Медсанбат

1

Эшелон мчится на запад, проглатывая станции, разъезды и полустанки. Кто-то торопит, подхлестывает. Давай, жми на все железки! Такое время. Москва в опасности! Никто не знает, где поезд завершит свой бег, но все догадываются: где-то у Москвы.

Такое движение вызывает у всех тревожную приподнятость.

— Как раз на Ноябрьские праздники на фронт попадем, — рассуждают бойцы.

Взору открывается Россия. Уральский хребет остался позади.

— Ребята, смотрите, какие тут скупые стога!

— Да, не то, что у нас на Иртыше. Высокие, большие, за год не перевезешь. А избы, смотри, большие, с резными украшениями. И завалинки не такие, поуже, пониже.

А мысли Павла понеслись туда, на Украину, на Черниговщину, в Хоромы. Село на границе трех республик — Украины, России и Белоруссии. Есть, возможно, уголок красивей, есть и побогаче, только ему ближе, роднее нет. Многоводная речушка Сновь, с рукавами и притоками, петляет между лугов и дубрав. Не каждый сможет переправиться на противоположный берег, в соседнее село Елино, не мудрено и заблудиться.

Все реки, говорят, красивые. Но Сновь — особенно! А если ты еще рыбак... Где, на какой реке можно снять с перемета двадцать окуней! Есть места, где река кипит от рыбы, точно вода в огромном котле. А соловьи на заре!

Огромными темно-велеными шатрами раскинулись вековые дубы, кое-где из-под корней журчат родники с очень холодной водой. Пьешь такую воду и чувствуешь приток силы и бодрости. Недаром там называют ее «живой водой».

А разве можно забыть водоворот реки, над которым наклонилась старая верба, разбросавшая во все стороны свои гибкие ветки! Забраться на такую вербу сущий пустяк, а как глянешь оттуда в воду, особенно если утро тихое, безветренное, еще до духоты, — так и замирает сердце от радости. Какой только рыбы там нет! И крупного голавля много. И поймать его совсем не трудно. Стоит подбросить нахлыстом крючок с кузнечиком, как его жадно хватает огромный серебристый красавец. Сновь — река щедрая, тихая, ласковая.

Мысли прервались. Промелькнул шлагбаум, около которого остановилась лента повозок. И женщины. Их много. Оставив лошадей, они подошли поближе к шлагбауму и с печалью смотрят на эшелон. Не машут руками, не улыбаются. Что ж махать, не в отпуск едут, не на учения, на войну спешат. Только мальчик-подросток поднял руку, но и у него она повисла, словно окаменела. Стоят молча, как родных провожают. А мимо, теплушка за теплушкой, взвод за взводом, мелькают лица красноармейцев и командиров.

Вдруг отвернулась одна, другая... Кончиком платка вытирали слезы. А девчушки и мальчуганы бросились вслед за составом вдоль железнодорожного полотна и бежали, пока из сил не выбились...

У Павла сжимается сердце: ему предстоит сделать многое, чтобы эти женщины со слезами счастья встречали эшелоны с фронта. Но когда это будет? Когда?!

С интервалами, которые необходимы только на погрузку, составы идут на запад. В самое пекло войны идут эшелон за эшелоном.

Павел не спеша разостлал на нарах шинель, вместо подушки подложил чемодан и, не сняв сапог, лег. Хотелось тут же уснуть. По время шло, а сон не приходил.

У входа, у самой двери, метрах в двух от чугунки, бойцы смастерили ящик и играли в домино. Азартнее всех стучали Иван Копейкин й Роман Судаков.

— Иван, тише, а то получишь в зубы, — вмешался третий гудящий голос.

— А ты дрыхни себе, не мешай «козла» забивать.

— А что, может, передохнем от «козла»? — спросил Петр Фирсанов. — Почитаем газеты.

— Я читал, — отмахнулся Копейкин. — Собственно, и читать не хочется.

— А гремели: наша граница на замке, — пробурчал кто-то. — Слабый замок оказался.

— Ты бывал на скачках? — спросил Куваев.

— Бывал, — ответил Судаков.

— Если бывал, то, наверное, заметил, что не та лошадь приходит первой к финишу, которая вырывается вперед. Так ведь?

— Ну и что?

— А то, что Гитлер вырвался первый, а мы первые прийти должны. В самое его логово. Понял?

— Понял. Чего ж не понять. — И глаза Судакова еще более загрустили. — Твоим бы медом да нас по усам...

— Ей-богу, получишь в зубы, — снова отозвался кто-то сердито. — Можно ведь потише. Нашлись стратеги, вас бы в Генеральный штаб! Фирсанов, перестань насвистывать свою «Сильву». Получишь! Ей-богу, получишь!

— Ах, застращал!

— Половина людей ведь спит!

— Разве до сна, когда фриц клешни протянул к Москве. Подумать только! Мне бы автомат! — не сдавался Роман Судаков.

— Зачем тебе автомат? У тебя баранка. Знай крути. Раненых вози. А рядом молодая санитарочка.

— У меня вовсе не санитарочка, а санитар — боец Титов.

— Значит, не повезло.

— Это мы потом увидим, кому повезло.

— Ну и архаровцы, не дадут поспать, — хрипло отозвался еще один боец. — Вон и командир взвода задремал.

— Потише, товарищи, — подняв голову, вмешался сержант Фролов.

В вагоне стало тихо. Только слышался перестук колес.

2

В Перми стояли недолго. Сменили паровоз, резкий гудок — и снова в путь. Эшелон уже тронулся, а Шубина стояла задумавшись. Потом вдруг спохватилась и закричала:

— Товарищ лейтенант, дайте руку!

Шевченко подался вперед, схватил ее руку, помог выбраться на платформу.

— Чуть не отстала. Снегирева попросила газеты купить.

— Ну, залезайте в кабину, — предложил Шевченко, — а то озябнете. Когда теперь будет остановка.

В кабине уютно. Даже пригревало осеннее солнышко.

— Ой, как тут тепло! — улыбнулась Аленка.

— Это сначала так кажется. Проедете — узнаете. А о вас там, наверное, беспокоятся. Думают, что отстала.

— Они же видели, что я к вагонам бежала.

— Вы что же, специально в кабине решили проветриться?

— Может, и специально. Нет, маленько запоздала...

А я ведь сейчас вас не боюсь. Это раньше боялась. Когда в сводном взводе была. Вы мне казались очень сердитым, строгим.

— Я и сейчас строгий.

Аленка взглянула на Павла.

— И нисколько вы не строгий. Излишне серьезный, и только. Я давно... — и осеклась, замолчала. Прошла минута, две, три... Молчание становилось в тягость. — Что же, мы так и будем молчать, товарищ лейтенант?

— В таких случаях о звездах говорят, товарищ сержант Шубина.

— Сержант! Сержант! — произнесла она, и на ее глаза навернулись слезы.

— Я вас обидел?! — испугался Павел. — Простите!

— Нет, нет, что вы! Я вам так благодарна, что помогли мне съездить на похороны тети. — Аленка ткнулась ему головой в грудь и заплакала. — Одна я теперь, совсем одна. Правда, есть еще тетя по отцу в селе подо Ржевом, но, может быть, ее уже нет и в живых. Немцы там. Я к ней в прошлом году заезжала, когда в Москве была.

«Откуда она знает о моих хлопотах? Наверное, Уралов рассказал. А может, Снегирева? Так я и не успел научить Аллу Корнеевну водить машину. Да и когда, началась погрузка дивизии на фронт».

— А я такая трусиха, — продолжала Аленка. — Я не сумею убить врага, растеряюсь.

— Елена Савельевна, вы же сами говорили, что призваны лечить, а не убивать.

— Зовите меня Аленой, хорошо? А то у нас в школе была учительница Елена Савельевна. Совсем старенькая, в очках.

— Ладно.

— Вы же учили штыковому бою.

— То так, на всякий случай. На войне всякое бывает, Алена.

«Как нежно звучит в его устах «Алена»», — подумала она, а вслух спросила:

— Мы к Москве едем?

— Не знаю. Но там сейчас очень трудно.

— Москву удержим?

— Наверное, это и от нас с вами будет зависеть, от сибиряков, уральцев.

— Как красиво вокруг! — вдруг переменила тему Шубина. — Вот запечатлеть бы все это на полотне! Вон ту дух опушку, хату и колодезный журавль. Смотрите, какой журавль!

Павел ничего не ответил, словно ушел весь в себя. Замолкла и Аленка. Она может закрыть глаза и помнить каждую черточку его лица.

Высокий, плечи крутые, грудь широкая. Открытый лоб, от которого мыском убегают назад льняные волосы. На левой щеке маленькая точечка — родинка. Твердые линии подбородка с ямочкой. Брови густые. В глазах таится голубизна, как на лесных подснежниках. Они бывают, эти глаза, строгими, внимательными, ласковыми, насмешливыми. Наверное, только из-за глаз можно поверить в человека и полюбить. Он ей нравился, но это и пугало, наводило тоску, внушало мысль о недоступности. Лучше был бы он некрасивым. А то сколько девушек от него без ума! Взять ту же Снегиреву или Наталью Трикоз. Нельзя такого не полюбить.

— Вы не озябли? — Павел взял ее за руку.

— Нет. Я кое-что поддела, а на ногах пимы, из дома прихватила.

Она отвернулась и стала смотреть в сторону, мучительно стараясь угадать, заметен ли румянец на ее щеках.

«Неужели комбат от нее так и отстал? — думал Павел. — Хотя, кажется, Травинский сейчас переключился на Зину Журавлеву. Аленка, может, назло ему и села ко мне в машину».

— А не боишься комбата? — спросил Павел и тут же смутился от сказанного. Ну к чему такой вопрос? Глупо!

— Комбата?! Нисколечко! Он собирался, кажется, за мной ухаживать, но потом отстал.

Павел пожал плечами: «Кажется!»

Эшелон стал замедлять ход.

— Какая сейчас будет станция? — подняла на него глава Аленка.

— Какой-нибудь полустанок. До Верещагина еще далеко.

— Мне бы только перебежать в свой вагон. Можно приходить, когда вы на платформе будете ехать? Мне так нравится в кабине. Все видно, можно насмотреться вдоволь. И такое впечатление, словно ты не на платформе едешь, а на автомашине.

— А удобно это?

— Вы не хотите, чтобы я к вам приходила?!

— Нет, почему же. Только на остановке я перейду в теплушку.

— Скажите, у вас есть девушка? — Аленка улыбнулась.

— Как вам сказать. Одну девушку провожал, телефонисткой в нашем селе работала.

— А где она сейчас?

— Не знаю. У нас ничего серьезного не было. Даже не переписывались, когда я учился в военном училище.

— Меня тоже провожал один парень. Мне он поначалу нравился, пока не узнала, что, проводив меня домой, шел к другой.

«Какая она откровенная и наивная, точно ребенок», — подумал Павел.

Поезд опять стал набирать скорость.

Помолчали.

— Алена, расскажите что-нибудь о себе.

—- Мне нечего и рассказывать. Мать и отец в двадцать первом умерли от тифа. Я их и не помню, даже фотокарточка не осталось. Говорили, это был страшный год. Голод и тиф тысячами людей забирали. Воспитывалась, как вы уже знаете, у тетки.

— Я тоже немного у дяди жил. Когда мне исполнилось одиннадцать лет, он забрал меня на Донбасс. Я рослый был. Дядя работал в шахте крепильщиком, а я — мальчиком на побегушках. Бегал за хлебом, консервами, водкой. И прозвище мне дали — «казачок». Жили мы в длинном деревянном бараке, человек на двести. Кровати мне не дали. Спал около печки на полу. Еще вменялось в мои обязанности выстаивать очереди за зарплатой. Зарплату шахтеры получали тогда нерегулярно, иногда за два, а то и три месяца сразу, и тогда начинались пьянки, драки. Не вынес я своего положения, пошел к секретарю комсомольского комитета шахты. Прихожу и прошу определить на работу. А он спрашивает: «А сколько же тебе лет?» Отвечаю: «Тринадцать!» Два года себе добавил. «Не могу, молод ты еще. Да и тринадцати тебе, наверное, еще нет». — «Есть, — отвечаю. — Мой дядя может подтвердить, он на шахте крепильщиком работает». — «Не могу, по закону малолетним работать не положено», — отвечает. А я ему: «Не уйду отсюда, пока не дадите мне работу. Что, мне воровать идти? Вот будете ночью с работы возвращаться, а я пальто с вас сниму». — «Ну, ты даешь, парень: пальто сниму. Не подюжаешь!» — «Я не один буду, с дружками».

Сижу, жду. Меня так разморило, что прислонился к спинке стула и заснул, а когда проснулся, в кабинете никого не было. Снова жду, держу свою линию. Возвращается секретарь комсомольского комитета и удивленно говорит: «Ты еще здесь?! Ну и настырный же ты хлопец! Что же с тобой делать?» И начинает звонить куда-то и упрашивать, чтобы меня взяли на работу. Даже сообщает по телефону, что я, мол, угрожаю снять с него в темноте пальто. Наконец улыбается, кладет трубку и говорит: «Завтра пойдешь в отделение подъема машин к начальнику участка, он тебе даст работу». Счастливый, выскакиваю из кабинета. На другой день мне вручили совковую лопату и поставили отбирать пустую породу на транспортере. А после обеда и чьему-то указанию перевели на интеллигентную работу смазчиком. Работа мне нравилась. Ходил с масленкой целую смену и, как взрослый, напевал: «Шахтер пашенки не пашет, косы в руки не берет...»

Вдруг Павел замолчал, что-то разоткровенничался сегодня.

— И долго вы там работали?

— Нет. Весной дядя отправил меня обратно домой. Отец стал получать паек, а в школе ученикам начали давать по двести граммов хлеба и сладкий чай.

Аленка все время слушала внимательно...

Через час она уже лежала в своем вагоне на нарах. Вспомнит, беседу с лейтенантом — и забьется сердце, кровь к щекам приливает. Никогда с ней этого не случалось. «Эх, если бы знать, что лейтенант обо мне сейчас думает! Может, осуждает, что навязываюсь?»

На очередной остановке Аленка вышла из теплушки, долго оглядывалась, но Павла так и не увидела.

Ночью ей приснился сон. Они с Павлом приехали в село. Возле беленькой хаты их встретила мать Павла со словами: «Вот и невестушку бог послал». Потом они плавали в реке. Вдруг Павел ей говорит: «Считай, сколько я могу продержаться под водой!» — и прыгает в воду. «Раз, два, три, четыре, пять... десять...» — считает Аленка.

А Павла все нет. Из глубины всплывает лишь его пилотка. Тогда она сложила рупором ладошки и стала кричать: «Помогите! Помогите!»

От толчка Ани Широкой Аленка проснулась и тут же рассказала сон, утаив только имя того, кто тонул.

— Не знаю, — ответила Широкая. — Моя мать говорит; что есть сны вещие и пустые. Вещий или пустой приснился тебе, я не знаю.

3

Бойцы эвакотранспортного взвода ехали в отдельной теплушке. В конце эшелона прикреплены платформы с двадцатью автомашинами. Одну машину отправила вместе со штабом дивизии.

От печки в вагоне жарко. Но стоило истопнику зазеваться, как из неплотно прикрытых дверей и через железные створки окон проникал холод. Пахло дезинфекцией, паровозной гарью, человеческим потом. Некоторые бойцы жались к еще теплой печке, другие спали на деревянных нарах. Всю солому с нар убрали, так как в первом эшелоне возник пожар.

У дверей, которые то и дело отодвигались и задвигались, верховодил Иван Копейкин. Домино ему надоело, он сидел на чурбаке, показывал фокусы.

— Беру одну спичку, заворачиваю в платочек. Три раза дую. Вот так. Теперь ломай.

Петр Фирсанов бережно нащупывает в носовом платно спичку и ломает. Даже слышен треск.

— Теперь, Петя-петушок, золотой гребешок, разворачиваем платочек и показываем публике.

Спичка с коричневой головкой целенькой лежала на промасленной ладони Копейкина. А Фирсанов часто моргает глазами от удивления.

— Ты, Иван, случайно шпаг не глотаешь? — бросает от печки Куваев.

— Не пробовал, — отвечает Иван Копейкин, — Может, и получилось бы.

— Ну и циркач! — удивляется Титов.

— Нет, сроду шофер. Пытался стать шахтером, не получилось, — и тянется к шапке Фирсанова, чтобы натянуть ее на глаза, но тот уклоняется. — Чего испугался? Фокус хотел показать. Ну, ладно, Петушок, отгадай детскую загадку.

— Давай.

— Кому рубят голову, а кровь не течет?

Петр Фирсанов морщит лоб.

— Ну, ну...

— Капуста, — с облегчением отвечает Фирсанов.

— Зубов нет, а кусается?

— Теща!

— Какая тебе теща?! Крапива!

— Один дурак может задать такой вопрос, — отзывается с нар Олег Кукольник, — что десять умных не ответят.

— А ты лежи там, умник!

Шевченко лежал под нарами среди тюков — на месте, которое ему предложил боец Титов. Работал он где-то в лаборатории, был на броне, но добровольно попросился я армию. Его определили в санитары. Он сразу снискал уважение, помогал Комаревичу. В этом углу было тепло, потому что дверь с этой стороны не открывалась.

— Видите, — сказал Иван Копейкин и кивнул в сторону лейтенанта, — на сон командира потянуло. А девушка ничего. Правда, малышка. Но мне бы как раз. Я к ней подкатывался. Не один котелок гуляша приносил, когда дежурил на кухне. А она нуль внимания. Сказано - рядовой водитель Копейкин. И фамилия такая...

«А может, подняться и приструнить его? — подумал Павел. — Ишь, разболтался».

— Брось паясничать, Иван, — осадил его Титов.

— Аль не видишь? Я видел, как она, словно козочка, скок на платформу за ним. Тут не скроешься. Это не военные лагеря, где кругом лес да кусты.

— Ты видел?

— Видеть не видел, у меня нюх разведчика. А хороша девка! Глаза — озера, зубы — жемчуг. Волосы — пшеница. Эх, на такой бы мне жениться! — и рассмеялся.

— Да у нее глаза-то карие. И волосы совсем не пшеница, — возразил Петр Фирсанов. — Только зубы, ты прав, очень белые.

— Да? Ты смотри, и Петя Фирсанов — не иначе — в нее втюрился!

— У него девушка в селе осталась. Ты же видел — навещать приезжала.

— Так то невеста?! А говорил сестра. Ну и Петя-петушок! То-то ты целыми днями из своей «Сильвы» арии напевал.

— Скажи правду — вы еще что-нибудь сморозите. А она у меня строгая на этот счет.

— Хороша краля...

Шевченко стиснул зубы и повернулся на другой бок. Болтают черт знает что! А сон не приходил.

— А ты поэт? — кто-то спросил шепотом у Копейкина.

«Кто это спросил? — прикидывал Шевченко. — Наверное, Куваев. Кажется, его простуженный голос».

— Нет, я не поэт. Вот мой дружок, на год он моложе меня, настоящий поэт. С четвертого класса стишки сочинял. Про тайгу, про птиц да разных зверюшек. А с шестого класса даже, по моему заказу, о любви стал писать. Когда я перешел в седьмой класс, в нашу школу приехала новая учительница. А у нее дочка, Наташа. Она в наш класс пришла. И все повернула по-другому. Вот скажите, почему одна девчонка может повернуть все по-другому? Не знаете. То-то! Даже я начал к урокам готовиться. Раньше кое-как, а тут прибегу — и сразу за книги. Даже мать удивилась: наконец-то ее сынок за ум взялся. В общем, интересно было с ней, городской: общительная, умная. Сказано, дочь учительницы! А мы что — деревенщина. И паровоза в глаза не видели. Разве только на картинке. Куда она пойдет— за ней хвост. А один мой кореш даже астрономию стал изучать, хотя в седьмом классе ее и не проходили. Наверное, расчет такой: будет Наташу из школы провожать домой, о чем с ней говорить. Конечно, о звездах и мировом космосе. Мы ему даже кличку приклеили — Звездочет.

Летом на уборку хлеба ходили. И, ясное, дело, каждый хотел перед ней показать свой культурный уровень: кто начнет про книги, кто о кинокартинах, а Звездочет, конечно, про космос. Дескать, Венера — богиня любви, даже вроде он изучил научный труд. Врет со страшной силой.

Вечером устраивали танцы прямо на току. Танцев я сторонился. Не умел танцевать и песни петь не умею — слуха нет. А тоже хотелось блеснуть перед ней: рассказывал об охоте с дедом на медведя. И тоже врал. В общем, я к ней то с одной стороны, то с другой. А она ноль внимания.

И тут я услышал, что она стихами увлекается. Я обрадовался — и к корешу. Прихожу, а он за столом сидит, стихи о природе сочиняет. Некоторые его стихи я наизусть знаю: «Жаворонок и тот запел, и в почках оживилась завязь. Косач, токуя, обалдел, к земле крылами прикасаясь».

Я ему говорю:

— Че ты все об этой природе сочиняешь? Ты лучше о любви напиши.

— А как о ней писать?

— А ты давай, — говорю, — как великие поэты — Пушкин или Лермонтов.

— А кому посвящаешь?

— Да, понимаешь, в наш класс пришла Наташа Маджугинская, дочка учительницы. Ты ее видел — высокая, стройная, с длинной косой. Девушка — во! Настоящая краля. Вот о ней и сочини, браток, что-нибудь. В долгу перед тобой не останусь. Хочешь — складной ножик подарю?

И, знаете, сочинил. Мол, люблю Наташу и весь вечер хожу у ее окошка, и все в таком роде. Мне даже сначала стихотворение понравилось.

— А что, неплохо, — сказал я ему. — Ты отнеси ей и скажи, что я написал.

— Сам неси. Или по почте пошли, — возразил он.

А тут его младший брат Петр подвернулся, согласился сразу:

— Один миг и я там!

Ждем мы, переживаем. Я как заинтересованное лицо, а мой друг Гриша как поэт. Не прошло и десяти минут, как Петька мчится обратно. Мы подумали, что ее, наверное, дома нет, или читать не стала. Девушка гордая, от неё всего можно ожидать.

— Застал дома? — еще издали кричу ему.

— Застал.

— Отдал.

— Ага.

— Читала?

— Читала.

— Ну и что?

— Что, что... Прочитала, посмеялась и сказала: «Передай, чтоб больше дураки не писали».

— Так и сказала? Без вранья?

— Вот крест, правда.

Осерчал я на дружка, разве, мол, так пишут, прямо в лоб: «Наташа, я вас люблю». Надо тоньше писать. Кореш не обиделся и продолжал сочинять. И, знаете, подействовало. Завязалась у нас такая портфельная любовь. Она уже разрешала мне носить ее портфель до самого дома.

— И ты на ней женился?! — фыркнул Петр Фирсанов.

— Его женишь. Только голову дурил.

— А шо? Может, и женился б, только мать ее куда-то на Донбасс переехала, и след Наташи потерялся.

— Любил бы — нашел, — сказал Титов.

— Почто так. Искал я Наташу, даже на Донбасс подался. Там и за баранку сел, а потом снова на Урал потянуло.

— Ты это, Иван, правду рассказывал, — вмешался в разговор Куваев, — или сочинил?

— Вот крест — чистая правда. И знаете, братцы, шо я еще любил? На базар ходить.

— На базар? Спекулировал понемножку, что ли?

— Нет, музыку послушать ходил; У нас на базаре собирались гармонисты. Ух и играли! Дух захватывало! А потом и я научился отстукивать на бубне. Хоть и слух у меня не того.

— Ну и намолол ты, Иван, три короба.

— Не канючь, шо я намолол?! Все про свою жизнь, про любовь.

— Эх, что вы знаете о любви, — обвел всех взглядом Титов. — Переспал с девкой и хвастается, — во какой я молодец! Настоящая любовь — когда на других не смотрится. Женился, значит, до смерти с ней должен.

— Ну и даешь ты, Титов! — засмеялся Копейкин. — Неужели не приелась баба-то своя?

— Семью надо беречь, как и любовь.

— При чем тут семья? Семья семьею, а попалась другая — разве можно ее упустить?

— Молодой ты, Иван, глупый. Как можно разменивать себя.

— А если она кровь с молоком, симпатичная?

— У тебя, Копейкин, семьи никогда не будет, — как припечатал, сказал Титов. — У тебя что у петуха. Ты из петушиной породы. У тебя одно баловство и паскудство на первом плане.

— Ну, это ты хватил, батя, через край. Сам, поди, в молодости...

— Словоблуд ты, Иван, и трепач... Залезай на нары н передохни...

— Молчу, как рыба...

На одной из остановок Титов закричал:

— Ребята, немцы!

— Где?! — застегивая ремень и поправляя пустую кобуру, спросил Шевченко.

— Да вот они!

Все бросились к двери, раздвинули ее наполовину: действительно немцы! Разбирают разрушенный вокзал.

За станцией сквозь серое полотно тумана проливался свет восходящего солнца. Пахло прелой травой и лесом. По всему угадывалось: будет холодный день.

Немцы работают медленно, долго ковыряются в развалинах, затем берут по два кирпичика и складывают в квадратную кучу.

— Смотри, какой он, немец! — удивленно произноси! Фирсанов. — Тонок и жидок.

— Тонок, говоришь? — возразил Кукольник, — А как прет!

Слова Кукольника не понравились лейтенанту. Вообще-то Кукольник дисциплинированный боец. Работящий. У лейтенанта всегда пользовался авторитетом.

Не скрывая любопытства, все разглядывали немцев. Одеты они в короткие мундиры с короткими рукавами и в низких, из рыжей кожи сапогах. На головах пилотки.

— Эй, немец! — весело крикнул Иван Копейкин.-- Когда на зимнюю форму перейдешь? Или арийская кровь и так греет?

На его выкрик обратил внимание только один немец, тот, что не спеша складывал кирпичи.

— Гитлер капут! — разошелся Иван Копейкин.

Вдруг немец с белым лицом оставил свое занятие. Его глаза загорелись, засверкали злобой.

— Москва капут! — уверенно, старательно выговаривая русские слова, произнес он. — А вас! — И он сделал жест, словно собственноручно набрасывал и затягивал петлю на шее.

Копейкин оторопел. От крови, бросившейся в лицо, горели щеки. Как посмел! Этот паршивый немец!

— Ах ты, фашист! Ты еще пасть разинул! — заорал вдруг Копейкин и выскочил из вагона. — Титов, дай винтовку, я его прикончу!

— Ты че, Иван, опомнись! — испугался Титов.

— Копейкин, назад! — закричал Шевченко.

Немцы бросили работу, забормотали, похоже —ругались. Все это произошло в один миг.

Копейкин вздрогнул, видимо, опомнился, метнулся в свой вагон.

Подошли конвоиры:

— Работать, работать!

А длинный белолицый немец продолжал кричать:

— Москва капут! Москва капут!

Копейкин осуждающе, даже с гневом, глядя Шевченко прямо в глаза, сказал:

— Эх, лейтенант! — втянул голову в плечи и, как побитый, полез на нары.

— Лютый фашист! Слышали, что орал?

— Вроде мы у него пленные, а он на свободе.

— Надо было Ивану все-таки дать в морду этому фашисту, — произнес Петр Фирсанов. — Немец-то не крепок, хорошо двинь — и дух вон...

— Сумлеваюсь!

— Че ты подъелдыкиваешь! Тебе бы пулемет, Копейкин, а не автомашину!

— А лучше кривое ружье.

— А че, и возьму пулемет, — с нар бросил Копейкин. — Это врачи дали мне нестроевую, плоскостопие приглядели.

— Не наложил бы ты, Иван, в штаны в первом бою! — бросил молчавший до сих пор водитель Судаков.

— Не задевай, Судак! И без тебя тошно.

«Надо основательно поговорить с бойцами, — решил Шевченко. — Разве можно изливать свою ненависть на пленного немца? Хотя можно понять Копейкина. Попадись к такому в плен, живьем кожу сдерет. Ишь, как ведет себя даже в плену. Это не просто немец — фашист. Но при любом случае красноармеец должен оставаться советским человеком».

— Лейтенант Шевченко, к командиру батальона! — передали из соседнего вагона.

— Вы смотрите тут, не наделайте глупостей, — уходя сказал лейтенант.

— Больно ты, Копейкин, горяч, — осуждающе сказал сержант Фролов, как только Шевченко вышел.

— А как они с нашими обращаются? — бросил с нар Копейкин. — Че, газет не читаете? Утроба моя не переносит их!

— Они?! Они — фашисты, изверги, — сказал сержант. А ты красноармеец, звездочку носишь.

Все примолкли. Замолчал и Иван Копейкин. Поезд тронулся. Уже на ходу в теплушку вскочил командир взвода. И тоже молчит. Только звонко лязгали железные буфера, да поскрипывала вагонная обшивка. Дрожал на гвозде фонарь «летучая мышь».

В полночь боец Титов разбудил лейтенанта:

— Товарищ лейтенант, мы в Москве.

— Как в Москве?!

— Сейчас обходчик сказал, что мы на окружной Москвы. Еще сказал, что вчера был военный парад на Красной площади.

— Как парад?! — У Павла радостно забилось сердце, — Парад! Парад наших войск на Красной площади! Значит, есть еще силы!

Если бы кто другой сказал, он бы не поверил, а то Титов. Серьезный человек. Да и железнодорожник врать не станет. Не такое сейчас время.

«Военный парад на Красной площади, — рассуждал Шевченко. — Парад! Как в мирное время! Прилив невиданной энергии он даст нашему пароду. С каким облегчением вздохнут советские люди на оккупированной территории: «Москва наша!» О параде в Москве заговорит весь мир. У порабощенных народов Европы укрепится вера в нашу победу, в силу, способную уничтожить немецких захватчиков. Они смотрят на нас, как на своих освободителей.

А может, задумаются и японцы: стоит ли нападать на нашу страну? Может, остепенятся те же белофинны, которые день и ночь обстреливают Ленинград? Москва стоит и будет стоять! »

— Товарищи, Москва!

Эти слова были словно гром. И сказаны они были вроде тихо.

— Как Москва?! Где Москва?!

— Приехали.

— Я же говорил, шо в самую Москву едем!

— А почему же не стреляют?

— Еще услышишь!

— Ночь же. Немцы ночью отдыхают.

— Если бы отдыхали — где-то под Минском были бы. А то у стен Москвы, — отозвался Судаков.

Вот так, на четвертые сутки и Москва. Экспресс. По зеленой.

— Товарищи! — обратился лейтенант,— Железнодорожник сообщил, что вчера был военный парад на Красной площади!

— Вот это да! — удивился Копейкин. — Война идет, а на Красной площади парад! Ну, теперь двинем! Помянете мое слово, двинем!

— Ты уже хотел двинуть! Сам бы под трибунал попал и лейтенанта туда бы потянул.

— Да я бы не стрелял, по морде с удовольствием бы съездил, и все.

— А не сбрехнул железнодорожник?! — усомнился Судаков, — Что-то не то, немец под Москвой — и парад.

— А чего ему понапраслину-то говорить. Это, братцы, здорово! Москва держится!

— Приоткрыли дверь. Эшелон двигался медленно. Вокруг серая темнота. Проскочили лесок. Поезд все убавлял и убавлял скорость и, наконец, остановился. Никаких станционных построек не было. Вокруг бело от снега.

— Погодка, — сказал Титов. — Рано в этом году снег лег. Не иначе, как на урожай.

— Да, снег — это урожай, хлеб.

— Кто отсеялся, а кому собирать, — голос Кукольника.

— Командира эвакотранспортного взвода к начальнику эшелона! — прокричал запыхавшийся связной.

У начальника эшелона, интенданта второго ранга, собралось уже много командиров. Был там и Травинский. Поздоровались. Шевченко представился начальнику эшелона.

— Хорошо, — ответил интендант второго ранга.

Ждали остальных. Последним прибыл командир химроты. Старшему лейтенанту было под пятьдесят. Шапка набекрень, но интендант второго ранга не сделал ему замечания.

— Товарищи командиры! Мы у Москвы! Еще хочу сообщить радостную весть: вчера состоялся парад!

«Значит, правду сказал Титов, — обрадовался Шевченко, — А я взял его сообщение под сомнение. Впрочем, верил и не верил. Но сейчас это сказано официально. Выехали бы на несколько дней раньше, как раз на парад бы поспели».

— В любой момент может быть подана команда на разгрузку, — сказал начальник эшелона. — На наше счастье стоит пасмурная погода. Облачность. Наш второй эшелон немцы крепко поклевали. И машины подготовьте так, чтобы за пять-шесть минут сошли с платформы.

— Товарищ интендант второго ранга, — обратился Шевченко. — Для заправки машин потребуется вода. Кипяток. Машины остыли. За десять минут их не заведешь.

— За пять минут заведешь, лейтенант! — повысил голос интендант второго ранга. — На фронт приехали, лейтенант!

Комбат Травинский молчал. Горяинов дернул за руку Шевченко — мол, стоит ли спорить.

— Машину в такую стужу завести трудно, на это время нужно.

— Вам что-то непонятно, лейтенант? Комбат Травинский!

— Ясно! — ответил Шевченко. — Будем готовиться к разгрузке!

— Вы уже должны быть готовы к разгрузке! Все. Можете идти! И не забудьте рассказать бойцам о параде.

— Интендант прав, — сказал Горяинов, когда они выскочили из теплушки начальника эшелона. — Ты смотри в оба.

— Но машины же это... Не лошади.

— Не лошади, не лошади! Вот потом и докажешь, что не лошади. У интенданта такое понятие: открыл дверцу, нажал стартер — и пошла автомашина.

— Их теперь только факелами и разогреешь.

— За факел тебя расстреляют.

— Это точно...

Шевченко зашел в теплушку, сказал:

— Находимся у Москвы. А вчера на Красной площади действительно состоялся парад.

— Ура-а! — крикнул Петр Фирсанов.

— Тише, тише. Приказано быстро подготовиться к разгрузке.

— Да-а, — протянул Куваев. — Машины-то остыли. С ними помучаемся.

— Надо сейчас же греть воду.

— На двадцать машин? Цистерна воды, не меньше!

— Ну, так уж и цистерна...

— А факелы жечь разрешат?

— Какие же факелы — рядом фронт. Днем, конечно, можно будет и факелами греть, — сказал Шевченко. — А ночью за факел влетит.

— Я думаю так... Можно сказать, товарищ лейтенант?

— Пожалуйста.

— Давайте сейчас уже заводить, — продолжал Фролов, — Сначала одну, потом другую. Паяльной лампой разрешите подогревать. Ее огонь можно и шинелями закрыть. Эти машины будем на подогреве держать. Ну, сожжем немного лишнего горючего. Без этого нельзя. Заведем две-три машины, а остальные на буксире стащим. Сколько времени дали?

— Десять-пятнадцать минут, больше не дадут.

— Мало, — ответил Фролов. — А впрочем, завести две-три машины — и дело будет в шляпе.

«Правильно рассуждают ребята, — подумал Шевченко. — Только вот эшелон уже тронулся. Теперь до следующей остановки на платформу не попадешь».

— Товарищ Куваев, вашу полуторку будем разогревать первой. Фирсанов, Титов, поможете. Где паяльные лампы?

— У меня одна, — ответил Куваев. — А вторая у Кукольника.

— Остальным на следующей остановке залить воду. Будем греть здесь, в теплушке. И греть до кипения, чтобы радиаторы не разморозить. Мороз-то жмет.

На следующей остановке водители бросились за горячей водой. Командира взвода снова вызвали к начальнику эшелона. Но на полпути ему встретился старшина Комаревич.

— Товарищ лейтенант, выделите четырех бойцов для получения обмундирования и пять — для получения оружия. К начальнику эшелона, значит, идти не следует. Эшелон будет стоять около часа.

«Как хорошо! За час мы не одну машину заведем».

— Какая станция? — спросил Шевченко у женщины-железнодорожницы. — Где Москва?

— Москву вы, товарищ командир, проехали.

— Как проехали?!

— Километров двадцать севернее.

«Это что же, нас на север везут? Ну да ведь фронт не с одной стороны Москвы. Немец берет город в клещи».

Все с любопытством гадали, где эшелон остановится для разгрузки.

Минут через двадцать бойцы в сопровождении старшины принесли тюфяки, наполненные имуществом.

— Приказано раздать бойцам.

В тюфяках были новые телогрейки, валенки, один меховой жилет.

— Ого! — обрадовались бойцы. — Теперь нам морозы нипочем!

— А пистолет и полушубок вы получите сами, — сказал старшина лейтенанту. — Мы сейчас еще за оружием пойдем.

— Значит, есть у нас чем бить врага! — с облегчением сказал Шевченко. — И теплое обмундирование.

«А мы-то думали, с голыми руками придется на немца идти. Оказывается, нашлось и оружие, и теплое обмундирование. Продержаться бы только немного. Время работает на нас».

Минут через двадцать у всех были карабины.

— Нам карабины, а другим батальонам автоматы, — рассказывали ходившие за оружием. — Теперь мы покажем немцу, где раки зимуют

— Ей-богу, немца сюда заманили специально, чтобы с ним расправиться. Это тактика.

— Да брось ты со своей тактикой! Голова!

Светало. Снег валил и валил.

— Братцы, на канал Москва — Волга едем! — сказал Роман Судаков.

— А ты что, бывал здесь?

— Приходилось. — И Роман шмыгнул широким носом.

Глаза у него маленькие, грустные.

— Значит, на родину едешь, что ли?

— Строил канал.

— Ишь ты...

Но расспрашивать, как он строил, никто не стал.

— До канала уже рукой подать, километров пятнадцать осталось.

— Туда же немцы прорвались! И куда нас черт несет?

— Прямо в зубы.

— Катают, катают по рельсам, пока авиация не налетит, — ворчал Кукольник. — Спешились бы хоть...: «Километров двадцать до линии фронта согласно сводке Совинформбюро, — прикинул Шевченко. — Если немцы еще не продвинулись».

А снег сыпал и сыпал.

4

Медсанбат расквартировался в Андреевке. Село большое, в одну линию, километров пять будет. Все дома забиты связистами, химиками, тыловыми подразделениями. Говорят, через день-два связисты уйдут на фронт, и тогда медсанбат расквартируется вольготнее, а пока выделено только семь изб. Водителей разместили в пятистенном доме. В избе не повернуться, спали на полу. Автомашины с медицинским имуществом пока не разгружали — не было такой команды. Пришлось в каждом дворе поставить по три-четыре полуторки. Это опасно при налете авиации, но и рассредоточить по одной тоже нельзя. Машины надо охранять, а людей не хватает. В них лекарства, за которые водители несли персональную ответственность, хотя они толком и не знали, что там в ящиках с пломбами. Шевченко слышал спор Горяинова с командиром батальона. Хирург предлагал сразу же развернуть батальон — ведь фронт рядом. Его не поддержал и дивизионный врач: не было такого приказа из штаба фронта.

Ночью Шевченко дважды проверял охрану: все бойцы несли службу бдительно. Утром, прежде чем умыться, он направился за полотенцем в сарай. Только вошел туда, как заметил, что чемодан, который там оставил, продавлен. «Неужели фотоаппарат корова раздавила?» — испугался Павел. Нет, фотоаппарат в порядке. Рисунок, что подарила Шубина, помялся.

— Ах ты, рыжая, — ласково сказал Павел, подходя к корове.

Буренка перестала жевать, подняла голову.

— Ну как же ты посмела?

Корова повернула голову, уставила на него большие оловянные глаза. Павел погладил ей шею, лоб.

— Не сержусь, не ругаю. Правильно сделала — нечего на фронт с чемоданом тащиться. Придется у старшины Комаревича просить вещмешок.

Корова потянулась к его руке шершавыми губами. Он же достал кусок сухаря из кармана, подал ей. Буренка отозвалась благодарным мычанием.

5

Движение частей по улице Андреевки не прекращалось. Шум прибойными волнами забивался и в избу. Ушли артиллеристы, химики, связисты — все туда, где не прекращается бой, где стонет земля. Медсанбат разместился свободнее. Шевченко и сержант Фролов рано утром перешли в просторный пятистенный дом.

Хозяйка приняла их радушно. Не успели они привет вещи, как она пригласила к столу:

— Садитесь, будем завтракать.

— Спасибо, мы еще не умывались.

Скрипнула входная дверь, впустила девушку лет семнадцати-восемнадцати. Поздоровалась.

Когда пошли умываться, она бросилась с ковшиком к ним:

— Дайте я полью.

— Спасибо, мы сами.

— Нет, нет…

— Ну, лейте, — тихо и смущенно сказал Шевченко.

— Ядреная девка, — шепнул Фролов, как только она скрылась за дверью. — Был бы помоложе, непременно посватался.

— Не дури, ты же женатый!

— У меня жена бездетная. А эта бы целую дюжину детишек нарожала. Страсть люблю детишек. Сами же говорили, что курице снится просо, а девке — парубок.

— Таких женихов, как ты, здесь сейчас хоть пруд пруди. А уйдут — и название села забудут.

— Ольга, собирай на стол, — услышали они голос хозяйки.

Девушка скрылась за дверью и тут же принеслась в подойнике парного молока, миску соленых огурцов.

Шевченко и Фролов нет-нет, да и поглядывали на неё.

— Я сейчас накормлю вас щами и хлебом ржаным, домашним. Садитесь.

Поставила на стол глиняные дымящиеся миски и разложила деревянные ложки.

Фролов тоже выложил свои запасы, достал ложку. Появилась и бутылка. Сержант уже было подставил кружку…

— Нет-нет. Нам еще на службу, — запротестовал Шевченко.

— Ну пущай, тогда вечером, — согласилась хозяйка.

Поели плотно. Фролов крякнул, не спеша, старательно облизал ложку, сунул ее за голенище валенка.

Вечером ужинали вместе. Все выпили. Хозяйка сразу как-то опьянела. Щеки у нее зарделись, она заулыбалась.

— Лейтенант, нравится тебе моя дочка? — не выпуская из рук рюмку, выщербленную у края, спросила хозяйка.

— Мама!

— Только честно, — не обратив внимания на дочкин возглас, продолжала хозяйка. — Может, еще и зятем будешь. Девка у меня как ягодка!

Павла бросило в жар, и он как-то не нашелся, что ответить, его выручил Фролов:

— Хороша девка, да и парень — что надо, холостой, неженатый. А что, и союз может получиться!

— За кого-нибудь мы еще и не отдадим, — улыбнулась хозяйка.

— Мама, ну что вы говорите?!

Ольга бежит к печи, приносит глазунью.

— Кушайте, еще наголодаетесь, — приглашает хозяйка.

«За такого можно Ольгу отдать. Парень, кажется, степенный, толковый, порядочный и, что говорить, красивый, — рассуждает про себя Дарья. — Да и дочка хороша, и телом ладная, и лицо — кровь с молоком, и брови как нарисованные. Не дай бог, придут немцы, такую не упрячешь. Изнасилуют, да еще и расстреляют или на каторгу в Германию увезут. Нельзя, чтобы ее красота досталась врагу. А так замужняя будет, даст бог, затяжелеет. Не вернется с войны Павлуша? Зато ребеночек продлит жизнь его».

Перевели разговор на прошлое, словно это было давным-давно, а ведь всего полгода, как кончилась эта довоенная жизнь.

— Спасибо, хозяюшка, — первым поднялся Фролов. — Я пойду во взвод, заодно проверю и охрану машин.

— Спасибо за гостеприимство, — сказал Павел. — Вы принимаете нас, как дорогих гостей.

— А вы лучше всяких гостей, защитники наши...

Фролов быстро оделся, засунул рукавицы в карманы.

Однажды ночью кто-то тихо подошел к постели Павла. Хозяйка! Павел включил фонарик, который вместе с пистолетом лежал у него под подушкой.

— Ой! — вскрикнула Ольга.

— Ты чего здесь?! — Павел поднялся на локтях.

— Пришла сказать, что мама хочет, чтобы мы поженились.

— А я тебе нравлюсь?

— Нравитесь маме и мне. Да не только в этом дело...

— А в чем же?

— В чем... — Помолчала. — Если немцы придут, то я буду замужняя. А замужних, говорят, они в Германию не отправляют. Можно присесть на кровати? — Не дожидаясь ответа, она опустилась на краешек.

— Ты это серьезно? — приходя в себя, спросил Павел.

— А я разве вам не нравлюсь? Мы не просто так... Зарегистрируемся, свадьбу справим. У нас все есть.

— Ты же меня совсем не знаешь... И война. А вдруг меня убьют?

— Ну что ж, что война. Не всех же убивают. А забудете дорогу в Андреевку — тоже не взыщу. Значит, такая судьба...

— Тише, Оля, сейчас сержант вернется.

— Я на дверь крючок накинула.

— Оля, фашистов дальше наша армия не пустит, — сказал Павел. — Видишь, каждое село натыкано войсками? И части-то какие! Сибиряки, уральцы! А техника: новые танки, артиллерия, «катюши»!

— Какие еще «катюши»?

— Оружие такое.

И тут же они услышали дерганье дверей: Фролов вернулся.

— Ну, ладно, когда все заснут, я к тебе тихонечко приду. Хорошо?

— У тебя что же, жениха не было?

— Был, да война забрала.

— Оля, у меня есть девушка, — соврал Павел. — Поверь, я дал ей слово...

— А... если дал, — растерялась девушка. — Держи крепко свое слово.

Примолкла и пошла открывать Фролову.

— Спокойной ночи, Оля! — вдогонку бросил ей Павел.

Шевченко долго не спал. Не сон ли это? Девушка приходила. А он ее прогнал. «Чудак! Другие добиваются этого разными путями: соблазняют, врут, скрываются. А я? И девушка хорошая, милая. Но как бы я в глаза Алене посмотрел? Скрывать от нее? Нет, я поступил правильно, какая тут может быть свадьба, регистрация брака? Немцы под Москвой!»

6

Утром прибежал запыхавшийся Титов:

— Товарищ лейтенант! Вам приказано через полчаса построить батальон.

— Форма одежды? Что с собой брать? — спросил Шевченко.

— Приказано построить, а как — не сказали.

В доме никого не было. Это и хорошо. Как-то неприятно было смотреть в глаза хозяйке и Ольге. Наверное, спьяну Ольга все это. Сегодня бы пальцы кусала, а то и обвинила бы, что охмелевшую девушку соблазнил. Не может быть, что все это серьезно.

— Найдите Фролова, пусть собирает людей. Идите!

«Для охраны машин оставлю человека три», — прикинул Шевченко и вышел из дома. Во дворе заметил хозяйку, возившуюся под навесом.

— Тетя Даша, я ухожу, — сказал Шевченко уже у калитки. Но в ответ ни слова. Услышала ли она?

Холод опалил лицо, полез за шею. Морозец стоял крепкий. Небо заволокло снеговыми тучами. Шевченко по дороге все думал: «Для чего все-таки построение? Наверное, что-то важное сообщит комбат. Может, боевую задачу поставит».

Снег звонко хрустел под ногами.

Мысли Павла вернули его к прошедшей ночи. Он хотел во всем разобраться. А разбираться тут нечего: прогнал девушку, оттолкнул. «У меня есть невеста, я дал ей слово!» Никакой невесты у него нет, и никому слова он не давал. Девушка-то хорошая, молодая, красивая, но беда в том, что она решила выйти замуж с расчетом. А не было бы этого расчета, она, может, и не вышла бы за него. Жалко, конечно, упускать такую девушку, скажи кому — засмеют. Но... А может, это и к лучшему: заполучил бы он девушку как дар судьбы, воспользовался. А потом век казнился бы. Да и ей, может, жизнь испортил бы. Нет, что ни делается, все к лучшему, верно говорится. И ему показалось, что на этом он подвел черту своим мыслям. Но это только показалось, что успокоился. Вспомнил, как у него заколотилось сердце, когда осветил лицо девушки... Просто растерялся и оттолкнул. А ведь она могла в ту ночь стать его. Павел испытал бы то неведомое, сладостное, о чем думалось по ночам. Не только думалось, во сне виделось. И так вдруг пришло наяву. А он испугался. И чего? Ответственности? Нет, пожалуй, совесть так подсказала. Так подсказал ему разум, вопреки сердцу. Дай сердцу волю — зайдет в неволю! А с кем посоветуешься! Да что советоваться. Война ведь идет. И не в Берлине они, а под Москвой. Рядом бои идут. А может, жениться? Такая жена, как Ольга, всю войну будет ждать...

Шевченко окликнули. Сзади шел Горяинов. Поздоровались, закурили. Горяинов спросил:

— Не знаешь, по какому случаю построение?

— Не знаю. Мне приказано построить батальон.

— Тебе? Значит, приказ зачитают. А может, строгий смотр затеял комбат? Скорее бы уж за дело, у меня такое впечатление, что о нас забыли.

— О двух свежих уральских дивизиях забыли? Соседняя дивизия тоже вблизи расквартировалась и не воюет.

Шевченко, построив батальон, ждал появления комбата. Прошло минут десять, пока появился Травинский. Бойцы уже начали злиться: не лето, за уши мороз щиплет.

Лейтенант доложил. Комбат выслушал доклад с достоинством, сказал:

— Вольно!

«Хоть бы поздоровался с личным составом, — упрекнул комбата Шевченко. — Подсказать, что ли? Нет, еще обидится. Сам-то он не раз бывал на построениях».

Комбат прошелся перед строем. Бойцы глядели и улыбались, когда они шли рядом: комбат доставал лейтенанту до плеча, забегал вперед, словно боялся потеряться.

Нет сомнений: Травинский был доволен строевой выправкой батальона.

Оказывается, Травинскому ночью пришла мысль навестить начсандива. И не самому, а совершить марш всем батальоном. Пусть посмотрит на боевую выучку личного состава. В строевой выучке он видит боеспособность подразделения. «Как начсандив потирал руки, когда медсанбат еще в военных лагерях прошел не хуже другой строевой части! И марш совершим двадцатикилометровый в полной выкладке. Это тоже пригодится. А то засиделись по избам. Да и начсандив уже больше недели не заглядывал. Совсем забыл о нас».

— Жалобы у кого-нибудь есть? — вдруг остановившись на середине строя, спросил Травинский.

Все молчали.

— Товарищи, мы совершим марш. В обе стороны километров двадцать с гаком, — улыбнулся. А потом снова строго: — В бою нам это пригодится.

По строю, пробежал шумок. Значит, марш. Только марш. А многие думали, что сейчас объявят боевой приказ. Немцы-то все ещё под Москвой. В северном направлении тоже продвинулись. И не иначе, как рвутся, так сказать, на охват Москвы. И с левого фланга.

— Маршрут движения, товарищ военврач третьего ранга? — спросил Шевченко. — Вы тоже пойдете?

Травинский хотел одернуть комвзвода за преждевременный вопрос, но, вместо этого, улыбнулся и тихо, чтобы слышал только один лейтенант, сказал:

— А как же, пойду. Я впереди, а ты за порядком следи. И вот еще что: когда я войду в дом начсандива, ты сразу шеренги выровняй и по команде «смирно» держи людей. А как выйдем, ты сам начсандиву рапорт отдай — мол, батальон совершает марш и так далее. Да что тебя, строевого командира, учить!

«Значит, мы не просто будем совершать марш, — удивился Шевченко. — Мы идем с какой-то целью к начсандиву. Уж не для того ли, чтобы он посмотрел на нас?»

Строй двинулся по дороге за командиром батальона. Сквозь поредевшие облака скупо процеживалось солнце.

«Вот налетит авиация, будет нам двадцатикилометровый марш», — подумал Шевченко.

Девчата смеются, переговариваются громко, мужчины же больше помалкивают. Болтать зря им незачем. Пустомеля Иван Копейкин — и тот притих.

По дороге шли подводы. Они сворачивали в сторону и ждали, пока проходил строй. Вслед сыпались шутки:

— Куда это чижиков ведут?

— Ну, теперь дадим по мордам фрицам! — кричал веснушчатый боец с саней. — Бабы на подкрепление пришли!

— Сам ты баба! По тылам шатаешься. Наверное, живого фрица в глаза не видывал, — бросила Широкая.

— Я-то видел, — огрызнулся боец. — Вот ты увидишь — мокро будет.

— По себе судишь?

— Прекратить разговоры! — прикрикнул Шевченко. Команда касалась обоих, оба и замолчали.

— Что за строй, не пойму, — говорил другой солдат веснушчатому. — Лейтенант командует капитаном. Вон впереди шагает.

— Да не капитан то, а врач третьего ранга, в петлицах змея.

— А у лейтенанта почему танковые эмблемы?

— А черт их знает, может, для маскировки. Бабы тоже с оружием, наверное, добровольцы.

— Да медсанбат это.

— Точно, медсанбат. На пополнение идут. Такие все напыщенные!

Строй прошел мимо. Идти становилось все труднее, ноги вязли в снегу.

— Ну, как, девушки? — поравнявшись с хирургическим взводом, спросил Шевченко.

— Топаем! — отозвалась Зина Журавлева.

— Мы-то топаем, а ваши водители нос повесили. Даже Иван Копейкин угомонился, — сказала Широкая.

— Рожденный ездить — ходить не может, — отозвался Иван Копейкин. — Эх, девочки, прокатил бы я вас с ветерком!

— Отставить разговорчики! Красноармеец Судаков, чего раскис?

Судаков сделал усилие, расправил грудь, ускорил шаг. «Хорошо, что оставил Куваева и Титова охранять машины. Они бы совсем отстали, — думал Шевченко. — А девчата, смотри, идут так, что залюбуешься».

— Хозвзводу подтянуться! — подал команду лейтенант.

— Может, привал сделаем, товарищ лейтенант? — обратилась Трикоз.

— Пора бы и передых, — поддержала ее Широкая.

— Дойдем до лесочка, спрошу у комбата.

«Аленка Шубина почему-то молчит, даже в мою сторону не смотрит», — отметил Шевченко.

Молодые сосенки тесной стайкой столпились у дороги.

Ветки их покрыты густым снегом. А вот уже и лес. Шевченко побежал вперед к командиру батальона. Он надеялся, что тот сам догадается подать команду на привал.

У дороги стояли невысокие, очень корявые сосенки. Их лапчатые сучья начинались от самой земли. А вокруг сосен уже ни травинки, только глубокий смерзшийся снег, будто бугры слежавшейся соли.

Розовогрудый снегирь вылетел из леса и повис над дорогой. Его, наверное, удивило, что здесь собралось так много людей.

— Привал! — громко объявил Шевченко и уже совсем тихо произнес: — Мужчины направо, женщины налево... осмотреть лес.

Показались подводы. Одна остановилась. С нее ловко спрыгнул капитан. «Смотри, какой легкий на ногу», — едва успел подумать Шевченко, как капитал захромал. Вернее, стал припадать на одну ногу. Шинель застегнута на все пуговицы, шапка-ушанка подвязала. Шевченко понял, что капитан что-то хочет спросить, и сделал несколько шагов навстречу.

— Что за люди, лейтенант?

Шевченко не спешил с ответом. Разве не видно? Какой же ты командир, если не можешь отличить медсанбат от строевого батальона?

— Не медсанбат ли Травинского?

— Он самый.

— А где же командир?

К Травинскому шли вместе. Чуть впереди капитан, за ним в полушаге Шевченко. Что-то знакомое показалось Шевченко в лице капитана. Где он его видел? Нет, показалось.

Травинский, увидев капитана, сам пошел навстречу. Что за капитан? Может, проверяющий? Давно ведь никого не было.

— Товарищ военврач третьего ранга, — рапортовал капитан, — представляюсь по случаю назначения комиссаром вверенного вам батальона. Капитан Криничко.

Травинский улыбнулся, подал руку.

— Очень приятно, — сказал он. — Ну что ж, капитал, прошу в строй. Лейтенант Шевченко, давайте команду, поднимайте людей.

Капитан замялся, словно что-то вспоминая, затем сказал:

— Товарищ военврач третьего ранга, ходок-то из меня пока неважный. Только из госпиталя. Ранение в ноги. По чистой хотели. Но упросил оставить в армии. Вот к вам и назначен. Может, представите меня, а я поговорю с людьми, так сказать, в порядке знакомства?

— А стоит ли сейчас? — замялся Травинский. — Как-то неудобно получается. Я представлю вас. Все пойдут совершать марш, а вы...

— Ничего, меня должны понять. Я объясню.

— Ну, ладно, представлю вас сейчас.

| Начсандива на месте не оказалось. И Травинскому ничего не оставалось, как написать записку. Он несколько раз писал и рвал. Чем дальше, тем больше, наверное, убеждался, что этот задуманный им марш, так сказать, визит вежливости, ни к чему. Как бы еще посмотрел на эту прогулку начсандив! Травинский почувствовал усталость. Он даже испугался, подумав: «А что, если сейчас на пороге появится начсандив?» Как он будет изворачиваться? Надо быстрее сматываться. Травинский вырвал чистый лист на командирского блокнота и вполне официально написал: «Товарищ военврач первого ранга! Медико-санитарный батальон сегодня совершает двадцатикилометровый марш с полной выкладкой. Маршрут проходил через село. Я зашел к Вам, но Вы оказались в отъезде. Самочувствие личного состава батальона хорошее. Готов выполнить любое задание!

Командир медико-санитарного батальона военврач третьего ранга Травинский».

Эту записку он заклеил в конверт, положил на стол, распрощался с хозяйкой.

Обратный марш батальон совершал уже без Травинского, он уехал на попутных санях.

Вернувшись с марша, Горяинов нервничал.

— К чему этот марш! Десять дней, как подал рапорт, чтобы хоть на неделю послали на стажировку в действующий медсанбат, и ни слуха, ни духа. Занятия проводим без наглядных пособий. Сорвать бы пломбы на ящиках с хирургическими инструментами, показать, научить!

— Такие марши тоже кое-что дают, — возразил Шевченко.

— Мы и так домаршировались! Дальше некуда!

Девчата, несмотря на усталость, затеяли стирку. Шевченко решил непременно поговорить с Аленкой Шубиной. Что-то муторно становилось у него на душе от ее взглядов. У калитки Павел остановился. Анка Широкая нагнулась над лоханью со стиркой. Аленка в это время вешала на веревку выстиранное. Возле них куражился конопатый видно, уже в годах, младший сержант.

— Эх, какие хорошенькие!

Анка выпрямилась: лицо у нее суровое, бороздки меж бровей обозначились.

— Ну, че вам, младший сержант, надо? Уйдите!

— А я, может, хочу познакомиться.

— С кем? С ней? — кивнула она на Аленку.

— Не, с тобой. Больно ноги у тебя красивые, словно выточены.

— Чевой-то? Тебе и в ватных брюках ноги видать? Гляди, какой сыскался!

— Я всурьез тебе говорю. А ты...

— Я тоже тебе всурьез — уйди подобру-поздорову! Анка моргнула Аленке, и та подкралась к нему сзади и легла, а в этот момент Широкая изловчилась и пнула его в грудь. Младший сержант рухнул на снег, и сверху оказалась Анка.

— Аленка, боги за ножом, я его сама удержу. Ну, милый, не осуди. Все пуговицы обрежем и отпустим. Тише, хлопец! Ну, че у тебя там? А? Да не боись, больше ничего резать не будем!

Анка уверенно сидела на младшем сержанте.

— Я же пошутил, девка! Зря ты так-то со мной! Пусти! Ну че навалилась? Фашист, что ль, я? А?

Шевченко вошел во двор.

— Товарищ Широкая! Вы что, шпиона поймали?

— Ну, отпусти! — умоляюще шептал младший сержант.

И Анка отпустила. Высвободившись, младший сержант опрометью бросился со двора.

— Вы что это, серьёзно?

— Да нет, решили попугать. Уж больно эти химики липкие.

— Я сейчас, — бросила из сеней Шубина. — Подождите маленько!

— Аленка, я без тебя управлюсь, — сказала Широкая. — Займись гостем.

— Я вас провожу немножко, — спускаясь по ступенькам, предложила Аленка. — Можно?

— Устала ведь?

— А вы? Мы хоть по дороге шли, а вы снег месили туда-сюда.

Ее глаза были почему-то озабочены.

— Я устал?! — Он поднял Аленку и понес. Она вырывалась, но крепкие руки не выпускали ее.

— Пустите же! — взмолилась она. — Люди увидят...

Он осторожно поставил Аленку на снег.

— Теперь веришь, что донесу?

— Верю... А испугались.

— Чего?

— Ну, что люди увидят или Ольга. Говорят, у вас с ней роман? Она красивая?

— Девушка как на лугу калина. А что? Вот возьму и женюсь!

Павел был в веселом настроении, ему хотелось дурачиться. А Аленка смотрела на него пристально, серьезно.

— Сколько же раз за войну вы будете жениться? На каждом привале?

— Глупости это, Аленка, глупости...

«Кто пустил такие слухи? — билось в его голове, — лов, наверное, спьяна сболтнул. А может, хозяйка похвалилась соседям своим постояльцем».

Аленка подняла на Павла повеселевшие глаза:

— Значит, девчата просто трепались?

— Да. У нас говорят: брехливый человек что уголь: хоть не спалит, то очернит.

— А я было поверила... — Она остановилась, прильнула к Павлу, обняла порывисто за шею. — Я никому тебя не отдам, слышишь? Один ты у меня... — Она отвернула лицо, но Павел заметил, как дрогнули ее полные губы.

Невдалеке послышалось поскрипывание снега.

— Пойдем за дворы, — прошептала Аленка.

Они шли по извилистой тропинке, которую, наверное, протоптали крестьяне, доставляя дрова из леса. За избой, где жил комбат, ординарец Ворошило долбил лопатой мерзлую землю.

— Что он делает?

— Щель роет, — ответил Павел. — На случай налета авиации.

«Надо дать команду и своим бойцам вырыть убежища, - подумал Шевченко. — А то как-то беспечно мы живем».

Лес стоял сказочно красивый. Ели, сосны в белом одеянии. А вот в прогалине и рябина. Стайка снегирей клевала желтые ягоды. Заметив приближающихся людей, они поднялись, полетели к огородам.

— Вспугнули, — отозвалась Аленка.

— Ничего, вернутся.

Идти становилось все труднее, ноги вязли в снегу, в валенки попадал колючий холодный снег. Аленка остановилась. На какой-то миг даже стало страшно. Испугалась леса, безлюдья. Ей показалось, будто там, за густыми сосенками, притаились немцы. Но вокруг было тихо.

— Пошли обратно, — предложила Аленка.

— Давай еще постоим. Не холодно?

— Тепло, ты же рядом! Павлуша, знаешь, я стала какой-то боязливой и рассеянной. Со мной такого раньше не случалось.

— Пройдет, Аленка!

Павел привлек ее к себе и стал целовать... Аленка прильнула к нему. Потом они долго стояли, обнявшись, счастливые, на какой-то миг забыв о войне...

С запада донеслась глухая канонада.

Аленка снова загрустила.

— Что с тобой? — забеспокоился Павел.

— Знаешь, Павлуша, мне в эту минуту подумалось, что у нас больше не будет такого вечера.

— Будет, Аленка, будет!

Они медленно возвращались в село, притихшие, задумчивые.

Красный диск солнца опускался за белое покрывало горизонта.

7

Через несколько дней Павел случайно встретился с Ольгой. Он даже хотел свернуть в какой-нибудь двор, но было уже поздно. Поздоровались.

— Что же вы от нас сбежали? Даже не простились.

«Да, нехорошо получилось», — подумал Павел и сказал:

— Обязательно зайду. Мы перебрались поближе к штабу.

— А я думала... — Она покраснела. — Скажите, не найдётся какой-нибудь работы в медсанбате? — потупившись, спросила Ольга, — Конечно, я не медик, но за ранеными ухаживать смогу.

Павел с удивлением уставился на нее.

— Ты оставляешь маму одну?

— Не только моя мама сейчас одна. Знаете, как не хочется в оккупации оказаться! У нас говорят, немцы весной снова на Москву пойдут... Как все-таки поступить в медсанбат? Я очень завидую вашим девчатам.

— Только через военкомат, Оля. Туда надо обратиться. Могут направить и не в наш батальон, а в какой-нибудь другой,

— Но я хочу к вам.

Замерзшая синичка села на окопный карниз и клюнула в стекло.

— Смотрите, еды просит... — сказала Ольга. — Так вы заходите к нам. Мама так переживает...

Подала руку и пошла дальше.

Уралов был в избе, когда зашел Шевченко.

— Что же вы автомобилистов обижаете? — с порога начал Павел. — Опять уплотняете.

— Как обижаю, Павлуша? Совсем нет. Комбат приказал в трех избах вас расположить, а я, по старой дружбе, четыре выкроил.

— У нас же техника.

— Знаю. Скученно, надо воду для машин греть и тому подобное, — Уралов погладил подбородок, — Ну, ладно. Скажи девчатам, пусть избу, где живет сержант Лебедь, освободят и перейдут к Снегиревой. Пока Горяинов в командировке. Интересно, с какими вестями он вернется? Хорошо, если мы в этих избах останемся, — продолжал Уралов, — а то могут еще потеснить. Я тебе по секрету скажу, что вот-вот сюда приедет новая часть. «Катюши на танках.

— «Катюши», говорят, на автомашинах смонтированы.

— А эти установлены на танках. Маневренность, наверное, выше. Замаскируются они, конечно, в лесочке, что подходит к селу. Потом подойдет саперный полк. Их представитель уже сюда наведывался.

Ну, спасибо и на том, что одна изба для взвода добавится.

В дом ввалился капитан Криничко с вещевым мешком за плечами.

— Примете? — улыбаясь, спросил он.

— Устраивайтесь, в тесноте, как говорят, да не в обиде, — ответил Уралов. — В общем, с новосельем! По этому случаю не мешало бы... А как думает комиссар?

— Комиссар не возражает, если интендант раскошелится.

— У интендантов нуль, все у медиков за пломбами.

— Ну, тогда я, пожалуй, побреюсь, — улыбнулся Криничко и стал снимать шинель.

— У вас уже две награды?! — удивился Шевченко, увидев на гимнастерке комиссара орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги». — Вы на финской были?

— Пришлось. Медаль за бои с белофиннами. А орден за Кременчуг.

— Так его же сдали! — бросил Шевченко.

— Смотря как сдавать, — возразил капитан. — Там одни ополченцы пять дней оборону держали. А когда они отступали, двадцать два бойца из войск НКВД больше суток обороняли мост, пока регулярные части не подошли. Кстати, по своей инициативе. Потом Кременчуг держался еще месяц. Собственно, об этом писала «Правда». Вот так-то.

Замолчали.

— Павлуша, иди распорядись, чтобы девчата перешли к Снегиревой... Да, я слышал, ты жениться собрался? Не время сейчас. Закрутил сельской девушке голову. Что, своих уралочек и сибирячек мало?

«Смотри, слухи доползли даже до Уралова!»

— И я так думаю — не время,— ответил Павел.

Когда Шевченко зашел в избу, где размещались девушки из хирургического взвода, Людмила Лебедь бросилась снимать с веревки постиранное белье.

— Вас сколько здесь живет?

— Пятеро, — ответила Людмила.

«Их пятеро, — прикинул Шевченко. — А мне придется здесь человек десять разместить».

— Есть указание перейти вам в избу, где живет Снегирева.

— Ой, да мы же там будем как селедки в бочке! — дрогнувшим голосом произнесла Людмила.

— Милай, правду кажет девушка — тесно, — заступилась хозяйка и вытерла бескровные губы кончиком платка. Она, видно, уже привыкла к девушкам.

— Ну что ж, переходить — так переходить, — поняв бесполезность спора, согласилась Лебедь. — Девчата за дровами в лес пошли. Вернутся, тогда переберемся. Это не срочно?

— До вечера желательно...

— Хорошо.

Шевченко ушел.

«Где же я встречался с комиссаром Криничко? — беспокоила его мысль. — Где? В училище? Нет. На Черниговщине? А может, просто мимоходом? В поезде, например. Серые веселые глаза, изломанные брови... Нет, не припомню».

8

Горяинов вернулся из действующего медсанбата мрачный и подавленный.

— От осколочных ранений умирают тысячи людей, — сказал он. — Заражение крови. Нам еще в институте говорили, что такой препарат от заражения крови вот-вот появится. Когда же? Если он есть за рубежом, то его надо немедленно закупить. За любую цену!

— А ты напиши в Наркомат здравоохранения или медуправление армии, — посоветовал Криничко.

— Я напишу Верховному Главнокомандующему!

— Ну, так уж и Верховному, — возразил Уралов. — Как будто у него других забот нет.

— И еще, — продолжал Горяинов, — бойцы не умеют оказать себе первую помощь! Элементарных правил не знают... Я был на поле боя и видел здоровенного парня. Вернее, мертвеца. Пожалуй, до конца своих дней не забуду его. Он мне по ночам будет сниться. Он умер только потому, что не наложил себе жгут на вену, скончался от потери крови. Перевяжи, останови кровь — и через какую-то неделю боец был бы в строю. Мы учим стрелять, совершать злополучные марши, а оказание медпомощи — это дело только медиков. А медика-то рядом и не оказалось. Нет, каждый боец должен знать, как оказывать первую медицинскую помощь себе и товарищу. Хоть мало-мальски разбираться в медицине.

— Да, надо восполнять эти пробелы, — согласился Криничко, — пока дивизия не заняла боевые позиции.

— Я немедленно пойду с этим вопросом к начсандиву!

Горяинов еще долго ходил по избе и говорил, говорил.

Наконец Криничко его перебил:

— Думаю, что в научно-исследовательском институте сейчас тоже не спят, Николай Александрович. Кстати, у нас на шахте рабочие и то могли оказать при несчастном случае первую помощь. А тут, на поле боя, это просто необходимо. Меньше потерь будет. Займитесь этим, Николай Александрович, вплотную.

— Вы, Тарас Тарасович, случайно, не слышали о шахте 9-бис в Алчевске? — вмешался Шевченко.

— Почему же, не только слышал, работал там.

Павел на минуту опешил.

— Секретарем комсомольского комитета шахты?!

— Было такое дело.

— Выходит, я давно вас знаю, Тарас Тарасович! Еще на работу меня устраивали.

— Вас?! Вы, дорогой мой, тогда еще пешком под стол ходили.

— А не вспомните паренька, которого вы устроили на транспортер?

Что-то не припоминаю... — Изогнутые брови комиссара еще больше сошлись. — Постой, постой, не ты ли тот «казачок», что грозился с меня пальто снять?

— Тот самый, — улыбнулся Павел.

— Смотри, какой вымахал! Припоминаю, упросил начальника смены принять подростка на работу, а у самого что-то на душе неспокойно. Прихожу, смотрю издали, а он орудует лопатой, которая выше него. Пришлось определить смазчиком... Куда же ты потом пропал?

— Уехал домой: родители позвали, жизнь в селе налаживаться стала.

И пошли воспоминания.

9

Шевченко сначала услышал знакомое урчание и тут же увидел девять немецких самолетов. Бомбардировщики делали заход на Андреевку. На крыльях отчетливо видны кресты. Вот первые пошли вниз, от них отделились бомбы. Павлу показалось, что они падают прямо на избу, где живет Ольга. Даже сердце зашлось. Что же делать? Бежать туда? Но бомбы летели дальше, миновав их дом. А «хейнкели» освобождались и освобождались от груза. Вдруг Павел увидел, что его бойцы бежали в открытое поле. А до леса метров триста, не успеют укрыться.

— Ложись! — во все горло закричал Шевченко. — Куда бежите! Перебьют всех!

Вот когда он вспомнил ординарца комбата, который, видимо, по своей инициативе рыл щель. Сегодня и его бойцы обзавелись несколькими лопатами. А до этого надеялись, что вот-вот уйдут из Андреевки. И в этом он виноват. Кирок и ломов не достали. Теперь не только лопатами, зубами будут вгрызаться в землю после этой бомбежки.

Жуткий вой. Сердце сжалось в комок. Раздались взрывы. Совсем рядом Павел услышал шепот бойца: «О господи, спаси! Спаси и пронеси!». Шапка-ушанка сползла ему на глаза, но он прикрыл еще голову руками и лежал не шевелясь.

Неподалеку Шевченко увидел Петра Фирсанова, который, уткнувшись лицом в снег, закрыл уши рукавицами, чтобы ничего не слышать. Тут же чернела на снегу винтовка. Кто-то чуть подальше у забора буравил головой снег, зарываясь все глубже.

Снова раздался оглушительный взрыв, затем еще и еще... Потом самолеты, развернувшись, начали снижаться. Вот уже видны очки и шлемы летчиков. Из-под черных свастик полились струи пуль. Павел прижался к стволу ольхи. Повернув голову, он увидел Ивана Копейкина, стоящего за углом сарая и целящегося из винтовки в самолет.

— Во дает, гад! — кричал Копейкин. — А ну, я тебе сейчас покажу!

И вдруг все затихло. С трудом передвигая ослабевшие в коленях ноги, Шевченко пошел к дому, где разорвалась бомба. Недалеко истошно запричитала женщина. Наверное, убило кого-то из родственников.

— Сволочи! — выругался Фролов вслед самолетам.

«Не он ли это молился, чтобы пронесло?» — подумал Шевченко и посмотрел на сержанта. В его глазах застыл ужас пережитого.

Одна бомба угодила в угол дома, где располагался штаб, две легли в огороде. Когда Шевченко подошел ближе, услышал:

— Сергей Ворошило хотел прикрыть собой комбата, и наповал. А Травинский и Снегирева ранены.

— Сильно комбата? — спросил Шевченко у Варфоломеева.

— Да кто его знает, кричит: «Спасите!» Горяинов собирается оперировать в местной больнице.

Снегиреву осколком ранило в бедро. Первым в штабе увидел самолеты Криничко и крикнул: «Ложись!» Но комбат выскочил из дома, за ним бросились ординарец и Снегирева. До вырытой щели они не успели добежать, как разорвалась бомба.

На другой день в центре села хоронили Ворошило. Небо было серое, мутное, отвесно падали снежинки. Гроб, поспешно сколоченный из сырых, плохо подогнанных досок, несли водители. Лица строгие, задумчивые.

— Какой молоденький, — вздыхали женщины, — еще и не нажился.

Бойцы вспоминали, как водится на похоронах, все лучшее, что знали об ординарце. Девушки с затуманенными глазами протолкались к самой могиле. Четверо бойцов опустили гроб. Прогремел салют. Одна из местных старушек вскрикнула, заголосила.

Титов поставил пирамиду, окрашенную в красный цвет. На ней Алена Шубина написала: «Боец Ворошило Сергей Михайлович, 1916 — 1941 гг.» Краска, видно, была жидковата, потому что от букв текли вниз тонкие струйки, словно черные слезы...

Снегиреву отвезли в госпиталь, а ранение комбата оказалось легким, два маленьких осколка были извлечены из его спины.

Только вернулись с похорон, как в село снова наведались три «хейнкеля». На этот раз пострадала только деревенская баня.

— Пронюхают немцы о «катюшах», — сказал Уралов, — голое место от села оставят.

«Конечно, опасное соседство, — размышлял Шевченко. Но о «катюшах» немцы понятия не имеют. Танки с «катюшами» замаскированы на опушке леса, а самолеты разворачиваются и бросают бомбы на село».

В Андреевку приехали еще понтонники и артиллеристы.

— Тебя не приглашала бывшая хозяйка на свадьбу? — как-то спросил Павла Уралов. — Говорят, артиллеристы свадьбу играли.

— Зачем вы так шутите?

— Почему шучу? Правда. Непромахи ребята.

Павлу стало не по себе: ведь не по любви вышла. Хорошо, если парень стоящий. А то ведь может и обмануть, матерью-одиночкой сделать. А скорее всего вдовой. Где еще тот Берлин! Сколько еще людей ляжет, пока прогоним фашистов. На чудеса нечего рассчитывать...

Немецкие самолеты наведывались и наведывались в село. От бомбежек страдали больше всего местные жители. Правда, покорежило и одну автомашину. Из штаба дивизии распорядились эту полуторку передать колхозу.

10

В конце ноября в медсанбат зачастили поверяющие из дивизии, армии. А что поверять, когда батальон еще не развернулся. И раненых, не считая командира батальона и Снегиревой, нет. Несколько врачей, по настоянию Горяинова, откомандировали в полки для организации занятий по самооказанию медицинской помощи. Приезжал и начальник автотракторной службы дивизии. Пообещал помочь запчастями. Шевченко, не откладывая, поехал за ними. Но привез только рессоры и четыре ската. Больше ничего на дивизионной базе не оказалось.

Медикаментов, о которых так много говорил Горяинов, да и не только говорил, но и писал, тоже нет. Зато пришло письмо, в котором говорилось, что над препаратом против заражения крови работает лаборатория Московского научно-исследовательского института.

— Работает! Работает! — негодовал Горяинов, словно перед ним были не Уралов и Шевченко, а весь коллектив лаборатории, — Так до конца войны будут работать! Сейчас нужен препарат!

— По-видимому, не так просто, — успокаивал его Уралов.

— Нет, все-таки придется писать Верховному Главнокомандующему, чтобы подогнал их. Надо, чтобы институты им занимались. Еще в прошлом столетии врачи доказали, что такой препарат вот-вот появится.

— Работают, значит, скоро будет, — сказал Уралов.

По всему чувствовалось, что дивизия вот-вот вступит в бой.

Первого декабря Травинский собрал всех командире». Лицо его хмурилось, он был подтянут.

— Получен приказ завтра к исходу дня занять усадьбу МТС, что в лесу в пяти километрах от Ямуги, и развернуться. Ямугу заняли немцы. До усадьбы отсюда семьдесят пять километров.

— Я знаю это место, — сказал комиссар Криничко, — МТС в трехстах метрах от шоссе Москва — Клин — Калинин. Место подходящее, только уж очень близко к передовой. — Комиссар красным карандашом показал на карте.

«Значит, пойдем в наступление, — подумал Шевченко, — коль медсанбат выдвигают чуть ли не на передовую».

— Все готовы? — спросил комбат.

— Маршрут следования, пожалуйста, скажите, — попросил Шевченко.

— Абрамовка, Сидоровка, Петровка, Лесное, а дальше по Московскому шоссе до МТС, — прочитал комбат с бумажки и спросил: — Ясно?

— На карте всегда ясно.

— Машины все на ходу?

— Одна неисправная.

— Как неисправная? Какого же черта вы сидели здесь три недели! Вы же ездили за запчастями?

— Ездил. Привез рессоры и скаты. А мне нужен задний мост. Придется тащить машину на буксире.

«А может, попросить у председателя и задний мост? — подумал Шевченко. — Только не даст он. Наверное, теперь сторожа поставил, пока не покинем село».

— Автомашины служат для того, чтобы на них ездили, а не для того, чтобы их таскали на буксире!

Комбат встал. Сухощавое, с клочковатыми жесткими бровями лицо, может, было бы приятнее, если бы не было таким постным. И в глазах никогда не увидишь ни добро ты, ни ласки.

— Как быть с кухней? — спросил Шевченко.

— А что?

— Кухня не по нашему транспорту получена. Я же вам докладывал. Ее только ЗИСом или танковым тягачом можно буксировать, а не полуторкой. Прошлый раз вырвали задний мост. Пора свои кухни получить.

— Ну, к двум машинам прицепите. Беда большая!

«Как у него все просто, — рассуждал Шевченко. — Прицепить! Странное понятие у него о машинах».

— Согласуйте с командиром эвакотранспортного взвода, кто на какой машине поедет.

— Восемь машин загружены полностью медицинским имуществом, — доложил Шевченко. — А одиннадцать машин под личный состав, продовольствие.

— Да, под самую завязку, — сказал Травинский. — Надо подсчитать.

— У меня уже есть расчет, — сказал Горяинов. — Мне две машины, — и подал заявку Шевченко.

У других расчета не было.

— А может быть, мы, Анатолий Львович, сначала оперативную группу вышлем? — предложил комиссар Криничко.

— Нет, всем батальоном вместе двинемся, а то еще заблудятся. Лейтенант Шевченко, когда, по-вашему, мы завтра будем на месте?

— Это зависит от дороги.

— Дорога всюду расчищается местным населением. Я сейчас проехал двенадцать километров и ни разу не забуксовал.

— Будем к двенадцати часам дня, может, немножко раньше.

— Медленно-медленно. На машинах, как пешком.

— Пешком мы за сутки не доберемся. Ведь семьдесят пять километров.

— Ну хорошо, к двенадцати завтра устраивает нас. В семнадцать ноль-ноль ужин. В двадцать ноль-ноль — отъезд. Все свободны.

Заканчивается погрузка последних машин. Шевченко посматривает на часы: половина девятого.

Пятитонная походная кухня в середине колонны. Травинский бегает, суетится. Время от времени дает путаные, противоречивые приказания. В девять вечера командир батальона идет к передней машине и занимает место в кабине.

— По машинам!

Трогается первая, словно принюхиваясь к снегу полузатемненными фарами. Они, словно живые, вздрагивают и начинают двигаться.

Помкомвзвода Фролов на последней полуторке, Шевченко следует в середине колонны. Пахнет горючим, щемящим ароматом лекарств.

Слышно, как напряженно, с усилием работает мотор полуторки, которая тянет кухню. Ну и Комаревич! Вместо того чтобы получить котлы старых кухонь, с ведома комбата достал танковую. Теперь придется с ней помучаться.

Но проехали и шести километров, как машина Петра Фирсанова заглохла. Остановились и сзади идущие, а потом и вся колонна.

И тут же команда:

— Лейтенанта Шевченко к головной машине!

«Надо же разобраться, в чем дело. Дать указание, а потом уже бежать докладывать».

— Что случилось, Фирсанов?

— Дифференциал загремел, товарищ лейтенант.

— Снимите с автомашины, которую тащат на буксире.

— У меня есть, товарищ лейтенант, — сказал красноармеец Копейкин и, обходя машины, побежал в хвост колонны.

«Откуда у него дифференциал? — подумал лейтенант.- Наверное, тоже снял с той злополучной машины».

— Красноармеец Куваев, помогите!

Действительно, остальным здесь делать нечего. Лейтенант ускоренным шагом направился к головной машине, на которой следовал комбат.

— Что там, лейтенант? — это голос Широкой.

— Поломка.

— Чаще бы поломки были, хоть погреемся, а то совсем задубели.

— Чего ж ты задубела? Валенки у тебя, под шинелью телогрейка.

— Не шуба греет человека, а человек шубу, товарищ лейтенант.

Командир батальона уже шел навстречу, по походке его далеко узнаешь. Он ходит как-то странно: голову чуть наклони и руками почти не машет.

— Ну, что там снова у вас? — спросил он так, словно колонна уже не раз останавливалась.

— Товарищ военврач второго ранга! У одной машины вышел из строя дифференциал.

— Ты мне толком докладывай. Дифференциал!

— Дифференциал — одна из частей заднего моста.

— Ну и что?

— Он оказался в запасе. Будем менять.

— Будем, будем! Почему не меняете?

— Приступили.

— Сколько времени положено менять?

— Минут двадцать — двадцать пять.

— Даю вам десять, лейтенант. Через десять минут колонна должна начать движение. Ясно?

«Он прикажет и аппендицит оперировать за десять минут», — подумал Шевченко.

— Ликвидируете поломку — доложите!

Когда Шевченко подошел к машине, ему подали снятый дифференциал: два зуба были выкрошены.

Под полуторкой уже возились Куваев и Фирсанов, а Копейкин подсвечивал карманным фонариком.

«Молодцы, ребята!»— про себя отметил Шевченко и спросил:

— Надежный?

— До конца войны работать будет, — отозвался Копейкин.

Ровно через двадцать минут, обходя машины, лейтенант пошел докладывать командиру батальона.

Почти у каждой автомашины спрашивали:

— Лейтенант, скоро двинемся?

— Комбату доложу, и поедем.

Командир батальона выслушал доклад, посмотрел на часы, сказал:

— Уложились в срок.

Травинский, конечно, не мог не заметить, что меняли дифференциал не десять минут, а двадцать, и, наверное, подумал: «Дай им полчаса — будут час возиться».

При выезде из села Петровки дорога круто пошла вверх. «Вытянуть бы кухню», — встревожился Шевченко.

Впереди машины, там, где пробивался слабый прямоугольник света, закружились робкие снежинки.

«Не началась бы метель, тогда гиблое дело. Колонна и к концу завтрашнего дня не доберется до МТС».

По обочинам дороги снег в рост человека, а то и выше.

Сколько труда вложили крестьяне прифронтовых деревень, чтобы очистить дороги! А зачастит снег — они снова от мала до велика выйдут на расчистку.

Как и ожидал Шевченко, полуторка забуксовала, и кухня потащила ее назад. Передние машины остановились. Командир батальона понял это по автомашине, в которой сам ехал. Она и без кухни еле-еле вытянула наверх.

— Ну, что будем делать, товарищ лейтенант? — рядом оказался капитан Криничко.

— Честно говоря, не знаю, — признался Шевченко. — Наверное, попробуем тащить кухню двумя машинами.

Только и двум тут не под силу. Видите, две машинки с маленькими котлами с каким трудом выползли, а эта…

— Давай попробуем...

Подошел комбат, стал в сторонке, не вмешивается. Две машины, сцепленные тросами, в гору пошли ровнее, но вдруг кухня оторвалась и покатилась вниз, пока не упёрлась в стенку снега.

— Что они, лейтенант, машины-то, у вас безногие? — опять Широкая с шуточками.

— На лыжи бы сейчас автомашины поставить. Это бы дело.

«Еще одна полуторка вышла из строя», — с болью подумал Шевченко.

Морозец к утру пощипывал нос и щеки. Начинало сереть. Вокруг резвились бойцы. Девчата визжали. Только комбат метался: то шел в голову колонны, то снова возвращался и что-то бормотал себе под нос.

«Почему он меня недолюбливает? — возмущался Шевченко. — Возможно, это обычная неприязнь приписников к кадровикам, которые, мол, без них должны вести войну».

У всех была надежда на цепи. Но, и надев их, полуторка все равно буксовала.

— Угробим и эту машину, — сказал водитель и выскочил из кабины.

Шевченко был внутренне угнетен своей полной беспомощностью.

— Надо отправлять оперативную группу на место расквартирования батальона, — обратился Криничко к Травинскому, — Погода начинает портиться. А мы тут что-нибудь придумаем.

— Кого пошлем вперед? — спросил комбат.

— Наверное, вы поедете и Горяинов с оперативной группой. А я с этой группой останусь, если не возражаете.

Снег пошел еще гуще.

— Командный состав к комбату! — понеслось от машины к машине.

Через несколько минут оперативная группа двинулась в путь.

— Принести веревки, — четко отдал команду комиссар.

— Какие?

— Те, которыми увязано имущество. Поискать бревна. Лейтенант, прикажите три машины соединить тросами.

«Как четко комиссар отдает команды, — позавидовал Шевченко. — Сказано, человек с житейским опытом».

— Всех людей сюда! — командовал Криничко. — Привязали кухню? Крепко? Шесть человек становитесь подкладывать бревна под колеса. Остальные мужчины и девушки будут толкать машины. Только не падать! Главное, чтобы кухня не пошла назад. Водители с трех машин, ко мне!

Когда водители оказались перед ним, сказал:

— Вся надежда на вас, товарищи. Будьте внимательны. Махну левой рукой — включайте скорость, махну правой — вперед! Ясно?

— Ясно! — в один голос ответили.

— К машинам! И не глушить!

Автомашины заревели и пошли вперед. Девушки спотыкались, падали в снег.

— Ой, девочки, я полный валенок снегу набрала, — это голос Полины Бочковой.

— Я тоже чуть не утонула в снегу, — отозвалась Зина Журавлева.

— Это какой же сугроб надо намести, чтобы ты утонула?!

Лейтенанту Шевченко было неприятно и стыдно за себя. Сейчас, казалось, он был не у дел: его функцию исполнял комиссар батальона.

Кухня продвинулась на метров двадцать, как у передней автомашины лопнул трос, две задние забуксовали. Куваев и Титов как-то изловчились вовремя подсунуть бревно, и кухня стала мертво на дороге.

— Да, такую кухню надо же в ближайшее время передать танкистам, — сказал комиссар. — А сейчас ничего не поделаешь, надо тащить. Тросы-то в резерве есть?

— Тросов достаточно, — ответил Шевченко.

— Товарищ комиссар! — закричала Широкая. — Вон строй идет. Может, подсобят!

— Конечно, подсобят, — ответил Криничко. — Перекур!

Снег внезапно прекратился.

— Ну что, братцы, сели? — спросил младший лейтенант, командовавший строем.

— Да не тянут наши полуторочки.

— Не горюй, лейтенант, как-нибудь вытащим, — улыбнулся, взял Шевченко за руку.

От этого неожиданного прикосновения и улыбки у Павла посветлело на душе.

— Медсанбат?

— Да!

— А ну, хлопцы, взяли! — приказал младший лейтенант. — Девушка, девушка, да не мешайте вы, — сказал он, обращаясь к Трикоз.

Наталья отошла в сторону. Вдруг он спросил:

— А ты откель, чернявая?

— С Полтавщины. Из Крюкова, может, слышали? На левом берегу Днепра — Кременчуг, а на правом — Крюков.

— Э, да ты почти землячка. Я из Сум. Вот удача! А я слышал, вы сибиряки, уральцы.

— Я с эвакуированным заводом на Урал приехала.

— А вы? — обратился он к Широкой.

— Я уралочка.

— А... Ну, всех благ, девочки, как говорят, ни пуха ни пера!

Небо озарилось серией ярких вспышек. Послышались глухие взрывы.

— Бомбят. А вроде нелетная погода.

— Это наше счастье, что нелетная. То, наверное, канал бомбят.

Машины начинают двигаться, осторожно натягивая тросы. Остервенело ревут моторы, дребезжат стекла кабин. Только бы не остановились, еще чуть-чуть! Уже половину склона преодолели.

— Хлопцы, не отставать! — подбадривал младший лейтенант. — Вперед! Газ, газ давай!

Первая машина преодолела подъем.

— Ну, слава богу! — Кто-то из бойцов облегченно вздыхает. — Выехали!