Медичи. Гвельфы и гибеллины. Стюарты

I

По прошествии трехсот лет после того, как ведьмы из Форреса предсказали Банко, что, хотя ему самому не бывать королем, потомки его сына Флинса взойдут на трон Шотландии, Давид II умер бездетным и вместе с ним угасла мужская линия рода великого Роберта Брюса. Однако шотландцы, питая величайшее почтение и преданность к потомкам этого государя, решили избрать королем одного из его внуков по материнской линии. Сэр Уолтер, лорд high steward, или stuart, то есть лорд верховный распорядитель, был женат на Марджори, дочери короля Роберта Брюса. Это был доблестный военачальник, который храбро сражался в битве при Бэннок-Берне, командуя войсками своего тестя. Однако он умер молодым, оставив после себя сына.

Вот этому сыну и было предназначено исполнить предсказание форесских ведьм: призванный после смерти Давида II народом, он взошел на трон и стал основателем королевской династии Стюартов, последний представитель которой утратил свою двойную корону во время великой революции 1688 года.

Роберт II был добрый и мягкосердечный государь, а в молодости, как и его отец, храбрый воин, но, когда он взошел на трон, ему исполнилось уже пятьдесят пять лет; более того, он страдал сильным воспалением глаз, отчего они всегда были кроваво-красными. И потому почти весь остаток своей жизни он провел в уединении, в котором и умер 19 апреля 1390 года. Наряду с Яковом VI это был самый счастливый король из династии Стюартов.

Ему наследовал сын, которого звали Джон, то есть Иоанн. Но, поскольку издавна было замечено, что все государи по имени Иоанн оказывались крайне невезучими, при вступлении на трон он взял себе имя отца и деда и стал зваться Роберт III. Тем не менее он не стал от этого счастливее, чем если бы продолжал носить имя Джон.

У него было два сына. Старший, герцог Ротсей, был юноша красивый, ветреный, распущенный и падкий на всякого рода удовольствия. Герцог Олбани, его дядя, который, пользуясь немощью старого короля, правил от его имени, дал брату совет женить герцога Ротсея, поскольку это казалось единственным средством хоть как-то исправить его поведение. Совет был принят, и герцог Ротсей женился на дочери графа Дугласа, в свое время женившегося на дочери короля и, таким образом, обеими руками дотянувшегося до престола Шотландии, на ступени которого не раз ступали его предки и потомки, так и не сумев воссесть на сам этот престол.

Однако герцог Ротсей продолжал вести прежнюю жизнь. Дуглас пожаловался на зятя герцогу Олбани. Олбани, которому предстояло унаследовать трон, если Роберт III умрет бездетным, был решительно настроен избавиться от одного из своих племянников, пусть даже затем пришлось бы думать, как поступить с другим. Он явился к старому королю, в преувеличенных тонах поведал ему о прегрешениях наследника престола, рассказал даже о заговоре, никогда не существовавшем, добился приказа о заключении Ротсея под стражу и поручил некоему негодяю по имени Раморни исполнить этот приказ.

Тем временем принц, ничего не подозревая, совершал поездку по графству Файв. На повороте какой-то дороги Раморни и сэр Уильям Линдсей внезапно кинулись на него, сбросили его с лошади и связали ему руки, прежде чем он успел обнажить меч; затем они посадили его на простую вьючную клячу и повезли в замок Фолкленд, принадлежавший герцогу Олбани. Не проехали они и лиги, как в пути их застигла гроза, но, несмотря на проливной дождь, несчастный принц не смог добиться иного укрытия, кроме крестьянского плаща, который похитители накинули ему на плечи.

По прибытии в замок герцог Ротсей был помещен в подземелье высотой около шести футов, куда свет проникал лишь через зарешеченное подвальное окно, которое располагалось на уровне земли и выходило на пустынный двор, поросший травой и колючим кустарником. Через неделю ему перестали приносить пищу.

Вначале Ротсей подумал, что это просто какое-то упущение, и терпеливо ждал весь день. На второй день он стал звать, и за этот день обессилил себя собственными криками. Наконец, на третий день, силы оставили его полностью, и он мог лишь жаловаться и стонать. Но когда спустилась ночь, ему почудилось, будто кто-то приблизился к подвальному окну; он собрал все свои силы и подполз к оконному проему. Принц не ошибся: какая-то женщина услышала, как накануне он кричал, а в этот день стонал. Догадавшись, что в подземелье томится какой-то мученик, который ждет если и не спасения, то хотя бы помощи, она воспользовалась темнотой, чтобы прийти и спросить его, кто он такой и что с ним случилось.

Ротсей ответил, что он сын короля и умирает от голода.

Женщина бегом бросилась к себе домой и, вернувшись через несколько минут, просунула ему сквозь прутья решетки маленькую ячменную лепешку, пообещав приносить такую каждую ночь. Это было все, что она могла ему дать, ибо семья ее жила в бедности. Подобной еды могло хватить ровно на то, чтобы не умереть от голода. Но, поскольку женщина сдержала слово, Ротсей все же продолжал жить.

Через пять дней узник услышал шум шагов, приблизившихся к его двери. Принц догадался, что кто-то пришел проверить, умер ли он, и издал несколько стонов. Шаги удалились.

На другой день шаги послышались опять. Ротсей застонал, но тише. Шаги снова удалились.

Так продолжалось целую неделю.

Вечером восьмого дня ячменной лепешки на месте не оказалось. Тюремщики поняли, что без посторонней помощи принц не смог бы протянуть так долго, и поставили во дворе часового. Часовой увидел женщину, которая подошла к подвальному окну, бросила что-то сквозь прутья решетки и удалилась. Он доложил об увиденном, и женщину задержали.

Два дня прошли в муках голода. Вечером третьего дня Ротсей вновь услышал шорох возле подвального окна. Спасительница принца успела предупредить одну из своих подруг, которая была еще беднее, чем она сама. У этой подруги не было даже ячменной лепешки, чтобы дать ее узнику! Но, поскольку бедняжка кормила грудью ребенка, она пришла предложить принцу часть своего молока.

Ротсей прожил так еще девять дней. Вечером десятого дня женщина не пришла. Ее выследили и задержали, как и первую. Ротсей напрасно прождал ее пять дней. Вечером шестого дня, поскольку из камеры узника не доносилось ни жалоб, ни стонов, туда вошли. Ротсей умер, успев изгрызать перед этим себе руку.

Услышав это известие, старый король осознал, что у него остался лишь один сын, одиннадцатилетний Яков, от которого Олбани мог избавиться так же, как и от первого. И он решил отправить его во Францию, под предлогом, что принц получит там образование лучше, чем в Шотландии. Но корабль, на котором Яков плыл во Францию, был захвачен англичанами, и юного принца отвезли в Лондон. Роберт III тотчас же написал английскому королю письмо с требованием вернуть пленника; однако Генрих IV, не отказавшийся от своих притязаний на Шотландию, был не прочь удержать подле себя наследного принца. И потому он ответил Роберту III, что его сын получит при английском дворе образование нисколько не хуже, чем при французском дворе, и, придерживаясь этого умозаключения, отправил пленника в тюрьму, где, сообразно заверению английского короля, тот получил за его счет превосходное образование.

Оказавшись таким образом в зависимости от англичан, старый король, удрученный горем и стыдом, умер полгода спустя, оставив регентство герцогу Олбани.

Герцог Олбани, само собой разумеется, не прилагал особых усилий к тому, чтобы добиться освобождения своего племянника Якова. Так что Яков оставался в Англии, завершая свое образование в школе неволи и изгнания. В 1419 году герцог Олбани в свой черед умер.

Наследовал регенту его сын Мердок. Насколько Олбани был хитер, деятелен и недоверчив — а у правителей подобные недостатки зачастую становятся достоинствами, — настолько Мердок был простодушен, вял и беспечен. В противоположность ему два его сына были спесивы и высокомерны и не чтили никого на свете, ни Господа Бога, ни своего отца. И вот однажды случилось так, что старший из них, Уолтер Стюарт, участвуя вместе с регентом в соколиной охоте, попросил у него сокола, которого тот носил на руке. Сокол этот был чрезвычайно породистый и превосходно обученный, и Мердок весьма ценил его. И потому, хотя Уолтер нередко обращался к нему с подобной просьбой, он всегда отвечал ему отказом. Так произошло и на сей раз. Однако Уолтер, в тот день пребывавший, по всей вероятности, в более скверном настроении, чем обычно, схватил сидевшего на отцовской руке сокола и скрутил ему голову.

Мердок с присущей ему вялостью посмотрел на сына и на убитую птицу, затем покачал головой и произнес:

— Ну-ну! Выходит, так? Что ж, поскольку ты не желаешь оказывать мне ни уважения, ни повиновения, я верну назад того, кому все мы обязаны повиноваться.

И в самом деле, с этого дня он начал вести переговоры об освобождении царственного узника и заплатил Англии значительный выкуп, вслед за чем Яков вернулся в Шотландию и в возрасте двадцати девяти лет, после восемнадцати лет плена, вступил во владение троном.

Яков I был именно тот человек, какой требовался, чтобы прийти на смену деспотичному Олбани и слабовольному Мердоку. Он обладал всеми достоинствами, какие нравятся народу. У него было красивое лицо, могучее тело, обогащенный знаниями ум и твердое сердце. Первым делом он пожелал разобраться, как во время его плена употреблял власть регент. Поскольку итоги расследования оказались не в пользу Мердока, король отдал регента и двух его сыновей под суд, приговоривший всех троих к смертной казни через отсечение головы. Они были обезглавлены на невысоком холме, откуда открывался вид на замок Дун, поистине королевскую резиденцию, построенную регентом на деньги, отнятые у народа. Так сбылось предсказание, сделанное Мердоком в тот день, когда он пообещал своим сыновьям вернуть назад того, кто обуздает их всех.

Вскоре король предъявил еще одно доказательство своей суровости. Главарь банды шотландских горцев из графства Росс, носивший имя Мак-Дональд, жестоко ограбил бедную вдову, и она во всеуслышание заявила, что будет требовать справедливости.

— И у кого ты ее потребуешь? — со смехом спросил Мак-Дональд.

— У короля, — ответила вдова, — пусть даже мне придется пешком дойти до Эдинбурга, чтобы добиться ее!

— В таком случае, матушка, поскольку путь этот долгий, — произнес Мак-Дональд, — мне следует вас подковать, чтобы вам было удобнее его проделать.

И в самом деле, он вызвал кузнеца и приказал ему гвоздями прибить башмаки вдовы к ее ступням, подобно тому, как прибивают подковы к копытам лошади.

Но у вдовы слова не расходились с делом. Стоило ей оправиться от полученных увечий, она, как и говорила, пешком отправилась в путь и, добравшись в конце концов до Эдинбурга, бросилась к ногам короля и рассказала ему о том, что ей пришлось претерпеть. Вознегодовав, Яков I приказал схватить Мак-Дональда, а заодно и дюжину самых отчаянных его сообщников; затем, распорядившись подковать разбойников, он на три дня выставил их на всеобщее обозрение на городской площади, а на четвертый день приказал обезглавить.

Дворяне рукоплескали двум этим казням, коснувшимся тех, кто стоял в обществе выше и ниже, чем они сами. Но вскоре настал и их черед. В Шотландии в то время было столько же королей, сколько там было знатных лендлордов, и правосудие в своих владениях каждый отправлял на собственный лад. Яков I заявил, что отныне в Шотландии есть только один король и только одно правосудие и все должны с этим смириться. Некоторые из самых знатных лендлордов взбунтовались. Он привлек их к суду и конфисковал принадлежавшие им поместья. Среди этих бунтовщиков оказался и сэр Роберт Грэхем.

То был храбрый и честолюбивый дворянин, подвергшийся довольно долгому тюремному заключению и потому питавший глубокую ненависть к королю. Решив отомстить за обиду, он привлек на свою сторону графа Атолла и его сына, сэра Роберта Стюарта, которому пообещал трон Шотландии; затем, обретя уверенность в том, что у него есть сообщники в ближайшем окружении короля, он удалился в Хайленд и оттуда, отрекшись от своей клятвы верности, отправил вызов королю. Король объявил награду за голову Грэхема, после чего не обращал более никакого внимания на этого мятежника, воспринимая его как безумца.

Близилось Рождество, и Яков I избрал этот день для того, чтобы устроить грандиозный праздник в городе Перте. Так что он отправился туда в сопровождении целой толпы менестрелей и скоморохов, отдав их под начало рыцаря по имени сэр Александр, чрезвычайно сведущего в поэзии трубадуров и по этой причине прозванного Королем Любви. Когда кортеж приблизился к реке Эрн, в тот самый момент, когда Яков I намеревался ступить на паром, чтобы переправиться через нее, какая-то старуха, стоявшая на другом берегу, крикнула королю:

— Милорд король, если вы пересечете эту реку, живым вам назад не вернуться!

При этих словах Яков I остановился на миг, а затем, повернувшись к своему фавориту, Королю Любви, произнес:

— Ну что, сэр Александр, слышали, что предвестила нам эта женщина?

— Да, государь, — ответил рыцарь, — и на вашем месте я повернул бы назад, ибо существует пророчество, что в нынешнем году в Шотландии будет убит король.

— Полноте! — промолвил Яков I. — Пророчество это касается вас в той же мере, что и меня: разве мы с вами не оба короли?! Ну а коли так, то, поскольку у меня нет желания поворачивать назад ради вас, я приказываю вам не поворачивать назад ради меня.

С этими словами король запрыгнул на паром и дал перевозчику приказ доставить его на другой берег; в тот же вечер, прибыв в Перт, он расположился в аббатстве Черных монахов; что же касается его телохранителей, то, поскольку в монастыре для них не нашлось места, они расселились в домах местных жителей.

Празднование Рождества прошло без всяких происшествий, а так как королю чрезвычайно понравилось в Перте, он решил продлить свое пребывание в этом городе. Время проходило в охотах, в прогулках верхом и играх; король особенно хорошо умел играть в мяч, и обширный двор, посыпанный песком, являл собой превосходную площадку для подобного занятия; однако на одном из краев этого двора находилось окно подвала, куда, к великой досаде короля, каким-то роковым образом то и дело попадал мяч и откуда его каждый раз приходилось с большим трудом извлекать. И потому однажды, раздраженный этими неприятными задержками, которые без конца повторялись, король приказал вызвать каменщиков и заложить окно подвала.

Прошло два дня, и 20 февраля 1437 года, после очередной партии игры в мяч, устроенной, как обычно, в полдень, король коротал вечер вместе со своими придворными дамами и кавалерами, распевая песни, музицируя и играя в шахматы. Мало-помалу те, кто разместился вне аббатства, разошлись. Граф Атолл и его сын, сэр Роберт Стюарт, которому Грэхем пообещал трон Шотландии, удалились последними. Оставшись с дамами, Яков I стоял у камина, весело болтая и рассказывая всевозможные нелепости, как вдруг в комнату вошел слуга и доложил, что старуха, которую король видел на берегу реки Эрн, просит разрешения поговорить с ним. Яков I велел передать ей, что час уже чересчур поздний и ей лучше прийти снова на следующее утро.

Лакей вышел, чтобы передать ей этот ответ, как вдруг во внутренних галереях аббатства раздался сильный шум и послышалось нечто вроде бряцания мечей; одновременно в окнах отразились снопы света. Король бросился к двери и увидел отряд вооруженных людей с факелами в руках. Внезапно ему пришло в голову, что Хайленд находится совсем близко, и он воскликнул:

— Я погиб, это Грэхем!

Выйти через дверь было невозможно: это означало бы идти навстречу убийцам. Король хотел было выбраться через окна, но они были зарешечены снаружи. И тут ему вспомнилось, что, когда он ходил по комнате, порой раздавался такой звук, словно под полом был пустота; и, в то время как придворные дамы королевы изо всех сил подпирали дверь, а одна из них, Кэтрин Дуглас, просунула сквозь скобы собственную руку взамен железного засова, не оказавшегося на месте, король, пользуясь каминными щипцами, сумел поднять одну из половиц и проскользнул в подземелье, в котором он почти сразу распознал тот самый подвал, куда без конца скатывались мячи, и окно которого за два дня перед тем по его приказу было заложено. Если бы окно осталось открытым, Якову I удалось бы спастись.

Едва королева привела в порядок половицы, заговорщики стали ломиться в дверь. Ну а поскольку дверной замок и засов были похищены, удерживала ее лишь рука Кэтрин Дуглас; однако то была чересчур слабая преграда: рука благородной девицы почти сразу же оказалась сломана, и заговорщики, вооруженные кинжалами и мечами, устремились в комнату, опрокидывая и раня всех, кто преграждал им путь. Один из них намеревался нанести удар королеве, но сын сэра Грэхема остановил руку убийцы, сказав:

— Нам нет дела до королевы; поищем лучше короля!

И действительно, они стали обшаривать все углы и закоулки комнаты, но безуспешно, и уже намеревались покинуть ее, чтобы продолжить поиски в остальной части аббатства, как вдруг один из заговорщиков, по имени Холл, подвернул ногу на плохо укрепленной половице; он нагнулся, поднял ее и обнаружил вход в подвал. Опустив туда факел, он при его свете увидел короля, стоявшего у стены, и с издевкой воскликнул:

— Ну вот, господа, я нашел невесту, которую мы искали весь вечер!

С этими словами он спрыгнул в подвал, и следом за ним туда поспешил спуститься его брат. С кинжалами в руках они бросились на короля, однако Яков I обладал недюжинной силой и, хотя и был безоружен, одолел их одного за другим, но при этом страшно повредил себе руки, пытаясь отнять у своих противников кинжалы. Он уже разоружил одного из них и, по всей вероятности, вскоре поступил бы так же и с другим, как вдруг сэр Роберт Грэхем, прибежав на призыв Холла, с мечом в руке в свой черед спрыгнул в подвал. Увидев перед собой своего смертельного врага и сознавая, что всякое сопротивление бесполезно, Яков I попросил даровать ему пощаду или хотя бы дать ему время исповедаться священнику.

— Ты никому не давал пощады, — ответил ему Грэхем, — и тебе не будет пощады; что же касается исповедника, то не видать тебе иного, кроме этого меча!

С этими словами он пронзил его мечом насквозь, но поскольку, несмотря на это чудовищное ранение, Яков I привстал на колено, братья Холлы добили его шестнадцатью кинжальными ударами.

Убийцы укрылись в горах, но королева преследовала их там с таким упорством, что в большинстве своем они были схвачены и испустили дух в разгар самых жестоких пыток. Плоть Грэхема кромсали щипцами, прервав эту казнь лишь для того, чтобы на глазах у несчастного обезглавить его сына; затем снова принялись за него, продолжив кусок за куском вырывать из тела мясо, пока не обнажились кости и он не испустил дух.

Сэр Роберт Стюарт, которому был обещан трон, подвергся той же казни, что и Грэхем, и умер, как и он, после мучительной агонии, длившейся целый день.

Что же касается графа Атолла, то, приняв во внимание его преклонные года, над стариком сжалились и ограничились тем, что обезглавили его.

II

Яков II, сын Якова I, вошел в возраст в разгар гражданской войны. Это был статный мужчина, однако на левой щеке у него сияло большое ярко-красное пятно, что принесло ему прозвище Яков Огнелицый. По достижении совершеннолетия он назначил Арчибалда Дугласа главным наместником королевства, но вскоре, рассудив, что подобная должность опасна в руках столь надменного и решительного человека, как Арчибалд, лишил его этого поста; таких оскорблений не прощал ни один Дуглас. Арчибалд удалился в свой замок, призвав своих родичей и друзей выступить вместе с ним против короля. Многие откликнулись на этот призыв, но нашлись и те, кто, несмотря на его угрозы, заявил в ответ о своей верности королю: в их числе был и Мак-Леллан из Галлоуэя.

Разгневанный этим отказом, Дуглас начал свой мятеж против Якова II с нападения на замок того, кто пожелал остаться верным королю, и, поскольку замок был осажден неожиданно, его удалось взять с первой попытки; без труда завладев им, Дуглас взял в плен Мак-Леннана и привез его в укрепленный замок Трив на реке Ди. Узнав об этом, сэр Патрик Грей, командующий шотландской королевской гвардией, приходившийся Мак-Леллану дядей по материнской линии и знавший Арчибалда как человека беспощадного, бросился в ноги королю, любившему его более других своих слуг, и стал умолять государя применить власть, дабы не допустить, чтобы Мак-Леллан разделил участь лорда Колвилла и сэра Джона Херриса, которых Дуглас уже обезглавил. Поскольку вся вина Мак-Леллана заключалась в верности королю, Яков II охотно взялся за его освобождение и снабдил просителя письмом, адресованным графу Дугласу и содержавшим просьбу передать Мак-Леллана в руки сэра Патрика Грея.

Не теряя ни мгновения, сэр Патрик Грей отправился в замок Трив и прибыл к Дугласу в ту минуту, когда он выходил из-за стола. Посланец, пребывая в тревоге, несмотря на радушный прием, оказанный ему Арчибалдом, хотел было немедленно изложить ему цель своего приезда, но Дуглас не пожелал ничего слушать, пока гость в свой черед не отобедает, ибо, по его словам, сытому не годится обсуждать дела с голодным. Поскольку такой дружеский прием не предвещал ничего страшного, сэр Патрик Грей уступил и, благодаря хлебосольству Дугласа, превосходно отобедал.

По окончании трапезы Грей подал Дугласу письмо короля; граф, казалось, с величайшим почтением прочитал его и поблагодарил сэра Патрика за то, что он доставил ему столь учтивое письмо монарха в тот момент, когда сам он, по-видимому, имел несчастье навлечь на себя его немилость. Затем, взяв сэра Патрика под руку, он сказал ему:

— Пойдемте: ваше желание и желание короля будут исполнены, и Мак-Леллана передадут вам незамедлительно.

С этими словами Дуглас привел сэра Патрика во двор замка и, остановившись перед какой-то бесформенной грудой, поднял прикрывавшую ее окровавленную простыню и произнес:

— К несчастью, сэр Патрик, вы немного опоздали. Вот сын вашей сестры; у него, правда, недостает головы, но тело в вашем полном распоряжении.

— Милорд, — побледнев и сдерживая негодование, ответил Грей, — раз уж вы взяли голову, можете располагать и телом.

Затем, вскочив на лошадь, которая все это время оставалась во дворе, оседланная и взнузданная, он угрожающим тоном добавил:

— Милорд, клянусь, если я выживу, вы дорого заплатите за это злодеяние!

С этими словами он вскачь помчался к воротам, которые стояли открытыми, и в одно мгновение скрылся из виду.

— По коням, и приведите его обратно! — воскликнул Дуглас. — Грешно было бы разлучить такого доброго дядюшку с племянником!

Слуги Дугласа повиновались, вскочили в седла и гнались за сэром Патриком почти до самого Эдинбурга, преодолев около шестидесяти миль; но, поскольку он позаботился взять резвую и выносливую лошадь, предполагая, что придется воспользоваться ею и для обратного пути, ему удалось ускользнуть от преследователей.

С этого времени Дуглас окончательно вышел за рамки дозволенного и вместе с графом Кроуфордом и графом Россом, обладавшими почти королевской властью, учредил лигу с целью поддерживать друг друга в любых обстоятельствах и против любого врага, который нападет на них, будь даже этим врагом король Яков II.

Когда король узнал об этом соглашении, ему стало понятно, что если он позволит существовать такой лиге и эти три графа, по-прежнему пребывая в добром согласии, сумеют собрать в один прекрасный день свои кланы, то войско, которое они таким образом сформируют, окажется куда сильнее королевской армии. И потому он решил оторвать Дугласа от лиги и с этой целью велел передать ему, что желает встретиться с ним по-дружески в своем замке Стерлинг. Дуглас, которому незадолго перед тем стало известно, что канцлер Крайтон, его личный враг, впал в немилость, подумал, что подобный шаг навстречу со стороны короля объясняется именно этим обстоятельством, и согласился, но с условием, что Яков II вышлет ему охранную грамоту, собственноручно написанную и скрепленную большой королевской печатью. Письменное ручательство, которое потребовал Дуглас, доставил ему по возвращении его собственный гонец.

Защищенный таким образом, как ему казалось, от всякой опасности, Дуглас в конце февраля 1452 года прибыл в Стерлинг, имея при себе свиту из пятисот человек, которые расквартировались в городе. Что же касается его самого, то, поскольку встреча с королем должна была состояться в замке, он поднялся вверх по крутому и узкому подъему, который вел туда, в сопровождении лишь сэра Джеймса Гамильтона из Кадзоу, своего боевого товарища и друга, главы рода Гамильтонов. Подойдя к воротам, Дуглас вошел первым, и Гамильтон хотел последовать за ним, но Ливингстон, охранявший ворота и приходившийся близким родственником Гамильтону, грубо оттолкнул его, ударив по лицу латной рукавицей; такая манера встречать родственника настолько ошеломила Гамильтона, что он отступил на шаг, намереваясь обнажить меч; однако Ливингстон воспользовался этим мгновением и захлопнул ворота, так что Гамильтону пришлось остаться снаружи. Услышав шум, Дуглас обернулся и увидел, что ворота за ним закрылись; тем не менее, полагаясь на охранную грамоту, выданную ему Яковом II, он продолжил путь и, едва о его приходе доложили, был допущен к королю.

Открытое лицо Якова II выражало сердечность, что избавило графа от всех подозрений, если только они у него были, ну а поскольку беседа продолжалась долго и близился час ужина, король пригласил Дугласа остаться, чтобы отужинать с ним. В семь часов подали ужин, и, пока он длился, король и Дуглас откровенно обсуждали свои интересы, сильно различавшиеся, ибо король хотел заставить Дугласа распустить лигу, а граф отвечал, что обязан ее сохранить. После ужина король увлек Дугласа к оконному проему и возобновил свои настояния, но граф был непреклонен. Наконец, перейдя от дружеского тона к властному, Яков II заявил графу, что, поскольку эта лига противна верности, которую тот обязан выказывать королю, и вредит спокойствию королевства, он приказывает покончить с ней. Дуглас гордо заявил в ответ, что он дал слово, а ни один Дуглас никогда своего слова не нарушал. Король продолжал настаивать, причем все более повелительным тоном. Дуглас же по-прежнему отвечал отказом, причем все более высокомерно. И тогда король, которого прозвали Яковом Огнелицым, но которого из-за его вспыльчивости вполне можно было прозвать и Яковом Огнесердым, выхватил кинжал и, вонзив его по самую рукоять в грудь Дугласу, воскликнул:

— Клянусь Небом, милорд, если вы не покончите с лигой, вот это покончит с ней за вас!

Дуглас упал навзничь, повалившись скорее даже не из-за того, что был ранен, а опрокинутый силой нанесенного ему удара, и почти сразу привстал на одно колено, крича «Измена!» и пытаясь обнажить меч; но в то же мгновение сэр Патрик Грей, который, напомним, поклялся отомстить графу, боевым топором расколол ему голову по самые плечи. Тело Дугласа прямо в одежде, которая была на нем, бросили в яму, находившуюся в саду, под окнами комнаты, где он был убит, и, как утверждают одни, вырытую заранее; другие, напротив, придерживаются взгляда, что убийство произошло из-за вспышки гнева, внезапно охватившей короля, и не было преднамеренным; так что единого мнения по этому вопросу нет. Мы же, со своей стороны, полагаем, что кулачный удар, который Ливингстон столь вовремя нанес своему родственнику и за который впоследствии этот родственник поблагодарил обидчика, вместо того чтобы попытаться отомстить ему, служит определенным доводом в пользу сторонников первого мнения.

В городе в это время находилось четверо младших братьев графа Дугласа; узнав о его убийстве, они тотчас провозгласили старшего по возрасту, Джеймса, главой рода. Затем, поскольку с ними было всего лишь четыре сотни бойцов, братья поспешили вернуться в графство, владетелями которого они являлись, с намерением собрать там войско и обратиться оттуда с призывом к своим сторонникам. Но у них не хватило терпения дождаться, пока соберутся все их отряды, и они вернулись в Стерлинг во главе примерно полутора тысяч бойцов, в знак презрения привязав к хвосту жалкой тягловой клячи охранную грамоту, выданную Арчибалду королем. Впереди этой клячи, на которой восседал самый презренный из их слуг, двигались пятьсот горнистов и трубачей, издававших оглушительные звуки, в перерыве между которыми герольд Дугласов провозглашал короля Якова II трусом и клятвопреступником; по завершении этого действа они разграбили город Стерлинг и попытались предать его огню. Но, поскольку гарнизон крепости совершил вылазку и сумел сплотить горожан, нападавшие потерпели неудачу в этой попытке и вновь удалились к себе в горы, пообещав вскоре вернуться.

На стороне Дугласов и графов Кроуфорда и Росса стояло так много могущественных баронов, что какое-то время Яков II раздумывал, не стоит ли ему покинуть шотландский трон, служивший скрытой целью всех этих лиг, и укрыться во Франции. Однако его двоюродный брат Кеннеди, архиепископ Сент-Эндрюсский, один из мудрейших людей той эпохи, остановил его, напомнив ему притчу о связке стрел. В итоге король принял решение покончить с лигой, уничтожая одного барона за другим, подобно тому, как архиепископ на глазах у него покончил со связкой, ломая стрелу за стрелой.

Яков II, разбиравшийся в политике куда меньше, чем в военных делах, поручил вести эти переговоры архиепископу, и достойный прелат так преуспел в них, что привлек на сторону короля не только знатный род Гордонов, главой которого был Хантли, но и графа Ангуса, происходившего из младшей ветви Дугласов и из-за цвета волос прозванного Рыжим Дугласом, в то время как Джеймса, по сходной причине, прозвали Черным Дугласом. Между тем бытовало старинное предсказание, согласно которому старшая ветвь Дугласов могла угаснуть лишь в том случае, если против нее выступит младшая ветвь, и сокрушить Черного Дугласа способен был только Рыжий Дуглас. Предсказание было совершенно ясным, и начиная с того времени дело старшей линии Дугласов считали проигранным.

После этих лордов изъявить покорность в свой черед решил и граф Кроуфорд. Но так как в минуту гнева Яков II поклялся, что не будет ему покоя до тех пор, пока самый верхний камень замка Финхейвен, постоянной резиденции графов Кроуфордов, не обратится в самый нижний, другими словами, пока их замок не сровняют с землей, то, сколь бы приятным ни было королю это смирение, он оказался в весьма затруднительном положении, зажатый между собственной клятвой и опасением разгневать графа, поставив условием его помилования разрушение лучшей крепости Кроуфордов. Но архиепископ Сент-Эндрюсский, славный кузен короля, вызволил его и из этого затруднения, дав Якову I совет, которому тот поспешил последовать.

Король сообщил Кроуфорду о своем скором приезде в замок Финхейвен и, доверившись чистосердечию графа и не желая пугать его, согласился взять с собой лишь дюжину вооруженных солдат. Кроуфорд, не зная причины этого визита, на всякий случай встретил Якова II так, как надлежало встретить короля, то есть с необычайным радушием. Но, прежде чем вкусить что-либо в доме своего вассала, король поднялся на самую высокую башню замка и, отыскав на вершине одного из ее зубцов отколовшийся от него камешек, бросил его в ров, так что самый верхний камень замка сделался самым нижним. Исполнив, следственно, свою клятву, причем так, что, в конечном счете, это должно было быть угоднее Господу, чем если бы она была соблюдена со всей неукоснительностью, Яков II вместе с лордом Кроуфордом, в полном удивлении следовавшим за ним, не ведая, что означает эта церемония, спустился вниз и уже без всяких угрызений совести сел за великолепный пиршественный стол, который был ему приготовлен.

Несмотря на эти измены, Джеймс Дуглас был все так же настроен сражаться, ибо у него оставалось еще немало могущественных союзников, в том числе и Джеймс Гамильтон, тот самый, кто в Стерлинге получил от Ливингстона благодетельный тумак, спасший ему жизнь. Так что Дуглас собрал войско численностью около сорока тысяч человек и двинулся на выручку замку Аберкорн, который принадлежал ему и который от имени короля осаждали графы Оркни и Ангус. Король, со своей стороны, двинулся навстречу ему, располагая примерно такой же по численности армией, и, увидев, что отряды Дугласа встали лагерем на берегу реки Каррон, остановился на другом ее берегу; так что лишь водный поток разделял две противостоящие друг другу судьбы и все понимали неизбежность битвы, которой предстояло, наконец, решить, Стюарты или Дугласы будут носить шотландскую корону, уже столько раз едва не перешедшую от одного клана к другому.

Однако добрый советчик короля не покинул его и теперь. Едва обе армии оказались лицом к лицу, он, не дав им времени сойтись врукопашную, послал секретные письма главным военачальникам, поддерживавшим Дугласа, и прежде всего Джеймсу Гамильтону, самому могущественному из них, обещая им полное прощение, если они оставят лагерь мятежников и возвратятся к повиновению королю. Но, как ни велико было желание этих военачальников уступить призыву архиепископа, они настолько крепко связали себя с Дугласом клятвенным обещанием, что не решились покинуть его в такой крайности и даже побуждали его как можно скорее дать сражение.

На следующее утро, когда Дуглас готовился последовать совету своих союзников, король отправил в его лагерь герольда, приказывая графу распустить мятежную армию под страхом быть объявленным изменником вместе со своими сообщниками. Тем не менее Дуглас приказал трубить бой, расставил войска и двинулся навстречу королю. Но, поскольку по пути стали заметны, как ему показалось, определенные признаки робости у баронов, он, по характеру и сам нерешительный, дал приказ остановиться и почти сразу же вернул свои войска в лагерь. Это отступление, задуманное в надежде дать солдатам время вновь обрести рвение и уверенность в себе, произвело прямо противоположное действие, ибо, едва Дуглас вернулся в свой шатер, к нему явился сэр Джеймс Гамильтон, требуя сказать, намерен ли он дать сражение, и убеждая его, что каждый день отсрочки несет ему гибель. Однако Дуглас, вместо того чтобы быть признательным Гамильтону за этот поступок, ответил ему, что, если его терзают страхи, он волен удалиться. Подобный ответ был чересчур тяжким оскорблением, чтобы не разгневать такого человека, как Гамильтон, который немедля приказал трубить сбор и, покинув лагерь мятежников со всеми, кто находился под его начальством, тотчас же двинулся в лагерь короля. Ближайшей ночью этому примеру последовали другие командиры, причем столь рьяно, что к рассвету под командованием Дугласа остались лишь его ленники. Вместе со своими братьями он сразу же отступил в Аннандейл, где в сражении при Аркингольме они были наголову разбиты сэром Дэвидом Скоттом из Баклю. Один из братьев графа был убит в сражении, другой взят в плен и затем казнен, а третий бежал в Англию, где вскоре к нему присоединился и сам граф, который перед тем тщетно пытался вновь обрести влияние в Шотландии. В итоге, подобравшись к трону ближе, чем кто-либо из его предков, Джеймс Дуглас менее чем за неделю оказался дальше от него, чем когда-либо прежде.

Избавленный от соперничества со стороны Дугласа, благодаря победе при Аркингольме, и от угрозы со стороны Англии, благодаря начавшейся войне между Йорками и Ланкастерами, Яков II достаточно безмятежно правил Шотландией вплоть до 1460 года.

И вот в это время, воспользовавшись тем, что англичане продолжали страшную междоусобицу, Яков II вознамерился отвоевать крепость Роксбург, после роковой битвы при Дареме остававшейся в руках Англии, и призвал все вооруженные силы, имевшиеся в Шотландии, помочь ему исполнить этот великий замысел. Все лорды, к которым он обратился, с готовностью откликнулись на его призыв, так поступил даже Дональд, лорд Островов, предложивший составить вместе со своими полудикими ленниками авангард армии, чтобы принять на себя первый удар врага. Так что Яков II выступил в поход с великолепной армией и, подойдя к месту слияния рек Туид и Тевиот, где располагалась крепость Роксбург, приготовился взять ее посредством правильной осады, ибо крепость эта была чересчур сильной, чтобы захватить ее с наскока.

С этой целью он приказал установить на северном берегу Твида батарею громадных пушек, чтобы пробить в крепостной стене брешь, через которую можно было бы пойти на штурм. Поскольку надеяться приходилось лишь на артиллерию, он командовал ею лично, сознавая, что именно на ней зиждется успех предприятия; и вот однажды, когда он находился рядом с пушками, чтобы лучше судить о действенности орудийного огня, одна из них разорвалась и одним из ее осколков убило Якова II, а другим опасно ранило графа Ангуса.

Якову II было тогда всего лишь двадцать восемь лет, и за все годы своего двадцатичетырехлетнего царствования он мог поставить себе в упрек только одно убийство — большая редкость в те времена! — а именно, убийство сэра Арчибалда Дугласа.

Лорды, упавшие духом из-за смерти короля и ранения графа Ангуса, которому, естественно, надлежало принять на себя командование армией, приготовились было снять осаду, как вдруг на их военный совет явилась королева Маргарет, ведя за руку своего восьмилетнего сына, наследника короны, и, поскольку было нетрудно догадаться, какое решение они приняли, обратилась к ним со следующими словами:

— Благородные лорды! Позор не доводить до конца начинание, которое обошлось вам уже так дорого! Но знайте: если вы отступите, мы, я и мой сын, продолжим осаду вместе с теми нашими солдатами, как бы малочисленны они ни были, кто пожелает сохранить преданность нам!

При этих словах лорды устыдились, что их превзошли в храбрости женщина и ребенок, и, испуская громкие крики, с воодушевлением провозгласили Якова III королем Шотландии.

Три месяца спустя, терзаемый голодом и не получая никакого подкрепления, гарнизон Роксбурга был вынужден сдаться. Шотландцы, опасаясь, что крепость у них однажды отнимут и тогда она вновь сделается оружием в руках врага, снесли ее до основания и, не оставив камня на камне там, где она стояла, триумфально вернулись домой.

III

В годы малолетства юного короля, когда регентом был сначала славный архиепископ Сент-Эндрюсский, дававший столь разумные советы, а затем Гилберт Кеннеди, его брат, унаследовавший от него эту должность, все шло довольно неплохо. Но едва Яков III вступил на трон и начал править самостоятельно, стали проявляться все изъяны его характера: боязливость, что было страшным пороком во времена, когда все решала война, и скупость, что было ужасным грехом в эпоху, когда нередко приходилось подкупать своих друзей и даже своих врагов; впрочем, он страстно любил изящные искусства, что могло бы стать удачной склонностью и придать определенный блеск его царствованию, если бы он был способен отвести художникам то место между знатью и народом, какое им подобало. Но, в противоположность другим королям, своим предшественникам, выбиравшим себе фаворитов среди дворянства и духовенства, его прельщали лишь те, кого спесивые бароны называли каменщиками и деревенскими скрипачами, и друзьями и советниками у него были архитектор Кокрейн, музыкант Роджерс, кузнец Леонард, портной Хоммил и фехтмейстер Торфичен.

Яков III имел двух братьев, юношей с поистине царственными сердцами и врожденной обходительностью, выдававшей благородство происхождения, которое так трудно было распознать в короле; одного из них звали герцог Олбани, другого — граф Мар. Герцог Олбани, по словам одного старинного шотландского хрониста, был высок, хорошо сложен и благообразен; при всем том у него были крупные глаза, широкие скулы, красный нос, длинные уши, и, когда ему было угодно разговаривать с тем, кто был ему неприятен, он умел придавать своему лицу грозное и мрачное выражение. Граф Мар, по словам Вальтера Скотта, обладал менее суровым нравом и вызывал любовь у всех, кто соприкасался с ним, благодаря мягкости и учтивости своих манер. К тому же оба они были искусны в верховой езде, охоте и стрельбе, то есть обладали навыками, которые, в силу то ли робости, то ли неприязни, совершенно не развивал в себе король, что вызывало великое удивление у знати, воспринимавшей их как необходимые составляющие воспитания всякого человека благородного происхождения. И в самом деле, позднее мы увидим, как Яков III погиб из-за того, что не был умелым наездником.

Как легко понять, оба молодых принца ненавидели королевских фаворитов, которые, добиваясь всей полноты власти, отдалили их от брата. Фавориты, со своей стороны, не таясь платили им тем же и никогда не упускали случая очернить их в глазах короля. В конце концов, видя, что он подготовлен все выслушивать и всему верить, они поведали ему, что граф Мар справлялся у колдуний, когда и каким образом умрет король, и колдуньи ответили, что случится это еще до конца года и умрет он от рук ближайших своих родственников.

Напуганный этим предсказанием, король, в свой черед, призвал к себе звездочета, пользовавшегося великой славой во всем Хайленде. Подкупленный Кокрейном, звездочет не пожелал дать никакого ответа королю, за исключением того, что по движению звезд он видит, как в Шотландии со дня на день лев будет пожран львятами. Этот ответ, в сочетании с наветами Кокрейна, привел к тому, что в голове у короля не осталось более никаких сомнений, и он приказал немедленно арестовать своих братьев. Герцога Олбани заключили в Эдинбургский замок, тогда как участь графа Мара, который в свете пророчеств колдуний представлялся более виновным, была решена немедля. Несчастного молодого человека поместили в ванну и пустили ему кровь из рук и ног.

К счастью для герцога Олбани, король, при всей своей решимости предать брата смерти, отсрочил его казнь, полагая, что не стоит опасаться пленника, коль скоро он под надежной охраной содержится в тюрьме. В итоге друзья молодого принца воспользовались этой отсрочкой, чтобы прийти ему на помощь. В один прекрасный день на рейд Лита вошел небольшой шлюп, груженный гасконским вином, два бочонка которого предназначались в качестве подарка герцогу Олбани. Капитан стражи, лично опробовав содержимое бочонков и убедившись, что там действительно вино, велел отнести их в камеру принца, который тотчас же догадался, что в них содержится кое-что еще, помимо спиртного, указанного на бирке, и после старательных поисков обнаружил на дне одного из них моток веревки, кинжал и восковой катыш. Катыш содержал письмо, которым принца извещали, что он приговорен к смерти и по приказу короля будет казнен на другой день, если той же ночью не сбежит из замка. Кинжал и веревка предназначались для того, чтобы способствовать побегу. Принц показал это уведомление своему камергеру, верному слуге, томившемуся вместе с ним в заключении, и они сообща решили, что, коль скоро у них осталось так мало времени, надо, по крайней мере, использовать его как можно лучше.

И потому, зная, что капитан стражи отведал вина и оно ему понравилось, герцог Олбани пригласил этого офицера отужинать вместе с ним; приглашение было принято, но с условием, что во время ужина вместе с ними будут находиться в той же камере три солдата. Такая предосторожность казалась капитану необходимой, но при этом и достаточной против двух безоружных узников.

В назначенный час капитан и солдаты вошли в камеру герцога. Там были накрыты два стола, один — для герцога, капитана и камергера, другой — для стражников, и на каждом стояло по бочонку вина. Благодаря таким приготовлениям все кушанья щедро орошались вином.

После ужина герцог предложил капитану сыграть партию в триктрак, продолжая опустошать бочонок с вином.

— Ибо, — произнес он, повторяя нередко звучавший в те времена афоризм, — превосходство вина над ростбифом проистекает из того, что есть все время нельзя, а вот пить можно всегда.

Капитан одобрительно воспринял это изречение и то и дело протягивал стакан камергеру, тотчас же подливавшему туда вина.

К концу третьей партии, видя, с каким трудом его партнер начал передвигать шашки, принц понял, что пришло время действовать. Подав камергеру знак, что момент настал, он вытащил из кармана кинжал и вонзил его в грудь капитану. Затем, пока камергер полотенцем душил одного из солдат, Олбани заколол кинжалом двух других. Покончив с этим делом, принц достал ключи из кармана капитана и вынул веревку, спрятанную между тюфяками кровати; затем, опасаясь, что какой-нибудь из мертвецов может очнуться, они положили всех четверых поперек огромного камина, служившего для обогрева камеры, и накидали сверху все дрова, какие там нашлись. Тотчас же поднявшись на крепостную стену, они отыскали укромное место вне поля зрения часовых и приготовились совершить опасный спуск.

Поскольку ночь была беспросветно темной и нельзя было разглядеть, достала ли веревка до земли, камергер пожелал спуститься первым, дабы, если произойдет какое-то непредвиденное происшествие, жертвой его стал бы он, а не принц. И действительно, спустившись до самого конца веревки, от тщетно пытался дотянуться ногой до земли; но, поскольку это был человек великой храбрости, он решил рискнуть и, упав с высоты в двадцать пять футов, сломал себе бедренную кость. Он тут же окликнул своего господина, сообщив ему о том, что произошло, и предупредив его, что веревку необходимо удлинить. Олбани, которого не испугала эта помеха, вернулся в камеру, снял со своей постели простыни, после чего, возвратившись к крепостной стене, привязал их одну за другой к концу веревки и в свой черед начал спуск. Веревки, удлиненной таким образом, хватило, и принц целым и невредимым спустился к подножию крепостной стены. Тотчас же взвалив себе на плечи камергера, он, несмотря на все настояния раненого, отнес его в безопасное место, где тот мог укрываться вплоть до полного выздоровления, и только после этого вышел на берег моря и подал условный сигнал шлюпу. С корабля послали лодку; через два часа принц уже был на борту шлюпа, а неделю спустя прибыл во Францию.

Смерть графа Мара и побег герцога Олбани лишь усилили наглость фаворитов. Один из них, Роберт Кокрейн, сделался настолько всемогущим, что, лихоимствуя и принимая взятки от всех подряд, скопил в итоге достаточно богатства, чтобы в свой черед подкупить короля. И тогда, поскольку Яков III, как мы уже говорили, отличался чрезвычайной скупостью, старый архитектор сумел за деньги добиться пожалования ему титула графа Мара, а также владений и доходов убитого принца.

Эта дерзость фаворита и это малодушие короля вызвали огромное негодование против них обоих во всей Шотландии. Однако Кокрейн, вместо того чтобы попытаться успокоить возмущение, разжег его еще больше: при чеканке монеты, действуя по его приказу, к серебру стали добавлять шестую часть меди и шестую часть свинца, и одновременно вышел королевский указ, повелевавший принимать ее по той же цене, что и монету из чистого серебра. Тем не менее, несмотря на указ, многие отказывались отдавать за нее зерно и другие товары, что повлекло за собой серьезные беспорядки. При виде этого один из друзей Кокрейна посоветовал ему изъять из обращения испорченную монету, на что фаворит ответил:

— Это случится в тот день, когда меня повесят, но не раньше!

Кокрейн, вне всякого сомнения, предсказал свою судьбу куда надежнее, чем предсказывали судьбы колдуньи и звездочет.

Тем временем король Эдуард IV готовился отвоевать Берик. Следуя примеру своих предшественников, которые всегда разжигали междоусобицу в Шотландии, перед тем как идти на нее войной, английский король вызвал из Франции герцога Олбани и пообещал ему шотландскую корону, если он пожелает присоединиться к нему. Юный принц, обольщенный этим блестящим предложением, согласился и, приняв на себя командование армией Эдуарда IV, приготовился выступить против своей страны.

И тогда Якову III понадобилась помощь со стороны дворянства, которое он так долго держал на отдалении. Король поспешил собрать своих знатных баронов, и, следует отдать им справедливость, они откликнулись на его призыв. Местом встречи была назначена пустошь Боро-Мур близ Эдинбурга.

Но по прибытии туда, приведя с собой ополчение численностью в пятьдесят тысяч человек, бароны рассудили, что искоренить злоупотребления правительства короля Якова III дело не менее срочное, чем выступить против англичан, которые были еще далеко; и потому после первого дневного перехода, встав лагерем между рекой Лидер и городом Лодер, они решили собраться в тот же вечер в городской церкви и устроить тайный совет.

На этой встрече оказалась бо́льшая часть шотландской знати. И эти дворяне, все как один возмущенные наглостью королевских фаворитов, изливали свой гнев против них в угрозах и проклятиях. Раздосадованный хором криков, от которых не было никакого прока, лорд Грей попросил у присутствующих разрешения рассказать им притчу. Получив его, он поднялся на кафедру, чтобы всем лучше было его слышно, и, когда установилась тишина, начал так:

— На некой ферме было великое множество мышей, живших там в полном благополучии, как вдруг фермер, увидев в доме крестьянина, состоявшего у него в услужении, огромного кота, взял его и принес на ферму. С этого дня началось великое опустошение в рядах ее исконных обитательниц, с которыми кот безжалостно расправлялся всякий раз, когда ему удавалось схватить одну из них когтями; в конце концов опустошение это сделалось настолько огромным, что мыши сочли необходимым принять какое-нибудь решение и приказали мудрейшей из них, старой-престарой и совершенно седой, высказать свое мнение первой. Помедлив с минуту и собравшись с мыслями, она предложила привязать на шею коту колокольчик, дабы каждая мышь, заранее предупрежденная о появлении врага, успевала укрыться в своей норке. Предложение было встречено ликующими возгласами и принято единогласно. Пошли покупать колокольчик и бечевку; затем, раздобыв два этих предмета, без которых никак нельзя было обойтись, стали интересоваться, кто возьмет на себя исполнить задуманное. Однако ни единого голоса не прозвучало в ответ на этот вопрос, ибо ни у одной мыши не хватало храбрости привязать коту колокольчик.

— Милорд, — пробившись сквозь толпу и встав перед оратором, произнес Арчибалд, граф Ангус и глава младшей ветви Дугласов, — ваша притча здесь не годится, ибо мыши это мыши, но мы-то люди. Я привяжу колокольчик!

Ответ этот был встречен единодушными рукоплесканиями: все понимали, что, если граф Ангус пошел на такой шаг, он уже не отступит, ибо это был рыцарь не только храбрый, но и непоколебимый. Так что все окружили его и стали расхваливать, а лорд Грей, спустившись с кафедры, пожал ему руку и обратился к нему по имени Дуглас Привяжи-Коту-Колокольчик, которое осталось за ним до конца жизни.

В эту минуту сильный стук в дверь церкви возвестил о прибытии какой-то важной особы. Поскольку в церкви собрались все знатные дворяне и, оглядевшись по сторонам, каждый мог убедиться, что из всех, кто имел право столь властно стучать, здесь недоставало лишь короля, сэр Роберт Дуглас из Лохливена, которому было поручено охранять дверь, спросил, кто там; в ответ прозвучал повелительный голос:

— Граф Мар!

И в самом деле, это был Кокрейн, которого сопровождали три сотни телохранителей, разодетых в белые ливреи с черными нашивками на обшлагах и воротнике и вооруженных алебардами: узнав, что знатные дворяне собрались в церкви, он решил собственными глазами увидеть, что они там делают. Дворяне начали в нерешительности переглядываться, однако граф Ангус велел открыть дверь. Приказ был выполнен немедленно, и Кокрейн, облаченный в великолепный наряд из черного бархата, с золотой цепью на шее и подвешенным у пояса охотничьим рогом из слоновой кости, надменно вошел в церковь, предшествуемый шталмейстером, который нес его шлем.

— Милорды, — промолвил Кокрейн, — простите за нескромность, но, испытывая удивление при виде подобного собрания в церкви, да еще в подобный час, могу ли я поинтересоваться у вас, какова цель этого совещания?

— Несомненно, — ответил Дуглас, полагавший необходимым оправдать свое прозвище, — ибо мы как раз о тебе и говорим.

— И что же вы обсуждаете, милорд? — спросил Кокрейн.

— Мы задались вопросом, какой смертью должен умереть такой трус и негодяй, как ты, и пришли к единодушному мнению, что ты заслуживаешь веревки.

С этими словами сэр Арчибалд Дуглас подошел к нему и сорвал с него золотую цепь, в то время как сэр Роберт Дуглас сделал то же самое с его охотничьим рогом из слоновой кости. В итоге они арестовали фаворита, причем триста сопровождавших его солдат не оказали этому ни малейшего противодействия. Захватив Кокрейна, одни дворяне отправились к шатру короля, а другие взялись задержать Леонарда, Хоммила и Торфичена, что и было исполнено. Избежал гибели один лишь юный Джон Рамсей из Балмейна, единственный из фаворитов, имевший благородное происхождение; с быстротой лани он кинулся к королю и так крепко ухватился за его пояс, что, поскольку их невозможно было разнять, не совершив насилия над монархом, молодому человеку даровали жизнь, сообщив при этом королю, что все остальные его фавориты приговорены к смерти. Король, не имея достаточных сил, был принужден если и не утвердить приговор, то, по крайней мере, не противиться его исполнению.

Едва прошел слух, что фавориты вскоре будут казнены, армию охватило ликование, и солдаты, тотчас же отцепив недоуздки и подпруги от конской упряжи, поспешили предложить их для казни. Впрочем, Кокрейн, слывший весьма храбрым бретером, и в этих обстоятельствах сохранил приобретенную им славу человека отважного и дерзкого, попросив в качестве единственной милости быть повешенным на одном из ярко-малиновых шелковых шнуров его шатра. Однако палачи не пожелали даровать ему эту милость и, отведя его к Лодерскому мосту, повесили там бок о бок с его товарищами, пустив в ход недоуздок из конского волоса, что было еще постыднее, чем пеньковая веревка.

С этого дня, как и предсказывал фаворит, испорченная монета была выведена из обращения, так что вся Шотландия весьма скоро ощутила пользу от его казни.

В тот же вечер, вместо того чтобы двинуться против Эдуарда IV, бароны вернулись в Эдинбург и, позволив английскому королю захватить Бервик, который их не особенно интересовал, подвергли Якова III домашнему аресту в замке Стерлинг, установив над ним строгий, но почтительный надзор; и лишь затем, наведя порядок во внутренних делах, они обернулись лицом к англичанам и встретились с ними возле Хаддингтона.

Обе армии приготовились к сражению, как вдруг к сплотившимся в союз баронам явились два парламентера. Это были герцог Олбани и герцог Глостер, будущий король Ричард III. Они прибыли не только с целью выдвинуть условия мира между Англией и Шотландией, но и для того, чтобы предложить себя в качестве посредников между шотландским королем и его дворянством. После того как Олбани изложил причины, заставившие их явиться, слово в свой черед взял Глостер, но, едва он начал говорить, его прервал сэр Арчибалд Дуглас.

— Вы англичанин, милорд, — промолвил он, — вот и занимайтесь английскими делами.

Затем, обратившись к герцогу Олбани, он с величайшей почтительностью спросил его:

— Чего вы желаете? Говорите, мы слушаем вас.

— Прежде всего, — ответил герцог Олбани, — я желаю, чтобы король, мой брат, был отпущен на свободу.

— Милорд, — сказал сэр Арчибалд, — то, о чем вы просите, будет сделано, коль скоро таково ваше желание; но что касается особы, которая сопровождает вас, нам она неизвестна. Если речь у нас зайдет о тяжбах между Шотландией и Англией, вот тогда, разумеется, мы дадим этому человеку слово и выслушаем его, лишь бы сделанные им предложения не были противны нашей чести.

В итоге все дела были улажены наилучшим образом для обеих сторон, ибо Олбани и Глостер предложили лишь то, что отвечало чести и выгодам обоих государств. Глостер вернулся в Англию, где сделался королем, отравив Эдуарда IV и задушив двух его сыновей, а Яков III, отпущенный на свободу, помирился с герцогом Олбани, причем настолько, что у братьев теперь были общие покои, общий стол и даже общая кровать. Так что все превосходно наладилось, ибо, пока Яков III, не оставив своего пристрастия к изящным искусствам, сооружал кафедральные соборы, Олбани управлял государственными делами.

К несчастью, это состояние спокойствия длилось недолго, и вскоре подозрения, которые Яков III питал в отношении брата, возродились с такой силой, что Олбани был вынужден во второй раз бежать из страны. Прежние связи с Ричардом III привели его в Англию, и спустя некоторое время после своего побега, когда между двумя королевствами возобновились враждебные действия, он встал во главе небольшого войска, числившего в своих рядах того самого старого сэра Джеймса Дугласа, которого за двадцать лет перед тем подверг изгнанию Яков II за желание отомстить за смерть сэра Арчибалда Дугласа; войско это вступило в пределы Аннандейла и было разгромлено первым же отрядом, с которым столкнулось.

Герцог Олбани, благодаря резвости своего коня, добрался до английской границы, а вот старый Дуглас, чья лошадь оказалась убита, был взят в плен неким Керкпатриком, который, будучи его вассалом и в прежние времена сражаясь под его начальством, узнал своего господина. Понимая, какая участь ждет старика, он не мог сдержать слез и, хотя это грозило гибелью ему самому, предложил пленнику отпустить его на свободу. Но Дуглас, грустно покачав головой, промолвил:

— Нет-нет, не стоит; поскольку король пообещал награду тому, кто выдаст меня живым или мертвым, пусть лучше эти деньги получишь ты, мой старый друг, а не кто-нибудь другой; так что выдай меня, и все будет кончено.

Однако Керкпатрик не пожелал выслушивать подобные предложения и, спрятав Дугласа в надежном месте, отправился в Эдинбург, где проявил такое упорство, что в итоге добился от короля свободы для своего старого господина; по возвращении он радостно сообщил эту новость Дугласу, призвав его тотчас же отправиться в Эдинбург. Однако старик отказался, промолвив:

— Благодарю, друг мой; но я уже слишком стар и предпочту прислушаться к совету, который дает мне пословица: «Коль ни на что другое не годен, ступай в монахи».

В итоге граф удалился в монастырь Линдорс, где мы еще встретимся с ним снова и где он умер спустя четыре года, позволив угаснуть вместе с ним старшей ветви Дугласов.

Избавившись от опеки своего брата, служившей истинной причиной всех его подозрений, Яков III вновь впал в грехи, присущие ему от природы: страх и скупость. Страшась заговоров, он запретил всем своим подданным появляться в его присутствии в латах и с оружием и учредил королевскую гвардию из двухсот солдат, поставив ее под командование сэра Джона Рамсея из Балмейна, единственного из его фаворитов, которого в день заговора в Лодере пощадили бароны; затем, несколько успокоившись в отношении собственной жизни, он путем всякого рода вымогательств начал скапливать горы сокровищ, пряча все это в огромном сундуке, переполненном золотом и серебром и получившем в народе название «черная казна». Недовольство во всем королевстве стало вскоре настолько сильным, что начал подспудно назревать новый мятеж, ожидая лишь удобного случая, чтобы вспыхнуть.

И этот случай Яков III не замедлил предоставить своим врагам самолично.

Король построил в замке Стерлинг капеллу и причислил к ней оркестр музыкантов и певческий хор, но, поскольку ему не хотелось расходовать на их содержание, обходившееся весьма дорого, хоть самую малость того, что было накоплено в черной казне, он вознамерился пустить на эти цели доходы Колдингемского приората.

Приорат находился между владениями двух могущественных семейств из графства Берикшир: Хьюмов и Хепбернов, которые постепенно ввели в обычай, что именно они назначают приоров этого аббатства, и теперь воспринимали это как свое право; посчитав предосудительным, что король хочет отнять у них данную привилегию, и поставив своей целью поднять вооруженный мятеж, они начали поддерживать тайные сношения с недовольными, которых было весьма много, а в особенности — с лордами, сыгравшими важную роль в Лодерском заговоре, в том числе и с графом Ангусом.

Шаги, предпринятые Хьюмами и Хепбернами, оказались настолько удачными, что мятеж, хотя еще и не вспыхнув, подспудно все ширился; в итоге, когда король впервые узнал о сложившейся против него лиге, все ее участники уже были во всеоружии.

Так как после себя король более всего на свете любил своего сына и свою сокровищницу, которую именовали черной казной, прежде всего он подумал о безопасности того и другого. Юного принца поместили в замок Стерлинг, взять который можно было только с помощью измены, а черную казну — в подвалы Эдинбургского замка. Как только наследный принц и сокровищница оказались вне опасности, король поспешно удалился на север страны и там обратился с призывом к своему дворянству. Поскольку между северными и южными графствами всегда существовала рознь и даже ненависть, недостатка в сторонниках у короля не было, и вскоре его уже окружали лорды Дэвид Линдсей из Байрса, Грэхем и Ментейт, а также графы Кроуфорд, Хантли, Атолл и Эрскин с тридцатью тысячами бойцов.

Зрелище этого превосходного войска несколько успокоило Якова III, и, поддавшись подстреканиям лорда Дэвида Линдсея из Байрса, он решился двинуться на врага. По пути, следуя через графство Файф, король сделал остановку, чтобы посетить старого графа Дугласа, сделавшегося монахом в аббатстве Линдорс. Он предложил графу вернуть ему не только положение и титулы, но и свою дружбу, если тот согласится встать во главе его войска и, используя авторитет своего имени, обратится с призывом к своим вассалам, которые едва ли не все оказались в рядах мятежников. Однако мысли старого графа уже перешли потихоньку от земных дел к небесным, и, покачав головой по своему обыкновению, он промолвил:

— Ах, государь, вы так долго держали вашу черную казну и меня под замком, что теперь ни от нее, ни от меня не будет вам никакого проку.

Король начал настаивать с еще большим упорством, но все было напрасно, и ему пришлось продолжить путь, так и не получив подкрепления, на которое он рассчитывал. Наконец в двух милях от поля битвы при Бэннок-Берне, где Роберт Брюс, его предок по материнской линии, одержал достославную победу над англичанами, король встретился лицом к лицу с врагом. С первого взгляда Яков III удостоверился, что его войско на целую треть превосходит по численности армию мятежников; это лишь усилило его уверенность в себе, и потому он дал приказ завязать на другой день сражение.

На рассвете следующего дня все приготовления были завершены и войско разделилось на три главные части. Десять тысяч горцев под командованием Хантли и Атолла составили головной отряд; десять тысяч воинов из западных графств образовали центр под начальством лордов Эрскина, Грэхема и Ментейта, и, наконец, король взял на себя командование арьергардом, в то время как граф Кроуфорд и лорд Дэвид Линдсей с бойцами из Файва и Ангуса образовали правое крыло, а лорд Рутвен с людьми из Стратерна и Стормонта — левое.

В тот момент, когда эти приготовления шли к концу, лорд Линдсей подошел к королю, ведя в поводу превосходного серого коня, и, преклонив колено перед монархом, промолвил:

— Государь, примите в дар от самого верного из ваших слуг это благородное животное, ибо, устремитесь вы на нем на врага или будете вынуждены отступать, оно обгонит любого другого шотландского или английского скакуна; дело за тем, чтобы вы смогли удержаться в седле.

Король, печалясь, что он был столь негодным наездником, тем не менее поблагодарил лорда Линдсея за преподнесенный им драгоценный подарок и, сойдя со своего пони, взобрался на великолепного коня, резвость которого ему так расхваливали: он решил немедля воспользоваться им, чтобы с вершины холма понаблюдать за приготовлениями противника, и прибыл туда как раз в тот момент, когда мятежники пришли в движение.

Каково же было его изумление, когда он увидел, что враг шел вперед под его собственным стягом. Он обернулся, озираясь по сторонам и полагая, что ему видится сон, но внезапно в голове у него промелькнула страшная мысль: это его сын идет вместе с мятежниками.

И в самом деле, Хьюм, Ангус и Ботвелл явились к замку Стерлинг и потребовали от его управителя передать им наследного принца. Управитель, который втайне был предан мятежникам, без всякого противодействия исполнил их требование. В итоге львенок выступил против льва, сын — против отца.

При виде этого зрелища несчастный отец ощутил, что храбрость, которой ему удалось немного набраться, покидает его окончательно: он вспомнил, как колдуньи предсказали графу Мару, что король умрет от руки своего ближайшего родственника, и как звездочет напророчил ему самому, что шотландский лев будет задушен львенком. Те, кто сопровождал Якова III, заметили, как страшно побледнел он при этой мысли, и, понимая, что его присутствие будет скорее мешать им, нежели помогать, призвали короля возвратиться в безопасное место, так что он повернул в сторону арьергарда.

В этот момент завязалось сражение.

Отряды Хьюма и Хепберна первыми нанесли удары. Они атаковали королевский авангард, который целиком состоял из горцев и встретил их залпом стрел. При виде этой тучи стрел, сыпавшихся на них плотнее града, нападавшие отступили; но одновременно в наступление пошли бойцы из кланов Лиддсдейла и Аннандейла, чьи копья были длиннее, чем у всех прочих шотландских солдат: с яростными криками они ринулись на противостоявшие им отряды и опрокинули их.

Слыша эти крики и видя это смятение, король потерял голову и, не отдавая себе отчета в том, что он делает, бессознательно, движением скорее машинальным, нежели обдуманным, повернулся спиной к противнику и вонзил шпоры в брюхо своего коня; благородный скакун подпрыгнул, словно олень, и с быстротой молнии помчал своего наездника в сторону Стерлинга; закусив удила и не обращая никакого внимания на усилия короля, пытавшегося укротить его бег, он во весь опор летел под гору и ворвался в небольшой хутор, где находилась мельница, носившая название Битонс-Милл. Какая-то женщина вышла оттуда с кувшином в руке, чтобы набрать воды, но при виде конника, с головы до ног закованного в латы и мчавшегося навстречу ей с такой быстротой, что ей почудилось, будто у его коня были крылья, она опустила кувшин на землю и бегом бросилась обратно на мельницу. Вид кувшина испугал коня, который заметил его, уже намереваясь перепрыгнуть через ручей, и в страшном прыжке отскочил в сторону. При этом неожиданном толчке король выпал из седла, а конь, избавившись от наездника, продолжил бег и пронесся сквозь деревню, словно видение.

К всаднику, сильно ушибленному при падении и лежавшему бездыханным в своих доспехах, подбежали люди, перенесли его на мельницу и, сняв с него шлем и кирасу, положили его на кровать. Через несколько минут Яков III пришел в себя и попросил привести к нему священника. Желая узнать, с кем она имеет дело, мельничиха спросила у раненого, кто он такой.

— Увы! — ответил тот. — Еще этим утром я был вашим королем, но теперь уже и не знаю, кто я такой.

При этих словах несчастная женщина в свой черед потеряла голову и, выбежав из дома, принялась кричать:

— Королю нужен священник! Королю нужен священник!

— Я священник, — ответил какой-то незнакомец, проходя мимо. — Проводите меня к нему.

Женщина, обрадованная тем, как быстро нашла она того, кого искала, поспешно привела незнакомца в комнату и, указав ему на короля, лежавшего на кровати, удалилась в уголок, чтобы не слышать исповеди. Незнакомец медленно подошел к Якову III и смиренно преклонил колени у его изголовья; затем, не меняя позы, он спросил короля, опасны ли, на его взгляд, полученные им ранения.

— Ах! — ответил король. — Мне не кажется, что раны мои смертельны, и я думаю, что при надлежащем уходе смогу оправиться от них. Но я испытываю нужду в служителе Божьем, который даст мне отпущение грехов.

— Ну что ж, получи его! — ответил незнакомец и, поднявшись на ноги, вонзил королю кинжал в самое сердце.

Яков III успел лишь воскликнуть «Господи Иисусе!» и тотчас же испустил дух.

Убийца взвалил труп себе на плечи и, выйдя из дома, а затем и из деревни прежде, чем кто-либо мог ему помешать, скрылся из виду, и никто так никогда и не узнал, кто это был и что он сделал с телом короля.

Это произошло 11 июня 1488 года, в тот самый час, когда королевское войско потерпело поражение в битве; Якову III было всего лишь тридцать шесть лет.

Ему наследовал его сын, Яков IV.

IV

Как ни молод был новый король к моменту смерти отца, ему, тем не менее, было понятно, что, выступив против него, хотя и вынужденно, он совершил преступление; и потому, едва достигнув совершеннолетия, он не только мгновенно прекратил все судебные преследования, которые победившая мятежная знать затеяла против предводителей королевской армии, так что попавшего под них храброго Дэвида Линдсея из Брайса — того самого, кто с наилучшими намерениями подарил Якову III скакуна, сыгравшего такую роковую роль в его судьбе, — уже считали погибшим, но и призвал их ко двору и разделил свое благоволение между теми, кто служил ему самому, и теми, кто служил его отцу. Кроме того, желая покарать себя за грех, который его вынудили совершить, он приказал изготовить железный пояс и постоянно носил его на голом теле, каждый год добавляя по одному звену к этому залогу искупления, дабы доказать, что воспоминания о случившейся беде мало того что не стираются из его памяти и души, но и становятся с каждым днем все прочнее.

Новый король был человеком не только храбрым, ловким и сильным, но к тому же еще и настолько щедрым, насколько скупым выказывал себя его отец. Это прекрасная черта характера Якова IV оказала весьма благотворное воздействие на его царствование, ибо, обнаружив в подвалах Эдинбургского замка пресловутую черную казну, а заодно с ней и огромное количество золотой и серебряной столовой посуды, он все эти богатства раздал окружавшим его вельможам, которые разорились, выступая как за него, так и против него, и если и делал при этом различие между ними, то лишь по их заслугам; этим он снискал себе большую любовь среди дворянства и большую популярность среди простого народа.

Единственным пристрастием, которое Яков IV унаследовал от отца, было его увлечение военно-морским флотом; и потому он питал совершенно особое расположение к храброму дворянину по имени Эндрю Вуд, который, избрав свои ремеслом войну на море, приобрел в этом деле столь же великую славу, какую могли заслужить в войне на суше самые кичливые аристократы. Одно из обстоятельств, особенно привязывавших Якова IV к сэру Эндрю Вуду, заключалось в том, что достойный капитан остался несгибаемо верен своему королю и в день сражения при Соши-Берне встал на рейде в устье реки Форт, напротив Бэннок-Берна, неподалеку от того места, где шла битва, и принял на борт своих кораблей многих раненых воинов королевской армии, где по его приказу им с величайшей заботой и благородным бескорыстием перевязывали раны. Какое-то время, пока женщина с мельницы Битонс-Милл не рассказала о том, что произошло с Яковом III, все даже полагали, будто он добрался до кораблей Эндрю Вуда и сумел спастись.

Два года спустя, когда эскадра из пяти английских кораблей вошла в устье Форта и разграбила несколько шотландских торговых судов, сэр Эндрю Вуд устремился вдогонку за ними на двух своих кораблях — ибо никогда не было у него под началом больше, — захватил все пять и в один прекрасный день, когда король находился в Лите, привел ему к утреннему выходу пятерых пленных капитанов. Яков IV тотчас же отправил их к Генриху VII, поручив им сказать английскому королю, что шотландцы умеют сражаться на море не хуже, чем на суше. Разъяренный этой насмешкой, Генрих VII приказал самому храброму своему морскому офицеру, Стивену Буллу, находившемуся тогда в Портсмуте, немедленно выйти в море и наказать Эндрю Вуда за его дерзость. Стивен Булл повиновался и настиг своего соперника у входа в залив Ферт-оф-Форт. Тотчас же завязалось сражение, которое шло с таким ожесточением с обеих сторон, что капитаны, не обращая никакого внимания ни на что другое, позволили приливу снести их корабли от залива Ферт-оф-Форт к заливу Ферт-оф-Тей.

После двенадцатичасового абордажного боя три английских корабля были захвачены, и сэр Эндрю Вуд, как и раньше, привел к королю своих пленников. Яков IV отправил в Лондон английского адмирала и двух его товарищей, наказав им передать английскому королю, что, поскольку никакого ответа от него не пришло, он желает знать, исполнили ли первые посланцы возложенное на них поручение. С этого дня Генрих VII отказался от намерения отомстить грозному Эндрю Вуду, и, поскольку король распорядился построить несколько кораблей, Шотландия начала приобретать определенный вес как морская держава.

Примерно в это же время произошло странное событие, которое и по сей день остается тайной. В 1496 году, во главе небольшого отряда численностью около полутора тысяч солдат, ко двору Якова IV явился красивый молодой человек благородной наружности, лет около двадцати двух, и назвался вторым сыном английского короля Эдуарда IV, герцогом Йоркским, которому якобы удалось ускользнуть от убийц, задушивших его старшего брата. Он с такими подробностями поведал о своем бегстве и о том, как приняла его герцогиня Бургундская, сестра Эдуарда IV, письма которой, кстати говоря, подтверждали его слова, что король Шотландии остался в убеждении, будто все рассказанное этим молодым человеком является правдой; ну а поскольку тот сделал ему замечательные предложения, выполнимые при условии, что он сумеет взойти на трон, Яков IV не колеблясь встал на его сторону. В итоге он оказал гостю почести, подобающие его рангу, и, поскольку тот воспылал любовью к леди Катерине Гордон, дочери графа Хантли, которая слыла самой красивой женщиной в Шотландии и явно готова была ответить на его любовь, попросил у графа ее руки для будущего английского короля и не пожелал, чтобы кто-либо другой, помимо него самого, позаботился о ее приданом.

Когда этот брак был заключен, самозваный герцог Йоркский напомнил Якову IV о его обещании помочь ему отвоевать отцовское наследство и заверил, что, едва они вступят в Англию, все прежние сторонники его отца поднимутся за него. В итоге Яков IV вторгся вместе с ним в Нортумберленд, но, к великой досаде шотландского короля и его подопечного, те воззвания, какие они повсюду распространяли, не произвели ни малейшего действия. Это стало уроком для Якова IV, который, рассудив, что поход в более далекие края бесполезен и даже опасен, призвал претендента на престол вернуться вместе с ним обратно и спокойно жить в Шотландии, где ему будет обеспечено надлежащее положение при дворе. Однако молодой человек, исполненный самонадеянности, как и полагается в его возрасте, отказался и, направившись в Корнуолл, попытался предпринять оттуда новое вторжение в Англию, был схвачен, доставлен в Лондон и предан суду. В ходе судебного процесса выяснилось, что самозваный сын Эдуарда IV был всего-навсего фламандским авантюристом по имени Перкин Уорбек, которого герцогиня Бургундская научила играть роль претендента на престол. Приговоренный к смерти, он был казнен в Тайберне. Но, невзирая на выяснившиеся факты и последовавшую за судом казнь, многие продолжали думать, что несчастный молодой человек и в самом деле был герцогом Йоркским.

Что же касается Катерины Гордон, его жены, красота которой снискала ей в Англии прозвище Белая роза Шотландии, то Генрих VII даровал ей пенсион и отдал ее под особое покровительство королевы, своей супруги.

Между тем Генрих VII, взошедший на обагренный кровью трон и правивший народом, все еще взбудораженным после гражданских войн, нуждался в спокойствии; он стал побуждать Якова IV к перемирию сроком на семь лет, на которое тот дал согласие. Эти первые переговоры повлекли за собой другие, еще более важные. Поскольку Якову IV пришла пора жениться, Генрих VII, у которого была очаровательная дочь, принцесса Маргарита, дал ему понять, что желает не временного перемирия, а прочного мира, не соседского соглашения, а семейного альянса. Предложение было чересчур выгодным, чтобы Яков IV его отверг. Так что союз был заключен, и графу Суррею было поручено сопроводить принцессу Маргариту к ее будущему супругу.

Благодаря этому браку, спустя сто лет, Яков VI Шотландский сделался Яковом I Английским и соединил на своем челе корону Марии Стюарт и корону Елизаветы I.

Король выехал навстречу невесте и встретил ее у аббатства Ньюбатл, примерно в шести милях от Эдинбурга; он сидел верхом на коне, облаченный в великолепный кафтан из шитого золотом малинового бархата, и, будучи превосходным наездником, никогда не пользовавшимся стременами, чтобы сесть в седло, и исполненным изящества, когда в нем находился, с первого взгляда чрезвычайно понравился юной принцессе, которая, со своей стороны, произвела на него глубокое впечатление.

Приблизившись к воротам Эдинбурга, Яков IV, дабы дать своим подданным представление о согласии, которое будет царить между ним и его супругой, решил совершить торжественный въезд в город, восседая вместе с ней на одной лошади; но, поскольку его скакун был мало приучен к двойной ноше, король приказал дворянину из своей свиты сесть у него за спиной, чтобы испробовать, как это пройдет. Однако опыт закончился крайне плачевно для дворянина: не смея держаться за короля, уже через мгновение он был сброшен на землю и при падении вывихнул себе плечо. Король, со своей стороны, весьма порадовался тому, что ему пришло в голову употребить такое средство, дабы проверить послушность своего коня, и, понимая, что не стоит подвергать столь опасному испытанию женщину, коль скоро оно закончилось неудачей для мужчины, сел на иноходца принцессы Маргариты и совершил торжественный въезд в Эдинбург, как и задумал и без всяких происшествий, что было воспринято народом как счастливое предзнаменование.

И действительно, все шло превосходно, пока был жив Генрих VII, и Яков IV пользовался этой передышкой, пытаясь устранить все следы старых междоусобных войн, на протяжении долгих лет опустошавших Шотландию; но, когда его тесть умер, на трон взошел Генрих VIII, и его первый указ, направленный на то, чтобы отказать Якову IV в выплате наследства, которое отец Маргариты, умирая, завещал своей дочери, свидетельствовал о том, что отношениям между шурином и зятем недолго оставаться добрыми.

Людовик XII, чья политика была заинтересована в разрыве между Шотландией и Англией, едва прослышав о причинах зарождающегося разногласия между двумя королевствами, поспешил начать раздавать золото советникам и фаворитам шотландского короля, давая ему знать, что в тот момент, когда Генрих VIII грозит Франции новым нашествием, сам он готов заплатить, не торгуясь, любую цену, какую назначит Яков IV, за союз с Шотландией. Яков IV не взял на себя никаких обязательств, но не мог воздержаться от сопоставления образа действий английского и французского королей, и сравнение это было явно не в пользу Генриха VIII.

Между тем внезапно возник новый источник распрей между соседями. Яков IV, как уже говорилось, значительно усилил свой морской флот, состоявший из шестнадцати военных кораблей, и это не считая «Великого Михаила», который, как утверждали, был крупнейшим из всех когда-либо построенных военных судов. Но вышло так, что, невзирая на эту внушительную силу, король Португалии отказался дать удовлетворение славному шотландскому моряку по имени Джон Бартон, судно которого ограбили в 1476 году португальцы; однако у этого моряка было три сына, и, будучи людьми храбрыми и решительными, они явились к Якову IV и потребовали выдать им, в качестве единственного возмещения за убытки, каперское свидетельство, позволявшее нападать на все португальские суда, какие они могут встретить на своем пути. Яков IV предоставил им такое разрешение, и, снарядив два судна, одно из которых носило название «Лев», а другое — «Дженнет Пирвен», они начали крейсировать в Ла-Манше, причем командование принял на себя старший из братьев, Эндрю Бартон, самый отважный корсар того времени.

Но португальские корабли нечасто встречались в Ла-Манше, куда дела призывали их лишь изредка, так что Эндрю Бартон не возместил бы свои издержки, если бы время от времени не отвлекался на корабли его величества короля Англии, и Яков IV по-отечески закрывал глаза на эти правонарушения. Однако далеко не так обстояло дело с Генрихом VIII, и, поскольку ему было понятно, что от любых жалоб, адресованных его зятю, толку, по всей вероятности, не будет, он решил отомстить за себя собственными силами. В итоге он снарядил два самых мощных военных корабля своего флота, отобрал для них лучшие экипажи, назначил их капитанами сыновей графа Суррея, лорда Томаса Говарда и сэра Эдуарда Говарда, и пустил эти корабли в погоню за Бартоном, приказав доставить его в Лондон живым или мертвым. Молодые люди, обрадованные возможностью выказать свое мужество, взяли в качестве лоцмана капитана торгового судна, накануне ограбленного Бартоном, и, следуя его указаниям, направились к Даунсу, где вдалеке заметили корсара, крейсирующего там с двумя своими кораблями. И тогда, желая обмануть Бартона мирным обликом своих судов, они водрузили на мачты ивовые ветви, как это обычно делали торговые корабли. Как раз таким флагам отдавал предпочтение Бартон, хотя ему раз двадцать доводилось доказывать, что он никоим образом не страшится встречи и с другими флагами; и потому, едва завидев эти купеческие суда, он велел грести к ним изо всех сил, а затем, оказавшись в пределах слышимости, громким голосом приказал им сдаваться. Но в этот момент оба судна внезапно освободились от своего мирного облика, вместо ивовой ветви на мачтах у них взвился королевский флаг Англии, с его леопардами и геральдическими лилиями, и бортовой залп всей артиллерии обоих кораблей смертоносным огнем ответил на брошенный им дерзкий вызов.

И тут Бартону стало ясно, что он имеет дело с дичью посерьезнее, чем ему думалось вначале, и что, рассчитывая поднять лань, он разбудил льва; однако корсар был чересчур умелым охотником, чтобы тревожиться из-за подобной ошибки, и, бросившись на полуют, он начал отдавать приказы и, по своему обыкновению, воодушевлять матросов не только словами, но и поступками, принимая на себя, словно лев, все удары врагов, которым легко было распознать его по превосходной миланской кирасе и золотому свистку, висевшему у него на шее.

Сражение было ужасным: англичане и шотландцы понимали, что сражаются они не на жизнь, а на смерть и что ждать от врага пощады не приходится; и потому те и другие держались с равным мужеством, однако Бартон имел весомое преимущество над противником благодаря механизму собственного изобретения, который состоял из тяжелого бруса, падавшего с высоты рей на вражескую палубу каждый раз, когда англичане пытались идти на абордаж, и приводился в движение одним-единственным человеком, забравшимся на грот-мачту. Вскоре это гибельное устройство причинило такой огромный ущерб судну, которым командовал лорд Томас Говард, что он подозвал некоего Хастлера из графства Йоркшир, слывшего одним из лучших лучников своего времени, и дал ему приказ пристрелить не только того, кто в эту минуту приводил в движение смертоносный механизм, но и всех, кто попытается делать это после него.

Хастлер подтвердил свою славу: первая же пущенная им стрела пронзила грудь матросу, находившемуся на вершине мачты, он раскинул руки и, откинувшись назад, вниз головой рухнул на палубу. Двое других поднялись наверх вслед за ним, и их постигла такая же участь; затем, поскольку никто более не отваживался занять этот роковой пост, Эндрю Бартон бросился к мачте, чтобы в свой черед привести в движение губительный механизм.

— Хастлер! — крикнул лорд Томас Говард лучнику. — Целься точнее, а не то тебе конец! Выбирай: либо шапка, полная золота, либо веревка!

— Милорд, — ответил лучник, — человек может сделать лишь то, что в его силах, а у меня, к несчастью, осталось всего две стрелы. Тем не менее из почтения к вашей милости я постараюсь сделать то, о чем вы просите.

Стоило ему произнести эти слова, и первая стрела, быстрая как молния, со свистом устремилась к цели и притупилась о кирасу Эндрю Бартона, обратившего на этот удар ничуть не больше внимания, чем если бы его попыталась ужалить оса, и продолжившего подниматься к смертоносному механизму; вскоре, подчинившись сильной и умелой руке, тот пришел в движение и с первого же раза повалил пять или шесть матросов на борту корабля лорда Томаса.

— Негодяй! — воскликнул лорд Томас. — Видишь, во что нам обошлась твоя безрукость!

— Дело не в моей безрукости, милорд, — ответил Хастлер. — Вы, ваша милость, могли видеть, что стрела отскочила от его кирасы; будь на нем кольчуга или подлатник, она пронзила бы его насквозь. Но, как говорит пословица, хороший лучник не должен отчаиваться, если у него осталась хоть одна стрела, и сейчас мы постараемся извлечь из этой последней стрелы наибольшую пользу.

Понимая, в какую игру играет, Хастлер принял теперь все меры предосторожности, чтобы добиться успеха: он положил стрелу на лук, удостоверился, что она легла ровно посередине тетивы, широко расставил ноги и, замерев в неподвижности, словно бронзовая статуя, стал медленно и равномерно натягивать тетиву до тех пор, пока не завел ее за голову, а затем, пользуясь моментом, когда Бартон поднял руку, выстрелил. Стрела полетела так быстро, что за ней нельзя было уследить глазами, и по самое оперение вонзилась корсару в подмышку.

— Продолжайте сражаться, ребята! — воскликнул Бартон. — Я ранен, но не убит; схожу только выпью стакан джина и вернусь. Если я задержусь, погибайте, но не сдавайтесь!

Сражение продолжилось с равной яростью с обеих сторон; время от времени из трюма корабля слышался звук золотого свистка Эндрю Бартона, и каждый раз, слыша этот звук, свидетельствовавший о том, что капитан еще жив, команда издавала громкий вопль и ощущала прилив сил. Но затем свисток стал слышаться все слабее и реже; наконец, он затих совсем, и шотландцы поняли, что у них больше нет командира.

И в самом деле, когда после десятичасового боя англичане в конечном счете взяли «Льва» на абордаж, они обнаружили Эндрю Бартона в каюте: отважный капитан лежал мертвым, сжимая свисток губами, чтобы даже его последнее дыхание не ушло впустую.

Питая любовь ко всем, кто был храбр, Яков IV испытал из-за этой смерти такое острое негодование, что послал к Генриху VIII герольда потребовать удовлетворения. Однако Генрих VIII ответил, что он удивлен тем, что его кузен Яков IV проявляет по поводу Эндрю Бартона, который был всего-навсего пиратом, такую озабоченность, как если бы речь шла о капитане королевского военно-морского флота. Возражать не приходилось, ибо это было правдой. Так что Яков IV, сделав вид, что удовлетворен этим ответом, стал дожидаться более подходящего случая для того, чтобы разразиться упреками. И такой случай не замедлил представиться.

Еще в царствование Генриха VII один из офицеров военной свиты Якова IV, по имени сэр Роберт Керр из Фернихерста, фаворит короля, был направлен им в качестве лорда-смотрителя в Среднюю Шотландскую марку. Суровость, с какой он стал действовать сразу же после своего назначения, показалась невыносимой полудикому населению, на которое она была направлена, и три человека из соседней английской области решили его убить. Замысел этот был исполнен во время перемирия между двумя странами; поскольку любые извинения в подобном случае были неприемлемы, Яков IV потребовал от короля Генриха VII выдать ему убийц, дабы он покарал их по своей воле; убийц было трое: Джон Херон, носивший прозвище Бастард, поскольку был незаконнорожденным братом сэра Уильяма Херона из Форда, Стархед и Лилберн. Генрих VII тотчас же дал наместникам английских приграничных областей приказ арестовать всех трех убийц и препроводить их в Эдинбург. Однако схватить удалось лишь Лилберна. Стархед укрылся в Англии, но за ним устроил погоню сын убитого сэра Роберта Керра с двумя своими вассалами; отыскав убийцу, они закололи его, отрезали ему голову, которую один из них, тот, под кем была самая хорошая лошадь, привязал к ленчику седла, и привезли ее в Эдинбург, где, наколотая на пику, она в течение почти целого года была выставлена на всеобщее обозрение. Что же касается Джона Херона Бастарда, то, неотступно преследуемый солдатами, он вбежал в церковь, где был выставлен гроб с покойником. Поскольку тело усопшего никто не охранял, он отнес его в ризницу, спрятал в шкафу под церковными облачениями и, накрывшись погребальным покрывалом, занял место покойника в гробу. Солдаты вошли в церковь, но не обнаружили ни спрятавшегося беглеца, ни спрятанного покойника. Настал час погребения, собрались родственники умершего, священник отслужил молебен, который Джон Херон выслушал не дыша, после чего носильщики взвалили на плечи гроб и, предшествуемые священником и певчими и сопровождаемые друзьями покойного, пересекли всю деревню из одного конца в другой. Наконец, гроб поставили у могилы, но в тот момент, когда подняли погребальное покрывало, чтобы приколотить к гробу крышку, Джон Херон внезапно вскочил на ноги, перепрыгнул через могилу, опрокинув тех, кто стоял рядом, перелез через ограду кладбища, вплавь переправился через небольшую речку и, вспрыгнув на лошадь, которая паслась на лугу, домчался до гор, где и скрылся.

Генрих VII, считавший важным сохранять хорошие отношения с королем Шотландии, арестовал сэра Уильяма Херона из Форда и вместо Джона Херона Бастарда отправил его Якову IV, который заключил несчастного в тюрьму, где тот оставался около шести лет, искупая чужую вину.

Но когда Генрих VIII взошел на трон, жена сэра Уильяма Херона из Форда, одна из самых красивых женщин Англии, бросилась в ноги новому королю и попросила его походатайствовать перед зятем и добиться освобождения ее мужа. Генрих VIII написал письмо шотландскому королю, но Яков IV заявил в ответ лишь одно: «Тож на тож», желая сказать тем самым, что надо лишь послать ему Джона Херона Бастарда и тогда он отпустит Уильяма Херона из Форда. Но то, о чем просил Яков IV, было не во власти самого Генриха VIII, ибо Джон Херон Бастард, совершая время от времени набеги на Шотландию, тотчас же возвращался в горы, где искать его никто и не помышлял.

Вот к такой точке подошли отношения между двумя соседними королями, когда Яков IV вдруг получил послание из Франции. Людовик XII, которому стало известно, что Генрих VIII готовит высадку в Кале, напомнил Якову IV о старинном священном союзе, издавна соединявшем два королевства. Со своей стороны, французская королева, Анна Бретонская, одна из самых красивых принцесс на свете, собственноручно написала письмо Якову IV, послав ему великолепный перстень и позволив принять звание ее рыцаря, но в то же самое время заклиная его продвинуться на три мили вглубь английской территории.

Яков IV любил приключения, словно пэр короля Артура. Послание королевы склонило его к войне, мысль о которой, несомненно, приходила ему в голову уже давно, и, воспользовавшись моментом, когда Генрих VIII находился во Франции, подвергая осаде Теруан, он отправил к нему своего главного герольда с заявлением о начале военных действий и, невзирая на мнение самых мудрых своих советников, решил самолично вторгнуться в Англию.

Война эта казалась всем не только ошибкой, но и безумием. Вначале ей воспротивился даже парламент, но, поскольку Яков IV, пользовавшийся всеобщей любовью, настаивал, парламент в конце концов уступил, и король приказал всем баронам Шотландского королевства сойтись 5 августа текущего года на равнине Боро-Мур, обычном месте сбора шотландских ополчений.

Никогда еще война не затевалась при столь зловещих знамениях, однако Яков IV пренебрегал предвестиями точно так же, как он пренебрег советами; тем не менее они были ясными и страшными. На протяжении нескольких ночей все слышали голос, который раздавался у Рыночного креста в Эдинбурге, хотя там никого не было видно, и требовал, чтобы король и его главные вельможи, чьи имена и титулы назывались, в течение сорока дней явились на суд Царства мертвых. Не желая поверить в то, что ему докладывали по этому поводу, король заявил, что намерен прийти ночью к Рыночному кресту, дабы собственными ушами услышать странный вызов в суд. Однако ему сказали, что делать это незачем и что ему достаточно будет открыть в полночь, когда все в городе стихнет, окно своего дворца, и он услышит то, что желает услышать. И в самом деле, в тот же вечер, в указанный час, Яков IV открыл окно, и, хотя от дворца до Рыночного креста было около полумили, король не упустил ни единого слова из обращенной к нему угрозы, настолько сильным и сверхъестественным был произносивший ее голос.

Но это еще не все: однажды, когда он присутствовал на мессе в церкви города Линлитгоу, какой-то великотелесный старец с длинными золотыми волосами, ниспадавшими ему на плечи, облаченный в лазоревое платье, перехваченное в поясе льняным кушаком, и обутый в сандалии, внезапно появился из-за алтаря и, медленным и чинным шагом подойдя к королю, произнес:

— Яков, я евангелист Иоанн и от имени Девы Марии, питающей к тебе необычайную сердечную привязанность, явился возбранить тебе затевать войну, которую ты замыслил, ибо ни ты, ни те вельможи, что последуют за тобой, с нее не вернутся. Она препоручила мне сказать тебе, что ты чересчур любишь женское общество и именно по этой причине будешь введен в заблуждение и навлечешь на себя позор.

Произнеся эти слова, он исчез так неожиданно, что многие остались при мнении, будто он рассеялся, словно дым, и это на самом деле было небесное видение.

Королева Маргарита, со своей стороны, сделала все, что было в человеческих силах, дабы отговорить мужа от его рокового замысла. Но одной из главных черт характера всех Стюартов было упрямство, а Яков IV обладал этим недостатком в высшей степени. В итоге, поскольку в назначенный день вся его армия была в сборе, он во главе примерно тридцати тысяч человек выступил в поход и 22 августа 1513 года пересек английскую границу вблизи замка Твизелл.

Его первые шаги, казалось, опровергали дурные предвестия: он беспрепятственно взял крепости Норхем и Варк, равно как и замок Форд. Но там, за неимением врагов, его поджидала врагиня, которую он никак не предвидел: то была жена сэра Уильяма Херона из Форда.

Она вышла навстречу Якову IV, поднесла ему ключи от замка и, ни слова не говоря ему о муже, по-прежнему томившемся в тюремном заключении в Шотландии, пригласила его сделать остановку у нее в доме, дабы, по ее словам, она имела честь принять под своим кровом самого рыцарственного из всех здравствующих королей. Графиня была красива, ее голос звучал ласково и обольстительно, а приглашение ее таило в себе нежные обещания.

Яков IV забыл о совете святого Иоанна и, вместо того чтобы продолжить поход и углубиться в самое сердце Англии, задержался подле новоявленной Армиды. Между тем граф Суррей, чьим наставлениям, отвечавшим ее жажде мести, следовала чаровница, набрал огромное войско и с великой поспешностью двинулся вперед, сопровождаемый своим сыном Томасом Говардом, лордом-адмиралом, тем самым, кто захватил корабль Эндрю Бартона. Узнав о его приближении, Яков IV выступил навстречу ему и остановился на Флодденских высотах, показавшихся ему удачной боевой позицией.

Граф Суррей, который был храбрым рыцарем, опасался лишь одного: как бы шотландцы от него не ускользнули. Когда он достиг Вулера, расстояние между двумя армиями составляло уже не более пяти или шесть миль. И тогда он приказал искать повсюду проводника, который за щедрое вознаграждение взялся бы провести в горах английскую армию так, чтобы, обойдя войско Якова IV, она могла бы занять позицию между шотландцами и границей их страны. Спустя час такой проводник явился.

Это был воин, восседавший на прекрасном коне и полностью облаченный в латные доспехи; забрало его было опущено. Он предстал перед Сурреем, спешился и, опустившись на одно колено, предложил графу послужить ему проводником в горах, которые хорошо знал, если тот, со своей стороны, пожелает взять на себя обязательство даровать ему прощение за совершенное им преступление. Граф Суррей ответил, что незнакомец вполне может рассчитывать на его слово, если только речь не идет о государственной измене или оскорблении дамы, то есть о преступлениях, которые, будучи верным слугой короля и учтивым рыцарем, он никогда не простит.

— Упаси Господи! — ответил незнакомец. — Я лишь помог убить одного шотландца.

— Если дело только в этом, — промолвил граф Суррей, — подними забрало, ибо, с Божьей помощью, не пройдет и трех дней, и каждый из нас, надеюсь, вправе будет упрекнуть себя не за одно преступление такого рода.

Рыцарь поднял забрало, и все узнали Джона Херона Бастарда.

В подобный момент это была большая удача. Джон Херон, в течение десяти лет живший на положении изгнанника в этой горной гряде, знал здесь все окольные пути; в тот же вечер он повел английскую армию надежными и неведомыми дорогами, так что на другой день, 9 сентября 1513 года, Яков IV увидел в тылу у себя построенную в боевой порядок армию, с которой ожидал встретиться лицом к лицу.

Оценив этот искусный марш, проделанный в течение ночи, король мгновенно понял, что имеет дело с противником, который лучше его знает дороги в том краю, куда он углубился, и благодаря этому знанию может опередить его армию на два или три дневных перехода, раньше него вступить в Шотландию и предать там все огню и мечу. И потому он дал приказ двинуться на англичан, хотя этот маневр, вынуждавший шотландскую армию покинуть надежную позицию, ставил ее в невыгодное положение.

Едва раздался приказ начать бой, шотландцы, как у них было заведено, подожгли свои шалаши и соломенные подстилки, так что внезапно запылало сильное пламя и, благодаря направлению ветра, все пространство между двумя армиями быстро затянуло дымом. Королю Якову IV тут же пришла в голову мысль воспользоваться этим дымом, напав на англичан в тот момент, когда они менее всего это предполагали бы, и он дал приказ лорду Хьюму, командовавшему левым крылом шотландской армии, немедленно начать наступление и атаковать противника; но по странному совпадению та же самая мысль пришла в голову графу Суррею, который дал приказ своему сыну Эдмунду Говарду, командовавшему правым крылом английской армии, двинуться на шотландцев; в итоге, не видя, что они идут навстречу друг другу, два войска внезапно столкнулись, словно две железные стены. Удар был ужасающим: лорд Хьюм и его горцы врезались в первые ряды английских солдат, и, когда дым рассеялся, штандарт сэра Эдмунда уже был захвачен, а сам он, свалившись с лошади и будучи облачен в тяжелые доспехи, в которых едва мог передвигаться, подвергся великой опасности и неминуемо погиб бы, не приди ему на помощь Джон Херон Бастард во главе отряда изгнанников, поставленных, как и он, вне закона. При виде этого сэр Томас Дакр, командовавший английской конницей, столь успешно атаковал победителей, ворвавшись в их ряды, что теперь уже они, с одного фланга атакованные изгнанниками, с другого — сэром Томасом Дакром, а спереди теснимые сэром Эдмундом Говардом, которому не терпелось отомстить за свою недавнюю неудачу, в свой черед должны были отступить.

Одновременно лорд Томас Говард, под чьим начальством находился второй отряд правого крыла английской армии, бросился на вторую колонну шотландцев, которой командовали Кроуфорд и Монтроз, и, благодаря какому-то неслыханному везению, тот и другой были убиты в первом же столкновении; оставшись без командиров, солдаты смешали ряды и начали отступление, уже через несколько шагов обратившееся в беспорядочное бегство.

Пока эти события происходили на левом фланге и в центре, отряд горцев под командованием графов Леннокса и Аргайла оказался под настолько плотным градом стрел, которыми издалека осыпали их английские лучники, что шотландцы решили выбить англичан с их позиций и, предпочитая идти навстречу опасности, а не ждать ее, устремились с вершины холма к его подножию, невзирая на крики французского посла, сеньора де Ла Мота, который пешим, с мечом в руках, находился в их рядах и, увидев, наконец, что не может удержать их, бросился вслед за ними. Но, едва оказавшись у подножия холма, они были атакованы с флангов и с тыла бойцами из Чешира и Ланкашира, находившимися под командованием сэра Эдварда Стэнли, и почти все изрублены в куски.

Но оставалась еще центральная колонна, где находился король, который, сойдя с коня и окруженный лучшими рыцарями, пешими, как и он, и покрытыми такими безукоризненными латами, что стрелы, натыкавшиеся на эту броню, производили действие не большее, чем град, стучащий по крыше, устремился вперед, опрокидывая все, что оказывалось на его пути; в итоге, спустившись к подножию холма, он столкнулся с отрядом графа Суррея и, словно железный клин, врезался во вражеские ряды на глубину, вдвое превышавшую длину древка его штандарта. И поскольку на подходе был резерв Ботвелла, король уже было подумал, что победа на его стороне, как вдруг сэр Эдвард Стэнли, только что разгромивший горцев, заметил, что сделал всего лишь полдела, и ринулся на колонну короля, атаковав ее с одного фланга, в то время как лорд Томас Говард, обративший в бегство отряд Кроуфорда и Монтроза, атаковал ее с другого фланга. В эту минуту лорду Хьюму, который, будучи атакован с трех сторон, держался изо всех сил, доложили, что король находится в опасности и нуждается в его помощи; на это лорд Хьюм ответил, что в подобном сражении каждому приходится биться за себя, не заботясь о других.

Тем временем в атаку пошел Ботвелл со своим резервом; но резерв этот был чересчур незначительным для того, чтобы вызволить короля, и все, что он мог сделать, это сплотиться вокруг него, тем самым увеличив число его защитников. Страшный бой сосредоточился на ограниченном пространстве, где находился Яков IV и его рыцари, которые встали в круг и, выставив вперед копья и не сходя с места, не делая ни единого шага ни вперед, ни назад, сражались с величайшей отвагой и яростью. Наконец, видя, что ему не одолеть этот священный отряд, граф Суррей приказал двинуть вперед английских солдат, вооруженных алебардами, у которых древко было длиннее, чем у копий; в итоге, поскольку шотландцы уже не могли пускать в ход ни мечи, ни стрелы, враги наносили удары, не получая их сами. Причиняя таким образом чудовищные ранения противникам, они мало-помалу и неспешно уничтожили этот отряд дворян, который погиб почти целиком, но не сдался и не покинул короля. Что до Якова IV, то, дважды раненный стрелами, он в конце концов был повален на землю ударом алебарды, оказавшимся смертельным; а поскольку произошло это в тот момент, когда уже спустилась ночь, никто не заметил, что он упал, и бой продолжался до тех пор, пока шотландцы, видя, что их осталось всего лишь несколько сотен, не воспользовались наступившей темнотой, чтобы отступить, оставив на поле битвы короля, двух епископов, двух аббатов с правом носить митру, двенадцать графов, тринадцать лордов и пять старших сыновей пэров. Что же касается убитых рядовых дворян, то число их не поддается счету.

Обстоятельства смерти короля Якова IV способствовали тому, что шотландцы долгое время отрицали его гибель в этом сражении: одни говорили, что он покинул королевство и предпринял долгое паломничество, совершить которое дал зарок еще в юности; другие уверяли, что в тот момент, когда спустились сумерки, четыре рослых всадника верхом на черных лошадях, облаченные в черные доспехи и держащие на конце копий соломенные жгуты, дабы, подняв их в пылу боя, узнавать друг друга, посадили короля на пятую черную лошадь, которую вели в поводу, и увезли его с собой, после чего исчезли из виду по другую сторону Туида, переправившись через него вброд. Так что на протяжении двадцати лет все в Шотландии ждали возвращения короля Якова IV, но он так и не вернулся.

«Дело в том, — говорит Вальтер Скотт, — что тело короля было найдено на поле битвы лордом Дакром, который привез его в Берик и предъявил графу Суррею. Оба они чересчур хорошо знали Якова IV в лицо, чтобы ошибиться. К тому же его опознали находившиеся при нем фавориты, сэр Уильям Скотт и сэр Джон Форман, которые разрыдались при виде мертвого тела.

Участь этих бренных останков, — добавляет прославленный романист, — была одновременно причудливой и оскорбительной. Они не только не были похоронены в освященной земле, но и вообще не удостоились могилы, ибо папа, в то время состоявший в союзе с Англией, направленном против Франции, отлучил Якова IV от Церкви, так что ни один священник не осмелился произнести над ним заупокойную могилу. В итоге тело одного из самых могущественных христианских королей было набальзамировано и отправлено в Шинский монастырь в графстве Суррей. Там оно оставалось вплоть до Реформации, когда монастырь перешел в руки герцога Саффолка; начиная с этого времени набальзамированное тело, завернутое в свинцовый лист, перетаскивали из одного помещения в другое, словно старый и ненужный предмет мебели. Историк Стоу видел его на каком-то чердаке, брошенным среди гнилых досок, свинцовых обрезков и другого мусора. "Какие-то досужие мастеровые, — сообщает тот же писатель, — ради глупой забавы отпилили ему голову, и некто Ланселот Янг, витражный мастер королевы Елизаветы, уловив исходивший от этой головы сладкий аромат, обязанный, несомненно, благовониям, которые использовались при бальзамировании тела, принес ее домой и полгода хранил у себя; по прошествии этого времени он отдал ее ризничему церкви святого Михаила на Вуд-стрит, который, в свой черед пресытившись этим запахом, в конечном счете бросил ее в общий оссуарий"».[47]

Так закончил свои дни Яков IV, смерть которого погрузила в траур и печаль всю Шотландию, ибо со времен доброго короля Роберта Брюса ни один монарх не пользовался в стране подобной популярностью.

Он оставил после себя двухлетнего сына.

V

Когда весть о поражении при Флоддене дошла до Эдинбурга и помощникам мэра, назначенным исполнять обязанности градоначальника, бальи и других магистратов, которые, последовав за королем и его армией, почти все погибли, стало известно о чудовищных подробностях этого поражения, они тотчас же решили перевести столицу на оборонное положение, вполне уверенные, да и опыт им это подсказывал, что провинции сумеют защитить себя сами. И посему они обнародовали воззвание, составленное с чисто античной простотой и решительностью. Вот оно:

«Принимая во внимание, что до нас дошли вести, еще недостоверные, правда, о несчастье, постигшем короля и его армию, мы советуем, а в случае надобности строжайшим образом приказываем всем горожанам держать наготове оружие и быть готовыми собраться по первому удару колокола, дабы отразить любого врага, который попытается напасть на город. Одновременно сим запрещается всем женщинам низкого сословия и всевозможным бродягам появляться на улицах, крича и плача; в то же время сим призываем добропорядочных женщин отправиться в церкви, дабы молиться там Господу за короля и всех наших родичей, друзей и земляков, состоящих в королевском войске».

Известия о том, как готовились встретить его в Эдинбурге, дошли до графа Суррея, а поскольку это был военачальник осмотрительный, осведомленный об опыте прошлого и хорошо знавший, что вторгаются в Шотландию всегда огромными армиями, а вот покидают ее мелкими отрядами, он остановился, вместо того чтобы развивать свои успехи, и, против всякого ожидания, выказал расположенность начать переговоры с побежденными. Впрочем, вполне вероятно, что этому проявлению мягкости с его стороны в значительной степени посодействовала Маргарита, вдова Якова IV и сестра Генриха VIII. Как бы то ни было и с какой бы стороны его ни призвали, ангел мира все же спустился с небес, и два соседних государства вновь сделались союзниками, как это было до сражения при Флоддене.

Маргарита была назначена регентшей Шотландии и опекуншей малолетнего короля, которому, как мы уже сказали, было всего два года. Но, едва став свободной в своих действиях, она своими ошибками поставила под угрозу то драгоценное спокойствие, какого ей удалось добиться своими мольбами. Молодая и красивая, она воспылала любовью к молодому и красивому кавалеру и вышла за него замуж с поспешностью, ставшей роковой не только для ее доброго имени, но и для всей Шотландии. Этим счастливцем был граф Ангус, внук старого Дугласа Привяжи-Коту-Колокольчик, который, потеряв в губительной битве при Флоддене двух сыновей, оставил ему свое имя, самое прославленное во всей Шотландии, и свое богатство, самое значительное во всей стране.

Такой выбор вызвал зависть у всех прочих вельмож, а особенно у графа Аррана, главы могущественного семейства Гамильтонов. И, как это всегда происходило в подобных обстоятельствах, все дворяне, какие только были в Шотландии, приняли одну или другую сторону: одни встали под знамена Гамильтонов, другие — под знамена Дугласов. Последовавшие за этим три или четыре года, которые ознаменовались разного рода бедами в обоих семействах и в течение которых королева Маргарита то уступала регентскую власть, то вновь обретала ее, то удалялась в Англию, то возвращалась в Шотландию, лишь усилили их взаимную ненависть, сделавшуюся настолько смертельной, что 30 апреля 1520 года, когда оба клана собрались в Эдинбурге на открытии заседаний парламента, все были убеждены, что эта встреча приведет к какому-нибудь кровопролитному столкновению. И в самом деле, в тот же день обе группировки сошлись с оружием в руках, и Гамильтоны оказались до такой степени сокрушены своими врагами, что почти все исчезли из города, а стычку эту назвали выметанием сора с мостовой.

Между тем брак королевы с графом Ангусом не был счастливым, и поскольку, путем ходатайств, ей удалось добиться от римского папы грамоты, разрешавшей ей развод, она уведомила об этом своего мужа, который, потеряв таким образом все права на регентство, в определенном смысле сделался посторонним для королевы. Так что она снова получила власть и первым делом приблизила к себе Гамильтонов, тут же решивших, что они вот-вот обретут прежний фавор, как вдруг вторая ошибка, совершенная Маргаритой, ввергла ее точно в такое же затруднение, из которого она только что вышла, и вновь нанесла ущерб ее доброму имени. Маргарита вышла замуж в третий раз: ее новым супругом стал Генри Стюарт, второй сын лорда Эйвондейла, молодой человек без всякого влияния и положения в обществе. Ангус воспользовался этим обстоятельством и, снова взяв в свои руки регентскую власть, которую никто у него и не оспаривал, отнял юного короля у его матери-королевы и возложил на себя обязанности его опекуна и заботы о его воспитании.

Яков V, разлученный с матерью, когда ему было десять лет, то есть в возрасте, когда он был уже достаточно разумен для того, чтобы сохранять свои первые привязанности и удерживать в памяти свои первые воспоминания, ненавидел Ангуса и, оказавшись в этом новом положении, чувствовал себя глубоко несчастным. По мере того как он взрослел, подобные чувства лишь усиливались, так что в четырнадцать лет этот надзор, чуть ли не плен, стал для него невыносимым. Впрочем, Ангусу удалось сделать его настолько совершенным кавалером, что с ним не мог сравниться ни один молодой человек в Шотландии; король был превосходно образован и отличался во всех телесных упражнениях, питая к ним подлинную страсть; он был ловок в стрельбе и фехтовании, увлекался охотой и слыл таким же умелым наездником, как его отец-король, который, садясь в седло, никогда не пользовался стременами и из всех видов лошадиного бега признавал лишь галоп.

Поскольку отношение юного короля к Дугласам было известно, их враги предприняли две попытки вырвать Якова V из рук его тюремщиков: одну осуществил лорд Баклю, обвиненный в государственной измене, другую — граф Леннокс, заплативший за это своей жизнью; после провала двух этих попыток власть графа Ангуса казалась настолько упрочившейся, что никто более не осмеливался бороться против него. Так что юный король оставался в одиночестве и был предоставлен самому себе; но, поскольку характер у него был авантюрный и решительный, Яков V не отчаивался, полагая, что находится в том возрасте, когда следует опираться на собственные силы. И в самом деле, он только что вступил в пятнадцатый год своей жизни. В голове у него сложился замысел, и он тотчас же начал подготовку к его осуществлению.

В итоге, как только ему в очередной раз нанесла визит мать, а посещала она его дважды в год, он обратился к ней с просьбой, никак это не поясняя, уступить ему замок Стерлинг, принадлежавший ей на правах вдовьей доли наследства, и поставить там комендантом надежного человека, преданности и храбрости которого можно было бы доверять, дабы, в какой бы час дня или ночи он, король, туда ни явился, дверь ему была бы открыта. Маргарита, заинтересованная, как никто другой, в том, чтобы Яков V обрел свободу, пообещала сыну все, чего он хотел, и по возвращении в Эдинбург немедленно исполнила то, что обещала.

Между тем Яков V, который хорошо знал, подвергаясь ему на протяжении пяти лет, особенности надзора со стороны Дугласов, начал мало-помалу приближать к себе графа Ангуса, их главу, как если бы, смирившись со своей участью, предпочел быть со своими стражниками в хороших отношениях, а не в распре. Однако Дугласы, хотя и обрадованные такой перемене, нисколько не ослабили бдительность; напротив, опасаясь, что за этим дружелюбием таится какая-то хитрость, они поместили подле пленника одного из своих приверженцев по имени Джеймс Дуглас из Паркхеда, вызывавшего у них тем большее доверие, что он принадлежал к их семье, и командовавшего сотней стражников, которые под видом того, что они составляют почетный караул юного короля, а на самом деле для того, чтобы надзирать за ним, обязаны были неотлучно находиться при нем как в поездках, так и в замке. Помимо этого, граф Ангус, его брат Джордж Дуглас и его дядя Арчибалд Дуглас из Килспинди никогда не покидали одновременно замок Фолкленд, королевскую резиденцию, расположенную среди лесов и болот, которые изобиловали дичью и где Яков V мог сколько угодно развлекаться ружейной и соколиной охотой, но всегда, само собой разумеется, под надзором прежде всего одного из братьев или их дяди, а затем Паркхеда и его сотни стражников.

Но однажды, в силу стечения обстоятельств, случилось так, что граф Ангус покинул двор и отбыл в Лотиан, чтобы покончить там с каким-то неотложным делом; Арчибалд Дуглас направился в Данди, чтобы повидаться с дамой, к которой он питал большую любовь, а Джордж Дуглас уехал в Сент-Эндрюс, чтобы взыскать там какой-то платеж, и юный король остался в замке наедине с Паркхедом и его стражниками.

Король рассудил, что настал благоприятный момент, и, призвав Паркхеда, приказал ему быть наутро готовым устроить большую псовую охоту. Паркхед, ничего не подозревая, сделал соответствующие распоряжения, а когда около девяти часов вечера пришел за приказами к юному королю и застал его в постели, Яков V попросил разбудить его на рассвете; Паркхед пообещал сделать это и удалился.

Едва дверь за ним закрылась, Яков V, продолжая прислушиваться к удалявшимся шагам, тихим голосом позвал Джона Харта, своего доверенного пажа, который лежал в соседней комнате и, полагая, что король уже приготовился ко сну, вошел полуодетым.

— Джокки, — обратился к нему государь, — ты меня любишь?

— Больше всех на свете, даже больше моих братьев, больше моей матери.

— Отлично; хочешь оказать мне услугу?

— Даже с риском для жизни.

— Тогда слушай.

Джон подошел ближе.

— Спустись в конюшню, вели конюху Дику вручить тебе сверток, который он приготовил для меня, и прикажи ему ждать нас у «Терновника» с тремя оседланными и взнузданными лошадьми, а главное, скажи ему, чтобы он оставил ворота конюшни открытыми, когда уйдет.

Джон тотчас же понял, о чем идет речь, и, бросившись к ногам короля, поцеловал ему руку, после чего поспешно спустился вниз по черной лестнице и направился в конюшню. Дик, подкупленный за месяц перед тем и днем получивший от Якова V пароль, вручил Джону два полных ливрейных наряда, а затем тотчас же оседлал трех лошадей, сел на одну из них, с минуту поболтал с часовым, сказав ему, что собирается поместить подставу в шести милях от замка, чтобы лошади не уставали с утра, и попросил его указать двум другим конюхам, которые появятся следом за ним, дорогу, по которой он поехал.

Тем временем король и Джон облачились в ливреи и благодаря этому без помех спустились по черной лестнице, поскольку никто на обратил на них внимания. Когда они подошли к воротам, часовой, вместо того чтобы преградить беглецам путь, сам указал им, как и обещал Дику, дорогу, по которой следовало идти, чтобы догнать его, так что молодые люди беспрепятственно вышли наружу.

В полумиле от замка они наткнулись на Дика, который поджидал их. Все трое тотчас же вскочили на лошадей, а поскольку это были три лучшие лошади из всей конюшни, проделали почти тридцать миль за три часа и на рассвете подъехали к Стерлингскому мосту. Яков V назвался и, преодолев мост, приказал закрыть за ними мостовые ворота. Затем, наконец, он прибыл в замок Стерлинг, где его с великой радостью встретил комендант. Разбитый усталостью, Яков V тотчас же расположился спать, но, при всей своей усталости, не мог уснуть до тех пор, пока не спрятал все ключи от замка у себя под подушкой, настолько его страшила мысль снова попасть в руки Дугласов.

Спустя час после отъезда короля сэр Джордж Дуглас вернулся из Сент-Эндрюса и поинтересовался, не произошло ли чего-нибудь нового за время его отсутствия.

Поскольку никто в замке не знал о побеге Якова V, стражники ответили, что король уже лег и, вероятно, спит, ибо намеревался рано утром отправиться на охоту.

Успокоившись, сэр Джордж Дуглас удалился в свою комнату, лег в постель и, утомленный длинной дорогой, вскоре уснул.

На другое утро, еще не проснувшись, он вдруг услышал стук в дверь.

— Кто там? — спросил Дуглас.

— Питер Кармайкл, бальи Абернети, — ответил тот, кто стоял за дверью.

— Что вам угодно?

— Вы знаете, где в эту минуту находится король?

— Он в своей спальне и, наверное, еще спит.

— Вы заблуждаетесь, ибо я повстречался с ним этой ночью на дороге в Стерлинг и при свете луны узнал его.

Сэр Джордж Дуглас вскочил с кровати и, не одеваясь, кинулся к спальне короля; но тщетно он звал и стучал в дверь: никто не откликался; наконец, потеряв терпение, он ногой вышиб дверь. Кровать была пуста, и в комнате никого не было.

Дуглас бросился вниз с криком:

— Измена! Измена! Король уехал!

Тотчас же послав гонца к брату, графу Ангусу, он взобрался на лошадь и со всеми солдатами, каких ему удалось собрать, бросился в погоню за королем. Однако на дороге в Стерлинг сэр Джордж Дуглас и его приверженцы столкнулись с герольдом, который поджидал их и, завидев, громогласно крикнул им, что всякий человек по имени Дуглас, оказавшийся ближе двенадцати миль от замка Стерлинг, будет считаться виновным в государственной измене и соответствующим образом наказан. Невзирая на прозвучавшее воззвание, сэр Джордж Дуглас уже готов был силой проложить себе путь, но в этот момент появился граф Ангус, который в качестве главы семьи принял на себя командование отрядом и вместе с ним удалился в Линлитгоу.

Дабы оправдать свое решение, король, собрав перед тем вокруг себя всех врагов Дугласов и предоставив каждому из них то положение, какого они были лишены в течение столь долгого времени, открыл заседания парламента и обвинил своих надзирателей в измене, заявив, что все то время, пока ему пришлось находиться в их власти, он не был уверен в безопасности своей жизни. В итоге граф Ангус и вся его семья были объявлены виновными в государственной измене и изгнаны из страны вместе со всеми своими родичами и друзьями.

Имя Дугласов было настолько ненавистно королю, что, изгоняя их из Шотландии, он не сделал исключения даже для Арчибалда Дугласа из Килспинди, хотя на протяжении всего времени своего заточения явно питал к нему глубокую привязанность и, принимая во внимание силу, мужество и военную сноровку этого человека, всегда называл его своим Грейстилом, по имени героя популярной тогда поэмы, обладавшего всеми подобными качествами.

Так что Арчибалд был изгнан наравне с другими, но после нескольких лет, проведенных в Англии, его охватила тоска по родине, и он решил, чем бы это для него ни кончилось, вернуться в Шотландию и предстать перед королем, в надежде, что Яков V вспомнит о прежней дружбе. В итоге старик переодетым пересек границу, но, прибыв в Эдинбург, облачился в платье, которое обычно носил и в котором его привык видеть король, однако надел под рубаху и камзол кольчугу, непробиваемую для кинжала, ибо опасался, что еще до встречи с Яковом V может столкнуться с каким-нибудь врагом, и тот, узнав его и помня, что он находится вне закона, без всяких угрызений совести убьет его. И вот однажды, когда король охотился в заповеднике близ замка Стерлинг, сэр Арчибалд Дуглас сел у дороги, по которой должна была проехать охотничья кавалькада, и стал ждать.

Ближе к вечеру король, наконец, появился и, еще издали разглядев старика, воскликнул:

— Гляньте-ка, да ведь это мой Грейстил, Арчибалд Дуглас!

Но это было единственное воспоминание, которое сумел вызвать у него несчастный изгнанник. Увидев короля, Дуглас встал. Заметив это движение, Яков V пустил лошадь в галоп. Арчибалд, который, несмотря на свой немалый возраст, был еще крепче многих, побежал бок о бок с королем и, одновременно с ним достигнув ворот замка, без сил упал у порога. Яков V заставил свою лошадь перескочить через тело Дугласа и продолжил путь к крыльцу, не обратив на старика ни малейшего внимания. И тогда Дуглас, находясь на пределе своих сил, попросил немного вина, но никто из слуг не осмелился подать ему то, в чем он так нуждался, ибо все знали, какую ненависть питал король к тем, кто носил это имя.

Год спустя старый воитель умер в печали, ибо, вновь обретя родину, не сумел вновь обрести милость короля.

Эта суровость нрава, присущая Якову V, доходила у него до жестокости. Особенно безжалостным он выказывал себя в отношении грабителей, промышлявших на границах королевства; лорды и графы были заключены под стражу, главари банд повешены, и на границах, прежде находившихся в состоянии постоянного разбоя, впервые стало до такой степени безопасно, что начали говорить, будто с тех пор, как король Яков V совершил поездку по пограничным областям, для охраны коров достаточно кустарника.

VI

Покончив с казнями, Яков V мог предаться одной из своих любимейших прихотей, а именно, переодетым разъезжать по стране, как позднее это делал Генрих IV, тот из наших королей, на кого он был более всего похож. И потому шотландские хроники пестрят забавными и в большей или меньшей степени выдуманными историями, которые почти все проистекают из этой любви к инкогнито; среди них, удивительное дело, есть и история, воспроизводящая анекдот о крестьянине, который подъезжает к охотничьему домику, сидя за спиной у Беарнца, ибо все подробности в них похожи, вплоть до ответа этого простака: «Черт побери, видать, король либо вы, либо я, ведь только у нас двоих здесь голова непокрыта!»

Яков V имел привычку называть себя во время подобных прогулок вымышленным именем, известным лишь его ближайшему окружению, и приказывал именовать его йоменом из Балленгиха.[48] И вот однажды, когда король устроил ружейную охоту, он и его свита убили достаточно большое количество кабанов, оленей и ланей, в расчете, как и полагается настоящим охотникам, пустить их себе на ужин, и около трех часов пополудни вернулись в Стерлинг, дав слугам приказ как можно скорее доставить охотничьи трофеи на кухню замка. К несчастью, телеги, груженные добычей, должны были проехать у ворот замка Арнприор, принадлежавшего Бьюкенену, который, принимая в тот день несколько своих друзей, оказался куда в большем затруднении, чем король Яков V, ибо не знал, чем накормить гостей. Видя, что под окнами у него везут такую превосходную дичину, Бьюкенен рассудил, что сам Господь посылает ему этот нежданный подарок, чтобы вывести его из затруднения, и, вместе со своими гостями спустившись вниз, перегородил дорогу доезжачим. Бедняги тщетно пытались втолковать ему, что дичь эта принадлежит королю Якову V: в ответ Бьюкенен заявил, что если Яков король в Шотландии, то он, Бьюкенен, король в Киппене. Название Киппен носил округ, в котором находился его замок Анприор, так что возразить на это было нечего. И потому, рассудив, что всякие ответы будут бесполезны, конвойные смирились с необходимостью оставить дичь и поспешно возвратились в Стерлинг, дабы известить короля о неожиданном происшествии, оставившем его без ужина.

Яков V, у которого, на беду, в тот день разыгрался аппетит, понял, что из-за пропажи самой вкусной части провизии он отужинает крайне скверно, если останется в Стерлинге, и потому приказал привести ему коня, а затем, призвав гостей удовлетвориться тем, что им будет подано на ужин, и оставив их в замке, стрелой помчался к замку Анприор и прибыл туда в тот момент, когда гости Бьюкенена садились за стол. Но, поскольку Бьюкенен не любил, когда его беспокоили в часы трапезы, король обнаружил стоявшего у дверей горца весьма свирепой наружности и с секирой на плече, который отказался впустить его внутрь. В ответ Яков V заявил придвернику, что вовсе не настаивает, чтобы тот нарушил полученные указания, впустив его в замок, а лишь просит передать хозяину, что йомен из Балленгиха явился с просьбой позволить ему отужинать с королем Киппена. Бьюкенен, не знавший никакого йомена с подобным именем, тотчас же поднялся из-за стола, пообещав своим гостям так отдубасить негодяя, явившегося в столь неподходящий момент, что и собаки в замке взвоют. С этими словами он поднялся из-за стола, взял в руки охотничий хлыст и стал спускаться вниз, чтобы исполнить обещание, к соблюдению которого, как все понимали, в подобных обстоятельствах ему предстояло отнестись как нельзя более добросовестно. Однако на середине лестницы он замер в изумлении, увидев внизу короля, в ожидании стоявшего у дверного порога. Бросив хлыст, Бьюкенен кинулся в ноги Якову V, умоляя простить за дерзость и отдавая себя на его милость, дабы понести любое наказание, какое тому будет угодно на него наложить.

Яков V поднял его, смеясь и говоря, что между королями подобное смирение непозволительно и что, лишившись ужина из-за пропажи дичины, он без всяких церемоний пришел к нему просить для себя долю его яств. Бьюкенена, осведомленного о суровости, которую Яков V во многих обстоятельствах вменял себе в обязанность, лишь наполовину успокоил благожелательный вид его собрата по королевской власти. Тем не менее он сопроводил его в пиршественный зал, обнажив голову и держа в руке факел, затем усадил на почетное место и хотел было остаться у него за спиной, чтобы подавать ему кушанья, но король потребовал, чтобы хозяин замка сел за стол, и, подавая пример веселости и здорового аппетита, смеялся и ел так, как ему уже давно не случалось, о чем и сказал за десертом.

Бьюкенен отделался лишь испугом, и с этого дня его называли не иначе как король Киппена.

До Якова V дошли разговоры, будто было замечено, что отдельные реки в определенных местностях Шотландии, особенно в Клайдсдейле, несут частицы золота; сделав из этого вывод, что в тех краях имеются золотоносные руды, он выписал из Германии горных инженеров и дал им приказ провести разведку земель. В итоге там действительно была обнаружена жила чрезвычайно чистого золота, из которого Яков V приказал чеканить монеты с его изображением, получившие название боннет, поскольку король был представлен на них с боннетом на голове. Месторождения эти успешно разрабатывались, и однажды Яков V пригласил послов Франции, Испании и Португалии принять участие в большой охоте в той части Клайдсдейла, где находились золотые прииски, но заранее предупредил своих будущих гостей, что им придется удовольствоваться дичью, обитающей в тамошних лесах, и плодами тамошних земель. Послы, понимая, насколько трудно было бы раздобыть иную провизию в столь удаленном от столицы краю, заранее извинили короля за подобное дикарское гостеприимство и, поскольку места те изобиловали дичью, с великим удовольствием приняли исходившее от него приглашение. Весь день достославные гости охотились, предводимые королем, и с удовольствием видели, что в самой важной части предстоящего обеда, то есть дичине, недостатка не будет; но, принимая во внимание положение здешних земель, покрытых лишь лесами, вересковыми зарослями и болотами, они задавались вопросом, что за плоды может приносить подобная почва. Эти сомнения длились на протяжении всего обеда, на который подавались блюда исключительно из дичи, как и предупреждал король; затем, когда настало время десерта, перед каждым гостем поставили накрытую тарелку; все стали удивленно переглядываться, и тогда король посоветовал им открыть тарелки. Они подчинились совету и обнаружили, что тарелки заполнены золотыми боннетами. Помолчав с минуту, король стал приносить извинения за бесплодность здешних земель, не позволившую ему предложить своим достославным гостям иных плодов, кроме тех, что были добыты на его приисках. Десерт этот, хотя и не отличавшийся разнообразием, был чрезвычайно высоко оценен теми, кому его предложили.

Подобное расточительное гостеприимство являлось одной из характерных примет той эпохи. Спустя какое-то время после пиршества, устроенного Яковом V в Клайдсдейле, он вместе с папским легатом был в свой черед приглашен графом Атоллом провести три дня в его имении. Король принял приглашение и в сопровождении посланца Святого престола отправился в путь. Они вместе ехали по направлению к замку графа, как вдруг слуги, выставленные на дороге, приблизились к королю и почтительно пригласили его следовать за ними, ибо граф Атолл временно сменил место своего пребывания. Король, догадываясь, что за этим таится какой-то сюрприз, никоим образом не стал возражать и вскоре увидел совершенно неизвестный ему бревенчатый дворец, высившийся посреди огромного зеленого луга, позади которого раскинулся довольно обширный лес. В этом построенном наскоро дворце, с башнями по бокам, насчитывалось сто комнат, и все они были убраны самыми красивыми и самыми диковинными цветами. Кроме того, он был обнесен рвом с проточной водой, где плавали прекраснейшие озерные рыбы, в то время как в лесу, примыкавшем к дворцу и огороженном решетчатым забором, прятались лани, косули и олени, которых там было без счету. Три дня длилось это празднество, роскошество которого было достойно принца из «Тысячи и одной ночи»; затем, вечером третьего дня, когда Яков V, восхищенный приемом, который был ему устроен, сел на коня и собрался вернуться вместе с легатом в Стерлинг, граф Атолл взял факел и, дабы осветить королю путь, поджег дворец, сгоревший вместе со всей своей обстановкой.

Так что жизнь Якова V протекала среди удивительных приключений и роскошных празднеств, и его царствование, начавшееся в злосчастный час, обещало завершиться благополучно, как вдруг речь, произнесенная человеком, который родился в другой части света, внезапно изменила облик Европы: появился Лютер, и Реформация, родившаяся в Германии, перешагнула через море и из Англии проникла в Шотландию.

Одним из первых государей, присоединившихся к Реформации, стал Генрих VIII. Не сумев добиться от папы, опасавшегося сделаться врагом Карла V, разрешения на расторжение своего брака с Екатериной Арагонской, он поспешно ухватился за эту возможность избавиться от папского цензорства. Но этим дело не кончилось: как и все обращенные в новую веру, он был охвачен манией обращать в эту веру других. И потому он предложил Якову V, который приходился ему племянником, руку своей дочери Марии и титул герцога Йоркского, если он согласится исповедовать реформированную религию и сделает ее в Шотландии государственным культом.

Уверяют, что какое-то время Яков V колебался между своей старой верой и новой религией, но вскоре, приняв в рассуждение, что вся высокая просвещенность сосредоточена в духовенстве и что в вопросах государственного управления оно ему куда полезнее, чем невежественная и исполненная высокомерия знать, которую ему с таким трудом удалось обуздать, он вежливо отверг предложение Генриха VIII и предоставил архиепископу Битону и его племяннику Дэвиду Битону, своим ближайшим советникам, еще больше власти, чем у них было прежде. Затем он занялся своей женитьбой и, обратив взор в сторону Франции, получил вначале руку Мадлен Французской, дочери короля Франциска I, умершей через сорок дней после свадьбы, а затем руку Марии де Гиз, дочери герцога де Гиза, чей род был известен во всей Европе не только своей верностью католической религии, но и фанатичным преклонением перед ее догматами.

Тем не менее пример монарха вовсе не был законом для его подданных. Некоторые шотландские богословы, учившиеся в материковой Европе, восприняли реформу Кальвина; они вернулись на родину, исполненные горячности новообращенных, и, привезя с собой экземпляры Священного писания, изданные для верующих нового обряда, открыто сделались его проповедниками и в своих проповедях стали растолковывать спорные вопросы, возникшие между протестантами и католиками латинского обряда.

Тотчас же вспыхнули религиозные распри, и присущие королю жестокость и беспощадность, словно дремавшие во время долгого мира, пробудились с началом этой войны. Джанет Дуглас, сестра изгнанного графа Ангуса, обвиненная в колдовстве, была сожжена заживо, а сэр Джеймс Гамильтон из Драффана, по прозванию Бастард из Аррана, заподозренный в государственной измене, был казнен, хотя его вина даже не была доказана. Две эти казни возмутили всю знать, и так уже досадовавшую на предпочтение, которое Яков V отдавал священникам в вопросах государственного управления, и начиная с этого момента королю уже было не до празднеств, не до охот и не до путешествий инкогнито.

Тем временем Генрих VIII с такой великой настойчивостью по-прежнему убеждал своего племянника принять реформированную веру, что Яков V не мог, без риска порвать с ним окончательно, отказаться от встречи, которую дядя назначил ему в городе Йорке, где между двумя монархами должен был обсуждаться этот краеугольный вопрос. Однако советники шотландского короля, опасаясь последствий, каких могла бы иметь для них подобная встреча, так ловко использовали влияние, которое имела на короля молодая королева, незадолго перед тем подарившая ему двух сыновей, что Яков V пропустил день, назначенный для этого свидания, и спокойно оставался в Эдинбурге, в то время как Генрих VIII в течение целой недели дожидался его в Йорке.

Однако Генрих VIII был не того нрава, чтобы спокойно снести подобное оскорбление. И потому он немедленно отправил к границе войско, которое вторглось в Шотландию и предало все огню и мечу. Застигнутый врасплох, Яков V воззвал к знати, которая, невзирая на поводы для недовольства, подлинные или надуманные, предала их забвению, едва только речь зашла о защите родной земли, так что он сумел собрать армию численностью около тридцати тысяч человек и вскоре оказался вместе с ней в приграничной области своего королевства.

И там 1 ноября 1542 года ему стало известно, что английский генерал двинулся в обратную сторону и уже пересек границу; имея под своим командованием превосходную армию, король решил в свой черед преследовать врага и перенести на территорию Англии войну, развязанную против него Генрихом VIII. Посему он собрал баронов, чтобы сообщить им о своем намерении. Но все они заявили ему, что пришли в ответ на его зов, ибо все шотландцы по долгу своему были обязаны изгнать врага из Шотландии, но, так как английское войско покинуло ее территорию, они не будут преследовать его, зная по опыту, приобретенному при Флоддене, сколь опасны подобные походы. Яков V пришел в ярость и начал настаивать, пуская в ход угрозы, но в ту же ночь, сразу после этой размолвки, все бароны разошлись, каждый в свою сторону, и увели находившиеся под их начальством отряды, так что наутро король остался лишь с сэром Джоном Скоттом из Терлстейна, вызвавшимся сопровождать его, куда бы тот ни пожелал пойти.

Яков V вознаградил его, позволив ему поместить у верхнего края его геральдического щита пучок копий и девиз: «Готов, всегда готов!»

Но преданность эта была бесполезной, и потому Яков V, униженный тем, что бароны оставили его в одиночестве, вернулся в Эдинбург и затворился в своем дворце, терзаемый самым мрачным унынием.

Еще одно повальное дезертирство, обнаружившееся в другом войске, численностью в десять тысяч человек, которое он отправил под командованием своего фаворита сэра Оливера Синклера в Западную Шотландскую марку, нанесло последний удар стойкости короля: уныние, которое, как все надеялись, должно было прекратиться, мало-помалу сменилось глубокой тоской. Тем временем умерли оба его сына.

С тех пор в жизни короля не стало больше ничего, кроме вечного отчаяния, передышки от которого не мог принести ему даже сон, ибо, едва он смыкал глаза, ему являлось кровавое видение: то была тень сэра Джеймса Гамильтона, этого непримиримого вождя горцев, которого по одному лишь подозрению он приказал казнить. Ему чудилось, что призрак подходит к нему и отрубает ему одну за другой обе руки, а затем удаляется, пообещав вскоре вернуться и отрубить ему голову. Терзаемый днем печалью, а ночью бредом, Яков V ощутил в конце концов, что его охватывает жгучий жар, который за несколько дней довел его до агонии. Умирающий лежал на смертном одре, когда ему пришли сообщить, что королева разрешилась от бремени девочкой, так что, хвала Господу, корона останется в нисходящей линии династии. Но король покачал головой и промолвил:

— Через женщину пришла, через женщину и уйдет!

С этими словами он повернулся лицом к стене и испустил последний вздох.

VII

Этой девочкой, родившейся в столь злосчастный час, была Мария Стюарт.

Она появилась на свет 7 декабря 1542 года в замке Линлитгоу, небольшого городка, расположенного в семи лигах от Эдинбурга. Придя в этот мир, она застала клевету, которой предстояло закрепиться на ее надгробии, уже стоявшей наготове подле ее колыбели. Пошел слух, будто она родилась уродом, и потому, когда, через несколько дней после коронования юной принцессы, которой не исполнилось в то время еще и девяти месяцев, посол Генриха VIII явился просить ее руки для принца Уэльского, которому было всего лишь шесть лет, и в разговоре несколько раз возвращался к распространившимся толкам о том, что она долго не проживет, ее мать, Мария де Гиз, вынула ее из кроватки, распеленала и положила на ковер. При виде того, как весело вертится и крутится на нем царственный ребенок, посол, явно к своему великому сожалению, не нашелся, что ответить, и Мария была помолвлена с Эдуардом.

Однако эта помолвка не могла успокоить регентшу, ибо она происходила из семьи, которая возникла, которая усилилась и которой предстояло погибнуть в борьбе политических группировок. Гизы были французскими Дугласами. Поочередно становясь то опорой трона, то его врагами, они научились не доверять королям, которым так часто давали повод не доверять им самим. И потому Мария де Гиз перевезла юную королеву в Стерлинг, поместив подле нее, дабы развлечь ее в этой ранней неволе, четырех маленьких девочек, ее сверстниц, носивших то же имя, что и она: это были Мэри Ливингстон, Мэри Битон, Мэри Флеминг и Мэри Сетон. Так что Мария Стюарт в неволе начала жизнь, которую ей предстояло и в неволе закончить.

Спустя два года замок Стерлинг перестал казаться вдовствующей королеве достаточно надежным убежищем, и она перевезла юную Марию на остров посреди озера Ментейт, и укрепленный монастырь, единственное сооружение, высившееся на острове, служил приютом царственному ребенку, которого он взялся защищать как крепостью своих стен, так и святостью своего предназначения. Дело в том, что в этот промежуток времени Шотландия мало-помалу рассорилась с Англией, своей давней врагиней, и возобновила отношения с Францией, своей старинной союзницей. Уже встал вопрос о брачном союзе между юным дофином Франциском, старшем сыне Генриха И, и невестой Эдуарда, а поскольку слухи об этом уже пошли, Мария де Гиз решила, что необходимо предпринять все возможные меры предосторожности, призванные обеспечить безопасность ее дочери. Вскоре слухи эти начали подтверждаться, причем настолько определенно, что, когда Генрих VIII скончался, герцог Сомерсет, лорд-протектор Англии, вторгся в Шотландию, ведя за собой восемнадцатитысячную армию, поддерживаемую многочисленным флотом, и, угрожая оружием, потребовал выдать ему малолетнюю королеву, из-за которой два народа готовы были уничтожить друг друга, прежде чем сама она могла понять, что такое жизнь и смерть.

Между тем шотландцы, воодушевленные призывами Марии де Гиз и графа Аррана, собрали огромное войско, численностью почти вдвое превосходившее английскую армию; к несчастью, войско это, как случалось всегда, состояло из солдат, которые частью явились с равнины, а частью — с гор, принадлежа к кланам если и не враждовавшим, то, по крайней мере, соперничавшим между собой, и которых на короткое время сплотила ненависть куда более сильная, нежели та, какую они испытывали друг к другу. Тем не менее со стороны это вооруженное полчище все равно выглядело чрезвычайно внушительным. Когда герцог Сомерсет, лично командовавший армией вторжения, подошел вплотную к селению Масселборо и увидел, что вся эта огромная шотландская армия построилась в боевой порядок по другую сторону реки Эск, он осознал, что напасть на нее, пока она занимает подобную позицию, невозможно, и резко остановился, надеясь, что противники совершат один из тех опрометчивых шагов, какие почти всегда приводили их к поражению даже в битвах, в которых они наверняка могли бы победить. И он не ошибся. Граф Арран, видя эту заминку англичан, подумал, что ему достаточно будет двинуться вперед, чтобы побудить их к отступлению. В итоге он переправился через Эск, предоставив тем самым англичанам, построившимся на возвышенности, позиционное преимущество, но рассчитывая уравновесить его своим несомненным численным превосходством и, более того, свести на нет. Шотландцы построились в боевой порядок так, как у них было заведено, то есть сформировав огромные каре. Каждый солдат был вооружен клеймором, висевшим у него на боку, и держал в руках копье длиной в восемнадцать футов. Когда шотландские воины стояли в тесном строю, ожидая боя, каждый из них держал свое копье стоймя; но, когда враг шел в наступление, бойцы, стоявшие в первом ряду каре, становились на колено и опускали копья, направляя их в сторону нападающих. Бойцы второго ряда чуть сгибались и точно так же выставляли вперед наконечники своих копий. Наконец, бойцы третьего ряда, куда всегда старались поместить людей высокого роста, равным образом нацеливали копья поверх голов своих товарищей. В итоге, защищенное множеством острых пик, каре напоминал о гигантского колючего ежа, и было непонятно, с какой стороны на него нападать.

Шотландцы не преминули и на сей раз прибегнуть к такому построению, и, как обычно, чувствовали себя в безопасности. Лорд Грей, командовавший английской конницей, первым вступил в бой, устремившись на эти смертоносные ряды, но его конники наткнулись на острия шотландских копий, а поскольку английские копья были короче примерно на четыре фута, плохо пришлось исключительно нападающим, которые наряду со своими конями получали колотые раны, не имея возможности причинить вред тем, кто их наносил. Тем не менее лорд Грей трижды бросался в атаку и трижды был отброшен, понеся значительные потери. И тогда, понимая, что все его солдаты погибнут в этом бою, где опасности подвергаются только они, он последовал совету графа Уорика и двинул вперед лучников и фузилеров; и теперь уже шотландцы, в свой черед, оказались в положении, когда им приходилось умирать, не имея возможности убивать. Граф Ангус, командовавший авангардом, и его солдаты выдержали несколько последовательных залпов, выказывая замечательное мужество; но затем, видя, что его отряд представляет собой чересчур широкую мишень для вражеских стрел и пуль, он приказал своим бойцам перестроиться, с тем чтобы они составили глубже эшелонированную, но при этом и более узкую колонну. Однако этот маневр авангарда был неправильно истолкован остальными частями войска: решив, что головной отряд начал отступать, они обратились в бегство, охваченные паническим страхом. Воспользовавшись этим моментом, герцог Сомерсет бросил вперед всю свою конницу, а поскольку, убегая, шотландцы побросали свои длинные копья, так надежно защищавшие их, пока они составляли каре, англичане тотчас же получили превосходство над врагом. Началась резня, тем более страшная, что на реке Эск, протекавшей в тылу шотландцев, был только один мост, по которому и происходило отступление; в итоге вся шотландская армия, скопившаяся у этого единственного и крайне узкого выхода, оказалась изрублена в куски. Резня была настолько чудовищной, что на протяжении пяти миль нельзя было шагу ступить без того, чтобы не наткнуться на мертвое тело или на щиты и копья, которые побросали беглецы, стремясь бежать быстрее.

Между тем это страшное поражение оказало на шотландцев действие, прямо противоположное тому, какое оно оказало бы на всякий другой народ, настолько велика была ненависть, которую они испытывали к англичанам. Поднялся весь Эдинбург, и со всех сторон приходили настолько грозные слухи о готовящейся обороне, что герцог Сомерсет не осмелился идти дальше. Что же касается юной королевы Марии, то, дабы она ни в коем случае не стала супругой Эдуарда VI, регентша решила отослать ее во Францию, где она должна была получить воспитание и, достигнув брачного возраста, тотчас же стать женой дофина. Франция, со своей стороны, пришла на помощь Шотландии, действуя с быстротой, свидетельствовавшей о том, как дорожили при французском дворе этим брачным союзом; шотландцы получили одновременно войсковое подкрепление под командованием маркиза д’Эссе, благодаря чему немедленно отвоевали три или четыре замка, после сражения при Пинки попавших в руки англичан, и весть о том, что г-н де Брезе отбыл из Бреста, чтобы из рук регентши принять юную королеву в замке Дамбартон. Так что Марию препроводили туда, и 13 августа 1548 года она поднялась на борт одной из французских галер, вставших на якорь в устье Клайда; ей было в то время пять лет и восемь месяцев, и вместе с ней уезжали четыре Марии и трое ее единокровных братьев, в том числе и Джеймс Стюарт, приор Сент-Эндрюсский, тот самый, кому позднее предстояло стать графом Мореем и регентом Шотландии.

Отчаянно преследуемая английским флотом, юная королева, тем не менее, благополучно прибыла в Брест, где была встречена королевским посольством, тотчас же препроводившим ее в Сен-Жермен. Генрих II дожидался ее там и принял, словно родную дочь; затем, после того как на протяжении нескольких дней ее осыпали ласками, она была препровождена в один из парижских монастырей, где воспитывались наследницы самых богатых семей Франции.

Следует сказать, что юная Мария, этот царственный цветок поэзии, прибыла во Францию в самую блистательную эпоху нашей нынешней эры и расцвела в чистейших лучах того несущего просвещение солнца, какое уже во второй раз озаряло мир. В то время каждый народ порождал что-то великое. Колумб незадолго перед тем открыл неведомый мир, а Гама вновь отыскал мир потерянный. Лютер и Кальвин положили основание Реформации в Европе. Рафаэль заслужил имя божественного, а Микеланджело — великого. Макиавелли, Гвиччардини и Паоло Джовио продолжили дело Тацита и Светония. Ариосто и Тассо создали самые великие после «Ада» Данте поэтические творения нового времени. Коперник и Галилей прояснили законы движения планет. Спенсер установил правила поэтического языка, Бен Джонсон — драматического искусства, а Шекспир, уже готовый устремиться на низменные подмостки, которые ему предстояло сделать своим возвышенным пьедесталом, охранял у дверей театра «Красный бык» лошадей состоятельных зрителей.

Франция, двери которой Медичи открыли для Бенвенуто Челлини, Приматиччо и Леонардо да Винчи, в этом грандиозном поступательном движении не осталась позади других народов.

Строился Тюильри, прибежище художников и мыслителей, возводились дворцы Фонтенбло и Сен-Жермен; Рабле и Маро уже сходили с литературного поприща, а Ронсар и Монтень только вступали на него; Амио переводил древнегреческие шедевры на свой простой и изящный язык; Брантом писал свои «Жизнеописания французских полководцев» и «Историю галантных дам»; Дюбелле и Жодель уже родились, а Корнель, Ротру и Мольер вот-вот должны были появиться на свет.

Среди таких избранных людей и росла Мария Стюарт. И потому, едва достигнув четырнадцатилетнего возраста, но уже сведущая в древних языках и современном искусстве, она в присутствии Генриха II, Екатерины Медичи и всего двора произнесла в одном из залов Лувра составленную на латыни речь собственного сочинения, в которой утверждала, что женщинам подобает заниматься словесностью и что ученость для них то же, что благоухание для цветка.

Так что жизнь ее текла счастливо и блистательно подле Генриха II, этого галантного и воинственного кавалера, настолько любившего женщин, что по поводу его отношений с герцогиней де Валантинуа о нем сочинили такое четверостишие:

и настолько любившего сражения, что однажды прямо в траншее у стен какого-то города, который он осаждал и храбро взял штурмом, коннетабль Монморанси оттолкнул его назад и, прикрывая своим телом, произнес:

— Черт побери, сир! Если вы продолжите в том же духе, как бы нам не пришлось полагаться на вас не больше, чем на вольную птичку; а если вашим преемникам будет угодно вести себя так же, нам понадобится новая кузница, чтобы каждый Божий день ковать новых королей!

Следствием этой склонности Генриха II к сражениям явилось то, что в отсутствие подлинных войн — хотя в те времена недостатка в них не было — он находил удовольствие в войнах притворных; всем это было настолько хорошо известно, что ко времени его возвращения из Савойи городские власти Лиона устроили в его честь праздник, в котором, по словам Брантома, было три прекраснейших новшества: во-первых, бой на античный лад, не на жизнь, а на смерть, двенадцати гладиаторов, шесть из которых были облачены в белый шелк, а другие шесть — в малиновый; во-вторых, грандиозная навмахия, то есть морской бой фрегатов, нефов и барков, находившихся под командованием двух флагманских галер, одна из которых была зеленая, а другая — бело-черно-красная; ну и в-третьих, наконец, превосходная трагикомедия, представление которой приказал устроить в зале, по этому случаю задрапированном и переделанном в театр, достославный и щедролюбивый кардинал Феррарский, примас Галлии и архиепископ Лиона.

Так что для французского двора все служило поводом для празднеств и турниров, и, когда 24 апреля 1558 года Мария Стюарт стала женой дофина Франциска, Генрих И, его отец, получил такое огромное удовольствие от балов и состязаний на копьях, устроенных по этому случаю, что решил повторить подобные торжества в связи с двойной свадьбой: Елизаветы, его дочери, с Филиппом И, и Маргариты, его сестры, с герцогом Савойским.

Дабы придать этому сражению больший размах, Генрих II назначил местом его проведения ристалище возле дворца Турнель, находившееся на улице Сент-Антуан, и выбрал в качестве зачинщиков, готовых вместе с ним ответить на любой вызов, Франсуа Лотарингского, герцога де Гиза; Жака Савойского, герцога Немурского; Альфонсо д’Эсте, принца Феррарского.

Настал день 10 июля 1559 года, назначенный для состязания на копьях. Цветами Генриха II были обычные для него белый и черный, которые король носил из любви к прекрасной вдове, чьим рыцарем он служил.

Цветами герцога де Гиза были белый и алый, которые он никогда не менял и носил в честь фрейлины, своей возлюбленной.

Цветами герцога Немурского, как всегда, были желтый и черный, олицетворявшие наслаждение и стойкость и выбранные им по той причине, что он был влюблен в одну из самых прекрасных дам Франции и, следовательно, никакая другая не могла доставить ему большее наслаждение, равно как ему самому надлежало проявлять по отношению к ней стойкость и верность, ибо нигде нельзя было встретить женщину прекраснее ее.

И, наконец, цветами принца Феррарского были желтый и красный, однако никто не знал, выбраны они были им из сентиментальных чувств или же в силу прихоти.

Весь день король и три его сотоварища бились против всех, кто бросал им вызов; сражались они, как и полагается славным и доблестным рыцарям, и наградой им были рукоплескания всего двора; затем, когда наступил вечер и турнир уже почти завершился, неутомимый Генрих II загорелся желанием преломить копье еще раз и приказал передать Габриелю де Лоржу, графу де Монтгомери, чтобы тот в свой черед принял вызов и вышел на ристалище, ибо желает сразиться с ним. Сколь ни велика была подобная честь, Монтгомери, то ли под влиянием предчувствия, то ли по нерадению попросил короля избавить его от этого поединка, ибо не намеревался сражаться в тот день и не запасся ни лошадью, ни доспехами, ни копьем. Но Генрих II, подталкиваемый своей роковой судьбой, настаивал на своем, заявив, что Монтгомери того же телосложения, что и герцог Немурский, и все необходимое найдет в его шатре. Тем не менее Монтгомери упорствовал в своем отказе, в то время как Екатерина Медичи, со своей стороны, видя, что близится час ужина, велела передать королю, что он уже достаточно посостязался в этот день и что она просит его, во имя любви к ней, более не сражаться. Но король велел ответить ей, что как раз во имя любви к ней он преломит копье, последнее в этот день; и сколько ни умоляла она его устами герцога Савойского доставить ей радость, покинув поле боя и присоединившись к ней, он упорно оставался на ристалище, не сходя с коня, и, вновь обратившись к Монтгомери, уже не призвал его, а приказал ему выйти на поединок; никакой возможности отказываться более не было.

Вынужденный повиноваться, Монтгомери отправился в шатер герцога Немурского, взял один из его доспехов и, перебрав копья, остановил свой выбор на самом слабом из них, дабы предстоящий бой оказался как можно короче. Затем, выйдя из шатра, он пристегнул щит, вспрыгнул на коня, объехал вокруг ристалища и вступил на него со стороны, противоположной той, где его дожидался Генрих II.

Едва завидев его, король принялся весело подшучивать над ним по поводу задержки, с какой тот появился на ристалище, но в ответ Монтгомери произнес лишь такие слова:

— Вы приказали, государь, и мне пришлось повиноваться!

И, выставив копье вперед и зацепив его за нагрудный крюк, граф стал ждать сигнала; как только он был подан, соперники устремились навстречу друг другу.

Домчавшись до середины ристалища, они столкнулись с такой силой, что их копья сломались: копье Генриха II разлетелось на три части, а копье Монтгомери расщепилось в нескольких дюймах от наконечника; но, по роковой случайности, обломок древка, оставшийся в руках у Монтгомери и оказавшийся острым, словно копье, проник под забрало короля и глубоко вонзился ему в глаз. В то же мгновение Генрих II откинулся назад и, выпустив из рук обломок своего копья, свалился с коня.

Прекрасно понимая, что король ранен, Монтгомери спрыгнул с коня и с помощью коннетабля Монморанси, который был одним из распорядителей турнира, поднял его и снял с него шлем: деревянная щепка оставалась в ране, и, поскольку ни тот, ни другой не решались прикоснуться к ней, Генрих II сам выдернул ее оттуда. Лишь в этот момент появилась возможность судить о том, насколько опасна была рана, ибо по обилию лившейся оттуда крови стало понятно, что щепка проникла в глазницу на два или три дюйма.

Тем не менее Генрих II не потерял сознания и, протянув руку к Монтгомери, промолвил, обращаясь ко всем, кто их окружал:

— Будьте все свидетелями, что, к чему бы ни привело это ранение, я прощаю того, кто мне его причинил; к тому же именно я принудил его к этому состязанию на копьях, на которое он не хотел соглашаться.

Среди всеобщей скорби короля унесли с ристалища; все взывали к Божьему милосердию и к врачебной помощи, но и молитвы, и лекарское искусство оказались бессильны, и несколько дней спустя Генрих II скончался.

На его гробнице начертали следующий стих:

Смерть Генриха II явилась зловещим предзнаменованием для брачного союза принцессы Елизаветы и царствования Марии Стюарт, оправдавшимся в отношении как одной, так и другой.

Десятого июня 1560 года в свой черед скончалась Мария де Гиз, регентша Шотландии, и Мария Стюарт еще не сняла с себя траур по матери, как ей уже пришлось облечься в траур по мужу. В восемнадцать лет она оказалась вдовствующей королевой Франции, королевой Шотландии и претенденткой на английский трон, будучи ею как внучка короля Генриха VII с тем же, и даже с бо́льшим правом, чем Елизавета, отстраненная от наследования престола собственным отцом, который объявил ее незаконной дочерью в ходе суда над Анной Болейн, ее матерью.

VIII

Безвременная смерть Франциска II застала Марию Стюарт в самом расцвете юности и во всем блеске красоты. Она оплакала эту смерть как женщина и воспела ее как поэт. Брантом, преклонявшийся перед ней, сохранил для нас нежную плачевную песнь, которую она сочинила по этому случаю и которая может сравниться с лучшими образцами поэзии того времени. Вот она:

Понятно, что столь восхитительные стихи, звучавшие из столь же прекрасных уст, должны были вскружить голову всем, кто видел и слышал Марию Стюарт то ли с лютней в руках, на которой она превосходно играла, то ли подле клавесина, на котором она музицировала с благозвучием, какого не могли достичь даже лучшие музыканты, ибо они не обладали ее душой. И потому все, кто ее видел, безумно влюблялись в нее, и каждый при дворе отдавал ей дань: от г-на Данвиля, предложившего ей свою руку, до г-на де Мезонфлёра, посвятившего ей такие стихи:

Однако все эти почести, воздаваемые ей в тот момент, когда у нее не было большого желания принимать их, утомили Марию Стюарт, и она удалилась в Реймс, к своему дяде, кардиналу Лотарингскому, архиепископу этого города. Там ей стало известно о религиозных переменах в Шотландии, где протестантская партия с каждым днем приобретала все большее влияние. И тогда кардинал Лотарингский, ревностный католик, подумал, что для блага Церкви необходимо, чтобы Мария Стюарт, просвещенная и стойкая вера которой была ему хорошо известна, вернулась в Шотландию. И потому он попросил для нее охранную грамоту у королевы Елизаветы, но та ответила отказом. Эту новость сообщили Марии, с улыбкой сказавшей в ответ:

— Ускользнула от брата, чтобы приплыть во Францию, ускользну и от сестры, чтобы вернуться в Шотландию!

А когда кардинал посоветовал ей оставить все ее драгоценности во Франции, пообещав доставить их в Шотландию безопасным путем, она ответила:

— Раз уж я подвергаю опасности свою жизнь, вполне допустимо, на мой взгляд, подвергнуть опасности и несколько безделушек!

Все эти высказывания свидетельствуют о душевной силе Марии Стюарт и твердости ее характера, но правда состоит в том, что она предпочла бы остаться в Пуату и Турени, своих вдовьих владениях, на положении всего лишь вдовствующей королевы Франции, чем возвращаться в Шотландское королевство, дабы царствовать там. Да и юный король Карл IX испытывал огромное желание удержать ее во Франции, ибо, при всей своей молодости, был страстно влюблен в нее; порой он проводил целые часы напролет, устремив взгляд на ее портрет, и говорил, что Мария Стюарт — самая красивая принцесса на свете и что он согласился бы умереть, подобно Франциску, и вместо него покоиться в склепе, но перед тем обладать ею, подобно ему, в течение целого года. Когда же ему указывали на то, что речь идет о его невестке и что он напрасно позволяет себе предаваться таким мечтаниям, Карл IX отвечал, что не стоит тревожиться по поводу этого родства, что данный вопрос может быть разрешен между ним и папой и что, когда он достигнет брачного возраста, его святейшество не откажет ему, королю, в разрешении, которое было даровано им г-ну де Луэ и маркизу де Агилару. В итоге отъезд Марии Стюарт, намеченный на весну, переносили с одного месяца на другой, так что покинула она Париж только в конце июля. Впрочем, весна эта была настолько холодной и унылой, что придворные остроумцы сочинили о ней множество сонетов и мадригалов, где говорилось, что она не пожелала украшать себя ни зеленым покровом, ни цветами, дабы засвидетельствовать глубокую скорбь, которую вызывал у нее отъезд царицы всех весенних роз.

Мария Стюарт прибыла в Кале, сопровождаемая своими дядьями, а также герцогом Немурским, г-ном Данвилем, Брантомом и целой толпой прочих придворных, среди которых был и молодой человек по имени Шатлар, внук Баярда, прозванного рыцарем без страха и упрека, очаровательный кавалер и прелестный поэт. В гавани этого города ее дожидались две галеры: одной из них командовал г-н де Мевуйон, другой — капитан Альбице. Мария оставалась в Кале целых шесть дней, настолько трудно было тем, кто сопровождал ее до этого города, расстаться с ней. Наконец, 15 августа 1561 года она вместе с герцогом д’Омалем, великим приором, маркизом д’Эльбёфом, г-ном Данвилем, Брантомом, Шатларом и несколькими другими господами, пожелавшими сопровождать ее до самой Шотландии, поднялась на борт галеры г-на де Мевуйона — той, что была лучше и краше.

Но, точно так же, как Шотландия не могла утешить ее в разлуке с Францией, те, кто отплыл вместе с ней, не могли заставить ее забыть тех, кого она покинула, а именно их она явно любила более всего. Стоя на носу галеры, которую на веслах выводили из гавани, и держа в руке платок, Мария Стюарт беспрестанно махала им родным и друзьям, оставшимся на берегу, и время от времени вытирала им слезы. Наконец, галера вышла в открытое море, и тут внимание ее невольно привлекло судно, которое намеревалось войти в порт, откуда ее галера только что вышла, и за которым она стала следить глазами, завидуя его судьбе, как вдруг судно это накренилось вперед, словно ударившись о подводную скалу, и, содрогаясь снизу доверху, стало под крики своего экипажа погружаться в воду; все это происходило так стремительно, что судно исчезло под водой еще до того, как с галеры г-на де Мевуйона успели спустить лодку, чтобы прийти на помощь тонущим морякам. Какую-то минуту там, где корабль погрузился в пучину, еще видны были какие-то темные точки, с трудом удерживавшиеся на поверхности воды, но затем и они одна за другой исчезли, прежде чем к ним успела подойти лодка, гребцы на которой работали веслами изо всех сил; так что лодка вернулась назад, не сумев спасти ни одного из потерпевших кораблекрушение, и Мария Стюарт воскликнула:

— О Боже, какое зловещее предзнаменование для плавания!

Тем временем ветер посвежел, и галера начала идти под парусами, что позволило гребцам передохнуть; при виде того, как быстро она удаляется от берега, Мария Стюарт оперлась обеими руками о бортовое ограждение кормы и, обратив в сторону гавани взор, затуманившийся слезами, стала без конца повторять:

— Прощай, Франция! Прощай, Франция!

Она простояла так около пяти часов, пока не начала спускаться темнота; несомненно, сама она и не подумала бы удалиться, но за ней пришли и сообщили, что ее ждут к ужину. Слезы ее полились еще обильнее, рыдания усилились, и она промолвила:

— Вот теперь, милая Франция, я теряю тебя окончательно, ибо ночь, ревнуя к моей последней радости, опускает темную завесу перед моими глазами, чтобы лишить меня счастья видеть тебя. Прощай же, милая Франция, никогда более мне тебя не увидеть!

Потом, дав знать особе, явившейся за ней, что вскоре придет, она взяла свою записную книжку, вынула из нее карандаш, присела на скамью и при последних лучах уходящего дня написала стихи, ставшие впоследствии столь знаменитыми:

Затем, наконец, она спустилась вниз и, подойдя к поджидавшим ее сотрапезникам, промолвила:

— Я являла сейчас собой полную противоположность царице Карфагена, ибо Дидона, когда Эней расстался с ней, не сводила глаз с моря, а у меня не было сил оторвать взгляд от земли.

Ее пригласили сесть за стол и отужинать, но она не стала ничего есть и удалилась в свою каюту, приказав перед тем рулевому разбудить ее на рассвете, если еще будет виден французский берег. Хотя бы в этом отношении судьба благоволила к бедной Марии, ибо, поскольку ветер стих, на протяжении всей ночи судно шло лишь на веслах и, когда настал рассвет, оно было еще в виду Франции. Так что рулевой вошел в каюту королевы, исполняя полученный от нее приказ, но застал ее бодрствующей: она сидела на кровати и через открытое окно глядела на дорогой ее сердцу берег, разлука с которым доставила ей столько боли.

Однако эта последняя радость длилась недолго: ветер посвежел, и вскоре берег Франции исчез из виду. Марии оставалось надеяться лишь на то, что в открытом море они заметят английский флот и им придется повернуть обратно, но и эта последняя надежда улетучилась, как и все прочие: туман, такой густой, что с одного конца галеры нельзя было разглядеть другой ее конец, заволок море, и это казалось чудом, поскольку, как мы говорили, еще стояло лето. Так что галера плыла вслепую, рискуя сбиться с пути, но и имея возможность легче ускользнуть от врага. И в самом деле, на третий день туман рассеялся, и они увидели, что находятся среди рифов, о которые галера непременно разбилась бы, пройди она на пару кабельтовых дальше. Кормчий, измерив высоту солнца над горизонтом, выяснил, что они находятся у берегов Шотландии, очень искусно вывел судно из окружения подводных скал, в котором оно очутилось, и причалил в Лите, вблизи Эдинбурга. Остроумцы, сопровождавшие королеву, язвили, что они сквозь туман добрались до туманной страны в смутное время.

На берегу королеву никто не ждал, и потому, чтобы добраться до Эдинбурга, ей и ее свите пришлось удовольствоваться жалкими клячами со скверной сбруей, зачастую даже без седла, с веревочными поводьями и такими же стременами. Мария не могла удержаться от сравнения этих жалких иноходцев с великолепными французскими скакунами, которых она привыкла видеть гарцующими на охотах и турнирах, и, сравнивая страну, которую покинула, с той, куда только что вступила, обронила слезы печали. Но вскоре, пытаясь улыбнуться сквозь слезы, Мария Стюарт сказала себе, что, раз уж ей пришлось сменить рай на ад, следует набраться терпения.

Вечером она испытала сильную нужду последовать этой заповеди, ибо ее новые подданные, с похвальным намерением дать королеве представление о своей радости вновь лицезреть ее, явились под окна замка Холируд, где она поселилась и где, по словам Брантома, пять или шесть сотен городских голодранцев устроили кошачий концерт на дрянных скрипках и маленьких ребеках, недостатка в которых в этой стране не было, и принялись распевать псалмы, причем донельзя скверно и нестройно.

IX

На другой день королева обнаружила, что все вокруг нее изменилось. Шотландия отступила от ее веры. Парламент поставил вне закона католический культ, который был ее религией, и, когда она пожелала отслушать мессу в дворцовой часовне, это вызвало такое сильное негодование народа, что целая толпа вооруженных людей ворвалась в церковь, намереваясь убить священника; так оно неминуемо и случилось бы, если бы приор Сент-Эндрюсский не схватил меч и не бросился между нападающими и священником, укрывшимся за спиной королевы, которая, будучи исполнена достоинства и силы, защитила его своим величием.

— Увы! — промолвила Мария. — Хорошенькое начало послушания и уважения со стороны моего народа; каким же тогда будет конец? Если верить моим предчувствиям, он будет печальным и горестным.

Однако подобная попытка мятежа принесла определенную пользу, ибо она указала Марии Стюарт, каким путем ей следует идти: вняв этому предостережению, королева призвала на помощь себе всю свою осмотрительность и, воспользовавшись даром обольщения, полученным ею от Небес, полностью покорила народ своей приветливостью, а вельмож — своей почтительностью. И потому, когда королева присутствовала на заседании совета, занятая каким-нибудь рукоделием, как и подобает женщине, она делала это вовсе не для того, чтобы властно высказать свое мнение, а ради того, чтобы с приличествующей скромностью посоветоваться с государственными мужами, привыкшими иметь дело с этой мятежной толпой, на которую необходимо было воздействовать. В итоге, хотя религия большей части ее подданных была отлична от ее веры, Мария Стюарт ничего не предпринимала против нового культа, ограничившись тем, что отказалась утверждать указ о конфискации имущества католического духовенства, принятый парламентом в 1560 году. Однако в глубине души королева воспринимала победу реформированной религии как временную сделку, на которую ей пришлось пойти на короткий срок, и дожидалась лишь случая обратить эту победу в поражение и вернуть главенство католической партии, ибо, принадлежа к роду Гизов, не могла без глубокой печали видеть, как у нее на глазах притесняют католиков.

Тем не менее, по какому-то странному стечению обстоятельств, первый смертельный удар, нанесенный Марией Стюарт, пришелся по вельможе-католику. Королева, о чем мы уже говорили, была чрезвычайно привязана к приору Сент-Эндрюсскому, своему единокровному брату, которому она пожаловала титул графа Мара, на что он имел право, так как его мать происходила из этого прославленного рода. Но вскоре зарождающееся честолюбие будущего регента этим не удовольствовалось, и он возжаждал титула графа Морея, который оставался вакантным со времен знаменитого Томаса Рэндольфа. Мария Стюарт, которая ни в чем не могла отказать брату, пожаловала ему и этот титул.

Однако тут возникла большая трудность: обширные земли, входившие в состав этого северного графства, со времени пресечения рода их первых владетелей сделались достоянием короны, но их захватили соседние бароны, воспользовавшиеся смутами в Шотландии; среди этих баронов был и граф Хантли, получавший с захваченных им земель бо́льшую часть своих доходов. Граф Хантли был храбр и пользовался чрезвычайно широким влиянием в северных графствах и входил, как мы уже говорили, в небольшое число вельмож, оставшихся верными католической религии; более того, после Гамильтонов никто не был связан с королевской семьей теснее, чем он.

Но и Морей, со своей стороны, не был человеком, готовым уступить подобным доводам и удовольствоваться титулом, который не сопровождался бы всей связанной с ним властью. И потому он объявил, что королева намерена совершить круговую поездку по своим северным графствам, и, под предлогом, что королеву должен сопровождать эскорт, соразмерный с ее величием, собрал вокруг Марии Стюарт настоящее войско и выступил вместе с ней в поход, по вечерам располагаясь лагерем в поле или ночуя у своих ленников. Являть этому воинственному народу королеву, которую описывали как дитя, избалованное при французском дворе, в облике воительницы, облаченной в наряд амазонки и разделяющей все тяготы военного похода, было превосходной политикой. Но и Мария Стюарт, со своей стороны, отлично содействовала этому замыслу и, увлекаемая присущей ей склонностью к трудным воинским упражнениям, на каждом привале повторяла, что крайне сожалеет о том, что она не мужчина и не может ночевать под открытым небом, носить кольчугу на груди, шлем на голове, щит на руке и меч на боку.

Мария Стюарт и граф Морей проделали путь настолько быстро, что Хантли едва не оказался застигнут ими врасплох. Его сын, сэр Джон Гордон, незадолго перед тем был приговорен к короткому тюремному заключению за какие-то злоупотребления властью, и это явилось для графа свидетельством того, что новая королева, наставляемая своим братом, нисколько не отступит от своих королевских требований. И потому он решил покориться, по крайней мере внешне, и выехать навстречу королеве, пригласив ее воспользоваться гостеприимством в его доме, то есть в доме одного из самых верных ее слуг. К несчастью, в то самое время, когда Хантли намеревался заверить Марию Стюарт в своей преданности, один из его офицеров отказался впустить ее в замок Инвернесс, хотя это была королевская резиденция. Правда, Морей, дабы не позволять подобным бунтовским привычкам укореняться, силой завладел Инвернессом и приказал повесить управителя замка у зубцов самой высокой его башни.

Хантли, казалось, одобрил эту казнь, но на другой день, узнав, что его сын бежал из тюрьмы и обратился с призывом к своим ленникам, испугался, что его сочтут подстрекателем или, по крайней мере, участником этого мятежа, и в ту же ночь скрылся. Неделю спустя Мария Стюарт и граф Морей узнали, что Хантли собрал войско и двинулся на Абердин, распространяя воззвания, где говорилось, что он действует от имени королевы, дабы освободить ее от опеки со стороны брата. Впрочем, это была обычная тактика, к которой в период малолетства королей или царствования королев прибегали мятежные лорды, так что, как водится, она могла обмануть лишь тех, кто желал быть обманутым.

Граф Морей и Мария Стюарт двинулись навстречу Хантли и вступили с ним в бой возле Корричи. Борьба была жаркой, но в итоге победа осталась за Мореем. Хантли, чрезвычайно дородный и облаченный в тяжелые доспехи, во время бегства не удержался в седле, упал на землю и был растоптан копытами лошадей. Сэр Джон Гордон, взятый в плен, был обезглавлен три дня спустя, а его младшего брата, несчастного подростка, которому было всего лишь четырнадцать лет и несколько месяцев, бросили в тюрьму, где ему предстояло дожидаться своего пятнадцатилетия. В тот день, когда ему исполнилось пятнадцать, то есть он достиг возраста, когда приговоренного к смерти можно было предать казни, его отвели на эшафот, еще обагренный кровью старшего брата, и, без всякой жалости, без всякого сострадания, обезглавили, как и того.

Этот поход, в котором шотландцы не увидели ничего другого, кроме уничтожения могущественного католического семейства, немало посодействовал упрочению популярности Марии Стюарт. Что же касается знати, то она увидела в нем твердую решимость власти не позволять покушаться на ее права. Так что, если не считать исступленных проповедей Джона Нокса, не перестававшего называть Марию Стюарт новоявленной Иезавелью, в течение какого-то времени все в Шотландии было достаточно спокойно. Именно в этот период спокойствия и случилось происшествие, стоившее жизни Шатлару.

Как мы уже говорили, королеву сопровождали в Шотландию несколько французов, и в их числе был г-н де Данвиль, который, напомним, возымел честолюбивое желание добиться руки Марии Стюарт. Если подобное притязание у человека, не принадлежавшего к королевскому роду, могло быть оправдано, то это определенно было допустимо в отношении того, кто соединял в себе благородство происхождения с великим мужеством и уже прозревал в будущем меч коннетабля. И потому, когда после трех месяцев пребывания в Шотландии г-н де Данвиль был отозван во Францию, чтобы занять должность губернатора Лангедока, где вспыхнули многочисленные религиозные смуты, он покинул Марию Стюарт, сохраняя надежду вскоре увидеть ее снова и став на шаг ближе к ней, ибо занял одну из важнейших должностей во Французском королевстве. Но, поскольку ему было известно, как легко забывают об отсутствующих, он оставил подле нее, дабы отстаивать его интересы, молодого человека из своей свиты, вызывавшего у него полное доверие. Этого молодого человека звали Шатлар.

Выбор г-на де Данвиля оказался как нельзя более неудачным. Вот уже три года Шатлар был влюблен в Марию Стюарт и, неизменно сдерживаемый трудностью видеться с ней наедине, утаивал свою любовь. Но, когда он сделался доверенным лицом г-на де Данвиля, к которому королева питала определенную склонность, трудность эта исчезла сама собой, и, поскольку Шатлар, будучи поэтом и дворянином, не был лишен самоуверенности придворного, он, начав мало-помалу жертвовать интересами, которые ему было поручено представлять, стал продвигать вперед свои собственные интересы. Мария Стюарт, привыкшая к речи придворных, не замечала то подлинное, что скрывалось в иносказаниях, которыми Шатлар обставлял свои каждодневные признания в любви. Видя это, Шатлар перешел от прозы к поэзии и, полагая, что будет, наконец, понят, если заговорит на этом божественном языке, так хорошо знакомом Марии Стюарт, вручил ей следующие строфы:

Мария приняла эти стихи, не распознав в них иной значимости, кроме той, что обеспечивалась их поэтическими достоинствами. Но в этом отношении она оценила их так, как они того заслуживали, в тот же вечер открыто показывала их всем, кто составлял ее ближний круг, и самым искренним образом воздавала за них хвалу Шатлару. Но вовсе не этого желал отважный молодой человек. На сей раз гордость поэта отступила перед желаниями влюбленного. Ибо он жаждал не похвал со стороны Марии, а ее любви. В итоге, постоянно отвергаемый, ибо королева делала вид, что не понимает его намеков, он решил поставить на карту все, и однажды вечером, пробравшись в спальню Марии, спрятался под ее кроватью.

Королева, ничего не подозревая, вместе со служанками пришла в свои покои и начала раздеваться, как вдруг ее собачка, маленький спаниель, которого она очень любила и в этот момент держала на руках, принялся отчаянно тявкать, повернувшись в сторону алькова. Вначале Мария не обратила на это внимания, но, видя, что собачка проявляет настойчивость, спустила ее на пол. Спаниель тотчас же бросился к кровати, и одна из служанок, нагнувшись, увидела Шатлара.

Королева сделала кавалеру серьезное и строгое внушение, но, не желая предавать это происшествие огласке, ибо опасалась зайти чересчур далеко, приказала служанкам хранить молчание по поводу случившегося. И действительно, вопреки всякой вероятности, слухи о нем никуда не просочились. Но вследствие этого умышленного молчания Шатлар остался в убеждении, что, если бы не служанки королевы, оказавшиеся в ее спальне, Мария даровала бы ему куда более полное прощение; в итоге, вместо того чтобы бороться со своей безумной страстью, он искал лишь новую возможность получить за нее награду.

Награда эта оказалась чудовищной. Спустя месяц после событий, только описанных нами, Шатлара во второй раз обнаружили спрятавшимся в спальне королевы. На сей раз, опасаясь, что ее сочтут причастной к столь дерзкому поступку, Мария выдала виновного своему брату. Представ перед судом, Шатлар был объявлен виновным в оскорблении величества и приговорен к смертной казни.

И тогда Мария сильно пожалела о том, что действовала теперь не так, как в прошлый раз, но было уже слишком поздно; если бы она применила в подобных обстоятельствах свое право помилования, это могло бы стать губительным для ее чести. И Шатлар, приговоренный к казни, был обречен на смерть.

Вступив на эшафот, установленный на главной площади Эдинбурга, и отказавшись от помощи священника, Шатлар принялся читать «Гимн Смерти» Ронсара, который все выслушали с глубоким восхищением и неослабным вниманием, а затем, повернувшись к окнам Марии Стюарт и воскликнув: «Прощай, самая прекрасная и самая жестокая принцесса на свете!», опустил на плаху голову; палач поднял топор и одним ударом обезглавил осужденного.

Мария Стюарт была принуждена к этой жестокости, о которой она горько сожалела, с тем большим основанием, что парламент уже давно побуждал ее снова выйти замуж и, поскольку слух, что она дала на это согласие, распространился, несколько принцев из первейших королевских домов Европы, такие, как эрцгерцог Карл, третий сын германского императора, герцог Анжуйский, брат французского короля, и дон Карлос, наследник испанского престола, вступили в соревнование, добиваясь ее руки. Но в столь серьезных обстоятельствах Мария Стюарт не была свободна в своем выборе и, уступая настояниям брата, решила обратиться за советом к королеве Елизавете, которая, хотя и ненавидя ее в глубине души, не переставала писать ей письма, называя ее в них своей дорогой кузиной, своей доброй и любезной сестрой. Впрочем, на сей раз надежды графа Морея понять было нетрудно. Поскольку власть ускользала от него в тот самый момент, когда у королевы появлялся муж, он рассчитывал, что Елизавета, более всего на свете опасавшаяся увидеть наследника у королевы Шотландии, поможет ему всей полнотой своего могущества провалить, один за другим, различные варианты брачных союзов, какие могут представиться. И граф Морей не ошибся в своих догадках.

X

Елизавета, столь неоспоримо королева во всем прочем, была в том, что касалось ее шотландской сестры, самой слабой и самой завистливой женщиной на свете, и потому ее образ действий в отношении Марии Стюарт всегда носил отпечаток скрытности и жестокости, тем более роковой для ее памяти, что шотландская королева неизменно отвечала ей лишь доверием и добротой. Зависть ее объяснялась тем, что Мария не только равнялась с ней могуществом, но еще и соперничала с ней по части дарований и превосходила ее красотой. Именно это превосходство, постоянно уязвлявшее гордость Елизаветы, сделало ее беспощадной в тот день, когда у нее появилась возможность отомстить за обиду.

Но пока складывалось впечатление, что все в отношениях между двумя королевами шло как нельзя лучше, и потому, когда Джеймс Мелвилл явился к Елизавете с посланием Марии, отдававшей выбор своего будущего супруга в руки своей английской сестры, та, казалось, с радостью приняла на себя покровительство, которое ей поручалось, и, сделав вид, будто перебрала самых достойных в своем окружении, предложила ей Лестера, своего собственного фаворита.

К несчастью, такая партия не была приемлемой: Лестер, годившийся на роль фаворита королевы, имел чересчур низкое происхождение и обладал чересчур заурядными достоинствами, чтобы самому сделаться королем. И потому Мария ответила, что, будучи вдовствующей королевой Франции и королевой Шотландии, она должна желать чего-то получше, чем рука простого лорда. Этот отказ, который Елизавета никоим образом не стала утаивать от своего фаворита, сделал Лестера смертельным врагом Марии Стюарт.

Тем временем королева Шотландии, со своей стороны, обратила взор на юного лорда, обладавшего, как ей показалось, всеми качествами, необходимыми для того, чтобы обеспечить ей счастье как женщине и спокойствие как королеве. Этим молодым человеком, который, будучи сыном племянницы Генриха VIII, к тому же имел права на английскую корону, был Генри Стюарт, лорд Дарили, старший сын графа Леннокса.

Правда, чтобы добиться руки Марии Стюарт, лорд Дарили пошел лучшим из возможных путей: за него ходатайствовал Давид Риччо, секретарь королевы. Давид Риччо, чья жизнь и смерть оказали столь сильное влияние на судьбу Марии Стюарт, был сын бедного музыканта из Турина; когда он был еще совсем ребенком, отец, обремененный большой семьей, обучил его основам своего ремесла, и потому, постигая музыкальное мастерство с самой юности, Давид Риччо достиг в нем высочайшего совершенства. В пятнадцать лет он покинул семью, чтобы тем самым облегчить бремя, лежавшее на отце, и самому попытать счастья, и пешком отправился в Ниццу, где герцог Савойский держал свой двор. Там, проведя перед этим несколько лет в занятиях музыкой, он поступил на службу к графу ди Моретта, который после возвращения Марии Стюарт в Шотландию был назначен послом в Эдинбурге. Давид Риччо был замечен королевой, и она попросила его у посла, придавая ему не большее значение, чем любому другому слуге. Но вскоре она обнаружила у Риччо более разнообразные дарования, нежели те, какие позволяло ему раскрывать его ремесло, и поняла, что, помимо чрезвычайно приятного певческого голоса и поразительного умения играть на скрипке и ребеке, он обладает к тому же тонким и гибким умом, красивым и быстрым почерком и, словно на родном языке, говорит еще на трех языках: французском, испанском и английском. И потому из положения своего слуги она возвела его в должность секретаря, ведавшего дипломатической перепиской с Францией, и эту должность, дававшую ему возможность оказывать большое влияние на королеву, он и занимал, когда лорд Дарили обратился к нему за поддержкой.

Риччо сознавал, что в лице графа Морея имеет могущественного врага, чью власть, надменную и выставляемую напоказ, он, будучи бессильным и скрытным, порой оспаривал благодаря приобретенному им влиянию на королеву. Так что король, вступлению которого на престол он посодействовал бы, должен был, по всей вероятности, прийти ему на помощь в борьбе с этим врагом и сделать его положение более устойчивым, поскольку у него появилась бы тогда поддержка с двух сторон. К тому же ему казалось, что лорд Дарили, в силу своего происхождения и своего возраста, вполне годился в мужья королеве Марии Стюарт, ибо, англичанин по происхождению и протестант по вере, он должен был нравиться и королеве Елизавете, и шотландскому парламенту: королеве как подданный, парламенту как единоверец.

Однако Дарили предстал перед Марией Стюарт с рекомендацией куда более действенной в глазах женщины, нежели та, что исходила бы от любых секретарей на свете: ею служили красота и элегантность юного лорда, способные сделать его заметной фигурой даже при французском дворе, который, как считалось, задавал тон всем европейским дворам. И потому, как только королева увидела Дарили, ему тут же была обеспечена полная победа над всеми его соперниками. Так что Риччо не составило никакого труда склонить Марию Стюарт к этому браку; все препятствия, какие могли бы помешать ему, были устранены с равным рвением со стороны секретаря и со стороны королевы; в итоге, с одобрения почти всех простых шотландцев и большей части дворянства, бракосочетание между Марией Стюарт и лордом Дарили было отпраздновано в Эдинбурге 29 июля 1565 года, то есть через четыре года после возвращения королевы в Шотландию.

Для Елизаветы эти события стали новой возможностью проявить свою антиматримониальную политику в отношении Марии Стюарт. Едва ей стало известно, что вопрос об этом брачном союзе решен, она адресовала гневные упреки графу Ленноксу и его сыну, приказав им незамедлительно вернуться в Англию. Однако письмо ее пришло всего за два дня до торжественной церемонии, так что те, кому оно было адресовано, не стали подчиняться приказу и предоставили делам идти своим ходом. В итоге вместо ответа Елизавета получила известие о праздновании бракосочетания. Узнав эту новость, она впала в такой неистовый гнев, что приказала взять под стражу графиню Леннокс, единственного члена их семьи, оставшегося в Англии, и препроводить ее в Лондонский Тауэр. Но, поскольку бессмысленная месть никоим образом не могла утолить ее ненависть, она на этом не остановилась и начала подталкивать недовольную шотландскую знать к мятежу. Во главе этих недовольных стоял граф Морей, которого, как мы уже говорили, замужество королевы лишало всей его власти.

Елизавете не составило никакого труда добиться успеха в задуманном: ничто не вспыхивает быстрее, чем обманутые чаяния и униженная гордыня. Так что недовольные лорды, подстрекаемые как раз тем, кого королева Англии послала к Марии поздравить ее с возвращением в Шотландию, образовали союз с целью захватить Марию и Дарили, ее бросить в государственную тюрьму, а его убить. Вскоре из писем, отправленных английским посланником Рэндольфом министру Сесилу, Елизавете стало известно, что дела ее налаживаются; вот отрывки из этих писем, одно из которых датировано 3 июня 1565 года, а другое 2 июля:

И в самом деле, как раз в момент возвращения королевы и лорда Дарили с собрания сословий, происходившего в Перте, и была предпринята попытка «обрушить, — по выражению Рэндольфа, — зло, которое Дарили замыслил против других, на него самого». В теснине под названием Паррот-Уэлл был размещен кавалерийский отряд, получивший приказ убить Дарили и захватить Марию Стюарт. Но короля и королеву вовремя предупредили, и, вместо того чтобы сделать вечером остановку, что входило в их планы, они продолжили путь и ночью, миновав опасную низину еще до того, как там была устроена засада.

По предосторожности, которую предприняла королева, чтобы ускользнуть от них, заговорщикам стало понятно, что ее обо всем предупредили, и, не прибегая более ни к каким хитростям, они открыто восстали. В ответ Мария Стюарт обратилась с призывом к своим подданным, оставшимся верными ей, и, поскольку в ту пору у ее недоброжелателей не было еще ни времени, ни умения лишить ее популярности, как это было сделано позднее, вокруг нее собралась одна из лучших армий, когда-либо виданных в Шотландии. Морей и его сообщники готовились к перевороту, а не к серьезному восстанию. После нескольких маршей и контрмаршей, в ходе которых королева преследовала их лично, они отступили в Англию, где врагам Марии Стюарт, как всегда, было обеспечено убежище. Вот что шпион Елизаветы написал по этому случаю министру Сесилу 3 сентября 1565 года:

Таким образом, Мария Стюарт была окружена троицей предателей, состоявшей из Морея, Мортона и Мейтланда; однако они не рисковали действовать сообща, и было понятно, что Мортон, хотя и попав под подозрение у королевы, не оказался запятнан настолько, чтобы быть вынужденным покинуть Шотландию. Так что благодаря ему изгнанники сохранили все свои связи с Эдинбургом и были осведомлены о всех происходящих там событиях. Мейтланд, со своей стороны, казался совершенно не причастным к этому заговору и, оставаясь вне подозрений, сохранил все свое влияние. И потому он и Мортон готовили события, которые вскоре должны были последовать и привести к возвращению Морея.

XI

С первых дней замужества королева смогла получить представление о том, какому пустому и легкомысленному человеку она, полагаясь на обманчивую наружность, доверила счастье всей своей жизни. Дарили был не только злым: он был слабым, нерешительным и вспыльчивым и, не обладая упорством и скрытностью, необходимыми для достижения поставленной перед собой цели, пытался достичь ее с наскока и посредством насилия. Цель, к какой он стремился в тот момент, состояла в том, чтобы получить права супруга-соправителя, которые Мария в свое время даровала Франциску II; ибо, не будучи облеченным этим саном, который только Мария могла ему даровать, он был всего лишь мужем королевы, а Мария, уже испытав его характер, решила ни в коем случае не уступать его желаниям.

Дарили, в своем вечном непостоянстве неспособный понять в других твердую и непреклонную решительность, попытался отыскать причину этого отказа не в самой Марии, а в окружавших ее людях, и тогда ему показалось, будто человеком, более всего заинтересованным в том, чтобы он не получил прав супруга-соправителя, являвшихся целью всех его желаний, был Риччо, который, видя, сколько людей рядом с ним утратили свой авторитет и при этом сохранив собственный вес, должен был, естественно, опасаться влияния мужа еще больше, чем влияния сводного брата. С этого момента Дарили стал воспринимать Риччо как единственную помеху тому, чтобы он сделался настоящим королем, и решил избавиться от него.

В этих обстоятельствах Дарили оказалось нетрудно встретить благожелательное отношение к задуманному убийству непосредственно у тех, кто окружал трон. Вельможи не могли без глубокой зависти взирать на то, что Риччо, обычный слуга, возвысился до положения личного секретаря королевы. Они не понимали или делали вид, что не понимают, подлинной причины этого фавора, объяснявшегося прежде всего неоспоримым превосходством Риччо над ними, превосходством настолько большим, что Марии, дабы обрести равноценное тому, что он ей давал, пришлось бы искать среди самых образованных представителей католического духовенства, а это неизбежно настроило бы против нее всех протестантских священнослужителей, увидевшим бы в таком выборе королевы еще одно доказательство ее неприязни к новому культу. Так что все видели в Риччо выскочку, а не достойного человека, при рождении оказавшегося не на своем месте в силу какой-то ошибки природы и возвращенного на подобающее ему положение вследствие своего рода угрызений фортуны. К тому же, многие хотели погубить королеву, но, пока Риччо был жив, это сделалось почти невозможным из-за добрых советов, которые она от него получала. Так что смерть секретаря была делом решенным.

Помимо Дарили, двумя основными участниками этого заговора стали его главный вдохновитель, Джеймс Дуглас, граф Мортон, лорд-канцлер королевства, о ком у нас уже шла речь не только как о друге графа Морея, но и как о его ставленнике, а также лорд Рутвен, по женской линии дядя короля, вельможа, принадлежавший к одной из самых знатных семей Шотландии, но изнуренный развратом и уже мертвенно-бледный, охваченный смертельной болезнью, которой предстояло свести его в могилу через полтора года после той эпохи, к которой мы подошли, а это последние дни февраля 1566 года.

Мортон и Рутвен немедленно собрали достаточное количество сообщников; этими сообщниками были бастард Дуглас, Эндрю Керр и Линдсей; кроме того, они взяли в помощники, не сказав им, с какой целью это делают, полторы сотни солдат, имевших приказ быть наготове с семи до восьми часов ежевечерне.

В это же самое время Риччо неоднократно получал предупреждения, содержавшие призывы держаться настороже, ибо его жизнь находится в опасности, а в особенности остерегаться некоего бастарда. Риччо отвечал на это, что уже давно принес свою жизнь в жертву занимаемому им положению и что ему хорошо известно, что человек столь низкого происхождения, как он, не может безнаказанно подняться на ту высоту, какой ему удалось достичь; что же касается бастарда, о котором ему говорят и которым, несомненно, является граф Морей, то, пока сам он жив, ему удастся держать этого изгнанника так далеко от себя и от королевы, что, по его мнению, ни ему, ни ей не стоит его опасаться.

Так что Риччо пребывал если и не в безопасности, то, по крайней мере, в безучастности, причем в то самое время, когда его враги, уже сговорившиеся убить его, обсуждали лишь способ, каким он должен был быть предан смерти. Мортон, верный обычаям своего прадеда, Дугласа Привяжи-Коту-Колокольчик, хотел, чтобы, подобно фаворитам Якова III, казненным на Лодерском мосту, Риччо был арестован, подвергнут суду и повешен, что, заверил он как лорд-канцлер королевства, должно было произойти без всякой задержки. Однако Дарили, помимо всех прочих упреков, какие он считал нужным предъявить Риччо, подозревавший его, причем, по всей вероятности, совершенно несправедливо, в любовной связи с королевой, настаивал, чтобы он был убит на глазах у королевы, нисколько не тревожась по поводу осложнений, которые могло вызвать у женщины, находившейся на седьмом месяце беременности, подобное зрелище. Для дворян подобное действо было праздником, и потому, видя поддержку со стороны короля, они с радостью присоединились к его мнению. В итоге было решено, что Риччо будет убит в присутствии королевы, и король взялся сообщить заговорщикам, когда наступит подходящий для этого момент.

Спустя несколько дней они получили известие, что на другой день, 9 марта, Риччо будет ужинать в покоях королевы вместе с графиней Аргайл, Мэри Сетон и несколькими другими придворными дамами. Время от времени Мария Стюарт действительно устраивала ужины в тесном кругу, на которых она позволяла себе отбросить в сторону всю королевскую помпу, и была счастлива, когда ей удавалось, по примеру ее отца, Якова V, насладиться несколькими мгновениями свободы, столь сладостной для тех, кто постоянно пребывает в оковах правил этикета. Присутствовали на этих ужинах обычно только женщины, а из мужчин, благодаря своим музыкальным дарованиям, туда был допущен лишь Риччо. Так что заговорщикам если и следовало опасаться какого-нибудь сопротивления, то лишь со стороны самой жертвы, а было известно, что Риччо, помня о своем низком происхождении, никогда не носил в присутствии королевы ни шпаги, ни кинжала.

Девятого марта, около шести часов вечера, сто пятьдесят солдат были впущены в замок самим королем, который назвал себя часовому, стоявшему у ворот, и провел их во внутренний двор, куда выходили окна кабинета Марии Стюарт. Там они разместились под большим навесом, чтобы их не было видно, ведь иначе они неизбежно оказались бы заметны, поскольку парк усыпало снегом.

Приняв эту первую меру предосторожности, Дарили вернулся к своим сообщникам, ожидавшим его в нижнем зале замка, и, велев им подняться по винтовой лестнице, провел их в спальню королевы, примыкавшую к кабинету, где ужинали сотрапезники; все, о чем они говорили, было здесь хорошо слышно. Затем, оставив их в темноте и приказав им войти в соседнюю комнату лишь в тот момент, когда они услышат его крик: «Ко мне, Дуглас!», он сделал круг, пройдя по коридору, и, открыв потайную дверь, вошел в кабинет, где молча оперся о спинку кресла, на котором сидела королева.

Три особы, сидевшие спиной к двери, а именно: Мария Стюарт, Мэри Сетон и Риччо, не видели, что к ним приблизился король; но три другие особы, сидевшие напротив двери, оцепенели и онемели, когда он появился. При виде того, как они переменились в лице, королева догадалась, что позади нее происходит нечто странное, и, живо обернувшись, заметила Дарили; на губах его играла улыбка, но он был так страшно бледен, что Мария Стюарт тотчас же поняла: сейчас произойдет нечто ужасное. Она уже собралась было поинтересоваться у него причиной его неожиданного появления, но в эту минуту в соседней комнате послышались грузные шаркающие шаги, приближавшиеся к ковровому занавесу, который медленно откинулся, позволив увидеть лорда Рутвена в полных боевых доспехах, бледного как привидение и с обнаженным мечом в руке.

— Что вам угодно, милорд?! — воскликнула королева. — И что вы намерены делать в моих покоях, вооружившись таким образом? У вас горячка, мне вас пожалеть или простить?

Но Рутвен молча, с неспешностью призрака протянул руку с мечом к Риччо, а затем глухим голосом произнес:

— Что я намерен делать здесь, сударыня? Я пришел за этим человеком!

— За этим человеком?! — воскликнула королева, становясь за спиной Риччо. — И как вы собираетесь поступить с ним?

— Giustizia! Giustizia![51] — принялся кричать Риччо, бросаясь на колени позади Марии Стюарт и цепляясь за подол ее платья.

— Ко мне, Дуглас! — крикнул король.

В ту же минуту Мортон, Керр, бастард Дуглас и Линдсей с такой яростью ворвались в кабинет, что опрокинули стол, стремясь как можно быстрее добраться до Риччо, который, надеясь, что почтение, полагающееся королеве, защитит его, по-прежнему держался позади нее. Мария, со своей стороны, с высочайшим спокойствием и величием стояла лицом к лицу с убийцами, но они зашли чересчур далеко, чтобы отступить, и Эндрю Керр, приставив ей к груди кинжал, пригрозил убить ее, если она не удалится. В это мгновение Дарили схватил ее в охапку и насильно оттащил в сторону, нисколько не принимая во внимание ее беременность, в то время как бастард Дуглас, осуществляя роковое предсказание, сорвал с пояса короля висевший там кинжал и ударил им Риччо. При этом первом ударе несчастный упал, издав крик, но затем приподнялся и на коленях пополз к королеве, которая не переставала биться в руках Дарили, крича: «Пощадите! Пощадите!» Но, прежде чем Риччо смог доползти до нее, убийцы ринулись на него и, пока одни наносили ему кинжальные удары, другие за ноги выволакивали его из кабинета, оставляя на полу длинный кровавый след, который виден там еще и сегодня; затем, когда он оказался в соседней комнате, каждый из них, разжигая друг друга, принялся наносить ему удары, так что впоследствии на его мертвом теле насчитали пятьдесят шесть ран, двадцать из которых были смертельными.

Между тем Дарили по-прежнему не выпускал из рук королеву, которая, еще не веря, что Риччо мертв, не переставала молить о пощаде. Наконец вновь появился Рутвен, еще более бледный, чем в первый раз, и настолько обессиленный, что, не в состоянии говорить, рухнул в кресло, ответив на вопросы Дарили утвердительным кивком и показав ему окровавленный кинжал, перед тем как убрать его в ножны. Лишь тогда Дарили отпустил Марию, и она, на пару шагов приблизившись к Рутвену, воскликнула:

— Встаньте, милорд! Встаньте! В присутствии королевы не садятся, не получив на то разрешения! Встаньте и выйдите вон!

— Не дерзость вынуждает меня сидеть, а слабость, — ответил Рутвен, — ибо сегодня во имя службы вашему мужу и во имя блага Шотландии я прошел больше, чем позволяет мне мой врач.

С этими словами он спокойно налил себе стакан вина и выпил его, чтобы немного набраться сил; этот поступок королева приняла за очередную дерзость.

Она сделала несколько шагов к потайной двери, чтобы выйти из роковой комнаты, но, остановившись на пороге, повернулась и промолвила:

— Милорд, возможно, мне никогда не удастся отомстить за себя, ибо я всего лишь женщина, но тот, кто находится здесь, — и она с не женской силой хлопнула себя по чреву, — или не будет зваться моим сыном, или отомстит за свою мать!

С этими словами она скрылась, с яростью закрыв за собой дверь.

Той же ночью Риччо был без всякой помпы и без всякого шума похоронен у порога ближайшего храма.

XII

На другой день граф Морей и его сообщники, которые были изгнаны вместе с ним в Англию, прибыли в Эдинбург, заранее извещенные о предстоящем убийстве. Мария Стюарт, у которой не было достаточно сил, чтобы бороться одновременно с убийцами и вступившими в союз с ними изгнанниками, предпочла даровать прощение изгнанникам, чтобы получить возможность покарать убийц. Морей, Гленкерн, Роте и другие снова вошли в милость. Спустя три дня, в тот момент, когда это менее всего можно было предположить, стало известно, что Мария и Дарили тайно отправились в Данбар. И в самом деле, напуганный чудовищностью преступления, которое он совершил, король покинул своих сообщников, чтобы добиться от нее прощения, и Мария, желая иметь возможность отомстить, сделала вид, что прощает его.

И тогда настал черед убийц дрожать от страха: Мортон, Дуглас и Рутвен, не отваживаясь дожидаться момента, когда королева решит их участь, бежали в Англию. Было проведено судебное разбирательство, и двух второстепенных убийц приговорили к смертной казни; затем Мария, как всегда уступая безрассудству своего первого побуждения, отчего никто теперь не мог ее удержать, приказала извлечь из могилы тело Риччо и с великими погребальными почестями перенести его в ту самую церковь, где были похоронены шотландские короли.

Между тем, как нетрудно понять, примирение супругов, по крайней мере со стороны Марии, не было вполне искренним. Дарили, со своей стороны, продолжал вести все ту же беспечную и распутную жизнь, так что между супругами царил величайший разлад, в момент которого, 19 июня 1566 года, Мария родила сына, будущего Якова VI.

Верная правилам добрососедства, королева тотчас же отправила к Елизавете чрезвычайного посланника, Джеймса Мелвилла, с поручение сообщить своей сестре, королеве Англии, о своем счастливом разрешении от бремени.

Елизавета, очень любившая танцы и мнившая, что она прекрасно умеет танцевать, участвовала в кадрили, когда ей передали это известие. Для нее это был ужасный удар: она почувствовала, что ноги у нее подкосились, и, попятившись на несколько шагов, оперлась о кресло, в которое затем была вынуждена опуститься. Одна из придворных дам, увидев это волнение королевы и заметив, как она побледнела, подошла спросить, что с ней.

— Что со мной? — переспросила Елизавета. — Ах, разве вы не понимаете, что королева Мария только что родила здорового мальчика, а я всего лишь бесплодный голый пень?!

Однако вскоре Елизавета пришла в себя и заняла прежнее место в кадрили, а на другой день приняла Мелвилла, всячески выказывая свою радость и заявляя ему, что привезенное им известие доставило ей такое удовольствие, что она тут же избавилась от недомогания, заставлявшего ее страдать в течение двух недель. Тем не менее, когда посол предложил ей воспользоваться этим случаем и увидеться с Марией, с которой, по ее словам, она уже очень давно желала встретиться, Елизавета поспешила ответить, что не может покинуть свое королевство и что на крестины вместо нее приедет граф Бедфорд, которому она выдаст верительную грамоту.

Такие же уведомления Мария отправила королю Франции и герцогу Савойскому, и они оба ответили ей, как и королева Елизавета, что пришлют на крестины своих представителей.

Между тем Дарили с каждым днем все глубже погрязал в сугубом разврате, к которому имел склонность; так что королева отдалялась от него все более и более, а вместе с королевой, подражая ей в поведении, так поступали и придворные. Дарили, вместо того чтобы пытаться вернуть Марию с помощью обходительности и заботливости, сердился, словно ребенок, угрожал покинуть Шотландию и уехать жить во Францию или в Италию. Ничто не могло быть более неприятным для королевы, чем исполнение этой угрозы, которое поставило бы иностранные дворы в известность о ее семейных ссорах. И потому она попыталась довести до его сознания нелепость подобного решения; но Дарили, подобно ребенку, видел в обращенных к нему просьбах лишь повод усилить свое упрямство. Тогда Мария спешно отправила к нему членов тайного совета, но и перед ними он выказывал ту же обидчивость и неуступчивость. Ожидая, что рано или поздно он приведет свой замысел в исполнение, Мария решила упредить то дурное впечатление, какое могло произвести появление Дарили в Париже, и послала королеве-матери и королю Карлу IX достоверный отчет о всем том, что произошло между ней и Дарили после их свадьбы. Впрочем, почти открытый разрыв, повлекший за собой всякого рода внутренние дрязги между супругами, ухудшил и без того скверное положение короля, увидевшего вскоре, что от него уходят не только вельможи, но и его собственные слуги.

Между тем влияние, потерянное Дарили, мало-помалу захватывал другой человек: то был Джеймс Хепберн, граф Ботвелл, глава старинного рода и один из самых всесильных баронов Шотландии, могущество которого зиждилось как на необъятности его владений, располагавшихся в Восточном Лотиане и в графстве Берикшир, так и на многочисленности его ленников. Это был мужчина лет тридцати пяти, с резкими чертами лица, исполненный многих пороков, честолюбивый, неуемный, в своих замыслах еще более дерзкий, чем в их исполнении, ибо, хотя в молодости он благодаря нескольким своим подвигам и пользовался немалой славой храбреца, у него уже давно не было случая обнажить меч, так что слава эта понемногу сошла на нет, и к тому времени рассказы о былых деяниях графа Ботвелла порой встречала улыбка сомнения. Назначенный Марией де Гиз лордом-смотрителем пограничных областей королевства, он в момент убийства Риччо оказался в королевском дворце, прибежал на шум и даже подвергся определенной опасности, ибо, понимая, что крики доносились из кабинета королевы, начал настаивать, чтобы ему дали разъяснения по поводу происшедших там событий, в ответ на что король показал ему труп Риччо. Это свидетельство если и не преданности ей, то, по крайней мере, внимания к ней, проявленное в то время, когда все ее покинули, тронуло королеву, и при первой же возможности она выразила Ботвеллу свою признательность; так и зародилось между королевой и этим человеком нечто вроде связи, которой предстояло погубить обоих.

Многие люди, дурно настроенные в отношении королевы, а число их было велико, и так уже подозревали, что связь эта носит характер преступной близости, как вдруг происшествие, в котором Мария, как всегда, уступила первому порыву сердца, сделало эти подозрения еще более обоснованными. Ботвелл, будучи лордом-смотрителем приграничных областей, пребывал в небольшом замке Хермитедж в двадцати милях от Джедборо; в октябре 1566 года, намереваясь захватить грабителя по имени Джон Эллиот из Парка, он в схватке с этим человеком был ранен в руку. Королева, находившаяся в то время в Джедборо, где она проводила суд, узнала о том, что произошло, в тот момент, когда направлялась к залу заседаний, и, вместо того чтобы продолжить путь к ратуше, перенесла заседание на другой день, а сама, сев на коня, в сопровождении пяти или шести человек из своего ближайшего окружения, тотчас же помчалась к замку Хермитедж, преодолевая, чтобы добраться до него, болота, леса и реки; затем, собственными глазами убедившись, что рана Ботвелла не такая уж серьезная, она в тот же вечер вернулась в Джедборо; королева сделала остановку лишь на два часа, проведя их наедине с Ботвеллом. Впрочем, эта стремительная скачка так утомила ее, что на другой день она заболела и едва не умерла. Но, как ни велика была опасность, угрожавшая ей во время этой болезни, Дарили, осведомленный о ее причине, не приехал в Джедборо; так что, когда королева поправилась, отношения между супругами сделались холоднее прежнего.

Между тем подошло время, на которое были назначены крестины юного принца; для супругов это явилось естественной возможностью для примирения или, по крайней мере, моментом, когда им важно было не показывать иноземным послам, до чего дошли их домашние распри; однако Дарили, по-прежнему вздорный и обозленный, не пожелал присутствовать на церемонии, хотя все на этом настаивали, а сам он в это время находился в Стерлинге, где и проходили крестины. Его отсутствие вызвало огромное негодование у всех, кто входил в окружение королевы, со всех сторон получавшей советы ходатайствовать о разводе. Но Мария, опасаясь скандала, который неизбежно поднялся бы в Европе вследствие такого ходатайства, наотрез отказалась. И тогда Ботвелл, Мортон и Мейтланд приступили к первым наметкам зловещего замысла. Однако Мортон и Мейтланд брались доводить его до исполнения лишь в том случае, если в заговоре будет участвовать королева, ибо речь шла не о чем другом, как об убийстве короля. Но, после долгого времени пустых обещаний, без конца повторяемых и без конца нарушаемых, показать им письменное согласие, написанное собственной рукой королевы, Ботвелл так и не смог предъявить Мортону и Мейтланду никакого свидетельства ее участия в заговоре, и потому оба вельможи вышли из него. И тогда Ботвелл решил обратиться к другим пособникам, которые, имея менее поводов опасаться за себя, были и менее щепетильными. Как раз в это время произошло событие, внушившее Ботвеллу мысль, что пора начать действовать.

XIII

Король решил, наконец, привести в исполнение повторявшуюся им изо дня в день угрозу покинуть Шотландию и отправился в Глазго, чтобы попрощаться с графом Ленноксом, своим отцом, однако по пути вдруг ощутил серьезное недомогание. Тем не менее он продолжил поездку, но, прибыв в Глазго, был вынужден лечь в постель: у него обнаружилась болезнь, навсегда оставшаяся для истории и медицины спорным вопросом. Чем были гнойники, покрывавшие тело Дарили, проявлением ветряной оспы или следствием отравления? Ничего определенного сказать по этому поводу нельзя, настолько противоречивы дошедшие до нас рассказы. Как бы то ни было, едва королеве стало известно, что Дарили серьезно заболел, она, проявляя к нему большее сочувствие, чем он проявлял к ней, поспешила в Глазго. Когда Мария прибыла туда, Дарили уже был вне опасности.

Тем не менее Мария, не побоявшаяся заразиться сама (если предполагать все же, что Дарили был болен ветряной оспой), не посчитала нужным подвергать такой опасности своего сына, и, поскольку у изголовья больного произошло нечто вроде примирения между супругами и Дарили пожелал вернуться вместе с королевой в Эдинбург, было решено, что в ожидании своего полного выздоровления он будет жить в усадьбе Керк-оф-Филд, старинном уединенном аббатстве, расположенном на возвышенности и, следовательно, в окружении свежего воздуха, в одной миле от Эдинбурга. Дарили хотел вернуться в одной карете с королевой, но она, то ли опасаясь передать юному принцу болезнетворные миазмы, еще совсем недавние, то ли посчитав, что передвижение в карете будет чересчур тяжелым для выздоравливающего, отказала Дарили в этой милости и распорядилась перевезти его в дорожных носилках к его новому месту жительства.

Это было, на что указывает его название, старинное аббатство, расположенное среди полей, на некотором расстоянии от двух полуразрушенных церквей, заброшенного кладбища и нескольких почти необитаемых лачуг, носивших многозначительное название Воровская слобода; чуть поодаль находился особняк, принадлежавший Гамильтонам, но в течение двух последних лет в этом уединенном доме никогда не распахивались ставни, и он оставался безмолвным и мрачным, словно гробница. Впрочем, будь он обитаемым, это еще меньше успокоило бы Дарили, поскольку Гамильтоны были его личными врагами.

И в самом деле, впервые король испытал беспокойство 7 февраля 1567 года, увидев свет в одном из окон особняка, так долго стоявшего затворенным. На другой день он поинтересовался у своего камердинера, Александра Дарема, почему там появился свет, и узнал, что накануне архиепископ Сент-Эндрюсский покинул свой дворец и приехал жить в этом доме. В тот же день, прогуливаясь в саду, Дарили посетовал, что две обрушившиеся части стены, для ремонта которых он вызвал каменщиков, находятся в прежнем состоянии. Эти проломы позволяли злоумышленникам легко проникнуть в сад, а так как Дарили жил вдвоем со своим слугой на втором этаже небольшого уединенного павильона, то в том состоянии, в каком он пребывал, ему было позволительно испытывать определенные страхи.

В тот же вечер страхи эти усилились; Дарили послышалось, что у него под окнами разговаривают, а под его комнатой кто-то ходит. А поскольку, как мы уже сказали, в спальне он находился вдвоем с камердинером и тот каждый раз, когда король будил его, утверждал, что ничего не слышит, Дарили пришлось дожидаться рассвета, чтобы самому во всем удостовериться. Однако утром он нигде никого не обнаружил, но, благодаря тому, что накануне шел дождь, заметил следы, не принадлежавшие ни ему, ни Дарему; следы эти вели от пролома в стене к двери павильона. Дарили осмотрел весь павильон, за исключением небольшого подвала, находившегося как раз под его спальней и оказавшегося закрытым массивной дверью; но, если не считать этой закрытой двери, ему не удалось обнаружить ни одного косвенного признака, способного подтвердить или развеять его подозрения.

Следующая ночь протекала, как и предыдущая, ибо прежний шум возобновился, и на сей раз был таким внятным, что Дарем уже не мог сказать, как накануне, что он его не слышит. И тогда Дарили, полагая, что такая неопределенность хуже подлинной опасности, решил спуститься вниз и лично проверить, что за люди там шумят. Однако Дарем не позволил своему господину рисковать, занимаясь подобными розысками, и, взяв в одну руку меч, а в другую фонарь, отправился на поиски ночных бродяг. Вскоре он вернулся и сказал, что заметил лишь одного человека, который при виде его обратился в бегство, и, поскольку это явно был какой-то бездомный, искавший себе пристанище в пустынных развалинах аббатства, тревожиться не стоит. И действительно, вплоть до рассвета никакого шума более слышно не было.

Тем не менее Дарили пожелал увидеться с королевой, не посещавшей его уже дня два или три, и, поделившись с ней своими тревогами, попросить ее, поскольку он уже оправился от болезни, или позволить ему вернуться жить вместе с ней, или предоставить ему другое жилище. Мария велела ответить Дарили, что сможет прийти к нему только вечером, поскольку днем женит своего слугу Себастьяна, которого она привезла с собой из Франции и потому очень любила.

И в самом деле, вечером королева пришла вместе с графиней Аргайл, причем в тот самый момент, когда по какой-то странной случайности Александр Дарем поджег соломенный тюфяк со своей постели и тотчас же выбросил его в окно вместе с матрасами, на которые перекинулся огонь. В итоге он лишился постели и, когда королева вошла в дом, настойчиво испрашивал у короля позволения переночевать в городе, заявляя, кроме того, что он плохо себя чувствует и ему нужно показаться врачу. Дарили, помня о том, что происходило в две предыдущие ночи, изо всех сил старался удержать его, предлагая дать ему один из своих матрасов или даже разделить с ним свою постель. Мария поинтересовалась причиной спора и, разобравшись, в чем дело, пообещала Дарили, что, если он отпустит Дарема, она пришлет ему на эту ночь какого-нибудь другого слугу, снабдив всеми необходимыми постельными принадлежностями. За то короткое время, пока королева оставалась в аббатстве, Дарили заставил ее трижды повторить это обещание; затем, невзирая на все его уговоры подольше побыть с ним, Мария покинула его, заявив, что это невозможно, так как она обещала появиться под маской на балу у Себастьяна; в итоге Дарили пришлось отпустить ее, она ушла, и он остался один.

Никто не может сказать, что начиная с этого момента делал Дарили, ибо, несмотря на обещания королевы, ни один слуга не явился к нему в аббатство, а Дарем, спешивший воспользоваться полученным разрешением, удалился, не став даже дожидаться ухода королевы. По всей вероятности, Дарили бросился в постель, закутавшись в халат, оставшись в домашних туфлях и положив у изголовья обнаженный меч.

До часа ночи Ботвелл вместе с королевой оставался в Холирудском замке; затем он вышел из ее покоев, и спустя несколько минут, закутанный в широкий плащ немецкого гусара, на глазах у часовых, бдивших у дверей замка, прошел через караульное помещение; оттуда он направился к усадьбе Керк-оф-Филд и, когда башенные часы пробили два часа ночи, через один из проломов пробрался в сад. Едва сделав несколько шагов среди купы деревьев, он наткнулся на какого-то человека, закутанного в плащ.

— Ну что, — спросил Ботвелл, — как наши дела?

— Все готово, — ответил незнакомец, — и мы ждем только вас, чтобы поджечь фитиль.

— Ну что ж, приступим, — промолвил Ботвелл.

С этими словами он вместе со своим собеседником направился к группе из пяти или шести человек, беседовавших в глубине сада, в том месте, откуда было видно окно, освещенное ночником, который горел в комнате Дарили. Ботвелл спросил своих сообщников, уверены ли они в том, что король находится в этой комнате. Они ответили, что несколько раз видели, как он подходил к окну и выглядывал в сад. После этого Ботвелл приказал поджечь фитиль. От группы отделился какой-то человек, державший под плащом потайной фонарь; через мгновение он вернулся, заявив, что дело сделано и через несколько минут все будет кончено. Однако нетерпение Ботвелла было настолько сильным, что, находя это ожидание, каким бы коротким оно ни было, невыносимым, он, несмотря на все увещания подрывника, сам подошел к павильону, лег на живот, просунул голову в подвальное окно и вернулся обратно лишь после того, как с риском для собственной жизни убедился, что фитиль действительно тлеет. Стоило ему занять прежнее место в глубине сада, как раздался ужасный взрыв: окружающие поля, город и залив озарились таким ярким светом, что в отблесках этой чудовищной вспышки стали видны даже корабли, стоявшие на якоре примерно в двух милях от берега; затем все снова погрузилось в тишину и во мрак, в то время как обломки дома падали сверху, словно каменный дождь.

На другой день тело короля обнаружили распростертым во фруктовом саду, примыкавшем к тому саду, где скрывались заговорщики. Труп лежал под деревом, несколько ветвей которого он сломал при падении; на нем был халат, а на одной из его ног осталась домашняя туфля; поодаль валялся его обнаженный меч.

Поскольку при взрыве пороха тело короля не пострадало, оказавшись защищенным матрасами, на которых он лежал, вначале все подумали, что Ботвелл живым вытащил его из павильона, удавил и повесил на дереве, несколько ветвей которого, как мы говорили, были сломаны; но, по всей вероятности, те, кто согласился с этой версией, ошибаются. Ведь если король уже был мертв, убийцам незачем было взрывать павильон, где он жил. Правда, кое-кто утверждал, что они сделали это для того, чтобы заставить всех поверить, будто он был убит молнией; но, поскольку убийство произошло 9 февраля, у тех, кто рассчитывал таким образом объяснить смерть короля, было немного шансов, что им поверят.

XIV

Слух о произошедшем распространился по всей Шотландии со скоростью, присущей дурным известиям.

Впечатление, которое он произвел, было ужасным, ибо все указывали на Ботвелла, а кое-кто подозревал и королеву. Правда, как всегда неосмотрительная, Мария и в этих обстоятельствах дала против себя новое оружие своим врагам. Шотландский придворный этикет требовал, чтобы любая вдова короля сорок дней безвыходно проводила в одной из комнат дворца, освещаемой лишь скудным светом лампы. Мария велела открыть окна на двенадцатый день, а на пятнадцатый отправилась вместе с Ботвелл ом в Сетон, загородный дом в четырех милях от Эдинбурга.

Именно там ее настиг слух о начавших распространяться против нее подозрениях. Не прошло и двух дней после убийства, и на улицах Эдинбурга были развешаны объявления, в которых обещалось вознаграждение в две тысячи фунтов стерлингов тому, кто сообщит достоверные сведения об убийцах короля. Уже на другой день под этими объявлениями обнаружились листы бумаги такого же размера, на которых рукой были написаны имена Ботвелла, Балфура, Чемберса и нескольких других. Но это еще не все; каждую ночь у Эдинбургского креста слышался крик: «Ботвелл — убийца короля, а королева — сообщница убийцы!», причем нельзя было понять, кто его издавал. Наконец, Мария получила от графа Леннокса, отца убитого, письмо, в котором он прямо указывал на Ботвелла как на убийцу и выступал в качестве его обвинителя.

Отступать было некуда: ходатайствуя перед королевой, тайный совет настоял на привлечении Ботвелла к суду, но при этом, назначив смехотворную отсрочку, поскольку, в силу шотландских законов, при рассмотрении уголовных дел стороны должны были быть уведомлены за сорок дней до начала разбирательства, 28 марта решил, что обвиняемый предстанет перед судьями 12 апреля. Таким образом, графу Ленноксу было предоставлено четырнадцать дней на то, чтобы собрать убийственные улики против самого могущественного в Шотландии человека.

В назначенный день, сопровождаемый четырьмя тысячами своих сторонников и охраняемый двумя сотнями вооруженных солдат, которые по его приказу заняли все входы в здание суда, Ботвелл предстал перед судьями. Граф Леннокс заранее понял, что должно произойти в суде, и по этой причине туда не явился. Так что обвиняемый не обнаружил в суде обвинителя. Соответственно, жалоба на него была отклонена. Однако в тот момент, когда судьи вынесли оправдательный приговор, в толпе раздался чей-то голос, от имени графа Леннокса выразивший несогласие с этим решением. То был голос одного из графских ленников, посланного с этой целью в Эдинбург. Представ перед судом, он смело повторил свои возражения и, совершив этот самоотверженный поступок, вернулся в Глазго, чтобы дать своему господину отчет об исполнении поручения, причем, вопреки всякой вероятности, с ним не случилось ни малейшей неприятности.

Оправданный в убийстве короля, Ботвелл думал теперь лишь о том, чтобы занять его место. Его близость с Марией заранее обеспечивала ему согласие королевы, но ему еще оставалось добиться согласия дворянства. Ботвелл пригласил на пышный пир, устроенный им в одной из таверн Эдинбурга, важнейших шотландских вельмож, и там, к концу обеда, прямо на пиршественном столе, среди пустых бутылок и недопитых стаканов, был при всеобщем одобрении подписан акт, где Ботвелл объявлялся невиновным в убийстве короля и говорилось, что единственная возможность уберечь Шотландию от новых смут и новых бед состоит в том, чтобы Мария взяла его в супруги.

Став обладателем этого драгоценного документа, Ботвелл поспешил употребить его в соответствии со своим характером. Узнав однажды вечером, что на другой день Марии Стюарт предстоит возвращаться из Стерлинга в Эдинбург, он во главе тысячи конников устроил засаду у Крамондского моста и, когда королева появилась в сопровождении лишь двух десятков особ, составлявших ее свиту, двинулся навстречу ей, велел арестовать и разоружить Хантли, Летингтона и Мелвилла, а затем, взяв под уздцы лошадь королевы, заставил ее повернуть обратно, причем Мария не пыталась ни защищаться, ни даже жаловаться, и препроводил ее в замок Данбар, находившийся под его управлением. Они оставались там десять дней, а на одиннадцатый вместе вернулись в Эдинбург. Ботвелл снова вел под уздцы лошадь Марии, но, на сей раз, со всей почтительностью, полагающейся женщине и королеве. Мария, со своей стороны, явно даровала ему полное прощение за совершенное над ней насилие и, опасаясь, не осталось ли в этом отношении каких-нибудь сомнений, 12 мая 1567 года объявила, что она не только не имеет никаких поводов жаловаться на Ботвелла, но и, в вознаграждение за услуги, оказанные им государству, рассчитывает немедленно возвысить его, одарив новыми почестями. И в самом деле, уже на другой день она пожаловала ему титул герцога Оркнейского, а еще через два дня вышла за него замуж, причем никто, настолько все видели ее ослепленность, не осмелился возражать против этого замужества, если не считать лорда Херриса и Джеймса Мелвилла, в награду за свою преданность впавших в немилость и навлекших на себя ненависть Ботвелла, ненависть, последствия которой они несомненно испытали бы на себе, если бы события, неожиданно приняв серьезный оборот, не вынудили Ботвелла думать о своей собственной безопасности, а не мстить другим.

Враги Марии, делая вид, что служат ее делу, завели ее туда, куда хотели. Втайне все подозревали, что она замешана в убийстве мужа. Побыв вдовой всего три месяца, она вышла замуж за его убийцу и оказалась — она, королева! — четвертой женой человека, который, перед тем как стать ее супругом, одну за другой бросил двух первых жен, имевших низкое происхождение, и развелся с третьей, дочерью графа Хантли, того самого, что погиб во время мятежа, растоптанный копытами лошадей. Вслед за Ботвеллом потеряла уважение и она сама, и эта потеря уважения в сочетании с ненавистью, которую испытывало к ней протестантское духовенство, лишило ее всякой опоры среди большей части народа. И вот этот момент Мортон и Мейтланд, вечные приспешники Морея, на протяжении целого года с присущей им ловкостью делавшие вид, что они стоят вне всяких партий и всяких козней, и выбрали для того, чтобы взбунтоваться.

Едва об их замысле стало известно, почти все дворяне Шотландии присоединились к ним, причем так поспешно и так быстро, что, оказавшись в количестве, достаточном для того, чтобы действовать, они решили похитить разом короля и королеву, которые, пребывая в полном неведении о том, что против них затевалось, отправились на празднество, устроенное для них лордом Бортвиком. Однако, поскольку в эти тревожные времена любые праздники таили в себе определенную опасность, часовые оставались на своих постах. И в тот момент, когда все намеревались сесть за стол, один из них дал знать, что какой-то крупный вооруженный отряд галопом несется к замку. Не сомневаясь, что на них готовится покушение, Ботвелл и Мария переоделись — он облачился в ливрею лакея, она надела ливрею пажа — и, покинув замок через одни ворота, в то время как те, кто явился захватить их, вступили туда через другие, помчались по направлению к Данбару.

XV

В Данбаре они остановились; это была сильная крепость, находившаяся под непосредственным командованием Ботвелла, и потому она могла стать превосходным местом сбора сторонников, которые у него еще оставались. Он призвал их на помощь себе и королеве, и ему удалось собрать войско, достаточно внушительное для того, чтобы отважиться на сражение. Во главе этого войска Ботвелл и Мария Стюарт выступили из города и двинулись по направлению к Эдинбургу. На полпути, у Карберри-Хилла, они встретились с армией мятежных лордов; это произошло 15 июня 1567 года, то есть через четыре месяца после убийства Дарили и ровно через месяц, день в день, после свадьбы королевы и Ботвелла.

С обеих сторон отряды были не особенно многочисленными. Все произошло так быстро, что у тех, кто находился далеко, просто не было времени присоединиться к той или другой партии. Но, хотя по численности обе армии были почти равны, они сильно различались в отношении слаженности, отваги и дисциплины. Король и королева, желая упредить слухи, которые неминуемо должны были все шире распространяться против них, решили действовать быстро и потому, не имея времени дожидаться Гамильтонов, самых преданных своих сторонников, вербовали всех, кто оказался под рукой. Мятежники, которыми командовали Аргайл, Атолл, Мар, Мортон, Гленкерн, Хьюм, Линдсей, Бойд, Морей из Туллибардина, Керколди из Грейнджа и Мейтланд, напротив, видели во главе своей армии самых знатных вельмож и самых опытных военачальников Шотландии, а в своих рядах самых лучших солдат и самых верных ленников. Как только две армии сошлись лицом к лицу, это различие не могло ускользнуть от самих противников, и отвага мятежников возросла в той же мере, в какой упали духом королевские войска. Тем временем Дюкрок, французский посол, предложил себя в качестве посредника между двумя партиями. Пока шли переговоры, войску королевы стало понятно, что ему предстоит сражаться не за интересы страны, а всего лишь за любовную прихоть женщины, и оно искало лишь повода, чтобы избежать битвы. И такой повод нашелся. Предводители мятежников заявили Ботвеллу, что, поскольку спор касается лично его, лично он и должен защищать свое дело. И тогда Ботвелл, как всегда хвастливый и заносчивый, вручил Дюкроку картель, посредством которого он вызывал на смертельный бой любого, кто осмелился бы назвать его убийцей короля.

Увидев этот письменный вызов на поединок, мятежные лорды закричали от радости и бросились к оружию. Но они не могли все одновременно сражаться с Ботвеллом. Поэтому в шлем положили бумажки с именами предводителей мятежников и было решено, что ответят на картель те трое, чьи имена будут вытянуты первыми. Первыми оказались вытянуты имена Керколди из Грейнджа, Морея из Туллибардина и лорда Линдсея из Байрса, причем как раз в таком порядке.

И потому в тот же день к Ботвеллу явился герольд, дабы известить его, что сэр Керколди из Грейнджа принимает вызов, так что зачинщику следует назначить место поединка и выбрать оружие. Но Ботвелл ответил, что, поскольку Керколди не граф и не лорд, а всего лишь барон, вступить с ним в бой он не может, ибо это унизило бы его достоинство.

Два часа спустя к нему в свой черед явился герольд Морея из Туллибардина, но, так как титулы у этого поборника были теми же, что и у его предшественника, Ботвелл велел передать ему тот же ответ.

И тогда настал черед лорда Линдсея из Байрса, которому Мортон подарил ради этого сражения свой собственный меч и которому Ботвелл не мог ответить так, как он ответил двум другим, ибо Линдсей был одновременно бароном, графом и лордом. Но так как, помимо всего этого, лорд Линдсей был одним из самых храбрых рыцарей своего времени, сердце у Ботвелла дрогнуло и он перенес бой на следующий день, заявив, что даст знать об условиях поединка позднее.

Той же ночью, поддавшись увещаниям Марии, а главное, уступив своим собственным страхам, Ботвелл отбыл в Данбар.

На другой день, на рассвете, из королевского лагеря выехал герольд, которому было поручено доставить сэру Керколди из Грейнджа охранную грамоту и привезти его для переговоров с королевой.

Королеве было поставлено условие не видеться более с Ботвеллом. В обмен на это обещание Керколди из Грейнджа дал слово, что с Марией будут обходиться со всем полагающимся ей уважением и почтением. Затем, когда эти условия были определены, Керколди из Грейнджа взял под уздцы лошадь Марии и пешком, с непокрытой головой препроводил королеву в лагерь мятежников. Но, прежде чем она вступила туда, навстречу ей вышел Мортон и самым определенным образом заверил ее в верности и покорности в будущем.

Однако вскоре Марии пришлось на месте оценить по достоинству эти обещания. Пока она пересекала первый ряд встречающих, состоявший из вельмож и рыцарей, все шло прекрасно; но когда от первого ряда она перешла ко второму, состоявшему из солдат и простонародья, до нее стали доноситься ропот, вскоре перешедший в оскорбления. В этот момент она решила остановиться и повернуть обратно, но внезапно на пути у нее оказалось знамя мятежных лордов. На этом знамени, призванном пробуждать все страсти и возбуждать ненависть, был изображен с одной стороны труп Дарили, распростертый в роковом саду, где его нашли, с другой — юный принц, стоявший на коленях и воздевший глаза и руки к Небу, а ниже была сделана надпись: «О Господи, покарай и отмсти за меня!»

Легко понять, какое впечатление должно было произвести на Марию Стюарт это зрелище, сопровождаемое ропотом, бранью и проклятиями. Какое-то мгновение она хотела противостоять этому, но вскоре гордость ее надломилась: сокрушенная и почти бездыханная, королева откинулась назад в седле и, если бы ее не подхватили, упала бы на землю.

И тогда Керколди из Грейнджа, которому было понятно, что на кону стоит его честь, ибо это он обещал королеве, когда она сдалась, повиновение со стороны лордов и почтение со стороны солдат, вместе с Мортоном бросился в солдатские ряды, обнажив меч и угрожая убить всякого, кто издаст хоть один крик. Благодаря этому проявлению воли, подкрепленному силой, порядок в конечном счете удалось немного восстановить, и, когда королева пришла в себя, ропот еще продолжался, но крики и оскорбления смолкли. Что же касается знамени, то, поскольку лорды его выбрали сами, а затем вручили своим солдатам, отнять его у них не представлялось возможным. Так что Марии Стюарт волей-неволей приходилось по-прежнему сносить это зрелище.

Армия двинулась в путь, победоносно возвращая в столицу Марию Стюарт, но уже не как королеву, а как пленницу. Ее настолько теснили с обеих сторон ряды солдат, что подол ее платья оказался изорван в клочья, а так как шел дождь, вода превратила пыль в грязь, и вся одежда королевы оказалась запачкана снизу доверху. И, наконец, поскольку у нее не было ни мгновения, чтобы заняться своим туалетом, ее растрепанные волосы в беспорядке свисали ей на плечи. В таком виде она и вступила в свою столицу, где ее встретило гиканье толпы, которая не переставала вопить вокруг нее, указывая на роковое знамя:

— Смерть прелюбодейке! Смерть мужеубийце!

Королеву привели в дом лорда-градоначальника, где, как она полагала, ее страдания должны были закончиться, но, стоило ей удалиться в свою комнату, как на площади собралась вся городская чернь. Вскоре, вслед за ее глухим и грозным ропотом, похожим на шум прилива и сопровождавшимся криками и воплями, до королевы стали доноситься вопли и брань еще страшнее тех, какие она слышала прежде; наконец, она увидела, что перед ее окном, освещенное с двух сторон факелами, поднимается роковое знамя, преследовавшее ее повсюду. Королева хотела задернуть занавеси, но, как только толпа заметила ее тень, угрозы стали звучать еще сильнее; в то же самое время несколько камней, с силой брошенных в окно, разбили стекла, и Мария, рыдая от горя и в ярости ломая руки, рухнула в кресло, стоявшее в глубине комнаты, и закрыла лицо ладонями. Наконец, часа через два, городские власти, сострадая мучениям, какие должна была испытывать королева, вышли на площадь и увещаниями и мольбами смогли успокоить смуту; шум мало-помалу стих, и, наконец, около полуночи площадь опустела и смолкла.

И тогда Мария, видя, как соблюдаются данные ей обещания, сочла себя свободной от своих собственных обязательств, а поскольку в разгар всех этих мучений ее любовь к Ботвеллу, который был их причиной, не ослабевала ни на мгновение, он представился ей в этот час одиноким, как и она, и к тому же на положении изгнанника, и, не в силах противиться желанию утешить его, она написала ему длинное письмо, в котором повторила свое обещание никогда не забывать его и призвать его к себе снова, как только у нее появится для этого возможность; закончив письмо, она позвала солдата и вручила ему кошелек, полный золота, поставив условием, что он немедленно отправится в Данбар, а если Ботвелл уже отбыл оттуда, последовать за ним, куда бы он ни отправился, и вручить ему это послание. Солдат пообещал исполнить все, чего пожелала королева, взял золото и отдал письмо мятежным лордам.

Ну а те дожидались лишь предлога и поспешно ухватились за тот, что им представился. Мортон, которому передали письмо, в то же утро созвал остальных вельмож на чрезвычайный совет, и они сообща решили, что королеву следует отправить пленницей в замок Лохливен, расположенный посреди озера и острова с тем же названием: это пристанище казалось им особо надежным как вследствие своего местоположения, так и вследствие того, кто был владетелем замка, которому доверялось охранять королеву. А владетелем этим был Уильям Дуглас, старший сын лорда Дугласа из Лохливена и бывшей любовницы короля Якова V, приходившийся, таким образом, единоутробным братом регенту.

На другой день, в одиннадцать часов утра, королеве было велено приготовиться к отъезду, причем ей не сказали, куда ее повезут, и разрешили взять с собой в качестве сопровождающей одну лишь Мэри Сетон; правда, она, из всех четырех Марий более всего любимая королевой, была дочерью лорда Сетона, одного из самых преданных ее сторонников. Мария Стюарт слишком настрадалась в Эдинбурге, чтобы любая другая резиденцией, какой бы та ни была, не казалась ей предпочтительнее. Королева лишь попросила лорда Линдсея, от имени мятежных лордов уведомившего ее о предстоящем отъезде, устроить так, чтобы она уехала в закрытых дорожных носилках. Лорд Линдсей ответил, что шотландские вельможи предвосхитили ее желание и экипаж такого рода ждет ее у дверей. Час спустя Мария Стюарт покинула Эдинбург и никогда более в него не возвращалась.

Вечером того же дня, 16 июня 1567 года, ворота замка Лохливен закрылись за ней, и лишь тогда Мария Стюарт осознала, что находится в тюрьме.

XVI

Замок Лохливен находился, как мы уже сказали, на острове посреди одноименного озера, между Эдинбургским заливом и заливом Ферт-оф-Тей. Это было массивное здание XIII века, с двумя угловыми башнями по бокам и с большим двором вокруг. У его южного фасада, обнесенный продолжением крепостной стены и засаженный темно-зелеными деревьями, раскинулся небольшой парк, который среди хмурого тумана, собиравшегося по утрам и вечерам над поверхностью озера, казался, как и сам замок, вытесанным из гранита. Впрочем, когда этот туман поднимался, словно театральный занавес, прямо из окон Марии Стюарт открывались две дивной красоты панорамы, совершенно не похожие друг на друга: одна, к западу, представляла собой обширную и плодородную равнину Кинросс, над которой господствует небольшой городок с тем же названием; другая, к югу, была зубчатой грядой Бен-Ломонд, которая, сменяя горы на холмы и делаясь все ниже, сходит на нет прямо на берегах озера.

По прибытии королевы в Лохливен ей нанесли визит хозяева замка, ее тюремщики. Во-первых, это была леди Маргарет Дуглас, бывшая любовница Якова V, которая, едва не выйдя замуж за короля, таила против Марии де Гиз, его жены, все годы, пока та была жива, смертельную ненависть, после ее смерти естественным образом перенесенную на Марию Стюарт, ее дочь. Лет в сорок она приобщилась к реформированной вере и, поскольку первая половина ее жизни была для нее источником угрызений совести, дала обратный ход на второй; своим преувеличенным пуританством леди Лохливен надеялась заставить других забыть то, чего не могла забыть сама.

Вместе со старой леди, осуществлявшей если и не физическую власть над замком, то, по крайней мере, духовное руководство над ним, явился ее старший сын Уильям Дуглас, сын лорда Дугласа из Лохливена, управитель крепости, душой и телом преданный графу Морею, ибо от него он получал всю свою власть и лишь благодаря ему мог что-то значить. Это был человек лет двадцати восьми, истинный Дуглас благодаря своим рыжим волосам, голубым глазам и широкому медно-красному лицу, а главное, благодаря своему высокомерному и жесткому характеру; впрочем, несгибаемый в своей ненависти, как и в своей любви, он был неспособен на подлый или постыдный поступок ради того, чтобы удовлетворить эти чувства.

И, наконец, третьим посетителем был подросток лет двенадцати, оставшийся сиротой и барственно взятый на воспитание своими родственниками, но не из дружеских чувств к нему, а для того, чтобы никто не мог сказать, что какой-то Дуглас пребывает в нищете. За те три года, что он находился в замке, ничто не указывало ему на то место, какое он в нем занимал, мыкаясь между суровостью Уильяма Дугласа, равнодушием его матери и почтительностью слуг, ибо, в конечном счете, даже будучи сиротой и бедняком, он все равно был Дугласом, и, движимые собственной спесью, остальные члены семьи не могли допустить, чтобы хоть один из их слуг даже на мгновение забывал об уважении, какое он был обязан проявлять к этому имени. В итоге мальчик рос в полной свободе, целыми днями охотясь в горах, занимаясь рыбной ловлей или выковывая в оружейной мастерской наконечники для стрел и острия копий.

Но, при всей своей нелюдимости, малыш Дуглас питал великую дружбу к Джорджу, второму сыну лорда Лохливена и брату Уильяма Дугласа, управителя замка; дело в том, что малышу Дугласу и Джорджу было присуще некое сходство взглядов, тотчас же породившее симпатию между ними.

Джордж Дуглас, отлучившийся из замка еще до приезда туда Марии Стюарт, был красивый молодой человек лет девятнадцати, у которого, в отличие от всех Дугласов младшей линии, были черные волосы, черная борода, темные глаза, бледное лицо и меланхоличный характер. Это различие между молодым человеком и другими членами семьи было настолько огромным и казалось настолько удивительным, что вызывало подозрения в отношении леди Маргарет Дуглас и заставляло ее супруга полагать, что, несмотря на брак с ним, она сохранила определенные привычки, свойственные ей в молодости. Эти подозрения были тем более понятны, что уже при появлении на свет Морея, получившего при рождении имя Джеймс Стюарт, ходили подобные слухи, которые и помешали королю Якову V возвысить свою любовницу до положения своей жены. В итоге рождение черноволосого Дугласа явилось в семье источником раздоров, последствия которых испытывал на себе несчастный Джордж; это привело к тому, что, с одной стороны, лорд Лохливен и Уильям Дуглас никогда не относились к нему ни как к сыну, ни как к брату, а с другой стороны, леди Дуглас, независимо от того, повинна она была или нет, в факте его рождения видевшая, что грехи ее юности вновь появляются, словно призраки, которые, как ей казалось, давно исчезли, не могла простить ему эти новые огорчения, хотя его вины в них не было. В итоге Джордж рос совершенно чужим среди своей собственной семьи, так что малыш Дуглас и он вполне естественно сблизились между собой и вскоре оказались связаны обоюдным одиночеством. Дружба эта в особенности шла на пользу мальчику, который научился у своего доброго друга Джорджа ездить верхом и владеть оружием, но сам мог воздать за эти уроки лишь любовью и безграничной преданностью. И потому для малыша Дугласа было огромной радостью, когда Джордж после очередной долгой и таинственной отлучки, к которым все в семье привыкли и которые, кстати говоря, не вызывали ни у кого особенного беспокойства, снова появлялся в замке Лохливен, где, как мы уже сказали, его не было в тот момент, когда туда прибыла Мария Стюарт.

Между тем, как только Мария покинула Эдинбург, там вновь появился Морей, ибо своего рода государственный переворот, произошедший в столице, случился если и не под его влиянием, то, по крайней мере, в его пользу. В ожидании того времени, когда ему будет доверено регентство, что могло произойти лишь в случае отречения Марии Стюарт или ее смерти, мятежные лорды учредили некую видимость правительства, объединившись под именем лордов тайного совета и присвоив себе, благодаря этому титулу, всю полноту королевской власти. Первым проявлением их власти и политики стал розыск виновных в убийстве короля, и, хотя все во всеуслышание говорили, что главные соучастники этого злодеяния находятся в рядах судей, были задержаны, тем не менее, некий капитан Блэкаддер и три человека низкого происхождения, которых приговорили к смерти и казнили, хотя они до последнего вздоха отрицали, что принимали хоть малейшее участие в заговоре. Казнь эта имела двоякую цель: во-первых, поднять популярность самих лордов, озаботившихся прежде всего отмщением за смерть, искупления за которую требовал весь народ, а во-вторых, заклеймить поведение королевы, так долго, со своей стороны, оставлявшей эту смерть безнаказанной.

Примерно в это же самое время прошел слух, что был арестован некий приспешник Ботвелла, по имени Далглиш, и что при нем обнаружили инкрустированный серебром ларец с вензелем в виде буквы «Ф» и цифры «II», а это заставляло предположить, что ларец в свое время был собственностью Франциска II. Допрошенный в отношении того, кому принадлежит этот ларец и от кого он его получил, Далглиш ответил, что вручил ему этот ларец Балфур, комендант Эдинбургского замка, а принадлежит он его хозяину, графу Ботвеллу, которому подарила его Мария Стюарт. Тогда, поскольку ларец был тщательно закрыт, замок его взломали и будто бы обнаружили там адресованные Ботвеллу письма Марии, доказывавшие одновременно ее прелюбодеяние и ее причастность к убийству. Тем не менее, хотя письма эти позднее были опубликованы, предъявлялись всегда лишь их копии, а поскольку, со своей стороны, королева всегда отрицала, что она писала их, историки остаются расколотыми во мнениях по этому вопросу: враги королевы настаивали, что письма подлинные, тогда как ее сторонники, напротив, всегда утверждали, что они подложные.

Между тем Мария Стюарт, хотя и являясь узницей, не была покинута целиком и полностью: многие вельможи сочли возмутительным, что с королевой распорядились таким образом, не спросив их мнения, и что правительство учредили, не пригласив их принять в нем участие; в итоге они собрались в Дамбартоне, чтобы воспротивиться, насколько это было в их силах, подобному ходу событий.

XVII

Между тем королева, запертая в замке Лохливен и не имевшая иных развлечений, кроме тюремных прогулок в тесном саду, о котором мы упоминали, проводила целые дни, сидя либо у окна своей спальни, обращенного в сторону горной гряды Бен-Ломонд, либо у окна своей гостиной, обращенного в сторону городка Кинросс. Виду из окна гостиной она отдавала предпочтение, поскольку берега озера в этой стороне были многолюдней и, следственно, зрелищней. Что же касается хозяев замка, то их она видела лишь изредка: Уильяма Дугласа — в час трапезы, когда, дабы внушить королеве спокойствие, он становился ее стольником и на глазах у нее и прежде нее отведывал все блюда и все вина, какие ей подавали; леди Лохливен — когда та медленным шагом пересекала двор, чтобы войти в сад, который Мария вскоре после этого покидала, устав от того, что у нее нет возможности прогуливаться там по своей воле, хотя и у калитки, выходившей во двор, и у калитки, выходившей к озеру, стояли часовые; и, наконец, малыша Дугласа — когда он ловил рыбу в озере или охотился на берегу. К счастью, компанию королеве составляла Мэри Сетон, ее верная подруга, и они скрашивали друг другу тюремное заключение.

Заключение это длилось уже около недели, как вдруг однажды утром Мария Стюарт услышала звук охотничьего рога, раздавшийся с того берега, где дорога из Эдинбурга подходила к озеру. Королева тотчас же бросилась к окну гостиной и увидела довольно многочисленный отряд всадников, устроивших привал в ожидании лодки, которую четыре мощных гребца изо всех сил заставляли рассекать воду, чтобы предоставить им средство для переправы. Однако, хотя отряд этот состоял не менее чем из десяти или двенадцати человек, лишь трое из них сели в лодку и направились к замку. Мария, для которой, в ее положении, все было событием, наблюдала за тем, как незнакомцы переправляются, с любопытством, сменившимся вскоре страхом, ибо, по мере того как они приближалась, ей все больше верилось, что она различает среди них лорда Линдсея, своего смертельного врага. И в самом деле, вскоре у нее не осталось никаких сомнений: это был именно он, такой, каким она видела его всегда, будь то при дворе или на поле боя, то есть в стальном шлеме без забрала, с ниспадавшей на грудь черной бородой, край которой уже начал серебриться, в полукафтане из буйволовой кожи, некогда подбитом шелком и расшитом, но от соприкосновения с доспехами, которые он не снимал ни ночью на биваке, ни в дни сражений, так сильно истрепавшемся, что было почти невозможно распознать его первоначальный цвет; более того, за спиной у него висел один из тех огромных мечей, какими можно было орудовать лишь двумя руками и какие, будучи соразмерными с силой великана, начали все более выходить из употребления, по мере того как скудел и мельчал род людской.

Одним из спутников лорда Линдсея был человек примерно того же возраста, что и он, однако его мирный облик составлял странную противоположность с воинственным видом старого барона. И в самом деле, этим человеком с бледным, незлобивым лицом и до времени поседевшими волосами, одетым в черное платье, а на боку носившим чрезвычайно легкий и хрупкий меч, который скорее свидетельствовал о высоком положении его владельца, нежели служил орудием нападения или защиты, был сэр Роберт Мелвилл, брат Эндрю Мелвилла, дворецкого королевы, и Джеймса Мелвилла, ее посла. Хотя, судя по его портрету, который мы только что изобразили, королеве не приходилось ожидать от него большой помощи, его вид, тем не менее, несколько успокоил ее, ибо она знала, что найдет в нем если и не силу, то, по крайней мере, сочувствие.

Что же касается второго спутника лорда Линдсея, то Мария тщетно пыталась распознать его, ибо, войдя в лодку, он сел на ее носу и, следовательно, спиной к королеве; так что, несмотря на все ее усилия догадаться, кто это мог быть, она не могла понять, враг едет к ней или друг. Хотя и не зная причины, которая привела их в замок, но понимая, что дело у них к ней, королева велела Мэри Сетон спуститься вниз и посмотреть, нельзя ли что-нибудь разузнать о цели этого визита, а сама тем временем стала приводить себя в порядок, чтобы принять посетителей.

Через несколько минут Мэри Сетон вернулась. Королева не ошиблась: Линдсей и Мелвилл прибыли с письмом от Морея. Что же касается третьего посланника, которого королеве не удалось распознать, то это был лорд Рутвен, сын того, кто убил Риччо. Услышав это имя, Мария Стюарт страшно побледнела, а поскольку в это мгновение на лестнице раздались шаги и королева не хотела, чтобы ее застигли в подобном смятении, она приказала Мэри Сетон запереть входную дверь на засов, чтобы иметь время прийти в себя. Мэри Сетон тотчас же повиновалась, так что Линдсей, попытавшись поднять щеколду и обнаружив, что дверь заперта, принялся изо всех сил в нее колотить.

— Кто это так дерзко стучит в дверь ее величества королевы Шотландии? — спросила Мэри Сетон.

— Я, лорд Линдсей, — грубым и грохочущим голосом ответил ей барон, в то время как дверь, сотрясаемая все сильнее, грозила сорваться с петельных крюков.

— Если вы и в самом деле лорд Линдсей, — промолвила Мэри Сетон, — то есть благородный вельможа и верный рыцарь, вы, прежде чем войти в покои вашей государыни, подождете ее позволения.

— Подожду?! — воскликнул лорд Линдсей. — Подожду? Лорд Линдсей не стал бы ждать, даже приди он по собственному делу, и тем более не будет ждать, когда явился как посланец регента и с приказом тайного совета! Откройте, или, клянусь, я вышибу дверь!

— Милорд, — умоляющим голосом прошептал Мелвилл, — наберитесь терпения: лорд Рутвен еще не приготовился к визиту, а без него мы ничего не сумеем сделать.

— А если ему угодно будет еще целый час заниматься своим туалетом, — вскипел Линдсей, — мне что, прикажете целый час торчать на лестнице? Ну уж нет, сэр Мелвилл! Пусть даже мне придется подложить петарду под эту дверь, или ее откроют, или я вышибу ее!

— Кто бы вы ни были, — произнес Мелвилл, обращаясь к Мэри Сетон, — ступайте к королеве и скажите ей, что ее слуга, Роберт Мелвилл, умоляет ее незамедлительно открыть дверь!

— Королева даст мне приказ, когда сочтет своевременным сделать это, — ответила Мэри Сетон. — А до тех пор мое место здесь, и я остаюсь!

Она не успела договорить эти слова, как под новым ударом Линдсея дверь покачнулась так сильно, что еще одного подобного удара ей явно было не вынести, но внезапно послышался голос королевы, велевшей Мэри Сетон открыть. Та повиновалась.

Линдсей ворвался в покои так стремительно, что, толкнув дверь, отбросил девушку к стене и слегка поранил ей голову, а затем, не обращая на нее внимания, прошел на середину второй комнаты. Оглядевшись по сторонам и видя, что в комнате никого нет, он воскликнул:

— Вот как! Стало быть, леди Мария никого не принимает и как перед дверью, так и за дверью заставляет ждать, словно назойливых просителей, благородных лордов, явившихся к ней с визитом?! Пусть остережется, ибо, если она забыла, где находится, мы, черт побери, ей это напомним!

В эту минуту дверь спальни отворилась и появилась королева.

Никогда еще, возможно, Мария Стюарт не была так ослепительно красива и исполнена такого спокойного величия, даже в те времена, когда с верхней ступени своего трона приветствовала послов Франции, Испании и Англии; так что лорд Линдсей, хотя он и был, вероятно, самым грубым, равно как и самым храбрым из вельмож своего времени, не смог выдержать ее взгляда и склонился перед ней в поклоне.

— Боюсь, милорд, что заставила вас ждать какое-то время, — промолвила она. — Но, даже будучи узницей, не перестаешь быть женщиной. И хотя это правило вежливости, без которого мужчины легко обходятся, я надеюсь, вы простите мне, что я уделила несколько минут своему туалету перед тем как принять визит тем более драгоценный для меня, что я его не ожидала.

Линдсей, несколько смущенно поглядывая на свою ржавую кирасу и грязную одежду, хотел было пробормотать что-то по поводу быстрой поездки и срочной миссии, но королева, обратившись к его спутнику, произнесла:

— Здравствуйте, Мелвилл! Благодарю вас, что вы верны мне в моей тюрьме так же, как и в моем дворце. Но, если вы продолжите в том же духе, я советую вам сменить одежду дипломата на доспехи солдата. Сделать это вам будет нетрудно, ибо настали времена, когда солдаты становятся дипломатами. Но, — продолжала она голосом столь же спокойным, как если бы не совершала в этот момент страшное насилие над собой, — вы ведь прибыли не одни, господа: мне показалось, будто в лодке с вами был кто-то третий.

— Вы не ошиблись, сударыня, — ответил Линдсей. — И я надеюсь, что это его шаги сейчас слышны и что он не заставит нас ждать долее по какой-нибудь причине, столь же пустячной, как и та, что его задержала.

Королева повернулась к двери, сохраняя на лице полнейшее спокойствие, хотя было легко заметить, что она побледнела, да ей и самой показалось на мгновение, будто она вот-вот упадет, так ослабли у нее ноги. Линдсей не ошибся: через минуту появился лорд Рутвен, держа в руке несколько листов бумаги.

Это был человек лет тридцати двух, с бесстрастным лицом, с повадками воина и одновременно с невозмутимостью государственного мужа. На нем был расшитый замшевый полукафтан, похожий на изящное полувоенное платье. Внешне он чрезвычайно походил на отца. Мария Стюарт ощутила, как при виде лорда Рутвена все ее тело охватила дрожь, ибо ей не удавалось удержать себя от мысли, что, оставляя в стороне Мелвилла, она находится перед лицом людей, привыкших добиваться своей цели всеми средствами, какие давала им в руки сила.

XVIII

— Ну входите же, милорд! — воскликнул Линдсей, в то время как Рутвен поклонился Марии Стюарт, а Мелвилл приказал двум слугам придвинуть к столу кресло. — Входите! Как видите, мы ждем только вас.

— Приняв во внимание причину, вызвавшую эту небольшое опоздание, ее милость, надеюсь, простит меня за то, что я заставил ее ждать, — произнес Рутвен, жестом давая знать, что он посвятил своему туалету то время, какое, на взгляд Линдсея, следовало употребить с бо́льшим толком.

— Да, разумеется, она простит вас, Рутвен, — откликнулся Линдсей, — ибо женщины весьма снисходительны к проступкам вроде того, что вы сейчас совершили; но вопрос не в этом: вопрос в том, что завтра, как вам известно, мы еще до рассвета должны быть в Эдинбурге.

— В таком случае, милорды, — промолвила королева, садясь в кресло, — соблаговолите объяснить мне как можно скорее причину вашего визита, ибо, если вы нарушите свое обязательство, я ни за что на свете не хотела бы, клянусь вам, чтобы вина за это пала на меня.

— Сударыня, — подойдя к столу, произнес Рутвен, — мы явились от имени лордов тайного совета…

— Простите, милорд, — прервала его королева, — но я впервые слышу об этом новом органе власти и не могу припомнить, чтобы я учреждала такой до моего отъезда.

— Вы правы, сударыня, ибо он учредил себя сам, ввиду тяжести обстоятельств; итак, как я уже имел честь сказать вашей милости, мы явились…

— … чтобы просить у меня прощения, как я предполагаю, за подобную дерзость, — во второй раз, несмотря на умоляющие знаки Мелвилла, прервала его Мария Стюарт, — и умолять меня соблаговолить вновь взойти на трон, с которого меня заставили на время спуститься вопреки клятве, данной на равнине Карберри-Хилл. Вы не присутствовали на этих переговорах, мне это известно, но вот лорд Линдсей там был и он знает, на каких условиях я сдалась сэру Керколди из Грейнджа.

— Да, сударыня, но я знаю и те обещания, какие, со своей стороны, дали вы: они заключались в вашем отказе видеться когда-либо впредь с подлым и трусливым Ботвеллом.

— А разве я с ним виделась, милорд? — холодно спросила королева.

— Нет, сударыня, но вы написали ему письмо.

— А с каких это пор, милорд, в момент расставания навеки жена не вправе написать письмо своему мужу?

— Если муж предатель и убийца, — ответил Линдсей, — жена вполне может быть заподозрена в том, что она его сообщница хотя бы в умысле, если и не на деле.

— Милорд, — промолвила королева, — этот человек, которого сегодня вы называете убийцей и предателем, виновен он или нет, не изменился с тех пор, когда он принес мне, подписанную самыми достославными именами шотландской знати, грамоту, где мне указывали на него как на единственного мужчину, который, став моим супругом, мог бы восстановить мир в королевстве; я сохранила эту грамоту, милорд, и если бы хорошенько поискала среди подписей, то, вполне возможно, обнаружила бы там имена тех самых людей, что сегодня ставят мне в преступление брак, который они советовали мне тогда. Правда, я лишь позднее узнала, что этот документ был написан на столе в таверне, среди опрокинутых бутылок и пустых стаканов; но мыслимо ли было догадаться, что те, кто отвечает за государственные дела, выберут для своего совещания тот момент, когда будут пьяны, а залом своих заседаний назначат постоянное место встречи городских грузчиков?

— Сударыня, — все тем же ледяным голосом произнес Рутвен, — осмелюсь напомнить вашей милости, что вы затеваете бесполезный спор, ибо что сделано, то сделано, и мы присланы сюда не для того, чтобы ссылаться на прошлое, а для того, чтобы заложить основы будущего.

— И несомненно, милорд, такие основы содержатся в этих бумагах? — спросила Мария Стюарт, указывая пальцем на грамоты, которые Рутвен держал в руке.

— Да, сударыня; и тайный совет призывает вас подписать их и впредь сообразовываться с тем, что они содержат в себе, ибо это единственное средство восстановить мир в государстве, проповедовать слово Божье и обеспечить покой остатку вашей жизни.

— Какие превосходные обещания, — промолвила в ответ королева, — настолько превосходные, что я не могу в них поверить и, при всем моем желании подписать эти бумаги не глядя, самим моем неверием понуждаема просить ваше сиятельство ознакомить меня с их содержанием; так что прочтите их, милорд, я слушаю вас.

Рутвен развернул одну из грамот и не колеблясь, без тени волнения, голосом столь же непреклонным, как голос судьбы, зачитал следующее:

«В самые юные годы призванные принять корону Шотландии и править королевством, мы со всем тщанием занималась управлением государством, но претерпели на этом поприще столько тягот и горестей, что не находим в себе более ни достаточно свободной воли, ни достаточных сил, чтобы и далее нести бремя государственных забот; но поелику Божьей милостью нам дарован сын, мы желаем при нашей жизни передать ему корону, принадлежащую ему по праву рождения. Посему, движимые нашей любовью к нему, сим актом мы свободно и по собственной воле отрекаемся в его пользу от всех наших прав на корону и правление Шотландией, желая, чтобы он немедленно взошел на трон, как если бы был призван на него вследствие нашей естественной кончины, а не по нашему волеизъявлению. И дабы сие отречение возымело более полное и торжественное действие и никто не мог бы ссылаться на его незнание, мы вручаем нашим верным и преданным родичам лорду Линдсею из Байрса и лорду Уильяму Рутвену прямые и непосредственные полномочия собрать в Стерлинге от нашего имени дворянство, духовенство и горожан Шотландии и в их присутствии открыто и торжественно объявить о нашем отречении от всех наших прав на корону Шотландии и на правление королевством.

Чтение это королева слушала с полнейшим спокойствием, которого Мелвилл и Мэри Сетон, хорошо знавшие ее гордый и вспыльчивый нрав, никак от нее не ожидали; но, когда лорд Рутвен закончил, она с нескрываемой иронией поинтересовалась у него:

— И это все, чего мои верные подданные требуют от своей королевы? По правде сказать, я ожидала чего-то более трудно исполнимого, чем передать корону годовалому младенцу и вместо скипетра взять в руки веретено; но, несомненно, вы как опытный дипломат намерены действовать шаг за шагом и подлинная причина вашего визита кроется в этой второй бумаге?

— Эта вторая бумага, сударыня, — ответил Рутвен, — является указом о назначении Джеймса Стюарта, графа Морея, регентом королевства на все время малолетства юного короля.

— Но, на мой взгляд, чтобы этот указ имел законную силу, — заметила Мария, — вам, милорд, помимо моего согласия, понадобится еще одно.

— И чье же, сударыня? — поинтересовался Рутвен.

— Того человека, которому вы доверяете эту должность, не зная, согласится ли он ее принять.

— Этот человек, сударыня, — ответил Рутвен, — уже временно исполняет названные обязанности, в ожидании, когда вы утвердите его в должности.

— Мой брат — регент?! — горестно воскликнула Мария Стюарт. — Мой брат на троне! Мой брат на моем месте!.. Мой брат, которого я считала моей единственной и последней опорой! О Мелвилл, во имя Неба: то, что мне сказали сейчас, это правда?!

— Увы, сударыня! — ответил Мелвилл. — Достопочтенный лорд Рутвен не позволил себе ни единого неточного слова, и это граф Морей придал меня в помощь двум благородным лордам, прибывшим к вам от имени тайного совета.

— Да, это так, — с нетерпением в голосе промолвил Линдсей, — хотя я и не знаю в точности, с какой целью вас послали, разве что для того, чтобы вы исполнили роль кусочка сахара, который аптекарь кладет в целебный отвар избалованному ребенку.

— Это вы не знаете моей миссии, милорд, но я-то ее знаю, — ответил Мелвилл, — и с Божьей помощью исполню.

— Простите, сударыня, — тем же медленным, холодным и строгим голосом снова заговорил Рутвен, — но я вынужден проявить настойчивость, добиваясь от вас ответа на требование тайного совета.

— Скажите членам совета, милорд, что вы застали Марию Стюарт узницей, но по-прежнему королевой и что первым актом той власти, которую, вероятно, у нее можно отнять, но которую сама она не отдаст ни за что, станет приказ отрубить головы предателям и бунтовщикам, осмелившимся судить о ней настолько неправильно, чтобы сделать ей подобное предложение.

— Ради Бога, сударыня, — воскликнул Мелвилл, — оглянитесь вокруг и подумайте, где вы!

— Я думаю не о том, где я, а о том, кто я, Мелвилл; я королева, самодержавная и венценосная, и, получив корону от Бога, верну ее лишь Богу!

— Сударыня, — с тем же невозмутимым спокойствием, не покидавшим его ни на мгновение, произнес Рутвен, — нам известно, что вы златоуст и знаете тайну высоких слов и красивых речей; именно поэтому к вам послали не риторов, а людей, которые носят латы; и потому, вместо того чтобы ввязываться в ученые политико-богословские споры, мы ограничимся тем, что в последний раз спросим вас: если вашей жизни и вашей чести будет обеспечена безопасность, согласитесь вы отречься от короны Шотландии?

— А если допустить, что я соглашусь на эти условия, сударь, — ироничным тоном поинтересовалась королева, — то какое вы мне дадите ручательство, что это новое обещание будет выполнено точнее, чем первое?

— Им явятся наше слово и наша честь, сударыня, — ответил Линдсей.

— Такое ручательство кажется мне несколько легковесным, милорды, — промолвила Мария Стюарт, — нельзя ли добавить к нему какую-нибудь безделицу и тем самым сделать его весомее, чтобы ветер не унес его так же, как и первое?

— Довольно, сударыня, довольно! — воскликнул Линдсей, в то время как по бесстрастному лицу Рутвена пронеслась, словно пламя, краска гнева.

Затем, повернувшись к своему товарищу, он добавил:

— Вернемся в Эдинбург, Рутвен, и пусть с этой женщиной случится то, что прикажет Господь!

— Милорды, — вскричал Мелвилл, — умоляю вас, не уходите вот так! Позвольте мне поговорить с ней, позвольте мне просьбами добиться того, чего вы не смогли добиться угрозами!

— Ну что ж, останьтесь, — сказал Линдсей. — Мы даем ей четверть часа; но если через четверть часа она не решится, то более никакой жалости, и тогда уже не свобода ее окажется в опасности, а жизнь, дни которой будут сочтены!

С этими словами, сопровождаемый лордом Рутвеном, Линдсей вышел из покоев, и, пока он спускался вниз, было слышно, как конец его длинного меча ударялся о каждую ступень лестницы.

Королева следила за ними взглядом, пока они не покинули покои; затем, как если бы сил ей доставало лишь до тех пор, пока ее гордость укрепляло присутствие лордов, ноги у нее подкосились и она со стоном рухнула в кресло. Мелвилл подошел к ней и опустился на колено, но Мария мягко отстранила его.

— Оставьте меня, Мелвилл, — сказала она ему, — оставьте; в моем королевстве и в моей голове все настолько спуталось, что я не отличаю более друзей от врагов. Вы, Мелвилл, вы с этими людьми, и вам было поручено нанести подобное оскорбление вашей королеве!

— Да, сударыня, — ответил Мелвилл, — да, я с ними; но, как вы знаете, я не на их стороне, и не будь меня здесь, что сталось бы сейчас с вами?

— А вы полагаете, что я их боюсь? — промолвила Мария. — Да что они могут мне сделать? Устроить суд? Но только этого я и прошу, ибо для меня это единственная возможность очиститься от бесстыдной клеветы, которой меня замарали… О да, да, Мелвилл! Свет, пусть прольется свет на всю мою жизнь! В ней увидят, возможно, слабости, но не увидят преступления; и тогда, клянусь вам, не найдется во всей Шотландии ни одного судьи, который, каким бы порочным и продажным он ни был, осмелится вынести мне обвинительный приговор!

— Да, несомненно, сударыня, — снова заговорил Мелвилл, — да, вы были бы правы, если бы все обернулось именно так; но разве путем судебного разбирательства избавились они от Дарили, Риччо и трех ваших предков, которые были убиты? Подумайте об этом, сударыня, ведь вы здесь одна, без охраны, без друзей, и всю вашу свиту составляет одна-единственная женщина. Никто не прибежит на ваши крики, никто не сможет прийти вам на помощь; в какую-нибудь темную грозовую ночь вы умрете, вот и все. Кто обратит на это внимание? Кого это встревожит? Кто призовет убийц к ответу? Ваш сын, грудной младенец, который еще не знает, есть ли у него мать? Елизавета, ваша соперница, Елизавета, ваша врагиня? Ах, Боже мой, да разве может она желать чего-нибудь другого, кроме смерти женщины, равной ей по могуществу и превосходящей ее по красоте? Вы не страшитесь смерти, я это знаю, вы дали этому доказательство на поле битвы, и вы чересчур Стюарт, чтобы при свете дня страшиться вида меча; но ночной кинжал, сударыня, но скрытый яд, но тайная смерть — без утешения, без священника? И когда? В то самое время, когда ваши друзья снова собираются, когда ваши друзья клянутся вытащить вас отсюда… или погибнуть… О, ради них, если не ради себя, живите, сударыня; во имя Неба, живите!

— Ну да, и когда ради меня мои друзья подвергнут опасности свою свободу, свою честь; когда, обагренные кровью из ран, которые они получат во имя меня и моего дела, они придут за мной в мою темницу, они обнаружат, что женщина предала королеву и что ее мужество провинилось перед их преданностью!

— Но поразмыслите, сударыня, — продолжил Мелвилл, понижая голос, — и вы, напротив, увидите пользу, которую можно извлечь из того положения, в каком вы теперь находитесь; ибо всем известно, что вы узница и вам угрожают; кто поверит, что вы добровольно подписали акт отречения? Да никто. К тому же, если кто-нибудь и поверит, у вас будут два свидетеля совершенного над вами насилия: эта девушка, которая не колеблясь расскажет обо всем, и, если понадобится, сударыня… тот, кто взял на себя эту миссию, как я уже говорил, лишь для того, чтобы спасти вас от опасности, которая вам угрожает, будь эта опасность тюрьмой, смертью или бесчестьем! К тому же, сударыня, — добавил Мелвилл, подавая королеве листок бумаги, — вы же доверяете лорду Херрису, доверяете лорду Сетону, не так ли? Еще бы, ведь это храбрые и преданные слуги. Так вот, прочтите, что они вам пишут.

Мария Стюарт взяла бумагу, которую ей протянул Мелвилл и которая, действительно, содержала обращенный к Марии призыв со стороны упомянутых лордов уступить по всем пунктам, какие от нее требовали, и подписать все бумаги, какие ей предъявили, и при этом подтверждала королеве, что в тот день, когда она обретет свободу и опротестует эти акты, они утратят силу. Пока королева читала, Мелвилл стоял у окна и ждал.

Мэри Сетон заняла его место у колен королевы и в свой черед принялась умолять ее.

— И ты, душенька, — с улыбкой сказала ей королева, — ты тоже побуждаешь меня к этой низости! Остерегись, я ведь женщина, хоть и Стюарт, как напомнил Мелвилл, и страшусь ночного кинжала и скрытого яда так же, как страшусь гадюки, бесшумно скользящей во тьме. О, не настаивай, ибо я могу уступить, в то время как моя совесть говорит мне, что это будет недостойно меня.

— Нет, сударыня, — произнес Мелвилл, — это не совесть вам так говорит, а ваша гордыня; так вот, подумайте о том, что, подобно тому как гордыня губит душу, она может погубить и тело… Ради Бога, сударыня, у вас осталось лишь одно мгновение, чтобы решиться: четверть часа истекли, и я слышу, как по лестнице поднимаются. Это они.

И действительно, через мгновение появились оба лорда: Линдсей — со своей обычной неотесанностью, Рутвен — со своей холодной вежливостью. С минуту они стояли в ожидании; затем, видя, что Мария хранит молчание, Рутвен спросил ее:

— Ну так что, сударыня, ваша милость наконец решилась? Ведь мы пришли за ответом.

— Милорды, — промолвила Мария, — когда не можешь сражаться, приходится сдаваться. Если бы я была на другом берегу озера, имея всего лишь десяток конников, вы, скорее всего, не добились бы моего согласия так легко; но находясь здесь, в Лохливене, в этом замке, а точнее, в этой тюрьме, окруженная высокими стенами и глубокими водами и понуждаемая вами, я не вольна действовать по велению своего сердца. И я поступлю в соответствии со своим положением. Так что давайте ваши бумаги, — добавила она, взяв в руки перо, — я подпишу их.

— Ваша милость, — подавая ей бумаги, сказал Рутвен, — само собой разумеется, что вы действуете по своей воле, ставите свою подпись добровольно и никогда впоследствии не будете ссылаться на положение, в каком теперь находитесь.

Королева, которая в ту минуту, когда Рутвен произнес эти слова, уже готова была поставить свою подпись, отбросила перо далеко в сторону и с гордым видом поднялась из-за стола.

— Милорд, — промолвила она, — если кто-то ожидает, что я по своему собственному побуждению заявлю, что недостойна короны, которую мы, Стюарты, носим уже три столетия, они ошибаются, и даже за целых три королевства, Французское, Шотландское и Английское, первое из которых мне принадлежало, второе принадлежит, а третье должно принадлежать, я не сделаю подобной приписки.

— И все же, громом клянусь, — воскликнул Линдсей, бросаясь к королеве и стискивая ее левое запястье рукой в латной рукавице, — вы поставите свою подпись, раз я вам это говорю!

— Да, милорд, да, — вскричала королева, глаза которой засветились радостью, — ибо я ожидала лишь чего-то подобного, чтобы сделать это! Да, я ставлю свою подпись добровольно, без принуждения, и вот это, — добавила она, поднимая руку и показывая посиневшее запястье, которое выпустил Линдсей, устыдившись своей вспышки ярости, — свидетельствует о том, что я действую по своей воле.

И с этими словами она быстро подписала обе бумаги, как если бы опасалась, что теперь уже послы не дадут ей этого сделать.

Линдсей хотел было выдавить из себя слова раскаяния, но Мария Стюарт остановила его.

— Милорд, — сказала она, — к чему извинения? Это я должна благодарить вас за то, что вы сделали; и жалею я лишь о том, что кровоподтеки и синяки на этой королевской руке не сохранятся до того дня, когда из окна Холирудского дворца я покажу ее моему народу. Итак, это все, чего вы хотели от меня, — продолжала Мария. — Ну а теперь, милорды, прощайте, а вернее, до свидания: я надеюсь, что рано или поздно в других обстоятельствах и в другом месте мне представится больше возможностей засвидетельствовать вам те чувства, какие вы у меня вызываете.

С этими словами, протянув перед тем другую руку Мел виллу, который почтительно к ней приложился, она вышла из комнаты, сопровождаемая Мэри Сетон.

Что же касается послов, то они удалились с мрачными лицами, недовольные тем, как обернулось дело, ибо, хотя они добились подписи, являвшейся целью их миссии, они не могли не признаться себе, что добились этого средствами, чересчур далеко выходящими за рамки обычных дипломатических приемов, чтобы однажды не дать в руки королевы, в случае протеста с ее стороны, все козыри, особенно учитывая, что все происходило на глазах у Мелвилла, преданность которого узнице была хорошо известна.

XIX

Через два часа после их отъезда королеве было объявлено, что в отсутствие Уильяма Дугласа, который, подчиняясь приказу регента, вслед за послами уехал на несколько дней в Эдинбург, обязанности стольника при ней будет выполнять лично леди Лохливен.

Но Марии Стюарт пришлось скрывать в этот день чересчур сильные чувства, чтобы не ощущать теперь их последствий; и потому, когда подошла пора обеда и леди Лохливен, стоя у буфета, дожидалась, чтобы королева села за стол, из спальни вышла Мэри Сетон и, подойдя к хозяйке замка, сказала:

— Сударыня, ее величество испытывает недомогание и сегодня не выйдет из своей комнаты.

— Позвольте надеяться, мадемуазель, — ответила леди Лохливен, — что недомогание ее милости окажется достаточно легким для того, чтобы позволить ей за оставшееся до вечера время передумать. Во всяком случае, на глазах у вас я приступлю к обязанностям, которые исполнял бы мой сын, если бы дела государственной службы не заставили его отлучиться из замка.

При этих словах управляющий замком поднес леди Лохливен серебряную тарелку с хлебом и солью, а затем стал подавать ей по кусочку или по ложечке от каждого блюда, стоявшего на столе, равно как и по стакану воды и вина; после чего она удалилась присущим ей одеревенелым и чопорным шагом.

Догадка леди Лохливен оказалась верной. Около восьми часов вечера, почувствовав себя лучше, Мария Стюарт вышла из своей комнаты; радуясь возможности отобедать не под докучливым надзором хозяев замка или их слуг, она села за стол и, несмотря на тягостную утреннюю сцену, поела с аппетитом, какого ей не доводилось испытывать с начала своего тюремного заключения. Это подсказало ей правило, которого она должна была придерживаться, желая побыть одной, и, хотя от ее недомогания не осталось и следа, она решила по-прежнему ссылаться на него по крайней мере весь следующий день.

И в самом деле, когда в час завтрака леди Лохливен явилась снова, она получила тот же ответ, что и накануне, и, как и накануне, в сопровождении слуг удалилась, отведав перед тем все кушанья, дабы, независимо от того, вышла королева к столу или нет, никто не мог сказать, что сама она не исполнила своего долга по отношению к гостье. Сразу же после ее ухода Мария Стюарт вышла из спальни и, благодаря той капле свободы, что доставила ей эта уловка, вновь ощутила аппетит.

Но, то ли леди Лохливен была уязвлена решением королевы не появляться в обеденной комнате, пока там находится хозяйка замка, то ли что-то удержало ее в другом месте, в час обеда, вместо старой леди Лохливен или ее старшего сына, перед Мэри Сетон предстал незнакомый ей красивый темноволосый молодой человек. Это был Джордж Дуглас, прибывший в замок тем самым утром.

Поскольку Мария Стюарт не была заранее извещена об этой перемене, а если бы и знала о ней, это нисколько не изменило бы ее желания трапезничать одной, Мэри Сетон дала Джорджу Дугласу тот же ответ, какой накануне получила леди Лохливен. Джордж воспринял его с чисто пуританской холодностью, отведал одно за другим все кушанья, стоявшие на столе, и приказал слугам удалиться. Те, привыкнув за последние два дня не прислуживать королеве, тотчас же ушли.

Джордж сделал несколько шагов, словно намереваясь последовать за ними, но, стоило последнему из них скрыться за дверью, он остановился, прислушиваясь к их удалявшимся шагам; затем, когда шум этот стих, молодой человек удостоверился, что ни в коридоре, ни на лестнице никого из них не осталось, живо вернулся к Мэри Сетон и, схватив ее за руку, промолвил:

— Вы ведь любите королеву и преданы ей?

— С какой целью вы задаете мне этот вопрос? — с удивлением спросила Мэри Сетон.

— С целью спасти ей честь и жизнь и вернуть ей свободу и трон. Теперь, когда вы знаете мои намерения, попросите ее выйти сюда, ибо мне надо поговорить с ней, и, если мы упустим эту возможность, она, вероятно, никогда более не повторится.

— Я уже здесь, сударь, — произнесла Мария, открывая дверь своей комнаты. — Что вам угодно от меня?

Джордж, не ожидавший ее появления, отступил на несколько шагов, покачнулся, словно не держась на ногах, затем на мгновение оперся о спинку кресла, предназначенного для королевы, и, с выражением беспредельного восхищения глядя на Марию, медленно приблизился к ней, опустился на колено, достал из-за пазухи какую-то бумагу и подал ее узнице.

— Что это? — спросила королева.

— Прочтите, сударыня, — ответил молодой человек.

— Что я вижу?! — воскликнула она, пробежав глазами бумагу. — Это же договор о союзе между моими верными и преданными слугами, лордами Сетоном, Херрисом и Аргайлом! Поклявшись своей честью, они взяли на себя обязательство с риском для собственной жизни вызволить меня из тюрьмы и восстановить меня на престоле! Но каким образом этот договор оказался в ваших руках?

— Для передачи вам его вручили мне благородные лорды, поставившие на нем свои подписи.

— А кто же тогда вы?

— Самый недостойный из ваших слуг.

— Но ваше имя, в конце концов?!

— Джордж Дуглас.

— Джордж Дуглас?! — воскликнула королева. — Но каким образом Дуглас стал союзником таких людей, как Сетон, Херрис и Гамильтон, смертельных врагов его семьи?

— Потому что этот Дуглас влюблен в вас, сударыня, — ответил Джордж, опуская голову чуть ли не до самого пола.

— Сударь!.. — промолвила королева, отступая на шаг.

— Простите, сударыня, — произнес Дуглас, — но мне пришлось открыть вашему величеству причину, побуждающую меня действовать, ведь иначе вы приняли бы меня за предателя. Дабы я мог убедить вас в своей безграничной преданности, внемлите мне один-единственный раз, и более вы никогда не услышите от меня ни слова о моей безрассудной страсти. С тех пор как пять лет тому назад мне посчастливилось увидеть вас, я следовал за вами повсюду: в наряде горца участвовал в вашем походе против графа Хантли, в одеянии конюшего сопровождал вас в замок Хермитедж, в доспехах солдата присутствовал при Карберри-Хилле. Наконец, я видел, как вас взяли под стражу в Эдинбурге, чтобы отвезти в замок Лохливен, и, рассудив, что этот замок принадлежит моей семье, внезапно поверил, что самим Всевышним мне предопределено спасти вас и тем самым искупить прегрешения тех, кто носит мое имя. Мне стало известно, что недовольные лорды собрались в Дамбартоне, и я тотчас же отправился туда, назвал мятежникам свое имя и, не говоря им, что побуждает меня действовать, на Евангелии поклялся своим именем, своей честью и своей жизнью освободить вас. Тогда они вручили мне эту бумагу, и я приехал сюда, еще не зная, каким образом сумею добраться до вас. Но Господу было угодно подтвердить мои предчувствия знамением: прямо в день моего приезда мне представилась возможность увидеться с вами, и вот я у ваших ног, ожидая приговора или прощения.

— Подниметесь, сэр Джордж, — промолвила королева, протягивая ему руку, — и будьте желанным гостем в тюрьме, куда вы принесли надежду и где вы заговорили о свободе.

— Стало быть, — воскликнул Джордж, — ваше величество принимает мои услуги?! С этого дня я вправе гордиться собой, ибо вся моя жизнь, все мои мысли посвящены вам! О, благодарю вас! Благодарю!

— Но все же, — спросила его королева, — вы уже что-нибудь решили в отношении моего побега, у вас уже есть какой-нибудь согласованный план моего освобождения?

— Еще нет, сударыня, — ответил Дуглас. — Прежде всего нам необходимо собрать достаточное количество солдат, чтобы, покинув этот замок, вы оказались во главе войска.

— О, — воскликнула королева, — тогда поторопитесь, если не хотите, чтобы я умерла!

— Каждая минута моей жизни, все мои мыслительные способности, вся моя сообразительность будут посвящены решению этой задачи.

— Вы останетесь в замке?

— Увы, это невозможно; здесь я для вас бесполезен и даже опасен.

— Но кто тогда известит меня, что обо мне заботятся? И когда я узнаю, что время побега приближается?

— Средства сношений между нами продуманы, сударыня. Подойдите к окну и посмотрите вон на тот маленький одинокий дом на Кинросском холме: каждый вечер вы будете видеть в нем светящийся огонек, и этот огонек явится для вас маяком, внушающим надежду. Когда вы пожелаете обратиться к вашим друзьям, чтобы узнать у них, насколько далеко они продвинулись в своих приготовлениях, в свой черед придвиньте лампу к окну, и тогда огонек в Кинроссе исчезнет; тотчас же приложите руку к сердцу: если вы насчитаете двадцать его ударов, прежде чем огонек появится снова, это означает, что ничего еще не решено; если вы насчитаете их лишь десять, это означает, что побег состоится через неделю; если вы насчитаете их лишь пять, это означает, что побег намечен на другой день; если же огонек погаснет навсегда, это означает, что вы будете свободны в тот же вечер. Впрочем, — добавил Дуглас, подавая королеве листок бумаги, — дабы не опасаться, что вы можете что-нибудь забыть или перепутать, все подробно расписано здесь.

— Выходит, вы все предусмотрели, — сказала королева, — когда я даже не подозревала о вашем существовании? Вы продумывали мельчайшие подробности моего побега, а я в это время сетовала, что покинута Богом и людьми? О, я страшно несправедлива и неблагодарна, ибо одна такая преданность, как ваша, способна утешить, даже если вам изменили многие.

— Ну а теперь, сударыня, — снова заговорил Дуглас, — мне пора удалиться. Мое длительное отсутствие может внушить подозрения, а эти подозрения погубят вас, ибо все здесь — ваши враги, за исключением меня и маленького мальчика, который любит то, что люблю я, и ненавидит то, что ненавижу я. Итак, прощайте, сударыня; я не знаю, когда увижу вас снова и даже увижу ли вообще. Но задавайте вопросы огоньку из Кинросса: пока он будет светиться, это значит, что я жив, а пока я жив, сударыня, вся моя жизнь будет отдана служению вашему величеству.

С этими словами Джордж Дуглас поклонился и вышел из комнаты, оставив Марию Стюарт исполненной надежды и радости.

В тот же вечер королева увидела огонек, светящийся в маленьком домике на Кинросском холме, и, желая убедиться, тот ли это огонек и нет ли здесь ошибки, провела условленный опыт: огонек исчез, дав ей отсчитать двадцать ударов сердца, и появился снова. Дуглас сказал правду: верный и преданный друг бдил, заботясь о пленнице.

XX

На другой день Уильям Дуглас вернулся из Эдинбурга и вновь приступил к исполнению своих обязанностей тюремщика королевы. Мария же, чтобы не вызывать никаких подозрений, встретила его как обычно.

Так прошел целый месяц, не принеся с собой никаких событий, о которых стоило бы рассказывать. Каждый вечер королева видела, как загорается единственная звезда, которую она искала теперь, но уже не на небе, а на земле; каждый вечер, верная и понятливая, звезда отвечала ей, что ничего еще не решено. Наконец, по прошествии этого месяца, она заговорила по-иному и загорелась снова сразу же после того, как королева насчитала десятый удар своего сердца.

Мария издала крик, на который прибежала ее подруга. Она застала королеву бледной, дрожащей и едва держащейся на ногах, настолько велико было ее волнение. Тем не менее Мария не могла поверить в возвещенную ей новость и полагала, что ошиблась. Мэри Сетон в свой черед повторила опыт. Огонек понял, что от него требуют подтверждения того, что он уже сообщил, и, удалившись на мгновение, появился снова, как и в первый раз, после десятого удара сердца. Итак, освобождение было близко. Обе узницы провели у окна всю ночь.

На другой день, в то время, когда королева и ее подруга занимались вышиванием, камень, брошенный со двора, разбил стекло и упал на пол комнаты. Королева подумала вначале, что это либо случайность, либо намеренное оскорбление, но Мэри Сетон заметила, что камень завернут в бумагу, и тотчас же подняла его, предположив, что это письмо; и она не ошиблась. Вот что в нем было написано:

Королева бросилась к окну, но никого не увидела. Тогда она во второй раз прочла письмо: оно было предельно ясным и подтверждало все надежды, какие сулил ей огонек.

Весь день королева провела в крайнем возбуждении, устремив глаза на озеро и на Кинросс; но ставни одинокого домика были закрыты, а на озере не было видно ничего, кроме стоявшей на якоре лодки, сидя в которой, малыш Дуглас удил рыбу.

Вечером она снова обратилась с вопросом к огоньку, и он дал ей насчитать десять ударов сердца: дела пребывали в том же состоянии.

На другой день Мэри Сетон спустилась в сад, и, как и предвидел Джордж, никто не пошел за ней следом, поскольку она была одна. В дуплистой вербе она обнаружила напильник и веревочную лестницу и тотчас же вернулась к королеве, принеся ей это очередное доказательство дружеских сношений ее сторонников с кем-то из обитателей крепости. Королева и ее подруга занялись приготовлениями. Мэри Сетон стала перепиливать прут оконной решетки, в то время как королева собирала те немногие драгоценности, что у нее еще оставались, и укладывала их в небольшую шкатулку.

Вечером королева подала условленный сигнал, и стоило ей поднести лампу к окну, как огонек с холма Кинросса тотчас же погас; но на этот раз его исчезновение было коротким: едва королева довела счет ударов сердца до пяти, огонек появился снова, сияя подобно звезде.

Королева повторила испытание; огонек, по-прежнему услужливый, подтвердил то, о чем он уже возвестил прежде: побег намечен на следующий день.

Мария Стюарт не спала всю ночь и просила читать ей часослов. На рассвете она подбежала к окну. Железный прут, почти полностью перепиленный Мэри Сетон, держался на одном волоске, который должен был обломиться при первом же ударе. Лестница была приготовлена, драгоценности лежали в шкатулке. Марии нечем было заняться весь день, и день этот показался ей веком.

В часы завтрака и обеда появлялся, как обычно, Уильям Дуглас. Королеве едва хватало смелости повернуть глаза в его сторону: ей казалось, что замысел побега читается в каждом ее движении. Но, несмотря на скованное поведение узниц, Уильям Дуглас явно ни о чем не догадался.

Наступил вечер; небо, весь день сиявшее чистейшей лазурью, помрачнело, и весь небосвод, как на западе, так и на востоке, затянуло огромными тучами, затмившими все звезды, вплоть до самой крохотной. И только один огонек сиял во мраке: то был огонек маленького домика на Кинросском холме. Королева, желая знать, остается ли в силе план побега, поднесла лампу к окну; огонек тотчас же погас и больше не загорался; все оставалось погруженным во тьму. Уведомление было вполне определенным: побег должен был состояться в этот вечер.

Королева в свой черед погасила лампу, чтобы все думали, будто она уснула, а Мэри Сетон допилила прут оконной решетки; затем обе женщины застыли в неподвижности, прислушиваясь к различным звукам, раздававшимся в замке и постепенно стихавшим, по мере того как наступала ночь. В десять часов сменили часовых; как обычно прозвучали крики стражи, прошел дозор, и все снова погрузилось в тишину.

Через минуту раздался троекратный крик совы: то был сигнал.

Узницы надежно привязали один конец лестницы к прутьям оконной решетки, а другой спустили вниз так, как это было условлено, и почти сразу же ощутили, что веревка натянулась. Они свесились вниз, но ночь была настолько темной, что им удалось разглядеть лишь человека, поднявшегося к самому окну. По голосу они узнали Джорджа Дугласа, который пролез в отверстие, образовавшееся на месте изъятого прута, и впрыгнул в комнату.

— Все готово, сударыня, — тихим голосом произнес Джордж, — Томас Уорден, который должен открыть нам потерну, стоит на посту; лодка ждет на озере, а ваши друзья находятся на его берегу. Идемте.

Однако Мария была не только не в состоянии ответить ему, но и, более того, ощутила такую слабость в ногах, что подумала, будто силы вот-вот оставят ее совсем и, издав стон, оперлась о плечо Мэри Сетон.

— Сударыня, — промолвила девушка, чувствуя, что еще немного, и королева упадет в обморок, — призовите на помощь Матерь Божью и всех святых!

— Сударыня, — в свой черед подал голос Джордж, — вспомните о множестве королей, потомком которых вы являетесь, и пусть их дух поддержит вас!

— Погодите, — промолвила королева, — погодите, еще минута, и вы снова увидите меня сильной, как обычно; просто я не совладала с первоначальным волнением. Ну вот, идемте, друзья, идемте: я готова.

Джордж тотчас же взобрался на подоконник, но стоило ему поставить ногу на веревочную лестницу, как у подножия башни послышался окрик:

— Кто идет?

— Проклятие, — прошептал Джордж, — нас предали!

Тот же голос еще дважды повторил этот окрик, и с каждым разом все более грозно; за этим внезапно последовала вспышка света и раздался выстрел. Между прутьями решетки просвистела пуля, и Джордж, опасаясь, как бы с королевой не случилось беды, снова спрыгнул в покои. В то же мгновение дверь распахнулась, и появились Уильям Дуглас и леди Лохливен в окружении стражников и слуг с факелами в руках. Свет тотчас же залил комнату, и все увидели прижавшихся друг к другу королеву и Мэри Сетон в дорожных платьях, а перед ними Джорджа, бледного, но решительного и готового с мечом в руке защищать их.

В комнате воцарилась зловещая тишина, длившаяся целую минуту, в течение которой все зрители этой странной сцены не спускали глаз друг с друга, застыв на месте и храня молчание; затем, наконец, Уильям Дуглас повернулся к леди Лохливен и произнес:

— Ну что, матушка, говорил я вам, что Джордж — сообщник этой моавитянки? Вы не поверили моим словам, а своим глазам вы поверите?

— Джордж, — промолвила старая леди, простирая руки к тому, кого обвиняли, — ты ведь слышишь, что говорит твой брат и какие подозрения марают твою честь. Неужто правда, Джордж, что тебя обольстила и обманула эта женщина? Скажи в ответ всего лишь одно: «Дуглас никогда не изменяет своему долгу, а я Дуглас!»

— Сударыня, — с поклоном ответил ей Джордж, — Дугласы изменяют своему долгу не тогда, когда они остаются верны и преданны своим законным монархам в их несчастье, а когда они поднимают против них оружие. Так что, сударыня, это мне можно позавидовать, а вот он, — добавил молодой человек, указывая на брата, — предатель и, следственно, не Дуглас.

— Так защищайся же! — крикнул Уильям, в свой черед обнажая меч и бросаясь на брата, который, со своей стороны, приготовился к бою, тогда как старая леди, впав в отчаяние, ломала себе руки.

— Долой оружие! — воскликнула Мария, с такой величественностью становясь между двумя молодыми людьми, что они невольно отступили. — Долой оружие! Я вам приказываю!

— Задержите его! — крикнула леди Лохливен. — Задержите его, как если бы это был последний из слуг нашего дома! И пусть его бросят в самую глубокую темницу крепости и держат там, пока регент не решит, что с ним делать.

— Джордж, — промолвила королева, видя нерешительность слуг и солдат, — во имя Неба, бегите отсюда, у вас это получится.

— Ни за что, сударыня, ни за что! Я умру подле вас!

— Ваша смерть погубит меня, тогда как ваше бегство спасет меня.

— Вы правы, — ответил Джордж. — Прощайте, сударыня!

Затем, повернувшись к слугам, которые, подталкиваемые леди Лохливен и Уильямом, делали вид, что хотят задержать его, он с криком «Прочь с дороги мастера Дугласа!» бросился сквозь их испуганную толпу.

В два прыжка он оказался на лестнице, оставив лежащим позади себя какого-то человека, который попытался преградить ему путь и упал, оглушенный ударом эфеса его меча.

— Застрелите его! Застрелите предателя! — закричал Уильям, бросаясь вдогонку за братом. — Никакой жалости! Стреляйте! Стреляйте! Убейте, как пса!

Солдаты исполнили приказ, скорее страшась Уильяма, нежели намереваясь задержать Джорджа, так что через минуту во дворе крикнули, что беглец бросился в озеро.

— Храбрый Дуглас, — прошептала королева, — да хранит тебя Господь!

— О! — воскликнула старая леди. — О вековая честь нашего рода! Она погибла, опозоренная навсегда, и, раз среди нас завелся предатель, люди будут думать, что мы все предатели!

— Сударыня, — промолвила Мария, приблизившись к леди Лохливен, — этой ночью вы разбили все мои надежды, во второй раз отняли у меня корону, которой я готова была вновь завладеть; вы вновь затворили дверь темницы, уже приоткрытую для пленницы, готовой бежать, и тем не менее, сударыня, поверьте моему королевскому слову, в этот час я испытываю к вам жалость и мне хотелось бы иметь возможность утешить вас.

— Отыди, змея! — воскликнула леди Лохливен, пятясь словно в страхе. — Отыди, Иуда! Я страшусь твоего поцелуя, ибо это не что иное, как укус!

— Ничто из того, что вы можете сказать мне, не способно задеть меня в эту минуту, сударыня, — ответила королева, — и этой ночью я оказалась слишком многим обязанной сыну, чтобы оскорбления со стороны матери, какими бы грубыми и недостойными ее самой они ни были, могли оскорбить меня.

— Выходит, все теперь скажут, — продолжала леди Лохливен, пристально глядя на Марию Стюарт, — что ни один мужчина не способен избежать уловок этой колдуньи! Но что же вы пообещали этому несчастному, так прельстив его? Должность Риччо? Или место преемника Ботвелла? Конечно, этот третий муж еще жив, но разве нет у нас в запасе убийства или развода? Правда, — продолжала леди Лохливен, меняя гневный тон на ироничный, — паписты считают брак таинством и, следственно, стараются прибегать к нему как можно чаще.

— И в этом их отличие от протестантов, сударыня, — ответила королева, — ибо последние, не почитая брак столь же высоко, порой полагают, что можно обойтись и без него.

Затем, тотчас же повернувшись к Мэри Сетон, она промолвила:

— Вернемся к себе, ибо мы оказываем слишком много чести этой женщине, отвечая ей.

На пороге она остановилась и, обернувшись, сказала:

— Да, кстати, миледи: прошу вас и ваших родичей не являться более на наши трапезы: уж лучше подвергнуться риску быть отравленными, чем дважды в день терпеть ваше докучливое присутствие.

С этими словами она вернулась в свои покои и закрыла за собой дверь спальни, единственной комнаты, где еще оставалась внутренняя задвижка.

XXI

Леди Лохливен была настолько оглушена последней насмешкой Марии Стюарт, что даже не попыталась ответить ей; когда же она пришла в себя, той уже не было рядом. Между тем во дворе раздавался голос Уильяма, который приказывал усилить посты и выставить часового возле лодок, а это доказывало ей, что Джорджу Дугласу действительно удалось бежать. И тогда она с непередаваемым выражением стыда и, тем не менее, признательности воздела глаза к небу, а затем, прошептав несколько слов, вышла из гостиной, велев солдатам унести их раненого товарища и приказав управляющему тщательно запереть обе двери; так что гостиная, за минуту перед тем наполненная светом и шумом, внезапно вновь оказалась погружена в тишину и темноту.

Через минуту дверь спальни открылась, и королева, опираясь на Мэри Сетон, снова подошла к окну. Едва оказавшись напротив оконного проема, она удивленно вскрикнула и молитвенно сложила ладони в знак благодарности Господу: на холме вновь загорелся огонек, спасительный маяк по-прежнему сверкал среди бури.

Королева не могла просить большего. Она понимала, что это покушение на побег, заставив ее врагов быть начеку, отодвигает почти на неопределенный срок всякую иную возможность освобождения, и потому очень важно было, чтобы какой-нибудь знак, поданный ее сторонниками, указывал ей на то, что не все надежды потеряны. Но к этим надеждам примешивалась и более сокровенная радость: огонек ясно говорил ей, что с Джорджем не случилось никакой беды.

Вслед за всяким великим переломом наступает минута покоя, когда природа собирает силы, чтобы противостоять событиям, какие он должен за собой повлечь. Накануне, когда королева надеялась оказаться свободной в ту же ночь, она сочла бы нестерпимой мукой, если бы ее заставили находиться в этой тюрьме еще две недели, тогда как через несколько часов после событий, о которых мы только что рассказали и которые разбили ее надежды, она воспринимала как утешение это призрачное обещание побега, отложенного на неясный срок.

На другой день камень, брошенный со двора, упал на пол в покоях королевы. Как и первый, он был завернут в письмо, написанное тем же почерком, почерком Джорджа Дугласа, и составленное в следующих выражениях:

— Бедный Джордж! — воскликнула Мария, прочитав письмо. — Вот самоотверженность, которую не вознаградит даже сам Господь Бог и которой, тем не менее, люди уготовили самые суровые наказания. Ты думала когда-нибудь, душенька, — продолжала королева, обращаясь к своей подруге, — об участи всех тех, кто был влюблен в меня? Франциск Второй умер от неведомой болезни; Шатлар казнен на эшафоте; Дарили погиб при взрыве; Ботвелл, скитающийся изгнанник, уже умер, быть может; и, наконец, бедный Джордж проклят своей семьей! Ах, Сетон, я роковое существо для всех, кто приближается ко мне, и, по правде сказать, не понимаю, — добавила она, протягивая девушке руку, которую та поцеловала, — как это еще находятся опрометчивые люди, осмеливающиеся служить мне.

Затем, вместо того чтобы вручить письмо подруге, она прочла его еще раз и спрятала на груди, повторяя вполголоса пароль, по которому ей предстояло узнать друга и который так удачно выбрал бедный Джордж, чтобы еще раз сказать ей о своей любви и при этом не нарушить данной ей клятвы.

Начиная с этого времени, как и должна была предполагать королева, дни и ночи шли, не принося с собой ничего нового ни со стороны врагов, ни со стороны друзей. Враги получили все, чего они хотели, то есть ее отречение от престола и назначение Морея регентом Шотландии, они знали, что пленницу надежно охраняют, и полагали, особенно после того как были приняты дополнительные меры предосторожности, что ее побег невозможен. Друзья же пребывали в убеждении, что пока нельзя пытаться что-либо сделать и что любая попытка окажется роковой. Так что время в замке Лохливен тянулось во всем своем унылом и томительном однообразии.

Пролетели недели, пролетели месяцы; наступила осень, и узница увидела, как пожелтели и опали листья; затем пришла зима, усеяв вершину Бен-Ломонда первым снегом, который мало-помалу спускался все дальше по равнине и в конце концов полностью покрыл ее белым саваном. Наконец, однажды утром, глянув в окно, Мария обнаружила, что само озеро покрылось таким толстым слоем льда, что, окажись она за пределами замка, ей ничего бы не стоило пешком добраться до противоположного берега. Однако на протяжении всего этого времени Мария, каждый вечер видевшая вдали утешительный огонек, оставалась спокойной и смиренной, выказывая время от времени проблески своей прежней веселости, подобно тому, как время от времени она видела проскальзывающий между тучами луч солнца, словно изгнанного с неба. Наконец, снег исчез, лед растаял, природа мало-помалу вернулась к жизни, и из своего зарешеченного окна Мария увидела сияющее возрождение весны, хотя сама она, по-прежнему оставаясь несчастной узницей, не была причастна к этим благодатным переменам в окружающем мире.

И в самом деле, королева ничего не знала о том, что происходило за стенами замка, и питала весьма слабую надежду на то, что могло произойти внутри них, ибо все ее шансы на успех зиждились, как мы уже сказали, на сообразительности двенадцатилетнего ребенка. Со своей стороны, королева, всякий раз, когда ей доводилось сталкиваться с малышом Дугласом, видела, что он явно не обращает на нее никакого внимания, и, полагая это проявлением беспечности, присущей его возрасту, стала постепенно забывать о своем юном друге, доставшемся ей по наследству.

Наконец, ближе к началу апреля Мария заметила, что мальчик стал чаще, чем прежде, играть под ее окнами, и однажды, когда он выкапывал у подножия крепостной стены западню для ловли птиц, а королева с праздностью узницы следила за его занятием, ей показалось, что, продолжая одной рукой долбить ножом землю, другой рукой он пишет какие-то буквы на песке. И в самом деле, присмотревшись внимательнее, Мария убедилась, что буквы на песке предназначались ей, и, разобрав одно за другим слова, которые он писал и тотчас стирал, поняла, что слова эти составляют фразу: «Сегодня вечером, в полночь, спустите из окна веревку».

Вне всякого сомнения, это послание было адресовано ей, но ничто, даже взгляд мальчика, не служило этому подтверждением, ибо, когда малыш Дуглас счел, что его поняли, он закончил копать западню, замаскировал ее и ушел, даже не подняв глаза к окну, откуда на него смотрела королева.

Однако узница решила последовать, на всякий случай, данным ей указаниям. За неимением веревки Мэри Сетон связала между собой несколько простыней и в назначенный час, отнеся перед тем лампу в спальню, спустила их через окно. Мгновение спустя она ощутила, что к простыням что-то привязали, и сразу же потянула их вверх. Довольно объемистый сверток застрял у оконной решетки, но пленницы повернули его наискось и сумели протащить между прутьями. Затем они тотчас же отнесли его в спальню и, заперев перед тем дверь на ключ, развязали.

В свертке оказалось два комплекта мужских ливрейных платьев, какие носили слуги Дугласов.

К воротнику одного из платьев булавкой было приколото письмо, в котором говорилось следующее:

Послание это, каким бы неясным оно ни было, вызвало у королевы огромную радость. За время долгой зимы она пришла к мысли, что о ней все забыли, и в своем одиночестве впала в оцепенение. Но это свидетельство бдительности и преданности вернуло королеве все ее надежды, а вместе с ними и всю ее энергию. В тот же вечер королева и Мэри Сетон примерили ливрейные платья. Как и предполагалось, они оказались пленницам впору, как если бы мерки сняли прямо с них.

На другой день, на рассвете, королева пыталась увидеть малыша Дугласа, надеясь, что мальчик либо знаками, либо жестами подтвердит ее надежды, но он так и не попал ей на глаза. Вечером она обратилась с вопросом к огоньку, и он дал ей время отсчитать двадцать ударов сердца. Ничего еще решено не было.

Тем не менее королева неукоснительно следовала полученным указаниям. В девять часов вечера она и Мэри Сетон надевали мужские платья и не снимали их до полуночи. Так прошли две недели, не принеся с собой ничего нового; наконец в конце апреля, загоревшись сразу после десятого удара сердца Марии, огонек дал ей знать, что близится момент, когда ее друзья предпримут новую попытку освободить пленниц. Затем прошло еще три дня, не внеся никаких изменений в его обещания.

XXII

Утром 2 мая королева услышала сильный шум, поднявшийся в замке. Она тотчас подбежала к окну и увидела, что на противоположном берегу озера остановился довольно значительный отряд; в то же время все гребные лодки, какие были пришвартованы у острова, отчалили и на полной скорости понеслись за вновь прибывшими. Поскольку всякая перемена в составе обитателей замка могла оказать в этот момент пагубное влияние на судьбу королевы, она послала Мэри Сетон справиться об именах вновь прибывших. Спустя несколько минут Мэри Сетон вернулась с крайне удрученным видом. Тот, за кем отправились на другой берег озера, был лорд Уильям Дуглас, владетель замка Лохливен, после года отсутствия вернувшийся домой, чтобы вместе со своей свитой провести здесь несколько дней. Для замка это стало великим праздником.

Королеве новость показалась роковой: возвращение лорда Лохливена усиливало гарнизон крепости и, несомненно, должно было отодвинуть всякую попытку побега до времени отъезда старого воина. Определенно, ее преследовал злой дух.

Спустя час она услышала шаги на лестнице. Хотя ключи находились в руках ее тюремщиков и закрыть двери изнутри было невозможно, на сей раз, вместо того чтобы войти без спроса, как это обычно делали, в дверь почтительно постучали. Мэри Сетон пошла открывать.

Как оказалось, это старый управляющий замком пришел от имени лорда Уильяма Дугласа пригласить королеву и ее подругу на ужин по случаю его благополучного возвращения. Старый вельможа подумал, что его приезд должен быть праздником для всех, и, поскольку королева столовалась в замке, ее, как и прочих, следовало позвать на пир. Не оставшись полностью равнодушной к этому знаку уважения, Мария велела передать лорду, что она немного приболела и к тому же опасается, что ее печаль навредит общему веселью. Управляющий поклонился и вышел, унося с собой этот отказ.

Весь день в замке царило бурное движение: каждую минуту по двору пробегали слуги, облаченные в ливреи дома Дугласов, неотличимо похожие на те, что были присланы королеве и Мэри Сетон; тем временем королева грустно сидела у окна, вперив взгляд в домик на Кинросском холме; но ставни его, как обычно, были закрыты, и ничто не указывало на то, что он был обитаем.

Наступил вечер; все окна замка озарились, бросая во двор длинные полосы света, и одновременно засветилась звездочка на склоне холма. Королева смотрела на нее мгновение, не решаясь задать ей вопрос; наконец, побуждаемая Мэри Сетон и скорее не желая противоречить ей, чем питая какую-нибудь надежду, она подала условленный сигнал. Огонек тотчас исчез, и королева, положив руку на сердце, сдавленное печалью, начала считать его удары; но, дойдя до пятнадцати и видя, что огонек не загорается снова, она пришла к выводу, что побег отложен, как ей и думалось, и, прикрыв лицо ладонями, бессильно рухнула в кресло, ибо всякая утраченная надежда делала ее тюремное заключение еще горестней.

Однако Мэри Сетон, оставшись на ногах, продолжала считать, и через минуту, поскольку огонек так и не загорелся, у нее зародилась отрадная надежда, что побег назначен на ближайший вечер. Во всяком случае, именно так было сказано в письменных указаниях, которые Дуглас оставил королеве. Тем не менее она подождала еще минут десять, а затем, видя, что тьму так ничто и не рассеяло, поделилась с королевой своей догадкой.

Мария тотчас же поднялась, чтобы попытаться отыскать, как это делала ее подруга, пропавший огонек, и около четверти часа пристально смотрела в том направлении, где ему полагалось быть; по прошествии этого времени, видя, что он не вспыхнул вновь, она повторила опыт: но все было напрасно, и ничто не могло оживить потухший или упрятанный маяк.

Королева и ее подруга стремглав бросились в спальню, затворили за собой дверь и стали поспешно переодеваться в мужское платье: они настолько утратили надежду, что пренебрегли этим требованием. Стоило им закончить, как раздался звук отворяющейся двери гостиной, а затем послышались легкие шаги, приблизившиеся к двери спальни. Мэри Сетон тотчас погасила лампу. В дверь тихо постучали.

— Кто там? — спросила королева, тщетно пытаясь унять волнение в голосе.

— Дуглас, Дуглас, любящий и верный! — ответил детский голос.

— Это сигнал! — прошептала королева, оседая на кровать, в то время как Мэри Сетон пошла открывать. — Господи, Господи, смилуйся над нами!

— Ваше величество готовы? — спросил малыш Дуглас.

— Да, — полушепотом ответила королева, — я здесь. Что надо делать?

— Следовать за мной, — с решительностью, не уступавшей его лаконичности, произнес мальчик.

— Это произойдет сегодня вечером?

— Да, сегодня вечером.

— И все готово?

— Да, все.

— А кто нам откроет двери?

— У меня есть ключи.

— Тогда идем, дружок, — промолвила королева, — и да ведет нас Господь!

Малыш Дуглас пошел впереди нее и остановился у лестницы. Затем, сделав узницам знак подождать минуту, он закрыл дверь их покоев, чтобы патруль, если бы ему случилось проходить мимо, ничего не заметил; приняв эту меру предосторожности, он стал спускаться по ступеням, жестом призвав королеву и Мэри Сетон следовать за ним. Но, поскольку в этот миг до них донесся шум пиршественного зала, через который, как было сказано, им предстояло пройти, королева положила руку на плечо малышу Дугласу. Мальчик немедленно остановился.

— Куда ты ведешь нас? — спросила королева.

— Наружу, — ответил мальчик.

— Стало быть, придется пройти через зал, где пируют?

— Разумеется.

— Но это невозможно! — воскликнула королева. — Мы пропали!

— Ну почему же? — откликнулся мальчик. — На вас, ваше величество, и на мисс Мэри Сетон такие же ливреи, как на всех слугах замка, и вы будете настолько неотличимы от них, что никто не сможет вас распознать. К тому же это единственный способ.

— А Джордж знает, что мы прибегаем к этому способу?

— Да это он его и придумал. Я всего лишь похитил ключи, которые Уильям оставил в своей комнате.

— Тогда идемте, — сказала королева, — будь что будет, лишь бы не это ужасное заточение!

Малыш Дуглас, следом за которым шли обе женщины, продолжил спускаться вниз. Дойдя до подножия лестницы, он наклонился, нащупал в темном углу кувшин с вином и вручил его королеве, велев ей поставить кувшин на правое плечо, чтобы таким образом полностью скрыть свое лицо от участников пира. Что же касается Мэри Сетон, то она должна была для вида нести на боку большую корзину с нарезанным хлебом. Благодаря этим мерам предосторожности у пленниц появились дополнительные шансы, что их примут за слуг и они не привлекут к себе внимания.

Таким образом они вошли в предшествовавшую парадному залу комнату, куда уже проникал свет и шум; несколько находившихся там слуг были заняты своими делами и не обратили на вошедших никакого внимания. Это первое испытание приободрило королеву, и она бросила чуть более смелый взгляд на зал, через который ей предстояло пройти.

Во всю свою длину зал был разделен надвое длинным столом, поставленным в несколько ярусов, соответственно званию сидевших за ним людей; лорд Лохливен, леди Лохливен и Уильям Дуглас, их старший сын, восседали в самой высокой его части, тогда как все прочие сотрапезники, принадлежавшие к их клану, располагались ниже и сидели за столами той или иной высоты в зависимости от того, насколько значительной была должность, которую они в нем занимали. На столе стояло множество свечей, однако зал был настолько обширным, что самые отдаленные его части оставались в полутьме, вполне благоприятствовавшей побегу королевы. Беглянки окинули взглядом всю эту картину и заметили, что старый лорд и старая леди сидят спиной к ним; что же касается Уильяма Дугласа, сидевшего напротив отца и матери, то при виде его покрасневшего лица и пылающих глаз легко было понять, что в эту минуту он был куда менее опасен, чем в начале пиршества.

Впрочем, у королевы не было времени продолжать свои наблюдения, сколь бы быстрыми они ни были, поскольку малыш Дуглас смело вошел в зал. За ним последовала Мэри Сетон, а сама она последовала за Мэри Сетон.

Как и предвидел Джордж Дуглас, опасность оказалась меньше, чем рисовалась в воображении. Беглянки пересекли пиршественный зал, не вызвав ни малейшего интереса ни у участников застолья, ни у слуг, и, по-прежнему предшествуемые своим провожатым, вскоре оказались в передней, параллельной той, откуда они вошли. Там малыш Дуглас взял кувшин с вином из рук королевы и корзину с хлебом из рук Мэри Сетон и, передав то и другое слуге, приказал ему отнести все это к солдатскому столу; затем, пока слуга исполнял его поручение, они вышли во двор.

У поворота стены мальчик и беглянки столкнулись с дозором, который прошел мимо, не обратив на них внимания; два этих успеха придали королеве новые силы. К тому же, узницы уже добрались до того места, куда не доходил свет, лившийся из окон, а это делало их передвижение более безопасным. Некоторое время они шли так вдоль стены, а затем малыш Дуглас остановился в каком-то проеме: перед ними была садовая калитка.

Настал момент томительного ожидания и страшной тревоги, ибо среди дюжины ключей следовало отыскать тот, что открывал калитку. Королева и Мэри Сетон прижались к стене, выбрав для этого самое темное место, и затаили дыхание; но уже второй ключ, испробованный мальчиком, подошел, и калитка распахнулась. Обе женщины устремились в сад; мальчик последовал за ними в свой черед и запер за собой калитку. Между тем королева перевела дух: она уже более чем наполовину была свободна.

Мальчик продолжил путь к другому выходу из сада. Подойдя к купе деревьев, он подал беглянкам знак остановиться на минуту; затем, сложив у рта ладони, он прокричал совой настолько правдоподобно, что даже королева на какое-то мгновение засомневалась, что крик этот был издан человеческим голосом. С другой стороны стены ему тотчас ответило уханье филина; затем все снова погрузилось в глубокую тишину, а мальчик тем временем напряг слух, словно ожидая нового сигнала. И действительно, через минуту раздался стон, вслед за которым послышался глухой звук, похожий на шум падающего тела; при этих звуках королева ощутила, что все ее тело пробрала дрожь.

— Все в порядке, — произнес малыш Дуглас.

И пошел дальше.

Калитка распахнулась, и какой-то человек бросился в сад: это был Джордж.

— Идемте, сударыня, — сказал он, хватая королеву за руку и увлекая ее за собой, — все готово, идемте!

Королева последовала за ним, оглядываясь при этом по сторонам. Ей показалось, что у стены лежит нечто похожее на человеческое тело, и она содрогнулась. По этому содроганию Джордж понял, что происходит в ее душе.

— Есть Божий суд, сударыня! — произнес он. — Это тот самый человек, что предал нас; теперь он уже никого не предаст.

— О Боже мой! Боже мой! — прошептала Мария. — Еще одна жертва!

— Идемте, сударыня, идемте, — поторопил ее Дуглас.

— А Мэри Сетон?! — воскликнула королева.

— Она вместе с мальчиком идет вслед за нами; вашему величеству не надо о ней тревожиться.

И в самом деле, обернувшись, королева увидела позади себя свою подругу и малыша Дугласа. В то же мгновение Джордж бросил в озеро камень; из камышей тотчас выплыла прятавшаяся в них лодка, которая бесшумно направилась к острову. Когда она оказалась в нескольких шагах от берега, один из тех, кто находился в ней, бросил веревку. Джордж схватил ее, одной рукой притянул к себе лодку, а другой поддержал королеву, которая спустилась в нее и заняла место на носу. Мэри Сетон села возле нее, мальчик взялся за руль, а Джордж в одно движение оттолкнул лодку и впрыгнул в нее, оказавшись среди гребцов. В тот же миг утлое суденышко, несшее на себе судьбу Шотландии, заскользило, словно ночная птица, по поверхности озера.

Внезапно небо, которое до той минуты своей темнотой благоволило королеве, просветлело, как если бы рука злого духа разорвала тучи, и лунный луч, проскользнув сквозь эту прореху, озарил лодку и ту часть озера, где она находилась. И тогда, как если бы надежды оставаться незамеченными более не было, Джордж дал гребцам приказ увеличить скорость, что они и сделали в то же мгновение. К несчастью, поскольку нельзя было увеличить скорость, не увеличив одновременно и шум, часовой, находившийся на верхней площадке замка, внезапно насторожился и крикнул:

— Эй, на лодке, остановитесь!

— Гребите! — воскликнул Джордж. — Гребите же, небом клянусь! Ибо через несколько минут за нами погонится шлюпка!

— Вот этого я не опасаюсь, — промолвил малыш Дуглас, — если только они уже не перепрыгивают через стены и не выламывают двери, ведь я запер их все одну за другой, и в замке не осталось ни одного ключа.

Затем, тряхнув связкой ключей, которая была у него в руке, он добавил:

— А что касается этих, то я вверяю их Келпи, озерному духу, назначая его привратником замка вместо старика Хилдебранда!

— Да благословит тебя Господь! — воскликнул Джордж, протягивая руку мальчику. — Ибо Всевышний одарил тебя отвагой и мудростью мужчины!

— Эй, на лодке! — во второй раз крикнул часовой. — Остановитесь!

Затем, видя, что ему не отвечают, солдат выстрелил из аркебузы, бросился к большому колоколу замка, ударил в набат и во весь голос закричал:

— Измена! Измена!

В ту же минуту все окна замка, прежде темные, засветились, и в его комнатах заметались огни. Вскоре, хотя беглецов отделяло от замка уже довольно значительное расстояние, послышался громкий голос, скомандовавший:

— Пли!

Озеро озарилось ярким светом, послышался грохот Фальконета, и в нескольких шагах от лодки, рикошетом отскочив от воды, пронеслось пушечное ядро. Тотчас же, предупредив Марию Стюарт, чтобы она не пугалась, Джордж произвел ответный выстрел из пистолета, но не из бравады, а для того, чтобы известить своих друзей, с которыми у него был согласован этот сигнал, что королева бежала из замка. На берегу послышались ликующие возгласы, и, поскольку малыш Дуглас повернул руль в ту сторону, откуда они доносились, уже через несколько минут королева оказалась в окружении двух десятков конников, которые ожидали ее, состоя под начальством лорда Сетона.

XXIII

Первым побуждением королевы, когда она ступила на берег, было упасть на колени и возблагодарить Господа за свое почти чудесное спасение. Но, понимая сколь дорого время, она поднялась на ноги и, повернувшись к Джорджу, державшемуся в стороне, протянула руку ему, равно как и малышу Дугласу, представила их лорду Сетону как своих освободителей. Однако Джордж первым напомнил ей, что необходимо как можно быстрее удалиться отсюда, поскольку грохот фальконета наверняка уже вызвал тревогу в здешних окрестностях. И потому, уступая справедливости этого замечания, королева с привычной ловкостью вскочила на коня, которого держали для нее наготове. Мэри Сетон в свой черед взобралась в седло, хотя и не так проворно. Джорджу и малышу Дугласу королева велела ехать по обе стороны ее коня. Лорд Сетон и его дочь расположились позади нее, и весь небольшой отряд пустился в галоп, обогнул деревню Кинросс, не решившись проехать через нее, а затем направился в сторону принадлежавшего лорду Сетону замка Уэст-Ниддри, к воротам которого они подъехали около семи часов утра.

Замок этот, как и почти все замки в те времена, был укрепленным, и, поскольку в ожидании приезда королевы лорд Сетон усилил его гарнизон, какое-то время она могла находиться там в безопасности. К тому же, именно он был назначен местом встречи сторонников Марии Стюарт, которые уже должны были быть извещены о необходимости собраться, ибо, как только королева ступила на берег, четыре гонца отправились в четыре разные стороны, чтобы разнести повсюду весть о ее удавшемся побеге.

Уверенный в действенности принятых им мер предосторожности и видя, что королева падает от усталости, лорд Сетон предложил ей отдохнуть, предупредив ее, что не следует тревожиться, если до нее донесутся топот и гомон, сопровождающие прибытие конного отряда, ибо подобный шум неизбежно произведет подкрепление, которого все ожидают.

И действительно, королева испытывала настолько сильную потребность в нескольких часах отдыха, что, несмотря на желание насладиться свободой, только-только вновь обретенной ею, она приняла предложение лорда Сетона и удалилась в приготовленную для нее комнату, которая ждала ее девять месяцев. Мэри Сетон, при всей своей усталости, согласилась предаться отдыху, лишь увидев, что королева легла и уснула; тогда она удалилась в соседнюю комнату и в свой черед легла в постель, оставив дверь приоткрытой, чтобы при малейшем шуме быть к услугам своей высокоблагородной гостьи.

Проснувшись, Мария Стюарт поначалу подумала, что ей привиделся один их тех снов, столь мучительных для узников, когда, открыв поутру глаза, они вновь видят перед собой решетки на окнах и запертые двери. Она тотчас же вскочила с постели и, закутавшись в мужской плащ, бросилась к окну. Ни решетки, ни узилища, ни озера — ничего этого не было! Глазам ее открылись лесистые холмы, плодородная равнина, огромный парк и двор, заполненный солдатами, которые собрались под знаменами самых верных ее друзей. При виде этого зрелища она не смогла удержаться от радостного возгласа, в ответ на который прибежала Мэри Сетон.

— Смотри, душенька, смотри! — воскликнула королева. — Вон знамя твоего отца! Вон знамя Херриса! Вон знамя Гамильтона! О мои храбрые и верные лорды, стало быть, вы не забыли вашу королеву!.. Смотри, смотри, душенька! Все мои храбрые солдаты повернулись в мою сторону! Они увидели меня! Да, да, это я, друзья мои, это я, я здесь!

И, охваченная восторгом и не думая о том, что она полураздета, королева уже собиралась открыть окно, как вдруг Мэри остановила ее, напомнив ей, что на ней лишь мужской плащ, наброшенный на рубашку.

Мария Стюарт поспешно отступила от окна, покраснев при мысли, что ее, пусть даже и мельком, увидели небрежно одетой. Одновременно королевой овладело чувство глубокого беспокойства, ибо ей пришло в голову, что она не захватила с собой никакой женской одежды и должна будет либо оставаться в комнате, либо спуститься вниз, вырядившись в ливрейное платье, что могло сильно подорвать уважение, которое, особенно в этот момент, она должна была внушать своим защитникам. Но стоило ей поделиться своим страхом с Мэри Сетон, как та успокоила ее, распахнув шкаф, наполненный изысканными платьями из самых дорогих тканей, и показав ей несколько отделений комода, в которых были аккуратно разложены все прочие предметы, необходимые для женского туалета. Королева хотела попросить Мэри передать слова благодарности ее отцу, но та прервала ее, сказав, что все эти слова должны быть адресованы не лорду Сетону, а Джорджу Дугласу.

Однако не следовало терять ни минуты, поскольку было уже около около пяти часов пополудни, и королева, пользуясь помощью Мэри, приступила к своему туалету. Все платья, казалось, были сшиты прямо по ее фигуре, ибо мерки снимали с Мэри Флеминг, а у нее, как мы говорили, было совершенно такое же телосложение, как у королевы. В итоге Мария Стюарт смогла предстать перед своими подданными если и не как королева, то, по крайней мере, как счастливая женщина, признательная им за свидетельства преданности, которую они ей выказывали.

После ужина королева и лорды собрались на совет; но, оглядевшись вокруг, королева заметила, что Джорджа Дугласа там нет. Зная меланхолический характер молодого человека, королева попросила лордов немного подождать ее и, выйдя из зала, поинтересовалась у слуг, не видели ли они сэра Джорджа; ей ответили, что он направился в молельню. Мария тотчас пошла туда и, в самом деле, увидела там коленопреклоненного Дугласа, молитва которого перешла в раздумья. Она направилась к нему, но, стоило ей сделать несколько шагов, как Джордж вздрогнул и обернулся, узнав поступь королевы. Заметив ее, он немедленно встал и, склонившись перед ней в поклоне, ждал, когда она заговорит с ним.

— Что это значит, Дуглас? — промолвила королева. — Почему в тот час, когда все мои друзья собрались, чтобы обсудить, что нам делать дальше, на этой встрече не оказалось только вас и мне пришлось прийти за вами?

— Почему, сударыня?.. — произнес Джордж. — Да потому, что у каждого на этой встрече, куда, как вы соблаговолили заметить, я не пришел, есть замок, ленники и поместья, которые он может вам предложить, тогда как у меня, нищего изгнанника, есть только моя жизнь и мой меч.

— Вы забываете, что все то, что они могут предложить мне теперь, будет для меня бесполезно без вас, Джордж, ведь это вам я обязана своей свободой, без которой у меня не было бы возможности воспользоваться их предложениями. И если вас удерживает лишь страх, что вы не сумеете сделать для меня нечто важное, идемте, Джордж, ибо вы один уже сделали больше, чем они когда-либо сделают все вместе.

— Простите, сударыня, — ответил Джордж, — но это не единственный мой мотив. Даже будучи обездоленным изгнанником, я по-прежнему Дуглас; так вот, там, где Дуглас не может выглядеть равным со всеми, ему не следует появляться. В сражении, где каждый платит своей жизнью, дело обстоит иначе, и там, по милости Божьей и при помощи моего меча, я исполню свой долг лучше любого из них.

— Джордж, — промолвила королева, — подобный ответ является упреком, который вы делаете мне, ибо, если вы стали обездоленным изгнанником, это произошло из-за меня. Но будьте покойны, стоит мне вновь взойти на трон моих предков, все можно будет поправить, и самый надменный из этих вельмож, спеси которых вы опасаетесь, будет вынужден воспринимать вас как равного себе. Так что следуйте за мной, я этого хочу.

— Я подчиняюсь, сударыня, — ответил Джордж. — Но позвольте мне сказать вам, что не во власти королевы Шотландии вознаградить меня за то, что я сделал ради Марии Стюарт.

С этими слова он последовал за королевой, которая ввела его в зал совета и представила вступившим в союз вельможам как своего освободителя; увидев, с какой надменностью некоторые из них ответили на его приветствие, королева поняла, что его обидчивость и вправду не лишена оснований, и потому усадила его хоть и не справа и не слева от себя, ибо два этих почетных места уже были заняты лордом Сетоном и графом Аргайлом, а на отдельный табурет у своих ног, по ее приказу принесенный малышом Дугласом, которого она поцеловала в лоб, чтобы поблагодарить за оказанную ей услугу; затем, когда мальчик удалился, она наклонилась к молодому человеку и сказала ему:

— Джордж, раз уж вы так хорошо умеете снимать мерки, закажите вашему юному родичу ливрейное платье, полагающееся моим слугам: я хочу, чтобы он стал моим пажом, если, конечно, это не слишком унизит Дугласа.

В итоге обсуждения было намечено вначале добраться до замка Драффан, а оттуда двинуться в город Дамбартон, дабы прежде всего обеспечить безопасность особы королевы, ибо Дамбартон был крепостью, способной продержаться три месяца против собравшихся вместе войск всей Шотландии. Кроме того, было решено выступить на следующий день, после обеда.

На протяжении всей ночи прибывали новые отряды, так что к рассвету королева располагала уже не эскортом, а целой армией, ожидавшей ее отъезда.

В тот же вечер королева и ее войска дошли до Гамильтона, где сделали остановку; со всех сторон туда продолжали стекаться подкрепления, и потому вельможи, видя, что располагают уже достаточными силами, чтобы не опасаться внезапного нападения, решили задержаться там на пару дней, дабы составить акт о создании союза и провести смотр своих войск.

Акт был подписан на следующее утро. Еще в воскресенье Мария Стюарт была узницей в замке Лохливен, а спустя всего три дня, в среду, она оказалась во главе союза, куда вошли девять графов, девять епископов, восемнадцать лордов и множество дворян самого высокого звания, взявших на себя обязательство не только защищать ее жизнь и свободу, но и вернуть ей корону.

Приняв эти первые меры по обеспечению общей безопасности, провели смотр войск. В прекрасный майский день восемь тысяч солдат торжественным маршем прошли перед королевой, расположившейся на возвышенности, в окружении старших командиров, среди которых, по ее требованию, был и Джордж Дуглас. Оказавшись напротив нее, каждый отряд под звуки бравурной музыки склонял знамена, и на каждое склонившееся перед ней знамя королева отвечала приветственным поклоном и улыбкой, настолько любезными, что всякий раз войска разражались криками, исполненными восторга и преданности; так что к концу дня во всей этой армии, как среди самых знатных вельмож, так и среди последних горцев, не осталось ни одного человека, который не считал бы, что трон Шотландии уже отвоеван королевой.

После остановки в Гамильтоне, длившейся несколько дней, Мария Стюарт направилась в Дамбартон, окруженная всей своей армией и, в частности, эскортом из двадцати телохранителей, которыми командовал Джордж Дуглас. Но, когда армия Марии Стюарт прибыла в Рутерглен, разведчики известили, что Морей во главе пятитысячного войска, имея под своим начальством Мортона, Линдсея и Уильяма Дугласа, поджидает королеву у Глазго. При этом известии армия королевы сделала остановку, и ее предводители стали держать совет.

Для армии это было серьезным испытанием, поскольку никто не ожидал, что регент сразу же сумеет противостоять им, и вдруг становится известно, что он железной стеной встал на их пути. Впрочем, ответ на полученное известие был единодушным: солдаты принялись радостно кричать, а командиры в большинстве своем потребовали дать сражение.

Королева присутствовала на этом скоропалительном совете, происходившем на небольшом холме, в нескольких шагах от войска. То ли дело было в естественной женской слабости, то ли так повлияло предчувствие, но при известии, что Морей, лучший шотландский военачальник того времени, выступил против нее, королеву охватила смертельная дрожь, которую ей удалось скрыть. Несомненно, Мария Стюарт вспомнила о своем последнем сражении, при Карберри-Хилле, и всех его роковых последствиях; и потому, видя, что все кругом настроены атаковать противника, она прониклась страхом до такой степени, что стала оглядываться по сторонам в поисках тех, кто придерживался бы противоположного мнения. Но все уже выступили, и все высказались за атаку; один лишь Джордж Дуглас хранил молчание, и потому, повернувшись в его сторону, королева взволнованным голосом промолвила:

— А почему вы, Джордж, не принимаете участия в этом обсуждении? Ведь вы вдвойне имеете на это право: и как командир, и, главное, как наш друг.

— Сударыня, — с поклоном ответил Джордж, — если я и не высказал своего мнения, то вызвано это, как прекрасно понимает ваше величество, не безразличием к ее делу; объяснение состоит в том, что мой голос, подав иной совет, нежели тот, какому все готовы следовать, не будет услышан.

— Стало быть, сэр Джордж Дуглас выступает против атаки? — спросил лорд Сетон.

— Я выступаю не только против атаки, — ответил Джордж Дуглас, — но и за то, чтобы избежать всякого сражения.

— Весьма осмотрительный совет для человека вашего возраста, — с улыбкой заметил лорд Гамильтон, — и, возможно, мы могли бы последовать ему, будь у нас соотношение сил один против десяти, но я не думаю, что достопочтенные вельможи, которые меня окружают, склонны одобрить его, когда, напротив, нас трое против двух.

— Вот потому я и держал этот совет при себе, — ответил Джордж, — и не произнес бы ни слова, если бы ее величество, — продолжил он, поклонившись при упоминании королевы, — не приказала мне высказаться.

— И ее величество правильно поступила, — сказал лорд Сетон, — в подобный момент неплохо знать, о чем каждый думает и насколько можно на него положиться.

— Милорд, — ответил Дуглас, — если бы речь здесь шла лишь о наших личных интересах и в предстоящей кровавой битве мы ставили бы на кон лишь нашу собственную жизнь, я, возможно, говорил бы иначе, и все, чего я мог бы пожелать лорду Сетону, во имя чести его рода и в награду за его преданность королеве, это в бою не отставать от коня, на котором буду сидеть я, на расстояние более двух копий; но, когда речь идет о жизни и об интересах королевы, гордость Дугласов должна смириться, и, как видите, она смиряется перед страхом непоправимой беды. Пойдем в обход, милорд, сопроводим королеву в Дамбартон, оставим подле нее надлежащий гарнизон и вернемся с полутора тысячами горцев каждый, чтобы атаковать пять тысяч солдат Морея; и тогда я к вашим услугам, милорд, и мы посмотрим, кто из нас двоих первым возвратится назад.

— Однако, — ответил Сетон, — это будет означать, что мы убегаем от врага.

— Нет, нет, сражаться! — закричали командиры.

— Ну тогда, по крайней мере, — сказал Дуглас, — не атакуйте его в той позиции, какую он занимает, и, пренебрегая собственной опасностью, подумайте об опасности, угрожающей королеве.

— Борзая гонит зайца и по холмам, и по равнине, — возразил ему Гамильтон.

— Да, если дело касается зайца, — прошептал Дуглас, — но она выбирает подходящее место и время, чтобы напасть на медведя и волка.

— Вперед! Вперед! — в один голос закричали бароны. — А когда мы встретимся с ними лицом к лицу, вот тогда и придет время согласовать боевой порядок.

— Что ж, вперед, раз вы этого хотите! — промолвил Дуглас. — Как вам известно, это боевой клич нашего рода, и поверьте, когда настанет час, я буду не последним, кто его издаст.

— Джордж, — промолвила королева, положив ладонь на руку молодому человеку и вполголоса обращаясь к нему, — во время сражения вы не покинете меня ни на минуту.

— Я сделаю все, что прикажет ваше величество, — ответил Джордж, — однако позволю себе заметить, что после совета, высказанного мной, они скажут, что я трус.

— Ну а я отвечу им, что вы не покидаете меня по моей безоговорочной воле; вам же, вам я скажу, что оставляю вас подле себя потому, что считаю вас самым храбрым рыцарем и самым преданным другом.

— Что бы вы ни приказали, сударыня, — ответил Дуглас, — я подчинюсь вам и вы это прекрасно знаете.

— Что ж, — произнесла королева, немного успокоенная обещанием молодого человека, — раз вы этого желаете, господа, вперед! И пусть никто не скажет, что у меня меньше веры в мое собственное дело, чем у преданных слуг, которые присоединились к нему!

Тотчас же клич «Вперед!» разнесся по всему фронту войска, и, исполненное веры в себя и радости, оно возобновило марш, сделав, однако, небольшой крюк, чтобы двинуться по дороге на Лангсайд.

XXIV

Через полчаса армия королевы достигла взгорья, откуда открывался вид на Глазго, стоящий на возвышенности, и на расположенную напротив него, на вершине холма, деревню Лангсайд; между городом и деревней, в глубине долины, извивался, словно змея, Клайд. Донесения разведчиков были верными: Морей и его армия выстроились на высотах и, занимая позицию, господствующую над дорогой, ожидали королеву, причем, странное дело, так же как и в отрядах королевы, над головами солдат регента развевались знамена Шотландии, ибо этим солдатам предстояло сражаться за короля, несчастное дитя, которое еще в колыбели делали матереубийцей.

Отступить назад возможности не было. Расположение противника ясно указывало на то, что он намерен перекрыть дорогу; стало быть, следовало его опрокинуть; но сделать это было нелегко, поскольку он господствовал по всей линии холмов, простирающихся по обе стороны от Глазго и высящихся над долиной, по дну которой обязательно должна была пройти армия королевы.

Между тем граф Аргайл, занимавший положение главнокомандующего этой армией, с первого взгляда понял, насколько важно было для обеих сторон взять в свои руки деревню Лангсайд, занять которую своими войсками регент не счел нужным. К несчастью, одновременно с графом Аргайлом это заметил и Джордж Дуглас; он поделился своими соображениями с королевой, и она, всегда готовая одобрить то, что исходило из дружеских уст, тотчас же дала лорду Сетону приказ завладеть этой позицией. Но, поскольку точно такой же приказ граф Аргайл дал лорду Арброту, оба лорда одновременно пустились вскачь во главе своих отрядов и столкнулись у авангарда войска. И там между двумя командирами, в равной степени спесивыми и упрямыми, завязался спор; ни тот, ни другой не желал уступить: один ссылался на распоряжение, полученное им от графа Аргайла, другой — на приказ, данный ему королевой.

Наконец, лорд Сетон положил конец пререканиям, пустив свою лошадь в галоп и крича:

— За мной, мои ленники и родичи! Святой Беннет с нами, вперед!

— За мной, мои благородные родичи! — в свой черед воскликнул лорд Арброт. — За мной, верные ленники Гамильтонов! За Бога и королеву!

И оба отряда наперегонки устремились вперед. Все обстояло достаточно благополучно, пока пространства на дороге хватало тем и другим; но в каком-то месте она сузилась настолько, что там едва могли протиснуться бок о бок четыре человека. Нетрудно вообразить, что должно было происходить с этой лавиной конников, которые неслись вперед, изо всех сил подгоняемые своей гордостью и своим гневом, и сталкивались у входа в теснину. Началась страшная давка, в которой эти обезумевшие люди, намеревавшиеся сражаться со своими врагами, завязали бой между собой. Наконец, мало-помалу, вся эта масса, по-прежнему ярясь, стала медленно пробираться по оврагу, и по одну сторону проклятого ущелья уже появилась ее головная часть, в то время как последние бойцы еще продолжали биться у другого его края, где рядом со своими лошадьми валялось на земле более полусотни задохнувшихся, ушибленных и раненых конников.

Однако сторонники королевы потеряли драгоценное время, и Морей, разгадав их замысел, решил упредить его исполнение, отрядив, со своей стороны, значительный кавалерийский эскадрон, который на глазах у всех отделился от войска и, в свой черед, устремился в долину, чтобы добраться до деревни Лангсайд прежде Сетона и Арброта. Аргайл увидел этот маневр и тотчас же отдал лорду Херрису приказ поддержать двух своих друзей. Лорд Херрис в свой черед пустился вскачь, но в тот самый момент, когда он добрался до края теснины, а Дуглас успокаивал королеву, говоря ей, что, пока сражение ведется между конниками, все шансы на ее стороне, малыш Дуглас, с жадным любопытством ребенка наблюдавший за этим зрелищем, резко положил руку на плечо Джорджу, указывая ему на второй вражеский отряд, шедший на помощь первому.

— В чем дело? — спросил молодой человек.

— Ты видишь? Видишь? — произнес мальчик.

— Ну и что? Это кавалерийская атака, только и всего.

— Да, но за спиной у каждого конника сидит пехотинец, вооруженный аркебузой!

— Душой клянусь, мальчик говорит правду! — воскликнул Джордж. — А вот они уже спешиваются и рассредотачиваются по равнине! Они окажутся на гребне оврага прежде, чем лорд Херрис дойдет до его половины, и он погибнет, если его не предупредить вовремя. Нужен человек, который доставит ему это известие!

— Я распознал эту опасность, мне и предупреждать о ней! — воскликнул малыш Дуглас.

И, невзирая на крики королевы, он пустил лошадь в галоп.

— Неужто мы допустим, чтоб об опасности нас предупреждал ребенок? — воскликнул лорд Галлоуэй. — Вперед, мои храбрые ловцы лосося!

— Вперед! — воскликнул Росс. — А не то мы окажемся последними!

— Вперед! — в свой черед воскликнул Хантли, командовавший арьергардом.

И все эти отряды, словно подстегиваемые духом опьянения, понеслись, как вихри, громкими криками приветствуя королеву, которая отвечала им взмахом руки, бледная и неподвижная, тогда как Дуглас не переставал повторять вполголоса:

— Безумцы! О, безумцы!

— Что вы такое говорите? — спросила его королева.

— Я говорю, сударыня, что вот так мы и проиграли все наши битвы.

— О Боже! — воскликнула Мария Стюарт. — Стало быть, битва проиграна?

— Нет, сударыня, — ответил Джордж, — но она дурно начата, и случилось это, как всегда, из-за чрезмерного рвения и переизбытка храбрости.

Произнеся эти слова, он с беспокойством огляделся по сторонам.

— Что вы ищете, Джордж? — спросила королева.

— Я ищу место повыше этого, — ответил Джордж, — чтобы мы могли обозревать все поле битвы. Посудите сами, сударыня, из-за этой пагубной поспешности вся армия оказалась втянута в бой, и рядом с нами осталось лишь два десятка человек. И потому крайне важно, чтобы ни одна подробность сражения не ускользнула от нас. Ваше величество не будет против, если мы переместимся вон к тому замку? На мой взгляд та позиция подойдет нам лучше.

— Я готова пойти всюду, куда вы пожелаете, — ответила Мария. — Возьмите поводья моего коня и отведите меня туда: мне стыдно признаться в своей слабости, но я не в состоянии управлять им сама.

Джордж повиновался и, встав вместе с королевой во главе кавалькады, направился к указанному им месту, но при этом не переставал смотреть на поле битвы и потому не видел, как менялось лицо королевы, по мере того как они приближались к замку. Наконец, не в силах более сдерживаться, она вырвала поводья из рук Джорджа и воскликнула:

— Нет, только не туда! Только не туда! Ради Бога, только не в этот замок!

Джордж удивленно посмотрел на королеву.

— Да, — продолжала Мария, — ведь в этом замке я провела первые дни после свадьбы с Дарили, и он принес мне в тот раз столько страшного горя, что я опасаюсь приближаться к нему снова.

— Что ж, тогда расположимся под этим тисом, если ваше величество не возражает.

— Где вам будет угодно, лишь бы не там.

Джордж сопроводил королеву на небольшой пригорок, на вершине которого стоял тис; но, когда они приблизились к подножию этого дерева, Мария выглядела настолько бледной и слабой, что Джордж, опасаясь, как бы силы вдруг не оставили ее совсем и она не упала бы с седла, быстро спешился и протянул ей руки. Королева рухнула в его объятия, полузакрыв глаза и почти лишившись чувств. Джордж отнес ее к подножию дерева, где она оставалась с минуту если и не без сознания, то, по крайней мере, потеряв дар речи.

Придя в себя, она обнаружила у своих колен Джорджа, время от времени тревожно поворачивавшего голову в сторону сражения, но пушечные залпы, раздававшиеся все чаще и чаще, окутали поле битвы таким густым облаком дыма, что ничего из происходившего там увидеть было невозможно. Тем не менее, поскольку на высотах Глазго по-прежнему маячил резерв численностью около тысячи человек, было очевидно, что регент не счел нужным вводить в бой все свои силы, а это служило плохим предзнаменованием для того, как складывались дела у королевы. Внезапно Мария почувствовала, что рука, на которую она опиралась, вздрогнула.

— Что случилось, Дуглас? — спросила она, с беспокойством поднимаясь и вновь обретая все свои силы.

Но Джордж, ничего не ответив, показал ей на мчавшуюся галопом лошадь без седока, которая направлялась к их маленькому отряду, втягивая воздух дымящимися ноздрями.

Королева узнала ее и, видя, что она вся залита кровью, тяжко вздохнула.

— Бедный мальчик! — произнес Дуглас. — Его первая битва оказалась для него и последней; однако его смерти можно позавидовать, ведь он умер за Марию Стюарт!

— Сэр Джордж! — крикнул один из конников эскорта. — Сэр Джордж, глядите!

Джордж перевел глаза на поле битвы. Солдаты, которые еще за минуту перед тем виднелись на холме, стали спускаться вниз, явно для того, чтобы решить судьбу сражения, ибо из пелены тумана, образованного пушечным дымом, повсюду хлынули беглецы. После минутного сомнения Джордж убедился, что беглецы эти были из армии королевы.

— На коня, сударыня, на коня! — воскликнул он. — А вы, солдаты, к оружию! Враг уже близко!

Но Мария была не в состоянии взобраться в седло. Джордж взял ее на руки и посадил на коня, а затем сам в один прыжок сел верхом. Но, едва оказавшись в седле, он заметил, что из оврага выскочили пятеро всадников и во весь опор помчались в их сторону.

— Клянусь громом! — воскликнул он. — Это же лорд Линдсей, я узнаю его по золотым трилистникам! Бегите, сударыня, бегите! Скачите к дороге, пока я их задержу, вам нельзя терять ни минуты! А вы, — обратился он к телохранителям, — умрите все до единого, но не дайте пленить вашу королеву!

— Джордж, — воскликнула Мария, — Джордж, ради Бога, не покидайте меня!

Но пылкий молодой человек, слишком долго удерживаемый, ринулся вперед со всей быстротой, на какую был способен его конь, и, доскакав до того места, где дорога суживалась настолько, что ее мог преградить один-единственный человек, остановился, выставил копье вперед, зацепив его за нагрудный крюк, и стал ждать сшибки.

Однако королева, вместо того чтобы последовать совету Джорджа, не тронулась с места и, словно окаменев, не сводила глаз с этой неравной и смертельной схватки одного человека против пяти. Внезапно луч солнца заиграл на латах противников, и она разглядела на щите одного из своих врагов кровавое сердце, которое было гербом Дугласов. И тогда, опустив голову и воздев руки к небу, она воскликнула:

— Господи! Это последний удар: Дуглас против Дугласа, брат против брата!

— Сударыня, — закричали солдаты, — сударыня! Вспомните, нельзя терять ни минуты, враг уже близко!

И в самом деле, в это мгновение крупный конный отряд вырвался из теснины и галопом направился в сторону королевы, которая испустила горестный вопль: Джордж рухнул на землю, пораженный в сердце острием копья.

Ничто более не удерживало Марию на поле битвы, где от нее отвернулась фортуна. И потому, придя в себя и чувствуя, что на смену апатии приходит смертельный ужас, она отпустила поводья своего коня, который понесся галопом, подгоняемый криками сопровождавшего ее эскорта.

Она проскакала так безостановочно шестьдесят миль, пересекла графства Ренфрушир и Эршир и, умирая от усталости, прибыла в аббатство Дандреннан в графстве Галлоуэй. Встречать ее вышел к воротам настоятель.

— Отец мой, я несу вам горе, — спешившись, сказала ему королева.

— Мы окажем ему гостеприимство, — ответил священник, — ибо оно стало следствием исполнения долга.

Мария едва могла идти. Лорд Херрис, присоединившийся к королеве во время ее бегства, поддержал ее и проводил в отведенную ей комнату.

Лишь там Мария осознала весь ужас своего положения: ее войско разгромлено, ее защитники рассеяны или мертвы, и на каждом шагу дороги, по которой она шла последние шесть лет, следы пролитой крови.

У нее были лишь две возможности: вернуться во Францию, где, несомненно, ее хорошо приняли бы, но откуда ей было бы трудно наблюдать за волнениями в Шотландии, из которых она могла бы извлечь пользу; перебраться в Англию, где сомнительная дружба Елизаветы вызывала у нее определенные страхи, но откуда она могла бы судить обо всем так, как если бы находилась в Шотландии.

Надежда, которая не умирает никогда, подсказывала ей второе решение, да и лорд Херрис возымел роковую мысль подтолкнуть ее к тому же. И потому на другой день, невзирая на мольбы Мэри Сетон и достойного настоятеля, она написала Елизавете следующее письмо:

В тот же день из аббатства отбыл гонец с этим письмом, которое он должен был вручить, дабы тот переслал его королеве Елизавете, наместнику приграничной области Камберленд, дворянину по имени Лоутер.

XXV

В дни, последовавшее за этим роковым днем, несколько друзей королевы, узнав, где она находится, присоединились к ней; но ни один из них не принес обнадеживающих вестей, все придерживались мнения, что в этот момент предпринимать ничего нельзя, настолько укрепила положение Морея одержанная им победа; однако по поводу решения, принятого королевой, взгляды их разошлись: одни порицали его, другие одобряли, растерянность была полной, как вдруг однажды утром со стороны морского побережья донесся звук рога.

Мария вздрогнула, подбежала к окну и увидела, что на волнах залива Солуэй-Ферт покачивается небольшое судно с развевающимся флагом. На флаге был изображен герб Англии.

Спустя час ей доложили о визите английского наместника пограничья. Он явился с устным ответом королевы Елизаветы. Она предлагала убежище своей сестре Марии Шотландской, но ей одной. Никто из вельмож, сражавшихся за нее, не мог последовать за ней. Сопровождать ее разрешалось лишь слугам, число которых крайне ограничивалось. Но Мария так устала от постоянных страхов, в которых ей приходилось жить, что приняла это предложение, хотя оно было не слишком обнадеживающим. И потому она ответила посланцу английской королевы, что на следующее утро взойдет на борт его корабля. Офицер тотчас же попрощался с ней и вернулся на судно.

Друзья Марии Стюарт провели с ней весь этот день. В тот момент, когда им предстояло отпустить ее и доверить сопернице, память рисовала им Елизавету как вечного врага Марии. И даже лорд Херрис, первым одобривший ее решение обрести убежище в Англии, теперь первым умолял ее действовать в столь серьезных обстоятельствах лишь по наитию свыше. Это был худший совет, который он мог ей дать. Мария, с ее верным и благородным сердцем, спрашивала себя, что сделала бы она сама, попади Елизавета в такое же положение: ясно, что она с распростертыми объятиями пошла бы навстречу ей и приняла бы ее как сестру. По ее мнению, и Елизавета не могла поступить иначе. Так что Мария упорствовала в своем решении.

Она удалилась к себе очень поздно и не смогла уснуть. На другой день, на рассвете, она была уже на ногах. Это решение, с которым не хотели смириться все, кто ее окружал, разбивало ей сердце, и ей не терпелось осуществить его. Поскольку все спали нисколько не лучше ее, она застала всех своих друзей наготове и вместе с ними направилась к берегу.

Там она застала шерифа Камберленда, облаченного в богатые одежды, как и подобало человеку, которого одна королева послала к другой королеве. Помимо моряков, его сопровождал многочисленный отряд солдат, что, вместо того чтобы успокоить королеву, встревожило ее, ибо подобный конвой придавал ее добровольному отъезду вид насильственного захвата. И в этот момент те, кто сопровождал Марию, впервые смогли прочесть на ее лице борьбу снедавших ее страстей. В конце концов эти противоречивые чувства усилились до такой степени, что она не могла более сдерживать слезы и, опершись на плечо лорда Херриса, разрыдалась. И тогда достойный настоятель приблизился к ней и, молитвенно сложив ладони, произнес:

— Сударыня, это предчувствие, которое посылает вам Небо! Внемлите мольбам ваших верных подданных: или уезжайте с ними, или не уезжайте без них!

Однако эти слова, вместо того чтобы переубедить королеву, лишь возвратили ее к прежней решимости, ибо она устыдилась своего малодушия.

— Отец мой, — промолвила она в ответ, — слезы, которые я проливаю, вызваны не страхом, а печалью. Ни теперь, никогда ранее я не испытывала никакого сомнения в искренности моей дорогой сестры. Однако я вынуждена покидать самых дорогих моих друзей, и это разрывает мне сердце.

— Но эта искренность, в которой у вас нет сомнения, — воскликнул настоятель, — и это гостеприимство, на которое вы надеетесь, проявляются в том, что вас лишают самых верных ваших слуг! О, подумайте, сударыня, подумайте! Не без коварного умысла предпринимает подобные меры предосторожности такая женщина, как Елизавета!

— Отец мой, воспринимайте все это не в таком мрачном свете. Королева, моя сестра, могла полагать, что меня сопровождает более многочисленный эскорт. Разве всего неделю назад у меня не было целой армии? Нет, нет, успокойтесь; мне нечего бояться; и, независимо от того, буду я жить в Лондоне или мне назначат в качестве резиденции какой-нибудь провинциальный город, я тотчас же извещу вас об этом. И те, кто меня любит, смогут последовать туда за мной.

— О сударыня, сударыня! Да услышит вас Господь! — воскликнул настоятель. — Но вот у меня весьма грустные предчувствия.

— Сударыня, — приблизившись к королеве, произнес шериф, — дозволено ли мне будет заметить вашему величеству, что прилив благоприятствует нашему плаванию?

— Да, сударь, я иду, — ответила королева.

Затем, снова повернувшись к тем, кто провожал ее, она произнесла:

— Друзья мои, в последний раз благодарю вас за вашу верность и самоотверженность. Ваша королева обнимает всех вас в лице лорда Херриса.

С этими словами она протянула к благородному вельможе обе руки, но он, бросившись к ее ногам, взял ее руку и поцеловал.

И тогда Мария, рассудив, что долгие проводы лишь усугубят печаль, подала шерифу знак, что она готова последовать за ним, и он с обнаженной головой двинулся впереди нее; но в тот момент, когда она дошла уже до середины сходней, которые вели на судно, настоятель снова бросился к ней и, по колено зайдя в воду, в последний раз воскликнул:

— Сударыня, сударыня! Неужто вы не видите, что все подстроено и вы губите себя?! О, не покидайте этого берега, не расставайтесь с землей ваших предков! У наших замков еще есть стены, а в наших горах еще есть убежища, где вас не отыщут захватившие власть мятежники! Ну а вы, господа, — обернулся он к вельможам и баронам, пребывавшим в замешательстве, — не страшитесь ни арбалетов, ни аркебуз этих англичан! Обнажите мечи и уберегите вашу королеву от опасности, которая ей угрожает! Я приказываю вам это именем Господа!

— Вы теряете рассудок, господин священник! — вознегодовал шериф, выпуская руку королевы. — Речь не идет о насилии. Ее величество вольна вернуться обратно, и ни аркебузы, ни арбалеты не помешают ей сделать это.

Затем, обратившись к королеве, он произнес:

— Решайтесь, сударыня. Начинается отлив, и всего лишь четверть часа промедления отсрочит наш отъезд до завтра.

— Вы же видите, отец мой, — промолвила королева, высвобождая свое платье, в которое вцепился аббат, — что я свободна и, стало быть, добровольно вверяю себя в руки моей возлюбленной сестры, королевы Англии, и ее достойного посланца, которому приношу извинения за чрезмерное рвение моих друзей.

С этими словами она снова протянула руку шерифу и, твердым шагом пройдя по шатким сходням, на которых ей поневоле пришлось на минуту задержаться, поднялась на борт судна, куда за ней последовали всего три ее служанки и двое ее слуг, ибо по решению Елизаветы королеву могли сопровождать пока что лишь пять человек.

Тотчас же распустили паруса, и, поскольку ветер посвежел и начался отлив, судно стало удаляться от побережья, уступая их совместному воздействию; но, хотя с каждой минутой расстояние до берега увеличивалось, Мария не покидала палубы и как бы не разлучалась с теми, кто пришел ее провожать: пока стороны могли видеть друга друга, они обменивались прощальными жестами — вельможи махали шляпами и токами, а королева в ответ махала платком; но мало-помалу судно начало исчезать вдали, различить что-либо на нем стало невозможно, вскоре оно выглядело уже легким облачком, плывущим на горизонте; затем и это облачко исчезло, и два часа спустя Мария Стюарт, навсегда покинув Шотландию, ступила на смертоносную землю Англии.

XXVI

Ступив на английский берег, Мария обнаружила, что ее ожидают лорд Скруп и сэр Фрэнсис Ноллис. Первый был лордом-смотрителем Западной марки, второй — вице-канцлером королевы Елизаветы. Они имели при себе письма, исполненные нежных чувств и сожалений по поводу ее невзгод; однако полученные ими приватные указания сильно отличались от этих изъявлений дружбы. И когда по прибытии Мария первым делом попросила о встрече со своей сестрой, королевой Англией, они ответили ей, что в данный момент это невозможно, принимая во внимание, что, поскольку на ней лежит обвинение в столь тяжком преступлении, как убийство мужа, Елизавета не может принять ее, не нанося ущерб своей чести; но, как только это пятно будет с нее смыто, все в корне изменится, и ей устроят королевский прием.

В первом порыве негодования Мария, с ее уверенностью в себе и сознанием своей правоты, не заметила устроенной ей ловушки и ответила посланникам, что готова дать королеве все доказательства своей невиновности и, более того, не страшась врагов, предлагает им отстаивать обвинение, которое они против нее выдвинули. Именно этого и хотела Елизавета, и, как мы вскоре увидим, все, что она делала после того, как получила письменное согласие Марии, было на это нацелено.

И действительно, в тот самый день, когда Елизавета получила известие о скором прибытии Марии Стюарт в Англию, она собрала своих советников и поинтересовалась их мнением. Обсуждались три предложения:

первое — восстановить Марию на троне Шотландии,

второе — отослать ее во Францию,

третье — оставить ее узницей в Англии.

Все три предложения таили в себе серьезные опасности.

Если восстановить Марию на троне Шотландии, то, поскольку благодарность не является главной добродетелью королей, велика вероятность, что Мария быстро забудет об оказанных ей услугах, восстановит союз с Францией и возродит свои притязания на английскую корону.

Если позволить Марии удалиться во Францию, то король Карл IX, который некогда был настолько влюблен в нее, что хотел жениться на ней, хотя она была его невесткой, определенно не откажется помочь ей отвоевать шотландский престол; тогда она вновь высадится в Эдинбурге с иноземным войском, и объединенные армии двух королевств, противостоящие одной английской армии, смогут вернуть шотландцам превосходство, утраченное ими в битвах при Флоддене и Пинки.

Если же удержать Марию в Англии — а такое решение, хотя и не самое честное, было, тем не менее, самым мудрым, — следовало еще сделать выбор между двумя вариантами, каждый из которых имел свои положительные и свои отрицательные стороны.

Варианты были такие: позволить Марии жить на свободе или заточить Марию в тюрьму.

Если оставить Марию на свободе, то есть королевой, вокруг нее, хотя и изгнанницы, непременно сложится небольшой двор, которой сделается прибежищем всех недовольных и превратится в центр католической оппозиции. И кто может сказать, чем все это закончится? Ибо, хотя Елизавета притворялась, что воспринимает притязания своей соперницы на английский трон как нелепые или, по крайней мере, сумасбродные, ей было известно, что эти притязания кажутся вполне обоснованными многим англичанам, которые правам Марии отдают предпочтение перед правами Елизаветы. И если у Марии даже в ее отсутствие есть приверженцы, то что произойдет, когда Мария, находясь внутри королевства, употребит все средства своего красноречия и своей красоты? Так что этот вариант был неприемлем.

Но, с другой стороны, удерживая Марию в тюрьме, Елизавета возбуждала против себя всеобщее негодование; в мгновение ока она утрачивала славу справедливой правительницы, с трудом приобретенную за десять лет своего царствования, и навлекала на себя обвинения в злоупотреблении властью, которое ставили в упрек еще Генриху IV, когда он приказал арестовать и держать в заточении наследного принца Шотландии, во время бури вынужденного сделать остановку в одном из английских портов. И кроме того, Елизавета давала повод говорить, что вовсе не из соображений безопасности, а из зависти она скрыла от людских глаз эту красоту, равной которой, как утверждали, не было на всем свете.

Елизавета предоставила своим старым советникам, людям, покрывшимся сединами в школе Генриха VIII, без конца пережевывать эти последние предложения, не в силах придать им видимость не только честности, но и законности; затем, когда ей стало понятно, что они отступили перед этой трудной задачей, она высказала мысль, которую, скорее всего, подбросил ей сам дух политики: путем истинного или ложного обвинения побудить Марию выбрать Елизавету в качестве арбитра.

И в самом деле, это обращение Марии к суду Елизаветы сделало английскую королеву судьей в распрях, вспыхнувших между шотландской королевой и ее подданными. А нам известно, что лежало в основе этих распрей: смертельное обвинение, разбирательство которого можно было как угодно затягивать, требуя все новые свидетельства, и, если она была невиновна, настолько усложнить всякого рода помехами и затруднениями, что оно никогда бы не закончилось. Если, напротив, она была виновна, если улик, наличием которых похвалялись враги королевы, оказалось бы достаточно, если, наконец, ее причастность к преступлению оказалась бы удостоверена, она утратила бы право на знаки уважения, которые полагаются королеве, и на гостеприимство, которое полагается изгнаннице, и, каким бы после этого ни было отношение к ней со стороны Елизаветы, английская королева всегда выглядела бы великодушнее, чем того заслуживала бывшая шотландская королева.

Мария, как мы уже сказали, попала в эту западню, и бедная мушка, ветреная и сверкающая, угодила в паутину, натянутую пауком.

Следует, правда, сказать, что, когда Мария согласилась подчиниться суду английской королевы, она рассчитывала всего-навсего изложить Елизавете, как королева королеве, свои собственные доводы и перед ее лицом отвергнуть доводы своих врагов. Но вскоре она вышла из этого заблуждения, ибо ей стало известно, что английская королева назначила следственную комиссию, на которую должны были прислать своих защитников как Мария, так и Морей. Поверенными Марии Стюарт были епископ Росса, лорд Херрис, Флеминг, Ливингстон и Роберт Мел вилл. Поверенными Морея были Мортон, Летингтон, Джеймс Макгилл и Джордж Бьюкенен. Что же касается королевских комиссаров, то ими были Томас Говард, герцог Норфолк, а также граф Сассекс и Ралф Садлер.

Между тем Мария поняла, куда ее заманили и попыталась остановиться на склоне горы, с которой она катилась вниз и у подножия которой зияла пропасть. И потому она отозвала свое предложение, коль скоро итогом разбирательства должен был стать не упрек со стороны английской королевы, добровольно взявшей на себя обязанности арбитра, а приговор, вынесенный судом. Затем она стала с еще большей настойчивостью добиваться встречи с Елизаветой, но, неизменно получая отказ английской королевы, написала ей следующее письмо:

Елизавета ответила на это письмо тем, что перевела Марию в замок Карлайл. И там Марии, у которой до этого еще оставались сомнения, пришлось признать очевидность: она находилась в тюрьме. И вот тогда она приняла решение уступить требованиям Елизаветы и, как уже говорилось, назначить адвокатов, чтобы они защищали ее перед следственной комиссией.

Эта комиссия, перед которой Морей предстал лично, заседала на протяжении пяти месяцев. По прошествии этого времени Елизавета дала знать обеим сторонам судебной тяжбы, что ей не удалось обнаружить ничего, способного бросить тень на правдивость графа Морея, но и предоставленные им улики не показались ей достаточными для того, чтобы осудить Марию. Так что, по ее словам, дела должны были остаться в том же положении, в каком она их застала.

Вследствие этого судебного постановления, ровным счетом ничего не решившего, Морей возвратился в Эдинбург, увозя с собой тридцать пять тысяч фунтов стерлингов, которые ссудила ему Елизавета, дабы вывести его из денежного затруднения, а Мария, по-прежнему на положении подозреваемой, продолжала оставаться узницей.

Однако следствие, проведенное комиссией, имело продолжение, столь же удивительное, сколь и неожиданное.

Герцог Норфолк, один из судей, назначенных Елизаветой, то ли охваченный состраданием, по словам одних, то ли подстрекаемый честолюбием, по словам других, решил вызволить Марию Стюарт из тюрьмы и восстановить ее на троне Шотландии. В качестве награды за это рискованное предприятие он рассчитывал обручить свою дочь с малолетним королем, жениться на Марии и, став супругом королевы, сделаться регентом вместо Морея. Этот замысел, который должен был обеспечить высокое положение тем, кому предстояло его осуществить, и казался им вполне исполнимым, вовлек графов Арандела, Нортумберленда, Уэстморленда, Сассекса, Пембрука и Саутгемптона в заговор, во главе которого стоял Норфолк, вступивший в сношения с королями Франции и Испании и заручившийся обещанием их поддержки.

Заговорщики уведомили о своих планах Марию, которая одобрила их, обязавшись исполнить следующие условия: отказаться от наследования английского престола при жизни Елизаветы, покровительствовать протестантской вере в Шотландии наравне с католической верой, подписать оборонительный и наступательный договор между двумя королевствами и даровать амнистию всем, кто с оружием в руках выступал против нее.

Однако в тот момент, когда заговорщики уже были совершенно уверены в успехе своего предприятия, о заговоре узнал Лестер, причем, как поговаривали, из уст самого Норфолка, поделившегося с ним этим секретом. Лестер немедленно сообщил о заговоре Елизавете; Норфолк был препровожден в Тауэр, граф Пембрук получил приказ не покидать своего дома, епископу Росса было сделано внушение, а Мария получила предупреждение, что, если она не прекратит плести заговоры, Елизавета устроит в тюремном замке, где та находится, ограду из голов ее друзей. Что же касается графов Нортумберленда и Уэстморленда, то им было приказано явиться в Лондон, дабы дать отчет о своем поведении; но, вместо того чтобы подчиниться приказу, они воззвали к своим ленникам, взялись за оружие и обнародовали манифест, в котором было заявлено, что они действуют так не из желания поднять мятеж против королевы, а исключительно во имя защиты веры, столь жестоко гонимой во всем королевстве. Одновременно они распространили другой манифест, в котором призывали прийти на помощь им всех католиков. Но, устрашенные арестом Норфолка и не питая никакой надежды на успех, они послали примирительные письма Елизавете; королева, осознав, что мятеж носит куда более серьезный характер, чем ей казалось вначале, отправила против них армию, при виде которой их войска разбежались, не отважившись вступить в сражение. Нортумберленд, преданный человеком, которого он считал другом, был выдан Морею, и регент отправил его вместо королевы в замок Лохливен, который, оказавшись для него более надежным узилищем, чем для Марии, послужил ему могилой.

Что же касается Уэстморленда, то он добрался Шотландского пограничья, где все жители держали сторону Марии, нашел там убежище и стал дожидаться возможности перебраться во Фландрию, что ему в итоге и удалось сделать, причем без всяких затруднений; но, поскольку ничто не могло смягчить ненависть, которую питала к нему Елизавета, остаток жизни он провел в изгнании.

Между тем с поддержкой Марии Стюарт в Шотландии дело обстояло ничуть не лучше, чем в Англии; ее последние сторонники, графы Хантли и Аргайл, в конечном счете подчинились Морею и заключили с ним мир, так что власть регента упрочилась еще более, как вдруг неожиданное событие привело к тому, что в разгар его преуспеяния перед ним разверзлась кровавая могила.

После битвы при Лангсайде довольно большое количество пленников были признаны мятежниками и от имени сына приговорены к смерти за то, что встали на сторону матери; среди этих пленников оказалось шесть представителей рода Гамильтонов, против которых регент был особенно настроен свирепствовать, ибо, как мы уже говорили, Гамильтоны являлись заклятыми врагами Дугласов.

Однако в то время страна была настолько расколота противостоянием между приверженцами матери и приверженцами сына, что даже самые фанатичные протестанты сочли подобную казнь политически недальновидной и решили предотвратить ее исполнение. В итоге за приговоренных к смерти вступился сам Джон Нокс, и, скорее из страха перед ним, чем из природного милосердия, Морей смягчил им наказание, заменив смертную казнь конфискацией их имений. Изгнанники удалились в горы, а фавориты регента, между которыми эти имения были разделены, постарались вступить во владение своими новыми поместьями.

Один из этих помилованных, которых Морей избавил от эшафота, при условии, что они умрут от голода, звался Гамильтон из Ботвеллхо; это был один из тех старых шотландцев, которых осталось наперечет с того времени, как Яков V отошел в мир иной, успев перед тем срубить головы всем этим мелким тиранам, подобно тому как Секст Тарквиний сшибал головки маков. Его поместья, доставшиеся ему от жены, Морей отдал одному из своих фаворитов, который, приехав вступать во владение ими, застал бедняжку больной и слегшей в постель. Тщетно молила она дать ей всего несколько дней, чтобы разузнать, где находится ее муж, и отправиться к нему: новый владелец не желал ничего слушать и, не дав ей времени даже на то, чтобы одеться, выставил ее, полунагую и дрожащую от лихорадки, за порог. Несчастная женщина ходила от дома к дому, моля о прибежище, но все кругом отвечали ей отказом, страшась мести Морея; в итоге она в холодное время года более месяца бродила куда глаза глядят, не имея ни хлеба, ни одежды, и однажды утром, умершей от голода и нужды, ее нашли на пороге собственного дома, куда она пришла испустить дух.

Нетрудно представить, какое действие произвела подобная весть на человека с характером Ботвеллхо. Вину за эту смерть он возложил не на фаворита, ставшего всего лишь орудием, а на Морея, ее истинного виновника, и в тот же день поклялся отомстить.

Между тем регент объявил о своем намерении совершить церемониальную поездку по окрестностям Эдинбурга, и ему предстояло проехать через небольшой городок Линлитгоу, который почти целиком принадлежал Гамильтонам и где одним из домов, расположенных на главной площади, владел приор Сент-Эндрюсский, верный сторонник Марии Стюарт, разлучившийся с ней лишь в тот момент, когда она отплыла в Англию. Ботвеллхо попросил у него письменное распоряжение открыть ему второй этаж этого дома, где никто не жил, и, без труда его получив, направился в Линлитгоу; избегая улиц, через садовую калитку, выходившую в поле, он въехал в сад, поднялся на второй этаж дома, стоявший закрытым, и приступил к приготовлениям. Морею предстояло проехать через город на другой день, так что нельзя было терять ни минуты.

Ботвеллхо начал с того, что расстелил на полу тюфяки, чтобы снизу не были слышны его шаги, и затянул стены черным сукном, чтобы снаружи нельзя было увидеть его тень; затем он привязал в саду своего коня, чтобы, когда настанет время, без промедления бежать, и, поскольку, въезжая через садовую калитку, заметил, что ему пришлось нагнуть голову почти до шеи коня, сломал навершие этой калитки, чтобы иметь широкий и свободный проход; приняв эти меры предосторожности, он зарядил две аркебузы, приоткрыл ставни окна и стал ждать появления регента.

Но, как ни разумны были все предпринятые им шаги, они чуть было не стали бесполезными. Друзья Морея, знавшие, что Линлитгоу почти целиком принадлежит Гамильтонам, о чем уже было сказано, сделали все от них зависящее, чтобы склонить регента к решению обогнуть этот городок, дабы не следовать по его улицам; но Морей, никогда не отступавший перед подлинной опасностью, посмеялся над опасностью воображаемой. Тогда его друзья стали настаивать, чтобы стража расчистила улицы у него на пути и он проехал по ним галопом; однако регент не пожелал прислушиваться и к этому второму предложению и торжественно вступил в город, даже не позаботившись надеть на себя кирасу.

Улицы были заполнены людьми, которых влекло туда любопытство, и потому, с трудом пробиваясь сквозь эту огромную толпу, он мог ехать лишь шагом. Наконец, когда он поравнялся с роковым балконом, людской наплыв стал настолько плотным, что кортежу пришлось остановиться. Ботвеллхо воспользовался этим моментом, чтобы опереть аркебузу на ограждение балкона и не спеша прицелиться. Наконец, раздался выстрел, и Морей рухнул, пораженный пулей, которая, пробив ему грудь, на излете убила лошадь одного из ехавших подле него дворян, настолько сильно была заряжена аркебуза.

Поскольку люди из свиты регента видели, из какого окна был произведен выстрел, они тотчас же бросились к дому и начали выламывать дверь; однако Ботвеллхо сразу же после выстрела бросился к лестнице, выбежал в сад и, вспрыгнув в седло, галопом выскочил через заднюю калитку в тот самый момент, когда телохранители Морея высадили парадную дверь. В итоге его заметили, и человек десять бросились вдогонку за ним.

Поскольку в этой отчаянной гонке речь шла о жизни, то, понятное дело, беглец не жалел ни хлыста, ни шпор. Однако у нескольких дворян из числа тех, кто преследовал Ботвеллхо, были превосходные лошади, и потому его стали догонять. Заметив, что дело складывается не в его пользу, Ботвеллхо отбросил хлыст и взялся за кинжал. Под этим страшным стрекалом его конь обрел новые силы, и, перепрыгнув через овраг шириной в двадцать шагов, который те, кто гнался за беглецом, не решились преодолеть, Ботвеллхо настолько опередил своих врагов, что, вынужденные двинуться в обход, они вскоре потеряли надежду догнать его.

Убийца добрался до Франции, где король Карл IX, любивший метких стрелков из аркебузы, радостно встретил его, а незадолго до Варфоломеевской ночи сделал ему невероятно выгодные предложения, лишь бы он взялся убить адмирала Колиньи. Однако Ботвеллхо с негодованием отказался, заявив, что кое-кто ошибается в отношении совершенного им деяния, что это было мщение, а не убийство, и добавив, что может сделать лишь одно: если те, у кого адмирал Колиньи убил жену, заморив ее голодом и холодом, придут к нему за советом, он объяснит им, как взялся за дело, вознамерившись застрелить регента.

Морей умер через несколько часов после ранения, и регентом был назначен граф Леннокс, отец лорда Дарили.

XXVII

Между тем, находясь в тюрьме, Мария Стюарт вызывала сочувствие у всех католических монархов Европы, часть которых были ее родственниками или свойственниками. Короли Франции и Испании написали Елизавете письма, ходатайствуя об освобождения узницы, а папа Пий V пошел еще дальше, выпустив против королевы Англии буллу, в которой называл ее захватчицей престола и еретичкой, предавал ее анафеме и освобождал ее подданных от данной ей клятвы верности. Булла эта была повешена на воротах епископского дворца дворянином-католиком по имени Фелтон. Однако это почти всеобщее внимание к Марии Стюарт ничего не дало ей; напротив, она увидела, что ее неволя ужесточилась, и, замечая, насколько строже за ней начали надзирать, поняла, что ненависть ее соперницы стала еще сильнее.

Между тем смерть регента, неистово всколыхнувшая все умы, придала новые силы гражданской войне. Несколько вельмож, которых связывали с Мореем дружеские отношения или общие интересы, отвернулись от Леннокса и из партии короля перешли в партию королевы. В их числе были Мейтланд из Летингтона и Керколди из Грейнджа. Отступничество последнего наделало особенно много шуму, ибо, поскольку он был управителем Эдинбургского замка и внезапно заявил, что командует этой крепостью от имени Марии Стюарт, сторонники королевы вновь набрались храбрости.

Но в то самое время, когда Мария, через зарешеченные окна замка Карлайл видевшая голубые горы Шотландии, отвоевала Эдинбургский замок, она лишилась Дамбартонской крепости, где укрылся архиепископ Сент-Эндрюсский. Эта крепость, укрыться в которой посоветовал королеве после ее бегства из Лохливена сэр Джордж Дуглас, была одной из самых сильных во всей Шотландии и считалась неприступной, как вдруг некий капитан по имени Кроуфорд из Джорданхилла замыслил захватить ее.

Капитан имел под своим начальством солдата, хорошо знавшего крепость, поскольку некогда состоял в ее гарнизоне, и заверившего своего командира, что одну из ее сторон, которую все считали недосягаемой, охраняют плохо, а то и совсем не охраняют. Кроуфорд воспользовался его советом и темной ночью пробрался вместе с тремя десятками решительных солдат в овраг, в дождливую пору становившийся руслом горного потока, причем выбрал для этого, в расчете, что грохот воды перекроет шум шагов, тот момент, когда поток вздулся сильнее всего. Благодаря этой предосторожности Кроуфорд и его небольшой отряд незамеченными добрались до подножия крепости.

Там они на минуту остановились, чтобы осмотреть скалу и увенчивавшую ее стену, общая высота которых могла составлять около шестидесяти футов, и, среди прочего, заметили, что на середине подъема есть небольшая ровная площадка, образованная выступом скалы, где можно было сделать привал и с минуту передохнуть. Тотчас же был составлен план действий. Они принесли с собой четыре лестницы, и теперь крепко связали их попарно, рассчитывая с помощью первых двух добраться до площадки, а с помощью двух других достичь зубчатого гребня стены. Как только первую лестницу установили, Кроуфорд стал подниматься вверх, предшествуемый солдатом, который служил ему проводником; следом за ним полезли по лестнице все остальные; но не одолели они и трети подъема, как лестница сломалась под их тяжестью, и все, кто начал это рискованное восхождение, попадали в ров. К счастью, никто из них не пострадал серьезно, а грохот горного потока помешал услышать шум их падения.

Кроуфорд не пал духом и приставил к стене вторую лестницу, однако на сей раз приказал своим товарищам подниматься группами по четверо, дабы не перегружать лестницу, а затем, когда все они окажутся на площадке, подтянуть лестницу вверх и начать все сначала, чтобы добраться до гребня стены. Первая половина замысла осуществилась без всяких затруднений, и всего через несколько минут три десятка солдат преодолели половину подъема. Они тотчас же подтянули к себе лестницу, снова закрепили ее и начали подниматься вверх, однако на этот раз все вместе, ибо на гребне стены им нужно было появиться в полной боевой готовности.

Кроуфорд поднялся по лестнице уже на три четверти ее высоты, как вдруг у солдата, взбиравшегося вверх впереди него и служившего ему проводником, начался приступ эпилепсии, болезни, к которой он был предрасположен и к возобновлению которой, несомненно, привело испытываемое им волнение, вполне позволительное в подобных обстоятельствах. Кроуфорд, видя, что солдат не в состоянии ни подняться, ни спуститься, вначале решил убить его; но, подумав, что тот, возможно, издаст предсмертный крик или что падение его тела будет сопровождаться шумом, отвязал поясной ремень своего меча и, обхватив им плечи бедняги, привязал его к лестнице. Затем он подал знак своим товарищам спуститься вниз, перевернул лестницу, и, поскольку тело солдата, оказавшееся на другой ее стороне, не служило более препятствием, вновь стал взбираться вверх и благополучно добрался до гребня стены. За ним последовали его товарищи, и уже через минуту все три десятка солдат оказались на крепостном валу. Операция эта была проделана так ловко и так тихо, что они застигли врасплох часового, прогуливавшегося всего лишь в ста шагах от них, убили его, прежде чем он успел поднять тревогу, и, напав на спящий гарнизон, взяли в плен всех солдат, причем те даже не попытались оказать им хоть малейшее сопротивление. Что же касается архиепископа Сент-Эндрюсского, который, как мы уже сказали, жил в этом замке и которого все знали как одного их самых ревностных сторонников Марии Стюарт, то он был убит прямо в своей постели, без всякого почтения к тому чину, какой он занимал в Церкви.

Это убийство послужило сигналом к многочисленным актам возмездия: вся Шотландия вновь запылала, как в тот момент, когда воины под знаменами сына и матери шли друг против друга. По примеру Джорджа Дугласа и Уильяма Дугласа, братья обнажили мечи против братьев, в городах кварталы поднялись против кварталов, улицы против улиц, дома против домов; и даже дети, сбившись в ватаги, одни с именем короля Якова на устах, другие с именем королевы Марии, с ножами и палками в руках стали сражаться между собой на площадях и перекрестках.

Собрались два парламента: один от имени короля, другой от имени королевы; парламент королевы — в Эдинбурге, под защитой замка, управителем которого, как мы уже сказали, был Керколди; другой — в Стерлинге, под председательством короля, несчастного ребенка, едва научившегося говорить, которого вынудили произнести осуждающие слова в адрес матери.

Между тем Керколди, человек решительный, задумал захватить парламент короля прямо в том городе, где он заседал. В случае успеха это давало возможность одним махом покончить с гражданской войной, и потому он принял все меры предосторожности для того, чтобы его замысел не потерпел провала.

Теми, кого он посвятил в свои планы, были Баклю, Фернихерст и лорд Клод Гамильтон. Каждый из них привел с собой отряд пехотинцев, отобрав их среди самых храбрых своих ленников; все трое горели желанием возглавить эту экспедицию, но, напротив, было решено, что ни один из них не покинет Эдинбурга, ибо следовало опасаться, что их отсутствие в парламенте будет замечено и выдаст затевавшееся нападение. Так что небольшой отряд численностью около пятисот человек был отдан под командование некоего Белла, который прекрасно знал Стерлинг, ибо родился в этом городе и вырос в нем. Белл выказал себя достойным этого выбора и проник в самый центр города так тихо, что, по словам Вальтера Скотта, ни одна собака не залаяла. Оказавшись там, они разделились на несколько команд и разбежались по городу, крича:

— За Бога и королеву! Мы вам припомним архиепископа Сент-Эндрюсского! Кровь за кровь, смерть за смерть!

Впрочем, команды эти не ограничились криками, и, поскольку им заранее были известны адреса домов, в которых поселились лорды короля, они захватили их одного за другим, причем сопротивления не оказал почти никто, за исключением графа Мара, который, едва заслышав шум, забаррикадировал дом, где затворился, и потому нападающим пришлось взять его в осаду, что отвлекло часть из них, в то время как другие предались грабежу. Тем временем Мортон, командовавший замком, вышел из него с крупным отрядом солдат, вооруженных мушкетами. Разместив их за стенами дома, построенного по его приказу на холме, который господствовал над всем городом, он повел оттуда по участникам осады и грабителям смертельный огонь, ставший для них полной неожиданностью.

Врасплох застигнутые в разгар своей победы, когда, взяв в плен регента и главных вельмож из партии короля, они полагали, что им больше нечего опасаться, нападавшие, не зная ни где им собраться, ни к кому присоединиться, испугались и обратились в бегство. И тогда настал черед побежденных переходить в наступление, и победители начали сдаваться своим собственным пленникам. Спенс из Вормистона, который вез за спиной у себя графа Леннокса, решил поступить так же; однако в тот момент он находился на дальней улице и его сопровождали четыре человека из рода Гамильтонов, которые, поклявшись отомстить за смерть архиепископа Сент-Эндрюсского, воспротивились тому, чтобы Леннокс был отпущен на свободу, и заявили, что, раз уж нельзя взять его в заложники, следует его убить. Тогда Спенс из Вормистона вознамерился защитить жизнь своего пленника, но Гамильтоны обнажили мечи и убили обоих; затем, убедившись, что их враг мертв, они обратились в бегство и укрылись в горах, обычном своем убежище.

Что же касается зачинщиков этого дерзкого предприятия, то они отступили в сторону Эдинбурга, не понеся особых потерь благодаря мерам предосторожности со стороны обитателей пограничного края, припрятавших всех лошадей, на которых можно было преследовать беглецов; однако по прибытии в Эдинбург они застали Керколди в ярости: он назвал их лютыми зверями и слепыми орудиями. И в самом деле, вследствие упущенной ими победы и смерти регента, которого они лишили жизни не как солдаты, а как убийцы, дела запутались окончательно.

XXVIII

Граф Мар, чье стойкое противодействие нападавшим дало Мортону время коренным образом изменить ход сражения, был назначен регентом вместо Леннокса. Сдержанность и способность договариваться, личные качества, снискавшие ему уважение даже его врагов, позволяли надеяться, что годы смут сменятся, наконец, мирными днями, как вдруг 20 октября 1572 года, пробыв в должности регента ровно год, он скончался, успев сделать для блага Шотландии все, что было в человеческих силах.

Его преемником стал граф Мортон, тот самый вельможа, который открыто участвовал в убийстве Риччо и, как поговаривали, тайно участвовал в убийстве Дарили. Как уже известно нашим читателям, это был человек вспыльчивый, суровый и жестокосердый. Стоило ему прийти к власти, и его присутствие тотчас же дало себя знать резким усилением политической розни. И действительно, смуты, на коротко время утихшие, возобновились и длились пять лет, каждый день которых был отмечен казнью, убийством или мщением. Войны этого периода, длившегося пять лет, по имени Мортона были названы Дугласовыми. По прошествии этих пяти лет герцог Шательро, граф Хантли и другие главные сторонники Марии Стюарт в конечном счете покорились регенту и признали власть короля, так что верными бедной узнице остались лишь Керколди из Грейнджа и Мейтланд из Летингтона, которые, запершись в Эдинбургском замке, продолжали его оборонять.

И тогда Мортон, не в силах преодолеть столь мужественное сопротивление, обратился за помощью к Елизавете, и Елизавета, верная своей ненависти к Марии, поспешила отправить регенту шеститысячное войско и значительный артиллерийский обоз. Однако Керколди и Мейтланд оборонялись так стойко, что все прямые атаки были отбиты, и, при всей силе вспомогательного войска, присоединившегося к армии Мортона, осаду крепости пришлось превратить в блокаду. Эта новая тактика регента оказалась успешнее первой. Поскольку запасы продовольствия подошли к концу и оба источника воды иссякли, Керколди и Мейтланд были вынуждены сдаться. Тем не менее в капитуляции они оговорили, что сдадутся лишь английскому генералу и, таким образом, окажутся под непосредственной защитой королевы Елизаветы.

Однако Елизавета не была склонна брать под свою защиту сторонников королевы Марии, что бы ни предписывала ей забота о собственной чести; так что по первому же требованию Мортона оба пленника были выданы ему, дабы он сделал с ними все, что пожелает. Мортон умертвил их. Керколди и его брат были обезглавлены, а Мейтланд отравлен. В свое время, пребывая в Англии на положении изгнанника и проезжая через Галлифакс в графстве Йоркшир, Мортон обратил внимание на чрезвычайно хитроумную машину для казни, именуемую Девицей. Это было нечто вроде гильотины, лезвие которой, утяжеленное свинцовым грузом, управлялось веревкой, пропущенной через шкив. Он приказал изготовить сходную машину, взяв увиденную им за образец, и начал столь широко пускать ее в ход, что не прошло и полугода, как у него впервые после вступления в должность регента появилась возможность пользоваться всей полнотой своей власти, и в Шотландии все стало спокойно, словно на кладбище.

Этим спокойствием Мортон воспользовался для того, чтобы удовлетворять свою главную страсть — алчность, ибо начиная с этого времени он начал продавать все подряд. Он продал Елизавете жизнь Нортумберленда, находившегося в заточении в Лохливене; он продавал государственные должности; он торговал правосудием. Короче, все время, пока длилось его господство, свою цену имела любая услуга, которую государства обыкновенно предоставляют даром.

Между тем Яков VI, не будучи еще юношей, уже не был ребенком: ему только что исполнилось четырнадцать лет, и, благодаря заботам двух превосходных учителей, он был намного образованней, чем это бывает в таком возрасте. К несчастью, его ограниченный ум не позволял ему найти какое-либо применение полученным знаниям, в то время как слабый характер, которым он был наделен, уже позволил ему попасть под влияние двух фаворитов; этими фаворитами были: Эдм Стюарт, обычно звавшийся лордом Обиньи, по названию поместья, которым он владел во Франции и которое досталось ему от предков, получивших эту землю в награду за оказанные ими услуги; и капитан Джеймс Стюарт, второй сын лорда Охилтри.

В характерах двух этих царедворцев общего было крайне мало. Первый был добрым малым, чистосердечным, мягким и человечным, но совершенно незнакомым с государственными законами и установлениями; второй был человеком без всяких нравственных устоев, по обстоятельствам то отважным, то хитрым, исполненным наглости и грубости, одинаково легко выбирающим любую дорогу, неважно какой добродетелью или каким пороком она была проложена, лишь бы она вела его к намеченной цели. Оба они достигли высочайшей степени благоволения со стороны юного короля. Так что Яков VI, мало-помалу отдаляясь от регента, которого он никогда не любил, ничего более не предпринимал без их наущения или совета.

Когда Мортон увидел это враждебное отношение к нему, он, то ли покорясь судьбе, то ли испытывая разочарование, даже не попытался бороться и, принеся однажды королю список всех своих деяний за время регентства, попросил его одобрить добрые дела и освободить от наказания за дурные. Король согласился сделать то и другое и скрепил эту своеобразную политическую расписку большой государственной печатью, в обмен на что Мортон, успокоенный в отношении своего будущего, сложил с себя полномочия регента и приготовился жить как частное лицо.

Однако тайные намерения короля и его фаворитов состояли вовсе не в этом. Однажды утром капитан Стюарт вошел в покои короля в тот момент, когда там собрался тайный совет, и, бросившись в ноги юному государю, стал умолять его, во имя чести, отомстить за смерть отца, лорда Дарили, ибо ныне, выйдя из-под опеки и будучи свободным в своих действиях, он в подобном деле имеет полную возможность следовать велению своего сердца. Тогда король спросил его, знает ли он кого-нибудь в Шотландии, кто замешан в этом убийстве, и поклялся, что, кем бы ни был этот человек и сколь бы значительной фигурой ни сделали его Бог и люди, он будет наказан, если предоставленные улики против него окажутся достаточно убедительными. Стюарт назвал Мортона и вызвался быть его обвинителем.

Однако у Мортона, хотя и подвергшегося опале, сохранилось несколько друзей в совете, и они предупредили его, что он находится в большой опасности, однако не осмелились сказать ему, в чем она заключается. Соответственно ему посоветовали побыстрее покинуть Шотландию и укрыться в Англии, где, благодаря великой дружбе, которую питала к нему Елизавета, он наверняка будет в безопасности. Но Мортон, полагая, что речь идет о каком-то действии его правительства, и зная, что король освободил его от наказания за любые проступки, совершенные им в качестве регента, не пожелал прислушиваться ни к каким советам и упрямо оставался в Эдинбурге. Это упрямство принесло свои плоды. Однажды утром Мортон был арестован как простой обыватель, он, кто за два месяца перед тем был самым могущественным человеком во всей Шотландии! Впрочем, он не оказал никакого сопротивления и лишь спросил, в чем его обвиняют и кто его обвинитель. Ему ответили, что обвиняют его в причастности к убийству лорда Дарили, а обвинителем его является граф Арран.

Ответ этот вдвойне удивил бывшего регента; во-первых, убийцы короля подверглись чересчур суровому преследованию с его стороны, чтобы ему могла прийти в голову мысль, что когда-либо его заподозрят в сообщничестве с ними, а во-вторых, он не знал никакого графа Аррана, ибо последнему из них, сошедшему с ума, приказал отрубить голову; так что, если только мертвецы не стали выходить из могил, хотя бы с этой стороны он мог быть спокоен.

На другой день ему стало известно, что его обвинителем выступает не кто иной, как Джеймс Стюарт, которому король незадолго перед тем пожаловал титул и поместья покойного графа Аррана. И тогда, осознав, чья рука нанесла ему удар, Мортон воскликнул:

— Раз так, теперь я знаю, чего мне следует ожидать!

Граф Ангус, племянник Мортона, предложил ему собрать войска и силой освободить его. Однако Мортон подумал с минуту, а затем покачал головой в знак отрицания и ответил:

— Решительно, я теперь слишком стар для изгнания и предпочитаю умереть.

Судебный процесс проводился с ожесточением, питаемым ненавистью: слуг Мортона пытали, хотя они еще не состояли у него на службе, когда было совершено убийство Дарили. Обвиняемый дал отвод нескольким из своих судей, ибо это было его право, однако его ходатайство не удовлетворили, так что все судьи остались на своих местах, и никто не предъявил даже надуманную причину подобного попрания правосудия. В итоге Мортон был приговорен к смерти за причастность, наущением и делом, к смерти Дарили. Он выслушал приговор, выказывая живейшее возмущение, однако возмущение это, по всей видимости, было вызвано не страхом казни, а несправедливостью судебного решения, ибо в тот момент, когда ему зачитали приговор, он воскликнул:

— Черт побери! Наконец-то можно уснуть спокойно; все предыдущие ночи я не спал, готовясь к защите, но теперь, слава Богу, избавился от этой докуки!

Это спокойствие, к которому так стремился Мортон, он сохранил до последней минуты жизни. В ответ на мольбы священнослужителей рассказать все, что ему было известно об убийстве лорда Дарили, Мортон заявил, что предложения на этот счет ему сделал Ботвелл, у которого он попросил, дабы принять участие в задуманном деле, письменный приказ королевы. А поскольку такой приказ ему не вручили, он наотрез отказался содействовать убийству. Когда же у него поинтересовались, почему, зная о подобном заговоре, он не донес на заговорщиков, Мортон попросил своих судей сказать ему, кому он мог сделать донос. Королю? Но король был так простодушен и так доверчив, что все рассказал бы королеве. Королеве? Но он искренне полагал, что она обо всем была осведомлена, и как раз в силу этого убеждения преследовал ее как мужеубийцу и способствовал победе при Лангсайде, которая лишила ее короны и ввергла в тюрьму, где она находится поныне.

— Впрочем, — добавил он, — поскольку, будь я даже столь же невиновен, как святой Стефан, или столь же виновен, как Иуда, это никак не изменило бы моей участи, то говорить обо всем этом долее бесполезно.

Близился момент, когда предстояло идти на казнь, и Мортон предавался молитвам, как вдруг в его камеру вошел новоявленный граф Арран, его обвинитель, намереваясь заставить его подписать бумагу, которая содержала сделанные им признания; но Мортон, стоявший на коленях, ограничился тем, что повернул голову через плечо и, с величайшим спокойствием обращаясь к тому, кто его погубил, произнес:

— Прошу вас не беспокоить меня, сударь; я позволяю тем, кому были сделаны эти признания, подписать их от моего имени. Мне известны эти люди, и они скажут лишь то, что сказал я.

— Сударь, — ответил ему Арран, — вместе с тем мне было бы отрадно помириться с вами, ведь я действовал лишь из соображений совести и общественной пользы.

— Хорошо, — произнес в ответ Мортон, — я прощаю вас, но при условии, что меня никто более не будет беспокоить и мне дадут умереть спокойно.

Рассудив, что мучить Мортона долее бесполезно, Арран удалился и передал его в руки палачей.

Мортон знал, что ему предстоит умереть, но не ведал, какой смертью умрет. Подойдя к месту казни, он увидел роковую машину, которую привезли из Стерлинга, и промолвил:

— Ха-ха! Это по совести: мне столько раз доводилось выдавать эту девицу[52] замуж за других, что будет справедливо, если на ней в свой черед женюсь и я!

После чего он пошел дальше, не выказывая ни бахвальства, ни малодушия, как воин, который идет в бой, и одновременно как грешник, который вот-вот предстанет перед Господом. Взойдя на эшафот, он не позволил палачу прикасаться к нему, сам улегся на доску и, почувствовав в себе силы, громким голосом произнес:

— Давай!

То было последнее произнесенное им слово: палач отпустил веревку и голова мгновенно отделилась от тела.

Так умер Мортон, один из самых храбрых, но одновременно и самых жестоких вельмож своего времен. Подобно Ангеррану де Мариньи, он был казнен посредством устройства, которое сам же и велел соорудить. Как видим, гильотина вовсе не является недавним изобретением.

Тем временем несчастная королева Мария, по-прежнему оставаясь узницей, решила написать письмо сыну. Доставить это письмо она поручила своему секретарю Клоду Но, который заодно должен был передать юному королю атласный жилет, вышитый руками матери. То была тюремная поделка, и потому ей следовало быть вдвойне священной для него. Тем не менее, поскольку Мария величала его лишь принцем Шотландии, Яков не пожелал принять ни письма, ни жилета, и Клод Но уехал, так и не сумев добиться аудиенции у короля.

Эту суровость Якова приписывали, справедливо или нет, влиянию его новых фаворитов, и ненависть к ним все возрастала. Со смертью Мортона о нем стали судить с беспристрастием истории, то есть как о человеке жадном, мстительном и жестоком, но одновременно как о глубоком политике и храбром солдате, которому лик человека никогда не внушал страха, ибо к нему вполне можно приложить те похвальные слова, какие он сказал о Джоне Ноксе. Граф Арран, его преемник, обладал большей частью его пороков, но не имел ни одного из его достоинств. Что же касается Стюарта из Обиньи, который носил в ту пору титул графа Леннокса и был настолько безликим, что его не в чем было упрекнуть, то ему ставили в вину тайное покровительство католической вере, и, хотя никаких подтверждений этому не было, некий повод для обвинения могло дать то, что молодой человек воспитывался при французском дворе.

XXIX

Те вельможи, что были более всего недовольны предпочтением, которое оказывалось фаворитам, объединились и задумали вырвать короля из-под влияния Леннокса и Аррана, завладев его особой; как мы могли видеть, это было вполне обычное средство, и его использовали так часто именно потому, что оно всегда приводило к успеху.

В соответствии с составленным ими планом король получил приглашение поохотиться 23 августа 1582 года в замке Рутвен, принадлежавшем графу Гоури. Король откликнулся на приглашение, не испытывая ни малейшего недоверия, и понял, сколь опрометчивым был совершенный им шаг, лишь оказавшись перед лицом графа Мара, лорда Линдсея, мастера Глэмиса и пяти или шести других баронов, которых он знал как своих врагов, и при этом не видя среди них ни одного человека, склонного оказать ему поддержку. Вначале Яков заговорил, как подобает королю, и сказал, что желает покинуть замок; но, видя, что они нисколько не расположены повиноваться ему, поднялся и направился прямо к двери, в надежде, что они не осмелятся удержать его силой. Однако в этом он ошибался: мастер Глэмис встал на пороге и заявил королю, что не даст ему пройти. При этом оскорблении все силы Якова покинули его, и он горестно зарыдал. Кое-кого из заговорщиков слезы юного короля разжалобили, и тогда Глэмис заметил:

— Ничего, ничего! Пусть лучше дети плачут слезами, чем бородачи — кровью!

Так что замысел был доведен до конца, и юный король остался на положении пленника в замке Гоури; тем временем произошел небольшой государственный переворот, которому предстояло привести к падению фаворитов.

Леннокс был изгнан во Францию, граф Арран — брошен в тюрьму, а король, оставаясь в руках мастера Глэмиса, оказался точно в таком же положении, в каком некогда находился его дед, Яков V, попав в руки Дугласов; но, поскольку деду удалось ускользнуть из-под надзора тюремщиков, внук не терял надежды сделать то же самое.

Заговорщики совершили опрометчивый шаг, которым не преминул воспользоваться юный король: да, они поместили его под охрану сотни дворян, но командовать ими поставили полковника Стюарта, родственника графа Аррана. Король рассудил, что ему будет нетрудно привлечь этого человека на свою сторону, и поспешность, с какой тот откликнулся на его предложения, послужила Якову VI доказательством, что он не ошибся. Так что вскоре король и Стюарт обо всем договорились.

Между тем мятежные графы привезли короля в Сент-Эндрюс, небольшой городок, над которым высился замок. Яков изъявил желание посетить эту небольшую крепость, сославшись на то, что с высоты ее стен можно любоваться великолепным видом. Граф Гоури не увидел никакой опасности в том, чтобы ответить согласием на эту просьбу, при условии, что короля будут сопровождать полковник Стюарт и сотня его дворян.

Это было все, чего желал король. Прибыв в крепость, он затворил за собой ворота, объявил лордов, удерживавших его в качестве узника, мятежниками, виновными в государственной измене, и призвал шотландцев к оружию.

В ответ лорды созвали своих ленников, но король двинулся навстречу им с армией, настолько превосходившей численностью их войско, что сомнений в его победе не было ни минуты. Ангус, лорд Линдсей и мастер Глэмис бежали в Англию; лорд Рутвен, захваченный с оружием в руках, был предан суду и казнен. Это был тот самый Рутвен, который на глазах у нас вместе с лордом Линдсеем и Робертом Мелвиллом явился в замок Лохливен к плененной Марии Стюарт. Сын несчастного отца, несчастный сам, он оказался отцом несчастной семьи.

Арран, как нетрудно догадаться, вернул себе всю полноту власти и к прежним своим титулам добавил звание лорда-канцлера. Что же касается Леннокса, то он умер во Франции, и Яков VI, вынужденный оставить мертвое тело изгнанника на чужбине, где оно было погребено, призвал к себе сына, не имея возможности призвать отца.

Все эти события, как уже было сказано, происходили в 1583 году, в то самое время, когда Мария Стюарт, которая по-прежнему оставалась узницей и которую Елизавета переводила из одной тюрьмы в другую, постепенно утрачивала все свои надежды — надежды королевы, матери и женщины: королевы — ибо она видела, что ходатайства Генриха III и Филиппа II бессильны; матери — ибо в ответ на ее недавнее обращение к сыну он заявил: «Сама кашу заварила, сама пусть и расхлебывает!»; женщины — ибо та красота, которая стольких людей сделала ее приверженцами, с годами мало-помалу улетучивалась. И теперь у нее осталась лишь одна надежда: что с помощью какого-нибудь неожиданного и рискованного плана ревностным католикам удастся вырвать пленницу из рук ее врагини. Такой план был составлен, но потерпев провал, он, вместо того чтобы спасти королеву, погубил ее.

Молодой дворянин-католик, горячо сопереживавший бедам Марии Стюарт, которую уже начали воспринимать не как политическую узницу, а как мученицу веры, и, кроме того, ободренный буллой папы Пия V, объявившего Елизавету еретичкой и отказавшего ей в правах на королевскую власть, решил не считаться с законом, изданным Елизаветой и гласившим, что если на ее особу будет задумано какое-либо посягательство в пользу лица, мнящего себя вправе притязать на английскую корону, или самим этим лицом, то будет назначена судебная комиссия из двадцати пяти членов, которая, не принимая во внимание звание виновных, проведет расследование преступления и, в отличие от любого иного суда, сама вынесет им приговор; дворянина этого звали Бабингтон.

Вот в чем состоял его план. Бабингтон и шестеро его друзей, которых звали Чарнок, Максвелл, Абингтон, Барнвилл, Сэвидж и Баллард, должны были при первой же возможности либо сообща, либо поручив это кому-нибудь из них, заколоть Елизавету, в то время как сотне католиков, рассеянных вокруг замка Фотерингей, где в это время находилась в заточении Мария Стюарт, следовало воспользоваться всеобщим оцепенением, которое, естественно, должно было последовать за известием о подобном событии, собраться по условному сигналу и напасть на замок, в расчете взять его стремительным ударом. К несчастью, Баллард раскрыл этот замысел человеку, которого он считал, подобно себе, католиком и сторонником королевы Марии, в то время как тот был не кем иным, как шпионом секретаря государственного министра Уолсингема, беззаветно преданного Елизавете. Так что Уолсингем, совершенно спокойный в отношении итога заговора, позволил ему идти своим ходом, будучи уверен в том, что сумеет остановить его, когда захочет, и в то же время желая дать ему возможность дойти до такой точки, когда будут смертельно скомпрометированы не только Бабингтон и его сообщники, но и королева Мария. Наконец, видя, что дела приобрели нужный ему оборот, он приказал арестовать Бабингтона и его сообщников и одновременно дал приказ сэру Эмиасу Паулету и Дрю Друри, надзирателям королевы, завладеть всеми ее бумагами и арестовать Кёрла и Клода Но, ее секретарей. Чтобы без всяких помех исполнить эти приказы, Паулет предложил Марии, у которой вследствие долгого заточения едва не отнялись руки и ноги, совершить верховую прогулку в сопровождении двух стражников. Королева, не испытывая никакого недоверия, с радостью приняла это предложение, но по возвращении обнаружила, что все ее бумаги изъяты, а оба ее секретаря отбыли в Лондон, где над ними затевался суд.

Бабингтон и его сообщники были казнены; Кёрл и Клод Но, подвергнутые пыткам, признались во всем, чего от них хотели услышать; и потому, запасшись документами, позволявшими вынести Марии Стюарт смертный приговор, Елизавета уже не колебалась, привлекать ли ее к суду.

В итоге судьи отправились в замок Фотерингей и предъявили королеве приказ, скрепленный большой государственной печатью и предоставлявший им полномочия вести против нее следствие; однако Мария отказалась предстать перед ними, заявив, что, поскольку они не являются шотландскими пэрами, она не признает их в качестве своих судей. В течение нескольких дней она продолжала настаивать на своем, хотя комиссары угрожали судить ее заочно, как если бы она отсутствовала. Наконец, поскольку их решимость никоим образом не поколебала ее упорство, один из судей, Хаттон, явился к королеве и под предлогом участия, которое он в ней принимал, разъяснил ей, что молчание, которое она рассчитывает хранить перед лицом обвинения, неизбежно пойдет ей во вред, ибо, уклоняясь таким образом от суда, она, вне всякого сомнения, будет заподозрена в том, что опасается допроса; он добавил, что она напрасно предубеждена против судей, что она увидит их исполненными доброжелательства к ней и что более всего на свете они желают лицезреть, как она оправданной выйдет из этого испытания. Мария Стюарт, как всегда, по своему обыкновению, доверчивая, уступила этим просьбам и согласилась подвергнуться допросу; тем не менее, перед тем как отвечать на вопросы комиссаров, она поднялась с кресла, стоявшего у конца стола, и заявила следующий протест:

— Поскольку ни один из вас не ровня мне, я полагаю, господа, что ни один из вас не может быть моим судьей и, следственно, не имеет права допрашивать меня по поводу каких бы то ни было обвинений. Стало быть, то, что я сейчас выступаю перед вами, есть проявление моей собственной и непринужденной воли, и я делаю это, взяв Бога в свидетели, что невиновна и не замарана преступлениями, в коих меня клеветнически обвиняют, ибо я приехала в Англию в поисках защиты, на которую вправе рассчитывать, приехала как свободная принцесса, доверившаяся прямодушию королевы и дружбе сестры. Но вместо ожидаемой мною помощи я получила постыднейший прием: меня таскали из одной тюрьмы в другую, меня заставили чахнуть на протяжении девятнадцати лет, проведенных под замком, без воздуха и почти без света, как это могли бы сделать с самой подлой преступницей; затем, наконец, меня вынудили предстать перед вашим судом, обвинив в заговоре. Так вот, я не признаю ни вашей власти надо мною, ни власти Елизаветы: я подсудна лишь Богу и только Богу обязана давать отчет в своих поступках. Вот почему я вновь заявляю протест, дабы мое появление перед вами не принесло вреда ни мне, ни союзным со мной королям и государям, ни моему сыну. Я требую, чтобы мой протест был зарегистрирован и письменно удостоверен.

В ответ канцлер сказал, что Елизавета никогда не обещала ей никакой помощи, и отверг ее протест, ввиду того, что судебная комиссия, в соответствии с законом, не должна принимать во внимание ни звание обвиняемого, ни его титулы. Тогда Мария заявила, что она не подвластна английским законам, ибо родилась за пределами Англии. Поскольку возразить против этого было труднее, канцлер пренебрег этим заявлением, после чего верховный прокурор вкратце изложил суть заговора Бабингтона, предъявив копии писем, которые тот написал королеве. Однако Мария Стюарт ответила, что, запертая в стенах тюрьмы, она впервые слышит о фактах, на которых пытаются построить обвинение против нее; что же касается писем, то, возможно, Бабингтон и писал их, но она не могла помешать безумцу писать те глупости, какие приходили ему в голову; что если она получила эти письма, то, несомненно, должна была ответить на них; если же эти ответы были, то, поскольку вся ее переписка, равно как и переписка Бабингтона, наверняка находится в руках судей, она требует, чтобы комиссары показали ей хотя бы одно письмо Бабингтону, написанное ею собственноручно, и обещает, что при одном взгляде на подобное письмо признает себя виновной во всех преступлениях, какие будет угодно вменить ей судьям.

Тоном глубокого убеждения произнеся эти слова, королева отказалась отвечать на дальнейшие вопросы, если ей не предоставят защитника, и, повторив протест, удалилась в свои покои. И тогда, как и пригрозил ей судья Хаттон, следствие продолжилось, невзирая на ее отсутствие.

XXX

Между тем, с того часа, когда Генриха III, получившего от Елизаветы копии писем Бабингтона и изложение подробностей заговора, известили о предании Марии Стюарт суду, ему стало понятно, что, если оставить шотландскую королеву наедине с застарелой ненавистью ее соперницы, она погибла. И потому он поспешил написать г-ну де Курселю, своему послу в Шотландии, следующее письмо:

Одновременно, приняв, как видим, близко к сердцу это важное дело, король Франции отправил г-на де Бельевра в качестве чрезвычайного посла к Елизавете, подле которой уже находился постоянный посол, г-н де л’Обепин де Шатонёф. Так что 27 ноября г-н де Бельевр прибыл в Кале и застал там посланного г-ном де Шатонёфом нарочного, который дожидался его и, дабы не терять ни минуты в этих срочных обстоятельствах, зафрахтовал судно, уже стоявшее наготове в порту. Но все эти предусмотрительно принятые меры оказались бесполезными из-за прихоти ветра, целых полтора дня остававшегося противным, и потому посол и его свита смогли отплыть только 28-го, в полночь. В итоге они достигли Дувра лишь в девять утра следующего дня, а поскольку во время переправы сильно штормило и они были измучены морской болезнью, им пришлось передохнуть в этом городе, прежде чем отправиться в путь дальше, так что в Лондон они прибыли лишь в понедельник 1 декабря, в полдень. Там им стало известно, что приговор был вынесен еще шесть дней тому назад и передан на рассмотрение в парламент.

На другой день г-н де Бельевр отправил в Ричмондский дворец, где вместе со своим двором находилась королева Елизавета, одного из дворян своей свиты, г-на де Вилье, дабы просить ее об аудиенции; но, несмотря на все настояния г-на де Вилье, он не был допущен к королеве.

Господин де Вилье вернулся, не понимая, по какой причине ему было отказано в приеме, однако на другой день все объяснилось: в Лондоне распространился слух, что французское посольство поражено какой-то заразной болезнью и будто бы трое или четверо из тех, кто в него входил, умерли в Кале. К этому добавляли, что в свиту посла втерлись какие-то темные личности, нацеленные на то, чтобы убить английскую королеву. Эти слухи, какими бы маловероятными и необоснованными они ни были, дали Елизавете благовидный предлог для того, чтобы отказать в аудиенции, которую у нее испрашивали; так что лишь 7 декабря, когда ей стало ясно, что откладывать аудиенцию долее нельзя, ибо это чревато ссорой с королем Франции, Елизавета дала знать господам де Шатонёфу и де Бельевру, что во второй половине дня она ожидает их, равно как и французских дворян, входящих в состав чрезвычайного посольства, в Ричмондском дворце.

Елизавета принимала представителей короля Франции, восседая на троне в окружении лордов, графов и баронов своего королевства; но это блистательное собрание, возглавляемое самой великой королевой на свете, нисколько не вызвало робости у г-на де Шатонёфа: он в почтительнейшем поклоне склонился перед Елизаветой, а затем принялся смело и во всеуслышание высказывать упреки, изложить которые ему было поручено Генрихом III.

Королева, хотя и явно раздосадованная такой решительностью, стала отвечать на прекраснейшем и чистейшем французском языке и, разгорячась мало-помалу, указала послам на то, что королева Шотландии вечно не давала ей покоя и вот уже в третий раз покусилась на ее жизнь; но, тем менее, сама она, питая к ней великую любовь, терпеливо все это сносила вплоть до последнего раза, когда горе ее оказалось настолько сильным, что она не припомнит, доводилось ли ей когда-нибудь испытывать подобное даже из-за смерти родственников. Тогда г-н де Шатонёф стал приводить ей множество примеров из истории, полагая, что они способны смягчить ее; на это Елизавета язвительно ответила ему, что за свою жизнь она прочла много книг, во сто крат больше, чем любая другая особа ее пола и ее сана, но ни в одной из них не встречала ни единого примера преступления, похожего на то, жертвой которого ей чуть было не случилось стать; так что королю, ее брату, следовало бы помогать ей отомстить за себя, а не поддерживать ту, что так злобно желала ее смерти. Затем, обратившись к г-ну де Бельевру, она выразила крайнее сожаление, что он прислан к ней ее братом Генрихом по такому неприятному делу, но, впрочем, через несколько дней она даст их повелителю вполне определенный ответ. После чего, справившись о здоровье короля и королевы-матери, она поднялась с трона и, прощальным кивком дав знать, что не желает долее продолжать аудиенцию, спустилась по ступеням, направилась к двери и удалилась в свои покои.

Послы вернулись в Лондон, где в течение нескольких дней тщетно ждали ответа; вместо ответа пришло известие о смертном приговоре, вынесенном несчастной королеве Марии. В тот же день, 15 декабря, г-н де Бельевр вновь отправился в Ричмонд и, во второй раз принятый королевой, заявил ей, что, поскольку решение, против которого он должен был выступать, принято, у него нет нужды продлевать свое пребывание в Англии и, следственно, ему остается лишь просить у ее величества охранную грамоту, чтобы вернуться во Францию.

Королева пообещала ему, что он получит охранную грамоту через два или три дня, и г-н де Бельевр тотчас же вернулся в Лондон, так ничего и не добившись в отношении королевы Марии.

На другой день, 16 декабря, парламент, королевский совет и представители высшей знати королевства собрались в Вестминстерском дворце, и там, при всеобщем внимании, был зачитан и провозглашен смертный приговор; поскольку весть о нем немедленно распространилась по городу, начался радостный колокольный звон, продолжавшийся весь день, а с наступлением вечера каждому жителю было приказано зажечь перед своим домом праздничные костры, как это принято во Франции накануне дня святого Иоанна Крестителя.

При виде этого зрелища, не оставлявшего ни малейшего сомнения по поводу решения, принятого королевой Англии, г-н де Бельевр написал ей следующее письмо:

В тот же день г-н де Сен-Сир и другие французские дворяне отправились в Ричмонд, чтобы вручить королеве письмо, которое мы сейчас привели; однако она отказалась принять их, сославшись на недомогание, так что им пришлось оставить письмо Уолсингему, обещавшему прислать ответ королевы на другой день. Но, несмотря на это обещание, даже на третий день ответ так и не пришел, и только ближе к вечеру к г-ну де Шатонёфу явились от имени королевы два английских дворянина, которым было поручено устно сообщить ему, что Елизавета предоставила отсрочку в двенадцать дней, дабы успеть известить короля Франции о приговоре, вынесенном его невестке. Тотчас же во Францию был отправлен г-н де Жанлис, получивший приказ не только вручить Генриху III письмо его посла, но и своими словами рассказать ему о всех кознях, свидетелем которых он стал и явной целью которых была смерть королевы Шотландии.

Господин де Жанлис исполнил возложенное на него поручение так быстро, как только это было возможно. Но, как он ни торопился, ему удалось вернуться в Лондон лишь через два дня после истечения предоставленной отсрочки. Однако ничего еще не закончилось; между тем королева находилась теперь ближе к Лондону, в Гринвичском дворце, где она праздновала Рождество. Господин де Жанлис привез с собой новые инструкции короля. Господа де Бельевр и де Шатонёф немедленно испросили новой аудиенции, но, несмотря на все их настояния, добиться ее они смогли лишь 6 января.

Послов провели в приемный зал, где их ожидала королева; они поклонились ей со всей почтительностью, какую должно оказывать монарху, после чего г-н де Бельевр взял слово и твердым голосом высказал Елизавете недовольство, какое ее отказ вызвал у короля Франции; затем, высказав это недовольство, он перешел к предостережениям, с какими ему было поручено обратиться к ней. Вначале Елизавета слушала довольно вежливо, хотя было видно, как мало-помалу ею овладевает раздражение и к лицу ее приливает кровь. Наконец, не в силах более сдерживаться, она поднялась и, топнув ногой, воскликнула:

— Господин де Бельевр, неужто король, мой брат, поручил вам говорить со мной в таких выражениях?!

— Да, сударыня, — ответил посол, — я имею на это строгое приказание его величества.

— И оно подписано им собственноручно? — продолжила Елизавета.

— Да, сударыня, — ответил г-н де Бельевр.

— Раз так, — воскликнула Елизавета, — я требую представить копию письма с предостережениями, с какими вы только что обратились ко мне, и горе вам, если там окажется хоть на одно слово больше или меньше того, что вы мне сейчас сказали!

— Сударыня, — с полнейшим спокойствием ответил г-н де Бельевр, — у французов не принято из страха разбавлять лестью или укорачивать то, что им было поручено сказать. Я сказал лишь то, что мне было велено сказать, и завтра вы получите тому доказательство.

Тогда королева приказала всем своим придворным удалиться и почти целый час пробыла наедине с господами де Бельевром и де Шатонёфом; однако на протяжении всего этого часа, прошедшего в настоятельных просьбах с их стороны, ни тот, ни другой не смогли вытянуть из нее ни единого милостивого слова в пользу королевы Марии. Напротив, поскольку Елизавета не желала ничего говорить послам о своих намерениях, она ответила им, что отправит к королю Генриху собственного посланника, который прибудет в Сен-Жермен одновременно с г-ном де Бельевром и изложит его величеству решение, принятое ею в отношении королевы Марии. Видя, что ничего другого добиться от королевы нельзя, господа де Шатонёф и де Бельевр простились с ней и удалились.

В итоге 13 января посол получил паспорта и одновременно уведомление о том, что в Дувре его ожидает предоставленный ему для переправы корабль. Господин де Бельевр тотчас же отбыл вместе со своей свитой и, проследовав через Рочестер и Кентербери, приехал в Дувр в субботу 17 января; наутро он погрузился на корабль и, гонимый попутным ветром, в тот же день, в полдень, прибыл на рейд Кале.

Между тем, побужденный письмом короля Генриха III к послу Курселю, юный король Яков VI решился, наконец, предпринять некоторые шаги в пользу своей матери и направил к королеве Англии посольство, в которое входили Роберт Мелвилл, Грей и Кит. Посольство это прибыло в Лондон через два дня после отъезда французского. Королева приняла послов, но при первых же произнесенных ими словах невероятно вспылила и заявила Мелвиллу, что она прекрасно понимает, что это он вбил в голову юному королю мысль попытаться воспрепятствовать ее замыслам и вступиться за мать; что это дурные советчики рушат троны и, будь у нее советчик вроде него, она приказала бы отрубить ему голову.

— Сударыня, — хладнокровно ответил Мелвилл, — даже с риском для собственной жизни я ни за что не откажусь дать своему повелителю добрый совет, и, на мой взгляд, отсечения головы заслуживает, напротив, тот, кто советует сыну не препятствовать убийству матери.

Ответ Мелвилла настолько разъярил Елизавету, что она велела послам удалиться, заявив, что сообщит им свою волю, но этого придется подождать.

Между тем, поскольку три или четыре дня прошли без всяких новостей, а распространившиеся слухи о том, что королева приняла окончательное решение, становились все тревожнее, послы вновь написали Елизавете, испрашивая новую аудиенцию, которая в итоге была им дарована.

Эта новая встреча, как и встреча с французскими послами, началась с жалоб и обвинений со стороны Елизаветы. По словам королевы, жизнь ее постоянно находится под угрозой, пока жива Мария, и, если поверить ей, вот и французское посольство покинуло Англию лишь после того, как заплатило за ее убийство какому-то узнику долговой тюрьмы, который мог обрести свободу исключительно при условии, что возьмется совершить это злодеяние. Шотландские послы, знавшие хитрую политику Елизаветы, покинули королеву, пребывая в убеждении, что она ищет какого-нибудь похожего средства избавиться от них, но при этом исполненные решимости следить за каждым своим шагом, дабы не стать жертвой клеветы. И все же, как ни бдительны они были в отношении своего поведения, им не удалось избежать ловушки. Вот как это случилось.

В тот самый день, когда имела место третья встреча между королевой Англии и шотландскими послами, в ходе которой, потеряв всякую надежду смягчить Елизавету, они запросили паспорта, лорд Хингли, входивший в ближайшее окружение королевы, завсегдатай королевского дворца, пришел повидаться с г-ном Греем и, похоже, обратил внимание на его чрезвычайно красивые пистолеты, богато украшенные слоновой костью и серебром. Стоило ему уйти, и г-н Грей, рассудив, какое важное значение имеет для него благожелательное отношение со стороны столь знатного вельможи, поручил некоему молодому человеку, своему родственнику, отнести их лорду Хингли. Молодой человек, обрадованный столь приятным поручением, решил исполнить его в тот же вечер и отправился во дворец. Но, едва он миновал прихожую, его задержали и обыскали, а поскольку при нем обнаружили пару пистолетов, его под надежной охраной препроводили домой и оставили там под арестом, поставив у двери часового.

На другой день слух об очередной попытке убийства королевы разошелся по городу Лондону, и послы, распознав в этом новую интригу Елизаветы, тотчас же отбыли в Шотландию.

Как только они уехали, личный секретарь королевы Дэвисон отправился в Фотерингей.

На Дэвисона было возложено секретное поручение к сэру Эмиасу Паулету: следовало намекнуть ему, какую важную услугу он окажет королеве, если избавит ее от врагини, не вынуждая прибегать к казни. Однако сэр Эмиас Паулет, непреклонный в отношении своей чести, заявил, что дверь Марии Стюарт никогда не откроется для убийцы; что же касается палача, то он сможет явиться, когда настанет его час, но и тот должен будет запастись приговором, составленным по всей форме, а иначе для него, как и для всех прочих, дверь темницы Марии останется закрытой.

Дэвисон доложил о его ответе Елизавете, и она поняла, что, при всем ее желании тайным путем избавиться от соперницы, ей, несмотря на неприязнь, которую у нее это вызывало, придется действовать теми средствами, какие предоставлял в ее распоряжение закон.

И потому в субботу 14 февраля, ближе к вечеру, г-н Бил, свояк министра Уолсингема, был отправлен в Фотерингей, имея на руках приказ о казни Марии Стюарт, подписанный Елизаветой. Кроме того, при нем был приговор, вынесенный шотландской королеве, и адресованный графам Шрусбери, Кенту и Ратланду приказ присутствовать при казни. Господин Бил отбыл той же ночью, взяв с собой лондонского палача, которого Елизавета, в виду этих достопамятных обстоятельств, велела нарядить с головы до ног в черное. Прибыв в воскресенье вечером в Фотерингей, г-н Бил предъявил свои полномочия сэру Эмиасу Паулету и Дрю Друри, приказав им сопроводить его на другой день к графам Кенту и Шрусбери; однако сопровождать его мог только Дрю Друри, поскольку Эмиас Паулет, страдавший подагрой, не в состоянии был ездить верхом. Так что они вдвоем отправились к графу Шрусбери, и, после того как тот посовещался с графом Кентом, было решено, что приговор Марии Стюарт будет зачитан на следующий день, во вторник.

И действительно, во вторник 17 февраля, около двух часов пополудни, г-н Бил и графы Шрусбери и Кент явились в замок Фотерингей и велели известить узницу, что они желают поговорить с ней. Королева ответила, что больна и лежит в постели, но, если вопросы, которые требуется обсудить тем, кто просит ее о встрече, не терпят отлагательства, она поднимется, чтобы принять посетителей, и в этом случае просит лишь немного подождать, чтобы дать ей время надеть халат. Получив утвердительный ответ Била, Мария Стюарт поднялась и, закутавшись в широкий бархатный халат, села за небольшой стол, за которым обычно проводила время. Как только она расположилась там, дверь открылась и в комнату вошли графы Шрусбери и Кент в сопровождении Била, Эмиаса Паулета и Дрю Друри; позади них толпились все слуги королевы, испуганные торжественностью, которой был обставлен этот визит.

XXXI

Войдя и поклонившись королеве, которая ответила на это приветствие, не вставая с места, оба графа остались с непокрытой головой, и Шрусбери, сделав шаг вперед, объявил, что он и его сотоварищ граф Кент явились от имени королевы Елизаветы, дабы известить бывшую королеву Шотландии о том, что на сэра Роберта Била возложено поручение зачитать ей смертный приговор, а им самим дан приказ присутствовать при ее казни.

Мария Стюарт выслушала это известие с величайшим спокойствием, так, что ни один мускул не дрогнул на ее лице, и, когда граф Шрусбери умолкнул, произнесла, обращаясь к Билу:

— Читайте, сударь, я слушаю.

Бил трясущимися руками развернул указ, написанный на пергаменте и скрепленный большой печатью из желтого воска, и изменившимся голосом стал зачитывать Марии Стюарт вынесенный ей смертный приговор.

Мария с полнейшим спокойствием слушала чтение, но, когда оно завершилось, осенила себя крестным знамением и промолвила:

— Да будет благословенна любая весть, ниспосланная Господом!

И тогда комнату заполнили рыдания: это несчастные слуги королевы не смогли сдержать слез. Мария попросила слуг удалиться или взять себя в руки настолько, чтобы хранить молчание. Они сделали над собой усилие, и слово в свой черед взял граф Кент.

Он воспользовался этой возможностью для того, чтобы предложить Марии помощь епископа Питерборо или декана Питерборо; но Мария сказала в ответ, что все ее предки были католиками, что она родилась в католической вере и желает умереть в той вере, в какой родилась. После чего она торжественно заявила о своей невиновности, поклявшись, что никогда не участвовала, даже в мыслях, в каком-либо заговоре, составленном против ее сестры Елизаветы, а затем спросила, на какое время назначена казнь; и, когда ей ответили, что казнь, вероятно, состоится на другой день, в восемь часов утра, она поднялась и жестом, исполненным достоинства, дала знать, что желает остаться одна.

Оба графа откланялись и приготовились удалиться, как вдруг Мария окликнула их и обратилась к ним с двумя вопросами. Во-первых, будет ли ей позволено увидеться с ее духовником, с которым она не могла встретиться уже целый месяц. В этой милости ей было категорически отказано. Во-вторых, она хотела знать, даст ли Елизавета позволение, в соответствии с просьбой, которую за месяц перед тем в своем письме к ней высказала Мария, перевезти ее тело во Францию, где она желала быть погребенной в Реймсском соборе, подле своей покойной матери-королевы. Оба графа ответили, что им ничего не известно о том, какие намерения имеет в этом отношении королева Елизавета. Тогда Мария Стюарт вновь кивнула им в знак прощания, сказав, что касательно ее первого желания она надеется, что мученичество послужит ей исповедью, а в отношении второго желания полагает, что, где бы ее ни погребли, она окажется на одном и том же расстоянии от Господа и в день воскресения к вечной жизни готова будет ответить: «Я невиновна!»

И тут началась душераздирающая сцена, ибо старый Бургуэн, врач королевы, бросился в ноги к графам и стал умолять их, во имя всего, что свято для них на земле и на небе, предоставить более длительную отсрочку его повелительнице, которая, располагая всего лишь несколькими часами впереди, не найдет времени привести в порядок свои мирские и духовные дела и предстанет перед Господом, не успев приготовиться к смерти. Все слуги, как мужчины, так и женщины, присоединились к нему, так трогательно моля и рыдая, что сэр Роберт Бил смягчился и, обратившись к королеве, спросил:

— Сударыня, это правда, что вы еще не написали завещания?

— Правда, сударь, — ответила королева.

— В таком случае, милорды, — произнес сэр Роберт Бил, повернувшись к графам, — нам следует, на мой взгляд, предоставить узнице еще один день, дабы она не обвинила нас в том, что мы поставили под угрозу интересы ее слуг в этом мире и спасение ее души в мире ином.

— Это невозможно, сударь, — ответил граф Шрусбери, — час казни назначен волей сильнее нашей, и мы не вправе передвинуть его ни в ту, ни в другую сторону.

— Довольно, Бургуэн, — промолвила королева, — поднимитесь, приказываю вам.

Бургуэн повиновался.

— Сэр Эмиас Паулет, — произнес граф Шрусбери, уходя и указывая пальцем на королеву, — мы оставляем эту даму под вашим надзором, и вы несете за нее ответственность.

С этими словами графы удалились, сопровождаемые, как и вначале, сэром Робертом Билом и обоими тюремщиками; с королевой остались лишь слуги.

После минутного молчания она обратилась к Джейн Кеннеди, самой любимой из своих фрейлин:

— Ну что, Джейн, разве не предвидела я, что все их козни были нацелены исключительно на то, чтобы привести меня туда, где я теперь нахожусь? Да, да, я была чересчур большой помехой для их религии и политики, чтобы они оставили меня в живых. Как видите, дети мои, — продолжила она, обращаясь ко всем остальным, — времени у меня осталось немного; раз так, давайте поскорее поужинаем, чтобы, насколько мне это удастся, я привела в порядок свои дела.

Слуги, не переставая рыдать, повиновались. Мужчины отправились накрывать на стол, а Мария, удержав подле себя женщин, начала с того, что вместе с ними предалась молитве; затем, велев принести все деньги, какие у нее оставались, она разложила их на отдельные доли, присоединив к каждой из них листок с именем того, кому эта доля предназначалась. Когда с этим было покончено, ей доложили, что ужин подан. Она ела больше и охотнее, чем всегда, хотя и видела, что служанки ее смертельно удручены, и рыдания, время от времени раздававшиеся рядом с ней или за ее спиной, заставляли ее внезапно вздрагивать, словно напоминая ей о чем-то забытом. В конце ужина королева взяла кубок и, наполнив его вином, выпила за здоровье всех тех, кого она оставляла после себя на этом свете, и спросила, не желают ли они, в свой черед, выпить за спасение ее души на Небесах. И тогда все они взяли бокалы, встали на колени и, роняя слезы, выпили за спасение души королевы, прося у нее прощения за обиды, которые скорее вследствие досады или скуки, чем из-за недостатка уважения, они могли ей причинить. Мария тотчас же даровала им это прощение и попросила простить равно и ее, поскольку, хотя они никогда не жаловались, она сознавала, что причиной этому служит лишь их величайшая преданность, ибо, по ее словам, пребывание в заключении сильно испортило ей характер. С этими словами, видя, что слезы и рыдания вот-вот начнутся снова, она положила конец горестной сцене, приказав принести все ее вещи, платья и украшения; как только приказ был исполнен, Мария раздала все это слугам, но исходя не из степени дружеских чувств к тому, кого она одаривала, а из его достатка или бедности; затем она вручила самым преданным слугам свои личные драгоценности, предназначенные для передачи королю и королеве Франции, королеве-матери Екатерине Медичи, своему собственному сыну, герцогу де Гизу и кардиналу Лотарингскому, равно как и всем прочим родственникам, не забыв никого. Покончив с этим, она написала следующее письмо своему духовнику:

Отправив это письмо, королева тотчас же принялась за завещание, которое она написала на двух больших листах бумаги, очень быстро и почти без помарок, настолько ясно работала у нее голова: каждый получил свою долю — родственники, свойственники, друзья и слуги.

Затем, завершив завещание, она написала длинное письмо королю Франции, известив его о своей скорой смерти и присовокупив к этому посланию два чрезвычайно редких драгоценных камня, способствующих здоровью, и только что составленное ею завещание, исполнение которого она поручала его благородству.

Покончив с этими заботами, Мария велела принести ей воды для ножной ванны, принимала ее минут десять, после чего, как обычно, легла в постель; тем не менее слуги заметили, что она не спала и до четырех часов утра почти неизменно пребывала в молитвах и в размышлениях.

XXXII

Около четырех часов утра, позвав к себе одну из своих служанок, королева велела, чтобы та прочитала ей историю доброго разбойника, и служанка тотчас же принялась читать, но голос ее прерывался и время от времени она останавливалась, чтобы утереть слезы; когда чтение завершилось, Мария велела принести все свои платки и, выбрав среди них самый красивый, вручила его Джейн Кеннеди, чтобы та завязала ей глаза, когда она взойдет на эшафот.

С рассветом королева принялась за туалет и, завершив его, перешла из гостиной в переднюю, где стоял алтарь, перед которым прежде ее духовник обычно служил мессу. Благоговейно опустившись перед ним на колени, королева стала вслух читать все положенные перед причащением молитвы; затем, вынув из золотой шкатулки освященную папой Пием V гостию, которую он прислал узнице, предвидя, что враги могут отказать ей в этом последнем утешении, она вручила ее Бургуэну, и тот, заменив собой духовника королевы, приобщил ее Святых тайн.

Едва этот обряд завершился, в дверь постучали. Королева жестом велела открыть, и в комнату вошел шериф: с белым жезлом в руке он встал позади Марии Стюарт, не произнося ни единого слова и полагая, что одно его присутствие подскажет ей, что час казни настал. И в самом деле, королева подала ему знак, что готова, но просит позволить ей закончить молитву; шериф терпеливо подождал.

Мария, со своей стороны, не заставила его ждать слишком долго, ибо затянувшаяся задержка могла бы походить на проявление страха, и, поднявшись, попросила Бургуэна помочь ей идти: и действительно, за время ее долгого тюремного заточения у нее почти отказали ноги, и без посторонней помощи она ходила с великим трудом. Однако Бургуэн отступил от нее на шаг, заявив, что недостойно, чтобы дело выглядело так, будто он, ее старый слуга, которому надлежало защищать ее до последней капли своей крови, выдал королеву ее убийцам и сопроводил ее к эшафоту. Тогда шериф позвал двух дворян из службы сэра Эмиама Паулета, которые поднялись вместе с ним, дабы посодействовать ему в случае, если королева окажет сопротивление, но остались за дверью, видя, что их помощь не понадобилась. Они тотчас же вошли внутрь, и Мария, опираясь на них, вышла из комнаты и стала спускаться по лестнице.

Внизу она заметила Мелвилла, своего дворецкого, которому, как и было ей обещано, позволили увидеться с хозяйкой. Увидев ее, столь спокойную и исполненную достоинства, старик упал перед ней на колени, и Мария, подойдя к нему, промолвила:

— Славный Мелвилл, ты был честным и верным слугой мне, так будь же таким слугой и моему сыну, которому я желаю всяческого благоденствия на земле и на Небесах, а в особенности, пусть Господь озарит его своей милостью и ниспошлет на него Духа Святого.

— Сударыня, — ответил Мелвилл, — нет для меня горестней поручения, чем поведать сыну, что на глазах у меня умерла его мать, моя королева и дражайшая хозяйка.

— Ах, славный Мелвилл, — произнесла в ответ королева, — ты должен скорее радоваться, чем горевать, ибо настал конец всех моим невзгодам. Все на этом свете лишь суета и беды, Мелвилл, и потому он определенно не заслуживает, чтобы о нем печалились, покидая его. Так что передай от меня последнюю весточку моим друзьям и скажи им, что я умерла, оставшись твердой в своей вере, как и подобает умереть наполовину шотландке и наполовину француженке… Да будет угодно Господу простить тех, кто возжелал моей смерти и уготовил ее мне! Ибо тот, кто является единственным и настоящим судьей тайных помыслов, знает, что я невиновна и всегда желала видеть Шотландию и Англию объединенными… Так что скажи моему сыну, чтобы он вспоминал меня добрым словом, и передай ему, что я могла бы спасти свою жизнь, причинив вред Шотландскому королевству, но предпочла умереть. А теперь прощай, славный Мелвилл, до встречи на Небесах!

И, подняв старика, она обняла его, а затем, повернувшись к графам Кенту и Шрусбери, присутствовавшим при этой сцене, сказала:

— Я обращаюсь к вам с последней просьбой, милорды: позвольте моим бедным слугам, которых удерживают теперь в моей комнате, остаться со мной до конца, дабы, вернувшись к себе на родину, они могли рассказать, что я умерла в истинной и святой католической вере, апостольской и римской.

Но в ответ на это трогательную и возвышенную просьбу граф Кент заявил, что он не хочет и не может разрешить подобное, поскольку они способны своими криками и рыданиями нарушить порядок в ходе казни, а затем вызвать сумятицу среди присутствующих, бросившись к эшафоту, как это уже бывало в подобных обстоятельствах, чтобы омочить свои платки в крови. Мария печально покачала головой и промолвила:

— Милорды, я поручаюсь за своих слуг и от их имени обещаю вам, что они воздержатся от действий, которых вы опасаетесь. Ах, эти бедные люди были бы счастливы попрощаться со мной, и вам должно быть понятно такое желание, ведь мы почти девятнадцать лет провели вместе в тюремном заточении. К тому же ваша повелительница, будучи девственницей и, в своем сане королевы, охранительницей женской чести, наверняка приказала, чтобы заботы о моем теле после казни были поручены женщинам, и я хорошо понимаю, что она предоставила вам в этом отношении куда более широкие полномочия, чем вы говорите.

Затем, видя, что они колеблются, она добавила:

— Ах, Бог ты мой, но вы же прекрасно знаете, что я двоюродная сестра вашей королевы, что в моих жилах течет кровь короля Генриха Седьмого, что я была женой короля Франции и коронованной королевой Шотландии! Так пусть же в обмен на все те почести, какие я теряю, мне, по крайней мере, даруют ту милость, какую я прошу.

Графы посовещались, и Марии было позволено иметь подле себя шесть слуг, которых она могла выбрать сама. Мария выбрала Мелвилла, своего дворецкого; Бургуэна, своего врача; Пьера Горжона, своего аптекаря, и Жака Жерве, своего хирурга. Что же касается женщин, то она остановила свой выбор на Джейн Кеннеди и Элизабет Кёрл, которые уже давно не покидали ее ни на минуту, находились подле нее днем, а ночью спали в ее комнате.

Эта уступка со стороны лордов вызвала луч радости на лице королевы; она вновь оперлась на тех двух дворян, что ее поддерживали, затем в сопровождении сэра Эмиаса Паулета и Мелвилла, которые несли ее шлейф, и обоих лордов двинулась в путь вслед за шествовавшим впереди нее шерифом и вступила в главный зал замка, где был сооружен эшафот.

XXXIII

Он представлял собой помост высотой в два фута и шириной около двенадцати, огороженный со всех сторон барьером и покрытый черной саржей. На эшафоте находились низкая скамейка с длинной подушкой и плаха; все это было покрашено в черный цвет или покрыто, как и помост, черной тканью. Палач и его подручный уже стояли на помосте, и первый держал в руке топор для колки дров, ибо забыл или, вернее, не счел ненужным привезти с собой свой собственный топор и не нашел поблизости другого, более подходящего.

Мария Стюарт поднялась на эшафот и села на скамейку. По правую руку от нее держались графы Кент и Шрусбери, а по левую руку — сэр Томас Эндрюс, шериф графства Норгемптоншир, и сэр Роберт Бил, секретарь Тайного совета. Палачи стояли лицом к ней. Мелвилл, не выпуская, равно как и сэр Эмиас Паулет, из рук шлейфа ее платья, стоял на коленях позади нее. Дворяне и зрители теснились вокруг барьеров. В эту минуту слуги, получившие дозволение присутствовать при казни, вошли в зал и взобрались на скамью, прислоненную к стене, позади эшафота, причем сделали это так тихо, что Мария, возможно, и не догадалась бы об их присутствии, если бы не маленькая собачка, которую она очень любила и которая, прибежав вместе с ними, радостно вскочила на эшафот и стала всячески ластиться к ней. Мария рукой подала ей знак сидеть смирно, и собачка улеглась на ее платье.

И тогда, после того как шериф потребовал соблюдать тишину, сэр Роберт Бил зачитал приговор и, завершив чтение, громко провозгласил:

— Боже, храни королеву Елизавету!

В ответ раздался одинокий голос графа Кента:

— Аминь!

Пока длилось это чтение, лицо Марии Стюарт оставалось спокойным и скорее даже веселым, нежели печальным, как если бы ей зачитали помилование, а не смертный приговор или как если бы она не понимала ни слова по-английски; затем, когда чтение завершилось, доктор Флетчер, декан Питерборо, который был предложен ей в качестве наставника в реформированной вере и от помощи которого, как мы уже говорили, она наотрез отказалась, встал перед ней, низко поклонился и, опершись о барьер, промолвил:

— Сударыня, ее величество королева Англии послала меня…

При этих словах Мария тотчас же прервала его:

— Сударь, все, что вы можете сказать мне по этому поводу, говорить незачем. Я родилась в католической вере, апостольской и римской, и рассчитываю не только умереть в ней, но и пролить за нее свою кровь.

— Сударыня, — вскричал декан, — во имя Неба, измените ваши воззрения, раскайтесь в ваших зловредных речах и зиждите вашу веру лишь на Иисусе Христе, дабы благодаря ему обрести спасение!

— Господин декан, — с еще большей твердостью произнесла Мария, — вы можете оказать мне только одну услугу, но очень важную: дать мне спокойно умереть и не докучать мне в последние минуты моей жизни. Во имя христианского милосердия, лежащего в основе всякой религии, умоляю вас, не беспокойте меня более!

При виде упорства королевы к ней обратились графы Шрусбери и Кент:

— Сударыня, поскольку вы не желаете слушать увещания господина декана, мы будем молить Господа, дабы в последний час вашей жизни он озарил сердце вашей милости истинным познанием Бога.

— Если вы желаете молиться за меня, милорды, — с тем же спокойствием и с тем же достоинством ответила Мария, — я благодарю вас за это, ибо полагаю, что всякая молитва, исходящая из пылкого или сокрушенного сердца угодна Богу. Однако присоединиться к вашим молитвам я не могу ни словами, ни мыслями, ибо мы разной веры. Так что молитесь о желанном вам, а я, милорды, буду молиться о желанном мне.

При этих словах декан Питерборо начал молиться по-английски, тогда как Мария Стюарт, встав коленями на лежавшую перед ней подушку, стала вслух молиться на латыни, чтобы не слышать слов врагов своей веры. Но в конце молитвы она вдруг перешла на другой язык и в свой черед заговорила по-английски, дабы все присутствующие могли понять, о чем она молит Бога. А молила она Бога простить королеву Англии, как простила ее сама, молила даровать долгие и счастливые лета своему сыну Якову, не думавшего о ней, когда она пребывала в заточении, и не думающего о ней, когда она взошла на эшафот, и, наконец, молила отвратить гнев от этого богохульного острова, отступившегося от извечного и святого Божьего слова и воспринявшего новые догматы; затем, поцеловав распятие, которое она держала в руках, Мария воскликнула:

— Подобно тому, о Боже, как распростер ты руки свои на кресте, распростри их, дабы приять меня!

Тотчас же палач, полагая, что молитва закончена, подошел к королеве, встал перед ней на колени и произнес:

— Ваша милость, прошу вас простить меня, ибо я всего лишь орудие вашей смерти и, не в силах воспротивиться ей, могу лишь сделать ее по возможности легче.

— Друг мой, — ответила ему Мария, — прощаю вас от чистого сердца, ибо вы для меня освободитель, который положит конец всем моим невзгодам, и в доказательство правдивости моих слов вот вам моя рука, которую вы можете поцеловать.

Палач поцеловал руку, на которую так часто притязали короли, а затем, подав знак двум женщинам, пришедшим помочь ему, хотел было начать раздевать королеву, но она, мягко отстранив его, сказала:

— Друг мой, позвольте это сделать Элизабет Кёрл и Джейн Кеннеди: я не привыкла ни к тому, чтобы мне оказывали услуги такие камеристки, как вы, ни к тому, чтобы меня раздевали на виду у стольких людей.

После чего она с помощью двух своих спутниц стала снимать с себя одежду, соблюдая как можно бо́льшую благопристойность при этом последнем и страшном раздевании; в итоге уже через несколько минут, проявив такую торопливость, как если бы спешила поскорее со всем покончить, она сняла с себя платье и осталась лишь в нижней юбке. В этот момент обе спутницы королевы, понимая, что час настал, не смогли, несмотря на все свои усилия, сдержать слез, которые вскоре обратились в рыдания и крики. Королева живо обернулась и, обратившись к ним, сказала по-французски:

— Не кричите, ведь я обещала и поручилась, что от вас не будет ни беспокойства, ни шума.

После чего, осенив их крестным знамением, она поцеловала их в лоб, сказав им, что следует скорее радоваться, нежели печалиться, ибо час, который близится, станет часом не только ее мученичества, но и ее избавления; затем, повернувшись к Мелвиллу и другим слугам, проливавшим безмолвные слезы, она произнесла:

— Прощайте, друзья мои; молитесь за меня до последнего мига моей жизни, дабы молитвы ваши сопроводили меня к престолу Господнему!

С этими словами, видя в руках Джейн Кеннеди платок, который она сама же и выбрала, Мария Стюарт подставила ей лоб, и Джейн завязала королеве глаза этим платком, приколов его сзади к маленькому чепчику, с которым та никогда не расставалась. Затем королева велела подвести ее к подушке и встала на колени, пытаясь руками отыскать плаху. Когда это получилось, она опустила на нее голову, сложив под подбородком ладони, чтобы продолжать молиться; но палач, видя, что ладони придали шее наклон, вытащил их из-под головы; королева стерпела это чрезвычайно спокойно, произнеся:

— In te, Domine, speravi! non confundar in aeternum.[53]

В эту минуту палач поднял топор. Мария, глаза которой были завязаны, не видела этого движения и продолжала:

— In manus tuas, Domine…[54]

При этих словах топор обрушился на нее; но, поскольку удар пришелся слишком высоко, лезвие топора, вместо того чтобы отделить голову от туловища, врезалось в нижнюю часть черепа. Однако удар, если и не убив королеву, был все же достаточно сильным для того, чтобы оглушить ее, так что она осталась недвижима; это дало палачу время нанести второй удар, который, хотя и был нацелен лучше первого, тем не менее не отрубил голову. Так что палач был вынужден обнажить нож и перерезать кусок плоти, еще удерживавшей ее на плечах. Покончив с этим под крики охваченных дрожью зрителей, он поднял голову, чтобы показать ее собравшимся. Но в эту минуту батистовый головной убор королевы свалился на помост и все увидели ее волосы, некогда столь прекрасные, светло-пепельные, по словам Брантома, а после последних трех лет, проведенных ею в тюрьме, ставшие седыми, словно у семидесятилетней старухи. При виде этой отрубленной головы в толпе зрителей раздался протяжный крик, ибо глаза и губы несчастной продолжали двигаться, как если бы они еще хотели смотреть и говорить.

И тогда декан Питерборо, желая успокоить этот сострадательный ропот, громко воскликнул:

— И да погибнут так все враги королевы!

После чего граф Кент, подойдя к обезглавленному телу и простерев к нему руку, добавил:

— Такой конец ожидает всех врагов Евангелия!

Тотчас же слуги королевы кинулись к эшафоту, чтобы подобрать распятие и молитвенник, которые Мария после первого удара топора выпустила из рук; но, поскольку все решили, что они намереваются омочить платки в ее крови, графы Шрусбери и Кент приказал им покинуть зал. Они повиновались, клича при этом любимую собачку королевы: она куда-то пропала и ее не могли отыскать.

После слуг зал покинули дворяне и зрители. Подле обезглавленного тела остались только оба графа, декан, сэр Роберт Билл, шериф, палач и его подручный. И вот только тогда, развязывая подвязки королевы, подручный палача обнаружил собачку, которая пряталась под юбкой и, выскользнув из его рук и желая найти прибежище между отрубленной головой и туловищем, лежавшими рядом, улеглась в луже крови, так что ее лишь с великим трудом удалось вытащить оттуда, поскольку она скулила и визжала, как если бы понимала, что хозяйка ее мертва.

Оба графа, сэр Роберт Бил, декан и шериф удалились, приказав палачам перенести труп в комнату, где его должны были набальзамировать, и оставив в зале лишь палача и его подручного.

Палач отдал помощнику последние указания и в свою очередь удалился, оставив его наедине с трупом.

Брантом рассказывает, что между этим человеком без сердца и этим трупом без головы произошло тогда нечто постыдное.

Пять месяцев спустя тело шотландской королевы было с великой помпой погребено в церкви Питерборо, напротив гробницы доброй королевы Екатерины Арагонской.

Так, в возрасте сорока пяти лет, закончила свою жизнь Мария Стюарт, вдовствующая королева Франции, королева Шотландии и наследница английского престола, оставив трон своему сыну Якову VI, которому был тогда двадцать один год.