Медсанбат

1

Только после полудня Криничко с остатком медсанбата прибыл на усадьбу МТС. Она выглядела покинутой: техника давно была эвакуирована на восток. Кругом стоял бор.

Медсанбат разворачивался для приема раненых. Приемо-сортировка, хирургия, терапия, аптека, командирская, штабная, хозяйственная части. Они заняли лучшие здания.

Несколько автомашин уже стояло под навесом. А те, что находились во дворе, укрыли сверху сосновыми ветками. Собственно, и лес надежно маскировал медсанбат.

Усадьба МТС, наверное, подверглась бомбежке: некоторые здания еще темнели черными глазницами.

Шевченко встретил Комаревича.

— Взвод, значит, располагается в той избе, — указал он на домик с выбитыми окнами.

— Всего одна?

— Еще мастерская ваша. Остальные помещения для раненых.

Во всех помещениях и закоулках запах дезинфекции. «Сколько же ожидается раненых, если так много зданий отводится для них», — подумал Павел.

Навстречу Шевченко уже бежали люди эвакотранспортного взвода.

— В мастерской и избушке мы расположились, товарищ лейтенант! — сказал Агеев. — Ничего, жить можно.

Вдруг совсем рядом застрочил пулемет. Но это только казалось, ведь передовая километра два-три отсюда. Вот что значит безветренный морозный день: сломается сучок — и то за километр слышно.

Выглянуло солнце — да и сразу скрылось, все небо затянуло тяжелыми тучами. Пошел снег, похожий на серую вату.

За другими хлопотами Шевченко даже не подумал о своем ночлеге, а когда зашел в дом, где расположился взвод, то там негде было стать: люди покотом лежали на полу. Он вышел во двор и столкнулся с Аленкой.

— А я думала, зайдешь к нам... — Голос ее какой-то встревоженный. — Старшина Комаревич у нас и плотник, и печник. Словом, на все руки мастер.

«Вот тебе и парикмахер!» — подумал Павел.

— У меня тоже было много хлопот, — сказал Шевченко.

— И про меня ни разу не вспомнил? — Она поежилась от холода и передернула плечами. Выскочила-то налегке.

— Нет, почему же; Даже собирался навестить, да так и вечер наступил.

— Правда?! — Она влюбленно глядела на Павла.

— Честное пионерское!

Подошел сержант Фролов.

— Товарищ лейтенант, можно вас на минуточку?

Павел поморщился.

— Аленка, извини, я сейчас!

— Товарищ лейтенант, сколько машин будем держать на подогреве? Мороз поджимает!

— Держите три-четыре.

— Там, в кладовке мастерской, мы вам кровать поставили. Правда, холодновато. Пробовали натопить, но печка дымит — спасу нет.

Помкомзвода все-таки побеспокоился о своем командире, а то он уже думал в полуторке часика два прикорнуть.

Прибежала Полина Бочкова:

— Товарищ лейтенант, вас комбат вызывает!

Только сейчас Аленка поняла, что им не удастся поговорить.

— В каком состоянии машины? — спросил Травинский, когда Павел переступил порог избы.

— Две неисправные.

— К утру исправить и доложить.

Лейтенант стоял перед комбатом и думал: «Ну где я возьму задний мост для полуторки? Для Травинского отремонтировать машину — что гвоздь забить».

— Можете идти.

В час ночи связной разбудил Шевченко:

— Вас срочно к комбату!

В кабинете, кроме командира батальона, находились комиссар Криничко и уполномоченный Особого отдела старший лейтенант Рахимов.

— Ваша задача, — приказал Травинский, — связаться до утра с санитарными частями полков. В каждый полк пошлите по три-четыре машины. Утром, наверное, начнется.

— Карту получите у старшего лейтенанта Уралова, — добавил Криничко. — На карте отмечены передовые линии полков с санитарными пунктами. И вот еще что: быть готовым увеличить оборачиваемость транспорта. При наступлении три-четыре машины для полка будет явно недостаточно.

— А как же быть с сопровождающими раненых? — спросил Шевченко. — Шоферы в медицине не разбираются. Они в кабине, а раненые в кузове, да еще в такой мороз.

— Сколько у вас медперсонала?

— Семь человек, а по штату положено двадцать один.

— Ни одного человека я вам не дам, они тут нужны, — сказал Травинский и поднялся. — Возможно, своим транспортом будем возить раненых и в полевой госпиталь. — Комбат стоя взглянул на карту. — Госпиталь недалеко. Солнечногорск.

— Не так уж близко — уточнил Криничко. — Больше тридцати километров да по таким дорогам.

— Можете идти, — сказал комбат. — Да, чуть не забыл. Как только заиграют «катюши», заводите машины и выезжайте в полки. Чтоб был порядок!

Павел вышел. Начался снегопад. Снежинки то косо летели по ветру, то падали отвесно.

Сержант Фролов уже поджидал лейтенанта.

— Получен приказ, — сказал Шевченко. — Кажется, утром начнется!

— Что начнется?

— По всему видно, наступление.

— Дай то бог! Сколько можно ждать! Даже не верится...

— В каждый полк пошлем по четыре полуторки. Собери всех бойцов. Я поеду сам. Вы остаетесь здесь. Организуйте ремонт. Вашу машину и Куваева будем держать в резерве. Вам и так дел хватит. До утра нам предстоит установить указатели для маршрута.

3

В три часа ночи водители начали заводить автомашины. Чувствовалось оживление, еще бы, едут выполнять боевое задание!

Заурчала одна машина, другая. И вдруг как гром среди ясного неба:

— Товарищ лейтенант, — обратился взволнованный Фролов, — с трех автомашин сняты трамблеры! Думаю, вредительство.

— А может, воровство? Что будем делать?

Шевченко не хотелось верить, что это могли сделать люди из медсанбата. Снять перед самым боем трамблеры — значит, вывести из строя автомашины. Все знают, запасных частей во взводе почти нет.

— Два трамблера у меня есть в запасе.

— А кто-нибудь знал об этом?

— Никто, кроме Куваева.

— Враг, наверное, проткнул бы покрышки. Это сделать гораздо проще. Тут что-то не то...

— Вредительство! Настоящее вредительство! Тут нечего и гадать! Пока он хочет завести нас в заблуждение, мол, дефицитные детали уворованы. А без них машины ведь не пойдут.

— Какая же у нас, черт побери, охрана!

— Охрана-то была, по почти каждый в эту ночь наведывался к своей машине.

Шевченко тоже, после некоторых раздумий, пришел к выводу: это вредительство! Значит, в медсанбате затеялся враг. И он уже начал действовать. Надо во что бы то ни стало его обнаружить. Иначе — беда!

Ридом послышался скрип снега. Шли комиссар батальона капитан Криничко и уполномоченный старший лейтенант Рахимов. Рахимов был на голову выше комиссара. Они решили проверить готовность машин.

— Ну, как дела, лейтенант? — спросил капитан Криничко.

— Хуже некуда! — ответил Шевченко.

— Как?! Перед самым наступлением!

— Ночью три трамблера с машин кто-то снял. И две не заводятся.

— У тебя что, охраны не было?!

— Была.

Рахимов слушал обоих и молчал.

— Значит, перед самым боем три машины выведены из строя? Или пять? А может, больше? Ой, смотри, Шевченко, с огнем играешь! Ты понимаешь, что это значит?!

— Трамблеры у нас есть запасные. Эти автомашины в рейс выйдут. Надеюсь, и те две заведем.

— Шума об этом особенно не поднимайте. Мол, уворовали, и все. Дайте мне список, кто дежурил ночью. — Отойдя, Рахимов тихо добавил: — Ты присмотрись к Судакову и Куваеву. Да не только к ним, к каждому присматривайтесь. И никому об этом ни слова. Это счастье твое, что машины выйдут в рейс. Понял?

— Ясно! — ответил Шевченко.

У машины Фирсанова возились Фролов и Куваев. Фролов снял с трамблера текстолитовую крышку и монетой зачищал молоточки.

— Видите, товарищ лейтенант, чесноковый трамблер. Контакты окислились.

— Первый раз слышу.

— Чесноком кто-то натер молоточки — вот и окислились. Был у нас такой хлюст на автобазе, как в дальний рейс - так машина не заводится. Пока не разоблачили.

«Может, Фирсанов сделал это специально, чтобы не ехать на передовую? Испугался? — рассуждал лейтенант.- Или кто-то другой постарался? А кто снял трамблеры? Судаков? Он отбывал наказание в заключении. Куваев? У него в биографии вроде все гладко. Да, от Куваева будет зависеть многое, он же у нас механик».

До этого Шевченко верил своим бойцам. А теперь? Он ощутил горькую досаду. Ни с кем не хотелось говорить. И вдруг он поймал себя на мысли, что взвод готов выполнить любую задачу. Разве он не видел лиц своих бойцов, когда сообщал о боевой задаче? В них была решимость выполнить любое задание. Нельзя же подозревать в каждом предателя.

4

Небо сразу вдруг разорвалось, лес вздрогнул, охнул.

Из леса стремительно вырвались длинные росчерки, оставляя за собой шлейфы розового огня. Это заговорили «катюши». Их голос был сигналом для выхода санитарных машин.

Уже в машине Шевченко слышал снарядные разрывы, глухие, как могучие вздохи; стрельбу пулеметов и автоматов.

Машины одна за другой выезжали из усадьбы МТС и шли туда, где разгорался бой.

Ямуга горела. В церкви со снесенной колокольней расположился медпункт полка. Автомашины встретил военврач третьего ранга с негодованием:

— Почему так поздно прибыли? Это что, всего четыре машины?! Тут надо, по крайней мере, десяток. Видите, что творится!

— Спокойнее, — оборвал его Шевченко. — Когда приказано, тогда и прибыли. Не хватало шум поднять до начала наступления. Понимать надо! Да и ехали не по асфальту. Дорогу снег порядком присыпал...

Выносили раненых.

— Ямугу берем! — с гордостью говорил сержант. — Потом на Клин, а там Калинин... Эх, кабы пушек, да танков, да самолетов побольше!

— Отрежут мне ногу?! — испуганно спрашивал лейтенант.

— Вы еще с этой ногой до самого Берлина дойдете!

Раненых уже собралось много.

— Хотя бы печку какую приспособили! — жаловались они, — Тут задубеешь!

— Потерпите, медсанбат совсем рядом.

Наталья Трикоз командовала здесь всеми. Она была резкая, властная: раненые даже вздрагивали от ее голоса и старались исполнять все команды.

— Эй, давай потеснимся!

— А вы не командуйте!

Погрузили тяжелораненого капитана. Его положили в центре кузова на солому. Он слабо стонал.

— Курить нельзя! — голос Трикоз. — Не бачите, в кузове солома.

— Так уши же пухнут, сестричка.

— Высажу! И не спать, мороз ведь.

— Эх, как не хочется из полка...

— Вот еще бы одного, — умоляюще просил полковой врач.

— Кузов полуторки не резиновый.

— Пусть садится в кабину, а я на следующей, — вмешивается Шевченко. — Вы там не задерживайтесь! Поехали!

Из церкви шибануло запахом крови.

«Легкораненым придется добираться пешком, — решил Шевченко. — Всех на машинах не перевезти».

Лейтенант вышел из церкви. И вдруг глухой хлопок в небе и страшный треск. Павел припал к кузову автомашины Судакова.

— Товарищ лейтенант! Радиатор осколком пробило, — чуть не плакал Судаков.

— А куда же раненых из этой машины? — подскочил полковой врач.

— Эту машину, Копейкин, оттащите за церковь. Передайте Фролову, чтобы отдал вам последний радиатор.

— И долго вы будете ремонтировать? — спрашивает врач.

— Около часа. Легкораненых отправляйте пешком.

Шевченко понял, что возить раненых колонной тоже невозможно. Каждый водитель должен действовать самостоятельно и стараться как можно больше сделать рейсов.

И все-таки радостно было на душе. Угнетенное состояние духа, тревога, лежавшая камнем на сердце все эти месяцы, сменились несказанной радостью: наконец наступаем!

Когда Шевченко вернулся в расположение медсанбата, то увидел страшную картину: вся усадьба и помещения были забиты ранеными. В просторном доме приемо-сортировки принимали раненых, разгружали, оформляли документы, кормили. То и дело слышалось:

— Сестрица, чайку бы!

Анна Широкая показала себя расторопной при распределении раненых.

— В перевязочную... В терапевтический взвод.

— Сестрица, пить!

Сержант продолжал стонать.

— Че тебе?

— Пи-ить! — потребовал старшина внятно и настойчиво.

— Вот горюшко, — отозвалась Широкая. — Вода кончилась. Сейчас принесут, потерпите немного.

Шевченко достал флягу, подал старшине. Тот пил маленькими глотками: вода была студеная, родниковая. Она не успела замерзнуть. Старшина сделал три глотка и передал флягу. Она пошла по рукам....

— Он же мертвый! — вдруг закричала Широкая, и глаза ее затуманились слезами. — Санитары!

И тут же Широкая к другому:

— Успокойся, родненький. Все будет хорошо. Сейчас твою боль сразу уврачуют. Потом в госпиталь отвезут.

Появился Травинский.

Увидев Шевченко у машины, комбат закричал:

— В полк еще три машины пошлите!

Травинский убежал.

— Надо вперед головой вносить!

— Я тебя перевязывать не буду! — недоброжелательно говорит Широкая. — Ты к старшему лейтенанту Рахимову иди!

— Я Герой Советского Союза! — кричит с угла звонким голосом раненый.

К нему тут же бросилась Зина!

— Что у вас? Куда ранены?

— Он что, герой? — спрашивает пожилой боец, раненный в грудь.

— Митька-то? Да нет. Это чтобы обратили на него внимание. Вишь, как перед ним хлопочет сестрица! Ну и Митька, ну и стервец!

— И ты орденоносцем прикинься.

— Куда уж нам, мы лаптем щи хлебаем, портками карасей ловим! — Он вышиб кресалом искру, раздул трут, стал прикуривать самокрутку.

— Гы-гы, — скалил желтые зубы боец с перевязанной рукой. — Значит, щи лаптем...

В перевязочной тоже кипит работа. Воздух пропитан смешанным запахом камфары, йодоформа и спирта. Все работают с каким-то особенным энтузиазмом. Мелькают белые повязку с красными пятнами. И все раненые кажутся на одно лицо.

— Сыворотку введите! — командует только что прибывший врач Вадим Скринский.

— В первую очередь тяжелораненые!

— Сестра, помираю! — И белая косынка метнулась к нему. Плаксина приподнимает голову сержанта и подносит кружку к губам. Раненый начал жадно пить.

— Потерпи, родной, немножко.

Сержант кивнул головой и закрыл глаза. Боец лежал неподвижно. Видно, не жилец он на этом свете.

За операционными столами работают три хирурга. Вот Горяинов кивает головой: мол, операция закончена. Подходит к столу, где сестра надевала Варфоломееву перчатки. На столе лежит капитан.

— Ампутация? — спрашивает Николай Александрович.

— Да.

Тонкие длинные пальцы ощупывают раненую ногу.

— Здесь простой перелом.

Варфоломеев удивленно смотрит на Горяинова.

— Да. Попробуем обойтись без ампутации, — говорит Николай Александрович и идет к следующему столу.

— Доктор, а есть хоть какая надежда? — спрашивает Горяинова боец, который лежал на столе.

— Никакой.

— Тогда режьте, хрен с ней.

В предоперационную вошел санитар и сообщил:

— Немцев на излечение привезли!

— Их тоже лечить будут?! — посыпались голоса.

— Придется лечить, коль их офицеры бросили обмороженными.

— А вот они наших раненых даже в госпиталях расстреливают.

— Дак то фашисты.

Алена Шубина, увидев Шевченко, подбежала к нему вся в слезах.

— Что с тобой?

— Сейчас умер совсем молоденький лейтенант! Его поздно доставили к нам. Заражение крови.

— Знаешь, откуда родом?

— Из Ворошиловградской области. У него мать в оккупации. Ты похорони его. И запиши адрес. Когда освободят Ворошиловградщину, напишем матери, где похоронен...

Аленка снова заплакала.

— Ни за что умер лейтенант, — сквозь слезы говорила она. — На операционном столе скончался...

— А тебя что, в операционную перевели?

— Временно. Своих сестер там не хватает.

— Сестра Шубина, в седьмой дом к военврачу Снегиревой! — крикнул санитар и скрылся в избе.

«Вовремя Снегирева вернулась из госпиталя», — подумал Шевченко.

Аленка посмотрела на Павла.

— Он был тебе ровесник, одногодка. Если с тобой что-нибудь случится, я не переживу! — И, словно пьяная, направилась в терапию.

— Горяинова к комбату!

— Он же оперирует.

— А мое какое дело! Приказано передать.

— Ну и ну!

5

То, что Шевченко увидел в освобожденном селе, поразило его. Вокруг — скопище сгоревшей, разбитой и исправной техники, собранной со всей Европы. Особенно много автомашин, бронетранспортеров, тягачей. На многих виднеются отличительные знаки: то гроздь красного винограда, то желтый слон, то белый лебедь. Трофейные команды у нас еще не созданы. Что кому нравилось, тот то и тащил. Местное население тоже прибирало к рукам все, что годилось в хозяйстве.

За домами, на огородах, валялся, видимо, сбитый трехмоторный самолет «Юнкерс-52». Около него шныряли дети.

— А у нас только полуторки да пятитонные ЗИСы, — сказал Титов. — А тут вся Европа.

— Да, Европа...

— Я там в сарае хороший «опель» присмотрел. Возьмем его?

— Придется брать, приказ комбата без легковой не возвращаться. Надо еще штук пять аккумуляторов прихватить, а то хирурги при керосиновой лампе оперируют.

— Аккумуляторы не проблема, — продолжал Титов. — А «опель» хороший. Новенький совсем. Заводи и поезжай.

— А радиатор проверили?

— Не размороженный. Хозяин, наверное, в одних подштанниках драпанул.

— При таком морозе в подштанниках далеко не убежишь... Ладно, вы оставайтесь здесь, а я проеду дальше, может, где встречу свою технику.

«Вот использовать бы хоть половину этих машин, — думал Шевченко. — Сколько бы автомобильного парка добавилось. Но кого на них посадишь? Да и машины неизвестные. И запчастей для них нет. Легковые, конечно, заберем».

Внимание привлекли три больших крытых фургона химзащиты. Вокруг них валялось химическое имущество: противогазы, похожие на намордники, ипритные палатки, флажки, бутылочки с какой-то жидкостью. Все это, наверное, разбросали деревенские ребятишки.

Среди этого брошенного скопища техники Шевченко тая и не нашел ни одной отечественной машины. Когда он вернулся, Титов ликовал.

— Вы радуетесь так, словно мы дошли до Берлина! — сказал Шевченко.

— Будет и Берлин! А почему Совинформбюро не сообщает о нашем наступлении?

— Наверное, Москва ждет, пока прочно определится успех.

— А разве это не успех, не победа? Только тут, на нашем участке, тысячи машин фашисты оставили!

— Не горюй. Сообщали об отступлении, скажут и о наступлении.

— Мне кажется, нам очень повезло, товарищ лейтенант.

Одна крестьянка зазвала меня во двор и говорит, что у них стояло большое начальство, и горел электрический свет от маленькой машинки. А это оказался движок. Я проверил — совершенно исправный. Теперь весь батальон электричеством осветим. На лампочек сорок, наверное, рассчитан.

«Движок — хорошо, — подумал Шевченко, — Только я лишусь еще одного санитара. Теперь он при передвижной электростанции так и останется. Но что поделаешь, зато батальон будет с электричеством. Если, конечно, сумеем запустить. Хотя ничего сложного нет».

— Вы знаете, только сейчас по-настоящему открылись глаза, — шагая в сарай, где находился движок, негодуя, говорил Титов. — Вот слышал передачи по радио, читай газеты, а как-то верил и не верил в такие зверства фашистов. А они хуже зверей! Детишек в огонь бросали. Ну в чем же их вина, этих маленьких?

— Детишек?!

— Да вон у сожженного амбара, недалеко отсюда. Говорят, дети советских работников и партизан. Подошла пожилая женщина, зовёт в амбар. Там она обнаружила какие-то маленькие пистолетики и ящики с патронами. Просит забрать, пока ребятишки не растащили.

— О, у вас более важная находка для нас, — увидев походную кухню под навесом, обрадовался Шевченко, — Передайте, товарищ Титов, водителю Копейкину, пусть подъезжает сюда.

— Убийцы! — вытирая слезы, причитала женщина в соседнем дворе.

— Как они издевались над людьми! Пусть их могилы зарастут диким маком! Пусть извергов вороны расклюют! — И женщина разрыдалась.

По ту сторону улицы заголосила какая-то старуха. Стоявшие рядом женщины тоже уткнулись в платки и принялись вытирать слоны.

— Дочку у нее фашисты повесили, — открывая амбар, сказала пожилая женщина. — А мою угнали. Не знаю теперь, где она...

6

Врачи, медсестры и санитары валились с ног. Водители засыпали за рулем. Работали по восемнадцать-двадцать часов в сутки. И так каждый день.

Вот подошла автомашина с ранеными, а Наталья Трикоз уже спешит к Шевченко.

— Товарищ лейтенант! Фирсанова нужно заменять!

— А что с ним случилось?

— Едем, значит, мы с ранеными, а он вдруг как затормозит! Раненые ругаются. Я и еще несколько бойцов выскочили ив машины. «Немец под машиной!» — говорит Фирсанов. Заглянули под машину. Никакого немца там нет и следов не видно. «Спит на ходу, вот и почудилось!»— сердились раненые. А Фирсанов оправдывался, мод, видел немца.

— Понятно, — сказал Шевченко. — Переутомление. Передайте ему, пусть ложится спать. Фролов поедет.

Не все медсанбатовцы могли позволить себе поспать даже два часа. Особенно трудно приходилось хирургам. Горяинов даже использует пятиминутный промежуток между операциями.

— Отдохну, пока раненый заснет, — сказал Горяинов старшей операционной сестре Людмиле Лебедь и пошел в предоперационную. Падает на ящики и мешки с перевязочным материалом.

Людмила дает наркоз раненому.

— Нюхайте, нюхайте, — гладит она его по щекам, — Ведь приятный запах, правда? Дышите глубоко, медленно. Вот так. Сейчас вы заснете...

Людмила садится у изголовья. Как она устала! Сегодня уже двадцать первая операция! И все тяжелые. Раненый закрыл глаза, стал дышать ровнее. Шайхутдинова будит Горяинова.

— Дома часами спишь — не высыпаешься, а здесь достаточно и десяти минут, — сказал Горяинов, взглянув на часы. — Приглашайте ассистента.

Людмила смотрит на руки хирурга. Они большие, но ловкие. Ей кажется, что пальцы его постоянно двигаются.

«Из него бы вышел знаменитый пианист, — думает Людмила. — Нет, надо родиться хирургом. Только искусная кружевница сумеет так шить и завязывать узлы вслепую, как делает он. А какой глазомер, зоркость! Недаром его называют фокусником в хирургии».

Да, хирурги делали чудеса на фронте. Сколько они вернули в строй раненых бойцов!

Пришла Снегирева. Глаза ее, как всегда, сияли, несмотря на то, что смертельно хотелось спать.

— Начинается операция...

— И этот будет жить! — В состоянии возбужденного утомления Горяинов поднял руку. — Давайте следующего. А мне ванночку.

Шайхутдинова поставила тазик с водой, и Горяинов начал плескаться руками.

— Старшая сестра! Пожалуйста, принесете мне брошюру Сергея Сергеевича Юдина. Как-нибудь выберу время и сегодня прочитаю. Большой хирург! Большой! Как нужна сегодня эта брошюра!

Людмила знала, что Юдин пишет о том, как снизить послеоперационную смертность у раненых в живот. Брошюра поступила в медсанбат вчера, и Горяинов только бегло просмотрел ее.

В перерывах между операциями и сном Горяинов ее изучит, затем выберет свободное время и проведет занятие.

7

Мороз крепчал.

Полуторка Кукольника привезла двух замерзших раненых. А попробуй спроси с него. Сопровождающего санитара не было.

Шевченко побежал к Травинскому.

— Дальше так нельзя — На его лбу вздулась жилка. — Машины не дрова возят! Раненых! Им в пути следует оказывать медицинскую помощь! Когда же, наконец, их будут сопровождать? На каждой санитарной машине должен быть санитар или сестра.

Такое бесцеремонное обращение подчиненного взбесило комбата. Он стал похож на окуня, выброшенного на берег. Прежде чем осадить лейтенанта, беззвучно глотал воздух и выпученными глазами смотрел на Шевченко.

— Вы куда пришли?! — наконец произнес Травинский. — На посиделки? Или в кабинет командира?

Но его строгий официальный тон ничуть не смутил Шевченко.

— К вам пришел. Люди гибнут в пути!

— Вон отсюда! — теряя самообладание, прошипел Травинский и вяло опустился на стул. — Мальчишка! Ты допрыгаешься, что тебе не будет места не только в медсанбате, но и на передовой!

— Вы меня не пугайте, а давайте людей, которые будут в пути сопровождать раненых!

— Это что — ультиматум?! — Травинский снова вытаращил глаза.

Лейтенанта захлестнула такая ярость, что он еле сдержался, чтобы не нагрубить комбату. Терпеть такое положение — преступно. И Шевченко решил: больше по этому вопросу разговаривать с ним не станет.

— Не вернете моих людей — буду обращаться к вышестоящему командованию!

— Травинский подскочил, как ужаленный.

— Водителей, у которых в машине замерзнет хоть один раненый, буду отдавать под трибунал! — заорал Травинский. — Так и передайте всем! Вздумал жаловаться! Вчера четыреста человек поступило. Люди не спят сутками, падают от усталости! Пятьдесят человек необработанных в госпиталь отправили. А он пришел угрожать! Да я тебя в бараний рог сверну!

— Я вам докладывал: вчера привезли троих замерзших, сегодня двух. А почему? Их никто не сопровождал. А водителю надо за дорогой смотреть. Морозы до тридцати градусов. Коробки на кузовах фанерные. Я настаиваю вернуть мне девять человек. Вернее, восемь, Титова, понятно, взять нельзя. Он возле движка.

— Ни одного! — отрезал Травинский. — И оставшихся санитаров возьмем. Можете идти!

Шевченко еще несколько секунд смотрел на комбата с бледным и перекошенным от злости лицом, затем повернулся и вышел.

Травинский долго метался по комнате, толком не зная, как наказать Шевченко.

Вечером Павел встретился с Криничко. Тот, мягко улыбаясь, положил руку ему на плечо.

— Ты что же, решил жаловаться? — спросил он.

— Другого выхода не вижу.

— Твое заявление, Павел Остапович, видно, подействовало на комбата. Завтра вернутся к тебе все, кто должен сопровождать раненых в пути.

— Серьезно?!

— Пришлось и мне вмешаться.

— Значит, нашли выход?

— Человек тридцать из числа выздоравливающих будем использовать в качестве санитаров. Еще говорил с секретарем райкома комсомола, он обещал прислать временно человек десять. Только смотри, каждый замерзший на совести твоей и твоих подчиненных.

Шевченко подумал еще о том, что, по его мнению, Криничко как-то слабо влияет на комбата. И тут же вспомнил слова Уралова: «Он бы не так действовал, но то, что попал в окружение, его угнетает». А, собственно, что здесь такого? Он же не только сам вышел из окружения, но и группу в пятнадцать бойцов вывел!

Подошел сержант Фролов:

— Товарищ капитан, разрешите обратиться к лейтенанту?

— Пожалуйста.

— У машины Фирсанова сцепление полетело. Что будем делать?

— Разберите. Фередо, наверно, сносилось. Придется наклепать.

Фролов ушел.

— Одну машину, — сказал Криничко, — пошлешь завтра в поселок Рогово за людьми... Ты где устроился на ночлег? — вдруг спросил Криничко.

— Живу пока в кладовке, — ответил Шевченко. — Собственно, ночевать некогда, почти все ночи приходится дневать. Видите, сколько раненых надо перевезти.

— Так-то оно так. Но для того, чтобы прикорнуть, все-таки место надо иметь потеплее, — улыбнулся комиссар.

8

Услышав музыку в большом рубленом доме, Шевченко поспешил туда.

«В медсанбате ведь нет аккордеона, — рассуждал лейтенант. — Откуда он взялся? А может быть, водители подобрали в брошенных машинах. Правда, немцы больше пользуются губными гармошками».

В доме с добела отскобленными бревенчатыми стенами расположилось, по крайней мере, человек сорок. Здесь не было ни нар, ни топчанов. На полу расстелена солома. Видно, старшина Комаревич постарался. В самых различных позах сидели и лежали бойцы. У одного забинтована голова, у другого перевязана рука, на третьем ватник внакидку, на том шинель. Лица у всех сосредоточенные, задумчивые. У окна на табуретке сидит военврач Снегирева и играет. На вид ей было не больше двадцати, да и форма к лицу.

Павел уже знал, что ее муж — инженер — погиб год назад от несчастного случая. Потом она вернулась к отцу. Еще как-то сказала, что поженились они через два дня после знакомства. Этим как бы объясняла скоротечность их семейной жизни.

Румяное, слегка обветренное лицо с большими светло-голубыми, почти скрытыми за длинными ресницами глазами было задумчиво. Из-под шапки-ушанки рассыпались кольцами светло-каштановые волосы.

То грустная, то взволнованно-приподнятая мелодия плыла по большому дому над синевой махорочного дыма, плыла за окна. Раненые приподнимались на локтях, глядели на Снегиреву или, откинувшись к стене и закрыв глаза, молча слушали. Каждый думал о своем. Они вспоминали раздольные сибирские дали, шумные улицы Новосибирска, Тюмени, Свердловска, парков, залитые лунным светом, душные от запаха черемухи вешние вечера. Да мало ли о чем мечтал боец вдали от своего дома!

Глаза Снегиревой полузакрыты, а пальцы легко перебирали клавиши аккордеона.

— Ох и за сердце берет! — вполголоса воскликнул пожилой сержант.

Шевченко стоял, смотрел на Аллу Корнеевну так, словно впервые видел, и в его душе сделалось светло и радостно. Казалось, он утопает в музыке, погружаясь в ее глубину... И вдруг ему так захотелось в благодарность за эти светлые минуты подарить букет цветов. Но где их сейчас взять!

Павел тихо открыл дверь и незаметно исчез. В лесу стояла тишина. Сбросив полушубок и валенки, он стал взбираться на высокую стройную ель. Только бы добраться до золотистых шишек...

Шевченко вошел в тот момент, когда прозвучал последний аккорд. Оборвалась мелодия, но никто из раненых не шелохнулся. Павел быстро подошел к Снегиревой и протянул пять темно-зеленых веток с золотистыми шишками.

— Спасибо! — по-детски обрадовалась она и с благодарностью посмотрела на Павла. — Вот не ожидала! Какая красота!

Снегирева спрятала в них лицо и счастливо засмеялась.

— Как вы здорово играли! — сказал Шевченко.

— Удивлены? Как вы плохо знаете свою бывшую подчиненную! — в ее глазах загорелись задорные искорки.

— Молодец лейтенант, отблагодарил! — бросил раненый из дальнего угла. — Наведывайтесь к нам почаще, товарищ военврач!

Кто как мог, зааплодировали.

9

Когда вечером Шевченко зашел к девчатам, чтобы увидеть Аленку, он застал там Бочкову, Лебедь и Широкую. Полина Бочкова сидела заплаканная и на приветствие не ответила. Павел хотел ее утешить, но умолк под взглядом Людмилы Лебедь.

— Полинка, ну почто так, — успокаивала ее Широкая. — Может, в другой медсанбат попал, мы же принимаем раненых из других частей. Верно ведь я говорю?

— Не надо меня уговаривать! Погиб он, погиб! И еще скрывают. Зачем это? Зачем?

Людмила накапала каких-то капель и протянула ей. Но Полина взяла и швырнула стакан в дверь. Он разбился вдребезги.

— Если бы погиб, вам, наверное, официально сообщили бы, — вмешался Павел и словно подлил масла в огонь.

— Он был лучше. Лучше всех вас! Он не прятался по медсанбатам! Вы живы, а его уже нет!

— Полина! — попыталась остановить ее Лебедь.

— Что — Полина?! — И посмотрела на нее пустыми глазами. — Не правда, а? Один на передовой, а другие...

— Каждый на фронте делает свое дело, — перебила Полину Людмила.

Павел стоял ошарашенный, словно он был виновен в гибели старшего лейтенанта Бочкова.

Людмила кивнула Шевченко — мол, лучше вам уйти, мало ли что сгоряча может наговорить убитая горем женщина. Муж ведь погиб.

Вдруг Полина вскочила и, размазывая слезы, выбежала из комнаты. За ней бросилась было Широкая, но ее остановила Людмила.

— Пусть побудет одна. Такое горе не утешишь! Правильно говорит народная пословица: горе — что море: ни переплыть, ни перейти. — Повернулась к Шевченко:— Вы на Полину не обижайтесь, товарищ лейтенант! Позавчера это случилось. От нее хотели скрыть, как-то подготовить, мол, ранен, в другой медсанбат угодил, да один сержант из штаба дивизии проговорился. Раненый тут у нас, в терапии лежит.

«Да что же это такое?! — хотелось крикнуть Шевченко. — Что, я по своей воле здесь? Каждый же день на передовой бываю!»

Он почувствовал себя каким-то растоптанным, оплеванным. Им овладела гнетущая грусть. В груди что-то заледенело, застряло тупое и жесткое, мешавшее ему высказаться. Девушки тоже молчали, потом Людмила попыталась как-то разрядить обстановку:

— Напрасно она на вас так набросилась. Мы только прибыли на фронт. Сколько еще людей сложат головы. Смерть не надо искать — она сама придет. У вас тоже служба опасная, не откуда-нибудь, а с передовой раненых возите. Да и в тылу кому-то работать надо, сейчас там тоже не сладко.

«Буду проситься в пехоту! — решил Шевченко, — Вон как тут на меня смотрят! В медсанбате! Как будто я просился сюда. Надо писать рапорт. Пусть направляют на самую передовую. Какими глазами она на меня посмотрела! Страшные эти глаза. Словно я виновен в гибели ее мужа. Может, и другие думают так, мол, в тылу околачиваюсь, только молчат».

— А все-таки вы за ней присмотрите, — посоветовал лейтенант. — Мало ли что... — и вышел.

— Мне сейчас в операционную, — сказала Людмила,- Ты, Аня, тут присмотри. От горя до беды недалеко.

Полина побежала в аптеку, опустилась на большой железный ящик и там лежала молча, неподвижно.

Ужаснее всего то, что она не видела мужа даже мертвым, не знает, где похоронен. Еще позавчера он был. И нет. Погиб! В это невозможно поверить. Но его нет в штабе, и в медсанбат не попал. И этот сержант говорит: слышал, что погиб. Правда, слышал, но не видел. А может, и знает, но скрывает.

В груди словно все застыло. Еще два дня назад ее переполняло пусть и тревожное, но большое счастье: Иван жив. Теперь его нет. Как жить?! Как теперь жить? Для чего?

Миля Абрамовна, увидев Полину в таком состоянии, растерялась и, ни слова не говоря, пошла искать комиссара Криничко.

— Надо вывести ее из этого состояния, — попросила она комиссара. — Может, вы что-нибудь придумаете? Поговорите.

— Мне кажется, лучше Бочкову не трогать. Ну что я ей скажу сейчас? Может, потом... Потом обязательно побеседую. Хотя словами мужа не заменишь... Но часа через два-три я зайду.

10

Павел нашел Аленку в боковушке дома.

— Кушай, миленький, — уговаривала она красноармейца с забинтованной головой. — Ну, еще пару ложечек!

— Сестрица, дай чаю — попросил молодой боец. — Только покрепче.

Лейтенант присел на свободный табурет.

В углу боковушки было еще четыре бойца. Но разговаривали только двое. Третий читал книгу. Четвертый жадно ел хлеб. Он откусывал такими кусками, что Павел испугался: подавится.

— Я всегда верил, что погоним фашистов! — Боец вытер нос рукавом шинели и долго мигал узкими воспаленными главами. В его лице не было ни кровинки. — Даже когда отступали...

— Все было как по нотам расписано — перебил его другой боец, — Сначала перерезали дорогу, а потом уже ударили. Я вместе с командующим армии ходил перерезать дорогу. Крепко турнули! А? Фашисты всю технику бросили!

— С самим командующим армией?

— Честное слово!

Помолчали.

— Да, машин и техники не пересчитать. Со всей Европы собрал проклятый Гитлер. Каких только машин не нагнал! И большие и маленькие. Я видел одну бортовую машину, на которую можно целую роту посадить. Ну, роту не роту, а два взвода свободно поместятся.

— Хорошо, что сейчас зима. Потом бы немцы с техникой отступили. А потом...

— Начали бить фашистов зимой, будут они драпать и летом!

— Я видел оставленную пушчонку. В ствол можно свободно пролезть. А длинная — метров тридцать будет. Чем ее только таскали?

— Тракторами, конечно. Лошадьми такую дуру не потащишь. Наверное, с той пушки Москву собирались обстреливать. Но и такие пушки не помогли.

— Да, здорово мы их по морде хряснули. В Ямуге фрицы в одних подштанниках удирали. А какого-то изобретателя в постели взяли. Говорят, важную птицу. Его сам Гитлер сюда послал.

— Да, турнули мы их, до Берлина будут катиться.

— А как же ты хотел. Сибиряки, уральцы на фронт приехали! Теперь до самого Берлина гнать будем. Надо бить, пока немец не опомнился. Не давать опомниться. Ишь, захотели наших людей на колени поставить!

— Наши люди на коленях ползать никогда не будут. Да оно испокон веков так ведется: как на карачках, то и гуси заклюют.

— Не совсем удачное сравнение, — отозвался тот, что ел хлеб. — Ты гусей с фашистами не равняй. Гуси че? Тут фашисты!

— Ребята, — оторвавшись от книги, сказал четвертый боец, перебивая спор. — Послушайте, как злободневно звучит мысль. Словно писатель написал вчера. Вот послушайте: «Сила, решающая участь народов, лежит не в армиях и сражениях, а в том неуловимом, поддерживающем во всей армии одно и то же настроение, называемое «духом войска», которое лежало в душе главнокомандующего, так же, как и в душе настоящего русского человека...» Роман Льва Толстого «Война и мир».

— Правильно писал старик.

Лейтенант решил еще раз прочитать этот роман. Он пропускал огромные философские отступления Толстого, врывающиеся в повествование, а ведь в сущности это составляло еще одну книгу внутри романа, заставляло думать, размышлять.

Когда боец кончил читать, Аленка тихо сказала:

— У Полины Бочковой большое горе...

— Знаю, — ответил Павел.

— Горе-то какое... Я, наверное, не выдержала бы.

— Война, Алена, война. Я к тебе на минутку забежал. Ты когда освободишься вечером?

— Точно не знаю.

— Я зайду после обеда.

Павел идет, задумался. Навстречу — Фролов и Куваев, Непонятно отчего, но какие-то взъерошенные, даже бледные. Подбегают, в один голос говорят:

— Три ската проколоты у Судакова!

— У Судакова? Что, он сам себе проколол?

— Не знаем.

Бросились к полуторкам. Молчат. Думают, где взять скаты. Вулканизации-то настоящей нет.

«Почему три ската? — рассуждает лейтенант. — Четвертый проколоть кто-то помешал или просто считает нас за дураков? А как сейчас нужны машины! Придется клеить, другого выхода нет».

Машина Копейкина тоже стояла во дворе. Иван квасил резиновую заплатку в банке с бензином и время от времени совал руки в огонь.

— У меня один скат того... Откуда ржавый гвоздь взялся? Буду клеить.

А с запада надвигался неровный басовитый рев: это шли немецкие бомбовозы.

Вечером Павла вызвал комиссар батальона.

— Выделите на завтра Бочковой полуторку, пусть съездит в Ямугу. Там похоронен ее муж. — И Криничко рассказал о трудной беседе с Бочковой, убитой горем: — Пришел к ней, сел. А она молчит, словно немая. Думаю, как ее утешить, что-нибудь душевное сказать. А что скажешь? Горя словами не затушишь. Где найти такое слово?

«Ну, давай поговорим, — сказал я. — Садись рядом».

Попросил стаканы. Открутил флягу, налил себе, плеснул Полине.

«Поминать твоего мужа будем. В Ямуге его похоронили. Узнал, не буду врать».

И залпом выпил. Полина тоже выпила. От выпитого у нее, наверное, закружилась голова. Глаза расширились и в упор смотрят на меня.

«Ничего не сделаешь, Полюшка, война, — продолжаю. — Жертвы! Какой человек был! Настоящий командир! Но мертвого не воскресишь, нет такой силы!»

Я снова плеснул себе в кружку. Полина долго молчала. Потом вдруг вскрикнула:

«Но почему меня не позвали на похороны? Скрыть хотели? Сделать лучше? Разве можно такое скрыть?»

«За твоего мужа! Пусть земля ему будет пухом! Надо держаться, Полюшка», — выпил я и положил ей руку на плечо..

«Держаться. А для чего?!»

«Я тоже потерял семью, сына, — говорю. — Думаешь, легко было? По тревоге выбежал в часть. А семьи комсостава погрузили на автомашины — и на вокзал. Потом услышал, что состав тот немцы разбомбили».

«Может, ваши еще и живы... А мой погиб. Теперь все, конец!»

«Что?! Ты это брось, — сказал я. — Нам еще много надо пройти, много сделать. Трудный путь выпал нашему поколению. Нельзя киснуть. Мы должны быть сейчас, как никогда, монолитными. Одно у нас Отечество, и оно снова на волоске. Ясно?»

«Ясно, товарищ комиссар». — Из глаз ее снова полились слезы.

Я пообещал ей автомашину. Пусть съездит хоть на могилу. Старший лейтенант Бочков под артобстрел попал.

11

Набросив шинель на плечи, Павел вышел из кладовки. Мороз крепчал. Небо безоблачно, чисто. «Надо искать место для ночлега где-нибудь потеплее. В прошлую ночь с вечера было тепло, а к утру промерз до костей».

Вдруг он увидел Аленку. Он пообещал зайти после обеда, но дела задержали. А она не дождалась, сама вышла и ждет. Аленка за последние дни похудела, большие карие глаза были грустными.

Была ли она красива? Если бы его спросили, он бы ответил — да. Наверно, красивая та, которую любишь. Для него, он это давно понял, она была лучше всех.

— Аленка, не видел тебя с утра, а, кажется — целую вечность, — весело сказал Павел и направился к ней.

— Добрый вечер, лейтенант! — и надула губы. Она была почему-то в солдатской стеганке.

— Что-нибудь случилось?

Павел остановился в изумлении, он не знал, что говорить дальше. Молчание становилось неловким.

— Что же все-таки случилось?! Ты вроде меня не узнала...

У Аленки щеки вспыхнули румянцем, глаза заблестел. Перед ним стояла совсем чужая девушка.

— Узнаю, — ответила она и, немного помолчав, добавь ла: — Вы начинающий ловелас!

Она презрительно измерила Павла взглядом, ехидно усмехнулась и пошла по тропинке к дому, где была аптека. Ошеломленный, он остановился и в первый момент не мог сообразить, что же произошло. Ведь недавно виделись — все было в норме. Обида разлилась и росла. Ведь в свои девятнадцать лет он, кроме Аленки, не дружил ни с одной девушкой. А она — «ловелас»! И вдруг осенила мысль: уж не за букет ли, подаренный Снегиревой, рассердилась?!

Павел быстрыми шагами догнал Аленку.

— Алена, в чем дело? Ты толком можешь объяснить?

— Да что тут объяснять! С вас все девочки смеются! Вы, как мальчишка, по елкам лазите, шишки ломаете. А еще командир!

Как зла была она!

— Алена, хочешь, я сейчас тебе еще лучших наломаю?

— Не надо утруждать себя, лейтенант! Дарите эти букеты лучше Снегиревой! Решили ее букетами покорить? Ну что ж, покоряйте! Она две шпалы в петлицах уже носит. Только непонятно, за какие заслуги! Тоже мне королева!

— Алена, опомнись, что ты говоришь! Она ведь ранена была! А раненым срок выслуги для воинского звания сокращается.

— Как сокращается? Так она к концу войны полковником или генералом станет.

— Под Москвой мы еще, Алена. А букет из еловых шишек я подарил Снегиревой, был такой грех!

— Видела. Она его в ординаторской поставила.

—- Видела бы ты, как ее слушали раненые! Ты даже не представляешь, сколько радости доставила им ее музыка!

— И вам — особенно!

— Об этом я не думал.

— Все вы продумали, лейтенант! Как раз предлог нашелся — букет вручить. Ну, ладно, я пойду. А то еще девочки спохватятся — где я? Не ходите за мной! Слышите? Ухаживайте за своей Снегиревой!

— Подожди! — Он сильно схватил ее и, не находя слов, начал кружить на одном месте. — Ну, прости...

— Пустите! Пустите! — Лицо ее горело тяжелым румянцем. — Кричать буду!

— Аленка! — Его руки крепко сжимали ее.

— Отпусти! — зло шептала она.

— Я же тебя...

— Не верю! Не верю!

Она вырвалась и побежала к аптеке, скрылась за дверью. Павел вернулся, пошел, к дому, где операционная, присел на крыльцо. Ну и Аленка! Девка, оказывается, с характером. Ну за что? Глупо так ревновать! Хотя говорят: тот, кто любит, всегда ревнует.

Мороз усиливался. Большая Медведица светилась почти над головой. По привычке стал рассматривать мерцающий Алькор рядом с крупной звездой Ковша. Вдруг услышал гул самолетов. Это плыли фашистские бомбовозы.

Кто-то тронул его за плечо:

— Товарищ лейтенант, — обратилась Полина Бочкова, — я погорячилась... Простите меня. Я была в таком состоянии...

— Я все понимаю и сочувствую тебе...

— Берегите себя... Вы ждете Аленку? Она, наверное, в терапии. Как я завидую вам!

Полина поднялась на крыльцо.

12

Травинский выскочил из избы и побежал в расположение эвакотранспортного взвода. Звонили из штаба дивизии, жалуются полки: не хватает санитарных машин. Во взводе никого кроме возившегося около полуторки красноармейца Куваева.

— Где командир взвода? — раздраженно спросил комбат

— Поехал за ранеными на передовую, — ответил Куваев.

— На передовую! На передовую! — передразнил комбат, словно командир взвода ушел спать или отбыл куда, то по своим нуждам.

Показалась автомашина, тащившая на буксире другую машину. Еще издали было заметно: на буксируемой машине помят буфер и радиатор. Полуторки остановились у приемно-сортировочного взвода.

— Чья машина! — закричал, подбегая, Травинский.

— Моя, — вылезая из полуторки, ответил Роман Судаков.

— Что с ней?

— Заснул и налетел на тягач, — потупился боец.

— Налетел?! — Травинский побледнел. — Поганец, немцам служишь?!

Роман Судаков с недоумением глядел на комбата. Что за чудовищное обвинение?

— Каким немцам?! Бог с вами! Уснул за рулем, и все тут...

— Знаем, как ты уснул!

Травинский протянул руку к кобуре. Судаков отшатнулся.

— Товарищ комбат! — закричала Широкая. — Судаков восемнадцать часов за рулем! Заснешь тут!

— Не разговаривать! — прикрикнул Травинский.

Анка широко открыла глаза. Она не могла унять нервную лихорадку. Но ее слова подействовали на комбата.

Он опустил руку. За его спиной зашушукались, закашляли прибывшие в медсанбат раненые.

— Где водительские права?

Неестественно бледный Судаков стоял не двигаясь, по команде «смирно». Он ничего не слышал, видно, уже прощался с жизнью.

— Где права?

Только сейчас Судаков понял, что от него требовали. Оп второпях расстегнул шинель и подал Травинскому удостоверение. Тот, не глядя, рвет его и бросает ему под ноги:

— Пойдешь на передовую! Там кровью искупишь свою вину!

Неловко повернулся и побежал к Рахимову.

— Ого, строгий у вас начальник! — услышал он вслед.

— У нас бы проучили такого...

А Судаков опустился на колени и стал есть снег. «Что же это такое? За что?!» Сердце колотилось где-то у самого горла.

Подошел Куваев, прошептал:

— Ничего, брат! Бывает. Даст бог, выдюжим…

В избу, где находился уполномоченный «Смерша», Травинский не вошел, а ворвался и с порога закричал:

— Судаков полуторку вывел из строя! Мол, заснул. К стенке гада! За что он сидел?

— За превышение мер защиты.

— За что?! — переспросил возбужденный вомбат. — Такой хлюпик?! Что он мог сделать? Он самый настоящий предатель! Ты разберись, врет он. Это его проделки с транспортом! Его! А Шевченко ушами хлопает. Бдительность потерял!

«А все же хорошо, что Широкая вовремя закричала, — думал, уходя от Рахимова, комбат. — Я бы, наверное, застрелил Судакова. А потом бы еще и отвечал. Видишь, Рахимов говорит: «Оружие применяется в исключительных случаях. А он две смены за рулем». С должности бы сняли и в полковые врачи назначили, в лучшем случае. А то и под трибунал. Рахимов не стал бы защищать. Да и Криничко все грехи бы вспомнил...»

13

Павел чувствовал себя одиноким. Ах, Аленка, разве я смогу выбросить тебя из своего сердца?

На фронте сегодня поутихло: сопротивление немцев было сломлено, и дивизия развивала наступление. И раненых стало меньше.

Во двор медсанбата въехала «эмка». Остановилась у крыльца. Шевченко вскочил, решив доложить начальнику штаба дивизии, но тот махнул рукой — мол, нечего докладывать.

— Где операционная?

— Дом из красного кирпича, товарищ полковник! Третий по правую сторону. Я провожу.

У операционной полковника задержала Рая Шайхутдинова:

— Товарищ полковник, идет операция.

— Кто оперирует и кого?

— Военврач третьего ранга Горяинов оперирует старшего сержанта.

— Разведчика Симко?

— Да, да, кажется, Симко.

— Кажется! Кажется! — полковник сказал так, словно на операционном столе, по крайней мере, находился командир полка или командир дивизии.

Шайхутдинова стояла перед полковником по команде «смирно». Вдруг полковник сказал почти шепотом:

— Простите, сестра. Я подожду здесь.

Шайхутдинова скрылась и тут же появилась с табуреткой.

— Садитесь, товарищ полковник!

Но полковник не сел, а, заложив руки за спину, молча мерил шагами гибкий пол прихожей.

Из дверей, снимая на ходу марлевую повязку, вышел Горяинов.

— Ну?! — крикнул полковник»

— Надеюсь, что старший сержант Семков выживет. Сможет ли воевать, а жить будет. Для человека это не мало. Бывает и хуже.

«Это он в адрес молоденького лейтенанта сказал, — подумал Шевченко, — у которого ни рук, ни ног. Живой обрубок».

— Не Семков, а Симко! — строго поправил полковник. — Мы его к Герою представили!

Он круто повернулся, вышел и сел в машину. Травинский в это время бежал через двор, чтобы представиться начальнику штаба дивизии. Но «эмка», рявкнув мотором, уже выскочила на дорогу. Проспал комбат полковника.

Ну, теперь будет разгон Горяинову, что не вызвал комбата. Влетит Рае Шайхутдиновой и Людмиле Лебедь. Травинский злопамятный. А девушкам было не до этого, прошлую ночь и день не спали. Да и Горяинов после восьми ампутаций тоже, наверное, хотел прикорнуть, а тут привезли старшего сержанта. Ранение тяжелое, и он решил лично оперировать.

Пожалуй, самым выносливым в медсанбате оказался хирург Горяинов, сутками не отходил от операционного стола. В конце дня он почти не говорил, протягивал руку, и Людмила уже знала, что подать.

— Людмила, приготовь капельное переливание крови, — сказал Горяинов и прилег на топчане.

Некоторое время он еще слышал, как позвякивали инструменты в послушных сестринских руках, а затем — намертво взял его в свои объятья сон.

Старшая операционная сестра едва растолкала его.

— Вас вызывает Травинский, — напомнила Лебедь.

— А, да, я сейчас. Вызовите Скринского, пусть оперирует. Ассистентом Снегирева. Вы спать! Спать!

Горяинов ушел, а Рая Шайхутдинова побежала за молодым хирургом. Людмила прилегла тут же, но сон не шел, как обычно. О чем она думала? Думала о Горяинове, о том, что хирургом надо родиться. Тут учебы мало. Надо иметь талант. Вот Игорь Альбертович Варфоломеев операции делает, ночами не спит. Но не то. Нет риска. От тяжелых и сложных операций уклоняется. А из молодого хирурга Вадима Тимофеевича Скринского толк будет. Горяинов его хвалит. Говорит, у него твердая рука, это он в том смысле, что он решителен. Скоро Горяинову будет полегче... Какой он в жизни? Николай Александрович, наверное, однолюб. Любит свою жену. Письма часто пишет. Каждую среду. Сейчас Людмила даже адрес на треугольниках подписывает. Усталый, а дотянется к бумаге— и есть несколько строк.

Людмила о его жене знала почти все. Видела ее фотографию. Знала, что она из Кургана и работает на заводе. У них маленький сынок.

Николай Александрович самостоятельный, серьезный. Вон Снегирева его обхаживала. А он нуль внимания. Еще там, в военных лагерях, когда ездили на ночные учения, она, было, к нему привязалась. Да и в Андреевке. Некоторые даже думают, что у них был роман, а Людмила знает: у них ничего не было. Сейчас говорят, Алла Корнеевна к Шевченко неравнодушна. Почему-то не выходил из головы подслушанный разговор Ивана Копейкина с водителями: «Люда хороших ребят за километр не подпускает. Самая строгая и сухая девка». Ничего он не смыслит, этот балаболка! «Не подпускает!» Да, она не такая, как некоторые девчата: раз-два и влюбились по уши. И собой уже не располагают. А где же скромность, сдержанность! Да, она сторонится временных мимолетных связей — романов. Что в них хорошего? Одна пошлость. Нет, она при любых условиях сохранит простоту и честь. С первого взгляда человек может только понравиться. А потом надо получше узнать его. Сможет ли он радость принести. Радость не на короткое время, не на медовый месяц, а на всю жизнь. Человеку нужно счастье... Строгая? Разве это плохо, что у нее такой характер? Она и не собирается его менять. Сухая? Что Копейкин смыслит в этом?!

С этими мыслями Людмила заснула.

14

В маленькой комнатушке, похожей на каморку, с одним окном лежали двое раненых. Им устроили такие полати, вроде сплошных нар. Слева у окна — разведчик, старший сержант Симко. Он был неразговорчив, отвечал односложно: «да», «нет»— и то смотрел в окно, то закрывал глаза. Похоже, пытался заснуть.

Рядом — боец лет тридцати пяти. Его звали Максимом. Имя это выколото на правой руке. У глухой стенки место было свободное.

Узнав, что сам начальник штаба дивизии приезжал к разведчику, Криничко решил зайти в их комнату. На пороге его встретила Ася Плаксина и поспешила подставить единственный табурет.

— Садитесь, товарищ капитан.

— Спасибо, — ответил Криничко, но не сел.

Ася улыбнулась. На первый взгляд Плаксина не производит впечатления красивой девушки: полненькая, курносая блондинка. Но что-то в ней есть привлекательное. И все ее любят, она приятный собеседник. И санитары, и водители, и военврачи зовут ее просто Асей.

Стоило появиться капитану, как Максим завозился, загорелись глава. Только Симко лежал безразличный. Да, это был тот Симко, с которым Криничко выходил из окружения. Никаких сомнений. Только сейчас казался маленьким, худеньким, печальным. И рыжеватой щетиной оброс и смотрит хмуро.

— Ну, здравствуй, Гриша, — сказал Криничко и подошел ближе.

— Тарас Тарасович?! — заулыбался, засуетился Симко. Он даже попытался подняться на локте, но не смог.

— Лежи, лежи, тебе нельзя подниматься. Видишь, Гриша, гора с горой не сходится, а человек с человеком...

— Это верно. А как вы?

— Да вот довоевался, в медсанбат служить послали. Ну, а как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, Тарас Тарасович, — тихо говорит Симко. — Мне уже легче.

— Простите, товарищ капитан, — обратился раненый с татуировкой, — Можно вопрос?

— Пожалуйста.

— Скажите, а мои девять граммов тут извлекать будут или в госпитале?

— Не девять, а одиннадцать, — поправляет Симко. — У немцев пуля одиннадцатиграммовая.

— В сердце, товарищ капитан, застряла.

— В сердце?! А что хирурги говорят?

— Требуют, чтобы на спине лежал. И только.

— Сколько дней лежите?

— Третий. А оно знаете, как с пулей лежать. Одна неизвестность. — Максим вздохнул. Видимо, на лице комиссара отразилось то, что ему хотелось увидеть.

— Я разберусь и немедля.

— У него пуля в мышце сердца, товарищ капитан, — сказала Ася. — Ждем армейского хирурга. Я же говорила вам, товарищ Васильев... Разрешите мне, товарищ капитан, отлучиться в другую палату.

— Пожалуйста, пожалуйста... Мы тут с другом немного погутарим.

Как только медсестра вышла, старший сержант Симко обратился к Криничко:

— У меня просьба к вам. Напишите, пожалуйста, письмо моим родителям. Они, как я и ожидал, эвакуировались на станцию Болотное. Это недалеко от Новосибирска. Там мой дядя на железной дороге работает.

Криничко сел на табуретку, достал из планшетки командирскую тетрадь, вырвал лист бумаги.

— Вы простите, Тарас Тарасович, может, я задерживаю вас. Так хочется послать письмо, а написать не могу. Хотел медсестру попросить, а теперь решил обратиться к вам.

— Да ты что, Гриша?! Боевая дружба — навеки! Кончится война, мы как родные братья будем встречаться.

Это верно. Боевая дружба крепкая... Пишите: «Дорогие папа и мама! Я опять ранен и нахожусь на излечении. Видно, судьба моя такая. Последний раз хоть мог ходить, а сейчас лежу. Ранение, правда, не тяжелое».

— Ничего себе не тяжелое, — отозвался Максим. — Говорят, ранение в грудь — плохое ранение.

— А мы не будем писать, что в грудь. Пишите, Тарас Тарасович, дальше так: «В разведке получил ранение. Но ребята не оставили меня, вытащили. Проклятый фриц больно часто стал угощать меня железом, то пулей, то осколками, но и ему от меня досталось, не один попрощался с белым светом от моей руки. Шестнадцать «языков» доставил. Сейчас у нас большая радость: немца гоним от Москвы! Наша часть в боях отличилась. Ее в сводке Совинформбюро дважды называли. После лечения снова в свою часть попрошусь. Опять буду бить их, пока ни одного фрица но останется на нашей земле! Такие, как я, живучие. Целую. Ваш сын Григорий».

— Давай напишем, что к Герою представлен? — предложил Криничко.

— Нет, нет. Всякое может случиться... Подождем.

Комиссар сложил письмо треугольником, написал адрес.

— Только в госпиталь меня не отправляйте. Хочу, Тарас Тарасович, вернуться в свою часть.

— Понимаю. Посоветуюсь с врачами.

А сам подумал: «Ну какие у нас условия для лечения тяжелораненых. Надо сюда положить третьего раненого из ходячих».

— Ну, я пойду, — засовывая в планшетку письмо, сказал комиссар. — Вечером опять загляну.

На следующий день старшего сержанта Симко отправили в госпиталь.

— Ну, что ты? — увидев хмурое лицо Симко, спросил Тарас Тарасович.

— Все-таки в госпиталь... Это прощай своя часть... —

А сам смотрит, смотрит, словно навсегда прощается.

— Да ты не унывай. Там враз поправишься, а у нас и условия не те... А со мной связь держи. Нашу полевую почту не забудь. Как почувствуешь себя хорошо, сообщишь. Я напишу письмо начальнику госпиталя. Да у тебя и повыше меня ходатаи есть.

Симко слабо улыбнулся. Его, последнего из раненых, закутали в одеяло, осторожно положили на носилки и понесли к автомашине.

Падал редкий крупный снег. К вечеру стало еще холоднее, провожающие сбились в кучу, поджидали начальника штаба дивизии. И все разом заговорили, когда показалась «эмка». Из машины вышел младший лейтенант — адъютант начальника штаба и уже в кузов подал Симко какой-то сверток. Не иначе как дополнительный паек полковника.

15

Шевченко был в автопарке, когда на усадьбе МТС показалась полуторка Копейкина. На буксире тащилась побитая автомашина Фирсанова.

Копейкин остановил машину, и из кабины, кроме него, вылез и Фирсанов.

— Бомбил, гад! — выругался Фирсанов.

— Сопровождающая жива?

— Обошлось, в кузове. Да вот и она.

Вместе с Трикоз соскочила молоденькая девушка с сержантскими треугольничками в петлицах.

— Марина Додонова! — представилась девушка, — Служить в медсанбат прибыла.

— Очень приятно, — сказал Шевченко, — Штаб медсанбата в четвертом домике.

Она приложила руку к шапке-ушанке, повернулась и степенно пошла.

— Дисциплинированный сержант! — промолвил лейтенант.

— Серьезная девушка, — вмешалась Наталья Трикоз, — Только с кем-то не поладила на передовой, вот к нам и направили.

— Бывает! — сказал Шевченко и обратился к водителю: — Ну что ж, товарищ Фирсанов, восстанавливать будем?

Водитель молчал. Вам, мол, виднее, что с ней делать.

«Погода установилась, кончились золотые деньки, — подумал Шевченко, — Фашистская авиация активизировалась».

— А может, полуторку на запасные части? — спросил Копейкин. — Больно уж побита.

— Тащите на стоянку, посоветуемся с Куваевым.

Не везет Фирсанову. Опять под бомбежку попал. Марину Додонову назначили в операционную к молодому хирургу Скринскому. Работала она сноровисто. И с первых дней как-то прижилась, ее полюбили. Она делилась с девчатами одеколоном, зубным порошком, мылом. И всем девчатам говорила:

— А я из Москвы, на Шаболовке живу. Не забудьте: Сиротский переулок, дом двадцать три. Рядом с вышкой радиостанции имени Коминтерна. Попадете в Москву, обязательно заходите...

Только вот на санитаров из числа выздоравливающих бойцов она покрикивала — мол, задерживаются в тылу. Им давно уже пора на передовую.

16

Павел зажег огарок свечи и вставил в фонарь с красным стеклом. Фонарик осветил розовым светом кладовку с разной всячиной: аккумуляторы, брезенты, запасные части и детали.

Он начал проявлять фотопластинки, отснятые еще в Андреевке. Может, сегодня он бы не взялся за них, но ему понадобились кассеты для новых снимков. Хотелось сфотографировать брошенные немцами трофеи. Да и девчата часто спрашивали: «Когда же будут фотокарточки? — И тут же добавляли: — На пустую щелкнул, наверное».

Чтобы никто не вошел и не засветил пластинки, он закрылся на крючок.

В свете красного фонаря в черной ванночке еле угадывалось какое-то изображение. Павел не выдержал и взял пластинку в руку. Долго не мог разобрать, что отснято, проявитель еще действовал слабо. Потом рассмотрел: похороны ординарца комбата Ворошило. «Надо в первую очередь сделать фотографии и послать родителям, — решил он, — потому что через день-два придется передислоцироваться на новое место».

В дверь кто-то несмело постучал.

Павел спрятал ванночку и открыл дверь. Запыхавшаяся, румяная от быстрого бега по морозу, стояла Аленка.

— Ты?! — удивился Павел.

— Я... Не ожидал?

Аленка прошла мимо него и присела на жесткую кровать.

— Не помешала? Ты занимайся своим делом, а я немного посижу...

Павел молчал.

— Ну что, наши фотографии получились? — спросила Аленка.

Голос ее вывел Павла из оцепенения.

— Нет еще, — ответил он и сел на кровать рядом с Аленкой. — Я только начал проявлять.

— А я свои краски отдала на хранение старшине Комаревичу, — вздохнула девушка. — Теперь не знаю, когда возьмусь за кисть.

— Да и у меня времени — кот наплакал. А вот решил проявить.

— Павлуша, ты на меня не сердишься? Извини, тогда сгоряча наговорила... А я иду от Травинского, — без всякого перехода сказала девушка.

— Зачем вызывал?

— Попросил убрать его комнату. Я навела порядок, пол помыла. Потом он вернулся со свертком, сказал, что в военторге кое-что купил. Стол помогла накрыть. Думала, гости какие-нибудь из дивизии нагрянут. Долго рассказывал о неудавшейся семейной жизни. А сам зенки свои с меня не сводит. Потом... Я сказала, если коснется — исцарапаю всего. А он шепчет: «С Шевченкой можешь! А я что, урод какой, что ли?»

— Что же было дальше?! — с негодованием спросил Павел.

— Я сказала, мало ли что у нас с Шевченко. Это наше дело. Его я люблю...

— Так и сказала?!

«Этого негодяя пора поставить на место!» — где-то подсознательно билось у Павла.

— Так и сказала. Поднялась и пошла. А дверь-то оказалась запертой. Но Травинский поспешил открыть. На прощанье бросил: «Ты неправильно меня поняла».

— Подонок! Я с ним сейчас поговорю! — и бросился к двери.

— Павлуша, остановись, не надо! — Она схватила его за руку. — Выходит, я не должна была тебе об этом рассказывать? Ведь я ничего не хочу от тебя утаивать...

Павел, стиснув зубы, молчал.

— Павлуша, обещай мне, что не наделаешь глупостей. Ведь ничего не было. Хочешь, я тебе это докажу?

Сейчас, как никогда, Павел почувствовал, как дорога и близка ему Аленка.

17

Зина Журавлева вышла от комбата часов в девять утра. Вокруг слышались оживленные голоса, почему-то громче обычного бормотал движок Титова. Прогуливались раненые. Зина видела, как из домика операционной вышла Рая Шайхутдинова, отвернулась. «Подумаешь! Не я ей буду подчинена, а она мне». С этой минусы она старшая сестра медсанбата! А что старшую сестру сняли, ей никакого дела нет... Провинился человек, и сняли. И тут Зина почувствовала, как сердце обволокло теплом и радостью. Сегодня же напишет об этом домой, обрадует отца и мать. Конечно, она не сразу согласилась на эту должность. Отказывалась. Но Анатолий Львович уговорил. Да так и лучше встречаться с ним. Мол, по долгу службы. Зина подумала о том, что девушки, наверное, уже догадываются об их отношениях. Здесь ничего не скроешь. Осуждают? Ну и пусть! А она, может, еще по-настоящему полюбит Анатолия Львовича. Разве плохо иметь такую опору! А война кончится, много ли мужиков останется? Молодые девчата подрастут, куда уж им, перезрелым. Конечно, лучше бы зарегистрироваться, тогда не надо было бы таиться. Ничего, вот Анатолий Львович получит развод, и тогда все будет в порядке. Он не раз говорил, что жить больше со своей женой не намерен. Ничего, еще не одна ей позавидует! А Травинский любит. Ведь не раз во время построений или совещаний она ловила на себе взгляд его задумчивых глаз. Зине были приятны эти взгляды. По каким-то едва уловимым признакам догадывалась, что Травинский все время ощущает ее присутствие, помнит о ней, даже если на нее и не смотрит. Правда, природа, обидела ее. Мать и отец среднего роста, а она вымахала». Иван Копейкин «коломенской верстой» прозвал. Надо бы его приструнить. Ничего, как-нибудь пожалуюсь Анатолию Львовичу, он его так пропесочит, что и другим неповадно будет. Ее рост отпугивал и раньше сверстников. Они ухаживали только за всякими недоростками, малявками. А на нее заглядывались только мужчины старше, многие уже женатые. И Зина мягко, тактично их отваживала... Разве могла она отвергнуть Травинского! Он такой ласковый, заботливый. А что намного старше, так ей года его за плечами не носить. Вообще, в батальоне почему-то недолюбливают Анатолия Львовича. Может, за то, что со всеми подчеркнуто принципиален и резок. Вон Судакова чуть не застрелил! Будет сладкий — проглотят. Вот бы еще не пил. Ничего, война закончится, бросит...

С чего же начинать работу? На первых порах, наверное, будет трудно. Правда, комбат говорит: «Давай действуй! Помогу». Как отнесутся к ее назначению Лебедь, Широкая или та же Рая Шайхутдинова? Мол, была такая, как все, и вдруг стала над ними. Пожалуй, начнет с аптеки. Посмотрим, как Миля Абрамовна к этому назначению отнесется. Может, на нее в первую очередь и следуем опереться.

И Зина Журавлева направилась в избу, где разместилась аптека.

18

На второй день Аленка снова прибежала к Павлу.

— Здравствуй! — А сама смотрит на железную ржавую кровать и печку-бочку, где не горят, а шипят ольховые дрова.

— Тут же собачий холод! Вчера вроде теплее было.

— То ж вчера...

Аленка зарделась. Потом как-то виновато посмотрела на Павла и тихо сказала:

— Я к тебе на минутку... Комбат извинился... Но странно, меня работники штаба дивизии вызывали сейчас.

Павел встревоженно посмотрел на нее.

— Тебя одну?

— Думаю, что не только меня. Расспрашивали о Горяинове, Варфоломееве. Почему, мол, смертность большая. А откуда мне знать, тем более что я то в перевязочной, то в терапевтическом взводе. Да, еще моей биографией интересовались. Неужели меня в чем-то подозревают?

— Да не переживай, — успокаивал ее Павел. — Какие к тебе могут быть подозрения? Родители твои были простые крестьяне. Воспитывалась у бабушки и тети на Урале.

— Я тоже так думаю. Только ведь вторая тетка у меня в оккупации подо Ржевом.

— А при чем тут тетка? Ты кому-нибудь говорила о ней?

— Да многим говорила.

— Еще чем интересовались?

— Да больше вроде ничем. Хотя... Да, еще спрашивали, хожу ли я на лыжах. А какая же уралка на лыжах не ходит?

— Скорее всего, тебя хотят в лыжный батальон санинструктором назначить. А рекомендовал, наверно, Травинский. Чтобы от тебя избавиться и мне насолить.

— Он же просил прощения...

— Просил прощения! Ты Анатолия Львовича не знаешь?!

— А как же мы, Павлуша? Я тебя очень, очень люблю...

Он обнял ее и стал целовать.

— Пусти! Сюда могут войти. И так все в батальоне о нас говорят.

— А ты что, разговоров боишься?

— Но люди нашу любовь по-другому истолковывают. Они думают, что... Даже подруги не верят, что у нас все по-хорошему, искренне.

Она вспомнила, как на днях Лика Широкая изумилась, не поверила ей:

«Что же, вы до сих пор только целуетесь, и все?» — «Да», — ответила Аленка. «Значит, все ошибаются?» — «Да». — «И я тоже ошиблась. Мне кажется, ты какая-то заторможенная, и, наверное, он тоже. Я так со своим женихом долго не смогла бы».

Об этом разговоре Аленка, конечно, умолчала. «Он бережет меня, потому что любит», — подумала.

— А ты слышал, что случилось с Варфоломеевым? — Аленка перевела разговор на другую тему.

— Что?

— Вчера после длительной и напряженной работы наступило затишье. Варфоломеев решил воспользоваться этим и отдохнуть. Он лег спать в доме приемно-сортировочного взвода: мол, привезут раненых, проснется от шума. Но так заснул, что санитары, не разобравшись, положили его на носилки и принесли в операционную. Шайхутдинова как вскрикнет: «Уй-юй, да это же наш хирург!» Он от этого возгласа и проснулся.

— А дальше?

— Умылся и, как ничего не бывало, пошел оперировать. Самое тяжелое время для хирурга утро... Слушай, Павлуша, приходи к нам ночевать в аптеку. У нас тепло.

— А удобно?

— Не вдвоем же мы там будем. С Милей Абрамовной я договорюсь. Она очень хороший человек.

19

Днем Шевченко выбрал время и забежал в терапию, чтобы увидеть Аленку. Но там сказали, что она в соседнем доме. Когда зашел, Широкая и Шубина сидели возле раненого командира. Что-то знакомое показалось в нем Павлу.

— Не узнаешь, лейтенант? — спросил раненый, заложив руки за голову. — Выходит, мы земляки. Я тоже с Украины. Кравченко моя фамилия.

Оказалось, это тот командир, который со своим саперным взводом помог вытащить машины с танковой кухней.

Осколки мины из спины ему удалили, и он подлежит эвакуации в госпиталь.

— Григорий хочет остаться здесь, — сказала Широкая.

— Поговори с комбатом, лейтенант, — обратился Кравченко, — Немного подлечусь — и в свою часть. А попаду в госпиталь — считай, пропало, не видать своего взвода

— К комбату я не ходок, а с комиссаром поговорю...

— Девчата, после обеда еду в военторг, — напомнил Павел. — Что привезти?

— Носовых платков и конфет, — обрадовалась Широкая. — Я сладкоежка...

— Иголок и ниток. Катушек три, — добавила Аленка.

И Павел вышел.

— Если Шевченко не поможет Григорию, — заговорила Анка, — придется просить Зину. Комбат ей не откажет. — И еще тише зашептала Аленке: — Гриша мне очень нравится. Вот бывает же, с первого взгляда влюбилась! Там еще, на марше...

— Ну, а он как?

— Вчера мы долго разговаривали. У него родные на оккупированной территории. Перед самой войной строительный техникум закончил. Это ему в армии звание присвоили. Сначала младшего лейтенанта, а теперь уже лейтенант. Ты знаешь, Алена, он просит мою фотокарточку. А ее ведь так просто не дарят. У меня есть, но плохие. Может, не давать?

— Почему же, какая есть, такую и подари.

— А я ведь, Аленка, еще никого не любила. Правда, до войны за мной один паренек ухаживал, но уж очень робкий. Мы с ним как подружки были.

20

Миля Абрамовна встретила Павла приветливо.

Аптека помещалась в просторной бревенчатой избе, которая была заставлена множеством ящиков с медицинским имуществом. У окна стоял большой, громоздкий, окованный железом сундук.

— Вот здесь и располагайтесь, — улыбнулась она.

Нет ничего блаженнее сна в теплом помещении. Заснул сразу как убитый.

Утром, когда Павел проснулся, Мили Абрамовны и Аленки уже не было. Его гимнастерка лежала выстирана, высушена, со свежим подворотничком. Умывшись студеной водой, он побежал к навесам, где были Фролов, Куваев и Судаков. Фролов доложил, что все машины, за исключением одной, в рейсе. Но с тремя долго возились. Никак не могли завести. Пока Куваев не предложил слить бензин и заправить другим. Куваев уверяет, что в бензин кто-то бросил сахар.

— А может, по другим причинам не заводились? — спросил лейтенант.

— Нет, отпадает, заправили свежим горючим, и машины завелись. Уверен, Куваев не ошибается. Может, три машины на профилактический ремонт поставим? Раненых уменьшилось, приходится машинам на полковых пунктах простаивать.

— Раненых то сократилось, но плечо перевозок раз в шесть увеличилось. Ну, ладно, сегодня решим.

«Кто же все-таки пакостит?!» — задумался Павел.

— Говорят, что вы от нас уходите... — вдруг несмело молвил Фролов.

— Понятия не имею, — ответил Шевченко и подумал! «А может, уже пронюхали о моем рапорте?»

— Значит, болтают...

— Вот что, сержант, после завтрака я поеду на передовую и тогда скажу, сколько машин поставить на профилактику, — сказал лейтенант и пошел в аптеку. А в голове билось: «Вредительство или случайность? Ну, конечно же, вредительство! Но кто?! Кто?»

Аленка была в аптеке одна. Кипел чай.

— Придет Миля Абрамовна, и мы позавтракаем. Знаешь, что с Варфоломеевым снова стряслось? За это ему, наверное, крепко влетит.

«Что это она опять о Варфоломееве!»

— Нет, ты послушай! Когда наши машины вернулись ночью порожняком, Горяинов пошел спать. Варфоломеев еще умывался. А тут санитары приносят и укладывают еще одного раненого сержанта. «Вот, товарищ капитал, это последний. В сортировочном отделении никого больше нет». Ничего не поделаешь, пришлось ему оперировать. Не вызывать же Горяинова. Да и после вчерашнего случая, когда он крепко заснул в приемно-сортировочном взводе, было как-то неудобно. Вызвали ассистента. А раненый едва живой. Пульс не прослушивается. Мышцы вокруг раны уже похрустывают под пальцами. В общем, гиблое дело. Надо было, конечно, вызвать Горяинова. Варфоломеев и ассистент поняли, что разрезами тут не обойтись. Придется срочно ампутировать ногу. И высоко. Выдержит ли? В госпиталь посылать тоже поздно. Почему его с таким опозданием в медсанбат доставили — никто не знает. «Поздно! Поздно! — шептал Варфоломеев, — Явно мертвец!» Кончилось тем, что наложили салфетку с марганцевым раствором — и сержанта в подвальное помещение, в мертвецкую. Варфоломеев ушел. А тут санитары возвращаются с «мертвецом», «Он ругается», — говорят. «Кто? — спрашивает Рая. — Как ругается?» — «Да этот сержант, что ногу отрезали. Говорит, что холодно. Ругается нехорошими словами». — «Ай, шайтан! Ай, шайтан! Кладите сюда!» Ну, раненого на операционный стол, да скорее Горяинова и Варфоломеева вызывать. Варфоломеев и уснуть не успел...

Открылась дверь, н на пороге появилась Миля Абрамовна.

«Ну, вот и поговорили, — подумал Павел. — Все о Варфоломееве да о Варфоломееве. Как будто не о чем нам поговорить» .

— Доброе утро, молодежь! А я от комбата. Влетело мне, что посторонние в аптеке ночуют. Ну да ладно. Завтра что-нибудь придумаем. А сегодня ночевать обязательно приходите. Да, собственно, какой вы посторонний. Ай, люди, люди, уже успели доложить! Завтракайте, а мне надо позарез Комаревича увидеть. Литр водки попросить. Опять Травинский потребовал спирту принести. Не знаю, что и делать.

— Не давать!

— Ну как же — комбат приказывает.

И ушла.

— А ты знаешь, за что откомандировали к нам Марину Додонову? — таинственно произнесла Аленка, наливая чай в кружки. — Проучила одного нахала, наподобие нашего Травинского.

— Молодец! Значит, она не только красивая, но и отчаянная девушка! — воскликнул Павел.

— Молодец-то молодец, — повернула к нему голову Аленка и пытливо посмотрела в глаза. — Но могло быть и хуже...

— А вот и я, молодежь, — открывая дверь, произнесла задушевным голосом Миля Абрамовна.

21

Утром поступило распоряжение направить оперативную группу в село Борщево. Там будет расквартировываться медсанбат.

Кому-кому, а командиру эвакотранспортного взвода было над чем задуматься. Прежде всего, перевезти тяжелораненых в госпиталь. Ни на минуту не прекращать вывоз раненых из санитарных частей полков. Доставить все имущество, в том числе и. людей, находившихся на излечении. А машин не хватает. На гужтранспорт не приходится рассчитывать. Хорошо, что Комаревич избавился от громоздкой танковой кухни.

К полудню приехал начсандив, который привез добрую весть: на усадьбе МТС будет развернут полевой госпиталь.

С завтрашнего дня раненых будет лечить госпитальный медперсонал. Одна задача — транспортировать раненых в госпиталь — отпала.

Село Борщево не очень пострадало. Бой, видимо, прошел стороной.

Артиллеристы, которые занимали школу, безропотно передали ее медсанбату.

В селе тишина, только иногда неподалеку шлепались шальные снаряды.

Оперативная группа состояла из одиннадцати человек. Старшей — военврач второго ранга Снегирева. Хотя заправлял всем старшина Комаревич.

Снегирева остановилась на ночь у технички школы. Комаревич тоже облюбовал пустую избу тут же, невдалеке. Здесь же решили с Титовым установить движок. Остальные девчата разместились в одном из классов. Ночью Аленка в дремотном полусне услышала какие-то странные, непонятные звуки. Они исходили из подполья, словно кашляли старые люди. Алена вздрогнула, вскочила с постели, схватила винтовку. Прислушалась. Тихо. Только девчата посапывают, да Широкая во сне командует. Алена выглянула в коридор. Тихо. Прошла к наружной двери. Заперто. Остановилась у окна. Во дворе тоже никого. От луны и снега светло. Она постояла так несколько минут и вернулась. Легла, винтовку положила рядом. Закрыла глаза, но сон не шел.

И вдруг, когда уже стала засыпать, — снова странные звуки, приглушенная чужая речь. Она приложила ухо к половице и похолодела от страха. В подполье немцы! — убедилась Аленка и легонько толкнула Анку. Но та только перевернулась на другой бок. Пришлось толкнуть посильнее. Подействовало.

— Че, раненых привезли?! Я сейчас...

— Да тише ты.

Проснулись и другие девчата.

— Аня, в подполье кто-то разговаривает. Прислушайся.

— Кому же там быть? Это крысы. Спите.

— Нишкни, Анка! — толкнула ее Шайхутдинова, — Мне тоже показалось, немецкий говор.

— Че там прислушиваться, я побегу к Снегиревой и Комаревичу. — Анна подхватилась, куда и сон подевался.

Снегирева хоть и спала крепко, но, когда вбежала Широкая, тут же вскочила.

— Немцы! — как можно тише сказала Широкая.

От этого слова у Снегиревой пошел озноб по всему телу: «Прорвались, видно, ночью».

— Поднимай всех! — приказала Снегирева. — Будем огородами к лесу пробиваться. — И подумала: «Черт побери, какая светлая ночь!»

— Немцы в школе, в подполье!

— В школе?! — приходя в себя, удивилась Снегирева. — Много их?

— А разве я считала, — ответила Широкая. — Шушукаются они там.

— Подними Титова, пусть бежит к артиллеристам... Хотя нет, пусть Рая к ним сбегает. Она быстрая.

Верилось и не верилось: около недели, как освобождено село, а в подполье отсиживаются немцы. Что, они ждут прихода своих? Пробиваться, наверное, побоялись — в школе стояли артиллеристы. А теперь, узнав, что в школе женщины, конечно же, попытаются ночью уйти.

«Смотри, — подумала Аленка, — Снегирева не растерялась, командует, как настоящий командор! Как жаль, что Павел уехал, с ним было бы совсем не страшно».

Комаревич прибежал тут же, словно и не отдыхал. Он даже не застегнул шинель, только набросил на плечи.

— Ну, что будем делать? — спросила Снегирева, когда все собрались. Не вернулась только Шайхутдинова.

— Сейчас, значит, мы их выкуривать будем, — ответил Комаревич.

— А если их много? — спросила Снегирева,

— Много? Откуда? Три-пять паршивых тыловых немца, — убеждал их Комаревич.

— Тут такое подполье, что рота может разместиться, — возразила Снегирева.

— Рота тут бы не сидела сложа руки, товарищ военврач второго ранга!

— А может быть, все-таки дождемся артиллеристов?

Прибежала Рая, запыхавшаяся, встревоженная. И с порога шепотом;

— Смеются, огланы. Мол, приснилось девочкам. Какие немцы! Они четыре дня в школе жили и никакого шайтана не заметили.

— Но придут они или нет? — спросила Снегирева,

— Отколь мне знать?

— Ну что ж, попробуем, значит, сами выкурить, — хорохорился Комаревич. — Титов, открывай ляду!

— Хенде хох! — закричал Комаревич,

Тишина.

— Да там никого нет! — раскатисто засмеялся Комаревич. — Приснилось, значит, вам, чижики. Аленка, где твои фрицы?!

«Неужели показалось? — растерялась Аленка. — Ну теперь посмеются надо мной в батальоне. Впрочем, это в хорошо, что нет немцев».

Комаревич уже стал опускать ляду, как раздался выстрел.

— Смотри, гады! — удивился Комаревич и отошел подальше от черного проема подполья. — Дай, Титов, «лимонку». Мы им по-хорошему, а они стрелять! А вонищу развели, вон как оттуда прет!

И тут же показалась голова немца.

— Ба, ба, ба, настоящие немцы! — воскликнула Шайхутдинова.

— Бросай оружие! — закричал Комаревич.

Немец, видимо, догадался, чего от него требовали, вбросил автомат в подполье.

— Туда, в угол, — подталкивал карабином немца старшина. — Титов, проверь, не осталось ли у него оружия Может, финка или пистолет.

Вылезли еще двое.

— Анка, помоги Титову, — командовал Комаревич. — Забирай документы. А может, того, пуговицы отчекрыжишь как у того химика... Только смотри, нужное не чикни, как оно по медицине-то, значит, называется...

— Вы такое сморозите! — возмутилась девушка.

«Это девчата ему рассказали, и надо было мне проговориться!»

— Комаревич, — вмешалась Снегирева, — не распускайте язык. Что-то за вами этого раньше не наблюдалось

— Так, Алла Корнеевна, то было, значит, раньше. Теперь мы наступаем. Смотрите, сами, значит, сдаются.

«Эти немцы совсем не похожи на тех пленных, которых мы видели в тылу, — рассуждал Титов. — Те были самонадеянные. А это совсем другие, наверное, тыловики»

А немцы один за другим вылезали.

— Одиннадцать, — считала Аленка.

— Какие-то мирные немцы, как телята, — не выдержал Титов.

— Это они сейчас, значит, мирные, когда им всыпали, — возразил Комаревич.

Пришел лейтенант-артиллерист с двумя бойцами.

— Смотри, немцы! — удивился лейтенант. — Вот это маскарад!

— Какой маскарад? — не понял Комаревич.

— Да это наш лейтенант всегда так говорит, — сказал артиллерист.

— Одиннадцать, — пересчитал лейтенант.

— Кто стрелял? — спросила по-немецки Снегирева.

— Обер-ефрейтор, — вскинул голову пожилой тощий немец и указал на подполье. — Мы ему... капут... Он фашист.

— Убили сами, — сказала Снегирева.

— Капут! Капут! — загалдели немцы.

— Тащите его сюда! — приказал лейтенант. — Вдвоем лезьте. Что уставились? Шнель! Шнель!

Немцы поспешили в подполье. Прошло всего несколько секунд, как они вытянули мертвое тело обер-ефрейтора.

— Значит, капут? — сказал лейтенант, кивнув на убитого.

Одиннадцать немцев, но считая убитого обер-ефрейтора.

— Этого закопайте, — распорядился лейтенант, — а этих вшивых мы уведем к себе. Хорош улов! Спасибо, девчата! От лица службы объявляю благодарность!

— Смотри, командующий нашелся, — вдогонку бросила Широкая. — Благодарит. А брать фашистов не спешил. С пленными-то оно легче справляться!

— Широкая! — оборвала Снегирева.

— А че, я молчу, как карась. Ой, девочки, а я, по правде говоря, испугалась, когда услышала выстрел. Сердце в пятки ушло.

— Даже не верится, что немцы, — сказала Снегирева.

— Скоро они все, значит, такие будут, — уверенно сказал Комаревич. — Гоним!

— Титов, — обратился Комаревич, — ищи, значит, лопату. Зароешь фашиста.

Алла Корнеевна вынула из портсигара «Беломор», с наслаждением закурила.

22

Борщево — обычное село, каких немало в Калининской области. А знаменито своими борщами.

Шевченко с Фроловым обосновались на постой у пожилой женщины, в небольшой избушке. Иного выбора у них, кстати, и не было. Подобротнее отведены для раненых. Из хозяйства у тетки сохранились три белые курочки. Во дворе бегала на цепи черная собачонка, которая ни на кого не лаяла. Да еще ласковая серая кошка. В первый же день тетка Меланья угостила их борщом. Павел, отхлебнув несколько ложек, стал хвалить, а хозяйка добрыми глазами смотрела на него. И не просто расхваливал, как водится, борщ действительно был вкусный.

— Такой борщ, — сказал Павел, — варила моя мать.

— Когда-то, рассказывают, здесь поселились украинцы. Они и научили наших женщин варить борщи, — улыбнулась хозяйка. — Я каждый день буду вас борщом кормить.

В избу попросилась кошка, прошла к печке, села и начала «умываться».

— Кого-то бог в гости несет, — сказала хозяйка, — Может, мои пораненные после госпиталю навестят?

— Аленку намывает, — шепнул, улыбаясь, Фролов.

Шевченко и Фролов быстро привязались к этой доброй женщине. Казалось, что и хозяйка была довольна ими, часто называла их сынками. Ее двое сыновей и муж были на фронте. От них вот-вот должны поступить весточки. Напишут, если живы, потому что в сводке Совинформбюро в числе освобожденных упоминали и Борщево. Фотографии мужа и сыновей висели в большой дубовой лакированной рамке на стене. И когда садились за стол, им казалось, что вся семья Меланьи в сборе.

Хозяйка ничего не жалела для них, то капусту раздобудет, то попросила открыть бурт картошки.

Фролов тоже старался угодить ей: то воды принесет, те наколет дров.

За свою приняла она и Аленку.

— Вот и невесточка наша пришла, — говорила тётка Меланья.

Аленка забегала только вечером. Обычно вместе с Павлом они исчезали из избы.

Сегодня Аленка прибежала утром.

— Павлуша, — сказала она, не раздеваясь, — сегодня ночью к нам привезли тяжелораненого командира-артиллериста, лейтенанта.

— Ну и что?

— Позавчера еще был в Борщеве, пленных в школе забрал, а сегодня уже ранен.

— На войне же мы, Алена,

— Я о нем тогда подумала, что тыловик…

— Бывает.

— Да, чуть не забыла. Ольгу помнишь?

— Какую?

— Дочь той хозяйки, где ты квартировал?

— А что? — нахмурился Павел.

— Мужа ее ранило, к нам привезли.

— А откуда ты его знаешь?

«Ох, эти женщины! — подумал Шевченко. — Она даже мужа Ольги знает. Может быть, с Ольгой разговаривала? Что это, женская любознательность, ревность?»

А мы с Анкой Широкой на свадьбу ходили. Он приметный такой из себя. Старший лейтенант. Да и она статная, крепкая. На ней нарядное белое платье, шелковые ленты. Как на настоящей свадьбе!

— Где он сейчас? — перебил Аленкин рассказ Павел.

— В помещении послеоперационников.

«Надо написать Ольге письмо, — подумал он. — Ведь совсем рядом Андреевка, каких-нибудь восемьдесят километров».

— Ну, я побежала, вечером зайду, — улыбнулась Аленка.

«Хорошо, что сказала о муже Ольги».

Только Алена ушла, связной на порог:

— Вас комбат вызывает.

Шевченко поспешил к Травинскому.

— Какое настроение у Анатолия Львовича? — весело спросил Павел у выходившей из комнаты комбата Зины Журавлевой.

— В настроении, — улыбнулась старшая сестра.

Увидев Шевченко, Травинский, точно задиристый петух, забегал по комнате, боком-боком наскакивая на него.

«Вот это в настроении».

— Что же это получается?! И половины раненых не можем вывезти из санитарных частей полков? Сколько об этом можно говорить?! Сейчас звонили из третьего полка, сегодня там была только одна машина.

— У нас четыре полуторки на профилактическом ремонте, — начал было Шевченко. — Я же согласовал с вами. Остальные все в рейсах.

— Какой там ремонт?! Немедленно пошлите в этот полк еще три-четыре машины!

— Есть! — ответил лейтенант. — Можно идти?

— Идите!

«Ну неужели нельзя было по-человечески отдать приказание! — сердился Шевченко. — Обязательно крик. Была отдушина, поставили на ремонт машины, теперь назрела необходимость увеличить. Так зачем орать?»

Когда Шевченко пришел на колхозный двор, там стояло пять полуторок. Возле трех никого не было. Фролов, Судаков и Куваев копались у машины Фирсанова. Тут же стояла полуторка Ивана Копейкина.

— Что с ней?

— Да вот смотрите, — в руках сержант Фролов держал маленький болт. — Кто-то сунул в блок цилиндров во время ремонта. Пропал теперь двигатель. Всю поршневую надо менять!

Может, вы, товарищ Куваев, по неосторожности уронили? — спросил лейтенант.

— Нет, нет! Да я и не держал вчера такого болтика!

— А кто подходил?

— Мы разбирали двигатель вдвоем с Судаковым, по зевак много собралось.

— А вы припомните.

— Ну, кто? Фирсанов, Агеев, Кукольник... Да многие были. Санитары и те подходили.

— У вас, товарищ Куваев, не ремонт, а настоящее сборище.

— Да кто ж мог подумать? Вроде все свои люди.

— Свои? Вот тебе и свои! А из третьего полка жалуются, что раненых не возим.

— Правильно жалуются, — ответил Фролов. — Кукольника машину танк зацепил. Кузов надо ремонтировать. Не разберешь, кто виноват. Вдвоем не могли разминуться.

— А где раненые с его машины?

— Сопровождающая определила их в какой-то дом. Я послал за ними автомашину Агеева. На буксире притащат и автомашину Кукольника.

«Хорошо иметь такого помощника», — подумал Павел.

— А водитель Копейкин где?

— Спит.

— Придется разбудить.

— Пробовали, не получается, беспробудным сном спит. Фирсанов пошел заваривать чай. Шайхутдинова посоветовала: говорит, стакан крепкого чая как рукой снимет сон. Чифирь по-ихнему.

— Давно спит?

— Да нет, минут сорок.

Шевченко пошел в избу, где жил Копейкин. Придется ему ехать в третий полк. Машину поведет он, а Копейкин пусть подремлет в кабине.

Копейкин открыл один глаз, другой.

— Сейчас поеду, товарищ лейтенант, только конденсатор у меня вышел из строя... Эх, какой я сон не досмотрел! С дочкой учительницы на базаре встретился...

— Сон! Сон! А как же вы доехали без конденсатора?

— Как? В стогу соломы мышь поймал и доехал.

Шевченко пожал плечами.

— Конденсатор мы с другой автомашины снимем. В кабине сон досмотрите, я буду за рулем.

23

Дивизия с упорными боями продолжала гнать фашистов, освобождая города и села. Об их соединении уже дважды говорилось в сводках Совинформбюро. На своем пути гитлеровцы жгли все, что попадалось под руку. Земля превращалась в пустыню. По шестнадцать-двадцать часов водители санитарных полуторок не выпускали из рук баранки. И когда голова водителя падала на руль, в машину садились лейтенант или сержант Фролов. Вчера Шевченко был вынужден ехать с Иваном Копейкиным, сегодня он в машине Петра Фирсанова.

Передав руль Фирсанову, лейтенант, сидя в кабине, задремал. Проснулся от крика водителя:

— «Фокке-вульф»! «Фокке-вульф»! Смотрите, на крыло заваливает! — И, насколько мог, свернул с дороги.

Послышались гул самолета и резкие очереди из пулемета. Вдоль улицы на небольшой высоте пронесся немецкий самолет. А минуты через три в районе расположения медсанбата послышались глухие взрывы.

— Вот, гад, медсанбат бомбит! — выругался водитель. — А, наверное, знает, что здесь раненые!

— Для фашистов не существует никаких законов войны!

Самолет развернулся.

На окраине села, там, где одни пепелища, слышалась стрельба малокалиберных зенитных установок. И вдруг увидели: большой дымящийся самолет шел прямо на них, лишь в последний момент взял чуть влево над редким леском. В эту рощицу, растянувшуюся вдоль огородов, и врезался самолет. Затрещали деревья, потом раздался взрыв.

— Смотрите, смотрите, летчик спускается на парашюте! — закричал Фирсанов.

Увлекшись падающим самолетом, Шевченко и не заметил парашютиста.

Только один?

— Один, — пошарив в небе глазами, как бы с сожалением произнес боец.

Парашют медленно спускался.

Выхватив пистолет и утопая в снегу, лейтенант бросился к рощице. За ним, прихватив карабин, бежал Фирсанов.

— Врешь, гад, не уйдешь!

Несколько легкораненых тоже соскочили с кузова санитарной полуторки. Шевченко и Фирсанов добрались до рощицы и увидели повисший на деревьях парашют и запутанного в стропах немецкого летчика. Он их тоже заметил и начал стрелять из пистолета. Пришлось спрятаться за стволами деревьев.

— Попробуем взять живым, — сказал Шевченко. — А ну, пальни по веткам, Фирсанов. Только так, чтобы фрица не зацепил.

Выстрелами, видно, перебило ветки, на которых висел парашют, и летчик упал. Лес после боев и вырубок изрядно поредел, и парашютист не мог уйти незамеченным и скрыться. Да куда уйдешь, снег по колено. Это, наверное, понял и сам немец. Шевченко и водитель приближались. Летчик барахтался в стропах парашюта, стараясь освободиться от них. Потом медленно поднял руки вверх. Шевченко быстро приблизился и обезоружил его.

— Иди! — сказал лейтенант, указывая на свои следы! Он снял шапку-ушанку, вытер носовым платком влажный лоб. — Ну, давай-давай!

— Товарищ лейтенант, я парашют в один миг соберу. Пригодится.

— Ну, беги, только быстро.

Разговор у полуторки как-то неожиданно оборвался, как только подвели немецкого летчика. Раненые стали залезать в кузов.

— Трикоз, садитесь в кабину, я в кузове поеду. Потеснитесь немножко, недалеко уже, каких-нибудь полтора километра осталось.

— Вы что же, не доверяете нам этого фашиста? — спросил боец с перевязанной головой. — Боитесь, что самосуд устроим?

— Шнель, шнель! — показал Шевченко в угол кузова. Немец, скрючившись, сел на указанное место. Он затравленно смотрел на раненых.

Машина тронулась.

— Да что ему теперь, работать будет как пленный. Это они над нашими издеваются.

— Нет, этого судить надо! Его преступление налицо, медсанбат бомбил...

Остановились у полуразрушенного дома. На буксире вытаскивали полуторку.

— Что? — спросил Шевченко.

— Обколками пробит радиатор, — ответил Куваев, — Меняли сцепление, а тут бомбежка.

«Опять радиатор!»

— Никто не пострадал?

— Наши все живы, а вот девушку пулеметной очередью прошил. В операционной она.

— Вы тут за немцем присмотрите, — распорядился Шевченко и направился в дом, где разместилась операционная.

В предоперационной на носилках в гражданской одежде лежала девушка. «Из местных кто-то пострадал».

Шевченко подошел ближе. Очень уж знакомое лицо. Темное кровавое пятно расплывалось с левой стороны груди. Светлые волосы рассыпались. Рядом понуро стояли Комаревич, Лебедь, санитары.

«Да это же Ольга из Андреевки!»

Лейтенант как подкошенный упал на колени. Лицо Ольги было спокойно. Только румянец угасал. Полная белая рука свисала к полу. Павел припал губами к этой руке. Кто-то из девушек заплакал.

Вдруг Ольга медленно открыла глаза, остановила на Павле взгляд, как бы что-то вспоминая.

Павел молчал... Ну зачем он ей писал? Кто ж мог подумать?!

— Оля... — прошептал Шевченко.

У Павла стиснуло грудь, он не находил слов, горячий комок подкатил к горлу, и он обратился к Горяинову:

— Николай Александрович! Что же вы стоите? Спасите ее!

Горяинов развел руками, мол, медицина бессильна, повернулся и, опустив голову, пошел к двери. Шевченко бросился за ним. В голове билось: «Зачем, зачем я ее вызвал? Ему казалось, что только он виноват в ее смерти. Только он и никто больше! Он погубил Ольгу.

Вдруг в окружении раненых и водителей Павел увидел немецкого лейтенанта. Он стоял, побледневший, и смотрел куда-то в сторону. Лейтенант, не помня себя, бросился к нему, схватил за горло. И тут же услышал:

— Лейтенант, это же пленный!

Шевченко оглянулся. Возле него стоял Борис Николаевич Уралов.

— Пленный! Пленный! Это фашист! Его пристрелить мало! — бросил с негодованием Павел и пошел прочь. Если бы не Уралов, кто знает, чем бы все это кончилось.

Тут он услышал голос Комаревича. Тот обращался к Уралову:

— Может, вместе, в одной могиле их похороним? «Значит, умер и ее муж — артиллерийский командир».

Это заставило Павла остановиться.

«Нет, нет! — подумал Шевченко. — Надо немедленно сообщить матери. Она похоронит дочь в Андреевке».

— Выходит, у нашего лейтенанта мало выдержки, — услышал Шевченко осуждающий голос Ивана Копейкина. — А тогда на меня накричал...

«Ишь ты, осуждает! Эх, Копейкин, Копейкин! Знал бы ты, что творится у меня на душе. А впрочем, он прав: но выдержали нервы... Все-таки нельзя так распускать себя. Я воин, командир. Надо сжать кулаки, стиснуть зубы», — уже осуждал свой поступок Павел.

24

Полуторка остановилась у дома, где размещался приемно-сортировочный взвод, и Шевченко, не заходя к себе, побежал в терапию:

— А Алена где? — спросил он, остановившись на пороге.

— Уехала в штаб дивизии, — заранее делая сочувственное лицо, сказала Снегирева. — Совсем уехала ваша Аленка.

— Шутите, Алла Корнеевна!

Снегирева на секунду скосила на него глаза, потом уверенно произнесла:

— На полном серьезе.

— А она письма или записки не оставила?

Алла Корнеевна пожала плечами.

«Травинский все-таки добился своего, — думал Шевченко. — Надо Уралова найти. Он должен быть в курсе».

Едва Шевченко зашел к Уралову, как сюда следом вбежал Горяинов, он только что вернулся из операционной.

— Сколько людей теряем! — возмущался он. — Нам же до Берлина надо идти. Ну, самолетов, танков, душек наделаем. А людей! Людей где возьмем?! Надо же что-то предпринимать!

Его мрачные мысли были прерваны коротким замечанием Уралова:

— Об этом тоже думают. Не хуже нас с тобой.

— Думают, думают... —поморщился Горяинов. — Я сегодня восемнадцать прооперировал, половина из них в бой уже не пойдет.

— Но война же сейчас! Наступаем ведь!

— Война! Чтобы убить человека, сколько разной техники создали! А чтобы спасти человека, что нового поступило? Ничего...

— Тяжело сейчас, сам знаешь... Со временем и медики получат все необходимое...

— Куда откомандировали Шубину? — спросил Шевченко Уралова, как только Горяинов угомонился.

— В штаб дивизии, — ответил Уралов. — А оттуда куда — не ведаю. Только ее командировка не похожа на другие. Может, для выполнения специального задания. А может, в тыл забросят...

— Она что, радистка?

— Медсестры там тоже нужны.

— Но почему Шубину?!

— Значит, больше подошла. Комбат с Рахимовым подбирали. Может, Рахимов лучше знает, куда Шубину направят для прохождения службы.

— А где находится разведотдел армии?

— Под Старицыном, кажется. Я могу уточнить...

«Значит, в разведку, — горячился Шевченко, шагая во взвод, — Но почему ее? Может, тут Травинский и ни при чем. Просто она подошла лучше по другим соображениям. Знает хорошо немецкий язык, отлично ходит на лыжах».

Вечерело. Во дворе Павел увидел три автомашины, возле которых хлопотали водители, готовя их в рейс. У двух уже стелился сизый дымок отработанных газов. Значит, все в порядке. Шевченко сейчас пойдет и напишет Аленке длинное письмо. Адрес узнает.

25

— Возьмите еще хоть одного раненого, — упрашивает врач Наталью Трикоз.

— Ну куда ж его? Завсегда с перегрузкой ездим...

Шевченко кивнул Трикоз, мол, возьмем.

А на плащ-палатке уже несли лейтенанта с перевязанной головой. Он лежал на спине и глухо стонал.

— Ну ладно, давайте, — сказала Наталья. — Трошки потеснитесь, товарищи!

Фирсанов недовольно пробурчал себе под нос, сел в кабину. Шинель на нем вымазанная, висит, как на вешалке, никакого вида.

Раненые потеснились, и лейтенанта положили на солому в середине. В изголовье на корточках приспособилась Наталья. Машина тронулась и стала набирать скорость. После каждой встряски лейтенант охал. Стоны его доносились даже в кабину.

— Потерпи, родной, — ласково приговаривала Наталья. — Еще трошки. Шесть километров — пустяки!

— Побыстрей бы!

Раненый снова застонал.

— Потерпи, милый, скоро медсанбат...

— И поплакать некому, — вдруг сказал раненый. — Моя там...

Наталья поняла, что его родные остались в оккупации. Может, и жена есть. Но тут же отбросила эту мысль. Лейтенант молоденький, только из училища.

— Не печальтесь, — наклонилась к нему девушка. — Все будет хорошо.

А Фирсанов нажимал на газ. Машина шла быстро. Мотор работал исправно, пощелкивали только клапаны. Конечно, не мешало бы подрегулировать сцепление, чуть переставить зажигание, но когда? В гражданке он не выезжал в рейс без твердой уверенности, что машина его не подведет. Лучше поработать несколько лишних минут в гараже, чем стоять в дороге. Но то была гражданка, а это война. Сегодня он собирался с часок повозиться с машиной, но налетел сержант Фролов:

— Собираешься, как на свадьбу! — крикнул он.

Сержант Фролов любил подтрунивать над Петром, но сам его уважал. Машина у Фирсанова хоть и скрипит, и стучит, но безотказно работает.

«Подарю трофейный ножик Куваеву, поможет, — думал Петр. — Один работаю на ней, не с напарником, не на кого сваливать».

Где-то раздались взрывы. Шевченко выглянул из кабины: так и есть — «фокке-вульф». Что же делать? Приказать прибавить скорость? Остановиться? Но в кузове раненые. Эх, было бы лето, свернул бы в лесок. Сейчас с дороги не свернешь, снег по пояс. А, что будет, то будет, поедем быстрее.

— Нажимай на газ! — приказал лейтенант.

И Фирсанов послушно прибавил газ. Из-за шума мотора он услышал трескотню пулемета, и что-то горячее прошило ему грудь. Он сбросил газ и потерял сознание. Полуторка тут же ткнулась радиатором в снег.

— Давай! Давай! — кричали из кузова. — Ну, что же ты!

— Наталка, скорее сюда! — позвал Шевченко.

Трикоз выпрыгнула из кузова и поспешила к кабине. Фирсанов беспомощно лежал на руле. Она прислонила его к стенке кабины, одним мигом расстегнула шинель, Шевченко маленьким перочинным ножом располосовал гимнастерку. Открылась страшная рана.

— Петечка, родимый! Что же он, гад, с тобой сделал?! — запричитала Наталья.

«Не иначе, как разрывная пуля!»

— Кровь! Кровь остановить! — почему-то закричал Шевченко, будто сестра не знала, что это сейчас самое главное.

— Я же бинтую, бинтую, — отозвалась Трикоз.

Наконец Фирсанов вздохнул, открыл глаза. Хотел, видимо, подняться, но не смог, только застонал. Наталья заплакала, потом начала целовать его закрытые глаза. Губы Фирсанова снова зашевелились.

— Наташа, — чуть слышно простонал он.

— Я тут, с тобой, родимый! — горячо прошептала девушка.

— Где шашка? — вдруг опомнился Шевченко. — Где дымовая шашка?!

— Наверно, под сиденьем.

А самолет, видно, «свободный охотник», снова разворачивался.

Лейтенант поджег дымовую шашку и бросил рядом с машиной.

— Все немедленно в кузов! — Сам прыгнул на сиденье, захлопнул дверку кабины.

Петр медленно повернул голову в его сторону. В глазах, под приподнявшимися веками, мелькнула искра сознания.

— Наташа, бери Петра на колени, сейчас быстро поедем! — сказал лейтенант, как только самолет скрылся.

Шевченко сел за руль. В кузове звякнуло ведро. Санитарную полуторку трясло, покачивало из стороны в сторону, подкидывало на ухабах. Поскрипывая на крутых поворотах своим фанерным верхом, она неслась и неслась вперед...

Хоронили Фирсанова на второй день вечером на окраине села. Падал редкий снег. Все уже ушли, а Наталья еще долго стояла у черного холмика.

— Пойдем! — взял ее за руку Копейкин. — Мертвых не воскресишь... А нам пора ехать за ранеными.

26

Дивизия наступала, отбрасывая фашистские войска на новые рубежи. И снова предстоит передислокация. Начсандив собрал весь командный состав. Говорил он тихо, но четко. Из его слов все поняли, что, возможно, впоследствии придется разворачиваться не в населенном пункте, а прямо в лесу. Враг жег села. Тут же начсандив передал наряды на большие палатки, спальные мешки, печки.

Отпустив всех, начсандив приказал Шевченко остаться.

— Доложите о состоянии автотранспорта, — обратился к нему военврач первого ранга Антонович.

Шевченко стал докладывать.

— А где же ваши водители из разбитых машин? — прервав его доклад, спросил начсандив.

— Один на трофейной легковой. Куваев и Агеев на ремонте. Помкомвзвода я тоже освободил от машины. Позавчера похоронили водителя Фирсанова.

— А через медсанбат не проходят раненые шоферы?

— За все время только три из автороты. Но они уже вернулись в свои подразделения.

— Значит, музыканты есть, артисты, учителя, а шоферов нет. Есть приказ всех автомобилистов и танкистов, находящихся на других должностях, из стрелковых частей отозвать.

«Очевидно, заработали эвакуированные заводы, — подумал Павел. — Пойдет, пойдет на фронт техника. Много нашего брата потребуется. А из автомобилиста сделать танкиста полегче, чем из пехотинца или учащегося ремесленного училища. Наверное, и капитана Криничко заберут. Танкист. Хотя, куда его заберут — ограниченно годен. Не забрали бы сержанта Фролова. Он же проходил службу в армии механиком-водителем легкого танка. Правда, сейчас таких танков мало».

— Сколько у вас трофейных мотоциклов?

— Два. Один у старшины Комаревича, другой у нас во взводе.

— А зачем вам мотоцикл?

Шевченко пожал плечами.

— Летом он очень пригодится для проверки машин в рейсе и оказания технической помощи водителям. Вроде технической летучки думаю использовать. Комаревич теперь редко берет полуторку, а раньше у него постоянно находилась автомашина.

— Говорите, для лета припасли мотоцикл, — перебил снова лейтенанта начсандив. — Лето еще далеко. До лета еще дожить надо, товарищ лейтенант. Передайте его офицеру связи дивизии.

— Есть передать! — ответил Шевченко.

Начсандив достал конверт, извлек оттуда рапорт. Лицо его стало серьезным. Он еще раз перечитал его.

— Прошу, лейтенант, забрать рапорт, и будем считать, что вы его не писали, — по-отечески сказал военврач первого ранга.

— Но я прошусь на передовую!

— А куда еще можно ближе послать к передовой автомобилиста? Вы и находитесь на самой передовой.

— Я прошусь в пехоту. Наше училище сначала было пехотным, потом его сделали автомобильным.

— Вот-вот, вас сделали автомобилистом. Вы специалист. Сюда каждого не поставишь. Так, чего доброго, хирурги попросятся в пехоту, там им будет полегче. О подвиге мечтаешь? Здесь вы ежедневно совершаете подвиги. Ты знаешь, сколько бойцов возвращают в строй медики? Наверно, не знаешь? Больше семидесяти двух процентов. Разве это не подвиг?

Начсандив протянул Павлу рапорт без резолюции.

— А может быть, у вас что-нибудь с комбатом не ладится? Скажите.

Шевченко молчал.

— Вижу по глазам, что-то есть... Если веское — говорите. А мелочи с комиссаром решайте. Он дельный человек, разберется. И комбату подскажет.

— Разрешите идти? — приложил лейтенант руку к головному убору.

— Идите, — совсем тихо сказал военврач первого ранга.

27

Возле полкового командного пункта Шевченко, наконец, увидел Аленку. Она стояла в группе бойцов и что-то говорила. Через плечо висела сумка с красным крестом. Вдруг она обернулась и увидела Павла. Что-то быстро сказала бойцам, и все повернулись в его сторону. Обрадованная, подбежала, обвила шею руками и стала целовать.

— Алена, бойцы же смотрят! — улыбнулся Павел.

— Пусть смотрят, я им сразу сказала, что у меня есть жених. Павлуша, ты письмо мое получил? Как я рада, что ты приехал! Я ждала...

Перед ним стояла худенькая, с большими карими главами его Аленка. Слегка приплюснутый нос, яркие губы придавали ей задорный вид. Такая же, как всегда, и вместе с тем какая-то другая, еще ласковее. Павел понял, как он счастлив, как безмерно богат: судьба подарила ему эти желанные минуты встречи. И, всегда смелый, находчивый, не нашел ничего лучшего, как задать глупый вопрос, на который заранее знал ответ:

— Что тут делаешь?

— В разведку готовимся. Ребята тут хорошие, смелые. Трудно им. У них даже миноискателя нет. Просто шест. В лесу вырубили и через минные поля ходят.

— Но почему в медсанбате никто не знает, что ты в разведке? Мне по секрету Рахимов сказал, где ты.

— Не знаю. Может, я тут прохожу испытательный срок. Как там наши — Горяинов, Лебедь, Широкая, Комаревич?

— Горяинов позавчера даже на передовую выбрался.

— У него нашлось время?

— Раненых немножко поубавилось. А девчата трудятся на своих местах.

«А о Снегиревой ничего не спрашивает, — подумал Павел. — Какая кошка между ними пробежала?»

— Павлуша, а ту андреевскую девушку где похоронили?

— Мать увезла.

Помолчали.

— Не надо было ее вызывать, — сказала Аленка.

— Но ведь муж был тяжело ранен. Пойми меня...

— Что, она врач? Других-то ты не вызываешь.

— Ты права, но кто же мог подумать? А если бы я…

— Это другое дело...

Замолчали. Но это было недолго. Павел намекнул на трудности службы — одна среди мужчин.

— Верно, — плутовски усмехаясь, сказала Шубина. — Но это вначале. А сейчас они ко мне привыкли, я к ним. Они такие смелые, и все в меня влюблены. Занимаемся по двенадцать часов. Я тоже наравне с мужчинами бегаю, занимаюсь самбо, рацию изучаю. А в землянке мне местечко плащ-палаткой отгородили.

— Ну, теперь ты с любым фрицем справишься!

Алена посмотрела на него как можно спокойней и ничего не сказала. Она фронтовик, боец-разведчик. Для этого она изучает все эти премудрости. И не такая уж она слабенькая, как думает Павел.

— А говорила раньше, что жалостливая... Не сможешь убить фашиста.

— Я и сейчас не знаю, как у меня получится... — Помолчала. — А наш старший сержант, наверное, не москвич. Разговаривает-то по-нашему и «о» растягивает.

«Что она мне про старшего сержанта говорит? — злился Шевченко. — Уж не влюбилась ли? Может, я был несправедлив к ней еще в сводном взводе? А теперь сравнивает. Да, я был строг, требователен, в том числе и к Аленке. Иначе не мог».

— Алена, а почему тебя откомандировали сюда, на эту опасную работу?

— Такая моя судьба, Павлуша, — Помолчала, задумалась. — Мне кажется, нас забросят за линию фронта, может, даже в село, где живет моя тетка.

— Откуда ты знаешь?

— Здесь у меня расспрашивали про село Красное. Ну, я пойду, — подала она руку. — Передай от меня привет всем-всем! Нет, Снегиревой не передавай. Не нравится она мне почему-то... До свиданья, Павлуша, меня ждут! Я буду тебе писать. А ты выбери время и приезжай еще. Может, как-нибудь вечером. Хорошо?

— Я боюсь за тебя...

Комок подступил к горлу.

— Нечего за меня бояться, Павлуша. Меня не убьют...

Павел удивленно посмотрел на Аленку.

— Потому что очень, очень тебя люблю! — взволнованно продолжала она, задержав его руки в своих, маленьких горячих ладонях. — Когда за человека кто-то переживает, с ним ничего не случится.

— Родная моя, милая! — горячо зашептал Павел. — Раньше я ничего не боялся, а теперь боюсь. За тебя боюсь!

— Ничего с нами не случится, Павлуша. Мы обязательно дойдем до Берлина и у рейхстага сфотографируемся. А в день Победы поженимся.

— Ты что? Во Ржеве зарегистрируемся!

Она резко подняла голову.

— А ты считай меня своей женой!

— Я хочу по закону.

— Да, да! Согласна. Как только возьмем Ржев, пойдем в загс. Хорошо, Павлуша? — Она еще раз чмокнула его в щеку, повернулась и медленно пошла. Нет, остановилась, помахала варежкой. И Павел увидел ее глаза, полные слез.

28

Только устроились, развернулись, как через два дня поступил приказ передислоцироваться на новое место. Петровка наполовину разрушена и сожжена гитлеровцами. К селу подступает зимний лес, полный очарования. Под солнечными лучами искрятся снежинки, играют разно цветными огоньками. Но людей на улице хоть шаром покати. Воинские части ушли, крестьян разогнал по избам мороз. Только иногда встретишь мальчугана с санками или на самодельных коньках.

Местные жители встретили медсанбат радушно, гостеприимно. Помогали, чем могли. Ухаживали за ранеными, топили баньки.

Снегирева облюбовала себе отдельную избу, хотя и далеко от штаба и терапевтического взвода. Шевченко пришлось отвезти ее имущество самому, не будешь же будить водителя, который был четырнадцать часов за рулем и только прилег отдохнуть.

Изба пасмурная, бревенчатые стены, дырявая пристройка. Никакой изгороди или плетня не было. Двор, как говорят, огорожен небом. У самой двери сидел какой-то очень спокойный пес — он даже не тявкнул на незнакомца. В сенях пахло ржаниной, березовым листом. Высокая худощавая женщина с озабоченным лицом поздоровалась, куда-то заторопилась и ушла. Заспешил и Павел, но Снегирёва остановила его.

— Посиди, Павлик. Куда бежишь? Перекусим. У меня тут кое-что есть.

Шевченко сел на лавку и стал смотреть на щель в бревне, откуда выполз таракан, шевеля усами.

— Новоселье надо обмыть, — и улыбнулась своей ласковой, обворожительной улыбкой. — Да сними ты свой полушубок!

Она достала кружку и граненый стакан, поставила на стол соленые огурцы, квашеную капусту, нарезала тоненькими ломтиками колбасу. Кружку она поставила себе, стакан протянула Павлу.

Шевченко вроде бы и не смотрел на Аллу Корнеевну, а заметил легкие тени под глазами.

Выпили первую за новоселье, вторую под хозяйские огурчики... С каждым тостом лицо Аллы Корнеевны краснело и приобретало благодушно-лукавое и умильное выражение. Она нежно погладила его большую руку.

— Еще выпьем, Павлик! — угощала Алла Корнеевна, лаская его глазами.

— Нет, нет! Мне еще машину вести.

— В селе военной автоинспекции нет!

Она вдруг захватила его шею руками и потянула к себе.

— Да обними же меня! — Ее глазами прошла мутная волна, на шее запульсировала жилка. Тонкие ноздри дрогнули, губы раскрылись. — Чего боишься? Я же не девушка, не бойся, не скажу твоей Аленке! И чем она, малявка, пленила тебя? И запомни, Павлик, на костре жечь будут — никому и ничего не скажу. Я же тебя давно люблю!

Лицо Аллы Корнеевны алело. Вернее, щеки алели, словно подкрашенные. Она уже не в силах была остановить себя.

— Алла Корнеевна, сюда могут войти!

— Я на защелку закрыла. Ты меня монахиней не считай!

— Постойте, успокойтесь!

Эти слова были для нее словно выстрел. До того она не знала неудач в знакомствах, не добивалась их. Другие добивались ее любви. Теперь впервые почувствовала, что ею тяготятся.

— Да ты что?! — Она взорвалась и стала похожа на обозленную кошку: губы сморщились, в глазах заблестели слезы злости, даже зубы постукивали, а сама она изогнулась, готовая вцепиться ногтями в его лицо. И тут же бросилась к двери, открыла защелку.

— Иди! Иди! Да я любому моргну — и мой будет! Дурак! Может, я от тебя ребенка хотела! Ну, чего стоишь, иди!

Павел неловко повернулся и пошел к двери. Он успел только заметить, что Алла Корнеевна бросилась на кровать и прикрыла лицо руками. Наваждение какое-то!

29

Наталья Трикоз садится в чуть подогретую мотором кабину. Двигатель ровно гудит.

День выдался хмурый, с ветерком. Машина легко катится по дороге, занесенной то тут, то там пухлыми горбиками снега. Голова сестры незаметно прислоняется к плечу водителя. Наталья сквозь сон слышит отрывочные слова Ивана Копейкина, а проснуться не может. Иван сразу не заметил, что девушка уже не слушает. А когда спохватился, стал смотреть на ее милое, с веснушками лицо. Вот она чему-то усмехнулась во сне, открылись припухлые, полные губы, и заблестели белые зубы. Копейкина с невероятной силой потянуло к девушке, захотелось поцеловать Наталью. Нет, не годится... Взял себя в руки, но все равно решил ее разбудить. И тут же резко затормозил. Девушку бросило вперед, и она проснулась, открыла большие карие, с лукавинкой, глаза.

— Что-нибудь случилось?! — протирая глаза, испуганно спросила она.

— Нет, нет. Выбоина. Изувечили дорогу тягачами да танками. А вы спите? Может, перекусим малость?

— Я не прочь, — улыбнулась Наталья.

Иван достал из-под сиденья сверток. Острым ножом открыл банку свиной тушенки, нарезал маленькие куски хлеба. Ел он не спеша, рассудительно, по-хозяйски. Так, наверное, чтобы и вкус почувствовать, и съесть не много. Наталье это понравилось. Другой ест, хватает куски побольше, а оно и сытости никакой нет.

После трапезы Копейкин начал мяться:

— Я хочу вам сказать...

— Что? — безразлично спросила Наталка. Она снова почувствовала, что глаза у нее слипаются, больше всего на свете хотелось бы сладко потянуться и, свернувшись калачиком, уснуть.

— Что же вы замолчали? — спросила она.

Копейкин не знал, с чего начать. Кто бы подумал: Иван Копейкин трус! А его что-то вроде удерживало от этого разговора. Может, подождать с объяснением?

— Знаете, Наталочка... Как услышал я ваш милый голосок да вашу украинскую певучую речь, тогда ещё, в военных лагерях, так и подумал: пропал ты, Иван Копейкин. С того дня и думаю про вас. Вот она, та самая девушка, единственная...

— Ах, Копейкин, Копейкин...

— Нет, не перебивайте меня, — дыхание отрывистое. — Я и так тушуюсь. В общем, предлагаю руку и сердце!

— Ах, Иван! Зачем вы все это придумали? Так было хорошо, как два товарища ехали мы с вами, а теперь я больше с вами не поеду.

— Это и весь сказ?

— Да вы не обижайтесь, — поглядела она недоброжелательно сузившимися глазами. — Ну какая может быть любовь на фронте? Так, увлечение...

— Но вы же с Петром Фирсановым дружили? Все знают.

— То не такая дружба, Иван. Ты другую дружбу предлагаешь. Я тебя знаю трошки.

— Дак и мы давай так дружить, как два товарища. Я для тебя все сделаю...

— Не знаю. Не знаю...

И замолчала. Молчал и Иван. Он, наверное, ругал себя. Не вовремя начал этот разговор, надо бы повременить. А тут еще Фирсанова назвал. Дурак набитый! Возвратившись из рейса, он все-таки сказал ей:

— Ой, убили вы меня, Наталочка! Пыжься не пыжься, значит, не мил.

— Ничего, от этого не умирают, — весело ответила Наталья.

Больше с Иваном Копейкиным она не ездила — попросилась у Шевченко на другую машину.

30

В полдень военврач третьего ранга Горяинов приказал вынести из соседней комнаты послеоперационных раненых.

— Что случилось? — забеспокоились раненые бойцы. — Уж не фрицы ли опомнились? Ведь совсем рядом передовая линия.

— Нет! Нет! — на ходу бросает сержант Додонова.

А раненых санитары из числа выздоравливающих осторожно кладут на носилки и молча выносят. Они не знают, что предстоит особая операция.

Привезли молодого бойца. А в бедре — мина. Она, правда, небольшая. И боец пока живой. В общем, человек оказался заминированным. Но вел он себя как ни в чем не бывало, спокойно. Под выгоревшими бровями поблескивали светлые насмешливые глаза, полные какой-то внутренней энергии, какие всегда выдают людей сильных и уверенных.

— Да, под страшный минометный огонь мы попали в овраге, но никто не повернул назад, никто не струсил, говорил заминированный боец.

Горяинов приказывает перенести бойца на операционный стол.

— Доктор, прошу вас, в случае чего, похоронку родным не шлите, — попросил боец. — Пусть ждут. Без вести пропавший — и все. Им легче будет.

— В случае чего, браток, мы под одной звездочкой лежать будем. Понял? Другие похоронку пошлют.

— Это верно, — произнес боец и умолк.

Закусив губу, он неподвижно лежал на операционном столе и с затаенным страхом ожидал той минуты, когда мина будет извлечена.

Старшая операционная сестра Людмила Лебедь подготовила скальпель, шину, зажимы для сосудов, иглы, шелковые нитки.

В операционную вошла Снегирева.

— Может, помочь? — стараясь скрыть волнение, спросила и села.

— Ну зачем же рисковать? — возражает Горяинов. — Я всех прогнал, только за дверью попросил подежурить Шевченко и вот остаюсь со старшей операционной строй. Так, Людмила?

Лебедь молча кивает головой. Разве может она отказаться, когда ей доверяют, хотя и страшно? Очень страшно

Людмила осторожно накрывает лицо бойца маской с эфиром. И он тут же засыпает.

— Спирт, — говорит Горяинов, — Скальпель!

И вот уже хирург медленно, почти незаметно скальпель к мине. За скальпелем бежит тоненький ручеек крови. Секундная пауза. Николай Александрович щупает основание мины. На лбу выступают капельки пота. Скальпель идет глубже. Еще глубже. Еще чуть-чуть. Снова пауза. И Горяинов осторожно, словно занозу, вытаскивает мину.

— Пригласите Шевченко, — просит Людмилу Николай Александрович.

Шевченко осторожно разряжает милу и несёт за дворы.

31

Пришли машины с ранеными и простаивают.

— А вы спрашиваете за оборачиваемость машин, — жалуются водители командиру эвакотранспортного взвода. — Полчаса волынят.

Шевченко сам пошел в приемно-сортировочный взвод. Там по-прежнему распоряжалась Анка Широкая. У нее неимоверная нагрузка. Надо было рассортировать за сутки сотни раненых. Часто не успеешь разобраться с прибывшими, не приготовишься к очередному приему, как привозят новых раненых. И их надо определить. Нужно в огромном помещении красного уголка колхозной бригады установить печи-бочки, приготовить нары, где-то добыть соломы, чтобы хоть тяжелораненых не ложить на холодный пол. Нельзя надеяться на всеуспевающего Комаревича, у него сейчас во сто крат прибавилось забот.

Нештатных санитаров из числа выздоравливающих мало. Их ждал фронт, и в медсанбате без них не обойтись. Они разгружают раненых, кормят их, подносят «утки» и топят печи.

Автомашины и гужтранспорт возили тех, кто не мог идти, а другие, получив перевязку на поле боя или в санитарной части полка, добирались до медсанбата сами. Бойцов, получивших ранение в руку, недолюбливали, к ним присматривались. Даже кличка к ним прилипла — «голосовальщики». Встречались и самострелы.

— Сестра, пить! — просит тяжелораненый боец, которого только что сгрузили с автомашины.

— Сестра, подойдите ко мне! — звал сержант с забинтованной головой.

И сестра бегает от одного к другому.

Легкораненые пристроились у крыльца и ведут совсем мирные разговоры:

— Мы с женой жили хорошо. Не ссорились...

— С женой даже поссоришься — и то приятно.

— Без жени — що борщ без соли.

— А ты кого-нибудь любил?

— Любил! Любил! У меня двое детей!

— Спасибо, сестрица, — благодарит сержант, у которого сестра поправила повязку на голове. — У тебя ловко получается. До войны в больнице работала?

— Да нет....

Еще одна полуторка подходит.

— О боже! — вскрикивает Анка. — Еще тех не определили, а уже новые. Что-то сегодня снова посыпало.

«Посыпало! — подумал Шевченко. — Как же автомобилистам теперь справиться?»

Многих раненых надо срочно нести в перевязочную. Санитаров мало. Легкораненых и выздоравливающих нет. До штаба дивизии дошли слухи, что медсанбат задерживает около взвода выздоравливающих, используя их санитарами. Налетел помощник начальника штаба дивизия и всех их направил в свои части. Штатные санитары смертельно устали. Анка зовет Бочкову, и, взяв носилки, они носят раненых.

В безветрии тихо падает снег, устилая следы автомашин, саней, украшая крыши изб.

В кирпичном доме было тринадцать послеоперационных. Пять после ампутации можно было эвакуировать в госпиталь. Еще семь не транспортабельны. А вот и еще один «дом смерти», в нем «отдавали концы».

— Этих, по-видимому, везти не придется, — сказал врач Варфоломеев, кивая на вторую комнату. — Пойдут под звездочку.

Четверо раненых из вчерашних умирали от заражения крови. Еще один умирал от столбняка. Судороги охватывали его тело. Он сгибался дугой, упершись пятками в стенку. Кричал. Говорили, его невозможно было разогнуть — тело как железное.

Кто-то за перегородкой непотребно ругался.

— Ба, товарищ лейтенант! — чуть не столкнулась с Шевченко операционная сестра Шайхутдинова. — Можно вам секретно-секретно сказать? Отойдем подале.

«О чем она? — встревожился Павел. — Может, что об Аленке услышала».

— У нас, поди, беда случилась, — сказала, как только они отошли от крыльца дома. — С ума можно сойти!

— Что такое?

— С хирургом Горяиновым будет беда. Гроза будет!

В ее глазах показались слезы, губы вздрагивали.

— Да ты расскажи все толком!

— Расскажу, расскажу, только секрет, хорошо?

— Постараюсь сохранить твой секрет. Честное слово!-

ЩШ вытерла слезы, приободрилась.

— Нашего Николая Александровича вызывал комбат. А он за операционным столом стоял. Раненый на стол лежал. Не пошел Николай Александрович. Операцию делал. — Шайхутдинова говорила быстро-быстро, — Комбат в операционную вбежал, шибко ругаться начал. А Горяинов тоже шибко закричал: «Вон из операционной!» Комбат трибуналом загрозил. А хирург сказал: «Уйди, а то вынесут!» А комбат стоял и еще пуще ругал. Тогда Горяинов в него костодержатель бросил. Чуть не попал. Комбат как ужаленный бежал. А Николай Александрович говорит: «Под суд пойду, а проучу, как одетым в операционную ходить!»

— Кто это видел?

— Я, Людмила, Алла Корнеевна... Лихо ему будет! Да? — Глаза у Раи пеленой затуманены, переживает девушка за своего хирурга.

— Ладно... Беда, лихо... Ты больше никому об этом не рассказывала?

— Я только вам, товарищ лейтенант!

Павлу сейчас было не до машин. Надо спасать Горяинова. А как спасать? Тут трибунал в два счета статью подберет. Здесь не только неповиновение, могут и физическое оскорбление доказать. Знает ли об этом Криничко? К старшему лейтенанту Рахимову обратиться? Может, он чем-нибудь поможет? Нет, лучше комиссару рассказать.

32

— Аленку привезли в медсанбат, — сообщила Анка Широкая, как только Шевченко приехал с передовой.

— Что с ней?! Ранена?!

Павел смотрел в широко раскрытые немигающие глаза Анки. Смутная тревога передалась и ему. Часто-часто забилось сердце, почудилось, что его удары глухим эхом раскатываются вокруг, их слышат все, кто находится рядом. Противно вздрагивали кончики примороженных пальцев рук.

— Вы знаете, она совсем седая! Что же они, гады, с ней сделали? На излечение прибыла к нам, что-то с головой у нее. Мы с Зиной Журавлевой определим ее в самую лучшую избу, к девочкам.

— Про меня не спрашивала?

— Как не спрашивала? Спрашивала. Я ей сказала, что вы мечетесь то на передовую, то обратно. Автомашин не хватает, а начальство строгое, гневается, что еще три машины потеряли.

— Слушай, Аня, ты уж позаботься о ней...

— Устрою и черную баньку, Можно и с веничком, и чаевничать после баньки будем. К нам попозже зайдите. А мой Григорий месяц не навещал, нешто хоть на часок бы набежал. Все сердца изболело. Глазком бы на него взглянуть…

Когда Павел зашёл в избу, Аленка лежала на кровати, только сбросили шинель и валенки.

— Аленушка! Милая, ты вернулась! — бросился он к ней и стал обсыпать поцелуями,

— Сюда могут войти девочки, — сказала, сияя розовым после бани лицом, Алёнка.

Аленка поднялась с кровати, сунув ноги в валенки.

— Ты меня не ждал, Павлуша? — и тут же повалилась на постель. — Мне плохо, я полежу. Может, от бани. Больно парно было. А сейчас снова какая-то огненная точка в затылке разгорелась. То отпустит, то снова… С тих пор, как мы попали в засаду, почти не проходит.

— Лежи, лежи, родная. Я перебил твой сон?

Павел взял валенки и осторожно поставил к печке,

— Нет, я не спала, просто лежала. Ты видишь, я уже старушкой стала. Совсем седая.

«Хороша, что Аня предупредила», — подумал он и весело сказал:

— Какал ты старушка? Просто повзрослела. И волосы такие тебе к лицу. Я где-то читал, что за границей девушки под седых красятся, чтобы нравиться мужчинам.

— Серьёзно? Вот непутёвые! Павлуша, оставь меня сейчас, хорошо? Я к тебе вечером зайду... Мне сказали, где ты квартируешь.

— Я буду ждать. А, может, мне за тобой зайти?

— Нет, я сама приду. А сейчас немного полежу, может, пройдет. Ты сегодня вечером на передовую не едешь?

— Сегодня нет.

Аленка Шубина пришла в избу, где жили Шевченко и Фролов, поздно. В сенях ее встретила седенькая старушке.

На лицо, иссеченном морщинами, светились добрые глаза. Наверное, Фролов предупредил хозяйку о гостье.

— Проходь, проходь, сердешная, места хватит, — уступила дорогу и стала пристально осматриваться в нее.

— Спасибо!

Алена медленно сняла шинель, расстегнула воротник гимнастерки и только после этого сняла шапку-ушанку.

Старушка увидела седую молодую девушку, только не качала головой, не проронив ни слова.

Павел мысленно поблагодарил за это хозяйку. Он боялся, что начнутся охи да причитания. Хозяйка только незаметно краешком косынки смахнула слезинку. Во всяком случае, Аленка этого не заметила.

Она подошла к горшочкам с геранью на подоконниках и стала их рассматривать. Потом остановилась возле фотографий на стене. Аленка так и осталась хмурой, тихой молодой женщиной, бесконечно уставшей. Именно женщиной — так почему-то показалось Павлу. Может, Аленка подумала еще о том, как чисто и уютно в этой избенке, совсем как дома. Дома! Нет у нее дома и никого нет, кроме Павлуши. После того, как Аленка опустилась на лавку, хозяйка сказала:

— Сейчас картошку испекем, капусту и огурчики достанем.

Она отодвинула ситцевую занавеску, скрывавшую от посторонних глаз кухонный инвентарь, стала там возиться.

— Может, чугун воды нагреть, помоете голову?

— Спасибо! Я сегодня в бане мылась.

— А, верно, у Герасимовых? У нас теперь на все село две баньки осталось.

Хозяйка открыла заслонку, сгребла тлеющие угли в сторону. Бросила туда картофелины, затем окутала их жаром. Сизые огоньки снова задорно заплясали. Аленка смотрела на них и не могла оторвать взгляда — будто они заколдовали ее. А может, не огоньки ей виделись, а васильки во ржи в знойное лето.

Потом Павел и Аленка разговаривали, а хозяйка сидела и смотрела на них, скрестив руки на груди, и по щекам ее катились слезинки, которые она вытирала сбористым рукавом кофты, улыбалась грустно, затем спохватилась:

— Ой, чего же это я сижу, картошка обуглится. — Она подошла к печке, поворошила кочергой. — Вы садитесь за стол. Кушайте. А я побегу к соседке посудачить. Я уже поужинала. Если загуляюсь — сами стелитесь, как вам удобно. Девушке на кровати, — и показала на широкую деревянную кровать с горкой подушек на ней. — А я на печке.

После ужина Аленка постелила на двоих, потушила лампу.

— Не думала я уже увидеть тебя, Павлуша, — ее сердце часто-часто забилось, даже Павел ощущал его. — Ты о чем думаешь?

— Так, обо всем...

— А ты не думай ни о чем, — шептала Аленка. — Мы вместе — и хорошо.

Она прильнула к нему и стала жарко целовать. А Павел думал: «Вот мы рядом, в объятиях, покрываем друг друга жаркими поцелуями. А пройдет две-три недели; и Аленка уедет туда, откуда многие не возвращаются».

— Аленушка, тебе было трудно?

Она встрепенулась.

— Страшно, Павлуша! Очень страшно! Выполняя боевое задание, мы нарвались на засаду гитлеровцев. Немцы пропустили нас на полянку и стеганули автоматными очередями. «Влипли, — сказал шепотом командир отделения. — Ты, Аленка, ползи в кустарник. Авось уцелеешь. А мы будем отстреливаться...» Уползла я в непроходимые заросли, забилась в кусты. А снег все сыпал и сыпал. Только перед самым рассветом оттуда выбралась. Долго кружила, потому что пришла на то место, где попали в засаду. Увидела раздетые трупы наших разведчиков и бросилась прочь. Потом... В общем, помогли женщины, которые чистили от снега дорогу. У них пряталась три дня. Они рассказали, где немецкие склады, большие гарнизоны. И еще я узнала, что теткин муж работает в Красном старостой. Это всего в восьми километрах от села, где я пряталась. Попался бы он мне, своими бы руками застрелила! Сволочь, продался немцам!

— Может, он работает на партизан? Не нам с тобой судить его, Алена...

— Говоришь, на партизан? Только что-то не верится. Он мне и тогда не понравился, когда я гостила у тетки. Какие-то у него кулацкие замашки. Свиней полный двор. Куры, гуси... А в колхозе работал спустя рукава...

Аленка замолчала. Ей просто не хотелось в эту минуту рассказывать о войне.

— Давай, Павлуша, хоть сегодня о ней забудем.

Алена тесно прижалась к нему и одними губами прошептала:

— Павлуша...

Павел проснулся от петушиного крика. «Смотри, у соседа петух уцелел! Как он выжил?» Аленки уже не было в избе. У печки возилась хозяйка.

Когда Павел умылся, она посмотрела на него своим» бесцветными глазами и спросила:

— Это ваша жена?

— Невеста, — ответил он. — В Ржеве зарегистрируем.

— Хорошая девушка, — и заплакала.

— Ну, зачем же плакать?

— Вас жалко... Вы такие молодые, еще на свете не нажились, а рядом со смертью ходите.

Где-то совсем близко грохнуло несколько снарядов.

«Дальнобойная бьет», — подумал Шевченко и стал собираться.

33

Узнав от Шевченко об инциденте Горяинова с комбатом, комиссар Криничко задумался: идти в операционную сейчас или вызвать его попозже? Конечно, сию минуту хирург находится еще в душевном расстройстве. Лучше спустя какое-то время. Но и Травинский не ждет, пишет рапорт о неповиновении и хулиганском поступке Николая Александровича.

Комиссар встретил Горяинова можно сказать сухо:

— Здравствуйте, Николай Александрович. Садитесь. Закуривайте.

И по тому, как Горяинов взял папиросу, было нетрудно, конечно, догадаться: нервничает.

— Не выдержали нервы?

— Не выдержали!

— Ну и что теперь трибунал?

Тревога возникла в душе Николая Александровича, как только комбат выбежал из операционной.

— Так, вот, Николай Александрович, ничего этого не было... Вот и все. Заходил Анатолий Львович. Ведь так? Зашел, ушел...

Горяинов удивленно посмотрел на комиссара и пренебрежительно хмыкнул:

— Во-первых, я никогда в жизни не лгал и буду говорить любому следователю все, как было. Во‑вторых, еще неизвестно, как расценят поступок Травинского, который в одежде ворвался в операционную. В‑третьих, сгоряча бросил костодержатель. Не убил же я его, не ранил! Может, просто попугать решил.

— Не будьте наивны, Николай Александрович. Вашу вину легко доказать. Тут логика проста: не выполнил приказа, не явился к старшему начальнику, пытался ударить костодержателем. Это хуже, чем хулиганство. Что за этим следует? Снимают и судят. Больше того, вас нельзя не снять, ибо вышестоящее командование обвинит нижестоящих в попустительство и либерализме. И поверьте, Николай Александрович, если меня спросят как комиссара, я отвечу: «Нужно снимать. И привлекать к ответственности». — Криничко поднялся и сел. Папиросный дым вился у ноздрей. — Но поймите, вы ведущий хирург! Хирурги сейчас, как говорится, на вес золота. Я беспокоюсь не за вас, поймите меня правильно, я пекусь за несдержанно горячего хирурга, который исцеляет людей. Разве ради этого не стоит один раз поступиться, пойти против, как вы говорите, совести... Да и ради Травинского сесть на скамью подсудимых?! Не слишком ли большая честь?! К большому сожалению, начальник начальнику рознь. Думаю, вы это понимаете, не сразу у вас накипело.

Криничко боялся, что Горяинов может как-нибудь не так истолковать его слова, и тогда все пропало.

Наконец Горяинов заулыбался и развел руками: дескать, раз так надо, то возражать не приходится, и он согласен.

И тут же брови его сошлись на переносице:

— А что скажут Снегирева, Лебедь, Шайхутдинова?! Я никогда не кривил перед ними душой. Честности учил. Это значит, что я теперь, так сказать, в зависимость к ним попадаю. Как в глаза им смотреть буду?

— Со Снегиревой я договорю,— перебил Криничко. — А девочки за вас в огонь и в воду!

— До свиданья!

Не оборачиваясь, Горяинов вышел. Комиссар подошел к окну, похукал на замерзшее стекло, затем приложил палец. Сквозь маленькую отдушину Криничко увидел, как шагал к операционной Николай Александрович Горяинов — решительно, размашисто.

После разговора с Горяиновым на душе комиссара было скверно. Осталось гнетущее чувства неуверенности в том, что. Николай Александрович поступит так, как ему только что он посоветовал:

«Пусть это останется на моей совести», — подумал Криничко и отошел от окна.

К комбату он не пошел. Зачем? Пытался несколько раз поговорить с ним по душам. Разговора не получилось.

34

Палата, куда определили Аленку, располагалась в небольшой новой избе. Дом стоял на окраине села, которое, наверное, начали застраивать перед войной.

Вечером Павел зашел к Аленке и остановился в кухне, если ее можно было так назвать, скорее всего, это была передняя с русской печью. Около швейной машинки возилась молодая женщина. Там же, на табурете лежали куски материи разных цветов. В углу у самой печки в самодельной деревянной колыбельке спал ребенок, которому было, наверно, не больше года.

Женщина улыбнулась и позвала Аленку. Дверь приоткрылась, и Павел увидел девчат, которые лежали прямо на полу на матрацах. Аленка подхватилась, набросила шинель и поспешила к нему. И тут же они вышли из избы.

Вечер был тихий, но морозный. На крышах изб лежали белые пушистые подушки, оставшиеся заборы были украшены высокими мохнатыми шапками, ветки верб стали похожи на толстые девичьи косы.

Гуляли недолго. Боль в затылке утихла, сменяясь легким покалыванием. Скоро Аленка стала мерзнуть и сказала:

— Пойдем, посидим в передней. Мы девчатам не будем мешать.

— В передней же хозяйка!

— Хозяйка у нас молодая, догадливая, сама к девчатам уйдет.

Только вошли в переднюю, как прибежала Анка Широкая. Она ворвалась в избу точно вихрь. Словно не замечая лейтенанта, начала:

— Я только на минуту к тебе, Алена. Как ты тут? Может, что нужно? Не стесняйся, говори. Знаешь, сегодня более трехсот человек приняла. Ой, что же это делается, Аленушка! Это же не война, а мясорубка! А ты что же молчала: тебя к награде представили! Склады боеприпасов у немцев разведала. Целый день снаряды рвались, когда наши налетели.

— Ничего я не разведала, — ответила Аленка. — Это мне женщины, что работали на очистке дороги, сказали, куда немцы склады эвакуируют. Ну, я и передала армейским разведчикам. Вот и всех-то делов. А какая сорока на хвосте принесла тебе эту весть?

— Комиссар рассказал. Теперь в батальоне все знают. А ты не прибедняйся. К награде так, ни за что, не представляют. А самочувствие как?

— Да вроде ничего.

— Вот видишь. Ты у вас скоро совсем здоровой станешь. Мы тебя враз на ноги поставим. Так, товарищ лейтенант?

Павел улыбнулся и кивнул головой. А Анна все сыпала и сыпала новости:

— Я от своего Григория письмо получила, — похвалилась она. — Обещает навестить.

— Ну, как он там?

— Воюет... На, почитай, — и сует треугольник Аленке. — У нас неприятности, Алена, — не давая той углубиться в письмо, продолжала Широкая. — Следователь приехал. Горяинова допрашивает.

— А что он такое натворил?

— Говорят, выгнал Травинского из операционной.

— Ну и что?

— Как что? Травинский же командир!

— Стоит из-за этого следователя от дела отрывать?

Заплакал ребенок. Хозяйка запеленала его в простыню и пошла в другую комнату, даже дверь не прикрыла. Четыре женщины лежали на матрацах, застланных чистыми простынями. «Тут жить можно, — подумал Павел. — В других избах раненые лежат в тесноте, прямо на соломе, вповалку».

Блондинка, наверное, фельдшер медпункта полка. Алена говорила, что ей повезло, осколки мины задели только правую сторону спины, и то вскользь. Девушка с ампутированной рукой, связистка, родом из Свердловска. С повязкой на голове, наверное, санинструктор. А та, у которой нога в гипсе, — снайпер. Она свернула самокрутку толщиной с винтовочный патрон, закурила. Скоро даже в кухню просочился дым. Павел подумал, что от такого дыма Аленке будет плохо. Надо, чтобы медработники строго запретили курить в комнате.

— Ты меньше смоли, — сказала ей военфельдшер.

— Всего третью сегодня, — сказала девушка-снайпер и спросила у военфельдшера: — А ты давно на фронте?

— С первого дня войны. Раньше я в госпитале работала. А потом в дивизию попросилась.

— Напрасно. В дивизии больно уж липнут к нам, женщинам.

— А я в полку сама по уши влюбилась в одного капитана. И он меня полюбил.

— А чего ж не навещает?

— Бои горячие идут.

— Любил бы — на крыльях прилетел. А то ни одной записки не прислал. Все они одинаковые, мужчины.

— Нет, у нас все по любви, — не соглашалась с ней военфельдшер. — А может, и в живых уже нет.

— А мне не везет, — сказала девушка-снайпер, выставляя из-под шинели ногу в гипсе. — Приставали некоторые, а чтобы серьезно...

— Ко мне тоже приставали, — вмешалась санинструктор. — Я сказала, что у меня есть дома жених, и всё отстали.

«Что они так громко разговаривают, словно специально для того, чтобы мы слышали, — подумал Шевченко. — Может, выйти на улицу покурить? Аня Широкая все грозится уйти, а сама все выкладывает и выкладывает бесконечные новости».

Шевченко пересел к порогу.

«Ну и болтунья эта снайпер! — с досадой подумал Павел. — Как можно говорить об этом вслух, делиться!»

Ага, вот хозяйка что-то говорит, она ее должна приструнить.

— А мы с мужем три года прожили, — сказала хозяйка. — Душа в душу.

— Неужели ни на кого и не посмотрела? — спросила девушка-снайпер.

— А почто мне на других заглядываться, у меня свой был, — и вздохнула. — Хоть бы ранило да домой на побывку заехал. Хоть бы на часок!

— На часок мало! С голодухи-то... А если без рук или без ног явится?

— Ну и что же, пусть без рук, пусть без обеих ног, был бы только живой. Мой он, до последней кровиночки мой!

— Закурить бы, — сказала связистка. — Сверните мне.

— Светланка, не надо, — просит хозяйка. — Не привыкай. От этого дыма только вред. И девушка с больной головой тут спать будет. Да и язык ты, Прося, прикусила бы, когда о любовных делах баишь. А то развратишь тут девчат!

Но Прося свернула маленькую самокрутку и молча ткнула ее в руки связистке, зажгла спичку.

— Да они, может, больше меня в любовных ситуациях были, только молчат! — отпарировала она.

— Девушка я, — сказала связистка. — Теперь и навеки невинной останусь. Кому я без правой руки нужна?

— Матерям мы только и нужны, — снова голос Проси. — Что, так никто на фронте и не приглянулся?

— Дружила я с одним сержантом. Берег он меня. Так и погиб.

— Дома кто есть? — спросила хозяйка.

— Мать дома. Отец где-то воюет.

Умолкла связистка.

— Ты не отчаивайся, Светлана, — стала успокаивать хозяйка. — Ты девка красивая. Полюбят и без руки, посватают.

— После войны много ли мужиков-то останется? — возразила Светлана.

— Я пойду покурю, — сказал Павел и поднялся. Но дверь распахнулась, и на пороге вырос комиссар Криничко.

— Добрый вечер! — И к Аленке: — Сколько у вас посетителей, Алена Савельевна! Как себя чувствуете?

— Да так... — пожала она плечами.

Криничко подал Аленке кулек с конфетами.

— Возьмите. Вчера в военторге был. Вот купил.

— Спасибо!

— А это письмо и сверток военфельдшеру.

— Сейчас я ее позову, — поднялась Аленка. — Людмила, к тебе!

— Девочки! От него! — прижала к груди письмо и сверток военфельдшер. — Жив. Воюет! Вот тебе и забыл! Мой не такой! Мой любит...

От Аленки ушли вместе: Криничко, Шевченко, Широкая.

А ночью, потом призналась Павлу Аленка, она разбудила всех ужасным криком. Ее едва растолкали. А когда проснулась, села на матрац, вытирая глаза, задыхаясь, сказала:

— Снилось, что Павлушу моего убило!

— Значит, не убьют, — уверенно сказала военфельдшер. — Сны всегда наоборот.

— Вы, пожалуйста, спите, — сказала Аленка. — Я теперь не засну.

Утром связистку и девушку-снайпера увезли в госпиталь. Их места заняли другие девчата.

35

Разбитых и брошенных немецких машин теперь встречалось меньше. Да и совсем они не похожи на то кладбище машин и техники, которое видел Шевченко в первые дни нашего наступления. Никакого материала для обивки кузовов Шевченко не нашел. А он так необходим. Через фанеру и щели ветер и мороз проникали так, что спасу нет.

Правда, теперь в кузовах с избытком клали солому, но это опасно в противопожарном отношении. Курят же раненые, несмотря на запрет.

Вчера снова один раненый замерз в машине. Неполадка с трамблером у Кукольника случилась в дороге. Долго возился.

Уже выезжая из села, Шевченко вдруг заметил, как деревенские мальчишки бросали какие-то черные квадратные мешочки.

— Остановите машину! — приказал Шевченко водителю.

К ним сразу же подбежали двое парнишек.

— Что вам, товарищ командир? — резво обратился тот, что был постарше.

— Что это за мешочки у вас?

— Да это фрицы оставили, вон целая машина. Этими мешочками немцы грелись, когда на пост ходили. Смочат их водой, и они греют.

— Ну-ка, покажите...

«Это же находка! — обрадовался лейтенант, разглядывая маленькие, черные квадратные мешочки. — Будем давать их раненым».

— А ну, ребятня, що зыркалки продаете, — вмешался в разговор Копейкин. — Давайте в кузов эти штучки бросать. А ну, кто быстрей, кто проворней!

— Поможем, — в один голос отозвались ребятишки.

— А может, женщин позвать?

— Постараемся сами справиться. Что мы — маленькие? Возвращаясь в часть, Шевченко думал: «Все-таки это не выход из положения. Надо обшить кузова брезентом или другим материалом. Ну сколько здесь этих мешочков? Тысяча, две. И когда же интендантство дивизии примет меры? Сколько заявок подано. Нашли бы хоть старые списанные одеяла!»

— Товарищ лейтенант, немецкий самолет! — встревожился Копейкин.

Прямо на их полуторку шел самолет...

Анка Широкая, узнав о ранении Павла, попросила его не ходить к Аленке, не расстраивать ее.

— Скажу, в рейсе. Мне она поверит.

Шевченко на руку наложили шину. На второй день Павел все-таки нарушил запрет Широкой и пошел к Аленке. Ну ранен, так что? Если узнает от кого-то, наверное, еще больше будет волноваться.

Остановился в кухне. Туда, в «девичью», он не пошел.

— Алена, к тебе пришли — позвала хозяйка.

Аленка тут же вскочила и бросилась в кухню

— Ты ранен?! Мое сердце как чувствовало, — сказала Аленка, бледнея.

— Сущий пустяк, — улыбался Павел. — Маленький осколочек!

— Ничего себе пустяк, если в шину руку запрятали!

И она стала пристально смотреть на него.

— И не в бою нечаянно убивают.

— Он еще шутит!

— А почему ты так внимательно рассматриваешь меня?

— Павлуша, я боюсь за тебя. Если ты погибнешь — я не переживу! В госпиталь не отправят?

— Думаю, что нет. Я, можно сказать, при деле.

Аленка быстро собралась и появилась в шинели, тесно подпоясанная ремнем.

— Как же это случилось? — спросила она уже на улице.

— У самой машины разорвалась бомба.

— А водитель, раненые?

— Копейкин? Он как завороженный. Раненых-то в кузове не было. За трофеями ездили.

— Без Горяинова не обошлось?

— Пришлось и ему немного поработать. Давал на память осколочек, я попросил выбросить: мол, зачем такая память.

— Что там с Горяиновым?

— Думаю, ничего страшного.

— Тут разное болтают...

— Да, Аленка, поздравляю тебя! Извини, чуть не забыл, — Павел протянул ей «дивизионку». На первой полосе крупными буквами был напечатан Указ.

Аленка пробежала глазами: нет, не там ищет. Вот где медалью «За отвагу». Да, так и есть, пятой стоит ее фамилия: «Сержанта Шубину Елену Савельевну».

У нее из-под опущенных век покатились, обгоняя одна другую, мелкие слезинки.

— Ну, вот еще! Радоваться надо, а она плачет... Родина наградила.

Павел нежно обнял ее.

Долго гулять не пришлось. Прибежал запыхавшийся санитар: Шевченко вызывает командир медсанбата.

«Значит, Травинский считает меня при исполнении служебных обязанностей».

Позже Павел узнал, что Травинский сразу же хотел отправить его в госпиталь, но начсандив возразил: «Лечите сами. Такого автомобилиста сейчас с огнем не сыщешь». Скрепя сердце Травинский вынужден был согласиться. Против начальства не попрешь. Тем более, начсандив стал на него, Травинского, косо смотреть. «С чего бы это? Комиссар, наверно, что-то накапал. А может, Рахимов? Не дай бог еще Журавлева затяжелеет. Куда бы ее откомандировать? Придется договориться с начальником госпиталя».

36

Павел возвращался от комбата, когда к приемо-сортировке подъехали две полуторки с красными крестами. Санитары и выздоравливающие в белых халатах подошли к машинам. Наталья Трикоз стала четко ими командовать. Вид раненых был удручающий: у одного голова в бинтах, у другого грудь, у того ноги. Стон, запах лекарств.

— Как автомашина? — спросил Шевченко у Копейкина, который поднял капот и снял крышку трамблера. — Мышей не пришлось ловить?

— Ездить можно. Только подремонтировать бы маленько. Моя была зверь, а с этой много не вытянешь.

— Не время сейчас ремонтировать, браток. Раненых много на полковых пунктах.

Как вырвалось это слово «браток», он и сам не заметил. Павел не любил командиров, которые называли бойцов «браток» или «хлопцы». В этих словах он усматривал панибратство, что не сочеталось с дисциплиной и уставом армии.

Подошел Судаков.

— Что-то мотор барахлит. — Лицо его покрылось румянцем, грустные, узенькие, с белобрысыми ресницами глаза еще больше сузились.

— Езжайте к Куваеву. Только долго не задерживайтесь, — приказал Павел.

Санитары пронесли мимо на носилках раненого. Что-то знакомое показалось в его лице. Но тут же Павел отбросил эту мысль — откуда? Он было уже пошел за Судаковым, но что-то удержало его. Потоптавшись с минутку на месте, он направился в приемно-сортировочный взвод. Здесь были в основном ходячие. Они сидели прямо на полу, жадно курили, их глаза еще горели боевым азартом, все мысли были там, на передовой.

— Огрызаются, гадюки!

— А ты думал, немец без оглядки до Берлина побежит! Много еще кровушки прольется, пока его в логове прикончим.

Увидев Павла, боец, сидевший в углу, спросил:

— Вы кого-то ищете, товарищ лейтенант? Тут пехота-матушка — царица полей.

— Да вот показалось, знакомого земляка привезли.

— А откуда он?

— С Украины.

— С Украины? Нет, тут уральцы, сибиряки. Да еще татары казанские.

«Надо идти в перевязочную, — решил он. — Наверное, прямо туда понесли».

В перевязочной прямо с носилок бойцов и командиров перекладывают на столы, санитары ловко и быстро разрезают одежду, врачи осматривают раненых. У пожилого сержанта возилась Марина Додонова, приговаривая:

— Ну что, легче вам? Потерпите немного. Сейчас ядам лекарство, — и посмотрела на раненого серьезными, понимающими глазами.

— Выпейте, — говорит она тихо и гладит его по руке, — и боль пройдет.

«Настоящая сестра милосердия», — подумал Шевченко.

К Додоновой подошла Наталья Трикоз. До лейтенанта донеслись ее слова:

— Все еще не верю, что нет Пети Фирсанова. Каждый раз, когда подхожу до нового раненого, кажется, что это он, мой Петя, хотя и знаю, что таких чудес на свете не бывает...

Марину позвала в операционную Людмила Лебедь.

В прихожей Горяинов мыл руки, оттирая их щеткой так, словно пытался сорвать с них кожу. Потом протянул их Людмиле, дал ополоснуть спиртом и спокойно стал ждать, чтобы высохли, пока сестра наденет на них резиновые перчатки-:

Ему придется сегодня снова допоздна работать: в хирургию поступило много раненых.

В перевязочном отделении Павел увидел того раненого командира, которого искал, и подошел к нему. Знакомый и незнакомый. Как похож на директора их школы Василия Петровича Величко! Шевченко вспомнил, как однажды летом его вызвали в райцентр. А через два дня он уехал на работу в другую область. В школу был назначен новый директор... Шевченко подошел вплотную к перевязочному столу. Сомнений не было, это их директор школы.

— Василий Петрович?! Товарищ старший лейтенант!

— Никак, меня кто-то окликнул? — повернул тот голову. — Наверно, ослышался...

— Это я...

— Что-то не припоминаю, лейтенант, — он уставился на Шевченко.

— Шевченко я... Не узнаете? Ну тот, что стихи писал в стенгазету. Сын фельдшера.

— Неужели Павел Шевченко?! Изменился ты, не узнал бы. Уже лейтенант. Военное училище окончил?

— А вы на фронте? Мы так и не знали, где вы...

Василий Петрович поморщился.

— Ты тоже по ранению?

— Я эвакотранспортным взводом командую. Военное автомобильное училище окончил. А это, — кивнул он на руку, — пустяки, осколком задело.

— А мне вот в спину угодило.

Из-под марлевой повязки доносится глухой голос Горяинова:

— Следующего!

Санитары в белых халатах взяли Величко и понесли на операционный стол.

Шевченко было шагнул за носилками, но Людмила Лебедь повелительно сказала:

— Извините, товарищ лейтенант. Без халата сюда нельзя! Да и вообще...

Шевченко отступил к двери, потом остановился. А Людмила уже закрыла свое лицо марлевой повязкой.

«Правильно говорят — Лебедь безупречна».

— Может, прикажете усыпить? — спрашивает хирург у Василия Петровича.

— Постараюсь выдержать.

— Так даже лучше, — одобряет Горяинов, — Потом ни рвоты, ни тошноты. Скальпель... зажим... тампон... тампон... Потерпите, потерпите, товарищ старший лейтенант!

И Величко терпел, молчал. Горяинов быстро швырял окровавленные осколки в белый эмалированный таз.

— Зажим... тампон... Тампон...

Еще не сняли со стола оперированного старшего лейтенанта, как Горяинов приказал:

— Следующего!

И пошел снова тереть щеткой руки.

А Шевченко вспомнил школу, когда ходил в третий класс. Учителя тогда еще продовольственных пайков не получали и один за другим покидали село. Особенно трогательно ученики расставались со своей молодой учительницей Агриппиной Дмитриевной.

— Не обижайтесь дети, если что было не так, — на прощанье сказала учительница. — Сегодня я уезжаю от вас.

— Агриппина Дмитриевна, не уезжайте! — первым закричал Павел. И весь класс подхватил: — Не уезжайте!

— Нет, дети, я вынуждена ехать к родителям. Может, еще и вернусь. Привыкла я к вам, дорогие мои, но ничего не поделаешь. Так складывается...

Павел увидел в окно, как подошла телега. На телеге сундучок с небогатым скарбом Агриппины Дмитриевны. Учительница незаметно смахнула платочком слезинку, вышла из класса. Ученики гурьбой бросились за ней. Они уже не упрашивали остаться, только плакали. Павел провожал Агриппину Дмитриевну до самого моста, что за околицей села. Затем долго сидел у дороги и горько плакал. В школу идти не надо, занятия проводить было некому. Только через неделю их позвали в школу. В ней остались Василий Петрович Величко, его жена, маленькая, рыженькая, как оса (ее почему-то все очень боялись), и шустрый, веселый, неунывающий учитель рисования и пения Никита Игнатьевич Мазепа.

Их учил директор, Василий Петрович. Вернее, давал задания, разъяснял, что к чему, и спешил к старшеклассникам.

Все боялись, что и директор со своей женой-учительницей, покинут село. И тогда школу закроют. Не будет же один учитель рисования и пения все классы вести.

Отец Павла молча вышел из избы и через несколько минут принес трех голубей.

— Зажарь, мать, троих, — сказал отец. — Двух отнеси Василию Петровичу. Туговато ему сейчас. Еще картошки немного отнеси, буханку хлеба. Мы может, как-нибудь перебьемся. Будем на рыбу нажимать. Зиму бы пережить, я там щавель, крапива. Да и два года подряд не должно быть засухи. Надо еще мешок-два желудей в лесу собрать.

Потом брат отца увез Павла на Донбасс...

— Ты что задумался? — оторвал Павла от мыслей Рахимов.

— О детстве своем, — ответил Шевченко, — Своего директора школы сейчас увидел. У нас считали, что директор школы в эвакуации, а он воюет... Раненый.

— Да, гора с горой не сходится, а человек... —задумчиво произнес Рахимов. — Будь повнимательней, лейтенант, у тебя во взводе кто-то пакостит...

Да, во взводе действует враг, теперь Шевченко уже не сомневался. Он, возможно, ждет удобного случая, чтобы, вывести из строя всю технику.

Однажды водитель Куваев во всеуслышанье заявил:

— Не я буду, если не поймаю гада!

Только разве можно заявлять во всеуслышанье! Теперь враг за километр будет Куваева обходить.

«А что, если сам Куваев? Его тоже подозревает Рахимов. У него какие-то основания имеются. — И тут же отбросил эту мысль. — На Куваеве весь парк держится. Разве можно так думать о честном, преданном человеке? Судаков? Вроде нет. Кукольник? Воспитывался в детдоме, наш человек. Но что подозревать, надо поймать, за руку схватить!»

37

Тридцать первого декабря медсанбатовцы собрались в школе. Настроение праздничное, приподнятое. Так всегда бывает перед Новым годом. Люди ждут, что Новый год принесет им и новые победы. Лед тронулся. Немцы от Москвы покатились назад: народ радовался победе под Москвой. В этом была частичка и их ратного труда.

Комиссар сделал доклад о положении на фронтах. Голос у него был звучный и приятный. Все слушали его, затаив дыхание. В заключение он сказал, что борьба будет трудной, враг еще силен, а мы далёко отступили, но война кончится полным разгромом врага.

Зачитали приказ с объявленными поощрениями. «Обошли Горяинова, — отметил Шевченко. — А он бы должен стоять первым».

Затем раздавали подарки, присланные трудящимися Урала. Девушки тут же вскрывали посылки. В них орехи, плитки ванильного шоколада, перчатки, носки, платочки.

— Ой, девочки! — вскрикнула Марина Додонова. — Посылку-то я не по адресу получила. Она предназначается бойцу-мужчине, а не девушке. Смотрите, какая симпатичная девушка на фотографии! И письмо. Девушка просит переписываться с ней.

— Отдай письмо и фотографию Ивану Копейкину, — предложила Наталья Трикоз. — Он затеет переписку. Ой, девоньки, и у меня такое письмо!

Встретить Новый год Миля Абрамовна пригласила Павла. От Аленки узнал, что там из мужчин будут Уралов и Комаревич. Когда он пришел, стол только накрывали. А собирались встретить по-сибирски, на два часа раньше. Павел взглянул на часы — двадцать один сорок.

Маленькая елка густо украшена самодельными бумажными игрушками, лентами, блестящими автоматными патронами, флажками и ватой.

Хозяйка в белом платочке хлопотала у стола. Девчата возились с винегретом. На столе уже стояли три пол-литра тминной водки, картошка, капуста, огурчики. Павел положил консервы, развернул сверток, где были бутылка шампанского и конфеты, купленные еще полмесяца назад в военторге.

Прибежали Аня Широкая и Рая Шайхутдинова. Гимнастерки и юбки выглажены. Волосы хоть и короткие, а, подвитые нагретыми на примусе щипцами, блестели, словно покрытые лаком.

— Ай, какая прелесть! — произнесла Анка и пробежала глазами по столу. — Эх, шанежечек тут не хватает!

— Тебе что, закуски мало? — улыбнулась Миля Абрамовна.

— Закуска богатая, но не хватает шанежек, — не сдавалась Анка.

Она отвела Аленку в угол, стала ей говорить по секрету. Вот уж подружки, неразлейвода.

Вошел Уралов, тоже не с пустыми руками, подал сверток девушкам. Павел принялся открывать банки с консервами.

Не было только Комаревича.

— Девочки, а наш комбат женится на Зине? — вдруг спросила Рая.

— Черта с два, — ответила категорически Широкая. — Придет срок, отправит в тыл — и прости-прощай. А Комаревич после войны женился бы на ней. Он от нее без ума.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво поморщилась Аленка.

— Он мне сам признался.

— Девочки, к столу, — Миля Абрамовна взглянула на часы. — Без десяти минут десять...

Ворвался в избу, оправдываясь на ходу, старшина Комаревич.

— Чуть, значит, не опоздал! — И тут же развернул только что испеченный пирог, на румяной корочке которого вырисовывалось: «1942 год».

— Браво! Браво! — закричали девочки.

— А, ты, Анка, шанежки, — съязвила Миля Абрамовна. — Вот чего не хватало для новогоднего стола.

— Два ноль в вашу пользу, — согласилась Широкая.

Разлили шампанское. Поднялся Уралов и взял граненый стакан. Все встали.

— Роль тамады я захватываю самолично. Выпьем, друзья, за наступающий год, год освобождения от фашистского ига! Выпьем за счастье, здоровье, за нашу победу над врагом!

Вдруг распахнулась скрипучая дверь, и на пороге вместе с клубами пара — возбужденная, озорная Снегирева. За ней вошел Варфоломеев.

— Добрый вечер вам! — Алла Корнеевна расставила руки. — Чи радi ви нам? Так я говорю по-украински, Павел Остапович?

— Так, так, за исключением произношения, — подтвердил Шевченко и добавил: — Мабуть, в лiсi щось велике здохло, що ви до нас прийшли!

— А куда нам деваться? Комбат со старшей медсестрой Журавлевой уединился. Горяинов где-то с оперативной группой в лесу мерзнет. Криничко взял на себя дежурство.

«Да, теперь комбат на Горяинове отыграется», — подумал Шевченко. А Снегирева сбросила шинель и начала целоваться. Она была не в гимнастерке, а в шерстяном свитере с высоким воротом. Первой поцеловала хозяйку дома.

— С Новым годом!

Чмокнула и Павла в щеку. От нее исходил запах духов.

— Люблю целоваться. Налейте и нам! Мы не останемся в долгу!

Варфоломеев извлек из-под полы шинели графин с разведенным спиртом и поставил на стол.

Алла Корнеевна Снегирева высоко подняла граненый стакан.

— Выпьем, товарищи, за победу Красной Армии под Москвой!

— А вы почто так, не пьете? — спросила рядом сидящая с Ураловым Рая Шайхутдинова. — Вы же мужчина!

— Я питух плохой, — Уралов погладил свой подбородок. — Разве только ради Нового года...

Старшина Комаревич выпил до дна, сказал:

— Вот так и пили мы, значит, в далекие времена! — поцеловал донышко стакана и засмеялся.

Девчата пили мало, но ели с величайшим аппетитом, хохотали до одури.

Миля Абрамовна завела патефон — поплыло старинное танго: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось...» Павел пригласил Аленку.

— Следующий танец я заказываю, — сказала Алла Корнеевна, обращаясь к Шевченко, и направилась к Варфоломееву.

Перевернули пластинку, и тут как тут Снегирева:

— Заказывала! Никому не позволю! Частную собственность отвергаю!

Танцевала Алла Корнеевна легко.

— А хорошо быть одинокой женщиной, — прошептала она и засмеялась звонко и заразительно.

Павел не поддержал ее шутливого тона. Он знал, что за ними наблюдает Аленка. Зачем ей лишнее волнение.

А потом все смешалось. Разговор стал легким, непринужденным, который еще больше сближал.

Опять говорили тосты и крутили патефон.

— Выпьем до дна, чтобы не было немцам добра! — кричал Варфоломеев.

— Выпьем, чтоб, значит, дома не журились! — поднимает стакан Комаревич;

— Алла Корнеевна, спой! — просит Уралов. Он хлопал в ладоши. Его все поддержали. Даже Аленка, недолюбливавшая Снегиреву.

— Пожалуйста, Алла Корнеевна, просим!

— Я готова спеть. Но нет аккордеона, жаль, под бомбежку угодил. А так у меня, наверное, ничего не получится.

— Один момент, — сказал Варфоломеев и, набросив только шапку-ушанку, выбежал из избы.

Исчез куда-то и старшина Комаревич.

— Павлуша, может, ты попробуешь? Ну что за вечер без песни, — попросила Аленка. — Давай украинскую.

— Спойте, товарищ лейтенант, — присоединилась к просьбе и Марина Додонова. — Люблю украинские песни!

— А кто ж их не любит!

И Павел запел:

Реве та стогне Днiпр широкий...

Его поддержали Уралов, а затем тихонько стали подтягивать Миля Абрамовна, Широкая, Шубина, вплелись голоса Снегиревой и даже Шайхутдиновой. Мужских голосов, конечно, не хватало.

Потом «Розпрягайте, хлопцi, коней...». Начали девушки, потом присоединились Шевченко и Уралов.

Вернулся с гитарой Варфоломеев.

— Вот вам, — подал он гитару Алле Корнеевне. И к Уралову:— Сейчас Михаил Иванович Калинин с новогодним поздравлением выступает.

— Ну что ж, товарищи, уже поздно бежать в штаб. В газете завтра прочитаем.

— Алла Корнеевна, просим! — закричали хором девушки.

— Что же вам спеть?

Она тихо потрогала струны.

— Гитару надо настроить.

Снегирева положила на колени гитару, начала перебирать струны, прислушиваясь к звукам.

— Щас она рванет что-нибудь, — тихо шепнула Анка Широкая Аленке.

Снегирева закончила настройку, обвела взглядом притихшее застолье, коснулась струн и запела:

Не корите меня, не браните —

Не любить я его не могла,

Полюбивши же, все, что имела,

Все ему я тогда отдала...

— Вы — прелесть! — восхищался ею Варфоломеев.

— А сейчас я спою... Люблю Фета.

Только встречу улыбку твою

Или взгляд уловлю твой отрадный, —

Не тебе песнь любви я пою,

А твоей красоте ненаглядной...

Борис Николаевич поцеловал Снегиревой руку.

— Романс! Романс!

И Снегирева снова пела:

Обними, поцелуй, приголубь, приласкай.

Еще раз поскорей поцелуй горячей!

А Аленка сидела молча, почти ничего не видя и не слыша. О чем она думала? Может, о себе? Радовалась, что рядом с любимым. А вдруг он погибнет, что она будет делать?! И тут же отвергала эту мысль: люди не оставят в беде...

— Павлуша, давай удерем, — тихонько оказала Аленка. — Голова что-то разболелась.

— И поздравим Величко.

— Конечно, — согласилась Аленка, — если только он не спит.

— Да кто же спит в ночь под Новый год?!

— Павлуша, я слышала, ты поедешь в Калинин? - спросила Аленка, как только они оказались на улице,

— Да, шел об этом разговор.

— Мне можно с тобой?

— А врачи отпустят?

— Постараюсь уговорить. Так хотелось бы город посмотреть сейчас. Я в Калинине была, когда тетку навещала.

Белые снежинки кружились в ночи. Легкая пороша стелилась, засыпая следы.

Возле дома, где лежали послеоперационники, стояли машины и копошились люди. Когда они подошли туда, то увидели, как санитары и сестры закутывали тяжелораненых в одеяла, выносили и грузили в полуторки с красными крестами.

— Приказано везти в госпиталь в Лефортово, в Москву, — сказал Комаревич. — Криничко тут без вас распорядился. Полевой подвижной госпиталь переполнен.

Шевченко вбежал в избу и тут же столкнулся с Полиной Бочковой.

— Где старший лейтенант Величко?

— Величко? — Посмотрела в список. — Увезли Величко в госпиталь.

— Давно?

— Часа полтора назад.

Лейтенант опустился на табуретку, будто взвалил на себя непосильную ношу. На какое-то время даже забыл, что во дворе его ждет Аленка. На душе было зябко: не поговорил. Все откладывал. А как хотелось по душам побеседовать!

Подошел Рахимов, поздравил с Новым годом, а потом как бы между прочим, спросил:

— А ты что тут делаешь?!

— Зашел поздравить своего директора школы, а его только что отправили в госпиталь. Вот досада какая!

— Тебя на минуточку можно? — отозвал Рахимов. — Ты вот что, Павел Остапович, больше язык держи за зубами. — Сказал он, как только они отошли.

— А что такое?

— Анонимка. Это хорошо, что анонимка. Только о том, что я тебе здесь говорил, — добавил Рахимов, — ни гу-гу, ни единой душе. А вообще-то, ты бдительность потерял.

И ушел.

Новогоднее настроение испортилось. Может, написали о том, что он расхваливал директора школы... Но Величко же на фронте воевал, ранен. А может, в своих разговорах ещё что-то допустил. Нет, о бдительности анонимка: «Бдительность потерял»

К Павлу подошла Аленка, взяла под руку.

38

Утром, после новогодней ночи, Шевченко сладко спал и, наверное, не скоро бы поднялся. Его разбудил сержант Фролов: ему не терпелось рассказать о своем подозрения к Олегу Кукольнику, Ночью Фролов пошел к автомашине, вернувшейся из рейса. Ночь. Холодом дышит тёмно синее звездное небо. Слышался говор, смех. Где-то играл патефон. Еще издали он заметил подмятую крышку капота полуторки Агеева. «Забыл опустить, что ли?». Агеева он только что видел спящим.

Подошел ближе. В моторе копался Кукольник.

— Ты что тут делаешь?

Кукольник рванул крышку капота, и она со стуком опустилась.

— Я?!

— А кто же? Машину Агеева со своей перепутал?!

— Не перепутал. Паяльную лампу ищу. Кто-то взял, и на место положить не соизволил. Утром она мне самому нужна будет. Вот люди!

Глубоко вздохнул, повернулся и направился к избе. Шел быстро, легко, даже снег не скрипел под его валенками.

То ли темнота поредела или присмотрелись глаза, но Фролов увидел, как Кукольник справил малую нужду и, но оглядываясь, вошел в избу. Как только за ним захлопнулась двор, Фролов направился к полуторке Кукольника. Открыл дверцу, поднял сиденье. Сразу увидел паяльную лампу. Стал ощупывать другой инструмент, нет ли лишнего трамблера, и наткнулся на острие шила. Взял в руки. Да, такой штуковиной можно в два счета все скаты проколоть. Что-то непонятно: Кукольник искал паяльную лампу, а она у него под сидением. Да какая же может быть паяльная лампа под капотом! Уж не ты ли, голубчик, пакостишь во взводе?! Забрать шило и припереть к стенке? Нет, надо посоветоваться с командиром взвода. Может, Копейкин был прав, однажды заявив Фролову: «Вы присмотритесь к этому интеллигенту!» Тогда этим словам Фролов не придал значения, знал: между ними давно пробежала черная кошка.

Когда Фролов вернулся в избу, Кукольник уже спал, а может, притворился спящим. Все это взволновало Фролова, и он перво-наперво рассказал командиру взвода о своем подозрении.

— Говоришь, шило у Кукольника?! Нет, это не доказательство. Ты загляни в инструмент Куваева или Копейкина, там не то найдешь. А вот почему он о паяльной лампе сказал? Мог бы что-либо поумнее ответить. А может, просто хотел какую-нибудь деталь заменить? Это у нас еще водится.

— Доложить Рахимову?

— Что ты ему расскажешь? Шило обнаружил под сиденьем. Кукольник в один миг оправдается. Надо за ним установить наблюдение. Поймать на горячем. Не Рахимов должен за нас это делать. Мы должны его уличить. Подключим к этому делу Копейкина, санитара. Переведу я на машину Кукольника Наталку Трикоз.

«Правильный упрек сделал мне Рахимов: потерял бдительность, — подумал Шевченко. — Не можем одного негодяя разоблачить».

— Слушай, сержант, давай через пару дней сделаем осмотр всех запчастей и инструмента на автомашинах. Это я давно собирался сделать. Если шило Кукольник выбросит, считай, мы на правильном пути.

39

Он лежал на полу изолятора. У него измученное, пожелтевшее, небритое лицо. Трудно было определить, сколько ему лет. Маленькими, словно у затравленного зверька глазами он смотрел в белый потрескавшийся потолок.

— Товарищ лейтенант! — пошмыгивая носом, обратился к Шевченко мешковатый, с темным пятном на подбородке, санитар. — Туда нельзя, еще заразитесь.

Шевченко закрыл дверь и отошел. Перед его глазами стояло застывшее, словно маска, лицо предателя. О чем он думал? И думал ли вообще? Может, настало забвение. Нет, он, наверное, проклинал свою судьбу. Проклинал тот ухаб, на котором споткнулся, сломал себе жизнь. Что явилось причиной? Затмение рассудка, подточенное страхом? Трусость завела его в тупик, и выхода нет. Он сам довел в себя до этого. А ведь еще недавно шло все ладно. Трудился. На работе пользовался уважением. Дома ждали жена, дети. И на здоровье не жаловался. И вдруг — война! Вздыбилась страна. Все на разгром врага! Умереть, но не допустить немцев в Москву! Он хотел наслаждаться жизнью, небом, пением птиц, жить с семьей. Только умирать за все это должен был кто-то другой. Изменник мог еще несколько дней назад что-то сделать, облегчить свою вину. Раскаяться. Неужели так и не вспомнил наказ отца, матери, жены? А может, ждал немцев? Мечтал разбогатеть? На передовой только и выбирал момент, как бы сбежать к фашистам, поднять руки или воткнуть винтовку штыком в землю... А может, не верил в нашу победу над врагом?!

Лейтенант почувствовал, что задыхается от негодования. «Шкура! Изменник! Твоя жена, дети отрекутся от тебя — предателя. Они скроют, словно тебя и не существовало. Пусть это будет наукой тому, кто пакостит у нас в батальоне!»

В медсанбате тиф. Фашисты заразили этого пленного и перебросили через линию фронта к нам. Он думал — все просто, лишившись пальцев на левой руке, попадет в госпиталь, там вылечат и комиссуют. Так говорили ему. Гитлеровцы скрыли, что заразили его тифом. Еще несколько дней он радовался: скоро вернется в свой город. А там дом, работа. Его окружат вниманием. Как же, пролил кровь за Отечество! А придут немцы — тоже в обиде не оставят...

В батальоне карантин. Страшное это слово — карантин! Перекрыты все дороги. Снегирева не спит уже трое суток. Тиф косит раненых. Заболели Широкая, Додонова, Бочкова.

Раненые дивизии поступают теперь в другие медсанбаты армии. Смертность при доставке раненых увеличилась. Просто сказать — в другие медсанбаты. А где они? За тридевять земель!

— Кокнуть бы его сейчас, облить керосином и сжечь!

— Что делать с ним, товарищ Копейкин, и без нас решат.

— Это верно. Первый раз вижу предателя. Немец — это само собой понятно, а то свой, русский человек!

Иван Копейкин поворачивается и уходит.

«Не заразилась бы Алена, — беспокоился Павел. — Ведь ее часто навещала Анка Широкая. Да и самочувствие ее после поездки в Калинин стало хуже. Не надо было мне брать ее с собой. Врачи тоже хороши, отпустили...»

От тифа умирала Марина Додонова. Умирала тяжело: металась, стонала, бредила невнятно что-то о школе. В минуты просветления она поворачивала лицо, полыхающее жаром, в сторону Аси Плаксиной и чуть слышно пересохшими губами шептала:

— Ася, скажи честно, вытяну я? Что врачи-то говорят?

— Выздоровеешь, Маринушка. Выздоровеешь...

И Марина снова впадала в тяжелое забытье.

В полдень пришли ее навестить Горяинов, Варфоломеев и Скринский. Марина открыла глаза, посмотрела на них глубоким взглядом. Выражение боли на лице сменяется улыбкой.

— Ты выздоровеешь, Марина, — утешает Горяинов. — Я знаю, ты поправишься. Ведь Бочкова и Широкая уже выздоравливают. Мы поставим тебя на ноги!

— Попросите Асю, пусть меня вынесут на улицу, — сказала Марина и оживилась, глаза заблестели. — Я хочу услышать чириканье воробьев. Где Снегирева? Пусть споет «Золотые песочки».

— Хорошо, сейчас ты подышишь свежим воздухом, а затем придет Алла Корнеевна.

Когда Горяинов и Скринский ушли, Плаксина и санитар вынесли Марину во двор. На ее щеках появился чуть заметный румянец. Ася обрадовалась — кризис миновал!

Но после того, как Марину внесли в избу, лицо сразу посерело. Она широко открывает глаза и с последним проблеском сознания смотрит на Асю.

— Где же Алла Корнеевна?

— Сейчас придет, Маринушка.

Голова валится набок. Ася дотягивается до ее руки, пульс не прослушивается. Марина лежит неподвижно. Тяжелая болезнь сделала свое. Конец. Марина сгорела как восковая свечка.

Ася надрывно заплакала.

На второй день в тягостном молчании хоронили Марину Додонову. Могилу выкопали недалеко от реки.

— Пусть вечным памятником ей будут лес и речные разливы, — сказал Комаревич. — Она очень любила природу.

Падал густой снег и ложился прямо в могилу. Девчата громко плакали. Шевченко едва сдерживал слезы...

40

Стрелковая дивизия, пополнившаяся свежими маршевыми ротами прямо на поле боя, отошла на отдых. В медсанбате, наконец, появился начсандив, и скоро стало известно, что через несколько дней батальону предстоят передислоцироваться не на двадцать-тридцать километров, как бывало раньше, а значительно дальше. Дивизия выходила из подчинения армии. Карантин с батальона снят.

Первого, кого вызвали к начсандиву, был лейтенант Шевченко. Там же сидел, задумавшись, комбат Травинский.

— Сколько автомашин у тебя на приколе? — серьезно спросил начсандив.

— Одна.

— Одна?! — Кривая усмешка тронула его тонкие бескровные губы. — Молодец! А в автотранспортной роте только половина транспорта на ходу. Ты смотри не хвастайся, а то еще пяток отберут!

— Но у нас и так не укомплектован штат. По списку четырнадцать, — вмешался Травинский.

«Значит, ждать новых автомашин нечего, — сокрушался Шевченко, — коль авторота дивизии не пополнилась ни одним новым: автомобилем. А мы надеялись».

— Все-таки посадите батальон на машины?

Лейтенант задумался.

— Всех раненых срочно определите в госпиталь, а кто выздоравливает — в санроты полков. Завтра съездите на армейский склад, получите материал для обивки кузовов. Только долго не возитесь с этим делом. Команда на передислокацию может поступить в любое время.

— Всех не посадим. Имущества много, — сказал Шевченко.

— Что, у вас уже трофеи завелись?

— Да нет , — ответил командир батальона.

— Сколько просить машин из автороты?

— Семь, — отрезал Травинский.

— Семь не дадут, а две-три постараюсь выбить. А не дадут — санитаров и медсестер отправляйте пешим ходом... Да, у вас на излечении Шубина. Разведчики ее заждались. Можете поздравить, медалью «За отвагу» награждена.

— Мы знаем, — улыбнулся Травинский.

— А как со здоровьем?

— Еще подлечиться надо, — ответил комбат. — Может, в госпиталь направить?

«Хочет избавиться, — подумал Шевченко, — После госпиталя ведь в свою дивизию не попадет».

— Ну, смотрите, в госпиталь, так в госпиталь. Только завтра направьте ее в штаб дивизии. Командующий армией ей будет вручать награды. И вашего Горяинова Красной Звездой наградили. Можете поздравить. Он тоже должен быть в штабе дивизии.

Травинский сделал удивленные глаза..

— Мне можно идти? — поднялся Шевченко.

— Идите!

Как только за Шевченко закрылась дверь, Травинский сказал:

— Нескладно как-то получается: Горяинов не повинуется, бросает костодержатель в комбата, а его награждают правительственной наградой. Здорово! Это что, работа «окруженца»? И следователя завели в заблуждение.

— Слушай, Анатолий Львович! Я думал, ты умный человек. За такого хирурга, как Горяинов, я трех комбатов могу отдать. И капитана Криничко больше «окруженцем» не называй. Не его вина, что он в окружении очутился. Это трагедия многих. Понял? За твое только поведение с водителем Судаковым тебя можно отдать под трибунал. Понял?!

Травинский покраснел. «Уже донесли. Наверное, работа Криничко. А может, Шевченко? Заодно действуют. Но ничего, будет и на моей улице праздник! Я им этого не прощу!»

— Судаков разбил лучшую автомашину! Да и с ним самим еще надо разобраться. Судимость имеет...

— Вот-вот, разобраться... А комбат разобрался, сколько часов этот водитель Судаков был за рулем? А? И меньше пей.

— «Наркомовскую» норму. Пятьдесят граммов...

— Знаю я твою норму... Смотри, плохо кончишь.

Начсандив поднялся.