Медсанбат

1

От железнодорожной станции до военных лагерей, если верить местным жителям, недалеко, напрямую всего километров десять с гаком. Но так на Урале — еще километра два-три, а то и больше.

Солнце стояло в зените, но грело не по-летнему. На обочинах дороги попадались стройные березки, с которых осыпались багровые листья.

Павел Шевченко прошагал добрую половину пути, но так и не встретил ни автомашины, ни подводы. Только люди попадались, и то не часто.

За опушкой леса — неубранное картофельное поле. «У нас, на Черниговщине, наверное, уже копают», — подумал Павел.

Дожди, видно, проходили недавно: в глубоких колдобинах вода еще не высохла.

Вскоре Павла нагнала груженая подвода, сверху покрытая новым брезентом. Поравнявшись с командиром, возница остановился.

— Садитесь, товарищ лейтенант, — сказал боец. — Вдвоем, правда, не поместимся, меня загрузили под самую завязку... Но я и пешком прогуляюсь. До лагеря версты три осталось.

— Нет, нет, — запротестовал Павел. — Доберусь как-нибудь, а может, и попутная машина встретится.

Боец дернул вожжи, и повозка тронулась.

«Сделаем большой привал», — сказал себе лейтенант и поставил чемодан. Бросил на него шинель. Чемодан громоздкий, неудобный. Его вручили вместе с постельной принадлежностью в училище. Особенно много хлопот он доставлял при посадке в поезда. Лучше бы ранец. Надел на плечи — и горя не знаешь. А чемодан... Да и ни к чему он на фронте.

Лесной воздух сразу снял усталость, прибавил сил. Надо идти.

Впереди, на взгорке, показалась деревушка. А дальше темнел зеленый лес...

Было около трёх дня, когда Павел добрался, наконец, до места своей службы. Уже слышна песня:

Эй, комроты, даёшь пулемёты,

Даешь батарей, чтоб было веселей!

А вот и строй. Впереди запевала: широкоплечий, с седой бородой. Он старался ставить ногу на землю твердо, но у него это не получалось.

«Побриться им всё-таки надо, — рассуждал лейтенант. — Не партизаны же они, армия. Наверное, и я таких же старичков получу. Молодежь-то уже воюет».

Снопа почувствовав усталость, присел на чемодан.

Десяток километров — разве расстояние! Полтора месяца назад, когда училище уходило из города, он за сутки прошел шестьдесят километров, и большой привал был только один, где они отдыхали не более трех часов.

«Зря чемодан не положил на повозку», — упрекал себя лейтенант.

Попутной машины так и не было.

У маленькой елочки он заметил военного врача. Еще издали Павел отдал честь, но тот в ответ предложил:

— Делай привал, лейтенант! В какую часть путь держишь?

Будь это у линии фронта или в другом месте, он бы промолчал, но сейчас назвал номер дивизии.

— Эва-а, да мы с тобой, оказывается, в одну часть следуем. Я тоже туда получил назначение. Да вот прилег на минутку и заснул... Жену и сына во сне видел.

Павел назвал себя, сел рядом.

— Горяинов Николай Александрович, — представился военврач, затем спросил: — Из училища?

— Да.

— Танкист?

— Нет, автомобильное закончил.

Военврач третьего ранга коренаст. Две верхние пуговички на вороте гимнастерки расстегнуты. Волосы черные, непослушные. Подбородок широкий, с ямочкой.

Горяинов достал из кармана пачку папирос, предложил Шевченко, но тот отказался: мол, не курю. Горяинов зажег спичку, огонек заплясал у папиросы. Он глубоко втягивал дым и улыбался чему-то. Улыбка делала его лицо приятным. Потом потянулся, как будто хотел снять с себя сонливость, зевнул.

— Сутки не спал, — глаза потускнели. — Да что там сутки, не езда, а каторга.

— А кто нашей дивизией командует? — спросил Шевченко.

— Пока капитан... Но не горюй, лейтенант, пришлют командира. Есть бойцы — командиры найдутся.

— Это верно, — согласился Павел.

— Ты с Украины?

— Да, с Черниговщины.

— Мой дед тоже с Украины, где-то возле Кременчуга жил. А мне не пришлось там бывать, — с сожалением сказал военврач. — Ну что, потопаем?

Горяинов резко встал, затоптал носком сапога недокуренную папиросу.

2

Лейтенанта принял начальник штаба дивизии, полковник. У него круглая голова с редкими бесцветными волосами, серые глаза. Подтянутый, в новом обмундировании.

Шевченко остановился посреди избы, представился.

— Вам солнце бьет в глаза, подойдите ближе к столу, — предложил полковник.

Лейтенант сделал два шага вперед.

— Автомобилист? — Полковник, рассматривая предписание, почесал за ухом. — Машин сейчас нет. Командир дивизии на лошади ездит. Но будут автомашины, будут. А пока назначаем вас в медсанбат, обучать военному делу девушек. Там нет ни одного кадрового командира. Одни приписники.

— Ведь я... — попытался Шевченко, может быть, первый раз за военную службу возразить старшему. Но полковник так посмотрел, что он осекся, замолчал.

Ничего не поделаешь, придется идти в медсанбат.

— Только не вздумай блудить, парень ты, вижу, заметный, — и рассмеялся сочно, раскатисто. — Пропадешь. Женщина в армии, как говорится, объект пристального внимания.

— Понимаю, товарищ полковник.

— Можете идти. Хорошей вам службы, лейтенант!

От штабного домика до медсанбатовских землянок — рукой подать.

Еще неделю тому назад Павел был курсантом. А теперь командир. Как встретят его? Сейчас бы конспекты пригодились. Но ничего с собой нет. Сожгли перед отправкой. А на новом месте, где было временно расквартировано училище, они уже почти не занимались, Государственных экзаменов тоже не сдавали. Курсантов построили на плацу и зачитали приказ о присвоении лейтенантских званий. Многие сразу уехали на фронт. Павла, вместе с другом Николаем Поповым, направили на Урал. Жаль в разные дивизии.

Лейтенант свернул влево и увидел девушек, окруживших командира. Трудно было понять, то ли у них занятия, то ли сержант читал газету во время перерыва. Природа обидела сержанта ростом. Четко очерченные брови, настороженные светлые, прищуренные глаза, несколько удлиненный овал лица, нос с горбинкой. Плечи узкие. Гимнастерка сидит на нем мешковато. В петлицах новые треугольнички. На вид ему лет двадцать пять — тридцать.

Павел не сомневался: это те самые девушки, которых он будет обучать. Девушки в галифе и гимнастерках, в ботинках с обмотками, точно так же одеты, как мужчины. Сержант, заметив лейтенанта, перестал читать газету, но не встал, как требовалось по уставу, а продолжал сидеть. Мало ли кто тут ходит. Девушки тоже, сидя, с интересом глядели на лейтенанта в новеньком обмундировании, в хромовых припыленных сапогах. В таких только на танцы ходить.

Лейтенанту хотелось скомандовать: «Встать!» Но сдержался. Стоит ли с этого начинать службу?

— Сержант, где штаб медсанбата? — спросил Павел.

— Чуточку дальше, — ответил сержант и поднялся, похрустывая пальцами. — Сразу, значит, за поляной. Там увидите.

— Хрустеть пальцами неприлично, сержант, — тихо сделал замечание Павел.

— Виноват, — улыбнулся сержант, показывая ряд неровных, желтоватых от курева зубов.

— Уж не за невестой ли к нам, лейтенант? — вдруг услышал он девичий голос. — Невест у нас много. И все — первый сорт!

Лейтенант пропустил эти слова мимо ушей, хотя они и задели его.

— Да, таких, как лейтенант, не густо, — отозвалась другая девушка.

— Вам бы, значит, женишки да поцелуйчики, — вмешался сержант. — Че раскудахтались?

Собственно, не все шутили. Одна, что лицом к нему сидела, молчала. Правда, она порывалась что-то спросить.

Это все та, что нос сапожком, злословила. И глаза блудливые, так и зыркают. Ну и дисциплина!

На Павла девушки обращали внимание, он это знает. И ростом чуть не в два метра вымахал. Внешность как у киноартиста. Правда, волосы рыжеватые, и на лице веснушки выступают, красуются, но летом они совсем незаметны. Только вот с походкой ничего не мог поделать: когда идет, то всем туловищем склоняется вперед, словно норовит что-то подхватить. В училище был капитаном волейбольной команды. А вот с девушками... Оказавшись наедине с девушкой, он всегда робел, слов нужных не находил. В общем, был, как говорят, робким и несмелым. Как-то, еще перед военным училищем, знакомая телефонистка назначила ему свидание. Люда нравилась Павлу. Пришли на речку, сели на опрокинутую лодку. Он молчит, она молчит. Так и молчали, пока Люда не поднялась и не сказала: «Скучно с тобой, ухажер! Хоть бы о луне или звездах что-нибудь рассказал». И ушла. А он продолжал сидеть. Со стыда готов был провалиться сквозь землю. С тех пор и обходил их стороной.

Впрочем, один раз он вступился за девушку. Тогда они пасли лошадей. Хотя отец и фельдшер, а лошаденка в хозяйстве имелась. Хорошо в ночном! Вечером разжигали костер. Пекли картошку, варили кукурузу, пели песни. Какая прелесть просыпаться свежим утром у потухшего костра, от которого остался теплый легкий пепел, и слушать, как шелестит трава и шепчутся кусты, всхрапывают лошади, позванивая колокольчиками, подвязанными к шее. Пасли лошадей не только парни, но и девчонки разных возрастов.

Все было хорошо до тех пор, пока не напивался старый холостяк Гаврила Дутов. Он был старший по возрасту. Если бы он один, то не беда, а то с ним всегда ходил его дружок Сенька, на прозвище Стакан: наверное, потому, что часто в стакан заглядывал. Гаврила жил на самой окраине села один. Сватался не к одной девушке, но получал «гарбуза». Девчата не хотели выходить за него замуж. Дружки, напившись, часто устраивали погоню за девушками. А те, завидев пьяных Гаврилу и Сеньку, разбегались, — кому же хотелось, чтобы ее тискали в пьяном угаре. Иногда, зазевавшись, некоторые все-таки попадали в их лапы.

Гаврилу Дутова Павел тогда возненавидел, но что мог сделать щупленький мальчишка против такого верзилы. Да и Сенька на его стороне. Но когда однажды неистово закричала и забилась в их руках Настя, соседская девушка, Павел волчонком бросился на Гаврилу Дутова, куда и девалась застенчивость. Все даже рты раскрыли: быть битому Павлуше.

А Гаврила вдруг уставился на Павла:

— Шо, она твоя, что ли? Как недорезанный козёл орёшь.

— Моя! — стал перед ним Павел. – Не трогай!

— Смотри ты на него?! Жених! А у самого ещё молоко на губах не обсохло.

Однако девушку отпустили.

Когда Павел с Настей отошли, он сказал:

— Я тебя всегда буду защищать. Ты же моя соседка.

— Как ты не побоялся, Павлуша? Он же мог тебя изуродовать.

— А него он безобразничает! Сколько можно терпеть!

Гаврила все-таки отомстил Павлику: подложил ему, спящему, под рубашку ежа. Хорошо, что этим кончилось

Настя нравилась Павлу, но он так ни разу больше не подошел к ней. Но хватало смелости…

Как там наши девушки в оккупации? Конечно, не все успели эвакуироваться. Он представил себе беззащитную Настю, и сердце его сжалось. Где она сейчас? Что с ней? Кто за нее заступится?

3

Щупленький помкомвзвода сержант Комаревич тусклым голосом командует:

— Равняйсь! Боец Лютик, куда смотришь? Ворон считаешь?

Сутулая, худая Фрося Лютик действительно смотрела мутным взглядом не вправо и не на помкомвзвода, а куда-то в сторону землянки. Услышав замечание, скривилась, фыркнула, но промолчала и повернула голову вправо.

Некоторые девушки, те, что прибыли вчера, еще толком не знают, как надо равняться или стоять «смирно». В школе все-таки этому учили. Но то было в школе. Сегодня в строю тридцать шесть девушек. Молодые, здоровые. Многие стоят «смирно» и равняются подчеркнуто старательно, показывая свое превосходство над новенькими.

Комаревич долго ходит вдоль строя, выравнивает шеренги.

— Крайняя слева, Шубина, назад чуть носки, носки, значит, назад подвиньте. Во второй шеренге пятая, Трикоз, чуточку назад! Так! Еще чуть вперед грудь!

— Широкая своей грудью всех затулила, — вполголоса острит Наталья Трикоз.

— Боец Трикоз! — начал Комаревич, но только кашлянул, продолжать не стал.

— А Бочкова кого видит? Шайхутдинова, значит, чуточку вперед. Равнение на Журавлеву.

Зинаида Журавлева правофланговая. Смотрит серьезно, стоит по команде «смирно», хотя такая команда и не подана.

— Широкая, разговорчики!

— Че Широкая? Опять Широкая?

О, ей палец в рот не клади!

Комаревич идет вдоль строя, останавливается напротив Шубиной и удивленно смотрит на нее.

— Шубина, че козырьки на бровях?!

— Какие козырьки?! — Шубина потупила взгляд.

— Чернильные. Не положено, значит, бойцу подкрашивать брови! — И пошел дальше.

— Он, лышенько, Аленушка! — вскрикнула Наталья Трикоз. — Ты же фиолетовым карандашом брови намазала! Як це мы не побачилы?

Наталья, когда волнуется, начинает заикаться, и ее припухлые губы вздрагивают. Лицо у нее белое, с ярким румянцем и в веснушках, которые так ей идут. Глаза карие, большие, с лукавинкой.

— Перепутаешь, — шепчет чуть не плача Шубина. — В землянке темно и зеркало одно на всех.

— Красноармеец Плаксина, станьте, значит, рядом с Шубиной!

Низкорослая, полненькая, курносая, со светлыми волосами Ася Плаксина неловко, неумело заняла место рядом с Шубиной.

Наконец строй выровнен. Пятясь к средине, помкомвзвода отрывисто подает команду «смирно!», поворачивается через левое плечо и докладывает:

— Товарищ лейтенант! Сводный взвод медсестер и санитарок в количестве тридцати шести человек построен! Докладывает сержант Комаревич.

— Вольно!

— Вольно! — повторяет помкомвзвода.

Павел прошел перед строем, вглядываясь в лица девушек. «Как сложатся их судьбы на войне?» — вдруг почему-то подумал он.

— С сегодняшнего дня я, товарищи, у вас командир. Не думайте, что временный, что можно к выполнению приказов относиться кое-как. Дисциплина прежде всего! Это вам не гражданка. Теперь ваша жизнь пойдет строго по уставам...

На левом фланге, во второй шеренге начали шушукаться. Шевченко сделал несколько шагов в ту сторону.

— Звать меня, — продолжал он, — Шевченко Павел Остапович, 1922 года рождения.

И снова строй удивленно замер. Наверное, подумали: какой молодой лейтенант!

— Родился в феврале, — этим как будто хотел прибавить малость к своему возрасту. — Окончил военное автомобильное училище... Вопросы есть?

— Звiдкiля ви родом? — отозвалась Наталья Трикоз.

— Из Черниговщины. Щорсовский район. Сейчас он оккупирован немцами. О родителях ничего не знаю... Что вас еще интересует?

— Женатый? — пружинисто покачиваясь на носках, спросила полненькая девушка, у которой нос сапожком. Лицо серьезное, но лейтенант видел, что она еле сдерживает улыбку.

— Прежде чем спросить, надо назвать свою фамилию, — сказал лейтенант.

— Красноармеец Широкая. Интересуюсь: вы женаты? — Она улыбнулась, и лицо ее похорошело, преобразилось. У Широкой высокий угловатый лоб с заметно выраженными надбровными дугами, энергичный подбородок с ямочкой. Почти мужское лицо, и только веселые карие глаза да задорно вздернутая верхняя губа придавали ему женственность.

— Нет, не женатый, — ответил лейтенант.

Кто-то с левого фланга бросил:

— Женим!

Сказано было вроде тихо, но лейтенант не только услышал, но и заметил, кто это сказал. Не мог не заметить. Стройная девушка с белыми, как лен, волосами чуть надменно скосила голубые глаза и мило улыбнулась.

«Этой девушки вчера я что-то не заметил. Такая, чего доброго, и в любви объяснится. Ишь, играет глазками! И коса — длинная, толстая. На фронте она намучится с ней».

— Еще вопросы есть? По существу только.

Строй молчал, только на правом фланге зашушукались. Лейтенант пошел на правый фланг, остановился против девушки с косой:

— Слушаю вас...

— Боец Снегирева, — ответила она. — У меня вопросов нет, товарищ лейтенант!

— Твой земляк, — услышал лейтенант. Это опять Шубина.

— Почитай, земляк.

— Че, удочки забрасываешь?

— Правду кажу, земляк.

— Тоже мне земляк, — шутит Широкая. — Нашему забору троюродный плетень. Ты с Полтавщины, а он с Черниговщины.

— Ну, чего раскудахтались? — строго оборвала Людмила Лебедь.

«Серьезная девушка», — отметил Шевченко.

Лейтенант делает несколько шагов на правый фланг, подает команду:

— Смирно! Направо! Товарищ сержант, ведите взвод на занятия.

Тридцать шесть девушек проходят мимо лейтенанта, направляясь в поле. Пожелтевшая шелковистая трава искрится под нежарким солнцем бабьего лета. Вокруг серебристые кружева тонкой паутины.

«Трудно мне придется... Девчата все с характером. Так и норовят подковырнуть. Но ничего, постараюсь навести дисциплину».

Полевые занятия сегодня сразу после специальной подготовки, которую провел военврач третьего ранга Николай Александрович Горяинов.

Шевченко вместе с техником-интендантом третьего ранга Борисом Николаевичем Ураловым получил две боевые и три учебные винтовки. Дали еще три ящика винтовочных патронов.

Во время перерыва Шевченко спросил у сержанта Комаревича:

— Вы не знаете, где можно достать свинец?

— Свинец?! — удивленно пожал плечами Комаревич. — Не знаю.

— Может, завтра смотаетесь в райцентр? Дроби купите или раздобудете в МТС клеммы от старых аккумуляторов.

— Далековато пехом, товарищ лейтенант.

— Далеко?! Туда двадцать, обратно двадцать. Всего-то сорок километров. Я, товарищ сержант, по шестьдесят в сутки отмахивал. А повезет — на попутном транспорте подъедешь...

И осекся. На попутный транспорт надежды мало.

— Хорошо, схожу.

— Вот вам десятка. Купите килограмма два-три.

— Всего?

— Думаю, что достаточно.

В конце занятий Шевченко задержал только Людмилу Лебедь.

— Завтра после физзарядки прочитаете эту статью бойцам, — и передал газету.

Людмиле Лебедь пошел двадцать первый год. Старше ее только Фрося Лютик и Алла Снегирева. Их здесь зовут «старушками». Все остальные моложе: некоторым и семнадцати нет, хотя по документам значилось больше. Девчата рвались на фронт, скрывая свои годы.

Шевченко уже знал, что Людмила училась в Свердловском педагогическом институте, где проходила курс медсестер запаса. Девушки осваивали педагогику, и никто из них, пожалуй, не думал, что основной их профессией станет медицина. Свидетельство об окончании курсов медсестер она получила год назад, в июле сорокового. А через год война. Сборы у Людмилы были недолгими. Оторвала клочок бумаги от газеты, на один конец намотала белых ниток, на другой черных. Мама сказала: «Возьми обе катушки». Людмила удивилась: «Ты что, мама, зачем они мне? Самое большее через три месяца вернемся обратно. Вот увидишь, мама, фашистов скоро остановят». С этим снаряжением и явилась она в военкомат. А неделю назад сюда. Здесь уже собралось двадцать девушек.

«Будет моим замполитом, — подумал лейтенант. — Собственно, и командир отделения из нее хороший получится».

На той же неделе Шевченко пошел прямо к начальнику артиллерийской службы дивизии старшему лейтенанту Бочкову. «Поможет, — решил он. — Как-никак, его жена в медсанбате».

И действительно, Бочков встретил лейтенанта гостеприимно. Старший лейтенант моложавый, подтянутый, синеглазый. Наверное, Полина очень любит его.

— Садись, будем знакомиться, — подставил он самодельный некрашеный сосновый табурет. — Как там моя жена? Ты, брат, говорят, замучил их муштрой?

— Жаловалась?

— Да нет. От моей жалоб не услышишь. Другие жаловались. До штаба дивизии дошло.

— Что поделаешь, делаю девушек военными.

— Я свою Полину предупреждал. Нет, с тобой, говорит, и никаких... Теперь, пожалуй, вспоминает мои слова.

— Я так полагаю, товарищ старший лейтенант, что это еще цветочки. Ягодки будут там... Не так уж я их и загонял. Занятия строго по расписанию. Даже с некоторой скидкой на женский пол.

— Моя Полина не натворила чего-нибудь? — забеспокоился старший лейтенант.

— Нет. Она тихая.

— В тихом болоте всегда черти водятся, — рассмеялся Бочков.

— Я к вам с таким делом. Наш медсанбат получил только две боевые трехлинейки.

— Две... — задумался старший лейтенант.

— Хотя бы четыре-пять.

— Нет, нет, я ничем не могу вам помочь. Сам начальник штаба дивизии оружие распределял. Последние винтовки в военном училище забрали.

— Что же, мы и на фронт так поедем? А когда отстреляемся?

— Боевых больше ни одной не получите. Учебных еще три-четыре подброшу. Пусть сержант Комаревич подойдет.

— Не откажусь и от учебных. Попробуем залить отверстия свинцом.

— Правильно. Поверь мне, оружейнику, стрелять из них можно. А с боевыми винтовками туго. На каждый полк по десять винтовок пришлось. И ни одного автомата. Скоро должны самозарядные получить. Но тоже немного. Что поделаешь? На артиллерийский полк пришло одно орудие. По секрету скажу — комиссия на днях из Москвы приедет. Скоро на фронт двинем. Немец на Москву нацелился. Да, гранат я вот еще вам подброшу. Это в моих возможностях.

— Учебных?

— Зачем учебных? Боевые гранаты. Ящика три лишних дам... Может, по рюмочке ради знакомства сообразим? У меня тминной водочки немного осталось.

— Нет, не сейчас.

— Ну, присылай сержанта Комаревича ко мне.

«Значит, и оружейники благословляют валить свинцом отверстия в учебных винтовках», — размышлял лейтенант, возвращаясь в медсанбат.

4

Утром сержант Комаревич докладывал лейтенанту:

— Проверял, значит, я после отбоя взвод. Никакого порядка нет. После отбоя возле дневальной Шубиной собрались Снегирева и Шайхутдинова и травят баланду.

— О чём же они?

— Да чепуху какую-то. Постойте, припомню. Почему гениальные люди трагически гибли, сходили с ума, умирали от чахотки.

— Почему же?

— Да я что-то не понял.

— Но о ком хоть речь шла?

Сержант задумался, потом сказал:

— О Гоголе, Гаршине, Маяковском, Есенине... О каком- то, значит, Ван Гоне...

— Ван Гоге.

— А кто такой Ван Гог? Нам в школе вроде о нем не говорили.

— Ван Гог — художник, — ответил Шевченко. — Наверное, говорили о Врубеле.

— Да, да, — закивал головой помкомвзвода, — Еще Снегирева говорила, что Лев Толстой роман «Войну и мир» восемь раз переписывал, а писатель Гончаров «Обломова» двадцать лет писал. Выдумывают, наверно. Это же, значит, каторжный труд! Идет война, а они, значит, о писателях болтают.

— Во время войны люди тоже читают, сержант. А вот подслушивать некрасиво.

— Да меня заинтересовало, почему после отбоя не спят, а занимаются разговорчиками. А потом, значит, зашел в землянку — табачиной песет. Вмиг зашуршали натягиваемые на головы шинели. Только Широкая и Лютик лежали не под шинелями, в нательном солдатском белье. Лежат с закрытыми глазами, а над ними клубится махорочный дым. Приказал одеться и через пять минут явиться в штаб.

Вышел, значит, и жду. Минут десять стоял, пока вышли.

— Вы их хоть наказали?

— Наказал. Полы в штабе, значит, мыть заставил. Вы с ними побеседуйте. Или комбату доложите, что военфельдшер Гинзбург, значит, совсем не смотрит за порядком в женской землянке.

— Хорошо, сержант. Лютик и Широкую я вызову. Да, собственно, вы их уже наказали. И с Милей Абрамовной поговорю.

«Ну что ж, это хорошо, что сержант берется за наведение порядка, — обрадовался Шевченко. — А то у аптекаря Гинзбург мягкий характер, многим уступает, со многими соглашается».

5

Только на четвертый день Шевченко разбил взвод на отделения. Командиром первого отделения он назначил Людмилу Лебедь, оставив за ней обязанности политинформатора. Оказалось, что она даже имеет звание: сержант запаса.

— Командиром второго отделения назначаю красноармейца Трикоз, — сказал Шевченко. — Трикоз, выйти из строя!

Ее он тоже сразу приметил: бойкая, жизнерадостная, с огоньком.

— Командиром третьего отделения будет медсестра Снегирева.

— Товарищ лейтенант, я врач, а не медсестра.

— Врач?! — произнес лейтенант и заглянул в листок, который дал ему Уралов. — А в списках вы значитесь как медсестра.

Снегирева пожала плечами.

— Вы ее лучше освободите от занятий, — вмешалась Широкая.

— Красноармеец Широкая, здесь не собрание, свое мнение оставьте при себе! — оборвал ее лейтенант. — Медсестра Бочкова, выйти из строя!

— Я тоже не медсестра, — отозвалась конопатенькая Бочкова. На вид ей можно было дать лет семнадцать, не больше. — Я санитаркой в госпитале работала. Какой из меня командир отделения.

— Отставить разговорчики!

Почему-то Шевченко вспомнил, как его в училище гонял командир отделения. Первое время ему, корреспонденту районной газеты, казалось, что тот придирается к нему, унижает его достоинство. Особенно было неприятно стоять перед ним по команде «смирно». По территории городка разрешалось передвигаться только бегом. Не скоро все это пришло в норму. Писал даже рапорт об отчислении из военного училища. Из училища его не отчислили, а в другой взвод перевели.

— Полина, пошто отказываешься? — вмешалась Анна Широкая. — Ты же у нас жена командира, притом единственная.

Лейтенант строго посмотрел на Широкую.

— Да, да! У нее муж в штабе работает. Старший лейтенант!

«Это, уважаемая Широкая, я и без тебя знаю».

— Это к делу не относится, — заключил Шевченко. Бочкову назначаю командиром третьего отделения. Ясно? Направо! Командирам отделений выйти в голову колонны Правое плечо вперед... марш!

Над полем ползет редкий туман.

Сначала взвод идет быстро. Потом ноги начинают тяжелеть, скатанные шинели давят на плечи. Все меньше разговоров, все неровнее шаг. Хорошо, что во взводе две боевых и пять учебных винтовок, и несут их девушки по очереди.

— Замыкающие, не отставать! — подгоняет командир сводного взвода.

Замыкающие Плаксина и Шайхутдинова. Обе маленькие. Только Ася Плаксина полненькая. Шайхутдинова тоненькая, хрупкая, внешностью больше смахивает на мальчика: широко поставленные глаза, коротко стрижена, чуть приплюснутый нос, на котором густо высыпали веснушки.

— Газы!

— Этого еще-о не хватало-о! — воскликнула Наталья Трикоз и запнулась: она же командир отделения. Что поделаешь, дисциплина есть дисциплина. Надо надевать противогаз.

— Бросок! — громко кричит лейтенант.

И мчатся девушки, обливаясь потом, по пыльному полю, буеракам. Шевченко приходится бежать то трусцой, сопровождая строй сзади, то легкими стремительными прыжками обгонять строй. Девушки понимают, что этот путь он проходит почти дважды: один раз со строем, другой раз проверяя движение, и злость на него как-то сама собой проходит.

— Снять противогазы!

Девчатам идти стало легче, дышать свободнее. Но так длится недолго, подается новая команда:

— Танки слева!

И снова нужно бежать.

— Ну сколько можно нас гонять! — отставая от других, жалуется Фрося Лютик. Ее остренький нос и подбородок густо покрыты потом.

— Не вопи! — отзывается Людмила Лебедь, поправляя выбившиеся из-под пилотки темные волосы. — Знала, куда шла.

Шевченко подает команду:

— Отбой! Отдых десять минут!

— Перекур с дремотой! — бросает Широкая.

— Она еще шутит! — сердится Людмила Лебедь.

«А почему нельзя? — подумал лейтенант. — Это хорошо, если шутит».

Девчата смеются и вприпрыжку разбегаются по кустам, затем собираются и пластом валятся на обочину дороги, стараясь повыше положить ноги. Пыльная трава уже подсохла, не росная. Лейтенант не садится, расхаживает туда-сюда, будто и не оставил позади десять-пятнадцать километров.

— Сейчас бы горбушку хлеба с сальцем! — мечтательно произнесла Анка Широкая. — Как, Рая?

Шайхутдинова сидит, обхватив руками острые коленки.

— Ай, злой язык! — сказала она и отвернулась. — Нишкни, глупая!

Потом Рая что-то быстро-быстро говорит по-татарски.

«Надо обязательно поговорить с Широкой о недопустимости подобных шуток, — решил лейтенант. — Зачем упрекать девушку за то, что она не ест сала? Значит, не принято у них».

— Анка, не приставай к девчонке, — отзывается Аленка Шубина, показывая свои ровные белые зубы. Она словцо делает это нарочно: мол, смотрите, какие они у меня. У нее в руках пучок порозовевших кленовых листьев.

— А может, с парным молочком захотела, Анка? — светловолосая Ася Плаксина провела ладонью по лицу, снизу вверх. Голос ее был хриплый.

— Согласна и с комбижиром. Я, собственно, не жадная до еды. Кто спляшет «цыганочку»— обед отдам. Ей-богу, отдам! А ну! Ля-ля-ля!

— Ну и артистка же ты, Анка!

— А я люблю утку с яблоками, — говорит ни на кого не глядя Наталья Трикоз. — И еще судачка в тесте. У нас в Днепре их много водится.

— Подготовиться к построению!

Неужели десять минут прошло? Ох, как не хочется подниматься! Но все встают и занимают свои места в строю.

Лейтенант понимал их. Он знал: девушкам трудно, но знал и другое: фронт слабых не любит.

— Ш-шагом арш!

Еще привал. У опушки леса занятия по тактике. Ползки по-пластунски, перебежки.

До лейтенанта долетел приглушенный голос Анки Широкой:

— Этак лейтенант нас замордует!

У Анки под мышками на гимнастерке темные круги от пота.

«Милая девушка, разве мне это нужно. Для вас же стараюсь. Знаю, не одна ты такс думаешь; мол, зачем нужна вся эта муштра, фронт ждет медсестер, умеющих лечить раненых, оказывать им помощь, а не ползать по-пластунски».

— Девчата же мы! — теперь возмущается Фрося Лютик

— И ты себя к девчатам причисляешь? — смеется Широкая.

— Ложись! Короткими перебежками до трех отдельно стоящих сосен — вперед! Боец Шубина, — делает лейтенант замечание, — прижимайтесь, прижимайтесь к земле.

— Какой толк к земле прижиматься!

— Хватит зубоскалить, Широкая!

— Почто так...

— Боец Широкая! За недостойное поведение на занятиях — два наряда вне очереди! — объявляет Шевченко.

— Есть, товарищ лейтенант, два наряда за разговорчики! Сейчас вручите или после отбоя?

— После отбоя с лопатой наедине, — ответил лейтенант, а у самого желваки на лице играют. — Сержант Комаревич, проследите за исполнением нарядов!

— Аня! Брось ты выпендриваться! — зло бросает Трикоз, и ее припухлые, полные губы вздрагивают. — Не хватало, чтобы из-за тебя все отделение в перерыв заставили тренироваться.

Потом были занятия по штыковому бою.

— Коли! — командует лейтенант.

Шевченко удивился проворству и ловкости Аленки Шубиной. Ему нравилось наблюдать за ней, за ее умелыми сноровистыми движениями. Не суетится, упражнения выполняет не хуже мужчины.

— Красноармеец Шубина! Благодарю за усердие в службе! — объявил лейтенант.

Она молча и как-то отрешенно смотрела на командира взвода. Во всем ее облике было что-то очень милое: маленький вздернутый носик, капризные губки, карие, чуть раскосые глаза с длинными черными ресницами. Шевченко вдруг показалось, что перед ним совсем не боец, а участница художественной самодеятельности. Закончится спектакль, Аленка Шубина снимет это обмундирование, и все увидят совсем юную, симпатичную девушку. Но в таком состоянии лейтенант был недолго.

— Красноармеец Шубина, от лица службы объявляю благодарность! — повторил он и крепко пожал руку.

— Служу Советскому Союзу! Устала я, товарищ лейтенант, — тихо прошептала Шубина.

— Это окупится на фронте. В учебе поленишься — в бою намучишься.

— Оно-то так, — заметила Шубина. — Но я же медсестра. Меня призвали раненых лечить, а не в штыковые атаки ходить. — Щеки ее запылали нежным малиновым цветом.

Шевченко слушал Аленку, любуясь порозовевшим лицом девушки, ее доверчивыми карими главами.

— В принципе, вы правы, но на войне всякие ситуации случаются. У нас еще будут занятия по борьбе невооруженного с вооруженным. Тоже не мешает освоить всем. Хотя это больше необходимо разведчикам. — И лейтенант поворачивается к Широкой. — Красноармеец Широкая, возьмите винтовку!

— Есть, товарищ лейтенант! Только я не красноармеец, а ефрейтор! Скоро на петлицах треугольничек увидите. В командиры, так сказать, пробиваюсь.

— Широкая, кончайте паясничать!

— А я и не паясничаю. Я серьезно. Вчера, когда новый командир дивизии приходил в батальон, я не растерялась, честь по чести доложила, что личный состав находится на просмотре кинокартины «Чапаев». Полковнику понравился мой доклад, потому что он крепко пожал мне руку и сказал: «Не красноармеец, а ефрейтор Широкая!» Вот так, товарищ лейтенант.

Шевченко показалось, что достаточно маленькой искры, и он вспыхнет, как сухая трава. Ах, эта Широкая! Нет, сдержался, ответил:

— Пока приказ о присвоении вам звания ефрейтора штаб батальона не получил.

Шевченко подходит к Шайхутдиновой. У нее что-то не ладится. Берет винтовку, показывает.

— Это не трудно. Вот так, смотрите... Не спешите. Сожмите пальцы, сожмите... Ясно?

— Ясно, — говорит Шайхутдинова. — Буду делать хорошо-хорошо. Я крепкая.

Рая родилась в большой татарской семье. Училась она мало, однако читала не только на родном языке, но и на русском. Три года назад умер отец. А в семье еще четверо. Мать работала на обувной фабрике. Младшие ее слушались. А скоро подросла ей смена, и она тоже поступила на фабрику. Когда началась война, Рая побежала в военкомат проситься на фронт. Но ее не взяли: и маленькая, и восемнадцати не исполнилось. Не помогли в уговоры. Посоветовали пойти на курсы медсестер. Правда, в военкомате записали ее «на всякий случай». И вот в августе вызвали. «Санинструктором будешь, — сказали. — Перевязывать раны-то ты научилась?» Она заявила, что хочет ходить в разведку. «Ну какая ты разведчица?! В медсанбате твое место». Что делать? Придется идти в медсанбат. А там будет видно. Она не белоручка, старалась освоить все премудрости военного и медицинского дела.

— Говорят, все медсестры скоро сержантские звания получат, — донеслось до лейтенанта. Это говорила Зина Журавлева. Ей исполнилось девятнадцать. Она уже работала медсестрой в районной больнице. Девушка простодушная, с покладистым характером.

«Снегирева тоже, наверное, ждет шпалу в петлицы, — подумал Шевченко. — Хорошо занимается, как-то притихла, присмирела».

После занятий взвод возвращается в лагерь. Наступают часы самоподготовки. Девушек встречает Миля Абрамовна, пожилая женщина, как все считали, хотя ей не было и сорока. Волосы уже начали седеть, возле глаз появились маленькие лучистые морщинки. Она радостная, оживленная. В рунах — пачка писем.

— Шайхутдинова Рая, тебе письмо! — объявляет Миля Абрамовна.

— Ба, ба, ба! — Рая прижимает конверт к груди.

— И тебе, Лебедь!

— А вы, Миля Абрамовна, получили? — разом спрашивают девчата. Все знают: ее муж на фронте, девочки в эвакуации...

6

Шевченко улегся, поверх одеяла накинул шинель. Как ни старался, уснуть не мог. Фрося Лютик еще находится в самовольной отлучке. А ведь она и после расформирования сводного взвода останется в его подчинении. Когда придут машины, она будет сопровождать раненых в медсанбат.

В палатке зябко. Командирская землянка еще только строится. Прислушивался к шагам, хотя, как только возвратится Лютик, к нему придут и доложат. Отчетливо доносился ночной шум сосен, да где-то совсем рядом изредка кричал филин.

Мысли перенеслись туда, на фронт. Все-таки можно остановить фрицев. Вон под Ельней наши части колотят немцев.

Послышались шаги. Нет, не сюда, в соседнюю палатку. Наверное, Горяинов пошел к Уралову играть в шахматы. Так и есть. Зажгли керосинку. Ну, теперь просидят до трех часов ночи.

— Шахматы, — говорил Горяинов, — отличное средство для умственного развития.

Борис Николаевич Уралов был назначен в батальоне финансистом. Но сейчас он по совместительству исполнял еще две должности — начальника штаба и комиссара батальона.

Начал накрапывать дождик. Павел задумался. После разговора с Ураловым он поставил перед собой неразрешимый вопрос: «Как дальше обучать девушек?» Перед его глазами горько поджатые губы, которые как бы говорили: «Женщины мы! Женщины!» Может, и не нужна им эта шагистика, броски, противогазы, штыковые бои, стрельба. Медики ведь они. Только его подчиненные сестры и санитарки будут сопровождать раненых на машинах. Медсанбат в двух-пяти километрах от передовой. Все может случиться.

Он поднялся и направился в землянку, где жили девушки. Его встретила у порога дежурная Аленка Шубина, вполголоса отрапортовала.

— Не вернулась Лютик? — шепотом осведомился Шевченко и попросил разрешения зайти. Шубина даже удивилась. Комаревич никогда не просит разрешения, ходит в любое время.

В землянке тесно, но прибрано. Обмундирование лежит в головах на специальных лежках. На всю ширину пар разостлана солома. Вместо подушек — вещевые мешки. Пахло сыростью. Кто-то из девушек, кажется, Наталья Трикоз, говорила во сне. Ася Плаксина чмокала губами. Возле железной бочки, приспособленной под печку, сушились разные девичьи принадлежности. Шевченко нахмурился и поспешил уйти из землянки. Уж не уехала ли Лютик к себе домой, в Свердловск? Тут ведь совсем рядом. У входа столкнулся с Комаревичем.

— Не могу я тут, товарищ лейтенант! Ну их к ляду, этих девок! Она где-нибудь ходит, а ее жди. Правду говорю, что вы на меня так смотрите? Правда, чистая правда. А мне, значит, жди! Че, я нянька им? Я младший командир! А ночью хоть не заходи. Все свое разбросают, шинельками прикроются. Шинелька, сами убедились, не одеяло, сползает. Глянешь, значит, а у одной колено светится, у другой грудь открыта...

— А вы не смотрите.

— Не смотрите... А глаза-то у меня, значит, для чего? Черную повязку на них не наденешь. Дойду до командира дивизии, рядовым попрошусь.

— А вы думаете, я сюда просился?

— Вы — другое дело. Ну че, мне ждать эту?

— Ну и выражаетесь вы, товарищ сержант.

— Я вещи, значит, своими именами называю, — он стал хрустеть пальцами.

— Будем ждать, товарищ сержант, такая уж наша доля. Днем я дам вам возможность отоспаться.

Еще темно, но ветер, как обычно бывает перед рассветом, стих.

Павел вернулся в свою палатку, прилег на жесткий топчан. Думал о Фросе Лютик. Чего же она добровольно пошла в армию, если уже в первые дни службы начала бегать в самоволки? Трудно служить? А кому сейчас легко? А в тылу? Правда, в глубоком тылу никто в тебя не целится, бомбы не падают на голову, только в этом, пожалуй, разница.

Мысли вернули его в родное село Хоромы. Название село получило от больших рубленых домов. Там что ни дом — то хоромы, один другого лучше. Большинство пятистенные. Кругом лес.

Село лет семьдесят назад обосновали безземельные полтавцы. Корчевали лес, сажали картофель, сеяли просо и пшеницу. Сплавляли плотами лес по Снови, а дальше по Десне до Чернигова...

Постепенно мысли затуманились пеленой сна... Мать собирается в поле, отец в медпункт. В саду уже яблоки поспели. Появилась мать в мягких сапожках, с лукошком, в нем яблоки с янтарным блеском. Мать дает отцу два яблоко, а ему три: «Одно съем сам, а два отдам Алене Шубиной», — думает Павел.

Потом отец подал ему книгу, в кожаном переплете, с золотым тиснением на корешке. Стал листать, картинок нет, и буквы какие-то чужие, непонятные. «Может, латынь? — удивляется Павел. — Зачем мне такая книга, по-латыни я же не могу читать».

Возле Павла оказался одноклассник Иван Кукса.

— Ты чего в военное училище подался? — говорит он. — Дурак! Теперь двадцать пять лет придется в армии трубить!

— Почему? — переспросил Павел. — Чтоб лучше научиться бить немцев. Гитлер — это война!

Павел проснулся. К чему это яблоки приснились? И книга. Где он видел такую книгу? Кажется, у врача, что приезжал гостить к отцу. Да, трудная служба у медиков. И особенно в селе.

Отец у него был, как говорится, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Он и пахал, и сеял. Правда, дед его говорил, что у отца сноровка не та. А чего не та? Разве на сенокосе или в поле отставал от кого-нибудь? Сельский фельдшер — и терапевт, и хирург, и педиатр, и гинеколог. К специалистам на консультацию не пошлешь: один он на все село. Крестьяне распорядок работы медпункта не признавали. Пробрал понос ребенка — до утра ждать не станут. Среди ночи идут к фельдшеру и стучат в окно:

— Никитич! Умирает дитя, помоги!

Отец чемоданчик в руки, спешит «спасать» дитя. А в благодарность хозяин на стол поллитровку самогона поставит да кусок сала порежет. И так почти каждый день...

Павел сбросил с себя шинель, одеяло. Бр-р! На дворе светло и холодно, в соседней палатке громко разговаривали. «Что это они с утра пораньше за шахматы сели? Постой, разговор касается меня, действий командования сводным взводом»:

— Ты не упрекай Шевченко, — говорил Уралов. — На фронт ведь девушек готовит.

«Странно. Вчера Уралов сам говорил мне, что девушки жалуются».

— Но это же медработники, а не стрелки-пехотинцы.

— Он их дисциплинированными сделает, да и кто знает...

— В штыковую атаку им не ходить, — перебил Горяинов Уралова. — Я своих девчат заберу из сводного взвода.

— Не спеши. Впрочем, можешь обратиться к командиру батальона по этому вопросу. Но смотри, Шевченко их крепко в руках держит. А это тоже не просто. Да и сводный взвод создан по приказу начальника штаба дивизии.

«Так это Горяинов бочку катит. А я считал — Уралов. Ну что ж, пусть даже меня обвинят в строгости, я никому не дам поблажки. Видите, вчера ушла в самовольную отлучку Фрося Лютик, а завтра другие пойдут! Им трудно. А нам не трудно было в училище? В десять раз труднее. Какие марши совершали. А они сколько ходят? От силы пятнадцать-двадцать километров. Ведь скидку на их женский пол я делаю. Нет, надо было отказаться от этого бабьего царства».

Говор в соседней палатке стих, наверно, Уралов и Горяинов в штаб батальона подались.

Павел побрился, потом взял мыло, зубную щетку, полотенце и вышел из палатки. Солнце уже поднималось над горизонтом, на кустах еще дрожали капли росы, трава покрылась инеем, как солью. Обильная роса обещает прекрасный день.

Павла окликнули. Он обернулся и увидел Горяинова с незнакомым военврачом третьего ранга. Высокий и стройный, с бледным лицом.

— Знакомься, врач Варфоломеев, — сказал Горяинов. — Хирург.

— Игорь Альбертович, — представился он, пожал лейтенанту руку. Рука у него цепкая.

— Принимай в свою палатку.

— Милости прошу. Идите, располагайтесь.

Подошел Уралов, тоже с военврачом третьего ранга. Ему лет сорок. Он был чуть ли не на две головы ниже Варфоломеева, лицо ухоженное, побритое, с клочковатыми жесткими бровями и двумя резкими складками-дужками у рта.

— А, это тот самый командир девушек, — улыбнулся врач. Его глаза навыкате были словно окутаны туманом, и их не коснулась улыбка. Только на щеках подобие улыбки.

— Анатолий Львович Травинский, — подал мягкую, словно подушечка, руку.

Павлу так захотелось нагрубить этому самодовольному врачу, что еле сдержался. А тот продолжал:

— Я думал, старичок какой-нибудь, а он молодой, красивый. Это все равно, что козлу доверили охранять капусту.

У Павла судорога змейкой скользнула от челюсти к скулам.

— Я могу этих девушек передать вам!

— Нет, нет, я не ручаюсь за себя, вдруг влюблюсь в какую-нибудь красавицу.

Губы Травинского начали расползаться в улыбке.

Травинский сверкал новеньким обмундированием, благоухал какими-то, наверное, дорогими духами, каких теперь днем с огнем не сыщешь. Он посмотрел на лейтенанта снизу вверх снисходительно, как будто хотел сказать: а звание-то у тебя, парень, невысокое — лейтенант. Сколько тебе придется послужить, истоптать сапог, пока капитанские шпалы в петлицах заалеют.

«Пожилой человек, а надушился, словно барышня», — про себя отметил Шевченко.

Травинский снял фуражку, и Павел увидел, что у него уже отчетливо проглядывалась лысина.

— Я как-то влюбился в одну, пришлось в другую больницу переходить, — продолжал Травинский. — Терапевтическое отделение довелось бросать. Несколько лет участковым врачом работал. Они, девушки, привязчивые...

— Заливает, — шепнул Уралов на ухо Павлу. — Санврачом работал, я с его личным делом знакомился.

«В его ли годах о девушках говорить», — подумал лейтенант, а вслух сказал:

— Судя по возрасту, вы уже отказаковали! — и быстро пошел к умывальнику.

— «Любви все возрасты покорны», — весело бросил ему вслед Травинский.

7

На душе Шевченко было неспокойно.

Не строго ли он наказал Лютик? Может, надо было посоветоваться с Ураловым? Женщину на гауптвахту! Нет, правильно. Она совершила самовольную отлучку. Хорошо, если этим отделается, а то еще под трибунал угодит.

И тут же услышал голос дежурного по батальону:

— Лейтенант Шевченко, к комбату!

Командир медсанбата военврач второго ранга сидел за столом и пил чай, когда Павел вошел. Вытянувшись, он доложил о прибытии. Комбат был пожилым человеком — полным, с нездоровым одутловатым лицом. Он пригладил свои седые длинные волосы и, чуть согнувшись, вышел лейтенанту навстречу. Рукопожатие его было вялым.

— Садитесь, Павел Остапович, — сказал комбат, занимая свое прежнее место. — Побалуемся чайком. Уральцы и сибиряки — чаехлебы.

— Спасибо!

— Да вы садитесь, садитесь! Вы любите крепкий? — наливая ему кружку чаю, спросил комбат.

— Мне все равно.

— Сила в крепком чае, — подливая заварку, говорил комбат. — Он взбадривает, и котелок лучше варит.

Шевченко бросил два кусочка сахару.

— А я привык вприкуску... — Взгляд у военврача обволакивающе-ласковый.

«И он был главврачом областной больницы, — подумал Павел. — Чем же он мог поддерживать дисциплину?»

И вдруг комбат деловито спросил:

— Ты что же, милок, на всю катушку влепил санитарке Лютик?

— Простите, товарищ военврач второго ранга, но я не превысил своей власти по уставу, — произнес лейтенант и встал.

— Павел Остапович, голубчик, когда мы вдвоем, можете обходиться без всякой воинской субординации. Какой я военный? Я врач. Да вы сидите, сидите! — И, словно прицеливаясь одним глазом, взглянул на лейтенанта:— А вы, Павел Остапович, разобрались с этой Лютик?

— Красноармеец Лютик находилась в самовольной отлучке семь часов двадцать минут.

— Нет, голубчик, не разобрались вы. Я ее отпустил.

От тепла в помещении или от выпитого чая на лбу комбата выступила испарина.

— Вы?! — удивился Шевченко.

Павел был поражен таким сообщением. Неправда! Не кралась бы она утром в землянку босая, если ее отпустили.

Лейтенант поблагодарил комбата за чай и встал из-за стола.

— Да, да, отпустил. Вернее, я послал ее убирать комнату командиров. Она, наверное, там и задержалась. Не иначе, как на ужин была приглашена. А может, ухажер нашелся? Женщина ведь уже в годах...

«Почему же она мне не доложила? Да и комбат должен был передать ей приказание через меня, а не отдавать непосредственно самому. Хотя что с него возьмешь, гражданский человек. Как же он будет командовать батальоном?»

— Может, еще чашечку? — Комбат улыбнулся, и морщины на его лице стали мельче, менее заметны.

— Спасибо!

— Так вы, голубчик, Павел Остапович, отмените арест. Вызовите и поговорите с ней по душам. Пусть извинится, что задержалась, не поставила в известность непосредственного начальника. Еще лучше — пригласите ее ко мне.

Комбат с наслаждением потянулся, блаженно сощурился, отпил глоток.

— А то, чего доброго, и мне, старику, от этих интендантских командиров влетит, — прихлебывая горячий, душистый чай, продолжал говорить комбат. — А что поддерживаешь порядок, дисциплину — хвалю! Молодец!

«Если я буду отменять взыскания, то какой же во взводе будет порядок и дисциплина. Крути не крути, а придется отменить наказание. Приказ старшего — закон для подчиненного. Собственно, наказания он не отменил, просит меня это сделать».

Шевченко, конечно, был задет за живое: комбат принимает его за мальчишку. Да и как посмотрят подчиненные на отмену наказания?

— Есть отменить взыскание! — козырнул Шевченко. — Разрешите идти?

— Идите и пригласите Лютик ко мне. Как ее по имени-отчеству?

— Ефросинья Евдокимовна, — ответил Шевченко, повернулся и вышел.

«Перед обедом побеседую с Лютик и отменю взыскание, — решил Павел. — Да ей, наверное, об этом комбат сам сообщит».

8

День выдался солнечный, теплый. В небе поплыла паутина. Дорожная пыль, взбитая солдатскими ботинками, поднималась и повисала над колонной, покрывала потные лица и гимнастерки, набивалась в уголки глав; хрустела на зубах. Медсанбат шел на стрельбы. Приказом по батальону ответственным был назначен лейтенант Шевченко. Да другого решения и быть не могло. В батальоне один кадровый командир. Многие медики совсем не держали винтовки в руках.

Стрельбы проводили вместе с артиллерийским полком. Артиллеристы имели тоже трехлинейки. Батальоны полка расположились справа, медико-санитарный батальон — слева.

Первыми стреляли Алена Шубина и Наталья Трикоз. Команды выполняли точно, позавидуешь.

— Вы до этого стреляли? — спросил Шевченко.

— Нет, — ответила Шубина, в улыбке показав жемчужно-белые зубы. — Первый раз.

— А я из малокалиберной стреляла, — похвасталась Трикоз.

Шевченко взял учебную винтовку, в которой было залито отверстие свинцом, и выстрелил. Взял другую, третью. Осмотрел винтовки. Все в порядке. Значит, прав старший лейтенант Бочков, из учебных тоже можно стрелять.

После осмотра мишеней девчата поздравляли Алену Шубину и Наталью Трикоз. Всеми пятью пулями они поразили цель,

— Вот так и фашистов бить будем? — говорили девчата.

Следующими вышли на линию огня Людмила Лебедь, Полина Бочкова, Анка Широкая, Алла Снегирева, Ася Плаксина, Рая Шайхутдинова и Зина Журавлева.

— Что-то две мушки появились, — проронила Анка Широкая,

— Стреляй по одной, — послышалось сзади.

Несколько артиллеристов пришли на огневую позицию и стали острить:

— Смотрите, какое седло?

— Че буркалы-то вылупил? — огрызнулась Широкая.

— О, такая немца на лопатки разложит.

— Катитесь вы к лешему! Нашли время зубы сушить!

— Посторонним покинуть огневую позицию! — приказал Шевченко. — Сержант Комаревич! Отведите людей на тридцать метров и присылайте ко мне по семь человек.

А как хотелось каждой посмотреть на мишень! Порадоваться или утешить подругу.

— Заряжай? Одиночными...

Прозвучали выстрелы. Бочкова поразила мишень пятью пулями. А у большинства девушек по три-четыре попадания. Долго искала Широкая свои пробоины.

— В молоко пошли, — строго сказал лейтенант.

— Куда?

— Это я должен спросить куда!

— Дайте мне, товарищ лейтенант, еще хоть один патрон. Эго те ребята помешали. Чтоб им ни дна, ни покрышки!

— После тренировки. А сейчас берите вот эту учебную винтовку и тренируйтесь. Не закрывайте глаза. Вы видели, как это делает Бочкова?

— Бочкова, Бочкова! Полина Бочкова, наверное, не раз уже стреляла, У нее муж командир. Вот окручу какого-нибудь лейтенанта, все в яблочке будут!

— Я из пистолета ТТ стреляла, а из винтовки первый раз, — отозвалась Бочкова.

После стрельб Шевченко повел строй в глиняный карьер» что в двух километрах отсюда. Он давно облюбовал его для бросания гранат. На сердце у него было как-то неспокойно: боевые гранаты бросать будут, не учебные. Малейшая заминка, растерянность бросающего может привести к чрезвычайному происшествию. Ну что ж, придется стоять рядом около каждой. Да и, в случае чего, граната полетит в карьер. Как это важно, чтобы каждый боец бросил гранату здесь, в тылу. Не боялся ее. Тогда он в любой обстановке не растеряется.

Шевченко знал, что идет на риск. За разрешением к командиру батальона не обратился. Знал: не разрешит. У командного состава медсанбата сегодня стрельба из пистолета ТТ. Они стреляют вместе со штабом дивизии.

«Может, обойдется? — рассуждал Шевченко. — А, была не была, семь бед — один ответ. Будем бросать!»

Выполнение упражнений по бросанию гранат подходило к концу, когда к карьеру галопом на лошади прискакал пожилой старший лейтенант. Не слезая, закричал:

— Кто тут старший?

— Я, лейтенант Шевченко.

— К комдиву, срочно!

— Передайте, бегу!

Всадник, отъехав метров двести, остановился.

— Бойцы Шайхутдинова, Плаксина, на огневой рубеж шагом марш! — раздалась команда. — Выдать по одной боевой гранате!

— Красноармеец Шайхутдинова получила боевую гранату!

— Красноармеец Плаксина получила боевую гранату!

— По противнику — огонь!

Раздались два хлопка. Всадник, услышав взрывы, вернулся.

— Товарищ лейтенант, немедленно явитесь к комдиву!

«Да, влип!»

— Сержант Комаревич, постройте сводный взвод и ведите в расположение батальона, — приказал Шевченко, а сам направился за всадником.

Всадник теперь и не собирался ехать без лейтенанта. Мало ли чего, еще придется вернуться обратно. Тут что-то неладно. Ведь боевых гранат не бросали в полках. А медики... И почему здесь, в карьере?

Шевченко сначала не обратил внимания на грузовую машину, ехавшую по дороге, а когда свернула — понял: за ним.

— Товарищ лейтенант, залезайте в кузов! — сказал младший лейтенант, приоткрыл дверцу.

Когда машина подошла к стрельбищу, Шевченко увидел комдива. Тот нервно шагал туда и обратно. Полковника Щуку Шевченко видел первый раз. Он принял дивизию недели полторы назад. Шевченко выпрыгнул из кузова машины, поправил складки гимнастерки под ремнем и строевым шагом подошел к комдиву:

— Товарищ полковник! По вашему приказанию лейтенант Шевченко прибыл!

— Вы что там делали, лейтенант? — уставился злыми серыми глазами полковник.

— Выполняли упражнения по бросанию гранат, товарищ полковник!

— Боевыми? — у комдива желваки на скулах выступили.

— Боевыми, товарищ полковник!

— Какой дурак их вам выдал? Вы хоть учебные в глаза видели?

— Изучали. Сержант Комаревич изготовил учебные.

— А кто вам разрешил бросать боевые гранаты? — Комдив даже топнул ногой. — Кто?!

— Приказом по батальону я назначен старшим по стрельбе.

— Кто отдал приказ бросать боевые гранаты, я спрашиваю? За такое самоуправство вас надо отдать под суд военного трибунала!

— Мы же на фронт готовимся, товарищ полковник, — Шевченко вздохнул полной грудью.

— Младший лейтенант, отвезите лейтенанта на гауптвахту!

— Эх, медики, медики, — с упреком проронил младший лейтенант. — Комбат прострелил себе ступню. Ты тоже самовольничать вздумал.

— Как прострелил?!

— А черт его знает! Говорят, когда перезаряжал пистолет, на спусковой крючок пальцем нажал. В госпиталь повезли. Хорошо, хоть этим отделался...

9

Получив ремень и документы у начальника гауптвахты, Шевченко задумался: «Куда теперь? В батальон? В свою палатку или в лес махнуть?» Решил побродить лесом. Лес горел осенними красками. Казалось, осень смешала все существующие цвета. Павел сорвал желтый лист с березы, взял в рот. Лист горьковатый, еще клейкий, но свежестью, как весной, уже не отдавал. Сегодня, как никогда раньше, Павел пристальней всматривался вокруг, видел многое, чего не замечал раньше. Краски леса вносили в его душу покой и тихую радость.

Недалеко от полевой дороги он заметил одиноко сидевшую девушку. «Не из медсанбата ли?» Перед ней на самодельном мольберте стоял небольшой подрамник с натянутым на него холстом. В левой руке она держала палитру, вырезанную из куска фанеры. На другой фанерке были разложены тюбики и кисточки. Она сидела на толстой поваленной сухой березе, углубилась в работу, так что не заметила, как лейтенант подошел к ней и остановился.

«Да это же Аленка Шубина!» — чуть не вскрикнул Павел и почему-то обрадовался.

На картине — опушка леса. Вот корявая сосна на склоне песчаного холмика. Дожди и ветер сделали под деревом подкоп, но сосна не сдавалась. Слегка накренившись набок, она продолжала жить и крепко держалась за почву перекрученными корнями. Пониже, у самой дороги, стояло несколько березок с розовыми листочками.

Шевченко отметил, что Шубина точно сохранила пропорции натуры, сумела подобрать для своего наброска мягкие задушевные краски.

— Живописью увлекаетесь? — спросил Шевченко.

— Ой, это вы, товарищ лейтенант! — испуганно воскликнула Аленка.

— У вас совсем неплохо получается, — похвалил Павел. — Я думал, вы только плакаты пишете. Вы что же, учились живописи?

— Нет, самоучка.

— Но рисуете хорошо.

Аленка посмотрела на Павла, улыбнулась.

— Сейчас такая уйма красок! Сам Левитан так не нарисовал бы. И все это ежедневно меняется. Художник не должен расставаться с полотном и кистью. В следующее воскресенье будет по-другому. А сосна, сосна какая! Смотрите, какой на ней бронзовый блеск! Такое редко можно увидеть. Рисовать сосновый лес — истинное наслаждение.

— Не мешают вам здесь?

— Кто?

— Да вроде меня, мало ли кто здесь шастает.

— Бывает, но я не обращаю внимания. Поострословят и уйдут.

— И как это вас в дивизионный клуб не забрали?

— А я и не пошла бы. Нет, нет, сейчас война, и мой долг лечить... У нас новость: Снегирева шпалу получила! Такая важная стала.

— Да?

«А я гонял ее, как Сидорову козу. Теперь придется отдавать ей честь».

— К Уралову жена приезжала. Такая молоденькая. И сынок года полтора, такая крошка. Жена у него библиотекарь. Комбатом временно назначен Анатолий Львович Травинский. Да много новостей. Вас ждут не дождутся.

— Откуда вы знаете?

— От Уралова слышала. Комаревича ставят командиром хозяйственного взвода. А вы за бросание гранат на гауптвахте содержались? Весь батальон говорит, что несправедливо.

— Пожалуйста, не говорите об этом, — стиснув губы, процедил Шевченко. — Арестовали, значит, за дело.

— За дело? Что же, мы и на фронт поехали бы необученные?

«Неужели и другие так думают, как Шубина? А хныкали — замордует лейтенант...»

— Поздравляю вас с присвоением звания сержанта!

— Спасибо. Теперь всем медсестрам присвоили, одним приказом. А санитаркам дали ефрейторские звания.

— Значит, теперь с вас больший спрос.

— А все-таки несправедливо... А можно вас спросить?

— Пожалуйста.

— Правда, что на днях дивизия на фронт едет?

— Не готовы мы еще на фронт. Там воюют, Шубина. У меня в штате двадцать одна автомашина, а получили только две. А медицинское имущество, оборудование... У бойцов нет оружия. Нет, на фронт еще рано.

— Фросю Лютик перевели писарем отдела вещевого снабжения дивизии, — сообщила еще Шубина. — Довольна.

— Потеря для взвода небольшая, — ответил лейтенант, но продолжать разговор на эту тему не стал.

Налетел ветер. Лес всколыхнулся, зашелестел листвой, зашептал, залопотал о чем-то, только ему известном. Резко запахло травой, лесной сыростью, прибитыми заморозками листьями. Шубина задумалась, а затем твердо сказала:

— Товарищ лейтенант, разрешите подарить вам один рисунок.

— Мне?!

— Вам. Я его здесь нарисовала по памяти. Нет, серьезно, возьмите.

Павел осторожно развернул кусок ватмана и вздрогнул:

— Девушки бросают гранаты?!

Вдруг он крепко пожал руку Шубиной и глухим голосом сказал:

— Спасибо! Я вам помешал рисовать?

— Нет, нет. Где бы я еще могла поговорить с вами и подарить рисунок. Да я скоро пойду в расположение батальона. Еще немного помазюкаю...

— Ну зачем же так. У вас получается... Скажите, а ваших рисунков нигде не печатали?

— Иногда. В «Красном следопыте», журнале. Во Дворце пионеров выставка моих рисунков была. Меня даже путевкой в Москву наградили. Я была в Третьяковке. А сейчас, как подумаю, что немцы продвигаются к Москве, сердце замирает!

Она стала собирать тюбики, кисточки, свернула холст.

— Я тоже пойду с вами в расположение батальона. Не возражаете?

— Пойдемте. Только не обижайтесь, что я вам помешал.

— Нет, нет, что вы!

Павел не нашел своей палатки на старом месте. Шубина сказала, что его вещи, видимо, перенесли в командирскую землянку. Когда Шевченко зашел, там был только Горяинов. Он ходил и по привычке потирал руки, будто только вернулся с мороза.

Поздоровались.

— Ну что, отбыл наказание? — спросил Николай Александрович. — Это тебе, товарищ Шевченко, наука: не лезь поперед батька в пекло, так у вас говорят. Знаешь, тут было раздули дело вокруг тебя. Чуть преступником не сделали. Хорошо, что хоть начальник штаба дивизии заступился. Вы что же, и из учебных винтовок стреляли?

— Стреляли.

— А впрочем, мне правятся такие бесшабашные смелые люди, как вы. Парадокс. Полки дивизии уйдут на фронт, не бросив ни одной боевой гранаты. А медсанбат отстрелялся по всем статьям. Ты знаешь, Павлуша, тут у нас строевой смотр частей был. Девчата прошли лучше всех. Дисциплина строя, равнение, четкий шаг — залюбуешься. Ну, а мы, мужчины, немного подкачали. А то бы первое место нам по строевой обеспечено. Здорово, правда!

— А как комбат?

— В госпитале. Травинский навещал. Говорит, что обойдется без ампутации ступни, возможно, в батальон вернется.

Зашел Уралов

— Павлуша, здравствуй! Как хорошо, что ты вернулся. Комаревича командиром хозвзвода ставим. У него, кажется, хозяйственная жилка есть. Правда, требовательность слаба. Без тебя здесь девчата маленько передохнули. Больше на медицину нажимали, В общем, забираем от тебя Комаревича.

— Слышал.

— От кого?

— От Шубиной,- и замолчал, смутился, увел глаза в сторону, покраснел.

— А чего краснеешь? Хорошая девушка. Уралочка. Не избалована, хотя росла без родителей. Эх, не было б войны, сосватал бы я тебя! А теперь ты присматривай, чтобы не охмурил ее какой-нибудь интендант или медик.

«А он всю родословную Шубиной знает». Видно, не случайно сказал это Уралов. Но Шевченко молчал. Что он мог ответить? Аленка Шубина девушка как девушка. Только сейчас не до этого. Фашисты Украину оккупировали. Да разве только Украину!

Прибежал связной.

— Лейтенант Шевченко, к комбату!

10

Снова научение уставов и наставлений, полевые занятия, и скидок на слабый пол почти никаких. Теперь они в большинстве сами младшие командиры. А с командиров больше спрос.

Шевченко осмотрел выстроенный взвод. Это были уже не те девушки, которых он видел сначала. Они с честью выдержали первые испытания.

Сегодня Шевченко проводил тактические занятия. Девушки едва успевали. Он заставил взвод прочесать лес, окапываться у болота, ползти мелким кустарником.

Не допускал никаких послаблений. Вот и полоса препятствий. Сначала ползли одиночки, потом отделения, которым ставились и менялись задачи, зорко смотрели боевые дозоры и держали наготове оружие, хотя и изготовленное Комаревичем из деревяшек. Все как в бою.

Командир взвода наблюдал за всеми, поправлял одних, поощрял других. Особенной похвалы удостоилось отделение Натальи Трикоз. Он даже хотел объявить благодарность Широкой, но передумал: еще рано. Никому и в голову не приходило, что его мысли могут быть заняты еще чем-то. А между тем он думал об Аленке Шубиной. Все было так хорошо, пока не прибыл в батальон военврач Травинский. Павел не мог без обиды и волнения вспомнить о том, что вчера вечером Анатолий Львович долго разговаривал с Шубиной. После встречи в лесу девушку словно подменили: она сторонилась его, и не слышно было ее веселого смеха, не видел ее улыбки.

Что он — влюбился? Эту мысль отгонял от себя. Скорее, старался отогнать, но сердце при виде Шубиной учащенно билось. Он просто не хотел, чтобы она встречалась с Травинским, который временно исполнял обязанности командира батальона и, наверное, не сомневался в успехе. Он ведь не случайно с ней встречается — хочет соблазнить!

— Перерыв десять минут! — раздается команда.

— Наконец-то передых, — сказала Широкая. — Эх, соснуть бы минуток шестьсот!

Собирались группами, в основном по своим отделениям. Только возле второго отделения вроде было больше людей. Трикоз закинула обе руки за голову, сцепила их на затылке. Он услышал ее возбужденный голос:

— А знаете, какой у нас месяц в степи! Ночью хоть газеты читай. Слышали песню «Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная, видно, хоч толки збирай»? В степь выйдешь — смотришь, смотришь и не насмотришься. А воздух какой? Дышишь, дышишь и не надышишься...

Перерыв пролетел быстро.

— Взвод, становись!

Идут полем в расположение батальона. Поле исхожено вдоль и поперек. Вот тут они рыли окопы, поднимались в атаку, здесь учились подбивать танки бутылками с горючей смесью. Скоро придется оставить эти места: их ждет фронт.

Возбужденные, не чувствуя усталости, возвращаются в лагерь.

— Воздух! — вдруг раздается команда лейтенанта.

Он-то чувствовал, что силы у девушек еще имеются, и стремился использовать каждую минуту, чтобы чему-нибудь научить их.

Закачались, затрещали придорожные кусты, ощетинились стволы учебных и самодельных винтовок. Лейтенант знал: винтовочными выстрелами самолет не собьешь. Сколько они, курсанты, пуляли в небо, как в копеечку, при налете самолетов на их город!

Сначала курсанты за городом вырыли щели-укрытия.

Но вражеские самолеты все чертили и чертили над городом заходные виражи так, что туда, за город, не набегаешься. Пришлось рыть окопы в полный профиль на территории военного городка, чтобы укрыться от осколков бомб. И не раз Павел с изумлением наблюдал, как наши маленькие, кургузые фиолетово-голубые «ястребки» вели воздушный бой с остервенелыми «мессершмиттами», бросались на них сверху, с боков и снизу и зачастую гибли. Слишком мало их было. А как он ликовал, когда первый «мессершмитт», помеченный черно-желтыми крестами, задымил, наваливаясь на крыло, сначала потянул за город, а затем взорвался.

— Взвод, ко мне! — послышалась через несколько минут команда с дороги, а когда девушки выстроились и, стараясь идти ровнее, прошли метров триста, новая задача: штурмовать воображаемые доты.

Вот и лагерь. Переходят на строевой шаг. Все подтянулись. Гордо вскинули головы: вот какие мы!

И, прежде чем распустить строй, Шевченко громко произнес:

— Спасибо за хорошую службу, товарищи!

— Служим Советскому Союзу! — взволнованно ответили девушки.

11

Однажды, когда с завтраком вышла неувязка, девчата разбрелись в ожидании построения. Павел присел на пеньке в сторонке, развернул газету и невольно оказался свидетелем такого разговора.

— Мне, Аленка, ночью страшный сон приснился, — испуганно затараторила Анка Широкая.

— Хочешь поделиться со мной страхом? — приглушенно спросила Шубина.

— Ты знаешь, еще сейчас на сердце словно камень.

— Не спи на спине. Меньше будет всякой дряни сниться.

— Приснился мне фронт. Я принимаю раненых бойцов и вижу в окно, как из-за бугра повалили фашисты. Взяла винтовку, а до подсумка с патронами не дотянусь, ноги и руки отяжелели, словно ватные. Наконец дотянулась, а там вместо патронов — что ты думаешь? — конфеты! А фрицы уже близко, на головах огромные каски с рожками, мундиры черные, рукава закатаны до локтей. Вроде и не из трусливых я, а тут испугалась, закричала: «Лейтенант! Лейтенант!» И проснулась. Больше не могла заснуть. Ты не слышала, как я кричала?

— Нет, я крепко сплю. Да и несправедливо будить уставшего человека, когда он только что уснул.

— Слушай, Аленка, неужели меня могут убить? И не останется от меня следа, будто и не было вовсе такой на свете Анки Широкой. А я ведь есть, родилась, выросла, о чем-то мечтаю, жду. Не песчинка же я или какая-нибудь травинка? Песчинка — и та вечная. А я? Выходит, я вмиг могу стать прахом? А мои мечты, мои мысли? Не может этого случиться! Как же так: будет утро, будет светить солнце, а меня нет. Другие будут жить, работать, мечтать, любить, а меня не будет! Это несправедливо! Несправедливо! Не могу я умереть!

— Никто не хочет умирать, — ответила Шубина. — Зачем о смерти думать?! О красивой жизни надо мечтать. Вот кончится война. Люди будут жить честно, красиво, без недоверия и вражды. Счастливо будут жить...

— Слушай, — Широкая перебила Шубину, — В комсомол меня примут?

— Немного погодя примут. От тебя зависит. Только надо, чтобы все взыскания сняли.

— А ты рекомендацию дашь? Ты ведь авторитетом пользуешься.

— Каким авторитетом? — удивленно спросила Аленка.

— У командира взвода, комбата...

— Выдумываешь ты, Анка. А рекомендацию я тебе дам.

— Хочу быть комсомолкой. Нет, честно говорю, охота мне в комсомол. Как все. Учиться хочу. После войны, если останусь живой, поступлю в институт.

— Чудачка ты, Аня. Все в жизни зависит от самого человека. Как человек захочет, так и будет.

— Ну, пожалуй, не все. Нарушать дисциплину не буду. — Широкая пристально посмотрела в глаза подруги. — Правда, в армии трудно. Того нельзя, этого нельзя. Но постараюсь. Я ведь добровольно в армию пошла. Да и в тылу сейчас трудно, — вздохнула. — Письмо получила от подружки. Работает токарем с восьми утра до восьми вечера. Завод перевели на двухсменную круглосуточную работу. Еще пишет, к нам на завод писатель Федор Гладков приехал. Там на заводе и живет, словно на казарменном положении. Выступает перед рабочими, пишет лозунги, плакаты, помогает выпускать стенные газеты. Ты читала роман «Цемент»?

— Читала. Хорошая книга. Совсем недавно читала.

Широкая замолчала, а затем снова заговорила:

— Многие девушки осваивают сварочное дело. И ребятам не сладко. Мой знакомый по школе возглавил бригаду обрубщиков, выполняет по пять-семь сменных норм. А мы здесь хнычем, лейтенантом недовольны.

— По порядку отделений становись! — подала команду новый помкомвзвода Людмила Лебедь.

Девчата побежали в строй.

«Вот две нерасставухи, — улыбнулся Павел. — Разные характеры, а дружат».

Что же так сильно подействовало на Широкую? Сон? Нет, конечно, скорее всего, письмо. О жизни задумалась. Жить хочет, учиться. Только вот уж очень смерти боится. А впрочем, кто ж ее не боится? Лейтенант свернул газету и пошел навстречу сержанту Лебедь, которая шла с докладом о построении сводного взвода.

12

— Прочитай приказ и распишись, — такими словами встретил Павла исполняющий обязанности комбата Травинский и подал красную папку.

Шевченко стал внимательно читать приказ: «За самовольную организацию бросания боевых гранат лейтенант Шевченко Павел Остапович арестовывался на десять суток с удержанием двадцати пяти процентов денежного содержания».

— Но меня держали на гауптвахте как подследственного, — откладывая в сторону приказ, сказал Шевченко.

— Правильно держали! Правильно! — Травинский вытаращил глаза, которые и без того были навыкате, — Судить хотели! Но кто-то заступился. Не вздумай жаловаться. На строгость командира не жалуются. Ты же кадровый командир, училище окончил, а службу начинаешь с гауптвахты!

«А может быть, все-таки сходить к командиру дивизии? На фронт ведь готовимся. Какая же тут моя вина?»

— Собственно, я вас вызвал по другому делу, — серьезно продолжал Травинский. — А дело это заключается-вот в чем.

Сводный взвод сегодня будет приказом расформирован. Каждый командир получит своих подчиненных и пусть с ними занимается. Санитарок вашего взвода временно прикомандируем к Снегиревой, Комаревичу и Горяинову. Вы завтра поедете за получением автомашин.

— Один? А где водители? К тому же нет помкомвзвода.

— Автомашины будете получать с водителями. Кстати, один из водителей сержант. Его и назначите своим заместителем.

— Ясно, — ответил Шевченко.

— Только не ловите гав, — напутствовал Травинский. — Не один вы будете получать машины.

Многие вопросы волновали Шевченко, когда он возвращался от комбата. По штату взвод состоял из двадцати одного водителя и двадцати одной сестры и санитара. Ни летучки, ни зампотеха в штате не предусматривалось. Кто же будет ремонтировать машины? Ни одного слесаря, ни одного механика. А сестер и санитаров заберут Горяинов, Снегирева и сержант Комаревич. Сейчас, может, и правильно, пусть изучают специальное дело, а мужчины помогают Комаревичу по хозяйству. Неплохо бы, конечно, санитаров обучить медицине, научить вождению автомобилей. В боевой обстановке все это может пригодиться. Только попробуй объясни это исполняющему обязанности командира медсанбата. Откажет: ресурсов нет, бензина не отпущено... Ну, ладно, получим автомашины, там видно будет.

13

На широкой площади районного центра настоящий базар. Сюда пришли сотни автомашин. Укомплектовывался не только транспортный взвод медико-санитарного батальона, по и автороты двух формирующихся дивизий. Невдалеке почему-то расположились подводы с зерном. Грузовые автомашины прибыли из разных районов. Стояли они жалкие, ободранные. Были и чуть повеселее, подкрашенные. Но их мало.

У Павла екнуло сердце: разве можно на таких машинах возить раненых с поля боя? Да зима не за горами.

— Товарищ капитан, — обратился к военкому Шевченко, — я категорически отказываюсь получать такие машины. Ведь они должны возить раненых людей.

— Я бы с удовольствием дал вам санитарные, с красным крестом, — улыбнулся военком, — но у меня их нет. Вот только полуторки.

Кто-то схватил Шевченко за плечи. Он оглянулся. Колька Попов! Когда-то они играли в волейбол, защищали честь училища. А потом получили назначение.

— Колька!

— Павел!

Обнялись.

—Что здесь делаешь?

— Да вот... А ты где?

— В автороте взводным.

— А меня в медсанбат назначили.

— О тебе слышал.

— От кого?

— От Васьки Трепачева. Его тоже к нам направили. Говорят, женским взводом командуешь? Хотя бы посмотреть пригласил.

— Было такое... Обучал военному делу медсестер. А сейчас за машинами прибыл.

— Мы тоже роту укомплектовываем. Видишь, какое барахло! Не машины, а металлолом. Пойдем, с ротным познакомлю. Свой парень — рубаха!

— Товарищ лейтенант! — обратился военком к Шевченко. — Вы получаете машины первым. — И, когда отошли, добавил: — Выбирайте. Лучших не будет. Я понимаю, раненых людей возить...

— Вот эту мне, — сказал Шевченко, показывая на довольно-таки новую полуторку.

Подошел водитель, представился:

— Красноармеец запаса Кукольник Олег Сидорович!

«Еще не старый, подтянутый, опрятный, — отметил Шевченко. — Такие водители мне нужны».

Не просто отобрать девятнадцать автомашин.

— Кстати, мне положена машина с сержантом.

— Да, да, — закивал военком. — Вот он, сержант запаса, Фролов.

У кабины стоял коренастый, с коричневым от загара лицом мужчина лот тридцати пяти. Темная рубашка облегала широкую грудь и плечи.

«Кажется, повезло, — обрадовался лейтенант. — Он-то и поможет мне отобрать остальные автомашины».

— Давно водителем?

— Пятый год, товарищ лейтенант. До этого трактористом работал. А срочную механиком-водителем легкого танка служил.

— Полуторку в сторону. Вы переходите в мое распоряжение. Будем отбирать автомашины.

— Есть! — ответил Фролов.

К лейтенанту двинулась целая толпа водителей.

— Возьмите меня, товарищ лейтенант. Не пожалеете!

— Давно водителем работаете?

— Как на ноги стал, так и за баранку вцепился.

— Как фамилия?

— Копейкин, Иван.

Глаза у парня светло-карие, круглые, бесшабашно-веселые. Волосы темно-русые. «С этим придется повозиться».

— И меня...

Перед ним стоял совсем мальчик, розовый румянец во все щеки, серые глаза.

— У моей двигатель новенький.

— Фамилия?

— Фирсанов Петр Васильевич.

— Судаков, — представился средних лет мужчина.— Не смотрите, что у моей кузов ободран, зато мотор — зверь!

— У моей тоже мотор новый, — проталкиваясь к лейтенанту, сказал паренек. — Запишите мою. Водитель Агеев...

— К машинам! — закричал военком. — Здесь не ярмарка! Ишь ты, их всех в медсанбат потянуло!

Только один, с виду довольно пожилой мужчина не бросился к машине, а обратился к Шевченко:

— Моя фамилия Куваев. Механиком в гараже работал. Может, возьмете? Я и запчастей с собой прихватил. На фронт ведь едем. — И ушел, словно обиженный, так как ему показалось, что лейтенант совсем не отреагировал на его слова. Шевченко посмотрел Куваеву вслед: ноги косолапые, малорослый, голова как-то неловко в плечи вросла, будто и шеи нет. Только плечи широкие.

«Лет под пятьдесят, — прикинул Шевченко. — Староват для фронта. Но придется взять, как же мне без автомеханика. Хотя, правда, механик и не положен. Этот водитель должен с поля боя раненых возить. Его бы санитаром оформить. А работает пусть механиком. Хотя так тоже не получится. Санитар сопровождает раненых. И все-таки Куваева я возьму, коль мне предоставлено право выбора».

К вечеру колонна из девятнадцати полуторок прибыла в лагеря. Одну машину почти полпути тащили на буксире. Подъезжая, Шевченко вспомнил просьбу Шубиной: «Едете в город, зайдите к тетке, возьмите мне красок», — попросила она. В сутолоке он так и не смог выполнить просьбу. Сначала думал зайти после приема автомашин. А получив полуторки, просто забыл. Но если бы и вспомнил, то как бы это выглядело: всей колонне пришлось бы его ждать.

К машинам высыпали врачи, медсестры, санитарки. Все возбуждены: теперь батальон на колесах. Подошла и Широкая. Глаза блестят.

— Ну, теперь, лейтенант, вам не до нас, есть с кем возиться! Да и не подчиненные мы вам больше. Все, теперь на равных!

— Вот закатит лейтенант тебе юбку да всыплет горячих, — шепотом сказал Уралов, — тогда узнаешь, кто кому подчинен!

— Че? Этой расправы я не боюсь, — в самое ухо Уралову ответила Широкая.

«А Широкая в своем амплуа», — подумал Павел Шевченко.

Невесело было на душе у лейтенанта: кто будет ремонтировать машины? Неужели там, в Генштабе, где составляли штатное расписание, не представляют, что такое двадцать одна машина без ремонтных средств? Единственное, что спасало как-то положение, — это то, что машины прибыли с водителями. И каждый понимал, что едет не к теще на блины, а на фронт. И ключи, и свечи, ниппели прихватили и еще кое-что из запасных частей.

Исполняющий обязанности командира батальона был недоволен:

— Зачем эту рухлядь прихватил? Ты что, ее на буксире и на фронт потащишь? Надо было отказаться. Лучше некомплект, чем такое барахло. Не мог додуматься до этого?

— Если бы я не получил этих, — объяснял Шевченко, — взвод остался бы в некомплекте. Машин больше нет, попытаемся эти отремонтировать. Мотор застучал уже в дороге. Водители ко мне: у того кольца остались дома, а тот забыл коленвал, тот пару покрышек, только, мол, отпустите, ведь недалеко ехать.

— Лучше некомплект, чем такое барахло! — на высоком тоне заключил Травинский.

— Что поделаешь, отказала какая-нибудь деталь — и мертва машина.

— Ну, это уж не мое дело, и я знать ничего не знаю! Все машины должны быть на ходу!

Куваев открыл капот неисправной машины, завел ее, взял в рот соломинку и стал водить по блоку цилиндров.

— Третий поршень заело, товарищ лейтенант, — твердо определил он. — За день оздоровим, будет бегать. А для той ось надо искать.

Это как-то успокаивало.

Подошла Наталья Трикоз. Она была в форме, туго подпоясанная ремнем. Пилотку сняла, держала в левой руке.

— Теперь, наверное, до Украины доедем, — сказала она и улыбнулась.

— До самого Берлина, товарищ ефрейтор Трикоз!

— А откуда? — это Людмила Лебедь. — Я хочу спросить, где старт?

«Смотри, разговорились. Что значит — вышли из подчинения».

— И погоним! От Москвы погоним!

— Значит, от Москвы будем гнать немца, товарищ лейтенант? — В голосе он почувствовал не только радость, но и горечь.

— С завтрашнего дня начнет работать кружок по изучению автодела. Милости прошу. Для личного состава взвода посещение занятий обязательно. А для других по желанию.

— О, это интересно! — воскликнула Анка Широкая. — Это не по-пластунски ползать.

— По-пластунски ползать на войне тоже надо уметь, товарищ Широкая, — отрезал Шевченко.

— И водить автомашины будем? — спросила Трикоз.

— Все будет зависеть от вашего старания.

— А я уже пробовала водить, — похвасталась Наталья. — Мне брат доверял баранку.

— А с водителями тоже будете полевые занятия проводить? — снова спрашивает Широкая.

— А как же. И без скидок, как с вами.

— Не завидую я хлопцам.

Лейтенант увидел Шубину, которая стояла поодаль. Она была серьезной, и такой разговор ей не нравился. Шевченко подошел к ней.

— Я вашу просьбу не смог выполнить, — произнес тихо. — Замотался с автомашинами... Вы уж извините...

— А я на вас надеялась, — обиженно сказала Аленка.

— Я обещаю вам, обязательно привезу краски, мне ведь еще придется бывать в городе.

Аленка не проронила больше ни слова. Было видно, что она обиделась.

— Почему Шубина обиделась? — спросил лейтенанта Уралов.

— Просила привезти краски... — и замолчал.

— А-а...

Осеннее солнце скрылось где-то за лесом.

14

Известие о том, что соседняя стрелковая дивизия грузится на фронт, принес в командирскую землянку Уралов.

— Теперь за нами очередь, — сказал он.

— С тремя винтовками на батальон?! — удивился Варфоломеев.

— Их дивизия, по-видимому, вооружена лучше нас, — вмешался в разговор Шевченко.

— Точно так же, как и наша, — ответил Уралов. — Как вы выражаетесь — три винтовки на батальон.

— Не может быть?!

— Все может, — сказал Горяинов, расставляя на шахматной доске фигуры. — Удивляться сейчас чему-то не приходится.

Горяинов участвовал в финской кампании. Весь их пятый курс послали на Карельский перешеек. И они, без одного семестра врачи, оперировали и перевязывали, накладывали шипы, мерзли и погибали. Он-то знает, что такое война. На войне много неожиданностей, много непонятного и страшного.

Шевченко вышел из землянки. Небо заволокло тучами, подмораживало. Из головы не выходили слова Горяинова: «Удивляться сейчас чему-то не приходится».

Возвращаться обратно в командирскую землянку не хотелось. Горяинов с Ураловым будут сражаться в шахматы до полуночи, не заснешь.

Зашел в землянку, где жили девчата. Теперь он не их командир. Хотя как сказать, двенадцать сестер и санитарок в штате его взвода, правда, сейчас их распределили по разным взводам. Только к одному Комаревичу пять санитарок откомандировал. Хозяйственного аппарата не хватало. А дел у командира хозвзвода при формировании невпроворот.

Дверь землянки скрипнула, выбросив пучок тусклого света. С пустым ведром выбежала девушка, чуть не налетев на лейтенанта.

— Ой! — вскрикнула Шубина и остановилась. — Кто это?!

— Лейтенант Шевченко.

— А, это вы? Я так испугалась.

— Чего ж пугаться? Фашисты сюда десантников пока не забрасывают. Далековато.

— А диверсанты? Разве их нет?

— Сейчас наши враги там, на фронте... Я, собственно, к вам.

— Ко мне?!

— Я завтра буду в городе. Смогу зайти к вашей тете. Что ей передать?

— Не стоит заходить, — перебила его Шубина. — Два дня назад военврач Травинский все, что надо, привез.

«Травинский... Да, да, он ездил в госпиталь навещать командира медсанбата. А откуда он узнал о просьбе Шубиной? Может, Уралов сказал? Или Аленка сама обратилась к Анатолию Львовичу?»

— Вы на меня сердитесь? — спросил Павел.

— Нет, что вы. По правде сказать, прошло. Я же понимаю, тогда вам было не до моих красок. Да и когда я теперь возьмусь за мольберт? Не до этого сейчас. На фронт скоро.

Как-то Шевченко возвращался из автопарка, если его можно так назвать. Небольшая полянка, огороженная колючей проволокой в один ряд. В центре соорудили смотровую яму. У входа маленький навес с каптеркой. Охраняли автомобили два водителя. Пост Шевченко проверял часто.

И бойцы всегда были на месте.

По пути он чуть не наткнулся на Травинского, который разговаривал с Шубиной. В руке он держал сверток. «Наверное, охрану парка проверял», — решил Шевченко.

— Значит, ты отказываешься взять? — говорил он Аленке. На лице улыбка, а в затуманенных глазах недоумение. — Красноармейский паек не так уж сытен.

— С меня хватает. На гражданке я не лучше ела.

— Да бери. Чего стесняешься? — расплылся в улыбке Травинский. — Здесь только консервы и колбаса. Мне из города передали.

— Нет, нет. Спасибо!

Она сделала шаг в сторону, ей, наверное, хотелось уйти, потому что он слишком пристально смотрел на нее.

— Ну, как знаешь...

Травинский ехидно посмотрел вслед девушке.

«Ага, получил от ворот поворот? Так тебе и надо! Он рассчитывал, что она доверчива, глупышка. Ишь, как начинает, с подарочка! А дома, наверное, жена, дети».

Павел повернул влево, чтобы его не заметили, и поплелся в командирскую землянку.

15

Горяинов снял гимнастерку, вышел умыться. Вернулся посвежевший, с мокрыми волосами, посмотрел в зеркальце, потрогал пальцами загорелые до черноты щеки, сказал, обращаясь к Уралову:

— Ну вот, Борис Николаевич, и ответ на ваш вопрос. Сегодня грузится первый эшелон нашей дивизии. Вот тебе и комиссии из Москвы, и все такое. Немцы под Москвой...

Уралов молчал. Молчал и Шевченко. На сердце кошки скребли. Ведь дивизия не вооружена. А что делать? Положение на фронте тяжелое. Гитлер оккупировал Украину, Белоруссию, Эстонию, Латвию, Литву, часть России. Теперь рвется к Москве. К самому сердцу Родины. Почему отступаем? Наверное, недооценили противника. А теперь? Нельзя Москвы отдавать! Отдать Москву — отдать то, что создано, что с таким трудом завоевано. Да ведь без оружия как воевать!

— Главное — не падать духом, — после раздумья продолжал Горяинов.

— Есть гранаты, есть бутылки с горючей смесью, — возразил Уралов. — Это тоже кое-что значит. Может, с этим оружием и придется воевать. На что и будем ориентировать людей.

— Да, тяжелое испытание выпало на нашу страну... — с горечью сказал Горяинов. — А впрочем, голову вешать нельзя: тыл день и ночь работает на фронт. Будет и оружие, и техника. Будет!

Никто из находившихся здесь командиров медсанбата не знал, что был приказ закончить формирование стрелковой дивизии к 15 сентября и направить на фронт. А сейчас конец октября. Не знали они и о сентябрьском акте проверки группой инспектирования Генерального штаба, где указывалось, что подразделение надо доукомплектовать. Вот почему стрелковая дивизия задержалась в лагерях.

В землянке не сиделось, Шевченко вышел. В лесу, где скрипели и раскачивались от ветра сосны, было темно и по-осеннему неуютно. В воздухе пролетали снежинки. Он пошел к дороге, по которой брели в темноте люди. Увидел повозки, нагруженные разной военной амуницией. Катили пушку, а один взвод нес ящики со снарядами.

«И дивизия станет грудью перед Москвой, — подумал Шевченко с грустью. — Туда ведь поедем. Туда, хотя не на одном участке туго приходится. Эх, мало силы, мало».

Возле лейтенанта остановились два бойца.

— Огонька не найдется? — Пригляделись. — Товарищ лейтенант, разрешите прикурить! — Хриплый голос выдавал простуду.

Павел подал коробку спичек. Вспыхнувший огонек осветил невысокого бойца лет сорока. У него была крупная голова с лихо сдвинутой набекрень пилоткой. Светлые, коротко остриженные волосы, смуглое лицо с тонкими бровями. Рядом стоял совсем молодой, лет восемнадцати, боец.

— Возьмите себе спички, — предложил лейтенант.

— Благодарствуем, — ответил тот, что постарше.

У дороги Шевченко простоял минут десять. Угрюмые рваные тучи, темный лес и прорывающийся мокрый снег навевали тоску.

У бойцов его взвода сейчас личное время. К черту одиночество, надо заглянуть в их землянку! Что-то ты раскис, лейтенант.

Бойцы читали газеты, писали письма. Раздалась команда: «Смирно!»

— Вольно, — сказал Шевченко.

В землянке воцарилось молчание. Но это длилось недолго. Вскоре лейтенанта окружили бойцы.

— Товарищ лейтенант, правда, что на фронт едем?

— Да, грузится первый эшелон, — ответил Шевченко.

— Радио-то слушаете: оставили, оставили! — зло сказал Иван Копейкин. — Значит, и наше время подоспело.

— Прет и прет! Ох и силушка! — вздохнул Кукольник.

— Неужели нельзя было с ними договориться? — спросил Петр Фирсанов.

— С фашистами договориться невозможно, — возразил Иван Копейкин. — Их надо бить!

— К чему эти рассуждения! Наше дело машины в исправности держать, — сказал только что переступивший порог Куваев. Голос у него был хриплый. — Сейчас и автомобиль Судакова оживет.

Шевченко внимательно посмотрел на людей, находившихся в землянке. Отсутствовали только сержант Фролов и водитель Судаков.

Железная бочка, приспособленная под печку, пела на разные голоса. В землянке пахло сосновой смолой.

— Сказывают, на Москву грузятся, — разглаживая складки гимнастерки, проронил Петр Фирсанов. Лицо его покрылось крупными капельками пота, узенькие, с белобрысыми ресницами глаза еще больше сузились.

— Куда грузятся — Верховному Командованию известно, а не мне, — ответил Шевченко.

— Неужели нельзя Москву отстоять? — снова спросил Петр Фирсанов.

— Нельзя только штаны через голову надеть, — зло бросил Иван Копейкин. — Москву не отдадим! Помянешь мое слово, не отдадим!

— А Кутузов хоть и сдал Москву, а войну выиграл, — вмешался Титов. — Тактика, так сказать. Может, этим я спас Россию. Но тогда совсем другое дело было...

— А Минин и Пожарский? — поддержал его Куваев. На лбу у него надулась жилка, еще больше обозначились две морщины на сухих щеках. — Думаю, наши тоже устроят врагу ловушку под Москвой.

— А что думает командир? — обратился Иван Копейкин.

— Москву сдавать нельзя, товарищи! — твердо сказал Шевченко.

— А вы, товарищ лейтенант, под бомбежкой были?

— Был.

— Страшно?

— Страшно, но со временем привыкаешь.

— И к бомбежкам можно привыкнуть?!

— Ко всему человек привыкает.

Иван Копейкин палкой поворошил поленья в печке. Красные отсветы скользнули по его лицу.

Пришел Фролов. Попросил у лейтенанта, чтобы отпустил Куваева на ремонт.

«Что же они возятся так долго с машиной Судаков»?» — вдруг рассердился лейтенант и направился в парк. Но оказалось, что они ремонтируют машину Фирсанова, пока тот отдыхает в землянке. Ремонт надо производить обязательно в присутствии водители. Заметив лейтенанта, Фролов пошел ему навстречу.

— Товарищ лейтенант, автомобиль к утру будет готов. Мы думали от вас скрыть это маленькое повреждение. Все я виноват. С меня спрос. Пристала Трикоз: разрешите проехать. Я, мол, водила. Вот и дал... Врезалась в березу, хорошо, хоть береза хилая была.

— Ах, помкомвзвода, помкомвзвода! Я только собирался завтра к комбату ИДТИ за разрешением организовать вождение. Теперь откажет.

— Да он и знать не будет. К утру восстановим... Чертова девка растерялась, вместо влево — свернула вправо. Не среагировала...

— Она не среагировала, ты не среагировал, а Травинский запретит вождение, вот и весь сказ.

16

От Травинского Павел вышел недовольный и злой: тот не разрешил Шубиной поехать на похороны тетки. Она заменила ей мать, воспитывала с двухлетнего возраста. Город почти рядом, в каких-то двадцати километрах отсюда. Ну, была бы девушка на фронте, тогда другое дело... Наверное, Травинский мстит Шубиной. Задели его слова: «А почему ты пришел? У нее есть свой командир». Как будто он, Шевченко, посторонний. В одном ведь батальоне служат. Решил еще поговорить со Снегиревой.

— А что я могу сделать?! — удивилась военврач третьего ранга Снегирева, — Травинский отказал. Ведь не сегодня-завтра батальон на фронт будет грузиться. Впрочем, можно было бы и отпустить. Уж очень боязлив наш комбат. Как бы чего не случилось... Сказано: временный.

— Ну, а вы?

— А что я? Я всего-навсего лекарь-терапевт.

— Значит, отказали Шубиной, и вы успокоились? Никого себе забота о подчиненных!

— Не пойду же я к командиру дивизии!

— А почему бы и не пойти?

— Ну ладно, Павел Остапович! Постараюсь что-нибудь сделать для вас.

— Не для меня, а для своей подчиненной.

— Постараюсь, — осенила своей обворожительной улыбкой Снегирева, — А вы обещайте, что научите водить автомобиль.

— Обещаю, если разрешит комбат, — в ответ улыбнулся Павел.

Шевченко вышел из землянки. «А что, если на свой риск взять автомашину и послать в город? Нет, не такое сейчас время. А вдруг застрянет. Прошел дождь и расквасил грунтовую дорогу. Уехать самовольно — военным трибуналом пахнет. Алла Корнеевна что-то должна предпринять. Если у нее ничего не получится, тогда другое что придумаем. Например, послать машину в мастерскую МТС. А может, пойти к комиссару дивизии? Говорят, он добрый человек. Можно, в крайнем случае, на попутной машине, Правда, Шубиной не на час надо отлучиться, а на сутки-двое, не меньше. Пусть на попутном транспорте доберется до райцентра, а мы позже пошлем за ней полуторку. Стоит все продумать, обмозговать, а потом уже идти к комиссару. Да и он может задать вопрос: мол, почему вы пришли, а не командир батальона. Надо, чтобы Снегирева пошла к комиссару. Или Уралов. Он, конечно, скорее добьется разрешения на поездку...»

Шевченко не находил себе места: как помочь Шубиной? Встретив ее в обед, спросил:

— Вам еще не дали отпуска на похороны?

— Пока нет, — тихо, потупив взгляд, ответила она.- Комбат разрешил Снегиревой обратиться к комиссару дивизии.

«А сам комбат к комиссару не пошел. Но это уже хорошо, что Снегирева взялась за это дело. Комиссар не должен отказать».