва состоялась возле небольшого пограничного поселения Абритта. Теперь на этом месте можно видеть мемориальный комплекс, посвященный Децию и его старшему сыну, павшему в битве…»

На полях виднелась приписка от руки:

«На самом деле Траян Деций утонул в болоте, а его армия была разбита…»

Надпись была сделана графитовым стилом, но Фабия напрасно пыталась стереть ее ластиком. Буквы не исчезали.

«Надеюсь, боги простят тебе этот грех, моя глупая девочка», – прошептала она, положила книгу на место и заперла ларец.

Но сама не верила в то, что боги могут простить подобное.

Она вернулась за машинку и принялась спешно печатать:

«Сражение при Абритте началось на рассвете. Готы не желали идти в атаку, у них была отличная позиция – их тыл прикрывали болота. Они обстреливали римлян из луков. Смертоносный дождь поливал построенных в три шеренги легионеров. Одного взгляда, брошенного на поле, было достаточно, чтобы оценить соотношение сил. Римлян было слишком мало для того, чтобы атаковать. Но, повинуясь приказу императора, они двинулись вперед. Почва была болотистой. Под солдатскими калигами хлюпала вода. Геренний, командовавший когортой, едва успел выкрикнуть команду, как стрела угодила ему в глаз, и он свалился с лошади, всего в нескольких шагах от своего отца.

– О боги… – прошептал потрясенный центурион, поворачиваясь к императору.

Деций глянул на распростертое тело сына, и лицо императора исказилось от боли, но лишь на мгновение. Потом он повернулся к застывшей в растерянности шеренге.

– Гибель одного воина не может решить исход сражения. Вперед, солдаты…»

Фабия лихорадочно била по клавишам, будто надеялась, что описание знаменитой битвы затмит коротенькую фразу в книге, нацарапанную графитом. Но Фабия знала, что даже тысячи машинописных страниц не могут заставить исчезнуть проклятую надпись.

Она остановилась. Будто бежала и споткнулась. До этого места все походило на правду. Все было правдой. Дальше – нет. Дальше ей хотелось печатать совсем другое.

Что происходит? Почему она больше не верит, что Траян Деций победил в битве при Абритте? Неужели из-за этой надписи? Но если победы не было, то что же было тогда? Вся история – ложь? А настоящее? И будущее? Существует ли будущее вообще, если прошлое выдумано?

– Гений! – позвала Фабия.

Но никто не откликнулся.

Глава III Третий день Аполлоновых игр

– Думала, буду радоваться, если погибнет Варрон. А я не радуюсь. Мне тошно, – Клодия хотела еще что-то добавить, но не решилась.

– Тебе его жаль? – Вер отметил с досадой, насколько равнодушно звучал его голос.

Как будто он спрашивал о ценах на рыбу. Впрочем, о ценах на рыбу лучше не спрашивать. Они всегда высоки.

Сегодня Вер выходил на арену третьим. Ему выпал жребий сражаться с Клодией. Разумеется, Клодия проиграет. Потому она и нервничает, у нее всегда нужда в деньгах.

– Говорят, у тебя всего одно желание… – гладиаторша сделала паузу, но Вер не отвечал. Она оглянулась, проверяя, не слышат ли их. – Ты должен мне поддаться. Просто обязан…

– Я никому никогда не поддавался.

И это была правда. Ни разу Вер не проиграл поединка по договоренности. Пусть другие гладиаторы воображают, что могут обхитрить богов, Вер знает, что подобное никому не удается – в этом случае все клейма сгорают, и желания обращаются в прах. Боги не терпят жульничества. Это они, пребывая в заоблачных высотах, могут безнаказанно обманывать людей.

– Послушай, – настаивала Клодия. – Речь не обо мне и не о тебе…

– Будь осторожна, – тут же встрял в разговор Цыпа. – Он – подлый боец и дерется подло. Моя воля – я бы исключил его из списков гладиаторов. Таким не место среди нас, честных апологетов Фортуны.

– Цыпа, заткнись! – оборвала его Клодия.

– Слышали последний анекдот? – хохотнул Кусака. – Вопрос: «Почему Марция Пизон не обратилась к «формулировщикам», беря клеймо»? Ответ: «У банкира Пизона не хватило денег».

– Я слышал другой анекдот: «Почему император больше не берет клейма? – Потому что у него нет денег на «формулировщиков»».

«А может, бросить все и уйти? – подумал с тоскою Вер. – Зачем сражаюсь? Сегодня – чтобы исполнить одно-единственное желание Элия, которое сам же и придумал вместо него, то есть, нарушая закон центурии. Я сошел с ума, как Элий!»

– Вер, уступи, – взмолилась Клодия. – От моей победы зависит слишком многое…

Она запнулась, продолжить не посмела.

– Так выиграй, – посоветовал Вер. – И твое желание исполнится.

– Ты сегодня кого-нибудь убьешь? – опять вмешался в разговор Авреол.

– Нет, – отвечал Вер. – Мы с тобой не в паре.

– А я теперь точно знаю, у Элия нет правой ноги, – заявил Авреол. – Недаром Вилда называет Элия безногим. Это забавно. Ха-ха…

– Жаль, что нельзя меняться противниками, – громко сказал Вер. – Ну, ничего, в следующий раз я выйду против Цыпы…

Арена встретила их напряженной тишиной. В пурпурном полумраке лица растекались розовыми кляксами. У Клодии против прямого меча Вера был кривой тяжелый клинок. На первый взгляд ее палаш казался неподъемным. Но Вер знал, как обманчиво это впечатление. Блеск меча как блеск слова – краток и ослепителен. И смертелен. Они сошлись – будто два партнера в танце радостно рванулись друг к другу. Встретились, коснулись клинками и разминулись в полете. Вновь замерли, высчитывая удары сердца, находя тот единственный, который совпадет с желанием ног метнуться вперед, с желанием стали – разить. И вот – совпало. Каждый двинулся в свою сторону, будто и не замечал другого, но вдруг, развернувшись, они очутились рядом, зазвенела сталь над головами бойцов, испытывая прочность. Клинки со свистом описали полуоборот и сошлись внизу. Короткое неуловимое движение. Опять звон стали. Клодия прыгнула назад, зная, что не выдержит, если начнет меряться силой с Вером. Гладиаторы закружили по арене. Зазвенела сталь, но опять никто не сумел одолеть. Бойцы расстались, стискивая зубы, пытаясь удержать рвущееся из грудей дыхание.

Вер понял голову. В вышине, окруженный платиновым сиянием, парил одинокий гений. Гений Клодии. Опять сражение шло против всяких правил. Где же Гюн? Почему его нет? Что задумали боги?

Вер прыгнул вперед по-звериному, рассчитывая на свою мощь и свой вес, но Клодия ожидала чего-то подобного. Ускользнула, заставив Вера податься вперед, напала сверху, но опять ее клинок встретил клинок Вера. Вслед за блоком последовал мгновенный выпад. Клодия попыталась уйти вниз, но не успела. Клинок Вера ударил ее по шее. И она, тихо охнув, опрокинулась на песок. Тут же меч Вера уперся ей в горло.

– Сбылась мечта Империи! – выкрикнул Вер клич победителя. – Я заклеймил желания! Побежденный умоляет пощадить!

Но Клодия не молила о пощаде – она была без сознания.

Служители, наряженные Меркуриями, подбежав, заметили неладное. И вновь на арене появились медики с носилками. Ропот пробежал по рядам. Одетые в черное почитатели Варрона вскочили. На арену вместо цветов полетели тухлые яйца. Амфитеатр забурлил. Как назло, Руфин на играх отсутствовал, а Цезарь, сидящий в императорской ложе, от страха закутался в пурпурную драпировку. Грозовая атмосфера сгущалась. Преторианцы появились в проходах между секторами, но все равно драка между сторонниками и противниками Вера грозила многочисленными жертвами. Элий подозвал к своей ложе дежурного медика, перемолвился с ним, после чего заспешил к комментаторским кабинам. Двое преторианцев помогали ему прокладывать дорогу, если зрители относились без должного почтения к тоге с пурпурной полосой.

Вскоре голос Элия разнесся над амфитеатром, перекрывая гул возбужденной толпы:

– Квириты! [71] Сейчас роль комментатора взял на себя сенатор Элий. Прошу всех успокоиться. У гладиатора Клодии болевой шок. Но ни один жизненно важный орган не поврежден. Через пару часов она будет в норме, а завтра сможет принять участие в играх. Не забудьте, что сегодня вас ждут еще два поединка.

Квириты вспомнили о купленных клеймах и поутихли. Дежурившие в Колизее преторианцы вывели два десятка буянов. Объявили технический перерыв.

Тем временем в куникуле Клодия пришла в себя. Вер стоял подле нее и старательно изображал на лице жалость.

– Надеюсь, сегодня ты исполнил нечто важное, – прошептала Клодия и заплакала.

– Это было лучшее желание из всех, – ответил Вер.

Но вряд его признание утешило Клодию.

У выхода из Колизея Вера поджидал Пизон. Толстые губы банкира расползлись в самодовольной улыбке, как будто распорядитель лично одержал победу на арене.

«Сейчас он сообщит какую-нибудь гадость», – подумал Вер.

И угадал.

– По решению Большой коллегии, надзирающей над играми, ты дисквалифицирован, гладиатор Юний Вер! – объявил Пизон.

За спиной его стояли два преторианца в сверкающих позолотой шлемах и броненагрудниках, напоминающих старинные доспехи. В руках обнаженные мечи. Может, они воображали, что Вер кинется в ярости на главного распорядителя?

– Что значит – дисквалифицирован? – Вер не поверил собственным ушам. Может, Пизон неудачно шутит? Вер бы и сам пошутил, да не было охоты.

– Пока не установят точно, была ли смерть Варрона случайной или нет, ты не имеешь права принимать участие в играх. Вердикт вынесен. Ты должен уйти.

– Решение единогласное? – зачем-то спросил Вер, хотя это ничего не меняло.

Секретарь Пизона, юркий темнокожий коротышка, вынырнул из-за спины великана-преторианца и протянул Веру копию протокола. Все двенадцать подписей стояли внизу листа. Вер скомкал протокол и швырнул на пол. Невероятно! Его, Вера, выгоняют! Он не мог в это поверить. И он не виноват… Или виноват? Сердце ничего ему не говорило, разум мог привести любые доводы. Пизон еще не знает, что Вер заказал желание за Элия – это уж точно противозаконно.

– Мне уже известно, что сегодня ты угрожал убить Авреола, – продолжал Пизон. – Советую тебе как можно быстрее покинуть Колизей.

– Да я и сам мечтал уйти из этого зверинца! – выкрикнул Вер.

Но эти правдивые, идущие от самого сердца слова, прозвучали до отвращения фальшиво.

– О, разумеется, лисица, удаляясь от виноградной лозы, воскликнула: «Гроздья еще зеленые!» – хмыкнул Пизон.

Вер в ярости рванулся к нему. Но меж ним и Пизоном неожиданно возник Элий. Несколько секунд два бывших гладиатора боролись. Но справиться с Элием Вер так и не смог. Пизон с удовольствием наблюдал эту сцену.

– Прекрати, – выдохнул сенатор, отстраняя приятеля. – Он только и ждет, чтобы ты сделал какой-нибудь ляпсус.

Вер неожиданно сдался.

– Прислушайся к словам калеки, – снисходительно хмыкнул Пизон. – Иногда он говорит дельные вещи. Разумеется, когда не выступает в сенате.

– Надеюсь, мне никогда не посчастливится услышать там твои речи! – парировал Элий.

– Еще посмотрим, – прошипел Пизон, и лицо его перекосилось от злости.

Элий почти силой увел друга и усадил в свою «трирему». Кто бы мог подумать, что изгнание с арены причинит такую боль! Вер и сам хотел уйти, но уйти с гордо поднятой головой. А его выгнали пинком под зад.

– Мне все это очень не нравится, – сказал Элий.

– Мне тоже! Они не имели права меня дисквалифицировать. Ну, ничего, я подам апелляцию в Большую коллегию и обжалую решение в суде, – пообещал Вер мстительно.

– Разумеется. Но на это потребуется время. Полагаю, раньше следующего года ты на арене не появишься. Пизона мы как-нибудь одолеем. Но что делать с твоим гением?

– Тебе еще не надоело вмешиваться в мои дела?

– Не могу отстраниться. Я чувствую в происходящем угрозу Риму, – с грустью проговорил сенатор.

– Элий, ты ужасен! Начинаю понимать, почему столь многие тебя ненавидят! Говорю, отвяжись. Когда тебе вслед за ногами отрубят руки, ты вспомнишь о моем дружеском совете, – предостерег Вер.

Элий осуждающе покачал головой:

– Надеюсь, твои пожелания боги не слышат.

– Ладно, прости, друг… Меня никто уже не слышит, кроме тебя. Хорошо бы сейчас надраться до потери сознания. Жаль, не могу.

Напиться, чтобы заглушить гнев. Опять только гнев. Где же другие чувства? Впрочем, даже напиться он не может. Вино его не пьянит, а вот голова после нескольких бутылок вина поутру раскалывается. О боги! Наверное, он самый несчастный человек в Риме.

– Ты когда-нибудь бывал в гостях у Гесида? – поинтересовался Элий.

– Нет. Это кто-нибудь знаменитый?

– В своем роде. Хотя вряд ли он знаменит среди гладиаторов. Он кондитер из первой Римской центурии хлебопеков. Его пиры славятся на весь Рим. Поэтому я и решил, что вряд ли ты с ним знаком. Но сегодня нам с тобой надлежит отправиться к нему в гости.

Вер предпочел бы в этот вечер никуда не ходить, чтобы ненароком не угробить кого-нибудь. Потому что он в самом деле хотел кого-нибудь убить. Лучше всего – Пизона.

Элий откинулся на обитое пурпуром сиденье, и тогда Вер заметил, как вокруг головы сенатора вспыхнула красная аура, затем, угасая, сделалась оранжевой и, наконец, золотой. Вер знал, что означало это свечение: Парки спешно меняли узор на своем полотне. Непрошеным вмешательством Вер полностью изменил судьбу друга. Новая фиолетовая вспышка обвела контуром тело Элия. Сам сенатор не замечал, что происходит. Помертвевший взгляд Вера он истолковал по-своему и принялся, как мог, утешать гладиатора. Вер не слушал. Только теперь он понял свою роковую и непоправимую роль в людских судьбах. Сегодня он перекроил жизнь Элия на новый лад.

Поток нарядных людей, выливаясь из Колизея, катился по улице Триумфаторов в сторону Большого цирка, где вечером при свете прожекторов должны были проводиться состязания колесниц. Пурпурная машина сенатора медленно двигалась в людском потоке. Справа остался храм Юпитера Статора. Слева за деревьями проплыл ярко раскрашенный фронтон храма божественного Клавдия. «Трирема» проехала под аркой акведука, и тогда справа поднялись украшенные бесчисленными колоннами, сверкающие золотом дворцы Палатина. В Риме более четырехсот храмов, но ни один из них не может сравниться по роскоши с Палатинским дворцом императора. Власть – вот истинный бог Рима.

Напротив Палатинского дворца в долине между холмами высилась глыба Большого цирка. Он напоминал корабль, который заплыл в слишком узкий пролив, да так и остался на приколе, увязнув в тине. Со временем его обсыпали землей и окончательно приковали к земле. Но все равно он был слишком громоздок, и норовил еще вырваться, уплыть. А за цирком, венчая Авентинский холм, высилась бронзовая Либерта Победительница.

Наконец машина выехала на Аппиеву [72] дорогу и тут же «трирема» прибавила скорость. Через полчаса она остановилась перед загородной виллой, окруженной великолепным садом. Портик тянулся вдоль фасада, четыре колонны ионического ордера с лихо закрученными рогами капителей поддерживали покрытый густой позолотой фронтон, на котором была начертана та же фраза, что и над входом в сады Эпикура – «Гость, тебе будет здесь хорошо: здесь удовольствие – высшее благо».

Едва замер вкрадчивый шорох шин, как дверь отворилась, и на пороге возник сам хозяин, невысокий толстяк с круглым лицом. Он был на вид так же сдобен, как дрожжевой пирог с птицей, который выпекал по праздникам в своей кондитерской, и за которым хозяйки Рима присылали с ночи своих служанок.

– Приветствую тебя, сиятельный муж Элий! – воскликнул Гесид. Голос у него был низкий, с хрипотцой. – Издали заметил твою тогу. Я же сказал – обед домашний, и тога у меня в гостях совершенно ни к чему.

– Без нее я чувствую себя раздетым. Или на арене, – признался Элий. – Но об этом достаточно. Сегодняшний вечер слишком важен, чтобы портить его стариковским брюзжанием.

– Это кто здесь старик? – наигранно возмутился Гесид. – Я всего лишь на десяток годков тебя старше, а ты еще воображаешь себя юнцом.

Элий приподнял край тоги и поставил ногу в специальную нишу в стене, чтобы смыть под краном пыль. Мальчик, такой же полный и кругленький, как и хозяин дома, вытер гостю ноги бумажным полотенцем.

– Ты что, носишь брюки под тогой? – удивился Гесид. – Смотри, узнает об этом Серпион, живо накатает на тебя эпиграмму.

– Разве меня когда-нибудь волновали эпиграммы Серпиона? – пожал плечами Элий. – Меня больше волнует, подадут ли сегодня к столу твой знаменитый пирог.

– Т-с с… – Гесид прижал палец к губам. – Не говори об этом так громко, иначе тут же явится сотня-другая незваных гостей.

– Шепни на ухо.

– Будет, конечно.

– Я ухожу, – сказал Вер. – Мне не хочется веселиться.

– Кто сказал, что пир будет весел? – Элий наигранно изобразил удивление. – Это будет самый грустный пир на свете, поверь мне. Но при этом нам предстоит решить очень важную задачу, – и, взяв Вера за локоть, он ввел друга в триклиний.

Вместе с хозяином было девять пирующих, по три человека на каждом из лож. А вот блюда… Самому царю чревоугодников Апицию не могли пригрезиться яства, что подавались за столом Гесида.

Надо отдать хозяину должное, он был мастер устраивать пиры. Пища изысканная, гости остроумные. Был приглашен подающий надежды поэт Кумий – юноша лет двадцати трех с мягким бледным лицом и золотистыми, слабо вьющимися волосами. Рядом с Кумием возлежала молодая женщина, очень красивая и к тому же неглупая, на точеные ножки и прочие прелести которой постоянно бросал взоры сочинитель. Красавица поощрительно и кокетливо улыбалась. Но при этом старалась делить свои улыбки, взгляды и остроты между гостями поровну, и всем тонко льстила. Обедающие как бы невзначай, но при этом очень тактично старались развлечь Вера, считая, что душа гладиатора должна разрываться от боли. И Вер старательно хмурил брови, изображая мрачное состояние духа. Лишь один гость не обращал на гладиатора внимания – красавчик неопределенных лет, хорошо сложенный, с гладкой и нежной кожей и черными густыми кудрями, в венке из роз. За весь обед он не проронил ни слова, зато все время подкладывал новые куски на свою тарелку и медленно жевал, прикрывая глаза и наслаждаясь вкусом удивительных яств. Ничто его больше не интересовало. Сам не ведая почему, Вер все чаще и чаше смотрел на этого человека. И чем больше смотрел, тем сильнее его раздражал блеск безукоризненно белых зубов незнакомца, мягкие апатичные движения, равнодушный взгляд из-под полуприкрытых век и его привычка после каждого проглоченного кусочка пищи прикладывать к губам салфетку.

– Кто это? – спросил Вер.

– Гений объединения кухонного персонала города Рима, – ответил шепотом Элий.

– Настоящий гений? А где его платиновое свечение?

– Чтобы вкушать человеческую пищу, ему пришлось принять полностью человеческий облик. Он сейчас и летать не может, ходит по земле, как обычный квирит.

– Гесид принимает у себя в доме гения кухонного персонала? Неудивительно, что Гесид печет самые вкусные пироги в Риме. Но я всегда думал, что гении питаются амброзией, как и боги.

– Именно так. Наши предки считали гениев смертными, будто бы они рождаются и умирают вместе со своими подопечными. Древние были правы и не правы. Если этому гению полторы тысячи лет, смертен он или нет, как считать? А гении людей пьют воду Леты вместе с людскими душами и вновь возвращаются на землю. Чем старше гений, тем легче ему принимать людское обличье и вкушать нашу пищу. В отличие от богов гении обожают земные яства. К тому же, когда подадут фрукты, он начнет говорить. Ради этого я и привел тебя сюда. Его речь будет цветиста, а фразы витиеваты, любой бы ритор не поставил бы ему зачета за подобный симпозиум [73], но в данный момент нас волнует не форма, а содержание.

– Надеешься разузнать у него о моем покровителе?

– И как ты догадался? Хвала богам, на арене тебе не отшибли последние мозги.

– Говорить остроумно и говорить умно – большая разница, мой друг сенатор.

Элий улыбнулся, давая понять, что оценил шутку.

– Совершенная правда, – вмешался в разговор их сосед, почтенный оратор, чье лицо примелькалось и казалось по-дружески знакомым, но имя почему-то никак не желало выныривать из закоулков памяти. – Рим постепенно утрачивают свои бесценные сокровища культуры. Обратите внимание прежде всего на язык. Из нашего словаря уходят многие прекрасные слова. Язык беднеет. И уже никто не в силах его возродить. Что мы будем делать, когда язык умрет?!

– Общаться знаками, – предложила красавица и тронула губы кончиком языка.

– Однако кулинарное искусство остается на высоте, – заметил Элий.

– Дорогой Гесид, ты у нас истинный талант, – тем временем говорил молодой поэт Кумий, отправляя в рот кусок заливной рыбы. – Это как в литературном творении – нельзя вставить ни единого лишнего слова. Надеюсь, ты читал мою прекрасную поэму? На прошлой неделе я прислал тебе три экземпляра. Кожаный переплет. Золотыми буквами вытеснено. «Кумий. Поэма с изнасилованием».

Верно, литератор надеялся, что кондитер зачитает все три экземпляра до дыр. Гесид что-то промямлил про великолепный слог и возвышенный стиль. Было ясно, что ни одного экземпляра он так и не открыл.

– Нет там никакого возвышенного стиля! – воскликнул в гневе Кумий. – Это сложнейшая и моя самая лучшая поэма о том, как три легионера во время Третьей Северной войны поймали на дороге пятнадцатилетнюю девчонку и принялись насиловать ее по очереди. А шлюха эта оказалась убежавшей из моря Нереидой.

Вер вздрогнул и пролил вино на тунику. «Нереида» – опять заколотилось сердце. Вер с ненавистью глянул на Кумия. Как этот мальчишка посмел сочинить такое про Нереиду?

– Девчонка трижды беременела от каждого насильника по очереди и трижды у нее случался выкидыш. На каждой из дорог, ведущей в Рим, она закапывала по своему мертворожденному гению, и войска виков всякий раз поворачивали назад.

– Постой-постой, – вдруг подал голос гений кухни. – Что ты там насочинял? Нереида родила гениев?

– Ну да… только мертвые… выкидыши… – Кумий приосанился, гордый своим невероятным вымыслом.

– Что за абсурд! Богини не рожают гениев. Это все равно, что львица родила собаку. Она могла произвести на свет либо бога, либо полубога, либо человека… Друг мой, надо знать законы генетики!

– Генетику я знаю не хуже прочих, – обиделся Кумий. – Но у меня Нереида родила гениев. Я – автор, волен придумать, что хочу.

– С тех пор, как литераторам стали платить гонорары, их фантазии сделались куда более смелыми, – заметил Элий, причем достаточно громко.

Лицо Кумия пошло пятнами. Но широкая пурпурная полоса на сенаторской тунике Элия (тогу сиятельный снял) не позволяла литератору пустить в ход все свое остроумие. Ежегодно сенат вручал высшую Вергилиеву премию по литературе – золотую статуэтку и приз в сто тысяч сестерциев. Во время обеда поэт уже дважды успел намекнуть, что в этом году он надеется получить премию сената за вышеназванную поэму. Тем более, что и в прошлом, и в позапрошлом году его несправедливо обошли. Элий сделал вид, что не понял намеков. Ему не хотелось портить аппетит.

– Нет, так нельзя, – возмутился гений кухни. – Если ты ничего не понимаешь в гениях, то и не смей о них писать.

– Я пишу что хочу. И не смей ограничивать творческий порыв! Мне собственный гений надоел – сил нет терпеть! Только я хватаюсь за стило, как он тут как тут и давай исправлять мои элегии. Что за наглость! Или будит посреди ночи и диктует какую-то галиматью! Я рву написанное в клочки, а он все шепчет и шепчет!

– Гении утратили квалификацию, – усмехнулся Элий. – Раньше люди не замечали их вмешательства, небесные патроны руководили нами более тонко. Теперь являются открыто, чтобы предъявить ультиматум. Но нельзя выслушивать ультиматумы каждый день.

– Им надоела прежняя роль, – вновь подал голос гений кухни. – И фиктивные условности.

– В стабильном обществе должно быть достаточно условностей и ограничений, чтобы бунтарям было что разрушать. Иначе бунтари примутся крушить устои. А это уже никуда не годится, – отвечал Элий.

– А какая разница между богами и гениями? – очень к месту спросила умненькая красавица.

– Существенная, – веско отвечал гений кухни. – Боги могут открывать врата времени, создавать новые миры, создавать информацию, наконец. А гении ничего этого не умеют. Но им хочется, очень хочется… – гений запнулся, сообразив, что сказал лишнее.

– Всех роднит великая культура – богов, гениев и людей, – очень ни к месту влез в разговор пожилой оратор. – Люди, творя культуру, уподобляются богам.

«Как же его имя?» – мучительно пытался вспомнить Элий.

– «Первооткрыватели» называют всю эту протухшую культуру пошлостью, – объявил Кумий. – Творения Праксителя и Лисиппа вульгарны. Аполлон Теменит [74] вульгарен. Венера Косская [75] вульгарна. Первая задача «Первооткрывателей» избавиться от пошлости.

– «Первооткрыватели»? – переспросил оратор.

– Да, именно так называется наше течение, – Кумий решил, что Вергилиевой премии ему все равно не видать и сделался дерзок. В двадцать лет даже трусы бывают дерзки. – Мы знаем подлинную историю Рима. И мы создадим его будущее. Я задумал библион под названием «1984 год». Вот точка перелома! – Кумий обожал хвастаться творческими замыслами.

– Вранье… – заявил изрядно захмелевший гений кухни. – Новая история начнется гораздо раньше.

– Это мы еще проверим, – вызывающе ответил Кумий.

– Нет, ты это не проверишь. Потому что никого из вас не будет… Ни тебя, – гений ткнул пальцем в поэта. – Ни тебя, – указал на Элия.

Он перевел указующий палец на Вера и замолчал, не ведая, что сказать.

– Когда же это случится? – спросил Элий, всем своим видом стараясь показать, что ему известно все или почти все.

Гений кухни не успел ответить.

Дверь в триклиний распахнулись, и вместо слуг с подносами ввалились человек шесть или семь одетых в черное, и в черных масках, полностью закрывавших лица. В руках у ворвавшихся были короткие боевые мечи. Блики светильников вспыхнули на клинках синими опасными огнями. Молчаливые и не званые гости тут же накинулись на пирующих. Первым им под руку попался поэт. Кумий хрюкнул совершенно не эстетично, и попытался спрятаться под платье своей соседки, но не успел. Меч полоснул его по плечу, кровь брызнула веером, а тело литератора неуклюже сползло с ложа. Молодая красавица ахнула и заслонилась рукой. При этом она как будто и не верила, что ее ударят, а кокетничала, и даже игриво выглядывала из-под ладошки. Но нападавший остался равнодушен к ее взору. Однако меч, занесенный над ее головой, не успел опуститься – Вер подставил под клинок бронзовую треногу старинного светильника, и меч переломился в месте удара. В следующее мгновение тренога так боднула нападавшего в живот, что парень отлетел к стене. Другой громила ринулся к Элию. Но вместо того, чтобы ударить сенатора мечом, человек в черном попытался связать бывшего гладиатора. Какая глупость! Сенатор без труда вывернулся и полоснул нападавшего кинжалом по рукам. Гесид в ужасе заслонился пустым подносом, и это спасло ему жизнь. Вер тем временем уже завладел клинком противника.

– Дисквалифицирую! – заорал он, вспарывая человеку в черном бедро. – Всех дисквалифицирую!

Элий скатился с ложа и схватил меч раненого.

Дальше началось невообразимое – краткое и неминуемое избиение. Прежние убийцы казались приведенными на заклание ягнятами. Вер и Элий с неимоверной легкостью уходили от ударов, клинки нападавших разили воздух, подушки и ложа; зато ответные удары рассекали руки и ноги или плашмя били по головам так, что противники не могли подняться. Неведомые убийцы бросились вон. Но меч Вера настигал их и у дверей триклиния, и в атрии, и на пороге дома. Через несколько мгновений все было кончено. Раздавались лишь стоны раненых.

Гесид, отбросив ненужный поднос, склонился над злосчастным гостем, кому судьба обещала так много.

– По-моему, он не дышит, – прошептал кондитер.

– Разве? – Элий пощупал пульс на шее у Кумия. – А, по-моему, он еще не созрел для Ахерона.

– Ахерон… подземное царство… – тут же забормотал Кумий и разлепил глаза. – Харон! Ты Харон? – обратился он к Гесиду. – Я так и знал, что здесь будет, ужасно, холодно, и лица умерших внушат мне ужас…

– Кумий, ты забыл заплатить мне монетку, – нервно хихикнул Гесид.

– Монетка! Да, да, монетка! – Кумий засунул пальцы под язык, надеясь отыскать там условную плату за переезд. Но монетки не было.

– Может, ты ее проглотил? – предположил Гесид, вновь нелепо хихикая.

Кумий принялся ощупывать свою тунику, пальцы скользнули по липкому пятну крови.

– О боги, что это? – прошептал он дрожащим голосом. – Неужели…

Кумий побелел и грохнулся головой об пол.

Элий разорвал тунику, чтобы посмотреть, действительно ли поэт так серьезно ранен, и тут заметил висящий на шнурке амулет. Кумий носил на шее детскую буллу!

– Неужели этому парню нет еще четырнадцати? – изумился Элий. – Хотя, если судить по уму, это вполне может быть.

– У него женская булла, – заметил Гесид. – Говорят, если носить детский амулет своей возлюбленной, то непременно с ней встретишься, даже если она тебя бросила.

Гесиду показалось, что Элий заинтересовался новым суеверием. Сенатор отошел в сторону и – Гесид не поверил собственным глазам – достал из кошелька и надел на шею золотую буллу. Кондитер отвернулся, но недостаточно поспешно – Элий заметил его удивленный взгляд.

– Вместо того чтобы подглядывать за мной, вызови «скорую», – велел сенатор хозяину. – Да и вигилам надо позвонить. Пусть стражи допросят нападавших. Хотя от этого наверняка толку будет мало – наемным убийцам не сообщают ни имени, ни цели заказчика.

– А где наш гений? – поинтересовался Вер. – Неужели улетел?

Ложе, на котором прежде лежал гений кухонного персонала, заколебалось, и покровитель кондитеров выбрался наружу.

– Надежное убежище, – заметил Элий, – но мне кажется, что тебе пора отсюда убираться и как можно скорее.

– Прежде я должен сбросить материальную оболочку, – дрожащим голосом сообщил гений.

– Не здесь, – приказал сенатор, и гений против воли ему повиновался.

Элий подхватил гения под руку и повел из триклиния, который походил на арену Колизея после битвы гладиаторов в те времена, когда бойцы сражались боевым оружием. Гений сделал еще одну попытку убедить сенатора, что ему срочно надо изменить облик. Но тот оставался непреклонен, понимая, что гений в человечьей ипостаси слаб и уязвим, но, вновь сделавшись высшим существом, без труда ускользнет, бросив людей на произвол судьбы.

Гений кухни сделал вид, что смирился, и уселся на заднее сидение сенаторской машины рядом с Вером. Элий велел ехать не по Аппиевой дороге, а выбрать окружной путь – так ему казалось безопасней.

– Теперь, когда нам никто не мешает, поведай, почему мы все погибнем? – потребовал Элий.

Гений испугался. Лицо его посерело, а губы задрожали.

– Нет, – прошептал он, – это невозможно. Я не могу…

– Очень даже можешь. И это связано с Летицией Кар, жизнь которой спас мой друг. Почему ее хотели убить? Ну, что же ты молчишь? Говори. Кому она мешает?

– Тебе лучше не знать, а то и ты…

Он хотел еще что-то добавить, но тут лицо его перекосилось так, что Элий невольно обернулся – сбоку совершенно неслышно вывернула черная машина. Ее задняя дверца поравнялась с передней дверцей сенаторской машины. Еще один человек в черном целился из «парабеллума» шоферу в висок. Вер рванулся, но не успел. Голова шофера лопнула, как спелая вишня. Во все стороны брызнули кровь и мозг. «Трирему» швырнуло в сторону, на обочину, колеса перепрыгнули через каменное ограждение, и машина полетела вниз, под откос. Элий вцепился в руль, но напрасно. Кувыркаясь, пурпурное авто летело вниз с обрыва, прямо в реку.

На заднем сидении нечеловеческим пронзительным голосом визжал гений.

Бог портов Портун был благосклонен к городу Массилия. Хорошо, когда каждым делом руководит свой бог. Любой труд становится делом почти сакральным. Разумеется, никому из людей не сравниться искусством с неземным покровителем, но мысль, что они занимаются божественным делом, согреет душу портовых рабочих и ремонтников.

Облицованные гранитом ступени спускались к воде. Слабая волна то набегала, лаская камень, то откатывала назад. Человек в просторном сером плаще с капюшоном сидел, опустив в воду удочку и делая вид, что внимательно наблюдает за поплавком. На самом деле взгляд его был прикован к трем кораблям, стоящих в порту Массилии под разгрузкой. Все три торговых судна были приписаны к Остии [76]. И, судя по тем немногочисленным сведениям, которые удалось вытянуть из портовых рабочих, прибыли из колонии Конго.

По сходням темнокожие грузчики в одних набедренных повязках несли деревянные ящики. У наблюдателя был необыкновенно острый глаз, и он разглядел, что ничьих клейм на ящиках нет. Две контубернии [77] преторианцев охраняли прибывший груз. И это лишний раз убеждало наблюдателя, что содержимое ящиков бесценно. Он смотал удочку и поднялся. Ноги его были обуты в огромные бесформенные сапоги.

День был жаркий, и вигил, расхаживающий по набережной, обливался потом, и то и дело доставал платок и отирал лоб. Уже дважды он посылал мальчишку за прохладительными напитками к ближайшему лоточнику, но шипучая ледяная вода приносила облегчение лишь на несколько минут. И потому вигил не сразу обратил внимание на нелепого человека в просторном плаще и огромных сапогах. Незнакомец ковылял, обходя по кругу стоящие вереницей грузовики. Охранники почему-то не обращали на странного типа внимания. Наоборот, он что-то орал им, и они хохотали в ответ. Вигил подошел ближе.

– Эй, ребята! – кричал человек в плаще. – А вы слышали историю про чудака, который пожелал, чтобы у него никогда не болели зубы? Представьте, гладиатор выиграл для него это желание. Через месяц все зубы у счастливчика вывалились, так что маята от зубной боли ему больше не грозила.

Преторианцы загоготали.

В этот момент один из грузчиков, который так же давился смехом, уронил ящик, и плиты набережной посыпались куски черной руды. Жирным тусклым блеском она напоминала смолу. Пока незадачливый грузчик и трое его товарищей собирали куски породы в разбитый ящик, человек в плаще наклонился и схватил один из черных осколков.

– Что ты здесь делаешь, доминус? – обратился к странному человеку вигил.

Тот спешно отскочил в сторону – ну точь-в-точь дикий козел.

– Ничего особенного – развлекаю наших доблестных воинов.

– Без специального пропуска подходить к этим грузовикам запрещено. У тебя есть пропуск?

– Ага, есть… – хихикнул незнакомец и откинул со лба капюшон.

Вигил увидел широкую физиономию с растрепанной бородой и такие же взъерошенные курчавые волосы, меж которых торчали маленькие рожки. Вигил опешил. Соглядатай скинул плащ и сапоги. Козлоногое существо кинулось прочь, резво перепрыгивая через ящики и бухты каната. Вигил кинулся следом – но куда там! Козлоногий уже исчез в лабиринте бесчисленных портовых складов. Центурион преторианцев, охранявших груз, подбежал к растерянному вигилу.

– Кто это был?

– Не знаю… Но мне показалось – сам бог Фавн.

– Глупец! Это какой-нибудь актеришка загримировался под бога. Помни – груз в ящиках находится под специальным надзором императора.

Фавн тем временем уже мчался по узким улочкам, все вверх и в гору, петляя и уходя от погони, которая прекратилась еще в порту. Наконец он перемахнул через ограду и очутился в саду. Он уселся на мраморную скамью в тени огромного платана, и захихикал, довольный. Отдышавшись, Фавн раскрыл ладонь, чтобы получше разглядеть похищенный камешек. И обомлел. Вместо руки с тонкими длинными перстами истинного артиста, он увидел скрюченную лапу гарпии, сжимающую черный камень. От рождения Фавн уродлив, козлоног и рогат. Но руки у него красоты несравненной. Какие и должны быть у музыканта. А теперь?! Что он будет делать этими корявыми, отвратительными когтями? Рыть землю? Царапать звериные морды?…

В ужасе Фавн зашвырнул проклятый камень подальше, и, всхлипывая и причитая, повалился на землю – огромный, поросший рыжеватой шерстью уродливый бог, любитель безудержного веселья и песен. Будь проклят черный камень и тот, кто извлек его из недр земли, похитив из тайников богини Теллус! Они заплатят за все, в том числе и за изуродованные руки Фавна.

Храм Фортуны в Пренесте огромен и стар. Здания в несколько ярусов, галереи и водопад грандиозной лестницы. Поднимешься по ступеням – и судьба твоя изменится непременно. Глянешь на пол храма, на удивительную мозаику, где суденышки с косыми парусами скользят по водам Нила, а бегемоты и крокодилы резвятся вокруг – и поймешь, как прекрасна жизнь, если к тебе благосклонна Фортуна. Вопрос лишь в том, какую жертву принести на алтарь, украшенный по углам крылатыми Никами, чтобы капризная богиня соизволила тебе помочь.

У подножия мраморной лестницы устроилась в тени кипарисов пожилая торговка цветами. Две матроны в новомодных красно-желтых платьях беседовали, перечисляя имена многочисленной родни и справляясь поочередно о здоровье каждого племянника и о надеждах на брак многочисленных племянниц. Фабия стала подниматься. И вдали меж зеленых Альбанских гор и гор Вольсков возник сверкающий осколок моря. Сколько раз на римских пинакотеках можно было увидеть этот пейзаж, столь любимый италийскими живописцами. Но Фабию не интересовала красота гор и далекого моря. Она накинула на голову край паллы и положила в огонь пучок ароматных палочек. Пламя неохотно принялось обгладывать их, струйка дыма потянулась вверх. Богиня принимала жертву. Лично ее, Фабии, безмолвное и безличное подношение. Ибо губы Фабии были плотно сомкнуты. Она не осмеливалась пока ни о чем просить богиню.

Наконец палочки догорели. Тогда Фабия склонилась к самому алтарю и, ощущая кожей жар тлеющих углей, прошептала:

– Об одном прошу: оставь ей жизнь. Она сотрет эти ужасные слова, и ничего страшного не произойдет. Очень прошу. Ее зовут Летиция. Летиция Кар. Запомни.

Через несколько минут Фабия шагала уже по дороге, не оглядываясь. У нее было чувство, что кто-то идет следом, прячась в тени навесов из виноградных лоз. Фабия сделала над собою усилие, чтобы не ускорить шаг и не оглянуться.

Шорох шин заставил ее отскочить в сторону. Открытый роскошный «кентавр» выпуска семьдесят второго года остановился подле. Человек, сидящий за рулем, распахнул дверцу.

– Боголюбимая Фабия, какая глупость, – расхаживать пешком по такой жаре. Неужели не могла сказать, что отправляешься в храм? Я бы с удовольствием тебя подвез.

Фабия, с трудом подавив испуг, попыталась улыбнуться:

– Думала, ты занят, Марк.

– Я занят! – знаменитый актер изобразил неподдельное удивление. – Чем, скажи на милость, можно быть занятым в этой глуши? Дорогая, хватит препираться, садись, и я отвезу тебя к себе на виллу.

– Ко мне, – поправила Фабия, усаживаясь на обитое белой кожей сидение.

– Ко мне, – настаивал актер. – Я приглашаю тебя на обед. Мне предложили роль Траяна Деция в новом фильме, который будет снят по твоей книге.

«Кентавр» не катился, а плыл, невольно начинало казаться, что все в этом мире не так уж и плохо.

– Но книга еще не написана, – попыталась протестовать Фабия.

«И никогда не будет написана», – хотела добавить она, но сдержалась.

– Зато контракт заключен. Тема сейчас популярна. Достаточно сказать, что Тит Макрин тоже пишет библион о Деции. Или ты хочешь, чтобы я играл роль в кино по его сценарию?

– Нет, не хочу.

– Вот и я не хочу, – рассмеялся Марк Габиний. – Так что отправляемся ко мне на обед. И никакие отговорки не принимаются. Кстати, Гай должен скоро вернуться домой. Юний Вер заклеймил для меня это желание.

– Но Гаю как будто нравилась его работа.

– Зато мне она не нравится. Слишком много тайн. Едем ко мне и поговорим о наших детях. Как Летиция? Я слышал – она поправляется?

Фабия кивнула в ответ. Сейчас ей не хотелось веселиться и принимать ухаживания знаменитого актера, которые в другое время доставили бы ей удовольствие. Она непрерывно думала о своей глупой девочке, которая неведомо где подвергается смертельной опасности. И Фабия ничем не могла ей помочь, кроме как просить Фортуну защитить Летицию и дать возможность искупить свою вину.

Машина упала в реку вверх колесами. Сквозь разбитые стекла внутрь хлынула вода. Течение было быстрым, и Вер почувствовал, будто сильные руки ухватили его и поволокли. Сквозь плотную зелень воды он заметил мелькнувшую тень. Кто-то выбрался из машины. Скорее всего, это был гений, потому что впереди на фоне зеленого диковинной водорослью змеилась пурпурная полоса. Вер ухватил ускользающую тогу за край. Затем сильно оттолкнулся ногами и выплыл из машины, увлекая Элия за собой. Лучи солнца пронизывали изумрудную воду. Холод глубины уже не казался таким пугающим: речная богиня приглашала друзей остаться у нее навсегда. Но Вер не поддался на уговоры и всплыл на поверхность, вытянув за собой друга. Во время падения Элий ударился головой и потерял сознание. Теперь он начал приходить в себя. И в обычное время пловец из Элия был никудышный, а сейчас он наглотался речной воды и все время захлебывался и кашлял.

Река была неширокой, но быстрой, и выгребать одной рукой к берегу было не просто. Вер позволил воде нести их по течению, пока впереди не показалась песчаная отмель. Вскоре ноги коснулись дна. Друзья сбросили мокрые тряпки и легли животом на горячий песок. Обоих била дрожь.

– Никогда не думал, что оставаться в живых так приятно, – заметил Вер.

– Несомненно, это местечко куда лучше Элизия, – отозвался Элий.

Они лежали на берегу, в том месте, где река делала поворот. В тени огромной раскидистой ивы прятался маленький храм Нимфы. Не похоже, что кто-нибудь часто посещал это место – мраморные ступени храма поросли зеленым мхом.

– Жаль, что у меня нет с собой благовоний, чтобы поблагодарить хозяйку реки, – сказал Элий. – Но обещаю, что вернусь сюда и принесу фимиам.

– Лучше пообещал бы мне бутылку столетнего фалерна, – хмуро сказал Вер. – За то, что я тебя вытащил. Или сенатор благодарит только с богов?

– Прости, – сказал Элий. – Но фалерна у меня сейчас нет точно так же, как и фимиама.

План Элия провалился. Гений удрал, пока люди барахтались в воде, и даже не попытался им помочь. Но гении всегда были эгоистами.

Теперь друзьям нужно было где-то затаиться, пока их преследователи рыщут по дорогам и караулят возле префектур вигилов. У них был шанс ускользнуть: машина затонула гораздо выше по течению вместе с телом водителя.

Бедный парень… У него остались жена и дети. И старики-родители. Он хотел открыть магазин, но никак не мог собрать нужную сумму. Элий дал ему денег на первый взнос и посоветовал взять кредит в банке. Но вместо магазина шофер купил клеймо на игры. Поставил на Варрона. И вот человек умер, а мечту свою не осуществил.

Горячий песок пощипывал кожу, напоминая: ты жив, жив, жив.

– Ты знаешь, почему нас пытались убить? – поинтересовался Вер. – Нет? Я тоже ничего не понимаю. Может, гении хотели прикончить своего собрата, покровителя кухни, за то, что он питается земной пищей? Неизвестно ведь, какие там у них порядки. Может быть, все они аскеты? А тут мы неудачно подвернулись под руку.

Элий не ответил, находя остроумие Вера неуместным.

Вскоре они отыскали проходящую в зарослях тропинку, которая с расторопностью императорского посыльного привела их к мощеной дороге. Вдали голубизну неба причудливо исчертили зубцы Альбанских гор, ниже – темная зелень покрытых виноградниками холмов сменялась пестрыми мозаиками полей, а меж ними высились серебристые аркады оливковых деревьев.

Дорога была пустынна. Навстречу попался лишь какой-то крестьянин, толкавший тележку с овощами, да проехала машина с пурпурной полосой и надписью «Императорская почта».

Среди полей и зелени белела стена одноэтажной постройки. Меж грядок с петрушкой и тмином пролегала мощеная серыми вулканическими плитками дорожка. Судя по ширине, она предназначалась исключительно для пешеходов. Не долго думая, друзья свернули на тропинку.

– Не похоже, чтобы здесь особенно радовались гостям, – Элий оглядел солидную калитку из потемневшего дерева, которая не пожелала отвориться под напором его тела.

– Эй, есть кто-нибудь! – Вер изо всей силы грохнул по доскам.

– Чего ломишься, я здесь, – раздался голос рядом с ними.

В тени старого дуба на траве полулежал человек в синей тунике. Человек был бос. Спутанные длинные волосы неопределенного цвета спускались на плечи. В тощей неровно подстриженной бороде застряли стебли.

– Приветствую тебя, доминус, – сказал Элий.

– Привет, собака, – отвечал незнакомец.

Элий сразу сообразил, в чем дело.

– Это киник, – шепнул он на ухо приятелю. – Думаю, что это Марий Антиохский. Но, возможно, я ошибаюсь.

– Не ошибаешься, – отозвался киник, – перед тобой Марий собственной персоной. Если хотел поступить ко мне в ученики, собака, ты опоздал. Все места подле меня заняты.

– Я и не надеялся быть удостоенным такой чести, – отвечал Элий. – Все, что нам нужно – это приют на ночь. И желательно, чтобы никто не знал о нашем присутствии.

– Если у тебя нелады с законом, мне все равно. Плюю на законы Империи! Хотя, если судить по твоим тряпкам, этого нельзя сказать о тебе.

– Я – сенатор Гай Элий Мессий Деций, – представился патриций. – И мы не опасаемся властей. Сегодня нас пытались убить преступники. Так что наше присутствие небезопасно. Ты дашь нам приют?

Марий нахмурился:

– Я подумаю. И мой ответ будет зависеть от твоих ответов. А что за собака следует за тобой?

Вер, не привыкший к подобным выражениям, нахмурился и положил руку на рукоять меча.

– Это мой друг, гладиатор, – отвечал Элий.

– А, исполнитель желаний. Глупее занятие трудно придумать. Ты даруешь мечту одному и отнимаешь надежду у другого. Гораздо проще не потакать частным прихотям, а исполнить одно-единственное желание – сделать сердца людей чистыми и открытыми добру.

Совсем недавно Вер слышал вариации на эту тему в таверне Субуры. Тот разговор ему не понравился. Этот тоже не вызвал восторга. Наверное, это ошибка всех философов – пытаться предоставить счастьем оптом.

Но Элий не воспринял пожелание киника всерьез и заметил с улыбкой:

– Ни один гений не передаст такое желание богам, потому, что это желание бога, а не человека.

Марий на минуту задумался. Потом одобряюще кивнул: он оценил ум Элия, но еще больше оценил его лесть.

– Твое замечание не лишено смысла. И, пожалуй, я дам тебе приют.

Марий поднялся и подошел, чтобы отпереть калитку. Элий с трудом сумел сохранить бесстрастное выражение лица, а Вер брезгливо сморщился: от Мария несло застарелым потом. Всем известно, что Диоген жил в пифосе, но это не означает, что киники любят посещать бани.

– А, вам не нравится мой запах! – заорал Марий. – Но, клянусь собакой, от политиков в Риме воняет еще хуже!

– Поэтому сенаторы используют так много благовоний, – отвечал Элий.

Марий вновь остался доволен ответом и пропустил гостей в дом. Облезлые стены во влажных потеках, почерневший потолок и просевший пол – это запустение напомнило Веру убогость и скудость обстановки его детства во время Третьей Северной войны, когда Империя изнемогала от напряжения, отбивая атаки виков.

В крошечном триклинии обнаружились три каменных ложа и такой же грубо отесанный каменный куб, служащий столом. Одно ложе было занято. На нем, завернувшись в коричневый, заскорузлый от грязи плащ, храпел какой-то киник. Не обращая на ученика внимания, Марий наполнил глиняные кружки козьим молоком и сверху положил по ломтю хлеба. Отказаться от столь щедрого угощения было невозможно, хотя друзья не так давно вкусили изысканный обед у Гесида. Они уселись на свободное ложе и принялись есть.

– Наверняка, Элий, тебе мой обед не по вкусу, – ухмыльнулся Марий, глядя как сенатор медленно пережевывает кусок хлеба. – Но черствый хлеб хорошо сочетается с твердостью духа. Думаю, ты найдешь подходящую цитату из Марка Аврелия, чтобы убедить себя, что нынешний обед не так плох.

Оказывается, Марий был не столь далек от столичной жизни, как пытался убедить гостей, во всяком случае, он даже знал об увлечении Элия стоицизмом. Старый киник не упустил возможности подковырнуть молодого стоика.

– «Относительно мясных блюд и вообще подобных кушаний можно приучить себя к такому взгляду: это вот труп рыбы, это – труп птицы или поросенка», [78] – охотно процитировал Элий.

– О, мудрость! – Марий громко захлопал в ладоши.

Хлопки эти разбудили спящего киника. Он приподнял голову, глянул круглыми ошалевшими глазами на гостей и пробормотал заплетающимся языком:

– Принес «мечту»?

– Мечта улетучилась, – отвечал Вер, не уверенный, что правильно понял вопрос.

– Дай «мечту»… «мечту» немедленно… гнида…

Киник завертелся на своем ложе, выгибаясь как угорь, и засучил ногами. А из груды тряпок подле него выбралась худая девица с узким лицом и черными густыми волосами, причем совершенно голая. На ее худой спине с торчащими лопатками острым частоколом проступали позвонки. Девица была на редкость уродлива – длинное плоское туловище с крошечными грудями, а ноги короткие и кривые. Не обращая внимания на гостей, девица вытащила из-под грязной тряпицы шприц, наполненный мутноватой белой жидкостью; ухватила повисшую плетью руку приятеля-киника и всадила иглу в вену.

– Вот мечта Империи и сбылась. – Марий печально улыбнулся. – Краткое исступленное желание и столь же краткая и простенькая реализация мечты. Не нужны ни поединки, ни риск, ни арена, ни зрители. Лишь человек, его вена, шприц и игла. И немного субстанции, именуемой «мечтой». Перед вами первое и главное доказательство первичности материи.

Девица повернулась к гостям. Никакого иного света, кроме уличного, проникающего сквозь узкое, забранное деревянной решеткой оконце, в комнатке не было. Но в черных расширенных зрачках отражалось по тлеющей свече. Она протянула Веру шприц и со странной усмешкой сказала:

– «Мечта»… Отведай «мечты»…

– Бери, собака, не бойся, – усмехнулся Марий. – Первая «мечта», как первый Венерин спазм.

Юний брезгливо поморщился и отстранился.

– Когда я учился в Александрии, подобный препарат испытывали на добровольцах, – задумчиво сказал Элий. – Он помогал людям в случае амнезии. Некоторым удавалось вспомнить час своего рождения. Может, тебе надо что-то вспомнить?

Элий взял из рук девицы шприц. Струйка мутной жидкости брызнула из иглы.

– Начнем? – спросил Элий с улыбкой.

Вер изумленно глядел на друга. Элий предлагает ему наркотик! Или сенатор, лишившись гения, сходит с ума? Что он делает? Зачем?

– С бесноватыми надо бесноваться [79], – улыбка Элия сделалась совершенно безумной.

– Ты хотел укрыться в моем приюте, – сказал Марий. – Моя «мечта» укрывает даже от богов. Кто принимает «мечту», делается невидим для богов.

– Я не собираюсь прятаться от богов.

– А я бы на твоем месте укололся, – разглядывая паутину на потолке, отрешенным голосом сказал Марий. – Послушайся, собака, старого мудреца.

Веру показалось, что зрачки Элия странно расширены и светятся тем же таинственным светом, что и глаза одурманенной наркотиками девицы. Как зачарованный, Вер послушно вытянул руку, и Элий вколол ему в вену иглу. Гладиатор получит свою мечту.

Маленький Вер лежал в колыбели, мать смотрела на него и улыбалась. Она была прекрасна. Не такой, какой он запомнил ее – в доспехах, источавших запах пота, металла и кожи; нет, не такой. Теперь ее руки были мягкими и теплыми, а не огрубевшими, и от них не пахло ружейной смазкой. На ней было платье из тончайшего белого виссона [80], а на шее сверкало синими и красными огнями ожерелье из драгоценных камней. Как она могла так перемениться?

– Мой маленький, – шептала она, наклоняясь над ним. – Знал бы ты, какой опасности тебе удалось избежать. Надеюсь, что ты не узнаешь об этом никогда.

Она взяла его на руки и поднесла к окну. Вер увидел незнакомый пейзаж. Серое, низкое небо, влажный от дождя подоконник, темная зелень деревьев внизу. Дом, в котором они жили, находился на холме: серая лента реки обвивала желтеющие виноградники.

Дверь отворилась, и на пороге появилась женщина в красной тунике и броненагруднике.

– Юния, – сказала мать, обращаясь к вошедшей. – Возьми его. Отныне он будет считать своей матерью тебя.

Мать протянула ребенка женщине в доспехах. Вер узнал ее. Серебряная фиала «Нереиды» блестела у нее на груди. От женщины пахло потом и кожей, и ружейной смазкой.

– Скоро будет война, Иэра, – сказала женщина-легионер. – Что, если я погибну?

– Он все равно вырастет. А я… я больше не могу ничего для него сделать.

Женщины поцеловались на прощание.

Юния Вер унесла малыша.

Вер очнулся. Вместо склоненного лица матери увидел смуглое лицо безымянной девицы. Увидев, что он открыл глаза, она тут же растянулась подле и раздвинула уродливые короткие ножки, приглашая предаться Венериным удовольствиям.

А в триклинии тем временем все переменилось. В комнате полно было народу. Молодые люди и девушки сидели на полу и курили. Запах пряных трав наполнял комнату. У всех были длинные грязные волосы, давно не стиранные лохмотья сделали бы честь лавке провинциального старьевщика. На столе, на каменных ложах, даже на полу стояли чаши с вином. Пронзительный очень высокий голос то начинал петь, то прекращал. Следом бас подхватывал все тот же куплет. Обрывки разговора вспыхивали слабым огоньком на ветру и гасли. Бессмысленный смех, как обертка марципана, шуршал, не веселя. Лишь одно слово кочевало из уст в уста, вызывая приступы хохота и краткого восторга. «Мечта». Оно витало меж сидящими, уже никому ничего не обещая, но как будто присутствуя среди них, будто материализовалось, и наяву сделалось таким же отвратительным, как девица рядом, доступная, но при этом не желанная. И Веру почудилось, что слово «мечта» непостижимым образом оттиснулось навеки в его мозгу, будто печать секвестора [81] на имуществе должника.

Он оттолкнул девицу, которая восприняла его грубость с равнодушием, и поднялся. Увиденное во сне потрясло. Выходит, он не только не знал своего отца, но и не ведал, кто его мать. В Риме, где так принято гордиться чередой предков, где каждый житель знает наизусть, в каком году его прадед был консулом, эдилом или префектом, или просто стоял во главе центурии маляров, или числился легионером, он, знаменитый победитель Больших Римских игр, Вер – исполнитель желаний, оказался никем, – безларником, подкидышем, взращенным в ничтожной и подлой семье. И от него не зависело уже ничего, прошлое неисправимо. Весь вопрос в том, насколько можно верить видению, что возникло в отравленном наркотиком мозгу. Если его мать действительно Иэра, то… Но что-то мешало ему поверить. Жизнь, прежде простая, неожиданно превратилась в цепь сложнейших головоломок. Они накладывались одна на другую, и разгадать их становилось невозможно. Едва Вер находил ответ, как тут же некто подбрасывал ему новую задачку.

Он огляделся, желая отыскать Элия, чтобы поведать другу о том, что он увидел во сне. Но сенатор исчез. Осталась лишь тога с пурпурной полосой. Какой-то обалдевший от «мечты» киник задрапировался в нее и, принимая вычурные позы, передразнивал знаменитых ораторов и цитировал Диогена. Вер повернулся к расположившемуся в плетеном кресле Марию. Несколько парней и девиц сидели вокруг учителя на полу. Их сине-зеленые и красно-желтые туники сложились в пестрый узор. Лепестки цветов усыпали грубый пол.

– Диоген увидел грязную баню и спросил: «А где моются те, кто вымылся здесь?»

Киники рассмеялись. Они тряслись, они буквально рыдали от смеха, хотя каждый из них слышал этот анекдот про Диогена как минимум сотню раз. Вер тоже начал смеяться, сам не зная почему, и злился на себя за этот идиотский смех.

– Проснулся, собака? Добро пожаловать на симпозиум киников, – сказал Марий. – Ну, как, ты понял наконец, что это и есть истинная и единственная мечта Империи?

– Где Элий? – спросил Вер, все еще давясь от смеха.

– Какое мне до него дело? – брюзгливо заметил Марий. – Вышел погулять. Сказал, что голова болит.

Кожаная занавеска, служащая дверью, отлетела в сторону, и два человека, тоже в пестром и рваном тряпье, втащили в комнату третьего. Поначалу Вер решил, что этот киник – из породы «мечтателей», только мечта одолела его и полностью подчинила. Тело мешком свалилось на пол. Худые, изъязвленные руки бессильно раскинулись, будто человек желал обнять всю Империю, уходя навсегда. Лицо упавшего наискось пересекал влажный алый порез, взбухая ягодиной на месте вытекшего глаза, отсекая ноздрю и уродуя рот. Уцелевший глаз бессмысленно таращился в потолок. Человек, лежащий на полу, был мертв.

Один из пришедших вынул изо рта сидящего на полу киника самокрутку с веселящей травкой и жадно затянулся.

– Кто убил нашего друга, собака? – спросил Марий.

– Два паршивых пса. Выскочили из кустов и…

– Элий! – закричал Вер и ринулся вон из приюта киников.

В сердце ему как будто ткнули иголкой. Впервые он тревожился за другого, впервые испытал настоящую боль.

За коричневой занавеской царила непроглядная ночь. И в этой ночи светились лишь две цепочки огней – фонари вдоль автомагистрали. Сколько времени Вер спал? Наверняка не более часа. Элий не мог исчезнуть давно: на киников напали минут десять или пятнадцать назад.

Вер мчался, продираясь сквозь заросли лавра, будто потерял самого себя. Без Элия он – ничто. Тень, утратившая своего хозяина. Дверь, от которой потерян ключ. Он так и подумал о себе – «дверь», и сам подивился сравнению…

Вер не увидел, а угадал нападавшего – по дуновению ночного воздуха, по шороху листьев. Гладиатор безошибочно ушел в сторону, пнул нападавшего в колено, а уж затем перехватил руку с ножом и выломал кисть. Раздался хруст. Человек взвыл и рухнул на землю. Вер не видел его лица, но слышал судорожные вздохи, похожие на всхлипы. Человек дернулся, пытаясь вырваться, и тут же вновь закричал от боли.

– Где Элий? – Вер выломал кисть еще больше.

– Там, – прохрипел пленник.

– Где там? – передразнил Вер, и стиснул пальцы.

– Там! Там! У источника!

Вер вспомнил храм нимфы на берегу. Какое удачное совпадение. Или несовпадение? Он, Вер, загадал для Элия желание, и Элий не может погибнуть, пока оно не исполнится. Волей-неволей боги вынуждены помогать сенатору, хотят они того или нет. Боги на службе у гладиатора! Порой надо угодить в подобную переделку, чтобы докопаться до сути вещей…

Суть вещей… Его интересует суть вещей или жизнь Элия?

Вновь сердце сжалось, а потом заколотилось сильнее.

Вер ударил пленника кулаком по затылку, оглушая, и бросился бежать. Он двигался быстро и совершенно бесшумно. Ночной ветерок, играющий листвой лавров, производил гораздо больше шума, чем мчащийся по тропинке гладиатор. Вер почувствовал приближение реки по свежему влажному дыханию. Наконец он увидел свет возле забытого храма. Почему бы нимфе не прийти на помощь Элию? В такого парня могла бы влюбиться богиня. Или не могла бы? Умеют боги вообще любить? Себя – может быть… Но не смертных. «Боги любят Рим», – часто повторяет император Руфин. Интересно, боги сами поведали ему об этом?

Вер пригнулся к земле и подобрался ближе, хоронясь за кустами. Пульсирующий, холодный свет становился все ближе. И вдруг ночная тишина лопнула от крика. Вопль тут же смолк, потом раздался новый крик: человек пытался сдержаться, но не мог пересилить боль и вновь закричал.

– Вот так уже лучше, – послышался насмешливый хриплый голос.

Вер раздвинул ветви лавров. Поначалу ему показалось, что сам храм нимфы и три человека, стоящие перед ним, освещены лучом фонаря. Потом понял, что ошибся. Людей было всего двое. А третий, тот, что посередине, был гением. И именно от него исходило мертвенное белое сияние, обводя платиновым контуром колонны храма, алтарь и ветви деревьев. А потом Вер увидел Элия. Тот висел вниз головой, привязанный за ноги к толстой горизонтальной ветви огромного дуба. Само это подвешивание должно было вызвать непереносимую боль в искалеченных ногах бывшего гладиатора. Но мучителям этого показалось мало. Один из них держал в руках розгу, от его ударов на теле Элия остались алые следы, похожие на порезы.

– Ты будешь говорить? Тебя ждет казнь «по древнему обычаю». Сначала засекут до смерти, а потом отрубят голову.

– Чтоб тебя Орк сожрал! – Элий дернулся в напрасной попытке освободиться.

Веревка закрутилась, и тело Элия принялось вращаться. Гений рассмеялся.

– Продолжай, – приказал подручному окруженный платиновым сиянием мучитель. – Твои избиратели будут в восторге, когда узнают про эти следы у тебя на спине.

Поначалу хриплый голос говорящего показался знакомым. Но почти сразу Вер понял, что ошибся. Просто у гениев сходные голоса. Уже не людские. Но еще не божественные. Руководил пыткой не его гений.

Вер извлек из ножен меч и собрался в комок, изготовясь к прыжку. Он надеялся, что у Элия не осталось больше сил безмолвно выносить пытку, и пленник непременно закричит. Крик отвлечет палачей и заглушит шорох веток.

Элий закричал.

В ту же секунду Вер выпрыгнул из кустов и рубанул клинком по спине платинового палача. Гений завизжал и рванулся вверх, рассыпая холодные белые искры, и роняя горячие капли крови. Вер тут же повернулся и ударил палача-человека в грудь. Третий пытатель в ужасе вскрикнул и бросился к реке. Вер изо всей сил пнул раненого палача в пах, чтобы окончательно себя обезопасить, и только после этого перерезал веревку, которой были связаны лодыжки пленника.

– О боги, это ты, Юний… я тебя заждался… – Обессиленный, Элий повалился на землю.

– Ты заплатишь за это, проклятый гладиатор, – донесся сверху переполненный яростью и болью голос.

– Хотя бы скажи, кому я должен выслать чек?! – крикнул Вер, запрокидывая голову и пытаясь разглядеть в ночном небе загадочного летуна.

Но в вышине блестели лишь молочные капли звезд.

Лежащий на земле палач был еще жив. Вер обыскал его, нашел нож и электрический фонарик. Фонарь оказался весьма кстати. Вер осветил лицо раненого.

– Ба, старый знакомый! Кажется, мы пили с тобой вместе в таверне, и ты предлагал мне десять миллионов? Бедняга, ты все потратил, если очутился здесь! Кир-фокусник?

– Кир-паук. Я был… фокусником… когда-то…

– Отлично, Кир. И лучше бы ты им и оставался.

В ночной тишине грохнули один за другим два выстрела. Первый угодил Киру в грудь – луч фонарика прекрасно освещал жертву. Второй грянул через долю секунды. Но и этого краткого мгновения хватило гладиатору, чтобы отпрянуть. Он перекатился по земле и, увлекая за собой Элия, рухнул в кусты. В тот же момент с реки послышался удаляющийся стук лодочного мотора. Вер выскользнул из зарослей и вернулся к раненому. Но задавать какие-либо вопросы было уже некому. Вер кинулся в погоню, не разбирая дороги. Береговые заросли трещали под его напором. Неожиданно белым огнем брызнуло ему в глаза, мощный удар опрокинул гладиатора на землю. Вер очнулся, лежа в траве. Поднес руку к лицу. На лбу вспухала здоровенная шишка. В темноте гладиатор налетел на горизонтальную ветку. Его остановил случай. Выигранное гладиатором клеймо требовало, чтобы он вернулся: нельзя было оставлять Элия в таком состоянии одного. Оказывается, надо было хорошенько треснуться головой, чтобы понять такую малость. Вер вскочил и помчался назад. Сенатор сидел на там, где его оставил Вер, привалившись спиной к стволу дерева. Зубы раненого громко клацали, как ни пытался последователь стоиков унять предательскую дрожь.

– Ну, как ты? – спросил Вер. – Сможешь доковылять до дороги?

Он помог другу подняться. Элий сделал пару шагов, пошатнулся и осел на землю. Вер осветил фонариком бок Элия. Казалось, пленника не секли, а резали бритвой. Кожа на спине и боках была красна от крови. Юний Вер содрогнулся от жалости, разглядывая следы пыток. Гладиатор спешно разодрал свою тунику на полосы и обмотал раненого, чтобы хоть немного унять кровь. Потом подобрал с земли тунику с пурпурной полосой и надел ее на сенатора. Но Элия все равно продолжала бить дрожь. Кожа его была холодной и липкой от пота.

– В траве должна быть булла Летиции Кар. Гений швырнул ее туда. Поищи, будь добр.

– Зачем тебе эта дурацкая булла? – недовольно пробурчал Вер, шаря лучом фонарика по траве.

– Н-н-надо…

Булла нашлась, Вер поднял ее, связал разорванный шнурок и протянул Элию. К его изумлению, сенатор надел детский амулет девчонки себе на шею. Ну что ж, пусть попробует отыскать Летицию Кар таким образом.

– Я знаю, что тебе нужно сейчас – бокал горячего вина с пряностями, – произнес Вер наигранно бодрым тоном.

– Мне нужно в больницу, – сказал Элий.

Роскошь Палатинского дворца поражает и подавляет. Сверкают позолотой капители бесчисленных колонн. Комнаты и залы набиты статуями, картинами и старинной мебелью так, что негде ступить. Мозаики изысканы, фрески совершенны. Куда бы ни пошел, из любого угла таращится на тебя какой-нибудь Деций с острым прямым носом и глубоко посаженными глазами, задрапированный в мраморную тогу. Недаром почти каждый император пытался сбежать отсюда, чтобы устроить где-нибудь за Городом себе уютную частную виллу.

Император Руфин сидел в таблине за столом из черного дерева и разглядывал противоположную стену, на которой была выложена из драгоценных камней карта Римской Империи. Всякий раз, глядя на нее, Руфин с вздохом отмечал, что император Гостилиан, задумав поместить на стене карту, совершил две ошибки. Первую – полагая, что Империя всегда будет пребывать в своих прежних пределах вовеки. Вторую, решив, что мир, находящийся за границами Рима, не должен интересовать императора. Впрочем, Гостилиана можно было понять. Это было начало Второго тысячелетия. Рим был опьянен властью, подаренной ему богами. Он помолодел и походил на юношу, только что получившего огромное наследство. Жизнь начиналось заново. Стоило гладиатору выиграть поединок, и тут же прекратилась чума, грозившая унести половину населения Империи, еще одна победа на арене – и засуха, сулящая голод Италии и Галлии, сменилась обильными дождями. Надо было только уметь желать. Надо было знать, что желать. У Империи все было впереди. Ей было все или почти все по силам.

Ошибку предшественника пришлось устранять наследникам. Постепенно на карте появились золотые накладные полосы – драгоценные шрамы, оставшиеся на месте отпадения от Империи ее провинций. Британия, Африка, Египет, – они отделились, превратившись из подчиненных провинций в союзников. Месопотамия, проникнутая духом зороастризма так в принципе никогда и не была подлинной провинцией Рима. Ее отделение было особенно болезненным. Ибо любой начинающий политик в Риме понимал, что новое независимое царство не скоро станет лояльным к Империи, и Римский орел довольно долго пытался удержать в лапах эту добычу.

Руфин открыл футляр из черного дерева и нажал педаль. Из темноты явился стеклянный глобус, светящийся изнутри слабым светом. От легкого прикосновения руки глобус начинал вращаться, и тогда начерченные на нем разноцветными контурами страны и континенты проплывали перед глазами императора. Руфина тревожили горящие желтым и оранжевым пятна, лежащие на севере и востоке. Царство готов на границах Борисфена. Царство викингов на Северном море. Московское княжество и Новгородская республика делили земли от северных болот и до устья могучей реки Ра [82]. Они тоже числились в союзниках Рима, но все последнее время с востока приходили тревожные вести. И Руфин не мог понять, что означает этот заунывно воющий опасный ветер, поднявшийся над степями. Где уста, что своим дыханием гонят темные тучи с востока? И что означает полет этого урагана для Рима?

Но больше всего волновали императора события, начало которым было положено в далекой Империи Цзинь. Шесть лет назад она перестала существовать и превратилась в Улус Великого Хана. Теперь там воцарился завоеватель, явившийся из суровых пустынь. О нем рассказывали страшные и странные истории. Будто был он вождем какого-то маленького племени, сирота, ничем не приметный, а потом Фортуна улыбнулась ему, и встал он во главе кочевых варваров и повел их на завоевание новых земель. О бесчисленных воинах, мчащихся на низкорослых лошадках без устали день и ночь, ходили легенды. Армия Чингисхана двигалась все дальше, захватывая новую добычу. Могучий Хорезм пал, как крошечное слабосильное царство. Одни утверждали, что людские потери исчисляются сотнями тысяч, другие – миллионами. Руфин подозревал, что погибших боятся считать. Император пытался успокоить себя тем, что странные и страшные события происходят вдалеке от Римских границ.

Но императору так и не дали сосредоточиться и подумать. Как всегда. Дверь отворилась, и в таблин вкатился толстячок в плохо уложенной тоге. Под мышкой гость держал металлический футляр и кожаную папку. Войдя, академик Трион небрежно махнул рукой, будто отгонял мух, а не приветствовал самого императора Рима, и без приглашения засеменил к глубокому кожаному креслу. Руфин давно привык к его манерам, или, если сказать точнее, к отсутствию всяких манер у своего гостя. Перед ним был главный физик-теоретик и президент Физической академии Гай Валерий Трион, римский гражданин во втором поколении, человек, одаренный многими талантами.

Первым делом гость извлек из кармана отливающий серебром небольшой футляр и поставил на стол. Хитро подмигнув императору, Трион повернул тумблер, и комната наполнилась неприятным треском. Звук становился все тоньше, пронзительнее и наконец исчез.

– Ну вот, теперь можно говорить, – улыбнулся гость, отчего лицо его сделалось одновременно и хитрым, и глуповатым: он, как ребенок, радовался своей проделке. – Ни боги, ни гении нас теперь не слышат.

– Что нового? – Несмотря на заверения гостя, Руфин все равно невольно понизил голос.

Ибо по странному блеску в глазах Триона понял, что тот явился к императору не с пустыми руками.

– Получилось, – выдохнул Трион. – Сегодня. Когда я понял, что дело сделано, то ощутил себя богом!

– Все прошло удачно?

– О да! Один человек пострадал, но это мелочь. Все хорошо. Реакция пошла.

Руфин решил, что пострадавший отделался парой царапин. Никогда в жизни он так не ошибался.

– Отлично! – Император откинулся на спинку кресла, погладил руками выточенные в виде львиных голов подлокотники. – Я, конечно, не так велик, как Юлий Цезарь, но тоже кое-что сделал для Рима, не так ли? У меня нашлось достаточно смелости поверить в твою безумную затею, Трион. А они точно не знают? – Он выразительно поднял глаза к потолку.

– Наши приборы работают день и ночь. Для них это всего лишь старый стадион. Они считают людей примитивными. Все, на что они способны смертные, это принять у Прометея украденный у богов огонь и тупо разжигать день изо дня костер. Богу никогда не придет в голову, что я мог сделать такое! Пока Олимпийцы вдыхают ароматы жертвоприношений, мы можем заняться более важными делами.

Гость самодовольно захихикал, но император не спешил вторить конспиратору.

– Если боги так жестоко покарали Прометея за кражу простого огня, то что они сделают с нами, а, Трион?

– Я у них ничего не крал, – заявил президент Физической академии. – Я все придумал сам. А когда у Рима появится новое оружие, мы будем говорить с богами на равных. Наконец станем свободными. Сбудется мечта Империи.

– Не будем забегать вперед. Боги не любят тех, кто торопится. Я, конечно, не так велик, как Юлий Цезарь, но я кое-что знаю о мечте Империи.

Ученый понял, что время его аудиенции истекло, и поднялся.

– Сегодня день новой эры, – сказал Трион. – А люди даже не подозревают об этом. Думают, что сегодня не произошло ничего примечательного.

– Да, ничего примечательного, – кивнул Руфин, – если не считать недоразумения с Вером. И нападения на сенатора Элия. Мой милый родственник опять во что-то ввязался. Я начинаю подозревать, что он немного не в себе. Что вполне естественно для человека, перенесшего тяжелую травму и клиническую смерть.

Трион энергично затряс головой:

– Как же! Элий спятил? Ну, нет, нам не может так повезти. Сенатор наверняка о чем-то догадывается. Он уже запрашивал финансовые отчеты академии. Теперь хочет создать комиссию для проверки. Я заказал кое-кому в печати статьи с призывами не скупиться на научные расходы.

– Элия не убедят какие-то статьи в вестниках. Не забывай, он провел в Афинской академии пять лет.

– И еще три в Александрии. Но при этом продолжает мыслить примитивно. Он может нам помешать. Хорошо бы…

– Будь с ним поосторожней, – Руфин не дал Триону договорить.

– Ладно, Август, разбирайся с Элием сам, – милостиво решил Трион. – А я буду заниматься своим делом.

Когда академик ушел, император вновь принялся рассматривать карту. И вновь подумал, как лживо то, что вынуто из единого целого. На карте Рим могущественен и окружен союзниками. Единственно, в преданности Месопотамии можно усомниться. Но это не так и важно, если практически ты владеешь всей Европой. Могущественные банки управляют ее экономикой, железные легионы охраняют ее границы, огромные фабрики производят самую лучшую технику. Но если взглянуть на хрупкий глобус из синего стекла, тот тут же окажется, что Рим бесконечно одинок. Ибо восток бурлит, переполненный готовыми хлынуть на завоевания народами, а север настороженно враждебен. Юг же совершенно отстранен. При всем при том Рим является хранителем двухтысячелетней культуры, впитав в себя десятки, сотни культур, сплавив их в единое целое. Но это не добавляет ему твердости в схватке с остальным миром. Зато порождает зависть. Богатство Рима кружит головы слишком многим.

Руфин почувствовал, как противный холод сдавливает его сердце. Он должен сохранить Рим, чего бы это не стоило. На богов уповать не приходится. Боги капризны. Они в любой момент могут передумать. Наверняка Элий привел бы по этому поводу цитату из Марка Аврелия. Руфин даже знал, какая бы подошла:

«Боги или безвластны, или же властны»[83].

Едва Трион покинул таблин императора, как блик света, казавшийся отсветом уличного фонаря, скользнул по стене и устремился вслед за физиком, разгораясь все сильнее и приобретая отчетливое платиновое свечение. Трион обернулся.

– Как ты очутился здесь? – спросил он и в ту же секунду вспомнил, что оставил прибор в таблине императора.

– Наконец-то я могу беспрепятственно с тобой поговорить, – раздался голос, и платиновый блик на стене приобрел очертания человеческой фигуры. Платиновые глаза смотрели на академика, платиновые губы улыбались, но отнюдь не дружелюбно. – Хочу заключить с тобой договор. Простенький такой договорчик. Я не сообщаю богам о твоих опасных проделках, а ты, Трион, хитроумный, как Улисс, передаешь мне одно из своих изобретений. Ведь я – твой гений и имею право на твои придумки. Разве не так? Ты умен, но я-то еще умнее.

Трион надменно фыркнул:

– Умнее меня ты быть не можешь!

– Не будем спорить, – уступил платиновый собеседник, хотя это и далось ему непросто – во все стороны посыпались искры холодного огня. – Подари мне свое изобретение. И я больше не буду тебе докучать. Слово гения.

– Ты не сможешь его взять, как бы ни старался, – гордо объявил академик.

Гений рассмеялся:

– Ты неправильно понял. Пошлешь своего помощника туда, куда я укажу, и оставишь там то, что я попрошу. Мне не нужно все. Мне нужна малость. Договорились?

Трион раздумывал мгновение. Каков наглец! Как истинный патрон, хочет воспользоваться изобретением своего подопечного. Ну, пусть попробует! Не вышло бы ему это боком! Гений что-то задумал. Но Триону все рано, чем занят его гений. Потому что в ближайшем будущем это не будет иметь ровно никакого значения. Главное, чтобы сейчас Триону никто не мешал. Можно согласиться на любые условия, лишь бы выиграть время. А потом человек будет править миром, не обращая внимания ни на богов, ни на гениев. И этим человеком будет Трион.

– Так мы договорились? – настаивал гений.

– Да! Да! Да! – выкрикнул Трион. – Только оставь меня в покое.

В ответ послышался смех, платиновый зигзаг метнулся к окну, скользнул меж завитками золоченой решетки и исчез.

Глава IV Четвертый день Аполлоновых игр. (Перерыв в гладиаторских поединках в Колизее)

Восходящее солнце заглянуло в окна префектуры вигилов, на пол легли крестообразные тени. Мебель в таблине центуриона ночной стражи украшали резные волчьи морды: они скалили зубы с ножек стульев и стола, с подставки лампы и со створок шкафа. На стене было наклеено несколько фотографий разыскиваемых преступников. Одно лицо Вер узнал сразу. Это был Кир-фокусник, оставшийся лежать на песке возле храма Нимфы.

Из окна таблина была видна находящаяся в доме напротив приемная медика. На матовых стеклах мелькали тени, и Веру казалось, что он слышит голос Элия.

Центурион «неспящих» Курций был здоровяком высоченного роста, – широкоплечий и жилистый. Его загорелое крупное лицо пересекал глубокий белый шрам, тянущийся от уха к уголку рта. Отчего казалось, что центурион нагло ухмыляется. Глаза у него были светлые, как будто выгоревшие. И немного сумасшедшие.

Короткие рукава форменной туники оставляли почти полностью открытыми руки с мощной мускулатурой. Левая вся сплошь была изъязвлена следами ожогов.

– Война? – спросил Вер, кивая на руку.

– В детстве запустил руку в бачок с кипящим бельем, – отвечал Курций. – На войне я другие раны получил, когда под огнем через бруствер лез, удирая от виков. Две пули в задницу.

На форменной красной с серым тунике Курция были приколоты два значка – значок центуриона и значок ветерана Третьей Северной войны. У Вера было прекрасное зрение, и он разглядел на значке символ Второго Парфянского легиона. Может быть, этот человек воевал в одной когорте с его матерью? Эта мысль явилась неизвестно откуда.

«Нереида». Опять его сердце забилось неожиданно сильно, и голос дрогнул.

Центурион молча кивал, слушая рассказ Вера, но вдруг сказал с ухмылкой:

– По мне, чем устраивать подобные пытки, лучше запихать редьку в зад, и пусть развратник гуляет с хвостом из ботвы, метя листьями мостовую.

– О чем ты?

– Не читаешь в вестники? Об этом пишут все время. Члены тайного общества «Поборники нравственности» хватают педофилов и засекают их до смерти, а потом отрубают головы. Казнь «по древнему обычаю». Твоему приятелю не повезло, когда он попался им в руки.

Вер стиснул кулаки. Какова подлость! Гений специально выбрал столь унизительную пытку, дабы обезопасить себя и заодно заклеймить Элия как подонка.

– Человек, которого ты обвиняешь в подобных вещах, сенатор Гай Элий Мессий Деций.

– А я весталка Валерия, – ухмыльнулся Курций.

– Валерия – старшая сестра сенатора.

– Парень, мне уже скоро пятьдесят. И я такого навидался в жизни, что с первого взгляда отличу дурацкую версию от правды. А правда такова: на теле у твоего приятеля более пятидесяти порезов. Ни один человек не выдержит подобную пытку. После десятого он расскажет даже, как устроен Тартар. И неважно, кто твой приятель – сенатор Элий или торговец старыми авто. Парня секли за то, что он надругался над ребенком. Ему повезло, что он остался жив.

Вер едва не сдержался, чтобы не ударить старого тупицу. Впрочем, он с самого начала подозревал, что рассказывать центуриону о заговоре гениев – нелогично.

В этот момент дверь приоткрылась и внутрь просунулась голова молодого вигила.

– Там на берегу нашли труп Кира-фокусника, – сообщил он.

Курций состроил подчиненному зверскую рожу, и вигил тут же исчез.

– Полагаю, что этот «фокусник» – известный борец за нравственность, и потому его фото висит в твоем таблине на стене? – осведомился Вер.

Центурион ничего не успел ответить, дверь вновь отворилась, теперь молодой вигил протянул центуриону лист бумаги. Вер искоса глянул на лист и без труда разобрал имя, набранное крупным шрифтом: «ГАЙ ЭЛИЙ МЕССИЙ ДЕЦИЙ». Центурион нахмурился, сложил бумагу вдвое и велел вигилу принести фотографию сенатора Элия. Вер ничего не говорил, сохраняя показное спокойствие. Фото через пару минут принесли. Как раз в эту минуту в приемной медика напротив распахнулась дверь, и Элий в сопровождении вигила направился к входу в префектуру. Курций ждал, хмуро разглядывая фото. Едва Элий вошел, вигил подошел и демонстративно приложил фото к голове сенатора. Элий был бледен и небрит, вместо сенаторской тоги – короткая синяя больничная распашонка. Но все равно не узнать его было невозможно.

– В самом деле похож, – нехотя признал Курций.

– Так ты по-прежнему мне не веришь? – поинтересовался Вер.

– Я верю в то, что вы, ребята, вляпались в жидкие фекалии.

В этом Вер должен был согласиться с центурионом.

Курций протянул Элию новенькую форму вигила:

– Надень это, сиятельный. Разумеется, она не так почетна, как тога с пурпурной полосой. Но в округе нет ни одного сенатора, чтобы одолжить у них подходящую одежду. Я, правда, подумывал, не послать ли за сенаторской тогой в театр – у них наверняка должна найтись парочка. Но потом вспомнил, что актеры в этот час спят после вечернего представления и ночной попойки.

– В юности я два года служил вигилом, – отвечал Элий. – Для меня большая честь вновь надеть эту форму.

Курций тут же спешно принялся листать страницы своих записей:

– Итак, что мы имеем… Трое неизвестных схватили сенатора, связали и стали пытать. Один из неизвестных оказался наемным убийцей по прозвищу Кир-фокусник. А второй оказался гением. Интересно, чьим?

– Моим, – помолчав, сказал Элий.

– Поразительно! Разве гений не может узнать, что думает его подопечный?

– Против воли – нет.

– Что же хотел узнать твой гений, сиятельный?

– Не знаю… Не помню… – Элий запнулся. – Постоянно думал лишь об одном: я должен не желать говорить… К тому же такая боль… – Элий судорожно втянул воздух и замолчал. На лбу его вновь заблестели капли пота.

Центурион хотел еще что-то спросить, но задумался, глядя на сенатора. Его светлые сумасшедшие глаза сузились, в них сверкнули искорки и пропали. Когда Курций вновь заговорил, тон его был почти доброжелателен:

– Извини, сиятельный, я перед тобою в долгу. И перед твоим другом тоже. Да, после такой фекальной ночи вы измотаны и нуждаетесь в отдыхе.

Вер снисходительно фыркнул: наконец этот тип вспомнил об элементарной вежливости.

– Неплохая мысль, – согласился Вер. – Поблизости найдется приличная гостиница и в ней пара свободных комнат?

Он сделал ударение на слове «пара», но центуриона как будто не понял намека.

– Гостиница ни к чему. Здесь недалеко есть роскошная вилла писателя Макрина. Он обожает гостей из Вечного города. Услышав, что у него хочет остановиться сенатор, он будет визжать от восторга. Клянусь Геркулесом, он вас измучит гостеприимством.

Дежурная машина с пурпурной полосой и надписью «НЕСПЯЩИЕ» поджидала центуриона во дворе возле фонтана. Мраморная Нереида с зеленой шерсткой мха на спине выливала воду из треснувшей мраморной раковины. Опять Нереида… Да что такое!

– Здесь повсюду Нереиды… – услышал он будто издалека голос Элия.

– Ага… Даже наша когорта во Втором Парфянском легионе назывался «Нереида», – сказал Курций.

««Нереида» завтра выступает, сынок», – донесся, будто издалека, низкий женский голос.

Вер вновь глянул на значок ветерана. Если бы его мать осталась жива, она бы тоже носила точно такой же значок. Или все-таки это была его приемная мать?

Вилла Макрина напоминала дворец – белое здание, украшенное портиком с колоннами, боковые одноэтажные флигели с открытыми галереями.

Курций оставил машину у кованых ворот, и они двинулись к вилле пешком вдоль бассейна около сотни футов длиной. По обеим сторонам бассейна стояли, тесня друг друга, мраморные нимфы и юные сатиры. Дорожки сплошь покрывала мозаика – спелые плоды и цветы были разбросаны в цветных квадратах, а на белом фоне попадалась то игривая рыжая кошка, то птичка, клюющая зерна. Мозаика была столь совершенна, что в рассеянном утреннем свете и птицы, и кошки казались живыми. Поначалу Вер опасался ступать на их изображения, особенно после того, как из-под ног его с пронзительным воплем выпрыгнула настоящая рыжая кошка – точная копия мозаичной. Ожившая кошка вспрыгнула на плечо обнаженного мраморного юноши и уставилась на незваных гостей бледно-зелеными светящимися глазами.

– Я слышал, что гении иногда обращаются в кошек, – сказал Вер.

– Могу тебя заверить, мой гений мало походил на домашнего котика, – отозвался Элий.

– Ну, кто там еще ходит и болтает, мешая работать! – воскликнул раздраженный мужской голос.

Возглас донесся из раскрытого окна. Когда гладиатор заглянул внутрь, то увидел за письменным столом человека. Пишущая машинка и рядом стопка белоснежной бумаги, массивный чернильный прибор с фигуркой Гермеса, мраморные бюсты Сенеки и Овидия – антураж не оставлял сомнений в том, что перед ним сочинитель. Человек за столом был маленького роста с непомерно большой головой и выпуклым лбом. Под густыми бровями прятались темные суетливые глазки. В прежние времена он мог бы стать шутом при дворе императора, теперь он нашел занятие более изысканное.

– Мы помешали? – поинтересовался Курций, подходя.

Человечек подпрыгнул от неожиданности и, кажется, испугался. Но тут же его толстые ярко-красные губы сложились в сладенькую улыбку:

– Кого я вижу! Центурион Курций собственной персоной. И в сопровождении гостей! Да еще каких! Гладиатор Вер! Как я рад, что ты заглянул в мое скромное жилище, боголюбимый!

– Разве мы знакомы? – спросил Вер.

– А как же! Любой римлянин знает тебя в лицо! Лучший исполнитель желаний! Твои портреты продаются в лавке книготорговца Вария всего за два сестерция, а скульптуры вышиной в ладонь – за четыре. Я держу одну твою статуэтку в ларарии, боголюбимый Вер, исполнитель желаний.

– А мою скульптуру ты не держишь в доме? – спросил Элий, подходя.

– Конечно, сиятельный! У меня есть твой мраморный бюст работы знаменитой Марции.

– Надо же, а я думал, что Марция изваяла меня в единственном числе, – шепнул Элий на ухо своему другу.

– Этим доблестным мужам досталось в ночной переделке, – сказал Курций, прерывая восторженные комплименты хозяина. – Им надо отдохнуть, пока я занимаюсь их делом. Пусть они погостят у тебя. А сейчас меня ждут. Надеюсь, гостям у тебя понравится.

И Курций направился к своей машине. Как показалось гладиатору, уходя, вигил бросил на него выразительный взгляд.

– Заходите, друзья, и будьте как дома! – воскликнул сочинитель. – Я работал и как раз писал третью главу новой книги. Да будет вам известно, что я всегда пишу по ночам, отрешившись от дневной суеты. Ночью я беседую с богами. Иногда они подсказывают мне кое-какие забавные мысли. Я только что закончил последнюю страницу, и теперь полностью свободен и нахожусь в вашем распоряжении, дорогие гости. Кстати, да будет вам ведомо, что я сочиняю новый библион о Траяне Деции, отце Нового Рима. Теперь, когда мы находимся на пороге Третьего тысячелетия, интерес к истории необыкновенно возрос. Издательства завалили меня заказами. Я был уверен, что они обратятся именно ко мне, потому что лучшего литератора им не найти! – Не в силах сдержать эмоции, Макрин воздел руки к потолку. – Фурор! Сиятельный сенатор явился в дом простого сочинителя! О, как я тронут! Тит Макрин, неужели ты удостоен такой чести? Так что же, сиятельный, ты стоишь подле окна? Пожалуй, в дом со своим благородным другом!

Элий, не терпевший лести, едва сдерживался, чтобы не сказать в ответ что-нибудь резкое.

А кошка тем временем уселась на ограде, лизнула лапку и мяукнула:

– Какие глупые люди!

И принялась таять в воздухе. Вскоре над оградой остался лишь ее платиновый абрис, да и тот вскоре исчез.

Макрин сам распахнул двери в дом, оттолкнув заспанных слуг, ухватил Элия под руку и ввел в атрий.

– Не желает ли сиятельный принять ванну с дороги? – не на мгновение не умолкал сочинитель. – А что сиятельный думает о моей последней книге? И как ему нравится сочинение этой бездарной Фабии? Ужасно, что ее библионы печатают, да еще таким тиражом! Эти библионы примитивны!

– А мне нравятся ее сочинения, – сказал Элий, чтобы хоть как-то досадить Макрину. – Они чувственны, но лишены пошлости. И в них есть некоторое изящество.

Макрин глянул на Элия как на заклятого врага, но в следующий миг вновь приклеил к губам льстивую улыбку и заговорил о другом:

– Скажу по секрету, у меня замечательная ванная комната! У самого императора нет такой роскошной ванной. Краны исключительно серебряные, лучшие трубы из пластмассы. Вы слышали, надеюсь, что стальные трубы признаны вредными вслед за свинцовыми? У меня есть версия, что деградация Рима на грани Первого тысячелетия произошла именно из-за свинцовых труб водопровода. Ибо свинец дурно влияет на организма человека и на умственные способности в особенности. Об этом писал еще Витрувий.

Из атрия они прошли в раздевалку домашних бань. На скамьях разбросана женская одежда, но Макрин сделал вид, что не заметил платьев и провел гостей во фригидарий [85]. В бассейне с прохладной водой купались две девушки. И еще одна, также нагая, вытирала волосы льняной простыней. Две красотки, что были в воде, подняв тучу брызг, выскочили наружу и, похватав простыни из махрового хлопка, кинулись вон. Третья же купальщица осталась невозмутимой. Она даже не потрудилась накинуть что-нибудь на свои роскошные плечи, а продолжала тщательно высушивать вьющиеся золотистые пряди.

Данная сцена нисколько не смутила Макрина. Он самодовольно хмыкнул и сообщил.

– Арриетта, моя обожаемая дочурка. А это мои гости – сенатор Элий и знаменитый гладиатор Вер.

– О, какая честь, – с улыбкой отвечала Арриетта. – Сенатор и гладиатор. Или почти что два гладиатора.

– Это она так шутит, – хихикнул Макрин.

– В таком случае ее тело гораздо прекраснее ее шуток, – заметил Вер.

Арриетта наконец смутилась. Она взмахнула белым льняным полотнищем и целомудренно закуталась с головы до ног.

– Твои гости отвратительны, – сообщила она отцу и гордо удалилась.

Элий заметил, что Вер проводил ее взглядом до дверей.

– Юная кошечка тебе понравилась? Только не говори, что твой гладиаторский меч остался совершенно неподвижен.

– Так же, как и твой, – огрызнулся Вер.

– Ошибаешься. После сегодняшней ночи меня бы не могла возбудить даже сама Елена Прекрасная.

Пизон поднимался рано. Быть может, он поднимался первым в Городе. И потому никто не видел, как дверь роскошного особняка отворилась, и на улицу, погруженную в предрассветную дрему, выбрался человек в плаще простолюдина. Свет фонарей был еще ярок, заря едва брезжила. Человек шагал твердо, не боясь, что за ним могут следить. Впрочем, в этот час никто и не следил за ним. Он миновал четыре квартала и вошел в полутемный, заросший плющом двор. Открытая каменная лестница вела на третий этаж. Штукатурка давно осыпалась, и стены являли обнаженное мясо старинной кладки, изъеденной дождями, но по-прежнему монолитной. Пизон отпер почерневшую дверь с крошечным решетчатым оконцем и вошел.

Квартирка, в которой он оказался, состояла из двух каморок, заваленных старым хламом. На ложе, укрывшись драной простыней, спал молодой человек. Даже сейчас лицо его не выглядело безмятежным или спокойным. Лукаво изогнутые губы ухмылялись, будто во сне он потешался над целым миром. Пизон откинул капюшон плаща и довольно бесцеремонно пихнул спящего в бок. Юноша проснулся и тут же выхватил из-под подушки обоюдоострый нож, предназначенный отнюдь не для резки хлеба. Гость предусмотрительно отскочил от ложа.

– А, это ты, папаня, – ухмыльнулся молодой человек и сунул нож обратно под подушку. – Тебе не спится, как всегда.

– Удалось достать его, Бенит? – Пизон уселся на колченогий стул, который подозрительно заскрипел под его тяжестью.

– Разумеется.

Молодой резким движением откинул тряпку и сел.

– Так давай его сюда, – потребовал Пизон.

– Ты наверняка знаешь, что мальчиком я играл на органе. И мне платили неплохо. – Бенит сидел, покачивая ногами и шевеля пальцами. Пальцы у него на ногах были необыкновенно гибкие и двигались так, будто нажимали на клавиши.

– Ты достал резец?

– Мне хорошо платили за то, что я играл ногами. – Пальцы вытворяли что-то невероятное.

Пизон вытащил из-под плаща увесистый мешочек и швырнул его на колени Бениту.

– Вот плата. Как уговорено.

– Неужели у нас был какой-то уговор, папаша?

– Был. – Пизон посмотрел на Бенита почти с ненавистью.

– Ах, да, что-то припоминаю. Но я передумал. Я запросил слишком мало. Хочу больше. Совсем капельку. Чуть-чуть. Ну, на один гран. Хочу, чтобы ты меня усыновил. Мне не нравится мое имя. К тому же именно ты обрюхатил мою мамуллу, когда ей исполнилось четырнадцать, а потом удрал, и маме пришлось выйти замуж за маляра-пьянчужку. Он напивался каждый день. Напившись, блевал… Б-р-р… Когда я затирал за старым уродом лужицы рвоты, я мечтал сделаться сыном банкира. Усынови меня, папаша! Ты не прогадаешь. Во-первых, у тебя нет других детей. Вернее, других ты не стал разыскивать. А того ублюдка, что родила Марция, ты совершенно правильно придушил.

– Он родился мертвым. – Голос Пизона сделался сиплым. – Виновата эта шлюха. И этот подонок Элий, продавший ей клеймо.

– Да ладно, папашка, со мной-то не нужно хитрить. Ты его придушил и правильно сделал. Одобряю. А во-вторых, я прославлю твое имя. Так прославлю, как тебе и не снилось. Я стану императором.

– Что? – Пизон даже приподнялся, глядя на Бенита, открыл, было, рот, но так ничего и не сказал, плюхнулся обратно на стул.

– Я тебя удивил? Неужели ты не видишь, что все Деции – дегенераты. Их нужно срочно заменить, пока они не превратили Империю в свинарник. Я иду на замену, я, Гай Бенит Пизон! Я поведу Империю к новым победам, и вскоре Риму будет принадлежать весь мир! Ну, как, я хорошую речь произнес?

– Отвратительную, – брезгливо скривил губы Пизон. – Сразу видно, что ты никогда не учился у риторов. Тебе надо послушать мои выступления на заседаниях совета банка, тогда ты поймешь, что такое – хорошая речь.

– А мне надоели риторы. И всему Риму они надоели.

Бенит вытащил из-под подушки, откуда совсем недавно извлекал нож, мятую брошюрку, и протянул ее Пизону.

– Вот взгляни. Это манифест «Первооткрывателей». Мое заявление там третье.

Пизон машинально развернул книжонку и прочел заголовок:

– «Гай Бенит Пизон. «Подлинная мечта Рима». «У меня есть один бог – действие, и один культ – культ силы». Ты присвоил себе мое имя, подонок!

– Ничего не присваивал. Просто предугадал события. Я это умею. К примеру, я поквитаюсь с Марцией. Ведь ты хочешь проучить ее? Отомстить этой бабенке и ее хромому любовнику – какая услада для сердца! Ну, так как, усыновишь меня, папашка? – Пизон не ответил. Бенит погрозил отцу пальцем и расхохотался. – Боишься меня, папашка. И всегда боялся. Даже тогда, когда я был совсем маленьким. С чего бы это, не пойму? Рано бояться. Вот стану императором Рима, тогда меня надо будет бояться. Ну очень сильно бояться… Всем-всем, даже богам.

– Надеюсь, они тебя не слышат. – Пизон даже не пытался скрыть брезгливую гримасу.

– Папашка, ну почему ты такой трус? Богам до нас нет дела. Эй, боги, слышите мои дерзкие слова? Слышите? Тогда немедленно поразите меня молнией. Ну же! Чего ты там медлишь, Юпитер, старикашка?! – Бенит вскочил и воздел руки к потолку, едва не коснувшись пальцами закопченной штукатурки. – Вот видишь, ничегошеньки твои боги не могут.

Он сделал неприличный жест, а после распахнул кривые, изъеденные жучком дверцы ларария. Внутри шкафчика не было статуэток, валялись засохшие корки и обрывки грязной пергаментной бумаги, в которую уличные торговцы заворачивают сырные лепешки. Отметя ладонью мусор, Бенит вытащил украденный у Марции резец.

– Вот оно, наше сокровище! Все идет, как мы задумали. И не забудь, что завтра ты меня усыновляешь. Знаешь, почему?

– Нет, – зло ответил Пизон.

– Дедуля! – крикнул Бенит, отворяя дверь в соседнюю каморку.

На пороге тотчас возник старик в заплатанной домашней тунике. При виде Пизона старик сладко улыбнулся. Так улыбается кошка при виде мышки.

– Привет тебе, дорогой несостоявшийся зятек. Дорогой в том смысле, что денег у тебя, как у Креза. Я купил клеймо у Юния Вера. И в том самом поединке, когда погиб Варрон, Вер заклеймил желание. А пожелал я, чтобы ты усыновил внучка моего Бенита. Какая радость! Ты наверняка всю жизнь об этом мечтал. Хотел искупить вину, но боялся, что Бенит гордо отвергнет твои милости. Вот я и решил помочь вам примириться.

Пизон смотрел на старика с отвращением. Он всегда боялся этого типа, еще в те дни, когда волочился за его смазливой дочуркой.

– Ты истратил на свое желание деньги, что должен был заплатить Клодии? – прошипел Пизон, поворачиваясь к Бениту.

– А что если так? Ты меня убьешь? Или отдашь под суд? Ой, как я испугался! Ладно, не бойся, папашка, – Бенит зевнул вполне натурально, – на счет Руфина клеймо я заказал. А для оплаты усыновления дедушка нашел патрона. И знаешь, кто заплатил за исполнение моего и твоего желания – ведь это и твое самое горячее желание, не так ли? – Бенит подождал, пока Пизон кивнет в ответ. – Так вот – за это клеймо заплатил Элий.

Бенит высунул в восторге язык, наблюдая, как банкир пошатнулся при этом известии.

– Да здравствует мечта Империи, дорогой сынок! – хихикнул старик.

– Дедуля все устроил! Молодец, дедуля! Он так натурально плакал на плече у этого идиота Элия! Сенатор тоже пустил слезу и выложил пять тысяч сестерциев из своих личных средств. Да здравствуют добродетельные идиоты, без них жизнь будет совсем скучной! Знаешь, папашка, мне этот Элий даже чем-то симпатичен.

При этом заявлении лицо Пизона перекосилось.

– Ладно, ладно, когда стану императором, ты его прикончишь. Или отрежешь ему яйца – на твое усмотрение. Итак, наш план начал действовать, – продолжал Бенит. – Сначала ты усыновишь меня, папашка. Видишь как легко – стоит только пожелать, и человек на все согласен. А потом, когда стану императором, я эту халяву с желаниями отменю.

– Пойду, соберу вещи, – сказал старик. – Мы переезжаем к тебе, сынок, – и он похлопал Пизона по плечу.

– Ты вне себя от радости, папашка! – Бенит хлопнул банкира по другому плечу.

«О боги, неужели я не сплю?» – в ужасе подумал Пизон.

– Ты ведь не можешь отказать мне, папашка, – ухмылялся ему в лицо Бенит. От него несло перегаром. Немного, правда. – А не то цензоры ненароком могут узнать, что именно ты посоветовал мне заказать то клеймо на счет Руфина, а сам поставил Клодию против Вера. Да еще подкупил Тутикана, чтобы тот не продавал клейм на эту игру. В этом случае Клодия не могла выиграть. Ловко сработано. Думаю, цензоры это оценят. Твое имя занесут в гладиаторские кодексы навечно. А суд конфискует имущество. Твои сокровища пойдут на воспитание римских сирот. Воображаю, как бедные сироты разжиреют. А я останусь в стороне – ведь ты меня не усыновишь. Ловко получается, да?

– Подонок, – прохрипел Пизон.

– Но я тебе нравлюсь, – самодовольно хмыкнул Бенит. – Не так ли, папашка? Ты в восторге от моих талантов! Я – твой сын!

Элий ограничился купанием в прохладном бассейне – в парильне его порезы нестерпимо саднили. Но он позволил бальнеатору [86] вымыть голову душистым галльским мылом. Зато Вер попарился вволю, выбивая из своего организма остаток ядов, которые он сам добровольно ввел.

После купания молоденькая смуглая прислужница в полупрозрачной тунике принесла мужчинам серебряный кофейник с черным кофе, вазочку с сухими бисквитами и фрукты.

– Все сочинители пьют кофе, – сказал Элий, пробуя дымящийся напиток. – Может, мы с тобой, Юний, тоже начнем сочинять, если будем пить кофе по утрам?

– Здешняя обстановка напоминает роскошь и порочность конца первого Тысячелетия, – проговорил Вер, глядя на округлые бедра юной красавицы. – По-моему, Макрин прислал эту курочку сюда неслучайно.

– По-моему, тоже.

– Ничего не выйдет! – смуглянка окинула гостей гневным взглядом. – Я сплю с хозяином, но не собираюсь делить ложе с кем-нибудь из вас!

– Вот скупердяй! Прислал одну на двоих! И притом свою собственную девочку. Надеюсь, за обедом он не предложит нам одно яйцо и одну грушу разделить на всех.

Приятели рассмеялись, а служанка, изобразив на смуглом личике обиду, удалилась. После нескольких глотков вина Вера потянуло в сон. Он видел, что и Элий постоянно клюет носом.

– Эй, Элий, не спи, мне нужен от тебя еще один ответ.

– Изволь. Я даю их по сотне во время приема избирателей моей трибы [87]. Чего стоит один-единственный ответ на один-единственный вопрос?

– Ты в самом деле считаешь, что наркотик пробудил во мне подлинные воспоминания?

Элий тряхнул головой, пытаясь прогнать сонливость:

– В Александрии люди, принимавшие подобный препарат, вспоминали даже час своего рождения, – язык его пьяно заплетался, хотя Элий выпил лишь чашку кофе.

– В этом сне я видел собственную мать. Не ту, что погибла во время войны. А другую, настоящую.

– Выходит, тебя усыновили?

– Выходит, что так.

– И кто она? Та, настоящая?

Вер хотел назвать ее имя, но почему-то не смог выговорить краткое «Иэра», сердце отчаянно забилось. Иэра – одна из Нереид. Его мать – Нереида? Богиня? Абсурд какой-то…

И он сказал лишь:

– И у нее был медальон с камеей из сардоникса. И на камее – Нереида. Я видел это абсолютно отчетливо.

– Насколько я помню, так называлось подразделение, в котором служила твоя мать. Приемная мать, – добавил Элий после паузы.

– И наш новый знакомый Курций, – усмехнулся Вер.

– И мой брат Тиберий.

– Я не знал… То есть я знал, что он погиб, но что он был в когорте «Нереида»…

Дверь отворилась, и в комнату заглянул Макрин, но не вошел, остался у порога, странно улыбаясь.

– Подхалим лично пришел позвать нас на завтрак, – ухмыльнулся Вер, и вдруг заметил, что лицо Элия сделалось белее льна его туники, а на лбу мелким бисером выступили капли пота.

Элий замычал от боли и попытался встать с ложа, но согнулся пополам и рухнул на пол. Вер рванулся к Макрину. Комната опрокинулась. Макрин неожиданно очутился сбоку и гнусно захихикал. Лицо сочинителя превратилось в подушку и заслонило свет. А из этой подушки лезли наружу клочья голубого тумана и застилали глаза. Гладиатор выхватил меч и рубанул наугад. Раздался звон разбитого стекла. Вер успел еще распороть настоящую подушку на ложе и разрубить пополам серебряную вазу вместе с фруктами и серебряный кофейник. И лишь после этого упал возле своего приятеля, обсыпанный пухом и облитый горячим кофе.

«Я умер и сейчас бреду по подземной галерее в Аид», – подумал Вер, открывая глаза.

Но к своему изумлению увидел, что никуда не идет, а лежит на каменном полу, а над ним нависает низкий потолок. Свет двух тусклых лампочек, забранных решеткой, лишь обозначал контуры предметов. Спина онемела – пол в подвале был ледяной. Вер вскочил на ноги. Пол тут же качнулся, гладиатора швырнуло вперед, и он едва не врезался головой в стальную решетку, что делила подвал на две равные части. Вер вновь уселся на каменные плиты. Голову его сверлила тупая боль, а все тело ломало так, будто он только что принял участие в беге на марафонскую дистанцию. На второй половине, за решеткой, на полу лежал человек. Не ясно было, жив он или нет.

– Элий, – позвал Вер.

Никакого ответа. Юний Вер подполз к решетке. Элий не шевелился. Кто-то заботливо укрыл сенатора одеялом, прежде чем оставить здесь, в подвале. Вер просунул руку сквозь решетку и дотронулся до запястья Элия. Тот был жив. Сенатор либо спал, либо находился в «отключке» под действием наркотиков. Юний Вер ухватил его за руку и притянул поближе к решетке. Элий пробормотал что-то невнятное, но глаз не открыл. Вер влепил ему пощечину, потому вторую. Тогда лежащий наконец приподнял голову.

– Пить, – прошептал Элий.

Вер отрицательно покачал головой: воды в подвале не было.

– Как мне плохо… – Элий вновь растянулся на полу – питье Макрина подействовало на него куда сильнее, чем на Вера.

– Интересно знать, что нужно от нас этому подонку, – спросил сам себя Вер, потому что Элий вряд ли мог ему ответить. – Может, он хочет принести нас в жертву своей музе, чтобы его книги пользовались большим успехом, чем книги ненавистной Фабии.

– Ты почти угадал, гладиатор! – раздался голос сверху.

Вер поднял голову. В маленькое окошко на потолке выглядывала физиономия Макрина. Вер невольно схватился за рукоять меча, но пальцы стиснули лишь воздух – меч исчез.

– Слушай, мразь, если ты сейчас же не выпустишь нас отсюда…

– Непременно выпущу, – отозвался Макрин. – Но не сейчас. Сначала ты исполнишь одно мое желание, как раз то, о котором ты говорил, боголюбимый гладиатор. Ах, нет, я ошибся, ты уже не любим богами. Но это неважно. Ты со своим другом устроишь на этой арене маленький бой, и каждый из вас получит с десяток заявок на исполнение желаний.

Вер расхохотался.

– Как же ты глуп, сочинитель! Желания исполняются только на аренах амфитеатров, входящих в Большой круг. А здесь мы можем биться с утра до вечера, и ни одно желание не исполнится.

– Это ты глуп, гора мышц, – презрительно фыркнул Макрин. – Здесь тоже исполняются желания. Да, да, как раз в этом самом подвале. И, кстати – любые желания, без ограничений и запретов напыщенных цензоров. Настоящие желания! Мне не надо просматривать справочники, чтобы узнать, можно помочь господину булочнику, или надо отказать, потому что его брат приговорен к двум месяцам карцера за дебош. У меня не надо платить сто тысяч сестерциев «формулировщикам» за выхолощенную фразу и все время опасаться, что желание принесет кому-то вред. Здесь можно заказать избрание в сенат, начало или прекращение войны.

– Так я тебе и поверил!

– Поверишь, когда увидишь своего гения! Неважно, где ты дерешься, приятель. Главное, чтобы гений доставил твои клейма по назначению. Сегодня вечером каждый из вас получит десять клейм, – закончил Макрин.

– Элий – сенатор, а не гладиатор, – напомнил Вер.

– Он бывший гладиатор, и, надеюсь, не забыл, как держать меч.

– Кто поставит на бойца со сломанными ногами, – попытался прибегнуть к другому доводу Вер. – Наши шансы не равны.

– Ничего, я их уравняю, – засмеялся Макрин. – К твоим ногам прикуют по свинцовой гире – вроде тех, что таскают за собой преступники, осужденные за тяжкие преступления.

– А если мы откажемся драться?

– Не откажетесь, – хихикнул Макрин. – Гении переговорят с вами лично, и вы станете послушны, как ягнята. А нет – так доза «мечты» поможет. На нашего героя Юния Вера действует только один-единственный наркотик под названием «мечта».

Элий хотел тоже что-то ответить, но не смог – лишь облизнул потрескавшиеся губы.

– Ах ты мразь! – Вер погрозил Макрину кулаком.

– Я же говорил – это особое место, – хихикнул сочинитель.

– Дай нам воды! – потребовал Юний Вер. – От твоей отравы жжет горло!

– Бедняга, – донеслось сверху.

На пол шлепнулась фляга, и люк наверху захлопнулся. Вер подобрал флягу и протянул ее Элию. Тот сделал несколько глотков, потом вернул флягу. Вер пить не стал – неизвестно, что ждет их впереди. Стоило поберечь воду.

– Все дело в гениях, – сказал Вер. – Они забирают отсюда клейма – значит, желания исполняются. А наши цензоры, бедняги, пыхтят, составляют списки достойных, печатают гладиаторские кодексы, и воображают, что могут контролировать все порывы людских душ. Как будто можно научить людей желать друг другу только здоровья и любви и никогда не желать поражения и смерти…

Вер не раз спрашивал Элия, откуда в «дивнослаженной мира громаде» [88], где даже нельзя пожелать худого, случается столько мерзостей и гнусностей? Ответ оказался прост. Но если подпольные бои гладиаторов существуют давно (а, скорее всего, это именно так), то почему никто об этом не слышал?

Вер огляделся. Арена, ждущая крови, затаилась зверем. Гладиатору показалось, что на серых ноздреватых плитах он различает бурые пятна. Тот, кто дерется здесь, дерется насмерть. Но Вер не может драться насмерть со своим другом! Если он убьет Элия, кто научит Вера доброте?

Гладиатор схватился за решетку и рванул в ярости. К его удивлению преграда подалась. Составленная и частей, решетка убиралась во время поединка. Попытка выломать ее кусок не казалась такой нелепой. Элий со своей стороны тоже вцепился в прутья. Еще усилие и… удар тока по рукам. Пальцы разжались сами собой. Элий с криком отпрянул и упал. Окошко наверху отворилось вновь, но в этот раз в нем появился не Макрин, а физиономия охранника.

– Немедленно отойти от решетки, или я подниму напряжение! – крикнул надзиратель.

Элий остался лежать неподвижно на полу. Поначалу Веру показалось, что приятель потерял сознание.

– Элий, ты жив?! Подонки! Я вас всех передушу! – Вер погрозил невидимым врагам.

Но там, наверху, не обращали внимания на его вопли.

Элий наконец поднялся.

– Даже на заседаниях сената я не чувствовал себя так мерзко, – подвел итог сенатор.

В нужный час решетку поднимут. Но это будет час поединка, и тогда будет поздно что-то предпринимать.

– Я придумаю выход, – пообещал Вер, но разум его не мог отыскать ни единой лазейки.

– Да, ты хитроумен, как Улисс, – попытался приободрить друга Элий, – но, к счастью, не так беспринципен.

«Я еще более беспринципен…» – хотел сказать Вер, но сдержался, а вместо этого спросил:

– У тебя есть оружие?

Элий наклонился и снял со своего сенаторского кальцея серебряный полумесяц – один из знаков его сенаторского звания.

– Это же серебро, – поморщился Вер.

Элий предостерегающе поднял палец. И принялся разбирать на части полумесяц. Серебряной оказался только накладка. Внутри полумесяц был из стали и остер, как бритва.

– Что-то новенькое в одежде сенаторов, – шепнул Вер.

– Надо же иногда пользоваться своим положением. Подонки, посадили меня в сырой подвал, и не дали шерстяных носков! – Элий принялся растирать изуродованные голени. – Теперь ноги будет ломить до следующих Календ.

Вер решил, что Элий точно сходит с ума. Какие Календы! О чем он?!

– Элий, нас прикончат сегодня ночью. Так что до Календ тебе не придется мучиться.

– И тогда ноги перестанут болеть! Какое счастье! Представь, Юний, мои ноги перестанут ныть от холода только, когда я умру.

Элий попытался улыбнуться. К нему вернулась способность философствовать, а значит – вернулось душевное равновесие. А это немало. Да, да, надо забыть о шерстяных носках и боли, и подумать о судьбах человечества, так будет проще оценить собственную странную Фортуну.

– Сейчас мы не можем ничего предпринять, – подвел итог Юний Вер. – Остается ждать встречи с гениями.

– И философствовать, – добавил Элий. – Мрачный подвал располагает к размышлениям. В самом деле, почему не устроить коллоквиум перед боем, если больше нечем заняться? Расположимся поудобнее на холодных камнях и предадимся ученой беседе.

Элий разорвал свое одеяло и протянул половину Веру. Бывший гладиатор последовал совету друга и уселся подле решетки. Элий расположился с другой стороны.

– О чем же мы будем рассуждать? – поинтересовался Вер.

– О том, что с нами происходит.

– Ты в этом что-то понимаешь? Я лично – нет.

– Наш частный случай мне пока не понятен. Но в глобальном, пожалуй, – да, я кое-что понимаю.

– Как это… Разве такое бывает!

– Гораздо чаще, чем ты думаешь. К примеру, я могу описать тебе со всеми подробностями положение на хлебном рынке или в военной промышленности, проанализировать тенденции роста тяжелой индустрии и причины закрытия ткацких фабрик. Но если ты попросишь объяснить, почему Марция не торопится развестись с Пизоном, я не смогу ответить.

– А она в самом деле не торопится?

Элий оставил этот вопрос Вера без внимания.

– Итак, начнем в добрый час. Не слишком ли мы полагаемся на богов? Одно время боги активно вмешивались в жизнь людей. Это были времена героев, и сами герои вели свои родословные от небожителей. Но потом люди сделались достаточно самостоятельными, и боги позабыли о них на время. Люди были предоставлены сами себе. Архитектура достигла совершенства, дальше которой мнилось лишь разложение. Они уже знали, что земля – это сфера, Птолемей измерил расстояние от Земли до Луны, установив, что они равняется пятидесяти девяти земным радиусам. Разумеется, он совершил ошибку, решив, что Солнце вращается вокруг Земли, но вскоре бы нашелся иной ученый, готовый перевернуть его систему, если бы наука продолжала процветать. Птолемей использовал термины «параллели и меридианы», разделил сферу на шестьдесят частей – так возникли минуты, а минуты еще на шестьдесят «вторых малых частей», и мы получили секунды. Не буду перечислять достижения инженерной мысли – мосты и акведуки древних стоят незыблемо до сих пор. Герон практически изобрел паровую машину, хотя и заставлял свои изобретения служить развлечениям, а не пользе промышленности. Медики уже специализировались на лечении различных болезней – так велики были их знания. Все, чего можно было достичь, не зная об антисептике, наркозе и микрохирургии, было достигнуто. Инструменты тех лет можно использовать и сейчас почти без изменений. Хотя многие законы устарели, но судебная система и наше право основано на положениях того времени. Но об этом достаточно. Что же дальше? А дальше – на Рим нападает безумие, верховная власть переходит в руки развратников и тупиц. Один сумасшедший император сменяет другого. Тех, кто хочет остановить безумие, убивают преторианцы, которые больше напоминают бандитов, нежели солдат Рима. Мгновенно из золотого века Рим скатывается в пропасть. Наука приходит в упадок, ибо первая страдает от подобных пертурбаций. Варвары [89] возникают на границах и угрожают разграбить некогда могущественное государство. Вместо того чтобы дать им отпор, римляне дерутся за власть, чтобы хоть месяц пощеголять в драгоценном пурпуре. Что означает этот внезапный крах, похожий на падение с вершины под ударом могущей десницы? «Кого Юпитер желает погубить, того он лишает разума», – вот единственный ответ, который мне приходит на ум.

– Ты считаешь, что боги хотели уничтожить Рим?

– Именно так. И начать с чистого листа. Я только не знаю, в самом ли деле это была воля Олимпийцев или некой иной могущественной силы, которая скрыта от наших глаз, и которую стоики именуют Космическим разумом.

– Не будем говорить о стоиках, – прервал его Вер, зная приверженность своего друга философии. – Но, если бы Рим погиб, погибли бы и его боги.

– Не знаю. Может быть и так. Однако Рим не погиб. Боги передумали. Они даровали римлянам право исполнять желания и взамен лишили их свободы. Прежде небожителей не интересовали людские поступки, и люди безумствовали, а потом сетовали на безразличие богов и их попустительство. И вот все переменилось. Боги принялись активно вмешиваться в жизнь людей. Люди очутились под постоянной опекой, фактически в положении сытых и довольных рабов под присмотром щедрого хозяина. Им было многое дозволено, но судьбой своей они распоряжаться больше не могли. И тут возникает вопрос: стоят ли приобретенные блага утраченной свободы? – Такая речь была достойна сената, но вряд ли там ее могли оценить по достоинству.

– Никогда не рассматривал дар богов с такой точки зрения, – признался Вер. – Но исполнение или неисполнение желания – тоже воля случая.

– Хорошо, пусть исполнение желания зависит только от ловкости гладиатора. Пусть так. Боги оставили за собой иное право. Ведомо ли тебе, что при храме Юпитера Капитолийского есть специальный фламин [90], который ведает наукой?

– Наука, особенно физика и машиностроение находятся под особым покровительством Юпитера. Об этом «Акта диурна» постоянно упоминает в своих передовицах.

– В последнее время… – поправил его Элий и на секунду задумался, пытаясь осмыслить мелькнувшую в мозгу догадку. Но неясное подозрение так и осталось подозрением. – Да, в последнее время, – повторил он, досадуя на свою недогадливость, ибо внутренне чувствовал, что находится рядом с нераскрытой тайной. – Прежде об этом почти не писали. Прежде – я имею в виду совсем недавние времена – до Третьей Северной войны. И опека фламина – это отнюдь не покровительство. Это каждодневная и внимательная слежка. Рим не должен изобретать слишком мощного оружия.

– К чему Риму мощное оружие, когда варвары еще стреляют ил луков, а у нас есть винтовки, пистолеты и пушки?

– Неудачный довод: винтовки и пушки есть у всех в отличие от микрохирургии, телефонов и киностудий. Ты забыл, как перед Северной войной на заводах Империи было закуплено оружие для нападения на саму же Империю? Искусство, философия, математика, медицина – здесь людям предоставлена полная свобода. Но физика, химия, механика контролируются постоянно. Воздушные шары способны подняться в небо лишь на несколько минут. Давным-давно создана теория полета на аппаратах тяжелее воздуха. Но как только удается построить такой аппарат и поднять в воздух, случается катастрофа. Авиатор Корд взял у меня клеймо – его желание было таким простым и естественным – новый аппарат должен наконец взлететь в воздух. И… и… – Элий замолчал.

– Ты проиграл?

– Это был поединок с Хлором.

Вер не знал, что сказать в ответ.

– Это искусственное торможение, – продолжал Элий. – Но как всякий искусственный процесс, он обречен на провал. Пусть с запозданием, но то, что должно быть изобретено, будет изобретено.

– А что, если наш мир может существовать только в этих искусственных условиях? Если, лишившись опеки, он погибнет?

– Тогда это означает, что наш мир не просто несовершенен. Он ущербен. Уродлив. – Элий содрогнулся и глянул на свои ноги. – И он искусственно искалечен. Мы ведем ненормальную жизнь. Неважно, хороша она или плоха. Она должна кончиться, потому что она неестественна. Из-за этой искусственности мы оказались в тупике.

– Ты сам ратовал за исполнение желаний. А теперь хочешь отказаться от этого дара? Отказаться от мечты Империи?

– Да, ратовал. Пока не столкнулся с собственным гением и не очутился в этом подвале.

– К чему ты клонишь?

– Лишь к тому, что люди, как и тысячу лет назад, подошли к очередному опасному рубежу. И перед Космическим разумом вновь стоит вопрос: остановить нас, стереть с лица земли и начать все сначала, как говорится, от яйца; или рискнуть и позволить действовать дальше. Может быть, после всех ошибок мы найдем приемлемую форму существования?

Элий замолчал. Такая теория могла прийти на ум лишь в подземелье. Как видно, и подвал может на что-то сгодиться. У Вера появилось странное чувство, будто все это он знал и без Элия. Только не удосужился как следует подумать.

– Неприятно жить в мире, который вот-вот должны уничтожить. Но может быть, все не так страшно. Разве запрет разрабатывать оружие – это не запрет самих людей? – он возразил лишь для того, чтобы услышать опровержение своих слов.

– Запрещать самому себе изобретать и узнавать? Разве такое возможно? Напротив, каждый стремится перелезть через ограду и сорвать недоступное яблоко Гесперид. «Ведь всех нас влечет к себе и ведет горячее желание познавать и изучать…» [91]

Слова Элия заставили бывшего гладиатора вспомнить о золотом яблоке:

– Я тебе говорил о подарке, который мне прислали в первый день игр?

– Такое часто случается с гладиаторами. Мне тоже присылали в первый день венки, цветы и даже украшения, особенно, если я побеждал. А ты выиграл приз.

– Элий, мне прислали литое золотое яблоко, и на нем было выгравировано: «достойнейшему». Тебе это ничего не напоминает?

– Спор богинь из-за золотого яблока. А после спора – похищение Елены и Троянская война.

– У нас нет на примете Елены. Остановимся на войне. Троя пала. А римляне – потомки троянцев.

– Я тоже изучал историю в начальных классах.

– Это яблоко – предупреждение богов, что Рим падет. И я должен сделать нечто такое, чтобы предотвратить падение. Но я не знаю – что именно, – признался Вер.

Элий подался ближе к решетке:

– Что касается моей встречи с гением, то я соврал Курцию. Вернее, сказал не все. Мой гений интересовался, о чем мы болтали с гением кухни. И еще… Гораздо больше его интересовала Летиция Кар. Он выпытывал, где она прячется.

– То есть – они не могут ее найти? Гении не могут найти девчонку?

– Выходит так… – Элий сдавил пальцами виски. – Дай еще воды, – попросил он. – После этой отравы у меня все горит внутри. – Вер протянул ему флягу. – Да, вот еще… Ты не поверишь, но мой гений был напуган, он буквально трясся от страха. Но кого он боялся? Богов? Людей? Самого себя?

«Он боялся грядущего, – подумал Вер. – Мы все боимся грядущего. И люди, и боги… Только идиоты не боятся того, что совершают, ибо уверены в своей непогрешимости».

Меркурий уже собирался поднести к губам бокал с нектаром, когда его кто-то окликнул.

– Папа… папочка…

Меркурий оглянулся, но никого не увидел в комнате.

– Я здесь. – Вновь послышался жалобный голос.

Меркурий откинул занавеску. В небольшой нише, где сам он обычно любил прятаться, наблюдая за поведением пришедших к нему гостей, сидел Фавн. Козлоногий скрючился в три погибели, а лицо его со спутанными волосами и всклокоченной бородой было мокрым от слез.

– Что это значит? Ты был в Массилии?

Вместо ответа Фавн поднял руку. Почерневшие изуродованные пальцы с острыми когтями напоминали лапы гарпии. Рука Фавна непрерывно тряслась, будто бога била лихорадка.

– Я подобрал камешек из тех таинственных ящиков и хотел принести его тебе… и видишь, что из этого вышло.

Меркурий в ужасе смотрел на изуродованную руку сына.

– Где камень? – спросил покровитель торговцев, и зубы его невольно выбили дробь.

– Выбросил где-то на земле. И больше не пойду искать… не пойду… – Фавн трясся все сильнее. – Как я буду играть на свирели? Сатиры, увидев такую лапу, поднимут меня на смех, а Силен займет первое место в свите Вакха. Папочка, мне уже кажется, что моя рука не принадлежит мне. Что она чужая… Вдруг она захочет убить? Сама по себе возьмет и нож и… Я не смогу ей помешать. Вдруг она убьет меня? Или тебя? Или покусится на самого Юпитера?

Меркурий поднес бокал к губам Фавна, и тот с жадностью выпил нектар. Меркурий погладил сына по взъерошенным волосам.

– Ты молодец, мой мальчик, что не принес этот камень сюда. Ты сам не представляешь, какой ты молодец! – Он помолчал, наклонился и шепнул в заросшее волосами ухо: – И, пожалуйста, не говори Юпитеру о своей находке.

Фавн перестал на секунду трястись:

– Это почему?

– Потому что Юпитер выкинет тебя из Небесного дворца, как некогда скинул Вулкана с Олимпа. Надеюсь, в довершение всего ты не хочешь сделаться еще и хромым?

– Разве я в чем-то виноват? – прошептал Фавн.

– А разве боги всегда справедливы, мой мальчик? И вообще… – Меркурий на мгновение задумался. – Лучше тебе, друг мой, пожить на земле, где-нибудь в отдаленной пещере и не посещать пока Небесный дворец.

– Ты меня изгоняешь?! Ты?! По твоей просьбе я…

– Тсс… – Меркурий приложил палец к губам. – Извини, мой мальчик, но теперь твои болячки касаются только тебя. И не переживай так. Я о тебе позабочусь. После.

Фавн выбрался из своего закутка и по-прежнему горбясь, вышел из комнаты. Меркурий слышал, как цоканье копыт постепенно затихает в атрии. Теперь он знал, что за руду привозят из Конго. Но он по-прежнему не ведал, для кого она предназначена. И для чего…

Но он должен все это остановить как можно скорее. Пока боги еще что-то могут сделать.

Никогда перед поединком Вер так не волновался. Впрочем, никогда он и не рисковал столь многим.

Волнение… Он знает теперь, что такое волнение… И это хорошо.

Вер, исполнитель желаний. Как прежде это звучало заманчиво! Теперь эти слова вызывали отвращение, как чересчур обильная и жирная пища. Что за желание Вер исполнит сегодня, он никогда и не узнает. Но он может сказать заранее: что-то недопустимое, нечто отвратительное.

Окошко на потолке отворилось, в отверстии появилась голова Макрина.

– Эй, гора мышц, я принес твои клейма!

И вниз полетела картонная капсула. Вер поймал ее на лету и открыл. Внутри лежало десять черных квадратов. Каждый с паутиной замысловатого золотого узора. Никогда прежде Вер не видел такие клейма.

Вер лишь успел бросить мимолетный взгляд на Элия, прежде чем в стене медленно со скрипом принялась открываться боковая дверь. Судя по свисту, она приводилось в движение пневмоприводом. Когда дверь отворилась полностью, Вер увидел внутри знакомое платиновое сияние. У стены, скрестив руки на груди, стоял его гений. Вер вошел в комнатку. И тут же дверь принялась закрываться. Вер огляделся. Он ошибся – это была не комната, а что-то вроде пустой шахты подъемника. Только подъемника в ней не было. Если зала – и будущая арена – была придавлена низким потолком, то над комнаткой потолка не было вовсе. Гладиатор видел вечереющее небо с легкими завитками золотых облаков. Гюн был одет в легкую белую тунику, светлые его волосы украшал венок из нераспустившихся водных лилий. Дух, создавший для себя плоть – в этом есть что-то отвратительное. Интересно, как он делает это? Из чего? И что внутри этой человекоподобной оболочки?

– Сожги клейма, – приказал гений Веру.

Как любой гений он полагал, что человек должен ему повиноваться беспрекословно. Но на Вера его слова не действовали. Пустой звук, сотрясение воздуха. Гений не мог ни к чему принудить Вера. Только знал ли об этом гений?

– Здесь нет ларария, – заметил гладиатор.

Гюн усмехнулся:

– Раз я здесь, вся эта комната теперь ларарий.

Вер швырнул клейма на пол, и они разлетелись веером. Гладиатор сделал вид, что хочет подтолкнуть одно из них ногой, а на самом деле шаркнул пяткой и измял нежную бумагу.

– Никогда не доводилось топтать клейма. Но эти, по-моему, заслуживают такого отношения. – И он смачно плюнул на другое клеймо.

Он надеялся вывести гения из себя. Но тот лишь пожал плечами:

– Не стоит этого делать – клеймо не будет гореть.

Вер наклонился и нехотя сгреб клейма. При этом он заметил лежащие в углу гири. Круглые ядра были прикованы к стальным обручам цепями. Кандалы предназначались для Вера.

– Надо же, и гирьки уже здесь.

Сделав вид, что его больше не интересуют клейма, гладиатор вытащил гири из угла. Обручи были раскрыты. Замок захлопывался сам, без ключа. Не долго думая, Вер защелкнул пружины.

– Что ты сделал, идиот?! – воскликнул гений. – Как ты теперь их наденешь?

– Не знаю, – Вер пожал плечами. – Значит, никак.

Гений раздраженно топнул ногой, плоть его стала испаряться, таять, легкое облачко пара окутало гения. Гюн оттолкнулся от пола и взмыл вверх, оставляя в воздухе светящийся платиновый след.

– Эй, ты куда?! – крикнул Вер со смехом. – А как же клейма? Доминус Макрин будет не доволен. Неужели струсил? Не бойся! Я не желаю тебе зла, хотя ты чуть и не отправил меня в гости к Плутону!

Видя, что его доводы остались без внимания, Вер пожал плечами:

– Не думал, что он так труслив. В этом точно он на меня не похож!

Но гений вскоре вернулся, держа в руках металлический ключ. Пар вновь сгустился вокруг него, впитался в платиновый призрак, и тело приобрело прежнюю почти подлинную материальность. Вер смотрел с восхищением на подобные метаморфозы.

Тем временем Гюн разомкнул обручи кандалов.

– Надевай, – приказал не терпящим возражений тоном. – И чтобы без фокусов.

– А как же клейма?

– Клейма ты можешь сжечь и с гирями на ногах.

Вер театрально всплеснул руками:

– Как же я сам не додумался! Гири мне нисколько не помешают. Гири вообще мало чему мешают, не так ли, Гюн?

– Сжигай клейма! – Гений сунул ключ в кармашек на поясе. Очень удобный кармашек с застежкой. Из такого трудно выронить ключ.

– Не раньше, чем ты ответишь мне на один вопрос. Ты так мило поведал мне о том, что я должен проиграть. И вот теперь при встрече даже не хочешь объяснить, за что такая немилость.

– А сам не догадываешься?

– Понимаешь, милый гений, догадки – одно, а твое веское гениальное слово – совсем другое.

– Ну, хорошо… – Гений колебался – говорить или нет. Он был небесным патроном Вера. А отношения клиента-патрона [92] в Риме святы. Нет, гений не мог отказать смертнику в такой малости. – Ты не должен был клеймить желание для этой девчонки.

– Разве ты имел право мне приказывать?

– Не имел. Но не имеющие права порой так сильно желают его получить.

– Как Макрин, – подсказал Вер.

– О, Макрин – мелюзга, всего лишь глупая игрушка в чужих руках. Когда в нем отпадет надобность, его сломают… Сжигай клейма! – Гений протянул гладиатору зажигалку.

– А чем бедная девочка так тебе насолила? – Вер щелкал зажигалкой и наблюдал, как бледно-синее пламя выскальзывает из своего укрытия и вновь прячется.

– Я обещал ответить на один вопрос. И я ответил. Ты доволен? Я даже могу поведать тебе еще кое-что. Ты наверняка хочешь знать, что в этих клеймах? – Гения распирало от самодовольства – так хотелось похвастаться своей почти божественной властью. – Я отвечу, хотя ты и не просил. В одном – желание, чтобы умер юный Цезарь, в другом – мощное землетрясение вроде того, что разрушило четыреста лет назад форум Траяна, в третьем – ранняя старость и болезнь…

– Хватит, – сказал Вер.

Он наклонился и поджег клейма. Пламя весело запрыгало по бумажкам. В узкой комнате-шахте распространился приятный запах благовоний. Кто бы мог подумать, что у столь отвратительных желаний такой приятный аромат. Гений с улыбкой смотрел, как сиреневый дымок, извиваясь, крадется к синему, утратившему прозрачность небу. И в этот момент Вер рванулся к Гюну. Гладиатор обрушился на своего покровителя всей массой тела, и мгновенно повалил гения на пол. Прежде чем Гюн успел опомниться и преобразиться, Вер полоснул стальным полумесяцем и рассек Гюну запястье. Кровь с платиновым ореолом брызнула из перерезанных вен.

Пока гений истошно вопил и пытался зажать рану, Вер вытащил у своего покровителя из кармашка на поясе ключ. При этом одной рукой он продолжал наносить удары по голове гения, чтобы тот принял все происходящее за вспышку отчаяния и не заметил пропажи. Наконец Гюн сумел вырваться и, издав протяжный крик, раскаленной головней взмыл в небо, оставляя в воздухе отнюдь не платиновый, а красноватый след. При этом он менял свой облик во время полета, утрачивая материальность. Покровителю Объединения кухонных работников подобные метаморфозы не под силу. Оказывается, не все гении равны.

Вер махнул рукой вслед улетающему:

– Счастливого полета, милый гений!

Вряд ли Гюн сейчас кинется проверять, на месте ключ или нет.

В этот момент пневмопривод всхлипнул, и дверь вновь поехала в сторону, открываясь.

– Надо полагать, это приглашение выйти. – Вер и сделал шаг к выходу, но при этом едва не упал, позабыв о свинцовых гирях. – Чтоб тебя Орк забрал! – выругался Вер.

Он наконец переступил порог, потом качнулся назад, поднял руку, и нажал на датчик на стене. Дверь остановилась, на два пальца не дойдя до косяка. Сигнал датчика выключил пневмораспределитель. Не надо было ставить датчик на дверь. Слишком сложная конструкция нередко является причиной катастрофы. Но откуда он, Вер, знал о конструкции пневмоцилиндров, дросселей, клапанов, датчиков? Ведь он никогда не изучал ни пневматику, ни гидравлику. Он просто все это знал. Щель, оставшаяся в двери, была узкой и в полумраке зала-арены не заметной. В то же время она вполне достаточна для того, чтобы в нее просунуть пальцы.

– Жаль только, что я не умею летать, как мой милый гений, – вздохнул Вер.

Элий вернулся в зал раньше и теперь сидел на полу, растирая ноющие голени.

– Как прошло свидание с гением? – спросил Вер, подходя к решетке. – Как раны Гэла? Все еще болят?

– По-моему, да.

– Ну, теперь и мой покровитель немножко помучается. Я покалечил обоих. К сожалению, гении не умирают. Они просто меняют подопечных. Интересно, кому в прошлом покровительствовал мой милый гений? Наверняка какому-нибудь разбойнику, иначе где он мог набраться подобных манер?

Элий удивленно глянул на приятеля, не понимая его безудержного веселья.

– Знаешь, что поведал мне Гэл? – спросил Элий. Голос его звучал глухо. – В одном из клейм есть пожелание, чтобы Рим вновь начал войну с викингами. Но не сказал, у кого это клеймо. У меня или у тебя. Решил, что мне будет страшнее умирать, зная, какая беда угрожает Риму.

– Он больше не пытался выведать, где находится его кухонный собрат?

– Мне показалось, что он счел нас с тобой гораздо более опасными любителя гастрономических изысков, – предположил Элий.

– Какая честь! Мой покровитель тоже сообщил парочку желаний. Пусть не столь глобальных, но весьма мерзких. И выход, мой друг напрашивается один: никто из нас не должен победить.

– Да, – согласился Элий. – Я тоже подумал об этом. Нам ничего не остается, как броситься на меч.

– Дело за небольшим – у нас нет меча.

– Нам дадут оружие, – не желал сдаваться сенатор.

– Элий, ты сумасшедший?

– Я никогда этого не отрицал. Но согласись, другого выхода нет. Вырваться отсюда нет возможности. Значит, остается один выход – смерть. Только кому я оставлю двадцать семь моих клиентов? Кто станет патроном этих бедняг?

– Друг мой сенатор, сохрани паразитов при себе до более худших времен. В данный момент мы должны удрать и рассказать о предприятии нашего гостеприимного Макрина. Если не хочешь, чтобы кто-нибудь другой, убив соперника на этой арене, помог начать войну с виками.

Элий оглядел каменные стены и низко нависающий потолок. Только теперь он заметил, что потолок отнюдь не однороден. В середине он закрыт деревянным щитом, который, скорее всего, убирается точно так же, как веларий над Колизеем. Но эта деревяшка не давала пленникам никаких шансов – между ними и верхним помещением все равно оставалась толстенная стальная решетка.

Сколько людей до них умерло в этой ловушке?! Смельчаков и трусов, отставных гладиаторов или просто случайных пленников «гостеприимного» Макрина. Никого не волнует, куда уходит гладиатор, покинув арену и получив деревянный меч. Ведь он больше не исполняет желания. Ежемесячники время от времени пишут о них, об их любовных интрижках с артистками или о скандальных драках в тавернах, печатают фотографии их красавиц-жен и упитанных детишек. В гладиаторской центурии ходят слухи, что отдельных избранников забирают на некую тайную службу. Но других ждет этот подвал. И последний бой. И вслед за пожеланиями о чьем-то выздоровлении, спасении и возвращении гладиаторы исполняет самые отвратительные, самые подлые мечты. О смерти, насилии, терроре. А потом – бесславная смерть от пули или бесшумной отравленной стрелы, пущенной в спину.

Но почему боги не ведают о том, что творится здесь, в темноте?

Почему всемогущие боги не ведают?…

Скрип механизмов наверху и пыхтенье пневмоцилиндров свидетельствовали, что поединок должен вот-вот начаться. Деревянные створки разошлись, и тут же под потолком вспыхнули два ослепительных прожектора, заливая подвал-арену светом. Вер невольно заслонился ладонью. Но как он ни силился, все равно не мог разглядеть сидевших наверху. В ту же минуту центральная часть решетки, разделяющей залу, поехала вверх.

Кто-то делал эти решетки и не задумался – зачем они. Кто-то оборудовал этот подвал и не озаботился – для чего? Почему никто не мог представить, что же получится в итоге? Почему никто из этих неведомых людей не мыслил логически?

– Эй, там, наверху, знаете ли вы, прославленные мужи, кто перед вами? – крикнул Вер.

В ответ послышался шепот – два или три человека обменялись репликами. Но что именно было сказано – Вер не разобрал.

– Перед вами гладиатор Юний Вер и сенатор Гай Элий Мессий Деций, родственник императора. А вы, надо полагать, пришли посмотреть, как мы перережем друг другу глотки ради вашего удовольствия.

Кто-то растерянно ахнул. То ли не поверил словам Вера, то ли в самом деле выбор Макрина показался заказчику чересчур смелым. Но смятение длилось лишь миг – отступить никто не посмел.

– Наконец-то этот хромой козел вновь очутился на арене! – отчетливо донеслось сверху.

– Начинайте, – приказал Макрин.

– Неужели вы так трусливы, что боитесь показать свои лица смертникам? – крикнул Элий. – Поглядите мне в глаза! Назовите себя!

– Тебе будет легче умирать, сиятельный, не зная, кто смотрит на тебя в эту минуту, – отвечал Макрин. – Тогда ты не так сильно разочаруешься в людях, мой благородный друг. – И приказал кому-то невидимому: – Бросьте им оружие.

Мечи в ножнах упали к ногам гладиаторов. Элий первым поднял клинок и извлек его. Сталь сверкала в свете прожекторов, меч был отточен как бритва. И Элий невольно содрогнулся. Точно таким же мечом Хлор отрубил ему ноги. Хлор вышел сражаться якобы тупым оружием. Но это были всего лишь искусно сделанные ножны, надетые на более узкий отточенный клинок. Когда Хлор решил, что час его пробил, он сорвал маскировочный чехол. Хлор умер в тюрьме… Или не умер? Может быть, его тайно привезли сюда, и он точно так же стоял в свете прожекторов перед невидимыми зрителями и рассматривал боевой меч, готовясь к своему последнему поединку. И, если да, если он умер на этой арене, то вспомнил ли о содеянном в Колизее? Или примитивно испугался за свою шкуру и дрался со звериной яростью, надеясь, что победителю сохранят жизнь? Но у него не было шанса спастись. Потому что на арене его ждал не друг, а враг.

Стальная решетка больше не разделяла гладиаторов.

Элий взмахнул мечом и кинулся в атаку. Вер выдернул свой клинок из ножен и попятился. Он отступал к двери в шахту. Элий ударил, но слишком медленно, самый неумелый гладиатор успел бы подставить под удар свой меч. Вер подставил. Отклонил клинок Элия в сторону старательно, будто на учебной арене, и ударил сам, готовясь, если надо, остановить клинок, на волос не достав головы Элия. Но сенатор не забыл прежних уроков, легко парировал удар и тут же увел свой меч в сторону, метя противнику в живот. На этот раз достаточно быстро. Вер отбил выпад.

– Не увлекайся! – шепнул он сквозь зубы. – А то ненароком выпустишь из меня кишки.

Он сделал еще два шага к заветной двери. Элий ковылял за ним. И вновь ударил сбоку. Молниеносно. Вер хотел отскочить, но забыл о гирях, и глупейшим образом растянулся на полу. Элий замахнулся. Неужели он хочет пригвоздить старого друга к полу? Вер рванулся в сторону. Клинок ударил в каменные плиты, и вышиб голубые холодные искры. Вер ухватил Элия за ноги и повалил.

– Ты забываешься, – прохрипел он на ухо своему другу.

– Нет, я предельно точен. Зрители наверху должны верить….

Пока Элий поднимался, Вер вскочил и сделал еще несколько шагов. Теперь дверь была у него за спиной. Пот градом катился по спине гладиатора. Кто бы мог подумать, что разыграть простенький спектакль без репетиции так тяжело, приходится все время балансировать между правдоподобием и подлинной опасностью. И в этом спектакле Элий выступал гораздо успешнее.

«Элий – подлинный артист, – подумал Вер с завистью. – А я… я и самого себя сыграть не сумею».

Наверху, в темноте, зрители орали, подбадривая: «Элий! Элий!» Шансы сенатора явно поднялись. Элий для красоты сделал несколько оборотов меча в воздухе, перекинул меч из правой руки в левую и обратно. Зрители разразились восторженными воплями.

– Ну все, теперь время! – шепнул Вер, когда их разделяла всего лишь длина клинка…

Он наклонился, разомкнул ключом оковы на ногах и швырнул свинцовую гирю в лампу прожектора. Белые искры снопом посыпались на пол. Следом полетела вторая гиря, и арена погрузилась в темноту. Свет двух крошечных аварийных лампочек после блеска прожекторов не позволял зрителям наверху различить, что же происходит в подвале. Пока глаза зрителей привыкали к полумраку, Вер просунул пальцы в щель и отжал дверь. Друзья очутились в комнатке-шахте. Отсюда путь был один – наверх к черному, усыпанному звездами небу. Первый довольно широкий карниз проходил на уровне пола соседней залы – той, где теперь суетились неведомые гости. Элий подставил руки, и Вер легко дотянулся до карниза, забрался на уступ и помог вскарабкаться Элию. Дальше наверх должен был лезть Элий. Вер расположился в углу, встав одной ногой на одну сторону карниза, второй – на другую, уперся руками в стену и подставил другу спину. Элий был фунтов на тридцать легче Вера, к тому же, учитывая тренировки Элия в Альпах, шансов забраться наверх у него было больше, чем у Вера. Элий заткнул сзади за пояс свой меч и взобрался на плечи Веру. Отсюда сенатор без труда дотянулся до второго, более узкого карниза. Дальше он должен был карабкаться сам. Несколько мгновений он стоял, прижимаясь спиной к стене, и сосредотачиваясь. Теперь все зависело от того, насколько быстро Элий доберется до крыши. Он ощупал стену и нашел то, что искал, – две небольшие впадины. Тренированные пальцы впивались в неровности старой кладки. Вторая щербина нашлась чуть выше. Элий уцепился за нее, подтянулся и вновь принялся обследовать стену. Одна нога его упиралась в угол стены. Другая повисла в воздухе. Он вновь нащупал удобную ямку и переместился чуть выше. А дальше… Он не мог отыскать ни одной зацепки. Стена была абсолютно ровной. В горах, иссеченных ветром и дождем, подобного никогда не бывало. Элий выругался и тут же пальцы нащупали шов, ровный, свежеоштукатуренный. Элий вытащил меч и, повиснув на одной руке, отковырял кусок штукатурки. Обнажилась удобная и глубокая впадина между кирпичами. Элий подтянулся на одной руке, и вновь ощупал стену. Обнаружилась подходящая щель. Ему казалось, что у него ни за что не хватит сил подтянуться. Но сил хватило. Пальцы отыскали очередную впадину. Где-то за стеной слышались крики. Люди Макрина тоже не дремали. Надо торопиться. Иначе охранники будут на крыше раньше него. А он еще должен отыскать что-то, могущее заменить веревку, и сбросить Веру вниз. Скорее всего, это будут электрические провода. Но до них еще надо добраться. План Вера был всем хорош. Он учел даже альпийские упражнения Элия после ранения. Но в нем был один просчет. Это временной фактор. Времени явно не хватало.

Уже внизу, в шахте, луч фонаря метался по стене, отыскивая беглецов. Сейчас он наткнется на Вера и…

Элий швырнул свой меч вниз, как копье. Фонарь упал на землю и погас. Человек с криком прянул назад.

Элий вытянул руку. До края крыши было еще далеко. Он вновь нащупал удобную впадину и уцепился за нее. Он полз по стене, как паук, обдирая пальцы в кровь, едва ли не зубами вгрызаясь в штукатурку. До крыши оставалось расстояние в две ладони. Элий попытался дотянуться, и тут почувствовал, что искалеченная нога скользит по гладкой стене. И тогда он закричал. Это был крик отчаяния и ярости. Он проиграл.

Глава V Пятый день Аполлоновых игр

Элий открыл глаза. Над ним нависал низкий потолок деревенского дома. Где-то громко мычала корова. Лай псов то смолкал, то усиливался – будто кто-то чужой бродил по двору, а псам не удавалось его изгнать.

«Глупые псы лают на кошку», – догадался Элий, и ему полегчало от этой догадки.

Боль в незаживших порезах на боках и спине постепенно оживала, каждая ранка раскрывала липкий кровоточащий рот и напоминала о себе все громче и громче. Элий стиснул зубы, чтобы не застонать. Он хотел подняться, но не мог – тело не желало подчиняться.

И как только он сумел вскарабкаться на крышу прошлой ночью? Почти инстинктивно Элий поднял руки, будто все еще держался за щербины в штукатурке и обдирал ногти, соскальзывая вниз. В последний момент чья-то сильная рука подхватила его. И тут же со змеиным шорохом вниз заскользила веревка – спасительная нить для Вера. Пока Элий, хватаясь за протянутую неведомым другом руку, выбирался на крышу, Вер ухватился за канат и спрыгнул с карниза. Охранник Макрина, ворвавшийся в шахту, успел выстрелить, но промахнулся – Вер заехал ему ногами в лицо. А в следующий миг взлетел по веревке наверх.

– Не ожидал от тебя такой прыти, сиятельный, – сказал их спаситель, и Элий узнал хриплый голос Курция. – Честно говоря, я думал, что первым наверху появится Вер. Умеешь обращаться с это штукой? – Центурион протянул Элию восьмизарядный «парабеллум».

– Я же бывший вигил, – напомнил Элий.

– Тогда держи под прицелом крышу и стреляй без предупреждения. Надо выбраться из этой мышеловки.

– В которой мы были сыром, – подсказал Вер. – У меня так руки и чешутся набить тебе морду, прославленный муж.

– Драться будем потом. Сейчас лучше смыться, – отозвался Курций.

Крыша была достаточно покатой, и беглецы без труда добрались до внешней лестницы. Но их уже ждали. Вер вовремя успел отпрянуть, и пуля срикошетила от лестничных перил. Охранники Макрина палили почти не целясь. Беглецы распластались на черепице. Пули зацокали по карнизам. Стрелков было человек пять. Один из них, решив, что беглецы безоружны, сунулся, было, на крышу, но Курций метким выстрелом его снял. Вновь началась пальба.

Люди Макрина вряд ли могли похвастаться отличной выучкой: кто-то умудрился попасть в окно, послышался звон стекла. Но о том, чтобы прорваться вниз, нечего было и думать. Макрин решил не рисковать, пытаясь захватить гладиаторов живыми, – в рукопашной схватке охранники тягаться с профессиональными бойцами не могли, и отдал приказ уничтожить пленников.

Элий высунул руку за край карниза и дважды нажал на спусковой крючок. Скорее всего, он ни в кого не попал. В ответ вновь раздались беспорядочные выстрелы.

– Надо что-то придумать, – пробормотал Вер. – Курций, как ты забрался на крышу? По лестнице?

– Я не люблю лестницы в чужих домах. У меня есть веревка с крюком.

Вер приподнял голову и огляделся. Недалеко от дома возвышался огромный дуб. Был он почти в два раза выше роскошной виллы Макрина и ветви его раскинулись необъятным шатром. Вер взял у Курция веревку со стальной «кошкой» и, привстав, швырнул ее на ветви дерева.

– Это слишком опасно, – предупредил Курций.

– Элий спасется. А на тебя мне плевать. Но если ты ухватишься за веревку вместе с ним, то можешь унести ноги.

В этот момент пуля цвиркнула по черепице рядом с его головой: кто-то из охранников выбрался на крышу соседнего крыла. Курций несколько раз выстрелил в ответ, и, судя по крику, смельчаку не повезло.

– Итак, вы двое хватаетесь за веревку, а я улепетываю в другую сторону, – сказал Вер.

– У тебя с Курцием больше шансов спастись, а я бы мог… – попытался поспорить Элий.

– Оставь свои речи для сената. А здесь никто не ценит красноречия.

В следующую минуту Элий и центурион неслись на веревке к дереву, как обезьяны, ухватившиеся за лиану. А Вер мчался по крыше, намеренно громыхая подошвами кальцей по черепице, чтобы отвлечь на себя стрелков. Поначалу охранники растерялись. Стрелять по двум движущимся мишеням было для наемников Макрина внове. Все разом они принялись палить по бегущему Веру, потом неожиданно перенесли огонь на Курция и сенатора. С дерева посыпались листва и ветки. Левое плечо Элия обожгло огнем, и если бы не Курций, он бы свалился вниз. Центурион прохрипел что-то, но Элий не понял – что. В следующее мгновение они уже спускались вниз. Элий даже не перебирал руками по веревке, а просто скользил, безжалостно сдирая кожу с ладоней. Почти тут же рядом с ним возник из темноты человек. Охранник вскинул винтовку, но выстрелить не успел – старый вояка оказался проворнее и влепил Макринову псу пулю в лоб.

Беглецы нырнули в пышную влажную зелень сада. Курций старался держаться в тени деревьев или кустов, заслышав шорох, пластался к земле или приникал к стволу лианой. Элий же всякий раз запаздывал, рискуя выдать не только себя, но и вигила, и потому был для центуриона двойной обузой. Элий попытался отстать и затаиться в зарослях лавровых роз, но получил чувствительный тычок в спину.

Элий побежал, споткнулся. Рядом послышался шорох. Элий наугад нажал на спусковой крючок, но при этом в кустах кто-то взревел от боли. Какой огромный сад! Элию казалось, что он уже никогда не добежит до ограды. Вслед беглецам больше не стреляли. Пальба теперь слышалась возле бассейна – охранники гнались за Вером. Значит, ему удалось спуститься с крыши. Вер непременно уйдет от погони, Элий верил в это. Должен был верить.

Гений вырвался из кустов неожиданно, будто вспышка холодного белого огня брызнула в лицо. Бесплотные пальцы стиснули шею Элия.

– Ну почему я не могу тебя задушить! – прошептал Гэл в лицо подопечному.

Курций вскинул руку с пистолетом и прицелился гению в лоб – белый абрис был отчетливо виден на фоне черных кипарисов. Но вигил медлил: выстрел может принести не только вред гению, но и убить сенатора.

– Я тебе не подчиняюсь, – выдохнул Элий. – Не знаю, каков ты, но уж, во всяком случае, ты – не я. И твое сердце – не мое сердце, если, кончено, оно у тебя есть!

Мысль о сердце гения показалась Элию необыкновенно удачной. Она была как озарение, как ключ. Элий вытянул руку и погрузил в грудную клетку платинового существа. Рука прошла беспрепятственно, лишь кожу стало щипать, будто тысячи крошечных электрических разрядов кололи пальцы. Элий нащупал сердце гения и сдавил. И тут же его собственное сердце отчаянно заколотилось. Гений затрепетал.

– Где твоя мудрость, сенатор?! Ты умрешь вместе со мной. – Голос гения звучал в мозгу, как собственные мысли Элия. – Но моя смерть – краткий миг. И я тут же сделаюсь покровителем какого-нибудь новорожденного, а ты отправишься в Аид.

– Мы оба отправимся в гости к Плутону.

– Может быть и так. Только ты будешь пить воду Леты. А я – нет. Гении давным-давно этого не делают. – Платиновое существо тряслось, как в лихорадке.

В ответ Элий сдавил сердце гения сильнее, нагнулся и погрузил лоб в прозрачную голову небесного патрона. Острая боль пронзила виски, казалось, голова распухает и сейчас взорвется, тысячи видений вихрем пронеслись в мозгу. Форум, арена Колизея… святилище Кроноса… Отец, умирающий в больнице от ран, гранатовое дерево, цветущее за окном… Рим с высоты птичьего полета… старший брат Тиберий в новых сверкающих доспехах легионера, Валерия в одежде весталки… какая-то старинная битва, тонущие в болоте легионеры… мать, наряженная в белое на погребальных носилках, заседание сената… неведомое свечение, обводящее зеленым контуром человеческое тело… Марция в черном гиматии, надетом на голое тело…

Все смешалось – его собственные воспоминания и замыслы гения. Тысячи имен прозвучали в мозгу одновременно. Имя Летиции Кар повторялось неостановимо. «Кровь гения и человека»… «Основание»… «Душа»… «Раздвоение» – обрывки чужих мыслей вспыхивали и гасли ослепительными искрами. Но что к чему, Элий разобрать не успел – грохнул выстрел, и рядом с его головой пулей срезало ветку. Невольно он разжал пальцы, и гений взмыл вверх. Курций выстрелил в ответ, схватил Элия за руку, и они вновь бросились бежать.

– Ты заплатишь за это! – кричал гений, удаляясь. – Ты умрешь! Я уничтожу тебя! Душа твоя погрузится во Флегетон, эту огненную реку Тартара, и будет купаться в ее волнах до скончания дней! Запомни это!

Ограда, окружавшая сад Курция, была старой кладки. Едва нащупав пальцами уступы и выбоины, Элий почувствовал себя в своей стихии и взобрался наверх быстрее Курция.

– За мной! – Центурион спрыгнул вниз.

Открытое авто Курция было спрятано в тени под огромной раскидистой грушей. Элию казалось, что он никогда не добежит. Не сможет. Но все же достиг… Без сил упал на переднее сиденье.

– Подождем Вера, – пробормотал он.

– Нет, – отозвался Курций.

Машина уже рвалась в темноту, и все возражения Элия заглушил рев мотора. Сенатор откинулся на сиденье, понимая, что помешать Курцию он не в силах. Судя по тому, что вся туника слева противно липла к телу, плечо продолжало кровоточить.

– Почему Вер заявил, что ты непременно спасешься? – спросил Курций.

– Потому что я – бывший гладиатор, – предположил Элий, хотя сам тоже не понял странной фразы друга.

– Чего хотел от вас обоих Макрин? Чтобы вы дрались как гладиаторы на арене? Да? Подпольные бои? Пожелания смерти, власти и прочее? – не уставал допытываться Курций, пока машина неслась по дороге, чудом не вылетая на обочину. Огни летящих навстречу фонарей подмигивали им: «Быстрее! Быстрее!» И Курций не уставал давить на газ. Вигил не знал, насколько серьезно ранен его спутник, и опасался, что тот умрет, так и не сообщив ему важных сведений. Элий понимал причину торопливости центуриона. И не осуждал.

– Так что же все-таки желали заказчики Макрина?

– Смены династии и начала Четвертой Северной войны.

– Я так и думал! Потому и отправил тебя с Вером погостить у этого проходимца. Знал, Макрин клюнет на приманку. Такой жирный кус этот тип не упустит. Два знаменитых гладиатора сами угодили к нему в лапы! Да еще убийцы у вас на хвосте. Будет, на кого спихнуть два трупа. Макрин алчен и хитер. Ну а я еще хитрее! Сразу увидел: вы ребята шустрые, с делом справитесь. «Весь мир занимается лицедейством», – говорил Петроний Арбитр. И я тоже решил попробовать сыграть простенькую роль. Надо было разворошить это осиное гнездо. Одно исполненное желание на этой паршивой арене может угробить Рим.

Элия эти слова должны были разозлить. Но не разозлили. Ему даже показалось, что он слышит себя, но как будто со стороны. Он тоже часто говорил о Риме и его благе. Но он бы ни за что не послал двух ничего не подозревающих людей в пасть здешнего Орка.

– Ты бы мог нас предупредить. Мы бы согласились… И я, и Вер… мы бы сделали это добровольно ради Рима. А ты предал нас.

– Я не мог рисковать, – отозвался Курций.

Элий не возражал. Неожиданно ему сделалось все равно. Тянуло в сон, плечо жгло, но не сильно. То и дело Элий куда-то проваливался. Когда машину заносило, и она подскакивала на камнях, он возвращался, бессмысленно оглядывался вокруг и вновь начинал ускользать в пустоту. Потом ему в нос ткнули ком ваты с нашатырным спиртом. Элий вскинулся, рванулся вверх и вперед, будто всплывал из-под воды. Курций подхватил его под руки и ввел в дом. Элий не знал, где он. Бронзовая Минерва встретила его в атрии, сжимая настоящее копье в руке. Скудость обстановки и образцовый порядок говорили, что это дом вигила. Центурион наскоро обмотал рану Элия бинтами и посадил сенатора за стол. Элий положил голову на столешницу, будто пьяница, изрядно перебравший в таверне и рассчитывающий вздремнуть часок-другой. Но Курций бесцеремонно встряхнул его и вложил в ослабевшие пальцы стило. Перед Элием уже лежал лист чистой бумаги.

– Разве нельзя отдохнуть? – пробормотал раненый.

– Пиши! – приказал ему Курций. – Обо всем, что ты видел у Макрина.

Он поставил перед сенатором кубок с неразбавленным вином. Элий отпил пару глотков. Силы ненадолго к нему вернулись. Он написал шесть или семь фраз и подписался. На безымянном пальце левой руки Элий носил золотой перстень с печатью. Курций принес воск, и сенатор приложил печать к бумаге.

– Ну вот, теперь главное, чтобы эта бумага оказалась там, где надо.

– Кажется, я узнал одного из посетителей Макрина, – сказал Элий.

– Ты видел его лицо? – Курций весь подобрался.

– Лица не видел… Но голос… голос слышал. И узнал. Это Корнелий Икел.

– Первый префект претория?

– Уверен, это он.

Элию казалось, что голова его превратилась в мяч, и кто-то бесцеремонно пинает этот мяч, и он катится, катится по траве, и все вокруг кружится неостановимо. Элий почувствовал, что его сейчас вырвет, и застонал от отвращения. И его в самом деле вырвало. Красным вином и желчью.

Все это Элий вспомнил, лежа в крестьянском домике и глядя в потолок. Но воспоминания мало что прояснили. Курций устроил Макрину ловушку, чтобы прикрыть подпольную арену. Интересно, удалось ему это? И где теперь Вер? Гладиатора могли застрелить, а обезображенное тело спрятать там же, где и трупы остальных гладиаторов. Нет, такого не может быть. Даже Элию удалось ускользнуть. А Вер гораздо сильнее физически, и – это надо признать – ум его куда изворотливее. И как будто другой… Да, Вера думает иначе. Элию всегда хотелось понять логику Вера. Но не получалось. К сожалению, у Вера слишком много врагов. Его собственный гений, Макрин, и еще некто, кто заварил всю эту кашу, кто приказал убить Летицию Кар, кто…

Элий почувствовал, что от этих мыслей у него начинает раскалываться голова. Он приподнялся и оглядел комнату. Подле кровати на столике он нашел глиняную кружку с водой. Элий взял кружку и поднес к губам. Рука его дрожала, и она расплескал половину на простынь, которой он был прикрыт. Только теперь он заметил, что абсолютно наг. Если не считать бинтов и пластырей, на нем ничего не было. Ах да, еще осталось золотое сенаторское кольцо. Но плечо забинтовано вполне профессионально. Судя по всему, о нем заботились. На сгибе локтя с внутренней стороны Элий обнаружил несколько темных точек. Неведомый медик делал инъекции в вену. А что если его специально держали без сознания? Элий был уверен, что рана не особенно опасна, и вряд ли была необходимость в таких дозах обезболивающего. Наркотики понадобились для другого. Как говаривал Марий Антиохский:

«Тот, кто вкалывает себе в вену иглу, становится невидим для богов».

Именно поэтому возле дома киника гений приказал схватить Элия и не стал искать Вера. Гений не видел Юния Вера, когда тот находился под действием «мечты».

Уж не решил ли Курций таким образом защитить Элия от всевидящих убийц? Гений грозил уничтожить Элия. Для гения не составит труда отыскать бывшего подопечного, хотя они давно не общаются, а при встрече начинают ругаться, как муж с женой, чья любовь перешла в смертельную вражду. Элий не мог припомнить, с чего началась их размолвка. Наверняка из-за малости, каждый желал настоять на своем и не уступал. Теперь это не важно. Примирения не будет. Потому что они оба не хотят примирения. Они обособились, привыкли мыслить и действовать каждый по себе, вновь соединиться для них равнозначно пытке. Причем пытке смертельной. Так ли уж нужны были Гэлу сведения Элия? Или он хотел причинять боль строптивому подопечному ради самой боли? Ненависть гения дошла до того, что он желал Элию смерти.

Разумеется, подойти с ножом, как обыкновенный убийца, Гэл не может. Гении не созданы для убийства. А власти, чтобы поразить молнией, огненный стрелой или чем-нибудь сверхъестественным, у них нет. Воплощаются в тела гении лишь для собственной защиты: после ночной встречи в саду Элий понял, как уязвим дух, лишенный плоти. Так что, скорее всего Гэл прибегнет к помощи наемных убийц. Как тогда, возле виллы Мария Антиохского трое головорезов напали на сенатора и скрутили его.

Да, да, явится наемный убийца и перережет Элию горло. Вот сейчас дверь отворится… Элий почувствовал, как сердце начало быстрее отсчитывать удары. Это еще не страх, это волнение. Небольшой выброс адреналина, столь полезный для человека его профессии. Вернее, его профессий – гладиатора и сенатора, столь разных и столь схожих. И тот, и другой – исполнитель желаний, и тот, и другой почти всемогущ. И тот, и другой подвергается смертельной опасности, если не хитрит, а выполняет долг честно.

Элий снял со спинки кровати полотенце и обмотал им левую руку. Затем взгляд его упал на пустой пузырек из-под лекарства на подоконнике. Бутыль вставляли в капельницу, а затем забыли убрать вместе со штативом. Элий сполз с кровати и едва не упал. Ноги его подкосились, и не ухватись он за спинку кровати, он бы грохнулся на пол. Два шага до окна дались с трудом. Элий схватил пузырек и, тщательно примерившись, треснул стеклом о подоконник. Удар был точен – получилась розочка с острыми осколками. В руке бывшего гладиатора опасное оружие. Если, конечно, он сумеет нанести удар. Путь от окна до кровати оказался легче – силы быстро возвращались к Элию. Действие лекарств заканчивалось. Тот, кто должен был держать Элия между жизнью и смертью, одурманивая его сознание, забыл о своем задании. Элий пришел в себя. Значит, скоро и гений придет.

Элий растянулся на кровати и закрыл глаза. Осколок спрятал под простыней так, чтобы руке было удобно до него дотянуться. С каждой секундой, длящей ожидание, напряжение все росло. Он был уверен, что убийца явится с минуты на минуту.

Неожиданно собаки с истошного лая перешли на заискивающий скулеж. А затем разом смолкли. Воцарилась неправдоподобная, звенящая тишина. Элий из-под полуприкрытых век наблюдал за дверью. Минута, вторая, третья… Элий больше не в силах был переносить напряжения. И дверь открылась. Едва слышный всхлип петель совпал с едва уловимым лязганьем выходящего из ножен кинжала. И скрип, и звон лезвия – все говорило о непрофессионализме убийцы. Видимо, первый, кто подвернулся заказчику под руку. И эта торопливость, ставка на грубую силу, давали Элию шанс. Он слышал, как шаркают грубые сандалии по полу. До двери было три шага. Убийца сделал эти три шага и остановился. Не так-то просто убить человека в первый раз, даже если тебе доводилось закалывать свиней и рубить головы курам. Человек собирал решимость в кулак. Вот он вздохнул и замахнулся. И тогда Элий открыл глаза, одновременно выбросив вверх левую руку, обмотанную полотенцем. Взгляд сенатора встретился с взглядом доморощенного убийцы, рука бывшего гладиатора блокировала удар. Загорелое лицо деревенского парня, решившего немного подработать на новой ниве убийства, сделалось землисто-серым, парень даже приоткрыл рот, видимо, готовясь извиниться, но не успел ничего произнести, ибо Элий вскинул вверх правую руку и осколок стекла вспорол артерию на шее незадачливого наемника. Перерезанная сонная артерия, издала громкий засасывающий звук, и парень бревном рухнул на постель Элия, заливая кровью льняные простыни. Будь у Элия чуть больше сил, он бы попытался обезоружить противника и скрутить его. Но сейчас он мог нанести лишь один удар. Он не мог рисковать.

Несколько секунд Элий смотрел на убитого. «Неплохой парень», наверняка называли его друзья. Но явился неведомый гость и предложил огромную сумму всего за один удар ножа. Блеск золота помутил рассудок. Мечта поманила и предала. Денег хватит, чтобы купить клеймо на Аполлоновых играх в Риме. Откуда парню знать, что гениям давным-давно плевать на своих подопечных…

– О боги, что я делаю? – прошептал Элий. – Смотрю на мертвого и говорю с ним о его жизни… Я схожу с ума.

Он отпихнул мертвое тело и сполз с кровати. И тут только понял, что у него не хватит сил удрать из дома. Оставалось одно – инсценировать бегство. Он разбил скамейкой окно, после чего вышел из комнаты и по шаткой деревянной лестнице принялся карабкаться на чердак. Ноги едва слушались, и он цеплялся за перила, волоча обессиленное тело. Чердак был завален соломой, плетеными корзинами, стопками пожелтевших номеров «Гладиаторского вестника». Огромный жирный кот, распластавшись на деревянной балке, равнодушно следил за нелепыми усилиями человека.

Элий повалился в солому, тяжело дыша. Внизу завизжала женщина. Потом несколько мужчин заговорили разом. И вновь женский крик. Если крестьяне позовут вигилов, те без труда разыщут убийцу. Убийца – это он. Когда-то Элий, спасая свою жизнь и жизни невинных, убил человека. В саду Макрина он стрелял и ранил охранника. Сейчас же он намеренно умертвил деревенского парня, спасая свою жизнь. Теперь этот список будет все удлиняться, и счет сделается бесконечным. Кровь убитого испятнала десятками красных точек кожу Элия.

«Пусть придут вигилы, и счет будет закрыт», – подумал Элий.

Хотя нет. Ведь это всего лишь вынужденное убийство. Убийство ради самозащиты. Любой суд его оправдает. Но он не хочет оправданий. Перед самим собой не хочет.

Крики внизу неожиданно смолкли… Послышался низкий хрипловатый голос, уверенный и властный. Некто убеждал в чем-то остальных. Его слушали, не возражая. Потом вновь закричала женщина. Она кричала неостановимо, ее ударили – Элий отчетливо расслышал мокрый шлепок по лицу. Торопливый стук босых пяток. Вновь голоса: три или четыре человека говорили разом. И вновь тот же резкий хриплый голос. Элий узнал его. Там, на берегу, этот голос звучал так же властно и надменно. Это он… его гений. Гэл. Почему люди называют небесных патронов своими именами? Чтобы было проще верить в их благосклонность к опекаемым персонам? Гении не возражают. Но наверняка у гениев свои собственные, отличные от людских имена. Они произносят их только в своем кругу. И потому имена гениев людям неведомы. Имя гения Рима (неведомо даже, женщина это или мужчина) известно лишь нескольким жрецам и, разумеется, императору как верховному понтифику. А того, кто осмелится самовольно проникнуть в эту тайну, ждет неминуемая смерть.

Гэл смолк, а голоса людей принялись удаляться. Люди покидали дом. Элий напряженно вслушивался. Вот вновь залаяли собаки, исступленно и в то же время преданно. Так лают псы, выслуживаясь перед хозяином. Скорее всего, гений улетел – при нем собаки не смели подать голос.

«Если бы я мог немного отдохнуть, я бы понял, что происходит… – Элий отер лоб. – Если бы боги дали мне немного времени…»

Почему боги не вмешаются? Неужели они не видят, что творится на земле! Или им все равно? Когда они вмешиваются? Когда дело касается самих богов? Жертвоприношений, храмов, молитв? Послушания или богохульства?

Элий уловил запах дыма. Поначалу слабый, будто кто-то закурил табачную палочку. Но вскоре запах дыма усилился, послышался веселый треск разгорающегося пламени. А потом дым повалил плотно, клубами. Люди подожгли дом. Или не люди? Может гений чиркнуть спичкой и позволить пламени пожрать своего бывшего подопечного, если нож наемного убийцы не достиг цели? Наверное, может. Или попросит людей оказать ему подобную услугу. Люди порой так услужливы, что просто диву даешься. Они услуживают тиранам и палачам, ворам и обманщикам… врунам…

И они, как боги, обожают жертвоприношения.

Значит, гений не поверил, что его подопечный удрал через окно.

Элия душил кашель, глаза слезились от дыма. Он нашел какую-то грязную тряпку и прикрыл лицо. Но это не помогло. Почти ничего не видя, Элий вернулся к лестнице. Он спустился на несколько ступеней и остановился: сквозь сизые клубы дыма снизу пробивалось пламя, пройти здесь уже не мог даже здоровый человек, не говоря о раненом.

Пришлось возвращаться на чердак. Дым просачивался во все щели. Еще несколько минут, и солома вспыхнет. Элий поискал глазами кота. Куда подевался? Ну конечно, зверь не стал дожидаться, когда его зажарят заживо. Едва потянуло дымом, как священное животное египтян сигануло через окно на крышу, и оттуда на дерево. Молодец, котяра!

Окно… Ну конечно! Деревенский домик совсем невысок, выпрыгнуть со второго этажа можно без особого риска. Особенно, если внизу не мощеный двор, а рыхлая земля цветочной клумбы. Элий ударом кулака вышиб ветхую раму. Он скорее вывалился наружу, нежели прыгнул. Но в своем кратком полете успел сгруппироваться и, упав, перекатился по земле с завидной ловкостью. Уж что-что, а падать бывший гладиатор умел. Сколько раз, точно так же катаясь по песку, он спасал если не свою жизнь, то жизнь и счастье своих заказчиков, уклоняясь от опасных ударов.

Но сейчас он вел самый отчаянный бой из всех. Одного только не знал бывший гладиатор – с кем дерется.

Все клейма Клодии в количестве девяноста девяти штук были распроданы накануне за несколько часов. Безумные или бессмысленные желания. Какая-то женщина хотела, чтобы ее изнасиловали. Бред. Какой-то мужчина просил, чтобы его избили до полусмерти. Банкир жаждал утроения капитала. Его умирающая от скуки жена, чтобы сбежавший любовник вернулся. Мерзостно обо всем этом думать, не то что исполнять. Но никогда Клодии не платили столько денег. Все ставили на нее, считая фаворитом. Какой простой и в то же время естественный подъем. Теперь она первая, если не считать заносчивого Цыпы, которого она никогда не принимала всерьез. Цыпа, разумеется, воображает себя первым. И теперь, когда на арене нет ни Вера, ни Варрона, его клейма тоже поднялись в цене.

В этот день Клодии выпало сражаться с Цыпой. Когда ей объявили решение Пизона, она принялась хохотать. Она хохотала, как сумасшедшая, всхлипывая, хлопая в ладоши и пихая всех, кто находился в досягаемости ее кулаков. Гладиаторы в куникуле смотрели на нее в недоумении. Медик, дежуривший в Колизее, накапал в бокальчик прозрачной, пахнущей мятой жидкости, и поднес гладиаторше. Клодия окинула медика таким взглядом, будто воображала, что ее взор, как взор Медузы Горгоны, может обратить человека в камень.

– Не нужны мне твои фекальные капли, – прошипела она. – Я хочу знать, что случится, когда один из нас проиграет? Я или Цыпа.

– Разумеется – ты, – снисходительно бросил Авреол.

Она окинула Цыпу не менее яростным взглядом, но реплики не удостоила.

– В данном случае все равно. Я хочу знать, что после поединка будет твориться в амфитеатре?

– Сумасшествие, – сказал кто-то очень тихо.

У Клодии были проданы все девяносто девять клейм. Столько же продал Цыпа. За клейма в последнем бою люди платили сумасшедшие суммы. Никогда прежде не бывало, чтобы сходились гладиаторы, шансы которых на победу были столь равны. Даже в поединках Элия и Вера последний всегда оставался фаворитом. Элий никогда не набирал более пятидесяти клейм, если у него был шанс сразиться с Вером. Пизон должен был развести сильных бойцов. Но он этого не сделал. После гибели Варрона и устранения Вера в центурии гладиаторов царило уныние. Происходящее на арене казалось уже не волей богов, но манипуляциями нечистых на руку людей. Уход двух лучших гладиаторов обескуражил заказчиков. Известие об отстранении Вера привело его почитателей в ярость. «Акта диурна» сообщила об этом со свойственной ей сухостью, выражая осторожное недоумение по поводу поведения Вера, зато «Гладиаторский вестник» смаковал подробности на двух страницах. Вилда, как всегда, оказалась на высоте: оказывается, все поклонники честной борьбы только и мечтали об изгнании Вера. Теперь и гладиаторы, и зрители будут наслаждаться красотой поединков.

Один из номеров «Акты диурны» лежал сейчас в «отстойнике», и Клодия видела набранные крупными буквами заголовок. «Наглость против бездарности». Она прекрасно понимала, что имелось в виду. Но, несмотря на обиду и гнев, Клодия вынуждена была признать, что в этом заголовке есть изрядная доля правды. Она и Цыпа стали первыми, потому что более достойные ушли.

Клодию томила смутная тревога. Она не могла согласиться, что происходящее лишь цепь случайностей. Все предопределено, но отнюдь не волей богов или высшим Космическим разумом, который, если верить стоикам, управляет миром. Она усматривала во всем руку человека. Она даже знала, чья это рука. Самое отвратительное, что, крича о своем отчаянии, она не смела назвать его имя. И поэтому асс цена была ее отчаянию. И ее крику.

Вер ушел от своих преследователей с легкостью. Не охранникам Макрина тягаться в ловкости и силе с первым гладиатором Империи. К утру Вер вышел к воротам небольшого старинного городка. Это оказались Велитры, родина Октавиана Августа [95]. Основанный еще в 260 году, городок так и не сумел разрастись, и жил тихой размеренной жизнью в тени Вечного города в Альбанских горах. На форуме имелось отделение банка Пизона. У Пизона Вер, как и все гладиаторы, имел счет. Разумеется, вид беглеца мог показаться администраторам подозрительным. Но глупо таиться от людей, убегая от гениев. Впрочем, Вер надеялся, что после вчерашней схватки его покровитель находится не в лучшей форме. Высшим существам свойственна капризность, капля раскаленного масла, упавшего из светильника, может привести к тяжкой болезни и заставить небожителя мучиться и страдать [96]. Гении вряд ли превосходили богов терпением и способностью переносить мучения. Так что Вер наделся, что у него есть день или около того в запасе, пока его гений зализывает раны и хнычет, как Амур в библионе Апулея.

Едва дождавшись открытия, Вер первым вошел в просторное помещение. У входа стояла позолоченная статуя самого Пизона, с такой знакомой самодовольной улыбкой на толстых губах. Вид странного посетителя в грязной тунике и ссадинами на лице и руках не смутил ни золоченую статую, ни администраторов в безукоризненно белых тогах. Веру тут же были выданы все необходимые бумаги. И через пятнадцать минут после подписания чека он получил тысячу сестерциев серебром. Выйдя из банка, первым делом он зашел в ближайшую лавку и купил новую тунику (разумеется, черную, ибо игры еще не закончились, и убийце надлежало пребывать по-прежнему в черном), кальцеи и дорожную сумку. И хотя он понимал, что черный цвет может навести на след, надеть белое или цветное Вер не мог.

Даже, когда мир рушится, римлянин должен соблюдать свои многочисленные ритуалы.

…Верит он, Вер, в это или повторяет за своим учителем Элием? Ему казалось, что уже верит…

Переодевшись, Вер перекусил в таверне. События вчерашнего дня и нынешней ночи не лишили его аппетита. Он оценил сырные лепешки и жареные колбаски и похвалил хозяйку – толстую симпатичную женщину лет сорока. Вер всегда хвалил вкусные блюда, где бы ни ел – в таверне или в гостях. Это было заученное правило, как необходимость подавать нищим и носить черную тунику. Ритуал. Здесь же он спросил дорогу до Кориол. Вер должен был отыскать Элия. А Элий, несомненно, находился у Курция. Если им, конечно, удалось ускользнуть из лап Макрина. Вер надеялся, что удалось.

Водитель дремал в своем таксомоторе подле фонтана, ожидая пассажира, удобно укрывшись в лиловой тени седой оливы. Вер запрыгнул на заднее сиденье старенького «кентавра» и хлопнул парня по плечу.

– До Кориол, и побыстрее.

Парень встрепенулся, согласно кивнул, и машина рванулась с места, распугав десяток жирных голубей и двух почтенных старушек, кормивших их с рук. Вер лениво развалился на сиденье с видом богатого туриста. Но при этом из-под век внимательно осматривал дорогу и мелькавшие за рядами черешневых деревьев домики из темного камня, крытые отливающей золотом черепицей, пасущиеся стада, сине-зеленые, окутанные дымкой гряды гор. Изредка авто обгоняло пешеходов.

Неожиданно фигура одного из них привлекла внимание Вера.

– А ну-ка, останови! – приказал он водителю.

Заслышав визг тормозов, неизвестный перемахнул через каменную изгородь, и тут же раздался грохот выстрела. Водитель в ужасе закрыл голову руками и повалился на сиденье, а Вер распахнул противоположную дверцу и выскочил на дорогу. Прячась за машиной, он переместился к «кентавра», а дорожную сумку швырнул назад. Сразу же загрохотали выстрелы. Но стрелок, будто нарочно стрелял мимо. Вер перепрыгнул через изгородь и нос к носу столкнулся с гением кухонных работников. В одной руке гений держал «парабеллум». Вер ударил гения сначала по руке, выбив оружие, а потом по лицу, чтобы у красавчика не возникло желания устроить Веру еще какую-нибудь гадость. После этого гладиатор повалил беспомощного патрона кондитеров на землю и для надежности уселся на него верхом.

– Кажется, ты позабыл, что гении не должны убивать! – назидательно произнес Вер.

– А я и не убивал… я только пугал. Клянусь Геркулесом.

Юний Вер сделал вид, что не поверил, и приставил трофейный «парабеллум» ко лбу гения. Покровитель кухни в ужасе зажмурился, решив, что наступает последний миг его жизни. В принципе гении бессмертны. Разве что удар молнии может их испепелить. Но, находясь в искусственном теле, гений испытает весь ужас и боль смерти, если Вер нажмет на спусковой крючок.

– Я ничего не знаю… Ничего… – бормотал гений. – Меня так же хотят убить… я думал, что это опять наемный убийца. Я тебя не узнал. Но теперь вспомнил! Мы пировали у Гесида. Там подавали еще такой прекрасный торт со сливками.

– Кто тебя хотел убить?

– Думаю, что они… – Губы гения плаксиво скривились. – Гении…

– Твои собратья? Это уже интересно. Что им нужно?

– Не знаю… не посвящен. То есть кое-что я все-таки знаю… Ты расстроил планы гениев, когда заклеймил желание для этой девочки, Летиции Кар. Она должна была умереть.

– Это я тоже знаю. Гении сами подстроили ей автомобильную катастрофу. Но почему гении не прикончили ее, пока она находилась в больнице?!

– Мы, гении, не любим убивать. Предпочитаем, когда смерть наступает естественным образом. А тут ты со своим клеймом… Мы пытались заставить тебя проиграть. Но гении – не боги. К тому же искусство гладиатора многое значит. Боги дали людям свободу выбора.

– Благодарю! – сказал Вер таким тоном, будто в эту минуту благодарил от имени всех граждан Рима могучих Олимпийцев. – Но кто эта девчонка? Почему ее смерть так важна?

Гений кухонных работников покосился на каменную ограду, потом с опаской поглядел на небо и прошептал едва слышно:

– Она – дочь гения Империи. Наполовину человек, наполовину гений.

– Ну и что из этого? – Вер ничего не понимал, и его это злило.

– Не знаю точно… они, то есть гении, задумали нечто вроде жертвоприношения. От которого наш мир должно вывернуть наизнанку.

При этих словах Вера охватил такой ужас, что он едва не завопил в голос. Непроизвольно он отпрянул и выпустил гения, как птицу из силков.

– Честно говоря, я не в восторге от этих интриг, – признался гений кухонных работников, благоразумно отползая подальше от Вера. – По мне, люди неплохие компаньоны. Таких изысканных блюд, как на земле, нельзя вкусить даже в обители Олимпийцев. Амброзия напоминает мне жидкую овсяную кашу с сахаром, а нектар гораздо хуже фалернского вина. Ну вот, теперь они точно убьют и тебя, и меня. – Гений тяжело вздохнул и перелез через ограду.

Элий перекатился по клумбе, сминая цветы. Он не успел подняться, как кто-то схватил его за руку и рванул подальше от горящего дома. Элий разглядел красно-серую форму и не стал противиться. Вместе с вигилом он спрятался за живой изгородью лавровых роз. Бледно-красные цветы казались хлопьями огня, прилетевшими в зелень кустарника с пожара. Сквозь просвет в зарослях Элий видел людей, столпившихся во дворе. Они не пытались гасить огонь, а лишь смотрели, как оранжевое пламя вырывается из окон. Нелепая, почти театральная сцена, где герой – огонь, а люди – неподвижная декорация.

– Пора сматываться, – прошептал вигил. – Курций поручил охранять тебя. Если что случится, он с меня шкуру снимет. Напарника моего убили – я нашел его тело возле сарая. Вот гады, стукнули чем-то сзади, кинули в яму и забросали ветками. А тут пожар. В такое дерьмо вляпался! Но Курций приказал спасти тебя, сиятельный, любой ценой.

Вигил помог Элию подняться и буквально поволок его по узкой тропинке. Но бежали они слишком медленно. В последнее мгновение Элий заметил мелькнувшую за деревьями тень и успел крикнуть:

– Справа!

Беглецы рухнули в траву. Пуля срезала ветку кипариса. Вигил перекатился, держа пистолет двумя руками, и выстрелил. Нападавший рыкнул от боли и пальнул еще раз наугад, прежде чем свалиться. Судя по всему, подоспели более опытные подручные Гэла. Вигил вскочил и помог подняться Элию.

– Быстрее! – вопил вигил. – Переставляй ноги! Я в пять лет бегал лучше, клянусь Геркулесом!

– В пять лет я тоже бегал гораздо лучше, – признался Элий.

Сквозь заросли винограда мелькнуло серое полотно дороги.

Вигил огляделся. Все было как будто спокойно.

– Вон наше авто! Туда! – приказал подчиненный Курция.

– Хотелось бы одеться.

– Считай, что мы направляемся в термы, – предложил вигил. – Или представь, что я арестовал тебя за то, что ты разгуливал нагишом.

– В последнее время я могу представить что угодно, – признался Элий.

В префектуре вигилов в Кориолах было полно народу. У входа толкалось несколько корреспондентов. На груди одного из них Вер заметил значок «Акты диурны» и подивился вниманию столичной прессы к событиям такого захолустья. Шустрый репортер из «Акты диурны» тут же подскочил к Веру. На одной перевязи у него висели фотоаппарат и боевой меч.

– Какова судьба Макрина? Правда, что он убил двух вигилов и сбежал?

– Что ты думаешь о действиях центуриона Курция? – затараторила девица, внешне чем-то похожая на Вилду.

По осанке пишущая братия приняла Вера за вигила и торопилась выпытать у него последние новости. Дело Макрина всколыхнуло прессу. Это неплохо. Только о судьбе Элия вряд ли удастся узнать. На всякий случай Вер попытался пробиться в таблин Курция, но дверь была заперта. Знакомый молодой вигил сообщил, что Курция в префектуре нет.

– Он на вилле Макрина проводит обыск, – сказала репортерша, похожая на Вилду.

– А где Элий? Я спрашиваю, кто-нибудь знает, где сенатор Элий? – Не в силах сдержаться, Вер повысил голос.

– Сенатор Элий был пленником Макрина? – Репортерша вцепилась в гладиатора мертвой хваткой. – Он принимал участие в подпольных боях? Он погиб? Ранен? Бежал?

– Это я и хочу выяснить, – огрызнулся Вер, с трудом освобождаясь от подобия Вилды.

Гладиатор вышел из здания и остановился, не зная, что делать. Он даже не знал, жив ли Элий. Вер бросил своего раненого друга неведомо где. Да, он пытался отвлечь огонь на себя, но все равно его бегство походило на предательство. Он ощущал себя тем несчастным парнем, который отправился из Фермопил с посланием, и вскоре узнал, что поручение царя Леонида обернулось для него несмываемым позором [97].

Вер испытывал боль, настоящую, нестерпимую боль. Будто кто-то воткнул ему нож под ребра. Боль не проходила. Вер вышел на площадь и заорал в голос: «Элий!» Где-то на верхнем этаже хлопнули, открываясь ставни, и стая жирных городских голубей рванулась в небо. Две молоденькие девушки в коротеньких двуцветных туниках поспешно перебежали на другую сторону площади.

– Тебе плохо? Ты болен? – спросил, подходя, вигил, внимательно оглядывая черную тунику Вера и сочувственно качая головой. – Потерял близкого человека?

– Я потерял друга. Именно потерял. И не знаю, где он…

– Игры еще не закончились. Через агента можно купить клеймо, – посоветовал вигил. – В банке Пизона есть посредническая контора. Возьмут пять процентов за услуги.

Видимо, ничего более подходящего вигилу в голову не пришло.

– Чтобы Орк сожрал твои клейма, – огрызнулся Вер.

– Не унижай мечту Империи, доминус, – нахмурил брови вигил.

Вер вернулся к таксомотору и швырнул водителю сотню сестерциев.

– На виллу Макрина, – приказал он.

Если его друга захватили в плен, он разнесет это гнездо на атомы. Вер нащупал под туникой рукоять «парабеллума» и усмехнулся. Он сжимал в пальцах оружие гения.

Неужели люди переживают всякий раз такую боль, когда теряют близких? Как они могут с этим справляться? Как у них хватает на это сил? Как люди могут после этого жить? Он именно так и подумал отстраненно – люди. Странно, но себя он к людскому племени причислить не захотел.

Гладиатор ожидал схватки, сопротивления, и испытывал тот холодный азарт, который всякий раз охватывал его при выходе на арену. Но ворота виллы были распахнуты, и никто не пытался преградить ему дорогу. Разбитые амфоры и корзины валялись у входа. Ветер разносил по саду обрывки бумаги. В розарии несколько вигилов выдергивали роскошные, усыпанные цветами кусты. Молодой парень с худым лицом аскета заступил Веру путь.

– Я – Юний Вер, – представился гладиатор. – Ищу центуриона Курция.

– Юний Вер… – повторил вигил и на всякий случай заглянул в записную книжку. – Можешь войти.

– Где Курций? И где сенатор Элий?

Вер попытался по выражению лица предугадать ответ, но с таким же успехом он мог всматриваться в лицо мраморной статуи.

– Мы проводим обыск, постарайся нам не мешать. – Вигил будто не слышал вопроса.

– Кто-нибудь есть дома?

– Домна Арриетта во фригидарии. Можешь с ней поговорить, – милостиво разрешил вигил. Вер бросился в бани. Служанка (смуглая девушка, что прежде прислуживала ему и Элию за столом), испуганно пискнув, бросилась в боковую дверь. Веру показалось, что она больше изображала испуг, чем на самом деле боялась. Точно так же как он сам изображал боль, сочувствие и жалость. Пока его наконец не охватило подлинное чувство. Отчаяние.

Возле бассейна Вер обнаружил Арриетту. Дочь Макрина уже закончила купание и облачилась в просторную белую тунику. Толстая немолодая женщина золоченым гребнем расчесывала роскошные волосы хозяйки. Девушка взглянула на Вера без страха, она даже улыбнулась ему, а в глазах ее мелькнула неподдельная радость. Эта улыбка обескуражила Вера.

– Где Макрин? – спросил он.

– Отец уехал ночью, сразу же после твоего бегства. – Арриетта жестом указала служанке на дверь.

– Испугался? – Вер не пытался скрыть злорадства.

– Ему сказали, что Курций и Элий сели в машину. Он не стал ждать, пока явятся вигилы. Они сегодня перевернули виллу вверх дном. Сейчас раскапывают сад. Ищут тела убитых. Как будто отец так глуп, что станет хоронить трупы в собственном саду!

Гнев Вера улетучился. Элий уехал с Курцием. Сенатор спасся! Теперь Вер готов был простить кого угодно. И красавицу Арриетту, и даже подонка Макрина. Бывший гладиатор опустился на ложе, стоящее возле бассейна, и принялся беззастенчиво разглядывать девушку.

В этот раз она показалась ему еще красивее.

«Но в Риме-то есть девчонки куда интереснее!» – сам себе попытался возразить Вер.

И тут обнаружил, что ни одного имени припомнить не может.

– Ты знала, что Макрин устраивает подпольные бои? – Теперь в его голосе не было злости, скорее насмешка.

Но и насмешки Арриетта сносила плохо.

– Ты агент вигилов, чтобы задавать подобные вопросы? – Она окинула Вера надменным взглядом.

– Я – потенциальная жертва твоего папаши, и мне чудом удалось унести ноги.

Она глубоко вздохнула и отвернулась. Веру показалось, что на глазах ее выступили слезы. Но если и так, то слабость ее была мимолетной.

– Да, знала! – призналась она. – Но что я могла сделать? Не доносить же на родного отца! А убедить его в чем-нибудь невозможно. В прошлом году я купила клеймо на Больших Римских играх, я просила, чтобы отец оставил все дела, кроме литературных. Но мой гладиатор проиграл.

Из ее глаз вдруг часто-часто закапали слезы. Она смахнула их сердитым жестом и прошептала.

– После этого ничего нельзя было исправить.

– И чье клеймо ты купила? – почти автоматически спросил Вер.

– Авреола…

– Цыпы? – Вер почувствовал себя оскорбленным. – Но почему у него?

– Авреол показался мне таким надежным. Положительным, что ли… А он проиграл этот бой. Тебе.

Вер усмехнулся. Да, вот так и не знаешь, что таится под покровом простого, казалось бы, желания. Собственная победа едва не принесла ему смерть. Он вспомнил структурные деревья желаний, которые рисовал в гладиаторской школе, и ему стало смешно.

– Ты могла бы предупредить меня или Элия. Просто сказать: тебя ожидает опасность, доблестный муж, – упрекнул Вер.

Он обвинял, хотя на самом деле ему хотелось подыскать для девушки оправдания. Ему было ее жаль. Но чувство в этот раз было столь мимолетным, будто он глотнул вина, но не сумел разобрать его вкус.

Арриетта удивилась:

– Разве ты не получил моей записки?

Вер отрицательно покачал головой.

– Ах, дрянь! – Арриетта решительно тряхнула головой.

Она втолкнула гладиатора в нишу и задернула узорную занавеску. После этого позвонила в колокольчик. За дверью почти сразу же послышались шаги, и две служанки – белокожая толстуха и юная смуглянка – вбежали во фригидарий. Арриетта подошла к смуглянке и смерила ту уничтожающим взглядом.

– Где моя записка? Та, что предназначалась Веру.

– Господин Макрин забрал ее, – отвечала смуглянка, ничуть не смутившись.

Арриетта от подобной наглости растерялась, но тут же топнула ногой:

– Вон! Сегодня же, чтобы тебя здесь не было!

– Не выйдет. Меня нанял доминус Макрин, и только он может уволить. Я – римская гражданка и знаю свои права! – Уже в открытую ухмылялась молоденькая нахалка.

Арриетта замахнулась, намериваясь влепить смуглянке пощечину, но та перехватила ее руку и с неожиданной ловкостью вывернула запястье. Арриетта вскрикнула и повалилась ей в ноги. Пожилая толстуха, выпучив глаза, смотрела на унизительную сцену. Она то вскидывала руки, готовясь броситься на помощь госпоже, то испуганно отступала.

– Когда господин Макрин вернется, мы обсудим этот вопрос. – Смуглянка торжествовала. – И чтобы у тебя не возникало никаких иллюзий, спешу сообщить, что он был очень недоволен запиской, и только мое заступничество удержало его от расправы.

Она наконец отпустила запястье Арриетты и вышла. Только тогда толстуха отважилась протянуть руку юной госпоже.

– Ты видела?! – Арриетта была в ярости. Она оттолкнула толстуху и вскочила. – Как Алина ведет себя! Как посмела…

– Она купила клеймо, домна. И ее гладиатор выиграл. Все слуги это знают.

– И что же она пожелала? – Арриетта морщилась от боли и растирала руку.

– Стать хозяйкой в доме.

– И ты только теперь говоришь мне об этом?!

– Не хотела тебя расстраивать, домна. Все равно, коли ее клеймо выиграло, уже ничего не поделаешь.

– Уходи, – приказала Арриетта и, видя, что толстуха колеблется, закричала: – Вон!

Та выскочила из фригидария, на ходу потеряв сандалету. Арриетта отдернула занавеску, за которой прятался Вер.

– Ну, гладиатор, видишь, как все просто. Скоро меня попросят покинуть родные пенаты. Не помнишь, кстати, не ты ли выиграл для нее это клеймо?

Веру захотелось ей помочь. Он испытывал к ней симпатию (или жалость – в подобных оттенках чувств он еще не умел разбираться). И он попытался ее утешить.

– Смотря в какой форме было высказано желание, – принялся рассуждать Юний Вер вслух. – Если девчонка хотела стать супругой Макрина, то ей удастся выйти за него замуж. Но я не уверен, что при этом она автоматически станет хозяйкой дома. Делишки твоего отца выплыли наружу, его наверняка попросят сменить жилище.

Вер замолчал, сообразив, что еще больше огорчил девушку.

– Что его ждет? – спросила Арриетта.

– Я не особенно силен в праве. Мой друг Элий, с которым ты успела познакомиться, ответил бы точнее. К счастью или к несчастью, его здесь нет. Но, насколько я могу судить об этом деле, твоего отца ждет смерть.

Арриетта вздрогнула.

– А ты не мог бы… – она закусила губу, не смея произнести просьбу. – Ты не мог бы походатайствовать за него?

Девушка была растеряна и сломлена. И у нее не было друзей, никого, кто бы мог протянуть руку, если она обращалась за помощью к человеку, который чуть не погиб в этом доме.

– Я бы мог помочь. И Элий тоже. Особенно Элий, – Вер на мгновение запнулся. – Но для этого Макрин должен чистосердечно рассказать обо всем – о поединках, о клеймах, которые здесь заказывались. И – главное – об участии гениев в организации боев.

– И тогда ему сохранят жизнь? – боясь верить, спросила Арриетта.

– Я ничего не могу обещать. Все зависит от важности сведений, которые он сообщит. Боюсь, другого выхода у него нет.

Арриетта вздохнула. Ее надменность давно истаяла. Сейчас она походила на растерянного ребенка.

– Как ему связаться с тобой?

– Пусть в гостинице «Император» оставит у дежурного записку на мое имя, укажет место и время встречи и подпишется… – Вер сделал паузу. – «Нереида»… – Он перевел дыхание, смиряя биение сердца. – Я пойму.

Вместо ответа, Арриетта схватила его руку и поднесла к щеке. Она была готова его благодарить за милость, которая еще не оказана. Когда он уйдет, гордячка тут же раскается в своем порыве. Но сейчас она с искренним восторгом целовала руку гладиатора. Вер, не равнодушный к знакам поклонения, решил дать еще один совет на прощание:

– Если у тебя есть родственники или друзья, немедленно уезжай к ним.

И невольно задержался в дверях, глядя на девушку. Женской красотой он мог восхищаться, не заимствуя чувств.

У выхода его остановил все тот же вигил и протянул Веру конверт. Письмо было от Курция. В своем послании центурион был не многословен:

«Курций Юнию Веру, привет!

Я схватил волка за уши [98]. Удержать нет сил. Отпустить не могу – сожрет. Еду в Рим. Приезжай, как только сможешь. Надеюсь на тебя и на Элия. Встретимся на вилле Элия.

Будь здоров. Курций».

«Элий жив и находится в безопасности», – повторял Вер, сидя в поезде, несущемся к столице. Но слова не успокаивали. Вера не покидало чувство, что он предал друга. Он был вестником Леонида, мчащимся в столицу Спарты. Но главное сражение, великое сражение происходит у Фермопил. Это знает каждый лицеист. Да, каждый школяр знает это полторы тысячи лет спустя. Но кто ведает об этом, когда даже час сражения не пробил?

Гладиатор прибыл в Рим раньше Элия и Курция. В доме сенатора Вер застал лишь Марцию, но она не знала, где находится ее любовник. От Элия по-прежнему не было никаких вестей. Значит, в ближайшее время он не появится. Римлянин после долгого отсутствия всегда предупреждает жену о своем возвращении, демонстрируя полное к ней доверие – мол, не желаю подловить и уличить, нагрянув внезапно. Она же непременно должна приготовить к его возвращению горячую ванну. Якобы – за этим и звонил, и предупреждал. Марция, не будучи женой законной, всегда болезненно относилась к таким мелочам. И Элий старался соблюдать ритуал до мелочей.

Марция предложила Веру остаться переночевать, но тот отказался и обещал заглянуть к вечеру следующего дня. Если сенатор приедет, то пусть свяжется с гостиницей «Император» – Веру сразу передадут его сообщение.

И Вер ушел. Если бы он принял предложение Марции, возможно, вся история Рима была бы другой… Не говоря о судьбе Элия. Но будто кто-то толкнул его в спину и заставил уйти, почти против воли. Его гений? Гений Марции? Или чей-то другой покровитель? Кто же в тут вечер руководил им? Или желание, которое он заклеймил для Элия, решило все?

Поздно вечером, уже в темноте, Юний Вер очутился у дверей дома на Эсквилинском холме. Дом находился в стороне от Тибуртинской дороги. Зато рядом были сады Мецената [99], и весной пение соловьев разносилось по всей округе. Дом Сервилии Кар был выстроен недавно, в модном ныне стиле «неоклассицизма», колонны из зеленоватого мрамора украшали фасад, а в нишах галереи срывались бронзовые статуи – черные призраки на фоне светлого камня.

Едва Вер нажал кнопку звонка, как дверь привратницкой отворилась, и широкоплечий темнокожий гигант в ярко-красных брюках и расшитом золотом поясе возник на пороге. Он скрестил руки на груди и взглянул на Вера сверху вниз. Несмотря на высокий рост, гладиатор был на полголовы ниже этого Цербера Сервилии Кар.

– Доложи хозяйке о том, что пришел Юний Вер, – приказал он.

– Тебя не приглашали, – пророкотал гигант, по-прежнему держа руки скрещенными на груди.

Вер поднял голову. Почти во всех окнах горел свет.

– Домна Сервилия будет рада меня видеть.

– Тебя не приглашали, – повторил темнокожий.

Молниеносный выпад угодил гиганту в нос. Кровь, столь же яркая, как и шелк его брюк, хлынула на грудь.

– Меня пригласили, просто ты об этом забыл. – Вер наградил незадачливого охранника ударом в пах, а когда тот согнулся, перепрыгнул через него.

Триклиний Сервилии Кар был роскошен. Ложа из литого серебра, затканные золотом подушки, столы с инкрустацией, на мозаичном полу в черно-белом узоре сплелись фантастические морские чудовища. Аполлон с лицом и руками из слоновой кости, в золотой одежде застыл за ложем хозяйки. Обычно статуи из золота и слоновой кости украшают храмы. Но триклиний Сервилии Кар многочисленные поклонники именовали храмом Искусства, и никого не удивляло присутствие хрисоэлефантинной статуи.

В этот вечер в доме Сервилии, как всегда, собралась самая изысканная публика Рима. Обед уже перевалил за половину, подавали сладости, легкое вино и черный крепкий кофе с лимоном. Приглашенный музыкант услаждал слух публики игрой на клавесине – этом модном инструменте, постепенно вытесняющем органы. Среди гостей Вер знал лишь поэта Кумия, который развалился на ложе в двуцветной черно-золотой тунике и в венке из белых роз, да еще лицо пожилого оратора было знакомо – на пиру Гесида он сокрушался по поводу деградации языка. Видимо, посещение изысканных пиров, обедов и пирушек было ныне главным занятием оратора.

Сама хозяйка возлежала за столом в легкой вышитой тунике из тончайшего белого шелка. Служанка только что сменила ее венок, на лепестках роз еще дрожали капли росы. Сервилия в этот вечер была необыкновенно красива; ее полные чувственные губы, сложенные в заученную бездушную улыбку, казались нарисованными на правильном, чуточку бледном лице. Это застывшее вежливое выражение придавало ей сходство со статуей. Наклеенная улыбка на губах и грустная усмешка во взгляде, – отметил Вер. Он смотрел на Сервилию и не мог оторвать взгляда. Он любил статуи. Их величественную, почти божественную красоту.

– Наш великолепный гладиатор пожаловал на пир без приглашения, – улыбнулась Сервилия. – Сожалею, но все места на ложах уже заняты.

– Ничего страшного, я пришел не пировать, а поговорить с тобой.

– Мы все беседуем с боголюбимой Сервилией и наслаждаемся тонкостью и верностью ее суждений, – тут же вмешался в разговор Кумий.

В этот момент в триклиний вбежал привратник. Одной рукой он держался за разбитый нос, другой – за пах, и семенил, как артист, которому достались неудобные котурны [100].

– Я не пускал его, но он ворвался, домна… – бормотал привратник, отирая ладонью кровавую слюну.

Домна Сервилия поморщилась.

– Раз он здесь, пусть останется. А ты сходи на кухню, и пусть тебе дадут мешок со льдом. – Она окинула пострадавшего внимательным взглядом. – Два мешка.

Потом обернулась к высокой белокожей и светловолосой служанке, явно прибывшей в столицу из Нижней Германии, и велела принести стул для Вера.

Кумий при этом забеспокоился:

– Опасаюсь, как бы гладиатор не помешал нашей утонченной беседе, домна Сервилия.

Вер тем временем уселся на принесенный стул и взял из рук служанки бокал вина. Со своего места ему открывался прекрасный вид на восхитительную грудь домны Сервилии. Хозяйка подняла голову, встретила взгляд Вера, но не проявила при этом ни толики смущения. Она лишь улыбнулась и положила в рот кусочек бисквита.

– О чем же мы говорили до прихода нашего знаменитого исполнителя желаний? – Она обращалась к Кумию, но при этом по-прежнему глядела на Вера.

– О том, что гладиаторы не могут исполнять желания людей искусства. Пример Марции Пизон тому подтверждение. Бедняжка, после смерти Элия ее положение сделалось просто невыносимо.

– Разве он умер? – засомневался пожилой оратор. Сегодня ради Сервилии Кар она накрасил глаза и щеки, а на макушку водрузил светлый парик.

– Разумеется! Просто власти тщательно это скрывают.

– Сенатор Элий, чье имя я произношу с уважением, в самом деле умер? – обратилась Сервилия Кар к Веру. – Какая потеря! – она старательно изобразила огорчение. Но вряд ли гибель Элия сильно ее взволновала.

«Люди плохо изображают чувства», – отметил про себя гладиатор.

– Я уверен, что он жив, – проговорил он вслух и, наклонившись к самому уху хозяйки и вдыхая запах дорогих галльских духов, шепнул: – Я могу спасти твою дочь!

– Что ты хочешь? – отвечала она так же шепотом.

– Чтобы ты все рассказала все. Гении жаждут ее смерти. И я хочу знать, почему.

Сервилия мгновение помолчала. При этом она продолжала любезно улыбаться гостям. Ну, может быть, лицо ее сделалось бледнее обычного.

– Не сейчас. – Она обернулась к Кумию. – Скажи, друг мой, как ты думаешь, может ли поэт управлять Империей?

– О нет, боголюбимая домна, это невозможно. Империей должен управлять беспринципный и безнравственный человек.

– Тебе было бы приятно подчиняться такому подонку? – поинтересовалась знаменитая актриса Юлия Кумская.

Звезда театра Помпея была вызывающе некрасива, но это не мешало поклонникам сходить по ней с ума.

– У них лучше всего получается управление государством, – вздохнул Кумий. – А утоненные души поэтов не созданы для интриг и подлостей верховной власти.

– Некто Бенит сегодня встретил меня на рынке Траяна и потребовал, чтобы я пригласила его на обед, – сказала Сервилия Кар. – Судя по твоим характеристикам, из этого наглеца выйдет прекрасный правитель, Кумий. Думаю, в следующий раз мне придется его позвать.

– Нет ничего приятнее для поэта, чем высмеивать ничтожного политика, – заметил накрашенный оратор. – Высмеивать ничтожного Бенита было бы несказанным удовольствием. Так что пригласи на обед Бенита, домна Сервилия.

– Да, если бы первым консулом стал Элий, – заметил Вер, – вы бы, господа сочинители, умерли со скуки.

– О нет, – засмеялся Кумий. – Я бы вдоволь поиздевался над его благородством. Благородный человек смешнее подлеца.

– Какой он благородный! – с неожиданной злобой прервал Кумия оратор. – Благородные не идут в гладиаторы. Вы, молодые, имеете превратные понятия о благородстве. Ныне все перемешалось – и в мире, и в искусстве, и в латинском языке, – ухватился за свою любимую тему старик. – Даже в именах римлян ныне никому не разобраться. Прозвища служат личными именами, а благородные прозвания носят потомки рабов. В Риме наступил хаос.

– Этот хаос наступил тысячу лет назад и давно превратился в порядок, – заметила Юлия Кумская, – а ты все сокрушаешься по этому поводу.

– Если мы не восстановим прежнюю доблесть, Рим погибнет.

Оратор говорил сам для себя – его никто не слушал. Только Юлия наблюдала за стариком с интересом: в театре она собиралась сыграть Цицерона, и теперь подыскивала неожиданные оттенки для будущей маски.

– Да, да, согласен, – продолжал тем временем Кумий. – Элий не благороден, а сентиментален. Сделавшись консулом, он будет долго каяться в каждой неудаче, а потом во время беспорядков в провинции задавят какого-нибудь зеваку, и Элий бросится на меч, не в силах этого пережить.

Юлия Кумская покачала головой:

– Ты нарисовал образ ничтожества, Кумий. Элий честен. Но он не ничтожен. И я не знаю, добр ли он. Как ты считаешь Вер?

Вер задумался:

– Он знает, что такое жалость. Марк Аврелий был добр. Но это не мешало ему быть суровым.

Юлия Кумская прикрыла глаза и тронула пальцем переносицу, как будто играла отрывок из какой-то новой роли. Все гости смолкли.

– А все же я не знаю, добр ли Элий, – повторила она. – И мне почему-то кажется, что нет.

– Зачем мы говорим об Элии или о Бените? – проворчал накрашенный старик. – Никто не говорит об императоре – будущем императоре. Ничтожном императоре. Имя его – Александр.

– Кто-нибудь слышал последний анекдот о Цезаре? – оживился Кумий. – Он отправился с Субуру, но не смог трахнуть ни одной шлюхи, потому что у него не оказалось фаллоса.

– Кумий, твоя шутка не эстетична, – одернула его домна Сервилия.

– О, ныне поэзия – это все, что не эстетично, домна. Таков наш век.

– Мы сами его сделали таким, – вздохнул оратор. – О где она, божественная, навсегда утраченная Эллада, родина великого Искусства.

– Все там же, – сказал Вер. – И железнодорожный билет до Афин стоит триста сестерциев.

Эту комнату Небесного дворца боги, гении и смертные (если таковым дозволялось бывать во дворце) всегда обходили стороной. Здесь даже небожители старались не говорить лишнего. Да, сюда, потрясая перуном, мог вторгнуться Юпитер и потребовать, чтобы срочно изменили судьбу какого-нибудь смертного. Порой Минерва долго вела беседы, указывая хозяйкам комнаты на логические ошибки в их узорах. И часто Венера, разъяренная, появлялась здесь и, грозя немыслимыми бедами, требовала распустить пряжу. А вот Купидон не являлся никогда. Но каждый его выстрел заставлял прях связывать друг с другом самые неподходящие нити.

Да, боги не любили здесь появляться. Ибо комната эта принадлежала трем Паркам, суровым старухам, властительницам судеб. В зависимости от узора бесконечного полотна, что ткали они, не покладая рук, складывалась жизнь смертных. И Парки не любили что-либо менять в своем рукоделии. Ну, только, если боги очень настаивали, но и тогда… Когда-то очень давно, еще до Гомера, место Парок занимала одна-единственная Мойра, она ткала свою непрерывную нить судьбы, и сам Зевс, которого нынче именуют Юпитером, не мог ничего сделать с Мойрой, ибо не мог совершить ничего несправедливого и неразумного. Но потом боги приобрели полную свободу, а Парки вплотную занялись людскими судьбами, и справедливость больше не влияла на их замысловатую пряжу, но лишь прихоть и злая ирония трех старух определяли человечью судьбу. Да, боги больше не зависели от этих трех старых богинь невысокого ранга. Но боги порой зависят от зависимости других; и до боли обидно ощутить бессилие там, где ты мнил себя всемогущим.

Клото, самая младшая из Парок, пряла пряжу. Лахесис вытягивала нить, назначая человеку жребий. Антропос, когда ей того хотелось, безжалостно перерезала нитку. С утра до вечера и с вечера до утра ткалось замысловатое полотно. Люди не всегда верно представляют работу Парок. Почему-то они воображают, что судьба каждого необыкновенно интересует этих богинь. На самом деле Парки равнодушны к большинству людей. Зачастую они просто не успевают следить за всеми судьбами. Уже происшедшие события связывают узлы сами собой. И сплетается узор, неотвратимая сеть для простого человека. Судьбу зачастую определяют события заурядные. Своей многочисленностью они задавливают смертного, как снег засыпает путника на склонах Альп. Очередной закон сената, землетрясение, смерть патрона, болезнь родителей, начало войны или новый договор с виками, предательство друга, надменность любимой, болезнь ребенка – и жизнь от рождения до смерти определена другими, и сам человек так мало может в ней изменить.

Большинство нитей шерстяные – пошлая неинтересная судьба. Они рвались, не вызывая у Антропос ни капли интереса. Но порой в ткань вплетались нити серебряные – за хитрым узором серебра старухи следили с любопытством, то и дело подправляя узор. И, наконец, время от времени посверкивало там и здесь золото. Золото было под особым вниманием старух. Прежде, чем перерезать золотую нить, Антропос докладывал об этом самому Юпитеру, когда он проявлял к работе Парок интерес.

Но чаще чем боги, и гораздо чаще, чем смертные, в этой комнате появлялись гении. Те, кто постеснительнее и поскромнее, жались к стенам, наглецы же не просили, а требовали изменить узор, и порой добивались своего. Здесь совершались самые удивительные договоры и сделки. Старух ничто больше не интересовало ни в небесах, ни на земле, только замысловатость узора, которых появлялся ниоткуда и исчезал в никуда. «А не переплести нам эту ниточку поинтересней», – предлагал гений, ибо кроме безумного любопытства, старухи не имели иных слабостей. «Представляешь, как будет здорово, если мы завяжем здесь узелок», – советовал другой. «Это будет воистину божественным решением», – уверял третий. Старухи были падки на лесть.

Но без малого тысячу лет назад для трех богинь кончилось свободное творчество. Ибо Юпитер нашел на них управу. Наверное, он долго смеялся, когда сплел бессмысленную жестокость гладиаторских игр с причудами коварных богинь. Получился воистину Гордиев узел, который распутать никому не под силу! Теперь время от времени в крошечное окошечко комнатки сыпались узорные клейма, и падали на полотно Парок, как осенние листья на поверхность воды. И тогда замысловатый узор судеб менялся без вмешательства суровых богинь, и старухи лишь зло стискивали губы, глядя, как люди сами выбирают для себя нелепые и странные пути. Зато в перерывах между играми Парки резвились в свое удовольствие. Они могли так запутать пряжу и оборвать столько нитей, что полотно превращалось в безобразный комок – серый клубок шерсти без единого золотого высверка. Золото и серебро всегда можно спрятать под слоем серого так, что ему не достанет никаких сил прорваться наружу. И вновь являлись гении, и вновь уговаривали: «А если…», «Представь, Лахесис», «Клото, дерзни…»

И раскручивали клубок, извлекая серебряные и золотые нити на поверхность…

В этот вечер, глядя на упавшие поверх узорного полотна девяносто девять клейм, Клото с усмешкой заметила:

– Я хотела отправить этого типа в карцер, а теперь он идет в храм, чтобы принести жертвы богам перед своим усыновлением.

– Что будет дальше? – спросила Лахесис, склоняясь над полотном, и ведя пальцем по тонкой серебряной линии. – О, этого не может быть…

– Люди и не такое придумают, – презрительно фыркнула Клото.

– Мы должны сообщить обо всем Юпитеру, – прошептала Антропос.

Сестры смотрели на полотно и не двигались. Полотно замерло. Тысячи людских судеб ожидали своего решения. Чья-то смерть и чье-то счастье отдалились на долгие-долгие секунды.

– Нет, – твердым голосом объявила Клото. – Юпитер придумал эту абсурдную забаву с клеймами и исполнением желаний. Пусть сам ее и расхлебывает. К тому же нить всего лишь из серебра. И мы ничего не скажем Юпитеру.

Глава VI Шестой день Аполлоновых игр. (Перерыв в гладиаторских поединках в Колизее)

Фабия медленно шла по узкой тропинке. С двух сторон поднимались высокие ограды, увитые виноградными лозами, на серые плитки дорожки ложились фиолетовые тени. Зеленые кисти недозрелого винограда свешивались над головой Фабии.

Возле двуликой мраморной гермы [102], отделяющей владения Марка Габиния от соседних полей, Фабия остановилась. Ей всегда нравилась эта герма. Лицо молодого Геркулеса, обрамленное бородой, смотрело в сторону владений Габиния. Старое, изборожденное морщинами лицо Меркурия в крылатом шлеме оглядывало соседние владения. Почему скульптор изобразил Меркурия стариком, Фабия не знала – ведь Меркурий, этот хитрый пройдоха, вечно молод и вечно в трудах, опекая дороги, торговлю и жуликов всех мастей. Фабии всегда казалось, что Габиний похож на эту двуликую герму – он стар и молод одновременно. Он равен богам в своем искусстве покорять людские сердца, изменять мнения и заставлять влюбляться в образы людей, которых никогда не было на земле. Потому что Кассий Херея Марка Габиния лишь отдаленно похож на подлинного убийцу Калигулы. Но Фабии нравился этот ненастоящий Кассий, и ей все равно, каким был тираноубийца на самом деле.

Кино изменило римлян, сделав их более мечтательными и более сентиментальными.

Отсюда, от межевой гермы была видна вилла Марка Габиния – красная черепичная крыша на фоне серебристой листвы старых олив. Тропинка вывела Фабию к дверям дома. Дом недавно оштукатурили заново и покрасили, но все равно было видно, как он стар. Мрамор колонн сделался янтарным под италийским солнцем, узор на фризе едва угадывался, а красная черепица кое-где поросла мхом. Даже вода в фонтане приобрела густой зеленоватый оттенок. Почерневший сатир то и дело начинал кашлять, как живой, и тогда вода выливалась из его горла толчками.

Дверь была отворена (дома в деревнях редко запирают) и Фабия вошла. Из небольшого полутемного атрия двери вели в немногочисленные комнаты. В квадратном бассейне в центре атрия вода была такой же зеленой, как и в чаше фонтана у входа.

– Марк! – позвала Фабия. – Где ты? Я принесла твои любимые фаршированные финики. Ты в таблине?

Ей никто не ответил.

– Марк! – вновь позвала она и отворила дверь в таблин.

Но здесь никого не было.

Комната была обставлена изысканно и со вкусом. В высоких дубовых шкафах с дверцами из голубого стекла стояли старинные кодексы. Коллекция терракотовых и серебряных статуэток расположилась на полочке из цитрусового дерева. Одну из стен занимал огромный холст, изображавший красавца в форме трибуна преторианской гвардии, сжимающего в руках окровавленный меч. У ног трибуна валялся, как падаль, зажимая рану в животе, лысый человек в пурпурной тоге, чье белое искаженное лицо с выпученными глазами было старательно списано со старинного бюста. Картина изображала Кассия Херея в момент убийства безумного Калигулы. Вернее, не подлинного Кассия, в тот момент уже почти старика, а молодого Марка Габиния, знаменитого актера в роли знаменитого тираноубийцы. Всякий раз, заходя в таблин, Фабия непременно останавливалась возле этой картины и несколько минут смотрела на лицо Марка-Кассия. В этот раз он показался ей красивым как никогда.

– Марк! – снова позвала она, хотя прекрасно видела, что в таблине никого нет.

Окно было открыто, и ветер трепал занавески из тончайшего виссона. Но даже этот проникающий с улицы легкий ветерок не мог истребить отвратительный сладковатый запах, слабый и навязчивый одновременно.

За стеною кто-то застонал, протяжно, мучительно. Стон смолк, но тут же раздался вновь. Фабия поспешно вышла в атрий и отворила дверь, ведущую в спальню. В нос ударил тот же гнилостный запах, что проник в таблин, – но уже в сотню раз более сильный. Фабия едва не задохнулась от отвращения.

– Это ты, Мутилия? – Донеслось из-за белой занавески.

Голос был так слаб, что Фабия не могла разобрать, принадлежит ли он Марку Габинию, или кому-то другому. Она отдернула занавеску и в самом деле увидела на фоне белой подушки лицо Марка. Но лицо не теперешнего ее знакомого, а другого, моложе лет на двадцать, изуродованное болезнью, отекшее, с окиданными болячками распухшими губами. Шея больного раздулась огромным пузырем, и в нем почти полностью утонул подбородок. Правая кисть была перевязана, рука до локтя опухла, сделалась блестящей и багрово-красной. Фабия невольно содрогнулась, глядя на больного. Она узнала его. Вернее, заставила себя узнать. Это же Гай, ее любимец! Сын Марка, которого она прочила за свою внучку Летицию. Но, о боги, какая метаморфоза! Увидев ее, Гай почему-то перепугался, будто не пожилая женщина была перед ним, а сам гений смерти с серпом в руке.

– К-т-то ты? – спросил он дрожащим голосом, и тогда она увидела, что язык у него распух так, что едва помещается во рту.

Он не узнал ее.

– Не бойся меня, я – Фабия, знакомая Марка. Неужели ты не узнаешь меня? Я – друг.

– Фабия… Это было так давно. Ты – хорошая… – Он попытался улыбнуться.

– Где Марк?

– Он скоро придет… Нет, я ошибся… он вышел отдохнуть. Скоро придет Мутилия. А отец… должен отдохнуть. Должен отдохнуть…

– Тебе что-нибудь нужно? – Перебарывая тошноту, Фабия наклонилась к больному. – Дать напиться?

– Да… очень хочется.

На столике рядом с кроватью среди пузырьков с мазями нашлись бутылка с водой и серебряная чаша. Фабия подала воду больному. Тот сделал пару глотков и его тут же вырвало на простыни. Больной отнесся к этому равнодушно.

– Мне остаться? – спросила Фабия.

Гай отвернулся к стене – то ли не слышал вопроса, то ли ему было все равно. Фабия вышла в сад и глубоко вдохнула свежий воздух, перебарывая тошноту. Здесь, в саду, не верилось, что увиденное там, в спальне, правда…

Вдоль старой каменной ограды росли оливы и кипарисы. А все остальное пространство вокруг бассейна с фонтаном занимали розы. Ослепительно белые, как вершины Альп, ярко-желтые, как чистейшее золото, красные, как кровь, и пурпурные, как императорская тога, они поражали воображение своей удивительной, ни с чем не сравнимой красотой. Лишь мраморная Венера, старинная копия знаменитой Афродиты Книдской Праксителя, скрывающаяся в тени искусственного грота, могла соперничать с ними. Во всяком случае, ее красота была нетленной, а розы цвели два-три дня и умирали.

Марк Габиний сидел на мраморной скамье в тени кипариса и смотрел на охваченный безумным цветением сад. Его лицо, по-прежнему необыкновенно красивое, за два дня постарело на несколько лет.

– Что с Гаем? – строго спросила Фабия, подходя.

От Марка исходил все тот же слабый гнилостный запах.

– Он дома. Теперь дома. До самой смерти. – У Марка Габиния задрожали губы.

– Почему ты не отвезешь его в больницу?

Гримаса на лице актера сделалась еще мучительней. В кино ее сочли бы чрезмерной, почти смешной. Но сейчас он не играл. Его горе было подлинным, ужасное в своей непоправимости.

– Это невозможно. И не спрашивай, почему. Я ничего не могу объяснить. Здесь Мутилия, медик из Веронской больницы. Она делает Марку уколы, ставит капельницы, не отходит от него ни днем, ни ночью. Очень хороший медик. Я доволен.

– Мы должны спасти мальчика! – выкрикнула Фабия.

Марк посмотрел на нее с упреком, будто она сказала что-то неприличное:

– Его болезнь не лечится. И не спрашивай, чем он болен.

– Подожди. Тогда сделаем вот что. Завтра – последний день игр. Мы должны немедленно поехать в Рим и купить у Клодии клеймо для Гая. Мы успеем. У меня есть деньги. Надеюсь, их хватит…

– Прекрати! – Марк вскочил, схватил Фабию за руки.

– Почему? Я уверена, что у Клодии можно купить клеймо… А она обязательно победит… Она же побила Авреола. А все остальные не могут с ней сравниться.

Теперь Фабия заметила, что у Марка трясется голова, но не от немощи, а оттого, что он хочет отрицательно покачать головой и не может, будто чьи-то пальцы сжимают ему шею.

– Я не имею права, – наконец выдавил он.

– Это почему же? – изумилась Фабия. – Все имеют право, все, кого цензоры не занесли в гладиаторские кодексы. Я уверена, что твоего имени там нет.

– Там есть имя Гая. Оно занесено в самый черный, самый страшный список.

– Это невозможно. Кто его занес?

– Я. – Марк выпустил руку Фабии и вновь опустился на скамью. – Лучше сядь со мной рядом и посиди, полюбуйся на цветущие розы.

– Ты не хочешь его спасти? – Она присела на краешек мраморной скамьи, все еще не желая смириться.

– Я не могу. Он сам приговорил себя к смерти. И нас вместе с собою. Все, что нам остается, это смотреть на удивительные розы и наслаждаться их красотою. У нас появится иллюзия бесконечности прекрасного. Когда наступит смертный час, мы будет помнить об этих удивительных минутах. Смертный час близок. Всемирный смертный час. Троя пала. Карфаген пал. И вот настал черед Рима. – В голосе Марка Габиния послышались патетические нотки, заглушающие нестерпимую боль.

Актер вновь взял верх. Он говорил и любовался красотой своего голоса и удивительным тембром его звучания. И сожалел, что уже не сыграет роль Траяна Деция, быть может, самую лучшую роль в жизни.

– Это я пожелал, чтобы Гай вернулся. Я купил клеймо у Вера. И вот – желание исполнено.

Налетевший ветер качнул огромный алый цветок. И красавица-роза вдруг ссыпала лавиной алые лепестки на дорожку, явив глазам жалкую нагую сердцевину.

– Как странно боги исполнили твое желание, – тихо сказала Фабия.

– Боги сделали, что я просил. Гай вернулся. И теперь мне больше нечего желать.

Обычно Марция вставала поздно. Но в это утро она проснулась на рассвете. Был странный звук: ей почудилось, что кто-то звал ее по имени. Но при этом ее имя звучало как чье-то чужое. И голос чужой, неприятный. В чем-то таком уверенный, во что Марции верить не хотелось. Она открыла глаза и только тут почувствовала холод: одеяло исчезло, она лежала на постели нагая.

Вновь раздался тот же глумливый и одновременно уверенный голос:

– А ведь ты ждала меня, Марция, ты шептала мое имя во сне. Ты желала меня.

Она повернула голову. Перед нею стоял Бенит, нагой и возбужденный. Он улыбался и смотрел на нее с видом победителя. Она испугалась, как девчонка, которую развратник подкараулил в темном саду. Рванулась встать, Бенит не позволил – навалился на нее, одной рукой обхватил, второй мгновенно накинул на запястья веревки. Напрасно она извивалась и пыталась вырваться. Не прошло и минуты, как руки ее были крепко-накрепко привязаны к изголовью кровати. О боги, почему она так унизительно слаба? Ведь она всегда почитала себя сильной…

– Приятно слушать, как ты зовешь меня снова и снова, и губы твои шепчут: «Бенит, любимый, приди ко мне…»

Он уселся на край кровати и медленно провел пальцем по животу и ниже, к холму Венеры. Она спешно сдвинула колени.

– Ты лжешь, – выдохнула она, вся дрожа.

– Ты ошибаешься, милая Марция, я никогда не лгу! Я говорю правду, и от моей правды у многих начинает свербеть во всех местах. И правда в том, что ты, Марция, потаскуха!

– На помощь! – заорала она и опять безуспешно рванулась. И вновь веревки опрокинули ее на постель.

– Кого ты зовешь, Марция? – Бенит недоуменно передернул плечами. – Может быть, Элия?

Он не мог не знать, что Элия уже третий день разыскивают все вигилы Империи.

– Котта! – Марция наделась, что старый слуга услышит ее.

Ее крик привел Бенита в восторг:

– Котта ушел за покупками, дорогая Марция. Он – образцовый слуга и не дрыхнет до полудня. Твоя служанка направилась к любовнику. Почему бы и нам не предаться Венериным утехам?

В этот раз Бенит говорил правду – никого не было в доме.

– Что тебе надо? Выкуп? Я заплачу… Отпусти меня… – попросила она заискивающе.

– Зачем отпускать? Неужели ты не хочешь трахнуться? Почувствуй, что значит – объятия полноценного мужчины. После того, как тебя обнимал безногий калека.

– Элий не калека…

– Ты хочешь меня, и врешь, что не хочешь.

Он раздвинул ее колени. Она почти не сопротивлялась. Бенит овладел ею грубо, стараясь причинить боль. Она закрыла глаза и замерла, кусая губы.

– Эй, так не выйдет! – засмеялся Бенит. – Так я могу трахать тебя три часа. Представляешь, что станет с твоими руками?! Подыграй мне, красотка, и все кончится гораздо быстрее. Говорят, ты знаешь толк в искусстве любви, Марция, и Руфин заплатил десять тысяч сестерциев за одну ночь с тобой.

Она вновь рванулась, будто не понимала, что у нее просто нет сил сбросить тело Бенита.

– Вот так-то лучше! Обожаю подобные фокусы! А ну еще раз! Еще разок! Ну же! Ну!

Его смех, переходящий в визг, невозможно было слушать, и она бессильно щелкнула зубами, будто в самом деле надеялась укусить, пока его тело билось в сладострастных судорогах Венериного спазма. Отфыркиваясь, он оттолкнул ее и поднялся.

– Давненько я не получал такого удовольствия. И ты тоже. Признайся, с Элием у тебя ничего подобного не было? А? Признайся…

– Не было ничего подобного, – покорно подтвердила она.

Он стал одеваться.

– Развяжи меня, – попросила Марция.

– Нет уж. Зачем? Кто-нибудь другой развяжет. Меня здесь не было, дорогая Марция. Я тебе приснился. Кстати, ты кого-то ждешь? Кто-то должен прийти утром?

Он обернулся к ней, и тут она увидела в руках у него кинжал. Кинжал Цезаря. Бенит держал его, обмотав рукоять платком.

– Мои руки… – простонала она.

– Ах, ты боишься за свои ручки, наш милый скульптор. Твои пальчики, которые меценаты называют боголюбимыми?

Бенит наклонился над нею. Лезвие кинжала было возле ее горла.

– Ведь кто-то мог угрожать тебе этим кинжалом.

Острие коснулось кожи. Укол, будто укус комара. Капля крови, щекоча кожу, стекла по шее. Марция замерла. Нет, он не убьет ее, он только разрежет веревки и…

Бенит швырнул кинжал рядом с Марцией.

– Ты умная девочка. И ты – шлюха. Представь, Руфин умрет. Императором будет Александр. Ты будешь ваять его бюсты. Его идиотская физиономия будет смотреть на римлян с каждого угла. Неужели у тебя нет модели получше? Напряги свои извилины, Марция. Скажи мне спасибо за чудесный план. А я тебе помогу…

У порога Бенит обернулся, помахал на прощание и подмигнул. Хлопнула дверь, Бенит исчез. Ах, если бы он в самом деле ей приснился! Она сделала слабую попытку освободиться, но и петли затянулись еще туже.

И тут ей почудились внизу чьи-то шаги.

– Элий!

На мгновение ей показалось, что это в самом деле мог быть Элий. Ну почему так поздно?! Почему!

– Элий!

Шаги замерли.

Нет, это не Элий. Марция закричала. Человек медлил. Неужели он уйдет?!

– Скорее! – звала она, ненавидя медлительного гостя чуть ли не больше Бенита.

Человек побежал наверх. Легкие шаги. Молодые. Дверь распахнулась, и на пороге возник Цезарь. Юноша ошалело глядел на Марцию. Занавески в спальне не были задернуты, и солнце заливало комнату. Роскошное, покрытое золотистым загаром тело Марции светилось в потоке солнечных лучей. Цезарь стоял раскрытым ртом и не мог двинуться с места.

«Да – нет?» – стучало у Марции в висках.

«Да!» – кто-то выкрикнул в самое ухо. Не раз Марция слышала этот голос – голос своего гения.

– Как хорошо, что ты пришел. Я тебя ждала… Иди сюда… – прошептала она, проводя кончиком языка по губам и щуря свои широко расставленные глаза.

Александр стоял, не двигаясь, и пожирал ее глазами. Она повела бедрами, выгнулась по-кошачьи. И едва сдержала гримасу отвращения, когда почувствовала, как сперма Бенита стекает по ноге.

– Ну что же ты ждешь! – воскликнула она гневно.

Ненависть к Бениту выплеснулась на ни в чем неповинного мальчишку. Цезарь очнулся и кинулся к ней. Сдернул с себя тунику.

«А что если сейчас явится Элий? Вот была бы потеха», – Марция улыбнулась.

Александр пыхтел от старанья. Ну что же он так долго, неумеха… Скорее! Скорее!

И тут внизу хлопнула дверь и по ступеням загрохотали тяжелые кальцеи. Как минимум двое бежали наверх.

Дыхание мальчишки сделалось частым, прерывистым…

Дверь распахнулась, и в спальню ворвались вигилы. Цезарь пронзительно и тонко вскрикнул, вскочил и рванулся в угол. Любовный акт завершился во время этого бегства – и на простынях, и на полу остались следы преступления. Вигилы, не узнав Цезаря, тут же скрутили юношу и заломили руки. Пока один надевал на Цезаря наручники, второй склонился над Марцией.

– Сейчас я освобожу тебя, домна. – Вигил перерезал веревки.

– Не трогай кинжал, – приказала Марция. – Он мне угрожал, пока связывал…

Элий сбежал от своего спасителя на рассвете. Не потому, что сенатор имел что-нибудь против этого парня, решившего честно выполнить данное ему поручение, а потому, что Элий не хотел подвергать его жизнь опасности. И так он позволил себе провести ночь под крышей деревенского дома, где укрыл его вигил. Правда, на ночь он принял сильное снотворное, и приятель Гэл вряд ли мог его разыскать. Элий поел и выспался. Утром он чувствовал уже не таким разбитым и решил, что может отправляться в путь.

Он вылез через окно и направился прямиком через огороды и цветники, аккуратно ступая по меже, чтобы не топтать чьи-то грядки. Чтобы не думать о преследователях, он декламировал вполголоса новую речь, которую намеривался произнести в сенате. Элий не знал, производит ли его речи впечатление на слушателей. Но одного человека, который менялся под воздействием сказанного, он знал. Это был он сам, сенатор Элий.

Через полчаса, когда солнце только-только поднялось, сенатор вышел на автомагистраль. Под косыми утренними лучами политая водой дорога парила, предвкушая томительный полуденный зной грядущего дня. Элий зашагал по мощеной камнем тропинке вдоль дороги. Одет он был как крестьянин: линялая синяя туника и грубые сандалии. Старая шляпа прикрывала голову. Римляне обычно ходят с непокрытой головой. Удел философов – носить шляпу в знак своей многотрудной умственной деятельности. И еще – это удел крестьян, работающих под палящим солнцем. Сейчас Элий в самом деле походил на философа – толстая суковатая палка, на которую он опирался, бредя вдоль дороги, хромота и шляпа – все как нельзя лучше подходило для этой роли. За последние дни он сильно похудел, небритые щеки запали, а из-за лихорадки, вызванной ранами, в глазах появился сумасшедший блеск. Мимо проносились авто, обдавая его бензиновым угаром, то и дело на мостовую со звоном сыпались монетки – римляне щедры к философам, хотя зачастую ничего не понимают в проповедях многочисленных школ. Поначалу Элий игнорировал подаяние. Но потом вспомнил, что у него нет денег, и стал подбирать милостыню. Он находил свое положение забавным. Когда он остановился возле фонтана напиться, и какой-то толстяк, отдыхавший в тени фигового дерева, поинтересовался, к какой школе принадлежит странствующий философ, Элий отвечал без колебаний, что к школе стоиков.

– Нет, это не по мне, – отвечал толстяк, ухмыляясь. – Я предпочитаю Эпикура. Съел, выпил, бабенку трахнул, все при мне. Страданий надо избегать, а не сносить их, как учат твои выжившие из ума старцы. Ну, что ответишь?

Элий улыбнулся:

– «Пойми же, наконец, что в себе самом ты имеешь более совершенное и божественное, нежели то, что вызывает страсть, или вообще, что влечет тебя»[103].

Толстяк несколько минут сидел, насупив брови, пытаясь уяснить смысл сказанного. Потом предложил:

– Тебя подвести?

Но Элий отрицательно покачал головой и двинулся дальше.

Элий рассчитывал пешком добраться до Рима. Задача эта лишь на первый взгляд казалась невыполнимой. Бредущий по обочине путник менее заметен и менее уязвим. Прежний Элий не мог пуститься в дорогу как простой бродяга. Нынешний шел и не уставал. Он изменился, стал другим, внешне и внутренне тоже. Связь между ним и его гением нарушилась еще больше. Гений не поспевал за человеком. Он искал сенатора в тоге с пурпурной каймой и не обращал внимания на бродягу в линялой тунике. Нищий и бродяга мог победить. Сенатор – только проиграть. Элий не пытался останавливать проезжающие мимо машины. Скорость авто давала лишь иллюзию выигрыша, к тому же Элий мог подвергнуть водителя смертельной опасности.

Только сейчас, бредя вдоль дороги, он заметил, что на ветровых стеклах грузовиков появились вновь, как в пору его детства, портреты Калигулы. Он никогда не мог понять, чем сумасшедший тиран привлекает людские сердца. Но, видимо, всегда находятся люди, кого фраза: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись» [104], приводит в восторг. Элий почему-то не замечал этих портретов, разъезжая в пурпурной «триреме» сенатора.

Шагая по тропинке, беглец непременно касался рукой каждого милевого столба, каждой гермы, каждой гробницы, и читал имена усопших, если надписи можно было разобрать. И вдруг почувствовал, что он счастлив. Счастлив, потому что существует бирюзовое небо, шатры пиний, зеленая трава, мраморные гробницы, счастлив, потому что существует Рим. Он ощутил это куда явственнее даже, чем в тот день, когда надел впервые сенаторскую тогу и занял место на мраморной скамье в курии. Элий остановился возле старинной гробницы и несколько минут поглаживал ладонью нагретый солнцем мрамор, стараясь запомнить это ощущение счастья. Он знал, что пережить подобное заново ему придется не скоро.

У Элия был пистолет с полным магазином – он выторговал его у хозяина домика, где останавливался этой ночью, в обмен на золотое кольцо с печатью. Предварительно Элий сломан печать, чтобы никто не мог ею воспользоваться. Так более тысячи лет назад поступил Гай Петроний, ускользая в царство теней из лап Нерона. Ломая печать, Элий не мог не вспомнить Арбитра Изящества. В этом повторе было нечто комичное. Знаменитый автор «Сатирикона» смог бы по достоинству оценить положение, в котором очутился сенатор. Один из знатнейших людей Империи, родственник Августа, удирал пешком от неизвестных убийц.

Всякий раз, едва машина тормозила, Элий прятался за гробницу и вытаскивал пистолет. Обычно водитель, потеряв из виду одинокого путника, которого собирался подбросить до ближайшего городка, ехал дальше, не утруждая себя поисками.

«Милосердие римлян так же коротко, как и их волосы», – заметил Элий.

И тут же упрекнул себя в том, что он несправедлив: машины тормозили часто.

Авто очередного доброжелателя проехала мимо, Элий выбрался из своего убежища и заковылял дальше. Сзади вновь послышался рев мотора. Элий оглянулся. Шикарный молочно-белый «кентавр» мчался на предельной скорости. За тонированными стеклами нельзя было различить сидящих. Машина летела прямо на него, не сбавляя скорости.

Это они! Его вновь догнали!

Все, что оставалось Элию – это подпрыгнуть в воздух, чтобы избежать лобового удара. Благодаря обтекаемой форме «кентавра» и своему инстинктивному умению группироваться, Элий перекатился по капоту, оставив от удара спиной на ветровом стекле сетку бледно-фиолетовых трещин, вылетел на крышу и оттуда скатился на землю. Машина не остановилась, а, взвизгнув тормозами на повороте, рванулась дальше. От сильнейшего удара сердце Элия остановилось. Гэл на расстоянии почувствовал это и радостно засмеялся. Гений Элия освободился наконец от своего несговорчивого подопечного.

Фабия вошла в свой таблин и поразилась неожиданной темноте. Кто-то задернул плотные шторы, и оттого днем в таблине царил полумрак. Постепенно проступали знакомые очертания предметов. Вот чашка с недопитым кофе на столе. И машинка. Заправленный в нее чистый белый лист изогнулся в ожидании. Но еще не напечатано ни одной литеры. А стоит ли вообще начинать? Вся эта затея с библионом – глупая игра. Фабию не интересует судьба Траяна Деция. Какое ей дело до того, что он спас Рим и основал династию? Куда интереснее писать истории из жизни современных обитателей Рима! Она отчетливо представила героиню еще не написанной книги: красивая женщина стоит у окна и смотрит на залитый солнцем сад. Кофе остывает в кружке, а в пишущую машинку заправлен чистый лист.

– Так ты вернулась, домна! – Голос из полумрака, не смотря на ярость, казался нечеловеческим.

Удар в лицо был не сильным, но болезненным. Фабия отшатнулась и, потеряв равновесие, ударилась о стену. Она зажмурилась и попыталась прикрыть лицо руками. Нападавший схватил ее за ворот платья и вновь ударил в лицо, в этот раз сильнее. Он бил не кулаком, а каким-то предметом. Удар рассек губу, и Фабия ощутила, как теплая капля крови потекла по подбородку. От гостя исходил странный запах. От возбужденного человека должно пахнуть потом. От этого пахло, как от лампы, горевшей всю ночь. От него пахло огнем…

– Гений! – Она открыла глаза.

Перед ней был ее таинственный соавтор – черноволосый красавец с правильными чертами лица и надменно изогнутым ртом. Теперь Фабия поняла, чем он ее ударил. Это была книга. «История Рима» в твердом переплете. Этот переплет и разбил губу.

Фабии вдруг сделалось смешно.

– Я плохо пишу, да? За это ты меня ударил? И правильно… За это следует бить, жестоко бить.

– Пишешь? При чем здесь идиотские сочинения? Где книга, в которой начертано пророчество?

Так вот он о чем! Неужто знает? Впрочем, глупо себя обманывать. Конечно, знает. Так же, как и те, другие…

– Она спрятана. Гений не может до нее коснуться.

– А человек может? – Фабия кивнула. – Покажи мне книгу.

Фабия отперла тезариус и вытащила свинцовый ларец.

– Я не могу открыть крышку при тебе, если ты хочешь остаться в живых…

Гений знал, что она говорит правду.

– Что там написано?

– «На самом деле Деций утонул в болоте…» – отвечала Фабия бесцветным голосом.

– Кто написал это? – Его голос шипел от злости. – Кто посмел?…

Фабия почувствовала, как комок подкатывает к горлу и мешает говорить.

«Летти, бедная… Неужели они доберутся до тебя?» – она точно не знала, кого имела под словом «они». Страх парализовал ее.

– Я спрашиваю, кто написал эти идиотские слова? – прошипел гость.

Фабия задыхалась, силясь выдавить хоть слово, и не могла. Наконец голос на мгновение к ней вернулся, и она просипела:

– Я, я написала!

– Орк! Разве я не говорил, чтобы ты не сочиняла подобный вздор?!

– Говорил, – поспешно кивнула Фабия, будто надеялась своим признанием выторговать для Летти спасение. – Но я написала эту фразу еще до нашего разговора.

– Тогда сотри надпись. Немедленно! – Гений повелительно ткнул пальцем в свинцовый ларец.

Фабия отрицательно покачала головой. Сколько раз она уже пыталась это сделать! Но надпись не исчезала.

Гений бессильно уронил руку.

– Ты солгала. Это не ты. Кто-то, обладающий даром провидца, сделал это. Но кто?!

Фабия молчала. Она оперлась рукой на ларец, но не потому что пыталась оберечь его, а потому, что ноги ее не держали.

– Ты убьешь меня? – спросила она тихо.

Гость засмеялся. Его смех походил на бессмысленное хихиканье пьяного, потом перешел в плач. Гость повалился в кресло, где прежде сиживал так вальяжно, и всхлипнул:

– Глупая старуха, ты хоть понимаешь, что произошло? Одно слово погубило Римский мир.

– Ты преувеличиваешь. – Она подошла и положила руку гению на плечо. Ей было невыносимо жаль его. Почти как Летти. – На самом деле это не так страшно, так ведь? – Фабия уговаривала его, а сама не верила.

– Я – гений Империи, и уж, наверное, знаю, что страшно, а что нет!

– Так значит, все так и было на самом деле? – прошептала Фабия.

Гость отрицательно покачал головой:

– Нет, так должно было быть. Так, как нацарапано на полях книги. В битве при Абритте Деций должен был пойти в атаку, прорвать два ряда готов, ринуться на третью шеренгу и увязнуть в болоте. Но в последний момент боги решили спасти Рим. И они даровали ему мечту. Боги слишком любили Рим и не могли его потерять. Мечта и кровь гладиатора спасли Рим. Гладиатор выиграл бой, и перед битвой к Децию прибежал легионер, удравший из плена готов. Он провел три римские когорты через болота по тайным тропам в тыл варварам. Это было начало. Первый шаг. Клеймо гладиатор изменило узор на полотне Парок.

Он замолчал. Фабия тоже молчала. Вот почему, сколько ни старалась, она так и не смогла написать библион о Траяне Деции. Потому что победа при Абритте – одна воля богов. То, что нельзя облечь в слова, что не имеет плоти.

Когда гений вновь заговорил, в его голосе не было гнева, но лишь усталость:

– А теперь абсурдная надпись в книге может все уничтожить. Прекрасное здание, простоявшее две тысячи лет, рухнет.

Его усталый тон произвел впечатление куда большее, чем крик и безумный гнев.

– Надпись сделала моя внучка Летиция, – неожиданно для себя призналась Фабия.

– Так пусть она немедленно сотрет ее! – Гений тут же воспрянул с силами.

– Невозможно. Я не знаю, где она. В день, когда она написала роковую фразу, девочку сбила машина. Летицию срочно доставили в Рим, в Эсквилинскую больницу, но и там ей не смогли помочь. Тогда ее мать обратилась к гладиатору и купила клеймо. И гладиатор выиграл…

– Подожди! – гений вскочил. – О чем ты говоришь?! Девчонку пытались убить после того, как она написала эту фразу?

– В день аварии я нашла книгу раскрытой на странице с графитовой надписью. Я пыталась стереть фразу, но не смогла.

Гений заметался по комнате. Платиновое сияние, до этого едва заметное, вспыхнуло неожиданно ярко. Фабия невольно отстранилась. Показалось, что сейчас таблин охватит пламя. Но опасалась она напрасно: сияние гения – холодный огонь, не способный ничего сжечь.

– Почему ты не рассказала все раньше? – спросил наконец гений.

– Я боялась за девочку. И я… я… пыталась сказать тебе об этом. Я специально принялась за библион о Траяне Деции, чтобы ты явился. Надеялась, что ты все поймешь сам.

– Что я мог понять, скажи на милость?! Сочинительство! Выдумка! Фикция! В твоих словах не было ни грана опасности. Каждый год с десяток сочинителей изображают падение Рима, а он по-прежнему стоит несокрушимый. А сколько фильмов поставлено о гибели Империи! А тут какая-то девчонка написала одну-единственную фразу. И началось. У этой девчонки пророческий дар. Кто она? Откуда? Кто ее отец?

– Про отца я ничего не знаю. Какой-то мерзавец изнасиловал мою дочь на берегу ручья и удрал. Мы не стали обращаться к вигилам, не желая огласки. Когда Сервилия поняла, что беременна, решила не делать аборт и оставить ребенка. Потом она вышла замуж, и ее муж удочерил девочку. Теперь моя дочь носит имя Сервилии Кар. Ты должен был слышать это имя.

Гений нахмурился.

– Не обращал внимания, – сказал он сухо. – А ручей… Что это за ручей? Ну… где все произошло? Не тот ли, что вьется вокруг холма?

– Ну да, тот самый… Но откуда… – Фабия не договорила.

– Так это была она! – прошептал гений. – Я принял ее за Нимфу ручья. Между нами, гениями, и младшими божествами такое часто случается. А Сервилия была так похожа на Нимфу, просто копия… О Боги, что ж я наделал… Мое знание передалось девчонке и…

Он не договорил – Фабия ударила его по лицу.

– Ах ты, отброс арены! Что ты сделал с моей дочерью!

Гений даже не пытался прикрыть лицо от нового удара. Прежде Фабия была уверена, что убьет насильника, если узнает, кто он. И вот – узнала. Он сам явился к ней в дом, сидел, развалясь, в кресле, вел милые беседы. И диктовал – О, боги! – диктовал ее собственную книгу!

Фабия опустила руку. Гнева не было. Из глаз хлынули слезы.

А гений… оправдывался. Путано, торопливо, униженно. Как оправдывался бы на его месте уличенный смертный. Ведь Сервилия была как две капли воды похожа на богиню ручья и купалась в ручье нагая. Нимфы всегда убегают, изображая целомудрие. Это их ритуал. Но если Нимфа не хочет любви, она превратится в ручеек. Эта Нимфа не пожелала меняться, и сохранила женский облик. И совсем не сопротивлялась. А потом, после Венериных утех там, на берегу, она поцеловала гения на прощание. Страстно поцеловала.

– Хочешь сказать, что она лгала на счет изнасилования?

– Ну, в общем-то… да… – он запнулся. – Я был… хм… настойчив. Но, клянусь, я не был груб. Слово гения. Я говорил ей: «Не надо убегать, моя Нимфа, от меня никуда не денешься». Ведь я – гений Империи, воплощение власти. Разве мне может кто-то противиться? Но я бы никогда не стал преследовать смертную. Откуда мне было знать, что Сервилия так похожа на Нимфу… – он замолчал.

Фабия чувствовала себя старой и глупой. Сервилия столько лет врала ей, твердя об изнасиловании. На самом деле она переспала с первым встречным. Может быть, она даже знала, что ее любовник – гений, и ей это льстило. Развратная тварь! Она так ловко строила из себя невинную жертву!

– Кто знал, что Летиция – твоя дочь?

– Ну, если я и сам не ведал…

– Ты-то здесь при чем? – зло огрызнулась Фабия.

Гений Империи задумался.

– Да… они могли знать… гений Сервилии и гений самой Летиции. И рассказать другим.

– Ну, так сделай что-нибудь, дорогой зятек! Иначе твои собратья убьют мою девочку!

Гений шагнул к окну. Платиновое сияние вспыхнуло ярче. Но прежде чем улететь, он обернулся и проговорил:

– Если девочка умрет прежде, чем сотрет свою надпись, наш мир рухнет. И никто не сможет его спасти. Даже боги. – Он еще немного помедлил, прежде чем взмыть в небо. – И последний совет: найми охранников, минимум человек пять. Заплати щедро. Чтобы их никто не мог перекупить.

«Какой практичный гений», – подумала Фабия.

Да и трудно было ожидать другого от гения Империи – государства солдат, торговцев и юристов.

Его смерть продолжалась две минуты. Покинув распростертое тело на дороге, Элий рванулся вверх, в синее небо, где легкое кружево облаков все время меняло свой узор. Он мчался вверх и вверх, будто боялся куда-то не успеть. Когда же наконец остановился и глянул вниз, то вместо обычного летнего пейзажа, виноградников, садов и дубовых рощ, увидел контуры полуострова, омываемого синими водами морей. Светло-зеленые поля и темно-изумрудные рощи казались отсюда лишь квадратиками, подернутыми синей дымкой. Он удивился тому, что может дышать на подобной высоте, а потом вспомнил, что дыхание ему больше ни к чему, и он умер. Вернее, тело его умерло, а сам он пребывает здесь.

– Элий! – окликнул его кто-то.

Существо, окруженное платиновым сиянием, мчалось к нему. От существа вместе с сиянием исходила тревога – Элий чувствовал ее так же отчетливо, как его тело прежде ощущало жар солнечных лучей в полдень. Еще один гений, но прежде Элий никогда его не видел. Неведомый летун не принадлежал ни одному из гладиаторов. Дух Элия хотел умчаться быстрее ветра – ибо сейчас он мог мчаться быстрее ветра – но крик гения заставил его остановиться. В оклике не было угрозы или ненависти, но лишь просьба. И даже мольба. Странно, что гений обращался таким тоном к человеку. Вернее, к его душе.

– Я – гений Империи, – сообщил платиновый летун, приближаясь.

– А я думал, ты выглядишь более величественно, – усмехнулся дух Элия.

Даже после смерти он не разучился шутить. Но гений не оценил его остроту.

– Ты должен найти Летицию Кар. И как можно скорее. Если наемные убийцы доберутся до нее раньше, все будет кончено.

Элий глянул вниз на сине-зеленые очертания полуострова. Просьба гения показалась ему более чем странной.

– Разве ты не можешь отыскать любого человека, где бы он ни находился?

– Могу, – отвечал гений Империи. – Но не ее. Она исчезла.

– Быть может, она умерла? Поищи девочку в Элизии.

Он советовал гению Империи, как поступить. Душа Элия находила это занятным, но вполне допустимым. И гений Империи не обижался на подобную дерзость.

– Среди Манов ее души нет. Она жива и где-то затаилась, опасаясь за свою жизнь. Найди ее как можно скорее и спаси.

Гений был взволнован, почти в панике. Ну, разве можно так терять самообладание? Тем более – гению Империи. Духу Элия сделалось смешно.

– Не смейся! – обиделся гений. – Здесь нет ничего смешного.

– Я пробовал отыскать Летицию, но нашел лишь ее детскую буллу.

– Очень хорошо, что булла у тебя. А теперь найди девчонку! Она должна стереть проклятую фразу в книге! Запомни! Стереть надпись! Или Рим перестанет существовать! Одна фраза убьет Империю… Скорее… – кричал гений. – Скорее!

И гений изо всей силы толкнул его в спину (если у души может быть спина или грудь). Земля понеслась навстречу все быстрее и быстрее, как будто ускорение свободного падения возросло втрое. Элия сплющивало неодолимой силой, и давление это было непереносимо, как выбор между служением злу и собственной смертью…

Кто-то давил ему на грудную клетку так, будто хотел сломать ребра. И сердце нехотя, как заржавевший механизм, сделало первый удар, а губы судорожно втянули воздух. Элий открыл глаза. Рядом на коленях стоял человек и, положив руки ему на грудь, налегал ладонями на ребра. Его спаситель одет был почти так же, как Элий – в синюю тунику. Он даже приколол на плечо значок пятой центурии фермеров Кампании, но, несмотря на эту комедию, Элий сразу узнал его узнал. Да и как не узнать – именно он вез Элия в машине «скорой», прижимая к лицу раненого кислородную маску. Визжала над их головами сирена, а впереди неслась, разбрызгивая синие огни, машина сопровождения, расчищая «скорой» дорогу от амфитеатра Флавиев к Эсквилинской больнице.

Это был последний бой гладиатора Элия и первое дежурство в Колизее Кассия Лентула.

– Привет, Кассий, – Элий попытался приподняться, но служитель Эскулапа настойчиво придавил его плечи к мостовой. – Ты, как всегда, оказался в нужном месте и в нужный час.

– Сейчас я отвезу тебя в ближайшую больницу, – пообещал медик. – Сколько пальцев ты видишь? – Кассий показал ему два пальца.

– Как минимум восемь. Послушай, оставь дурацкие фокусы. За мной гонятся и хотят убить… – Элий повернул голову. Автомагистраль была пуста. Над раскаленным покрытием дрожало марево горячего воздуха. И Элий подумал, что его жизнь точно так же неустойчива и искажена. – Меня оставили на время в покое. Решили, что я мертв. Но душа вернулась в тело, и они не замедлят возобновить погоню.

– О ком ты говоришь? – Кажется, медик поверил ему и встревожился.

– Всю компанию я не знаю по именам, но один известен точно. Это мой собственный гений.

Слова Элия произвели неожиданный эффект. Кассий подхватил Элия под руки и поволок к машине.

– Послушай, они вычислят тебя…

– Молчи, – грубо оборвал его медик.

Полугрузовичок Кассия рванулся с места, как колесница на состязаниях в Большом Цирке. Интересно, кто сегодня выиграет – «зеленые» или «белые»? И далеко ли до меловой черты? [105]

– Ты не знаешь, насколько они сильны, – настаивал Элий.

– Молчи, – повторил Кассий.

– Я бы попросил, чтобы ты был со мной более вежлив, – заметил Элий. – Уж коли хочешь быть моим медиком и сломать вместе со мной шею.

Они свернули с широкой автомагистрали на более узкую и более старую дорогу, обсаженную высоченными кипарисами. Полосы яркого солнечного света сменялись пятнами густой лиловой тени. Свет то вспыхивал, то гас, будто надежда сменялась отчаянием и тут же возрождалась. Элий не замечал, что его собственная аура так же вспыхивает и гаснет. Элию стало казаться, что Кассий сможет его спасти.

После пира у Сервилии Кар Вер проспал почти весь день. Уже вечером он спустился в атрий и поинтересовался, не оставлял ли кто-нибудь на его имя записки с подписью «Нереида». Администратор тут же подал Веру записку. Макрин ждал гладиатора этим вечером на Авентинском холме у подножия статуи Либерты.

Около статуи Либерты всегда толпилось человек двадцать-тридцать из молодежи. Даже в самый поздний или в самый ранний час здесь можно было встретить длинноволосых бородатых молодых людей и девушек в облегающих брючках и красно-желтых коротеньких туниках. На груди у некоторых были приколоты бронзовые значки активистов Авентинской партии [106]. Здесь продавались крошечные книжонки по два асса за штуку, дешевое пиво из Нижней Германии, фотографии статуи Либерты, соленые орешки, засахаренных финики и флейты по пять сестерциев за штуку. Здесь никогда не унывали – пели всю ночь напролет и шутили. Там и здесь звучали испанские кифары. Молодой человек со значком Авентинской партии тащил каждого встречного к мраморному алтарю, установленном на том месте, где Гай Гракх, убегая с Авентина, подвернул ногу. Авентинец схватил Вера за руку и тоже повел к алтарю, на котором лежали живые цветы.

– Бедный Гай Гракх! – вздохнул Юний Вер.

– Бедный Гракх! – поддакнул авентинец.

– Ну и как его нога? Уже зажила? – участливо спросил Вер.

Авентинец вылупил глаза и ничего не мог вымолвить в ответ.

Но, несмотря на мрачную историю, на Авентине всегда царило веселье. Жрец Либерты каждый день стирал губкой сделанные на постаменте Свободы надписи, но назавтра они появлялись вновь. Говорили, что Либерте нравятся эти рисунки – здесь же у торговки за один асс всегда можно было купить цветные мелки. Вечером каменный постамент Либерты пестрел карикатурами на Руфина, сенаторов, консулов и префектов. Здесь была представлена вся портретная галерея римской элиты. Вер нашел свое собственное изображение с бычьей шеей, рельефными мускулами и крошечной головой. Коричневый цвет рисунка придавал гладиатору сходство с минотавром.

«Для нашего героя нет ничего невозможного. Он может исполнить самое глупое желание», – гласила надпись.

Чуть ниже помещалось изображение Элия – сенатор приподнимал край тоги, проверяя, на месте ли его ступни. Разумеется, кальцеи были пусты.

«Ну вот, опять после выступления в сенате мне оторвали ноги!» – сокрушенно восклицал нарисованный Элий.

– На консульских выборах надо голосовать за Элия, – убежденно говорила девица с растрепанными волосами цвета морской волны. – Он молод, умен, он знает, что нужно делать. Гай Гракх был еще моложе, когда стал народным трибуном.

– Это потому, что Гракх не учился в академиях, а воевал.

– Элий не наш. Сколько раз ему предлагали примкнуть к Авентинской партии, но он всякий раз отказывался. Ведь он аристократ. Оптиматы ему наверняка ближе.

– А я бы проголосовал за Бенита. Кто-нибудь читал его манифест в «Первооткрывателях?» Нет? Ну, вы даете! Отличная вещь. Читайте! Так и надо действовать! Он энергичный! Он все наладит! Всех врагов народа [107] к ногтю!

Вер обернулся, желая посмотреть на говорившего, но тут кто-то тронул его за плечо.

– Не оборачивайся, – прошептал человек. – Иначе я уйду.

Голос, несомненно, принадлежал Макрину.

– Зайди в таверну «Под крылом Либерты», займи столик в углу. Хозяин оставил его для нас. Я приду позже.

В следующее мгновение Вер почувствовал, что его собеседник исчез. Несколько человек столпились вокруг старого жреца, груди которого висел ящичек с надписью «Фонд Либерты». Лицо старика уродовал длинный багровый шрам. Может быть, это тот самый жрец, с которым Элий ездил в Счастливую Аравию?

В таверне было накурено, пахло пивом, пОтом, дешевым вином. За столиками горячо обсуждали вечерний выпуск «Авентинского вестника», но Вер не стал прислушиваться к разговору. Он заказал кружку германского пива, на закуску подали сочные колбаски. Вер успел проглотить две штуки, когда к его столику подошел незнакомец. Человек в линялой тунике и толстом сером плаще выглядел истинным авентинцем, то есть нищим, бунтарем, и изгоем одновременно.

– Ты – Юний Вер? – спросил авентинец.

Бывший гладиатор кивнул. Тогда незнакомец протянул ему запечатанный конверт и поспешно вышел из таверны.

Вер напрасно искал глазами Макрина. Тот не появлялся. Тогда Вер распечатал письмо.

«Макрин Юнию Веру, привет.

Ты воображаешь наверняка, что я буду умолять о снисхождении. Ошибаешься. Я ничего не прошу, а всего лишь хочу объясниться. Ты – гладиатор, и мы занимались с тобой одним и тем же делом. Но ты примитивен и не сумел понять, какое благотворное влияние на жизнь Империи оказывали поединки в подвале. Гладиаторы должны сражаться и умирать. Лишь когда льется кровь, желания исполняются безоговорочно. Арена без крови – не арена. Исполнение желаний без жертвы – всего лишь глупая потеха. Кровь нужна в любом деле. Вспомни, как Элий истекал кровью на арене. Как люди орали от ужаса и возбуждения! Или вспомни смерть Варрона. Смерть… Время останавливается. Все замирают. Каждый из многотысячной толпы в амфитеатре ощущает во рту солоноватый ни с чем не сравнимый вкус крови. Когда я начинаю писать новый библион, я ощущаю во рту тот же вкус. Воистину божественные мгновения!»

Вер скомкал письмо. Он боялся, что невольно позаимствует чувства Макрина. Его восторг и его жажду крови.

Вер заказал бокал испанского вина и осушил залпом. Лишь тогда расправил скомканную бумагу и принялся читать дальше:

«Так что истинные бои проходили в моем подвале, а не на арене Колизея. Если хочешь что-то исполнить, ты должен проливать кровь. Всегда и всюду проливать кровь, свою или чужую – не важно. Лучше чужую. Просто потому, что ее больше. И нет другого выхода из ловушки, в которую попадает каждый человек, приходя в этот мир. Все мы живем в огромной человеколовке. Каждый сидит в ней, как еще не рожденный в своем пузыре, скрюченный, с закрытым ртом и зажмуренными глазами. Выйти из нее можно лишь убивая, убивая и убивая. Возьми меч и выйди на арену! Я уже вышел. У каждого своя арена, свой меч и свой противник. И я сделал для Рима и его величия гораздо больше, чем ты, надутый и глупый гладиатор. И твоего снисхождения мне не надобно.

Будь здоров».

«Где Элий? – подумал Вер с тоской, вновь комкая бумагу. – Я так давно с ним не говорил! Он не рассказал мне, что такое доброта!»

Но может ли Элий объяснить Веру, откуда в нашем уродливом мире берутся такие уроды как Макрин?

Глава VII Седьмой день Аполлоновых игр. (Бои гладиаторов отменены)

В табулярии [110] царила торжественная тишина. Тишина храмов, где обитают божества. Здесь тоже жило божество. Где еще обитать музе Клио, покровительнице истории, как не в этом здании, хранящем тысячи скульптур исторических деятелей и миллионы документов. Вся история Рима заключена в бесчисленных залах архива. Здесь можно было найти отчет о заседании сената, на котором Филипп Араб назначил Деция командующим армией и отправил в поход против мятежников. Ветхие, грозящие рассыпаться пылью записи о заседаниях сената во времена божественного Марка Аврелия сообщали, что император никогда не покидал курии, пока консул не объявлял: «Мы больше не задерживаем вас, отцы-сенаторы». На дубовых полках, отполированных самим временем до блеска, хранились рукописи Корнелия Тацита и Тита Ливия, отчеты о военных походах и списки легионов, кодексы римского права и первые номера «Акты диурны». А в нишах, подсвеченные голубоватыми лампами, застыли статуи императоров. Одни – в полном вооружении, в нагрудниках, украшенных замысловатыми рельефами, другие – в тогах, с задумчивыми сосредоточенными лицами. В детстве все мальчишки играют в войну, но, повзрослев, далеко не каждый торопится взять в руки меч. С годами все чаще и чаще люди ставят книгу и стило выше меча. К сожалению, не многим государствам удается дожить до того времени, когда они предпочитают стол переговоров полям сражений. Особенно в том случае, если седую Империю окружают юные царства. Только что созданные государства надо приручить, втянуть в свою орбиту, внушить свой образ мыслей, привить свой образ действий. Тогда союзники будут принимать решения, угодные Империи, а враги уважать эти решения. Иногда такое удается. Двери храма двуликого Януса, эти врата войны, заперты уже более двадцати лет. Выросло целое поколение, не ведающее, что такое война. Но кто-то хотел, чтобы двери храма Януса вновь открылись. Кто-то, заказавший клеймо Макрину.

Вер отыскал нужную залу и заглянул в закуток служителя. Здесь, зажатый со всех сторон ящиками с каталогами, стоял дубовый стол. Бронзовая нимфа держала в руках прозрачную раковину-светильник. На стуле с высокой резной спинкой сидел смотритель – худой человек с густой, коротко остриженной бородой и черными глазами навыкате.

– Что угодно, доминус? – администратор поднялся из-за стола, и теперь гладиатор увидел, что человек необыкновенно мал ростом и к тому же так сутул, что казался горбатым.

– Мне нужны списки Второго Парфянского легиона времен Третьей Северной войны. Ищу товарища моего… отца.

– Кого именно?

Цепкие длинные пальцы администратора уже выдвигали один ящичек за другим.

– Двадцать два года назад. Специальная когорта «Нереида». Мне нужно имя трибуна.

– О, это проще простого! – Нужная карточка тут же нашлась. – Пятый зал, четвертая полка, сектор «Х».

Администратор сделал Веру знак следовать за ним, и заковылял с необыкновенной скоростью по галерее. Из полутемной ниши Александр Север, больше похожий на обиженного мальчика, чем на правителя, проводил их внимательным взглядом нарисованных глаз. В зале три белобородых старца восседали за обширными столами. У каждого в пальцах вечное стило скользило по бумаге. Наверняка каждый из них писал собственную историю Рима. Интересно, сколько в каждом из этих сочинений правды? Администратор тем временем вскарабкался по высоченной лестнице и снял с нужной полки толстенную папку. Спустившись вниз, он перелистал несколько темно-желтых, грозящих развалиться под пальцами страниц.

– Плохая бумага, – пояснил администратор. – В войну всегда делают плохую бумагу.

Его палец скользил по строчкам…

– «Первая когорта, вторая когорта…» Ах, вот – специальная когорта «Нереида» в составе Второго Парфянского легиона. Трибун… – Он замолчал. Вер, выглянув из-за его плеча, сам прочел имя.

– Ну, надо же, – пробормотал администратор. – Я и не знал, что это он.

Вер пробежал глазами весь список. Попадались неизвестные имена представителей угасших ныне родов. Вер отыскал имя своей матери. Через три строчки значилось еще одно знакомое имя: «Тиберий Валерий Мессий Деций», старший брат Элия. «Секст Корнелий Мессий Деций», младший брат императора Руфина, и здесь же два его троюродных брата – Тит и Тиберий, внуки до сих пор здравствующего старика Публия Викторина. Вер читал дальше. «Гай Галликан, Корнелия Галликан», – это дети первого префекта претория, что командовал армией в Третью Северную войну. «Луций Проб», – сын известного адвоката. Ничего себе компания! Как среди этой аристократии могла затесаться никому не известная женщина Юния Вер?

Все эти ребята из аристократичных семей погибли в один и тот же день. Но нигде не указано, как это произошло. Просто напротив каждого имени стояла одна и та же дата. А вот Курций почему-то уцелел. И трибун «Нереиды» тоже.

– Благодарю, ты мне очень помог, – с трудом выдохнул Вер, пораженным своим открытием.

У выхода из табулярия, на бронзовой доске Вер увидел объявление:

«Разыскивается сенатор Гай Элий Мессий Деций, исчезнувший в 8-й день до Ид июля, в поместье члена первой римской центурии хлебопеков и кондитеров Гесида». Далее перечислялись приметы Элия. Объявление заканчивалось фразой: «Знающих о местопребывании сенатора, просьба доложить в ближайшую префектуру фрументариев [111]».

Здесь же была помещена фотография, сделанная на заседании сената – Элий был в тоге и тунике с широкой пурпурной полосой. У Элия на фото был расстроенный вид – в тот день он наверняка неудачно выступил в курии. Веру не понравилось объявление, хотя ничего предосудительного в тексте не было. Почему-то Элия разыскивали фрументарии, а не вигилы. Выходящий следом за Вером из табулярия пожилой ученый в темной шапочке и в пестром плаще, прочитал розыскной титул Элия и сокрушенно покачал головой.

– И куда только катится Рим! То Цезарь изнасиловал замужнюю женщину, теперь сенатора и родственника императора ищут фрументарии. О, времена! О, нравы!

– Цезарь изнасиловал женщину? – ошарашено переспросил Вер.

– Ну да. Разве ты не читал вчерашних вечерок? Или сегодня «Акту диурну»? Хотя «Акта диурна» пытается все сгладить и убедить читателей, что Цезарь вроде как не виноват…

Вер побежал к ближайшему киоску и купил вчерашний вечерний вестник и сегодняшний номер «Акты диурны».

Он почти сразу же отыскал нужную заметку.

«Вчера рано утром Марция Пизон…»

О боги! Это же Марция!

Сегодня Элий тоже мог увидеть этот номер «Акты диурны». Но представить, что будет в этом случае чувствовать Элий, Юний Вер не мог. Так же, как и то, что будет делать сенатор.

Марции сообщили, что ей придется провести пару дней в больнице – запястья были слишком долго перетянуты веревками. Чтобы Орк сожрал этого Бенита с его богатой фантазией. Впрочем, Марции не на что было сейчас жаловаться. Она находилась в больничной палате с огромным окном, в которое можно было разглядеть синее небо и несколько завитков белых, неведомо откуда и зачем приплывших облаков. Прозрачная трубочка тянулась к сгибу локтя, капельница услужливо впрыскивала лекарства в вену. Утром явился Пизон. Ее муж был в зеленой форменной одежде медика, в форменной шапочке набекрень.

– Привет, дорогая супруга. – Его толстые губы расплылись в слащавой улыбке. – Как себя чувствуешь?

Марция смотрела на Пизона, и тошнота подкатывала к горлу. Она уже успела позабыть, как он противен.

– Что тебе надо? Почему ты здесь?

– Потому что я твой супруг, дорогая, – кому же еще быть подле тебя в этот страшный час? Или ты забыла, что мы с тобой так и не развелись? – Он уселся на выкрашенный зеленой краской больничный стул и сложил руки на животе. – К тому же мне пришлось сдать кое-какие анализы…

– Что?…

– Ведь мы встречались с тобой этой ночью, дорогуша. Прежде, чем Цезарь тебя изнасиловал. Почему ты не рассказала об этом вигилам? Ах да, не хотела, чтобы Элий узнал об этом.

– Что за бред?

– Я – твой супруг. Пришел к тебе, и ты исполнила свой супружеский долг. Ты можешь жить отдельно. Но это не мешает нам продолжать сохранять брак…

– Но…

– Группа спермы совпала, дорогая… А ты, как я погляжу, мне не рада. И не оценила, как всегда. Ты не представляешь, как мне тебя жаль.

– Где Элий? – Марция отвернулась – видеть лицо Пизона не было сил.

– Не знаю. Сбежал куда-то. Представь – его все ищут и не могут найти. Неуловимый Элий. Может, завел любовную интрижку на стороне? – Банкир хихикнул. – Ты не ревнуешь? Кстати, почему бы тебе не вернуться к нашим пенатам? Я бы тебя простил… А вот Элию вся эта история нанесла непоправимый удар. Над ним будет смеяться весь Рим.

– Не говори за весь Рим! – огрызнулась Марция.

– Ну, так все избиратели в его трибе. Твоему любовнику придется расстаться с надеждой пройти в сенат на второй срок. Или сделаться консулом. Он, конечно, будет дерьмовым консулом, но у него есть шанс. Во всяком случае, был. О нет, разумеется, он не бросит тебя. Благородный Элий на такое не способен. Он даже женится на тебе, если я дам развод. Но как вы будете жить?

– Не мог бы ты убраться?

– Ты устала, дорогая. – Голос Пизона сделался слащав до приторности. – Тебе надо отдохнуть. У тебя отличная палата. Седьмой этаж. Окна выходят в сад. Я специально велел не закрывать их, чтобы ты могла дышать чистым воздухом. Отдыхай, дорогая.

Он наклонился и чмокнул ее в губы. Поцелуй влажного и холодного рта напоминал прикосновение слизняка. Марция содрогнулась от отвращения.

– Тебе должно льстить, что после всего, что было, мужчине не противно тебя целовать. – Пизон вновь хихикнул. – Кстати, Бенит хочет поговорить с тобой.

– Бенит? – Марции показалось, что она ослышалась. – Да кто… Почему… – У нее перехватило дыхание. – Ты знаешь этого подонка?!

– Марция, дорогая, прошу тебя, не нервничай. Бенит хочет тебе помочь.

И банкир поспешно вышел. Марция не знала, как себя вести, настолько происходящее выглядело диким. Бенит надругался над ней, а теперь пришел еще и поглумиться. Позвать кого-нибудь… Но кого? Оказывается, совершенно некого позвать на помощь. Где Элий? Чтобы его Орк пожрал, где он шляется, когда так ей нужен?!

Бенит вошел, довольный, самоуверенно ухмыляющийся, в белой тоге. Наглость этого типа обезоруживала.

– Приветствую тебя, дорогая Марция! Ты неважно выглядишь. Но зато я принес тебе радостную весть: завтра папаша меня усыновит. Я буду зваться Пизоном. Жаль только, что тебя не будет на этой потрясающей церемонии.

Бенит – сын Пизона? Невероятно! Банкир никогда не рассказывал о своем отцовстве. Но какое дело Марции до того, кто кому приходится сыном или внуком!

– Ты такой же мерзавец, как и твой отец, – выдохнула она.

– Дорогуша, тебе не понять глубину моего замысла. Иначе ты бы рыдала от восторга! Скажу одно: все сделано для нашего общего блага.

Она стиснула зубы, решив не отвечать.

«Ну, подойди ближе! – мысленно попросила Марция. – Чтобы я могла плюнуть в твою мерзкую харю».

– Все вышло, как мы задумали: в изнасиловании обвинили Цезаря, – продолжал болтать будущий Пизон. – Какой интригующий поворот дела! Здорово будет, если Цезаря признают виновным! Его лишат титула Цезаря. Руфин будет в ярости, но он не сможет этому помешать. Сенат вычеркнет имя Александра из списка императорской семьи и из патрицианских списков. Умница, Марция! Не ожидал от тебя такой ловкости. Думал, ты всего лишь заманишь Цезаря в комнату, а ты умудрилась усадить его на себя верхом.

Марция слушала пошлости Бенита, но не злилась… Сейчас главное, чтобы Цезаря признали виновным. Тогда наследником императора станет Элий. Сначала наследником, а после смерти Руфина – Августом. А Марция получит титул Августы. Она будет править Империей. Да, да именно она, а не Элий, потому что Элий слишком печется о судьбе каждого, чтобы понимать интересы Империи. Августа… Она – Августа, носящая драгоценный пурпур. Марция поймала себя на том, что улыбается.

Она спешно нахмурилась и гневно – хотя гнев был скорее наигранный – глянула на Бенита.

– Одного не пойму – какой тебе в этом интерес?

Бенит расхохотался:

– Не понимаешь, глупенькая? Как только Элий станет Цезарем, Пизон будет вынужден дать тебе развод. И я сделаюсь единственным его наследником. Видишь, как ловко я все поделил. Тебе – власть, мне – деньги. Ты довольна?

Она что-то прошептала в ответ. Он не понял, что. Переспросил. Она вновь шевельнула губами. Бенит наклонился ближе. И тогда она плюнула ему в лицо.

– Я согласна, дорогой Бенит. И этот плевок скрепит наш союз.

– Пусть так, дорогая. Но, когда будешь разговаривать с вигилом, побереги слюну.

«Какая он все-таки мразь, – подумала Марция. – Но я воспользуюсь его услугами. Лучше позор и власть, чем один позор».

Проигравший – всего лишь проигравший. А победитель на пьедестале, и неважно, каким способом он добился успеха. Марция должна победить. Даже если для этого придется заключить союз с Бенитом. К тому же она должна признать – он неплохо служит Венере. Хотя и ужасно груб.

Когда Вер отворил дверь в палату, Марция сидела на постели, а служанка расправляла складки голубой накидки из тончайшего виссона, которая удачно гармонировала с голубыми брючками и с восточными, шитыми золотом туфлями. Вер ожидал найти растерянную униженную женщину, а увидел самодовольную красотку, занятую тряпками. И только повязки на запястьях напоминали о случившемся несчастье.

Напротив кровати сидел молодой человек в форме вигила. У него было чистое, будто чересчур отмытое лица, светлые глаза и тонкогубый, очень яркий рот. Хорошо подпоясанный, – говорят о таких.

При виде гостя вигил встал.

– Центурион Проб. Очень хорошо, что ты пришел, Юний Вер. Хотя я ожидал адвоката.

– Адвокат? – переспросил Юний Вер. – Разве Марцию в чем-то обвиняют?

– Это она обвиняет, – сказал Проб. – Но я советую взять слова назад, пока мне не пришлось предъявить ей обвинение в лжесвидетельстве.

– Да, обвиняю! – заявила Марция. – Но Проб не желает верить, потому что речь идет о Цезаре. А у меня есть свидетели. Кира, душечка, застегни браслет. Вот так, совсем другое дело. Ужасные повязки, правда? – Повернулась она к Веру.

Он никогда не видел ее такой прежде – болтливой, развязной и как будто пьяной. Он не узнавал ее. Да Марция ли это – надменная и дерзкая женщина, которую любил его друг Элий? Сейчас она больше походила на красотку из Субуры, которую избил и покалечил сутенер.

– Я заявляю, что Цезарь меня изнасиловал, – повторила Марция, разглядывая золотой браслет на запястье.

– Марция, ты можешь сбить Цезаря с ног одной оплеухой. Он просто физически не мог с тобой справиться, – сказал Вер. – Как это могло произойти?!

Марция возмутилась:

– Разве вигилы не нашли его кинжал? Пятна его спермы на постели? И показания самих вигилов? Он угрожал мне кинжалом, – она повернула голову и показала Веру черную отметку на шее, похожую на змеиный укус.

– Все сходится, – подтвердил Проб. – И все же я не верю ни единому слову. Якобы одной рукой он держал кинжал, а другой тебя связал! Ты бы могла легко вырвать у него оружие!

– Вырвать кинжал, приставленный к сонной артерии? – насмешливо переспросила Марция. – Я, конечно, блюду свою честь. Но я, дорогой мой Проб, не Лукреция.

– Домна Марция, – сухо сказал центурион Проб, – советую тебе назвать имя настоящего насильника, либо снять обвинения в изнасиловании вообще. Цезаря тебе обвинить не удастся. Надеюсь, нелепая выдумка – плод лишь твоей фантазии, а сенатор Элий в эту историю не замешан. Иначе ему не отмыться до конца дней. Подумай хорошенько, прежде чем принять окончательное решение.

– А что говорят вигилы, которые меня освободили?

– Я не могу ответить, – нахмурился Проб.

– Вот именно. Они говорят, что видели и половой акт, и то, что я связана. И то, что шея у меня была в крови.

– Ты затеяла опасную игру, Марция, предупреждаю. Одумайся, пока не поздно. Если тебе кто-то угрожает, скажи. Я дам тебе охрану. Тебя будут охранять день и ночь…

– Цезарь хочет меня убить? Или Руфин? – Марция подмигнула Веру и вновь занялась браслетом.

– Ну что ж, поговорим в другой раз! – Проб вышел из палаты.

– Самовлюбленный идиот! – Марция показала закрытой двери язык. – Ничего, ему придется обвинить Цезаря. Парню не отвертеться. Цезаря отстранят, наследником станет Элий. Женщины всегда правили Римом. Вспомни Ливию. Или Агриппину младшую.

– Марция, ты с ума сошла? Неужели ты надеялась устроить Элию служебное повышение таким образом? Это подло. Элий не выносит подлости.

– Это не подлость. Женщины видят лишь цель, средства их не интересуют… – Губы Марции морщила нелепая улыбка. – Меня изнасиловали. Это вам, доблестным мужам, хорошо: машете мечами и принимаете героические позы. Но когда надо, вас никогда нет рядом. И потому женщинам приходится выкручиваться, чтобы выжить. Цезарь виновен, и он за это заплатит.

– Неужели ты сама не видишь, что поступила и глупо, и дурно?

Золотая застежка сломалась, браслет соскользнул с запястья и со звоном упал на пол. Кира кинулась его поднимать. Марция сидела неподвижно.

– Не вижу, – отвечала Марция и посмотрела Веру в глаза. В этом взгляде был такой вызов, что гладиатору стало не по себе.

– Тебя обманул твой гений, – сказал Вер с вздохом. – Они так забавляются: внушат бредовую мысль, доведут до края и бросят. А потом наблюдают издали, как человек мечется, не зная, что делать. – Вер сделал паузу. – В твоих интересах, чтобы Элий не принимал титул Цезаря. А если примет… В этом случае ты никогда не станешь его супругой.

– Это еще почему, доминус всезнайка? – вскинулась Марция.

– Потому что супруга Цезаря должна родить наследника.

Марция побелела как мел. Юлия Кумская в гриме Медузы Горгоны выглядела менее убедительно.

– Откуда ты знаешь?

– Таковы правила. Тебя полностью обследуют перед вступлением в брак.

– Я не о том! Откуда ты знаешь, что я не могу иметь детей? Элий сказал?

– Догадался.

Марция взяла из рук Киры браслет, несколько мгновений вертела его в руках, а потом в ярости швырнула о стену. Вер подошел и положил руку на плечо. Если б Элий был здесь, чтобы он сказал? Наверняка бы пожалел несчастную женщину.

– Бедная девочка, – прошептал Вер.

– Я не бедная! Не смей меня жалеть! – выкрикнула Марция с такой яростью, что Вер отдернул руку.

– Назови имя истинного насильника. Если тебе нужен Элий, сделай так.

– Да чтоб тебя Орк сожрал! Мне не нужен Элий! – Она сбросила его руку. – Убирайся! Мне никто не нужен. И запомни: меня изнасиловал Цезарь. Так и передай Элию.

– Марция!

– Вон!

Вер покорно направился к выходу.

– Постой!

Вер обернулся. Марция сидела на кровати, покачивая ногой. Туфель с загнутым носом то и дело спадал с маленькой изящной ступни. Тогда Кира подбирала его и надевала вновь.

– В галерее есть охрана?

– Я никого не видел.

– Окажи мне услугу.

– С радостью.

– Спустись по лестнице. Если увидишь кого-нибудь из охраны, скажи, что на верхнем этаже драка, пусть бегут туда. Исполнишь?

– Исполню.

– Ты отличный парень, Вер. Прощай…

– Марция, Элий тебя любит…

– Это уже не имеет значения! – Она поспешно стерла со щеки слезу.

Когда гладиатор наконец ушел, Марция вскочила с кровати. Слезы мгновенно высохли. Через несколько минут Марция покинула палату. За ней следовала Кира, волоча объемистые сумки с нарядами. Походкой Августы (которой ей никогда не быть) Марция прошла галерею и стала неспешно спускаться по лестнице, ведущей в сад. У нее кружилась голова, но сесть в подъемник она не решилась – внизу, в атрии, наверняка дежурят люди Пизона. Наконец она очутилась в перистиле, пересекла его, не обращая внимания на пациентов, что сидели в плетеных креслах у бассейна и провожали ее глазами, и вышла через заднюю дверь в ограде. Прямо перед ней были морг и храм Эскулапа. Элий наверняка бы заглянул в храм, чтобы поблагодарить богов за все несчастия, которые обрушиваются на головы людей. Бедный Элий! Они больше никогда не увидятся.

Огромный белый кот неподвижно сидел на ветке старой ивы. Толстая ветвь протянулась над самым ручьем, и голубая вода искрилась и играла, отражаясь в кошачьих глазах. Гений думал. В кошачьем облике было легче анализировать то, что сотворено в облике человеческом. А совершено было немало. Наверное, человеческая оболочка располагает делать глупости.

Когда-то на берегу этого ручья он повстречал прекрасную девушку и провел с нею несколько восхитительных часов. И тут же позабыл об этом. Он жил так долго, что решил: отныне его жизнь – только наслаждение, только игра. За подобные заблуждения приходится платить. Гений опасался, что в данном случае платить придется Империи.

Но он ничего не мог с собой поделать. Он слишком сделался похож на Империю. Она обожала свои слабости и свои пороки, как и свои законы.

А гений обожал Империю. Но он не знал, как теперь ее спасти.

Глава VIII Последний день Аполлоновых игр

Валерия всегда отправлялась в храм Весты во время третьей стражи ночи. В этот час молодых жриц клонит в сон, и надо проверить, не заснула ли девчонка, не погасло ли пламя. Стоит огню погаснуть, и неисчислимые беды обрушатся на Вечный город, а нерадивую жрицу ждет бичевание. Но сегодня Валерия сама решила приглядеть за огнем: две юные жрицы заболели.

Валерия смотрела на танцующие языки пламени, и ей казалось, что тени, отбрасываемые огнем на круглые стены храма, ложатся на ее сердце. В конце июля исполнится ровно двадцать пять лет, как она служит Весте. Через пять лет она покинет храм, и сможет вернуться сюда только как посторонняя. Ее комнату в Доме весталок займет маленькая девочка, знающая о тайне ритуалов так же мало, как и любой ребенок ее возраста. Она будет хихикать во время обрядов и засыпать во время бдения в храме, так что старшей весталке придется раз за разом проверять нерадивую ученицу. В комнате Валерии вместо состарившихся вместе с нею вещиц появятся игрушки и книжечки с умилительными историями о несуществующих чувствах. И хотя подобные вольности в доме весталок всячески преследуются, и книжечки, и игрушки, и фото знаменитых актеров появляются здесь вновь и вновь. Валерия помнила, как сама прятала под подушкой фото Марка Габиния и перед сном осыпала его поцелуями.

Многие находили выбор Валерии странным: высокое положение ее семьи и достаток обеспечивали ей неплохое будущее. Но никто не ведал о неуверенности, поселившейся в душе ребенка. Ее мать умерла, когда Валерии исполнился год. Почти сразу же отец вновь женился на красавице Элии. Мачеха не баловала девочку вниманием и – главное – доброжелательностью. Неприязнь к падчерице еще больше подчеркивалась симпатией к ее старшему брату Тиберию. А потом появился малютка Гай Элий, которого Валерия возненавидела всем сердцем. При каждом удобном случае молодая хозяйка внушала Валерии, что девочка безобразна, и ни один нормальный мужчина не сможет в нее влюбиться. Детские фантазии и склонность к мечтательности высмеивались зло и остроумно. Вскоре Валерия считала себя самым неинтересным и глупым существом на земле. Единственное занятие, которое, как она слабо надеялась, было ей под силу – это стирка белья. Но троюродная сестра императора не могла быть прачкой. И тогда Валерия сделала ошеломляющий выбор. Она решила сделаться жрицей Весты. Она, почитавшая себя пригодной для самой низкой роли, решилась говорить с богами. Служить Весте во все времена было мало желающих, и Валерию приняли в храм. Необходимость дать обет целомудрия на тридцать лет ее не смущала. Ведь ее никто не может полюбить – так говорила мачеха. Неуверенность укрылись под броней многовекового ритуала. Но с годами Валерия начала прозревать, что внушенные мачехой мысли лживы.

Пять лет назад на пиру в Палатинском дворце в честь годовщины победы в Третьей Северной войне, куда она была приглашена вместе с другими весталками, и где занимала благодаря своему происхождению и нынешнему положению одно из самых высоких мест, ее ложе оказалось напротив ложа Марка Габиния. Знаменитый актер уже начал седеть, вокруг рта залегли глубокие трагические складки, что делало его похожим на многочисленные изображения Траяна Деция. Тонкий шрам на скуле напоминал о военном прошлом актера. На Марке была белая тога с узкой пурпурной полосой – знак его принадлежности к всадническому сословию. Обмениваясь учтивыми, легкими, полными намеков фразами и чуть кокетничая – ровно столько, сколько считается допустимым для жрицы Весты, Валерия неожиданно поняла, что недостижимый и прекрасный Марк Габиний, кумир ее детских мечтаний, рядом и проявляет к ней искренний интерес. Валерия смутилась, краска залила лицо. Марк заметил ее смущение, ее слишком пристальный и, быть может, слишком пылкий взгляд и поспешно отвел глаза. Более в тот вечер они не разговаривали. Мечта растаяла.

Это была единственная ночь, несколько часов которой Валерия не провела в храме. Она лежала в своей комнате, смотрела в потолок и с поразительной ясностью понимала, что вернуть назад прожитые годы не в силах даже боги. И остается только следовать по выбранному однажды пути.

На следующий день она вышла за территорию храма, и какой-то человек в плаще с капюшоном тут же последовал за ней. У ростр [113], в толчее, он оказался рядом и вложил в ладонь Валерии записку. Плащ упал с его лица, его дыхание коснулось ее кожи. Перед ней был Марк Габиний. Ноги Валерии подкосились. Ей показалось, что она сейчас рухнет на мостовую и тут же умрет. Она не помнила, как вернулась в Дом весталок. Валерия заперлась в своей комнате и, дрожа от волнения, развернула записку.

«Завтра в три часа дня я жду тебя возле Аппиевых ворот. Я не боюсь смерти. Я выбираю любовь. Марк».

Она перечитывала записку вновь и вновь. Сердце ее бешено стучало. Если бы призыв Марка означал лишь любовь и смерть, она бы не задумываясь откликнулась на страстный призыв. Но ее бегство означало еще и предательство Весты. Предательство Рима. На это она пойти не могла. В три часа дня она сожгла записку. Валерии надлежало пробыть в храме еще десять лет.

Следующие пять лет промелькнули быстро. Пять лет слились в одну ночь, в которой пылал огонь и причудливые тени скользили по стенам храма. Город заложили на гнилом месте. И в первые годы, когда Рим был еще маленьким поселком, в домах постоянно горел огонь, чтобы перебороть гнилостный дух болотных испарений. Рим разрастался, низины засыпались, и надобность в постоянном поддержании огня отпала. Лишь в храме Весты продолжал пылать огонь, выжигая отвратительные миазмы духа. Пусть люди мирно спят, но кто-то должен бодрствовать, оберегать очаг, поддерживая пламя, и думать о покое и доброте. И его мысль сбережет сон других.

Валерия вздрогнула. Сколь многое случилось за те годы, что она провела здесь. Она пришла сюда в мирные времена девятилетней девочкой, томясь от снедавшей ее тревоги, будто предчувствуя грядущее лихолетье Третьей Северной войны. Когда началась война, ее семья была многочисленна и могущественна – отец, два брата, мачеха, дядя – молодой красавец, завидный жених, помолвленный с дочерью первого префекта. С началом войны отец оставил свое место в сенате и возглавил вторую когорту Четвертого легиона. Старший брат Тиберий стал легионером. И только Элий из-за своего возраста еще не мог воевать. Но он так старательно размахивал учебным мечом, что все видели в нем будущего бойца. Никто не знал, как долго продлится война.

Война продлилась три года. Три года двери храма двуликого Януса оставались открытыми: знак, что Рим ждет назад всех своих сынов и дочерей. Но, когда двери храма закрылись, из всей семьи, кроме Валерии, остался один Элий. Одинокий, испуганный мальчик в разоренной войной, но победившей Империи. Имение, которым некому стало управлять, лежало в руинах. Дом в Каринах обветшал и лишился почти всех своих сокровищ, проданных за бесценок. Именно в те дни неприязнь Валерии к младшему брату невольно сменилась жалостью. Валерия ничем не могла ему помочь – она не имела права покинуть храм. А у Элия даже не было родных, кто бы мог заняться его воспитанием. Ближайшим родственником мальчика был император Руфин. Это было одновременно и честью, и насмешкой. Императору было недосуг заниматься несовершеннолетним сиротой. Август поселил мальчика в Палатинском дворце и забыл о нем. Одним богам известно, кто занимался воспитанием Элия. Но Валерии порой казалось, что боги в самом деле причастны к тому, что творилось с ее братом. Когда это оказывалось возможным, Валерия покидала Дом весталок и посещала брата. Поначалу он несказанно радовался этим встречам, потом сделался просто вежлив с сестрой и, наконец, стал ее избегать. Закончив высшую школу риторики, он исчез из дворца. Вскоре Элий объявился в Афинской академии, и пять лет провел среди отъявленных вольнодумцев, сторонников классической демократии. Потом он уехал в Александрию, этот центр всемирной науки, где была создана первая паровая машина, первый двигатель внутреннего сгорания, и, главное, изобретен порох.

В Александрии находился огромный, похожий на храмовый, комплекс Союза академий. И кроме того – центр самого утонченного промышленного шпионажа. Стоило какому-нибудь изобретению появиться в Империи или за ее пределами, как в этом здании уже знали об этом, и тут же хитрые головы начинали искать практическое применение безумным выдумкам ученых. Кое-кто из историков утверждал, что Союз академий, основанный по приказу императора Гостилиана, сыграл гораздо большую роль в укреплении Империи, нежели сомнительный дар исполнения желаний. Говорят, первые служители Союза занимались изготовлением кельтской стали. Именно они разыскали в Египте древний папирус с описанием элементов, дающих электрический ток. Здесь же сберегли нелепые игрушки ученых, такие, как фонтан Герона и его «паровую машину», пока практичные умы не нашли им более удачное применение. Над входом в главное здание Союза была прибита огромная плита из диорита с полным текстом завещания Гостилиана.

«Сын мой, помни, мощь Империи – в развитии ее науки. Твои глаза должны замечать все новое, что появляется как внутри Империи, так и за ее рубежами. Пусть это новое не пылится в ненужности, а приносит блеск и славу твоему правлению».

Даже после признания самостоятельности Египта и установлении династии Персия Египетского, Рим сумел удержать за собой Союз академий, как сохранил военные базы в Карфагене, Антиохии и Пальмире. В Александрии шутили, что Академгородок стоит всех военных баз Империи вместе взятых.

Три года Элий слушал курс в Медицинской академии, интересуясь вопросами биологии. Но затем интересы его вновь изменились, и он отправился в Афродисий, где написал блестящую и популярную историю этого города скульпторов. В изнеженной и порочной Антиохии он легко мог приобщиться к разврату, но остался к нему безразличен. Он посетил Пальмиру и Петру, его называли Адрианом наших дней. О нем постоянно писали в вестниках, напоминая о блестящем происхождение юноши и трагической гибели его семьи во время войны. Он прослужил два года в центурии вигилов, ибо служба в армии или в ночной страже была обязательной для человека, желающего занять государственную должность [114]. Несколько раз он бросался в самое пекло и выносил людей из огня. При этом он никогда не играл героя. Даже самые рьяные недоброжелатели не могли подметить в нем неискренности. Руфин наконец соблаговолил обратить на него внимание. Элий получил официальную должность в администрации провинции Нижняя Мезия, стал свидетелем беспорядков, которые ему удалось уладить необыкновенно быстро и удачно и – как считали многие – с ущербом для Империи. Потом он отправился в Месопотамию, уже почти семь столетий независимую, привез оттуда ряд необыкновенных проектов, но ни один из них не нашел применения. Тогда он сделался волонтером в «армии Либерты» и отправился в пустыню выкупать рабов на невольничьих рынках.

В Счастливой Аравии он приобрел таинственных дар будущего гладиатора – начал общаться со своим гением. Ему прочили карьеру блестящего политика, уже тогда, несмотря на молодость, он мог бороться за место в сенате. Но Элий выбрал школу гладиаторов и арену. Чьи-то исполненные желания и чьи-то разбитые мечты. Его карьера гладиатора прервалась так же внезапно, как и карьера ученого. Но, несмотря на всю кажущуюся хаотичность жизни Элия, несмотря на все метания, в его жизни прослеживалась отчетливая и ясная нить. Как будто Парки выткали ее отдельно от прочих людских судеб.

Валерия не сомневалась, что нить эта из чистого золота.

Теперь Элий исчез. Одни говорили, что он убит, другие, что его похитили. Многие считали, что он отправился в дальнее путешествие, решил вспомнить молодость, и через некоторое время должен объявиться в Антиохии или Тимугади. Но Валерия чувствовала, что с братом случилась беда. Она послала письмо Руфину с просьбой принять ее. Она считала, что может рассчитывать на это как родственница Августа, сестра сенатора и весталка. Но получила вежливый ответ: Руфин слишком занят, не может ее принять, Элия ищут, ей не о чем волноваться. Император отказался принять Великую деву! В Риме, пронизанном бесконечными условностями и нормами этикета, это было не просто бестактностью, но демонстративной грубостью.

Весталки предлагали помощь по мере сил – те, кто имели связи, пытались что-то разузнать. Но ни в префектуре вигилов, ни в канцелярии первого префекта претория, ни даже на Палатине ничего не знали о судьбе Элия. Нападение на Марцию привело весталок в ужас. Прошлым утром Валерия посетила Эсквилинскую больницу, но ей сообщили, что Марция спит и ее лучше не тревожить. Валерия не настаивала. Она всегда недолюбливала конкубину брата и втайне ей завидовала – ее красоте, ее успеху у мужчин, умению быть всегда привлекательной и, главное, ее уверенности в себе. Но теперь Валерия искренне ужасалась. А, ужаснувшись, мысленно обращалась к Марции с мольбой о прощении за свою нелюбовь.

Но, несмотря на все тревоги в эту ночь Валерия все равно поддерживала огонь в храме.

Служение Валерии было чем-то сродни служению ее брата. Колизей давным-давно превратился в подлинный храм, арена – в алтарь, на котором пОтом и страхом, отчаянием и слезами, а зачастую и кровью приносились жертвы богам. Огонь в храме Весты горел скорее по инерции, чем по необходимости. Религия превратилась в ритуал.

«Мы разменяли Рим по мелочам, – думала Валерия. – Мы хотели злата и серебра, любви прекрасных женщин и всеобщего поклонения. Мы исчерпали лимит чудес, и теперь самое большое самое драгоценное чудо – жизнь – ускользает от нас».

Валерия не знала, допустимы ли подобные мысли в храме в те минуты, когда она поддерживает огонь. Но нельзя запретить себе думать. Прежняя неуверенность вновь и вновь воскресала в немолодой уже женщине, протянувшись цепочкой едва различимых следов из детства, как тянется кровавый след за раненым зверем. Но в последнее время Валерию все чаще и чаще посещала мысль, что она напрасно посвятила столько лет бессмысленному и ненужному занятию. И, когда наконец она покинет Дом весталок навсегда, то окажется выброшенной на улицу сорокалетней старой девой, никому не нужной, раздражительной, во всем разуверившейся, привязанной только к своему брату, мечтающей о невозможном и не верящей в свои мечты. У нее не было даже средств, чтобы вести безбедную жизнь. Просить же о помощи Руфина она не хотела.

Неожиданно огонь в жаровне вспыхнул и рванулся к куполу храма. Искры полетели во все стороны. Валерия бросила на треножник несколько шариков благовоний и лучинки. Она знала, что подобные вспышки зачастую сулят беды Риму. Но в этот раз Валерия истолковала вспышку как гнев Весты. Это к ней обращался священный огонь, требуя внимания и заботы. И предостерегая о чем-то. О чем – Валерия не знала.

Она не заметила, как минули часы ее ночного бдения, и другая весталка явилась ей на смену. Жрице было всего шестнадцать, и она появилась в храме недавно. Выросшая в бедности, с невыразительной внешностью и погруженным в мечтательность умом, лишенная столь свойственной римлянкам практичности, она была уродливой карикатурой на Валерию, насмешкой, посланной богами.

Выйдя из храма, Валерия не пошла в свою комнату. Она бродила вдоль бассейна, любуясь отражениями многочисленных статуй, и наблюдая, как светлеет вода вместе с небом над Римом. Валерия знала, что сегодня должно что-то произойти. И когда привратница принесла известие, что возле ворот ее поджидает мужчина и просит незамедлительно выйти, Валерия поняла, что предчувствие ее не обмануло. Она обрадовалась, увидев Вера, – гладиатор непременно должен был знать что-то о судьбе Элия.

Валерия стиснула его руку, будто это была длань бога, протянутая смертной во спасение.

– Ты что-нибудь знаешь о нем? – Глаза Валерии заблестели, хотя она не плакала уже пять лет, с того дня, когда Марк Габиний уговаривал ее бежать.

– С ним все будет хорошо. Если, разумеется, теперь с кем-нибудь может быть хорошо, – отвечал Вер.

Она не поняла его слов и сказала:

– Я слышала о том, что случилось с Марцией. Это ужасно.

Вер выглядел измученным – он исхудал, был плохо выбрит, и, похоже – не спал последнюю ночь. Глаза его лихорадочно блестели. Валерия почувствовала, что Вер положил ей на ладонь записку. Точно так же, как когда-то Марк Габиний. Валерия невольно вздрогнула, хотя и понимала, что Вер передает ей не любовное послание.

– Веста должна услышать мои слова. Не уходи из храма, пока не услышишь ответ. Жги благовония. Приноси жертвы. Уж не знаю как, но ты должна заставить Весту выслушать тебя. Римляне не могут напрямую общаться с богами. Но ты – жрица. Ты можешь. Когда Веста ответит, прочитай мою записку. Ты искренне и преданно служила богине, она должна заговорить с тобой.

– Искренне и преданно, – повторила Валерия и смутилась.

Именно в эту ночь она сомневалась в своей искренности и преданности.

– Иди же. И пусть Веста поможет всем нам.

Он повернулся и зашагал на оживавший после ночного сна форум. Несколько минут Валерия смотрела ему вслед, затем хотела направиться к храму, но какая-то женщина в темной палле молитвенно протянула к ней руки. Валерия остановилась. Женщина показалась ей странно знакомой – весталка не сразу поняла, что видит свое лицо и свои руки. Только Валерия была в белом, а эта почему-то носила погребальные одежды.

– Валерия… – сказала женщина, не размыкая губ. – Тебя Веста не услышит…

– Не услышит, – согласилась Валерия.

– Люди общаются с богами только через гениев. Дай мне записку.

Валерия послушно положила на протянутую ладонь сложенный листок. Она смотрела на женщину как завороженная. Ее гений… она видит гения, как видят те, кто избран богами. Не зря прожита жизнь – ради этого мига – прекрасного мига – стоило бодрствовать долгие годы возле священного огня.

– Ты – умница, – улыбнулась женщина.

И, поднимаясь в воздух, стала медленно таять, оставляя платиновый след в бирюзовом небе. Ее гений улетал к богам, унося с собой записку Весте – так думала Валерия.

Руфин вынужден был сидеть в императорской ложе и делать вид, что смотрит на арену. По арене расхаживала мужеподобная Клодия в золоченых доспехах и театрально размахивала мечом, ожидая приветственных криков. Неужели она выиграет Аполлоновы игры? Впрочем, Руфину все равно, кто выиграет, Клодия или Авреол. Император, в отличие от простых смертных, никогда не берет для себя гладиаторских клейм. В этом он равен богам. Или преступникам. Он может заказать гладиатору победу в войне. Но зачем? Рим и так достаточно могуч, чтобы побеждать, не рискуя разом потерять все. Если Руфин не сделал подобного во время Третьей Северной войны, то уже не сделает этого никогда. Он может пожелать прекращения эпидемии, если она охватит Империю. Но медицинские центры в Риме и Александрии так совершенны, что разработают любую вакцину. А поражение гладиатора приведет к непрекращающейся эпидемии. Получается, что Империя больше не нуждается в исполнении желаний. И гладиаторы дерутся ради людских прихотей, ради мелких и глупых капризов. Дар богов пережил сам себя.

Так не все равно, кто победит? Пусть плебс забавляется.

.

Александр забился в угол старой кладовки, как это делал в детстве, когда рассчитывал спрятаться от злого мира, который его всегда обижал. Бог Оккатор, расстраивающий замыслы людей, вот кто истинный покровитель Александра. Цезарь завернулся в толстое шерстяное одеяло, но юношу все равно била дрожь. Его узкое лицо с выступающей по-заячьи верхней челюстью и большими светлыми глазами казалось в эти минуты беспомощным и жалким как никогда. Сейчас он меньше всего походил на Цезаря, наследника Римской Империи. Впрочем, он всегда мало походил на Цезаря.

Утром к нему приходил центурион Проб, потом префект претория, они чего-то требовали, о чем-то спрашивали, по несколько раз повторяли вопросы. Цезарь не понимал, чего от него хотят, почему не могут оставить в покое? Затем явился медик, у Цезаря взяли анализ крови и (он весь дрожал, вспоминая об унижении) анализ спермы. Неужели люди не видят, как он несчастен? Зачем его так мучат? Он не сделал ничего плохого. Он любит Марцию. И он согласен жениться на ней. Корнелий Икел кричал на него и даже замахнулся. Неужели префект претория хотел ударить Цезаря? О боги, почему он родился Цезарем, единственным наследником, почему? За что такое наказание? Он хочет просто жить, жениться на Марции, лежать в перистиле и читать книги.

Жаль только, что Марция убежала, Александр был бы ей хорошим мужем. Он бы не стал ревновать ее к Элию, пусть предается Венериным забавам с сенатором, если так его любит. Только Александр совершил непростительную ошибку, когда начал оправдываться, надо было взять вину на себя. Тогда бы Марция вышла за него замуж… и он был бы счастлив. Они были бы счастливы.

И он уже почти верил в это.

Корнелий Икел вошел в таблин императора. Руфин сидел в кресле, прикрыв глаза рукой. Казалось, император дремлет. Но едва префект закрыл за собою дверь, Август опустил руку, и префекту сделалось не по себе от его неподвижного взгляда. Ничего радостного префект претория поведать не мог. Как и предполагалось с самого начала, нападение на Марцию оказалось дешевой инсценировкой. Кому-то необходимо было бросить тень на Цезаря. И это удалось. Учитывая, что Цезарь никогда не пользовался популярностью, грязная история нанесла по императорскому дому тяжелый удар. Но пока только падают листья, а скоро начнут валиться деревья. Нет сомнения, что составлен заговор с целью уничтожить династию Дециев. Слишком много совпадений. Марция – конкубина Элия. А Элий в случае отстранения Цезаря или его смерти должен занять место Александра. Фактически Элий – единственный наследник императора, если Цезарь будет устранен. Есть, правда, еще Викторин Деций. Но он – бездетный старик, прикованный к инвалидному креслу. Кто-то надеялся натравить Элия на Цезаря, полагая, что сенатор не простит надругательства над любимой женщиной.

– А ты не преувеличиваешь? – перебил префекта Руфин. – В конце концов, Марция Элию не жена, а всего лишь конкубина.

– Не думаю, что это умаляет Элия в чьих-то глазах. Но, надеюсь, что ты так же не хочешь, чтобы императорскую власть наследовал Элий.

Префект претория произнес эту фразу как бы между прочим, понимая, какой эффект она должна произвести. Руфин не ответил. Ни одна жилка на его лице не дрогнула. Но показное спокойствие не могло обмануть префекта. Оставить Элию Империю?! Нет, это равносильно гибели Рима.

– А может быть, все это организовал Элий? – прошептал Руфин.

– Марция изнасилована, Август, – напомнил Икел. – Элий никогда бы на это не пошел. Он бы не сделал такое с простой гражданкой из своей трибы, не то, что со своей любовницей. Да и зачем ему это? Он и так достаточно популярен.

– Популярен… – повторил Руфин. – Даже слишком.

«Почему этот хромой урод не погиб там, в подвале? – с тоской подумал Икел. – Началась бы война, все бы позабыли о личных проблемах и проблемах Цезаря».

– А что если… нам его устранить? – сказал он вслух. – Сенатор Макций Проб уже дважды предлагал сенату лишить Александра титула по состоянию здоровья и назначить Элия Цезарем. Надо сделать так, чтобы ни у кого больше не возникало такого соблазна. Дискредитация или… что-то в этом роде… – осторожно предложил Икел.

Слабая улыбка скользнула по губам Руфина.

– А почему, собственно, не физическое устранение? – Корнелий Икел оторопел, услышав подобное. – Академик Трион так же считает, что Элия надо убрать.

– При чем здесь Трион? – Корнелий Икел с трудом скрыл свое раздражение.

– Ты еще не знаешь о наших грандиозных замыслах. И потом, сам посуди, – смерть для Элия будет благом. Ведь он, бедный, сойдет с ума, узнав, что случилось с Марцией. Быть может даже он захочет покончить с собой…

– Возможно, – отвечал бесцветным голосом префект претория.

Когда Корнелий Икел вышел, Руфин вынул из стола лист бумаги и написал на нем несколько имен. Он то отмечал их галочкой, то перечеркивал и рвал бумагу. Ему нужен был новый префект претория. Пользующийся уважением среди преторианцев и в легионах. Тот, кто сменит на этом посту Корнелия Икела, когда префект уберет Элия. Человек, так легко нарушивший закон, хотя и по указке императора, не может занимать высший военный пост.

Префект претория был в ярости. Академик Трион требует устранения Элия! Надо же! Так чью же волю исполнит Икел? Императора? Или зазнайки Триона? Одной из особенностей Августа была склонность доверять отдельным людям почти слепо. Такая слепота могла поразить Августа неожиданно и надолго. Тогда он сносил самые дерзкие выходки своего любимца, покровительствовал в нелепых проектах. Сейчас в таких любимчиках ходил Трион. Двух человек в Риме префект претория ненавидел больше всех на свете – Элия и Триона. И теперь он должен убрать одного в угоду другому. Таких хитросплетений не встретишь даже в пьесах Плавта! И самое отвратительное, что Икелу придется подчиниться.

Рассуждая здраво, префект находил, что в Риме сейчас не самый лучший император. С горечью приходилось констатировать, что слишком многие обрадовались бы возможности заменить его на кого-нибудь другого. Но Руфин выиграл Третью Северную войну, и Корнелий Икел за одно это готов был умереть за императора. Префект, как и любой потомственный военный, был консерватором. И мысль об изменении устоев наводила на него почти суеверный ужас. Любой римлянин знает, что лишь замена случайного избрания императора на священный и неколебимый принцип наследования и передачи власти от отца к сыну остановила распад Империи. По твердому убеждению префекта эта система способствовала возвеличиванию и упрочению Рима гораздо больше, нежели сомнительный дар осуществления желаний, создавший много суеты вокруг гладиаторских боев, и приносивший порой странные и опасные плоды. Что касается сената, то префект относился к нему, как к неизбежному злу: Рим не может существовать без сената. Сенат был при царях, сенат верховодил всем во времена Республики, его не осмелился уничтожить Август; Тиберий, Калигула и даже Максимин не могли его истребить. Сенат будет всегда: в этом Корнелий Икел не сомневался.

Речь шла о другом: сейчас кто-то хотел сменить династию. И этому «кому-то» Корнелий Икел должен помешать, он сделает неожиданный ход, уберет Элия, и тем самым волей-неволей заставит всех преданных граждан сплотиться вокруг Руфина и Александра. Икел был уверен, что их неведомый враг не ожидает такого поворота событий. Система управления Империей достаточно совершенна, чтобы удержать наверху даже такое ничтожество как Александр. Что может быть труднее преданной службы недалекому, слабому и своенравному императору? Но Корнелий Икел готов был взвалить на свои широкие плечи и этот груз. Не ради себя. И не ради Александра или Руфина. Ради Рима. Да, Александр Цезарь неважный наследник. Но ради блага Рима он должен стать единственным.

Выехав из Палатинского дворца на своей «триреме», украшенной римским орлом, префект направился к научному центру, чей купол, увенчанный статуей Минервы, держащей в своих руках земной глобус, возвышалась над Квириналом. Центр задумывался как огромный храм науки – главное здание, украшенное портиком с колоннами коринфского ордера и фронтоном, на котором изваянные в мраморе достойный мужи прошлого преклоняли колени перед Минервой, чем-то напоминал храм Юпитера Всеблагого и Величайшего. Префект велел водителю притормозить у входа. Почему Трион так внезапно вошел в доверие? И что он такое задумал, если сумел в сердце императора потеснить префекта претория? Руфин намекал, что академик могущественнее римских легионов. И еще… Почему Трион требовал устранения Элия? Уж не из-за расследования, которое начал сенатор, прежде чем исчезнуть?

Корнелий Икел вошел в главное здание центра. Икела встретила молодая секретарша. Черные прямые волосы на египетский манер обрамляли загорелое скуластое лицо, миндалевидные глаза были обведены ярко-синей краской.

– Академик Трион отсутствует. – Она улыбнулась. В ее манерах было что-то кошачье. – Уехал сегодня утром.

– Куда именно?

Она замялась. Почти машинально свернула листок бумаги трубочкой и развернула – не знала, может ли сообщить Икелу место пребывания Триона.

– В Верону. Его ждут в Веронском филиале академии.

В этот момент зазвонил телефон. Она потянулась к трубке и выронила листок. Прежде чем девушка опомнилась, Икел поднял бумагу. «Новый груз из Конго прибыл», – прочел он. Чтобы это могло значить?

Секретарша покраснела и почти вырвала бумагу из рук префекта претория. Недурно разыгранная сценка. Наверняка девчонка из фрументариев. Значит, они тоже обеспокоены…

Верона… Сенатор Элий интересовался когортой преторианцев, расквартированной вопреки уставу в Вероне. Икел отказался ответить, потому что ничего не знал о когорте. Но позже ему не составило труда выяснить, что его гвардейцы охраняют какой-то заброшенный стадион в Вероне и сопровождают фургоны с рудой, которую привозят из Массилии. То, что груз доставляли из Массилии, тоже было очень странно – руду везли окружной дорогой. А теперь оказывается, что академик Трион зачастил в Верону, и физика почему-то интересуют поставки таинственной руды.

«Почему я ничего не знаю о грузах, которые прибывают из Конго? – думал Корнелий Икел, пока его машина ехала к лагерю преторианцев, который уже давно находился в границах Города. Обнесенный мощными стенами, с воротами, украшенными орлами, лагерь был самой мощной крепостью в городе. – Почему мне неизвестно, чем занимается академия в Вероне? Префект претория обязан знать такие вещи».

Кстати, чем сейчас занят фрументарий Квинт? Насколько помнил Корнелий Икел – бездельничает. Пора бы ему заняться делом.