Медведь. Пьесы

М.

Ж.

М1.

В интересах соблюдения тайны, которой окутано все происходящее, на афише и в программке должно быть указано очень много действующих лиц. Примерные варианты приводятся ниже.

Вариант 1, для театров, ориентированных на кассу:

ИЗАБЕЛЬ, богатая мексиканка.

ЛУИС МИХЕЛЬ АУРОБИНДО, ее любовник.

КАРЛОС АСТУРИАС, ее незаконный сын.

АНХЕЛИО КАСЕРРАС, его брат, потерявшийся в роддоме.

ХОСЕ ГАЭТАНО, начальник полиции.

ЛАСАРИО БАНДЕРАС, крестный отец городской мафии.

ИВАН АБРОСИМОВ, русский разведчик.

ИЗАУРА САУРА, прислуга.

ПЕДРО ГОМЕС, повар, вор и ее любовник.

ПРОСТЫЕ МЕКСИКАНЦЫ.

Вариант 2, для театров, ориентированных на какое-никакое искусство:

МАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА АНДРЕЕВА, учительница.

АНДРЕЙ, ее старший сын, владелец фирмы «Андреев и компания».

БОРИС, ее младший сын, киллер.

МАРИНА, жена Андрея.

ВИОЛЕТТА, фотомодель, подруга Бориса.

ЭЖЕН БЛЮ, стилист.

МАКСИМ ГОЛУБЕВ, русский офицер.

ЧУДИН, ГОРОХОВ, СОБОЛЕВ, БУКИН, ШПЕЦ — менты.

ГУЛЯЮЩИЕ, ДЕТИ, РАБОТНИКИ АНАТОМИЧЕСКОГО ТЕАТРА, МИЛИЦИЯ, СПАСАТЕЛИ.

Вариант 3, для эстетских театров и антрепризы Олега Меньшикова:

ЗИГФРИД.

МАНФРЕД.

КАСТОР.

ПОЛЛУКС.

ЕЛЕНА ПРЕКРАСНАЯ.

ТЮТЬКИН.

ПРОЧАЯ НЕЧИСТЬ.

На самом деле в спектакле участвуют всего три человека — двое мужчин и женщина. Но об этом пока знаем только мы с вами.

Часть первая

Кухня в просторном загородном особняке, столь знакомом нам по множеству американских фильмов, психологических триллеров по преимуществу. В таком особняке непременно должна жить американская либо европейская пара лет под тридцать, с годовым доходом тысяч по шестьдесят; оба преуспели по службе, и у каждого свой скелет в шкафу. Прежде чем дойти до этого дома с его большими окнами, белыми стенами, каминами под старину и множеством новых дорогих вещей, незваный гость должен был пересечь большой рыжий парк с шуршащими листьями, с желто-зелеными березами. Стоит солнечный, резкий, синий день ранней осени, когда все так тревожно. Мы не видим, конечно, ни дома, ни парка, прилетающего к нему. Нам видна только удобная и просторная кухня и осенний полдень за окном.

Женщина лет тридцати (далее Ж.) готовит в СВЧ какое-то мясо, по вкусу своему и постановщика. Она ходит по кухне, смотрит в окно, пьет сок, закуривает, тут же выбрасывает сигарету, просматривает журнал — словом, проделывает все, что свойственно проделывать не слишком уравновешенным людям наедине с собой.

Бесшумно открывается дверь. На пороге — мужчина в светлом плаще и мягкой коричневой шляпе. Ему лет сорок пять, — может, и больше, но с виду он весьма моложав. Назовем его М.

М. Раздевайся.

Ж. Что?!

М. Я сказал, раздевайся.

Ж. Как ты… что это такое… как ты вошел? как ты нашел?!

М. А вообще да, давай мы не будем торопиться. Стоять! (Видит, как она тянется к телефону.) Телефон сюда. Быстро.

Ж. протягивает ему трубку.

Вот и славно. Дженни всегда слушалась старших. Правда, когда она выросла большая, она с ужасом поняла, что это не всегда хорошо.

Ж. Но как ты сюда попал? Где охрана?

М. Ты что, какая охрана? Откуда охрана?

Ж. А, да… Но все-таки! В конце концов, я сменила фамилию… у меня давно другая жизнь! Ничего больше нет!

М (осклабляясь). О, конечно. Конечно. Я тебе вполне верю. Но знаешь, думать ведь можно что угодно. Ты думаешь, что у тебя давно другая жизнь, что ничего не было, что меня тоже нет… и это, кстати, в известном смысле верно. Но я есть, представь! Можно даже думать, что у тебя по-прежнему есть охрана. Что сейчас вернется наш муж, например. Но действительность ничего не желает знать о наших представлениях. Все было. И сейчас эта история наконец обретет замечательный конец.

Ж. Фу, какая пошлость…

М (радостно). Именно, именно пошлость! У Дженни всегда был такой хороший вкус! Она так любила окружать свое рабочее место всякими милыми безделушками, она так безупречно выбирала галстуки, так мило делала своему боссу замечания насчет цвета его носков и носовых платков! Дженни с рождения была наделена чувством стиля. Разбиралась в парфюме, читала книжки. И собственную свою книжку она написала без всякой помощи профессиональных журналистов. Ее слог называли образцовым, в нем находили влияние этого… этого, Господи… я так плохо знаю литературу, все некогда было подзаняться. И даже это скромное, я бы сказал, гнездо… обставлено с таким исключительным художественным тактом! Но сейчас в него грубо ворвется реальность. Можно даже сказать, уже ворвалась. Сейчас Дженни трахнут прямо на столе. Да. Как в дешевом плохом кино. Но сначала она, конечно, разденется. Под дулом пистолета. Это уже полный запредел. Однако прежде, чем это произойдет, хотелось бы произнести небольшой монолог о вреде хорошего вкуса. (Заметив, что она тянется к сковородке.) Руки по швам! Прежде чем ты успеешь ее швырнуть, я сделаю в тебе не одну, а целых три дырки. Пожалуйста, не надо думать, что я шучу. Намерения у меня самые серьезные. И учти, овладеть тобой в еще теплом виде мне будет только приятно. Количество нераскрытых преступлений в вашем городе меня вдохновляет, полиция совершенно мышей не ловит.

Да, так вот. Краткая лекция о вреде хорошего вкуса. У Боба был плохой вкус, его некогда и некому было формировать. Сын сенатора от штата… допустим…

Ж. Теннесси.

М. Да, хорошо, пусть будет Теннесси. Папа весь в политике, мама вся в хозяйстве. Как-никак пятидесятые годы, эмансипации еще никакой. Интересы мальчика с ранних лет поглощены карьерой. Он ничего не понимал в живописи, а литературой интересовался ровно настолько, насколько это было нужно, чтобы вставить цитату в устное выступление. Это потом на него стал трудиться штат помощников, а первое время он лично копался в справочнике «Тысяча изречений на все случаи жизни». Устные выступления вообще были слабостью нашего героя. Свою первую речь он произнес перед сверстниками шести лет от роду, требуя наказания для кошки, съевшей птичку.

Ж. Голубую сойку.

М. Ну да… Они устроили целое судилище. Удивительный народ эти дети политиканов! Наш герой прилично разбирался в юриспруденции, но никогда и ничего не понимал в прекрасном. Думаю, только эта сосредоточенность на своем деле в ущерб всему остальному и позволила ему в конечном итоге возглавить страну. Он питался бог весть как, занимался сексом редко и через силу, потому что женился на деньгах, а владелицей этих денег была отвратительная плоскогрудая кобыла по имени Барби, фригидная, как сорок тысяч братьев. Братьев-импотентов, я имею в виду. Изучим для сравнения биографию девочки с хорошим вкусом. Хороший вкус Дженни выражался прежде всего в том, что она умела обращать на себя внимание пожилых, еще кое на что способных, но не избалованных любовью мужчин. Один такой мужчина, леди и джентльмены, сейчас перед вами. И что же? (Обращается в зал, не переставая, однако, время от времени отслеживать все движения зачарованно слушающей его Ж.) Дженни, написав книжку о соблазнении президента, получила кое-какие деньги — да, господа, сумма не разглашается из соображений приватности, это ведь у нас о форме президентского члена можно писать что угодно, а о сумме гонораров ни-ни, — но после этой книжки, любезные слушатели, общественное мнение быстро к ней охладевает, скандал прекращается, и в конечном итоге нашего дурновкусного героя оставляют на посту, без всякого импичмента. И он продолжает вести страну к процветанию как ни в чем не бывало. Даже наложил вето на закон, запрещающий вторгаться в частную жизнь высших чиновников. Госдума в порядке подхалимажа утвердила, а он не одобрил. У нас прозрачность. Так что все закончилось ко благу Боба. Правда, он проиграл выборы. Проиграл с треском и позором. Нация решила, что ей нужен консерватор. (С ненавистью.) Нация ужасно любит порядок. Джордж Железная Рука. Пятнадцать смертных казней за время губернаторства в штате Техас. Причем на роже, на красной плотоядной роже этого убийцы, сделавшего смертельную инъекцию трем женщинам, написано огромными буквами: я имел весь Техас и буду теперь иметь всю страну, и все бабы мои, и все это знают, но я такой простой парень! Я такой простой, я не буду вас мучить заумными речами, как Боб, и не попадусь за непристойными играми с секретаршей! Ты понимаешь, Дженни? Боба прокатили не за то, что он хватал свою Дженни за сиськи и кусал ее за уши. Боба прокатили за то, что он попался! В результате нация поставила себе идеалом того, кто делает все то же самое, но никогда не попадается!

О, конечно, наш Боб никогда так не смог бы ответить на вызов радикального ислама, как Джордж Железная Рука. Пришло время консерваторов, я правильно понимаю? Прозрачный мир у всех уже вот тут, Интернет облажался… Дайте нам старых ценностей и новых противостояний, мы их так хотим! Поразительно, до чего он оказался вовремя! Между прочим, ты знаешь, что мне на него приносили? Ууу, вся страна встала бы на уши. Вульгарнейшая, многолетняя связь с продавщицей мясного отдела, пальцы как сосиски, жуткая бабища, знаю таких, — он даже не особенно скрывался! Но вообрази, как бы это выглядело: Боб Симпсон разоблачает любовную связь Джорджа Харриса! И это в то время, как он в любой своей предвыборной речи называет меня не иначе как неудачливым ухажером Дженни Пински, потому что твоя книга «Я ушла первой!» появляется аккурат перед выборами, через два года после описываемых событий! И мир узнает из этой книги, что Дженни Пински никогда не любила Боба Симпсона. Что она лишь проверяла, таков ли в душе президент сверхдержавы, как и любой кобелек из ее прошлой жизни. И что даже тогда, тогда, ты помнишь… в наш первый, самый первый день, когда ничего не было, ну почти ничего… ты помнишь, Дженни?

Ж (после паузы). Помню.

М (словно экзаменуя ее). Ну и где это было? А? Где это было?!

Ж (помолчав, со вздохом). В Хьюстоне.

М (неуверенно). И что я там делал?

Ж. Ты выступал… перед автовладельцами.

М. Точно, перед автовладельцами. Но потом, после выступления… ты помнишь?

Ж. Помню. (Улыбается.) Я принесла тебе статистику. Ты покраснел.

М (мрачно). От счастья. (Издевательски сюсюкает.) От щасья, Дженни! А что было потом?

Ж. А сам ты не помнишь?

М. Отчего же, отлично помню! Ты так описала это в своей книге, что я никогда теперь не забуду! Ты так ярко изобразила свое отвращение при виде раскрасневшегося самца, ты даже отвернулась, когда он полез к тебе со слюнявыми поцелуями! Так, Дженни? Мне казалось, ты отворачиваешься от смущения… ты так улыбалась… а ты, оказывается, из брезгливости, да? И улыбалась от шока, просто от шока? Это было… это было, может быть, единственное мое воспоминание за всю жизнь… за всю… (Встряхивает головой.) Полный триумф, да, Дженни? Сколько они тебе заплатили, эти… эти…

Ж. Саймон и Шустер.

М. Да, да, сколько тебе заплатили эти два лысых ублюдка? Миллион, два, три? Но они не учли главного, Дженни: в стране победили консервативные ценности! Из тебя не получилось даже полновесного символа женского равноправия. Ты так и осталась в их глазах шлюхой, поставившей рискованный эксперимент на боссе. У нас ведь нация консерваторов, Дженни. Этого ты и не учла. Они забыли тебя через полгода, а женское движение возглавляет моя жена, плоскогрудая кобыла Барби… бывшая жена, слава Богу. Кстати, не сказать, чтобы она пользовалась в этом качестве большим успехом. Движение ее захлебывается очень быстро, потому что куда большую славу набирает Мэри Стаффорд, простая, как три копейки, толстая мать пятерых детей, абсолютная корова, олицетворение покорной и доброй самки! Глобализация кончилась, пошел возврат, в моде семейные ценности, голубых поперли из армии! И Боб Симпсон, сделавшись символом либеральной оппозиции, читает свои занудные лекции с огромным успехом под овации мыслящей части страны, а в остальное время тихо себе живет в роскошном особняке в родном этом, как его, мать твою, Теннесси, — тогда как Дженнифер Пински, автор единственного бестселлера, терпит катастрофический крах и становится национальным позором. Вот так, господа присяжные заседатели! И в конце концов ей ничего не остается, как выйти замуж за скучнейшего ортодоксального еврея и спрятаться от глаз людских в далекой Европе. Но, слава Богу, шеф моей охраны остался моим другом. Просто другом. Отслеживает всех, кого надо. И вот я здесь. (Кланяется.)

Ж. Тогда что ты тут делаешь, если так счастлив? И для чего вообще весь этот цирк?

М. Но Боба мучило одно: он никогда не видел свою Дженни голой! А без этого какое же обладание? Я же говорю: он был донельзя старомоден, представления о любви у него самые пещерные. Сексуальная революция прошла мимо. Когда его сверстники громили кампусы и любились на газонах, он читал этого… ну кого он читал?

Ж. Хейзингу.

М. Ты думаешь? Ладно, пускай Хейзингу… Политическая философия, все дела. Ну и вот. Случайные связи не в счет. Надо блюсти карьеру. И представляешь, на высшем посту, когда уже нечего больше желать, он позволил себе расслабиться. Встретил девушку, полумесяцем бровь. На попке родинка, в глазах любовь. Представления о минете, сама понимаешь, у героя самые приблизительные.

Ж. Что да, то да.

М. А ты не перебивай! Меня вся страна слушала и не перебивала. Бывало, выхожу на Красную площадь, что на Капитолийском холме, поздравляю оттуда народ с наступающим Новым годом — прилипали к телевизорам, как эти… эти… вот что значит нету помощников! Ну, как евреи к лону Авраамову! (Хохочет.) Нет, нет. Все сворачивает на одно. Получается, что евреи сосали у Авраама!

Ж. Прекрати богохульствовать!

М. А, да, пардон. Я все забываю, что это вера отцов. Настолько неприлично стало еврея назвать евреем, что иногда кажется, будто такой национальности нет вообще. Русский есть, немец есть, а еврея не бывает. Так вот, встречает наш президент такую девушку и забывает обо всем на свете. Но девушка не позволяет ему ничего лишнего, нет! То ли она искренне надеется, что он бросит свою плоскую дуру, то ли хочет его как следует разжечь, но дело никак, понимаете ли, никак не доходит до логического конца! Мы беседуем об искусстве, мы делаем загадочные глазки, наша грудь вздымается, как некое цунами! Мы разрешаем себя потрогать практически везде, мы вертим всем, что вертится, мы хватаем нашего друга за нашего друга (помнишь, мы ведь именно так его называли, Дженни!) — но главного так и не происходит! И когда корреспондент Daily Shit Александр Кронштейн публикует наконец свою первую разоблачительную заметку о том, что президент склоняет к сожительству Дженнифер Пински, и наш герой оказывается в центре крупнейшего сексуального скандала за всю американскую историю… да и русскую тоже… когда вся Америка распевает «Моника-Моника, поиграем в слоника», — все это время героя по большому счету гложет только одно: он же не кончил! Не кончил, ядрен батон! Всех доказательств у Дженни Пински — пара записок да платье, на которое один раз что-то такое брызнуло. Но это же не называется полноценным оргазмом, господа! Это что-то щелкающее, клацающее, что-то подростковое… в машине, после выпускного бала… Столько тискать — и ни разу по-нормальному не вставить, нет, как вам это нравится! И потом, когда он давно на покое, когда его оставила наконец его кобыла… оказавшаяся давней и куда более скрытной любовницей Кеннета Суперстара! Того самого прокурора, что так усердно валил нашего героя! Нет, ты представляешь, а?

Ж. Что, серьезно? Я думала, вы разошлись именно из-за… (Впервые за все время улыбается.)

М. Да ну, что за центропупизм! Свет не клином! Вообрази, я узнал об этом на следующий день после того, как проиграл выборы. Тут-то Барби мне и ляпнула, в лучших традициях. Как это — «Уж если ты разлюбишь, так теперь!»

Ж. Я никогда не сомневалась, что из всего Шекспира ты знаешь именно эту вещь.

М. Почему, я знаю еще «Быть или не быть», знаю «Дуй, ветер, дуй, пока не лопнет»… Что там у него должно лопнуть? (По-детски радостно хохочет.) И представь, — я сижу в отчаянии, в апатии, делать ничего не могу, жалюзи опущены, голова раскалывается, — и в порядке утешения она мне выдает свою коронку: «Боб, так и так, я никогда не любила тебя, но не стала бы подставлять ножку в твоей борьбе. В конце концов я тоже политик, я все понимаю», — слышь, Дженни, она мне говорит, что она тоже политик. Президент школьного клуба Фи Бета Каппа и патрон всеамериканской организации рукодельниц «Вышей сам». (Проводит рукой по лицу, продолжает после паузы медленно и серьезно.) Тьфу, черт. Я все еще говорю с тобой, как будто ты моя единомышленница. Ты чудесно слушаешь, Дженни, ты всегда чудесно слушала. Я забыл, что ты тоже никогда меня не любила. То есть там так написано. И я, наверное, не должен с тобой плохо говорить о ней. В этой истории она все-таки вела себя порядочнее, чем я, — о тебе уж и не говорю. Мне так нравилось говорить о ней всякое… тебе… за ее спиной. Эта была месть за двадцать лет чудовищно скучной жизни. Иногда мне бывало ее жалко, но тут я хорошо получил по носу. Ты понимаешь, я вдруг допер наконец, что нельзя никого жалеть! Вообще никого! Мы жалеем, снисходим, а тут бац! — и объект нашей жалости как врежет нам под дых, и жалеть надо уже нас. Я ведь и тебя жалел, веришь, нет?

Ж (спокойно). Верю. Ты всегда был очень жалостлив. Сейчас — особенно.

М. Да, да… трахаю и плачу… Да, так вот она мне и говорит: «Я тоже политик, и я никогда не подставила бы тебе ножку во время выборов. Но теперь, когда ты проиграл, мне бояться нечего. Мы с Кеном давно любим друг друга». Нет, прикинь, да? Приколись, баклан! Барби и Кен, да? Правда, к чести его, он ничего не рассказал о моей подноготной. Даже если знал. Все, что она говорила ему, — если действительно говорила, — осталось его тайной. Он вел себя как порядочный человек. Но подумай, каковы были его мотивы! Выходит, он меня топил… чтобы у нее были основания красиво развестись со мной! И чтобы они поженились, и весело укатили на свое ранчо, штат Атланта! Каков Кирджали? Дженни, я поседел за одну ночь.

Ж. Ты седел с тридцатилетнего возраста.

М. Ну да, но могу я себе позволить мелодраматическое преувеличение, черт возьми?! Мало ли их в твоей книге? Несмотря на весь хороший вкус? А твое разочарование в мужской природе, а то, как ты перечитывала Эсхила, чтобы набраться решимости?! Конечно, ни фига я не поседел, конечно, я пошел и страшно надрался, но надрался весело. Теперь я мог себе это позволить. И знаешь, я чувствовал, что нация, переизбравшая меня, втайне мне же и сострадает. В чем, в чем, а в ее психологии я разбираюсь получше многих. Они посадили себе на голову такого, что начали жалеть обо мне практически сразу. Я понял это, когда прислуга в моем собственном особняке, кухарка, которая приносила мне все новые и новые порции джина, подмигнула мне и сказала: вы сделали все, что могли, господин президент, и такие, как я, не забудут этого никогда! В конце концов, сказала она, то, что мой Билли не вылезает из Интернета, — это ваша заслуга, и спасибо вам за моего мальчика! Конец цитаты. Я нализался, я выгнал Барбару, дав ей наконец отменного пинка под зад, давно желанного пинка — ты не веришь? Ты не веришь даже, что я спущу курок в случае чего, а очень напрасно, Дженнифер, очень напрасно! (Становится суров.) По-моему, я тебе все рассказал. Если кто-то думает… (С угрозой смотрит в зал.) Если кто-то думает, что самое интересное произойдет под занавес, — этот кто-то совершенно не понимает законов современной драматургии. Все будет сейчас. Раздевайся, Дженни.

Ж. А… а с кем ты сейчас?

М. Я скажу тебе потом, если тебе все еще будет интересно. А вообще мне надоело, и публике, наверное, тоже. Сеанс стриптиза душевного плавно переходит в сеанс стриптиза телесного. Живо. (Достает пистолет, вполне настоящий, и передергивает затвор.)

Ж (высокомерно). Ты не сделаешь этого, Боб.

М (спокойно, но за этим спокойствием чувствуется основательная, даже веселая решимость). Я сделаю это, Дженни. И чтобы ты убедилась, что я не промахнусь, — а я ведь тренировался, Дженни, я готовился! — доказательство первое. (Стреляет в изящный светильник, разбивает его вдребезги.) Я обо всем позаботился, Дженни. Алиби. Тысяча приятных мелочей, даже не приходящих тебе в голову. В общем, на этот раз я кончу, все кончу. Ты думаешь, это для меня чисто ритуальный акт? Но я-то не еврей, Дженни, моя вера не так ритуализована! Я просто привык все доводить до конца. Мне кажется, что полоса неудач в моей жизни кончится только тогда, когда в ней кончишься ты. А покончить с тобой, извини, пожалуйста, можно только одним способом. Серьезно. Раздевайся, Дженни. В каком это было фильме? — я водил на него дочь, когда ей было двенадцать. «Последний киногерой», точно. Со Шварцем. Помню, я еще думал: что за вкус у моей девочки? Теперь, когда моя девочка полгода проводит в психиатрической клинике, а другую половину сидит дома, забившись в самый темный угол и трясясь от непонятного ужаса… нет, я не думаю, что виновата ты, Дженни. И Барбара тоже не виновата. Кому суждено рехнуться, тот рехнется. И все-таки я думаю: лучше бы она любила Шварца. Лучше бы она выросла простым и добрым ребенком, каких много. Дурой вроде тебя. Ты же дура, Дженни. Ты и вправду думала, что все это тебе так и сойдет.

Так вот: в этом «Последнем герое» мальчик говорит замечательную вещь. Сейчас вспомню. Он говорит: «Ты делаешь вечную ошибку всех отрицательных героев: ты слишком много говоришь перед тем, как выстрелить».

Ж. Ты злоупотребляешь цитатами, Билл.

М. Боб меня зовут, Боб! Ты хоть это могла бы помнить, черт тебя возьми совсем!

Ж. Ну Боб, Билл, вечно эти условности! В конце концов, какая разница, как тебя зовут! Ты такой же, как все, как тысячи, как сотни тысяч, понимаешь? Это-то меня и оскорбило больше всего! И точно так же ты все время цитируешь. Твоя настольная книга — это «Тысяча изречений на все случаи жизни», потому что своих мыслей у тебя нет! Ты пустой внутри, понимаешь? Я всю жизнь проверяю людей, я делаю это даже не по собственной воле — такой меня сделал Бог, или мать, или я не знаю кто. Я такой ходячий лакмус, понимаешь? Меня не все выдерживают, меня почти никто не выдерживает. Потому что я все-таки не из вашего теста, я вся поперек, поэтому вы все и ломаетесь, натолкнувшись на меня. Вы ведь так устроены — вы, благопристойные люди с благопристойными женами, с набором цитат, с обязательными этими вашими этими… вашими этими… этими вашими барбекю, на которых вы решаете свои карьеры! С этими напитками на донышках одинаковых стаканов, одноразовых, одинаковых — что в Белом доме, что в Кремле, что в Барвихе, что у нас в моем родном штате этот, как его, Висконсин! Вы все абсолютно одинаковые мещане, классические буржуа, яппи, средний класс — от председателя школьного клуба и до президента, и у всех у вас страшная пустота внутри! В надежде ее заполнить вы все время жрете, жрете, жрете, вы хватаете и подминаете под себя все, что видите. И когда вам случается вещь, или событие, или человек, который выше вашего понимания, — вы ломаетесь тут же, вылезает вся ваша гниль! Вы начинаете лгать нации, вертеться, как ужи на сковороде, мелко юлить, просить прощения — в вас же нет ничего прочного, ничего мало-мальски надежного! Но при этом вы никак не можете примириться с тем, что эта непонятная вещь вам не принадлежит. Хватать, хватать! Жрать, совокупляться, так или иначе употреблять — вот единственная доступная вам форма общения. «Разговоры об искусстве, разговоры об искусстве»… Более уничижительной формулировки в твоем лексиконе нет! Что для меня жизнь, что для меня единственное ее содержание — то для вас прелюдия, затянувшаяся прелюдия к самому главному! К тому, чтобы… какие там у вас есть для этого глаголы? И все это, конечно, совмещать с женой, с плоской добропорядочной кобылой, которую ты сам же и презираешь, не догадываясь о том, что и она ненавидит тебя! Как тебя можно не ненавидеть, ты, собрание цитат с оправданиями на все случаи жизни!

М (абсолютно спокойно). Ну ладно, Дженни! Пока ты говорила, я насчитал уже штук пять цитат! У тебя просто несколько больший опыт по их маскировке. Из Уильямса, из Берроуза, из Радзинского две штуки… мелькнул Сорокин… Я тут тоже зря времени не терял, если хочешь знать. Что мне было делать в последние пять лет? Я читал, Дженни, много читал! Кстати, задним числом обнаружил множество цитат в том, что ты мне тогда говорила. На меня это действовало неотразимо, но ты пойми, Дженни, — я понимал в литературе гораздо меньше, чем в минете. В минете я по крайней мере понимал, что к чему относится, то есть… ну, что с чем соединяется. А в литературе я и этого не понимал, так что даже твоя первая фраза, так меня умилившая, — насчет того, что единственный способ противостоять соблазну — это поскорее поддаться ему… Это же тоже краденое, Дженни! Кто это сказал… Пелевин, кажется… что цитировать — это хуже, чем в драке звать на помощь старшего брата, что вся современная литература — это человек, который просто ходит по арене с портретами великих канатоходцев! Все цитируют, Женя, все, и никто никого не любит!

Но вообще ты молодец. Если угодно, даже появилось какое-то подобие конфликта. Оказывается, у нее есть своя правда. Даже мотив социального протеста, если угодно. Против пошлой респектабельности, да… Эстетам вроде тебя все и всегда кажется пошлой респектабельностью. Простые вещи и простые чувства для них всегда слишком заурядны. Отец любит дочь — пошлость. Муж любит жену — пошлость. Самая большая пошлость — это ходить в магазин, говорить о бейсболе, отдавать ребенка в школу… да ведь, Дженни? То есть накуриться марихуаны и плевать всю жизнь в потолок — это не пошлость, конечно. Отрастить сальные космы и путешествовать автостопом — это высокая свобода. Спать с кем попало — опять же высокая свобода…

Ж. Я бесконечно счастлива слышать подобную критику промискуитета от такого поборника семейных ценностей, как Боб Симпсон. Я также счастлива слышать из его уст филиппики в адрес молодежного нонконформизма. В своей известной арканзасской речи, которую я имела честь готовить ему лично под руководством его пресс-секретаря и счастливого соперника Кена Уистлера, он утверждал ровно противоположное. Впрочем, тогда он нуждался в поддержке молодежи. Цитирую дословно — думаю, эта цитата не будет поставлена мне в упрек: «Вы, именно вы, не желающие жить скучной и рутинной жизнью, отказывающиеся от наследия отцов, жаждущие новых, неформальных и духовных отношений, — станете в будущем становым хребтом нации! Будущее Америки в ваших руках! Это вам суждено построить новую Россию, свободную от пошлых предрассудков! Я сам, между прочим, в юности поигрывал на гитаре!» (В зал.) Приносит из кустов гитару, берет три блатных аккорда, наигрывает начало «Йестедей». Бурная овация, все встают.

М. Да! Да, черт возьми! Ты всегда все умела обернуть в свою пользу! Ну, тогда еще в мою: за то и держали… Но как тебе, дуре, было не понять, что где у тебя проба, проверка, поиск новых ощущений, сексуальная провокация — там может быть любовь, ты понимаешь, любовь! (Стреляет во второй светильник.)

Ж. Слушай… (Вдруг запрокидывается и хохочет во весь голос.) Слушай… у тебя всегда так бурно происходит любовь? Может быть, это наше общее счастье, что ты толком так ни разу и не кончил? Потому что если у тебя во время прелюдии уже успели разразиться два выстрела плюс скандал на весь мир, то что же будет на пике?!

М (взбешенный). А вот это мы сейчас и увидим! Раздевайся!

Ж (продолжая хохотать). Только осторожнее, Боб! Не истрать весь свой заряд, а то ведь, насколько я знаю, там только шесть патронов… Двух уже нет, а ведь я только начала анализировать тип идеального политика! Я боюсь, все кончится, так и не начавшись. Годы берут свое, Бобби! Вон еще лампочка горит…

М. выстрелом разбивает стеклянную дверь буфета прямо над ее головой. Сыплются осколки.

М. Там не шесть патронов, Дженни. Там восемь. Ты всегда недооценивала стариков.

Долгая пауза. Пристально вглядевшись в его лицо и очень хорошо поняв, что дело нешуточное, Ж. медленно расстегивает блузку. Впрочем, не исключено, что такой оборот событий даже интересует ее.

Подожди! Без музыки — это совсем не то! Сейчас будет музыка. (Перебирает CD на комоде.) О! Что я вижу! Сестры Бэрри. И думать не думал попасть в такую ортодоксальную среду. Впрочем, это очень по-вашему, по-еврейски: вы ненавидите все чужие предрассудки, но свято блюдете собственные. Чужую родину можно и нужно высмеивать: ведь мы космополиты! А вашу трогать не смей. Чужую нацию можно и нужно разрушать: ведь мы интернационалисты! А наша священна, мы и браки заключаем только со своими. Знаешь, Дженни, ты много сделала, чтобы мои взгляды претерпели эволюцию подобного рода. Слышал бы это старик Либерман! Либерман, где ты? Ау, Либерман! Внимание, сейчас у нас последует небольшой комнатный холокост. «Ночной портье-2». Неужели тебя это не возбуждает? Сейчас, сейчас… (Ставит диск в проигрыватель, оттуда доносится «Тум, балалайка».) Три-четыре, поехали!

Под звуки «Тум, балалайки» в исполнении сестер Бэрри (впрочем, автор не возражал бы против любого другого исполнения с русским текстом) начинается захватывающий стриптиз — захватывающий настолько, чтобы М., только что горячо ненавидевший героиню, решительно проникся если не любовью, то по крайней мере сильным желанием. Все это время он не сводит с нее ни глаз, ни пистолета.

Песня не успевает закончиться, как М., заблаговременно положив пистолет в холодильник (туда ей никак не дотянуться), валит Ж. на кушетку, стоящую слева от стола. Прочее автор оставляет на усмотрение постановщика, но полагает, что затемнение было бы непозволительной пошлостью. Гораздо уместнее будет простой и натуралистичный любовный акт, с сопением, рычанием, постаныванием и прочими естественными звуками; насколько далеко зайдет дело у артистов — вопрос их личного выбора. Сестры Бэрри под это дело могут еще что-нибудь спеть.

После того как все закончится, герои некоторое время помолчат. Как ни странно, М. чувствует себя в очередной раз проигравшим, Ж., напротив, — стопроцентная, уверенная победительница.

Он встает и начинает при водить свою одежду в порядок. Достает из холодильника пистолет, прячет.

Она лежит неподвижно.

Ж. Ляг, отдохни. Мужчина, который кончил, должен хотеть спать.

М (все еще задыхаясь). Мужчина, который кончил, много чего должен… как мы знаем…

Ж (с ленивой усмешкой). Послушай, а у тебя теперь получается только с пистолетом, да? Только когда ты представляешь себя нацистом, а партнершу — жертвой холокоста? И всегда под музыку? Наверное, тебе больше подошел бы «Хорст Вессель», но «Хорста Весселя» я не держу.

М. Теперь ты скажешь, — это у вас любимый аргумент, — что в антисемиты всегда подаются неудачники.

Ж. Почему? Вовсе не скажу… Вообще… (Приподнимается с ленивой грацией, смотрит на него, не думая одеваться.) …вообще я тебе скажу, что это большая твоя ошибка — обороняться еще до нападения. Политика, вероятно, выработала такой инстинкт, да? Ах ты мой бедненький… Ну какой же ты неудачник? Ты так завелся, у тебя был такой победительный вид… когда треснула дверца этого буфета, кстати, давно мне надоевшего. Все не соберусь сменить. И потом… все так хорошо получилось. (Потягивается.) Может быть, именно чего-то подобного я от тебя все время и ждала, Роберт Симпсон. Если угодно, даже провоцировала. И пять лет спустя мои усилия увенчались триумфом.

М. Да, ты всегда будешь права. И всегда будешь на коне.

Ж. На коне я еще не была. Может, попробуем?

М. Благодарю, с меня хватит.

Ж. Тебе что, не понравилось? Ах ты несчастненький. Пять лет мечтал, а тут обычная тридцатилетняя тетка. И еще в кухне, на кушетке.

М. Почему же, все шло по плану.

Ж. И это все, о чем ты мечтал пять лет? Ну полно, Бобби, я не верю, что ты так мелок. Давай поиграем еще во что-нибудь. А? Неужели ты вот так сразу и уйдешь? Ну хочешь, я поприседаю под музыку? Хочешь, спляшу на столе? Могу минет… разумеется, когда ты опять придешь в боеготовность. Ты знаешь, я даже вошла во вкус. У мужа все замечательно обстоит с фантазией, но ты же понимаешь, еврейская тема в наших отношениях не звучит. Мы же в некотором смысле оба… У меня еще не было подобного опыта. В жизни все надо испытать, нет? Оказывается, быть жертвой насильника не так уж плохо… особенно для женщины, которая уже несколько пресыщена, но все еще хорошо выглядит. Конечно, у них бы никогда ничего не получалось, если бы нам самим это не нравилось.

М. Имея в виду мужчин?

Ж. Имея в виду антисемитов.

М. Рад, что доставил тебе удовольствие.

Ж. Слушай, что ты дуешься? Лучшее средство обороны — нападение, не так ли? По идее, обижаться должна я. Может быть, тебе для полного удовлетворения надо еще пострелять? (Смеясь.) Ну давай… можно в меня… в конце концов, если мне понравилось быть жертвой, может, понравится и этот последний опыт…

М. Да нет, Дженни. Достаточно. Но знаешь… сразу уходить я действительно не собираюсь. Мне хотелось еще кое-что сказать тебе напоследок.

Ж. Почему напоследок, Бобби? Ты ведешь себя как заправский еврей. Я бы даже сказала — как сионист. Как Гусинский и Березовский вместе, Бобби. Ты прощаешься и не уходишь.

М. Нет, Дженни. На этот раз ухожу. Теперь между нами все кончено. (Невольно смеется.)

Ж (тоже хохоча). То есть кончили оба.

М. Ну да. И как раз между нами, то есть в прямом контакте. Без всей этой патологии… с сигарами, с платьем… (Внезапно серьезнеет, и тут мы видим, что это действительно не очень молодой и очень умный мужчина, когда-то руливший большой страной.) Но вот что я хочу тебе сказать, Дженни. Я сделал с тобой все, что хотел, Дженни. Но я никогда не любил тебя, Дженни.

Ж (уязвлена, но все еще сохраняет ленивый и иронический вид). По-моему, это прямой плагиат.

М. Ну конечно. Только это не я краду у тебя, а ты в своей книге все украла у меня. Я не такой дурак, Дженни. И я очень хорошо видел, как ты смотрела мне в рот. Все эти разговоры про девушку, которая испытывает мужчин, проверяет президента… коллекционирует впечатления… все это сказки для идиотов, Дженни. Борис Акунин. Даша Асламова, даже сказал бы я.

Ж. Ты много успел прочитать…

М. Да, я быстро читаю, особенно всякую дрянь… Но твою книгу, Дженни, я читал внимательно. Я отлично видел, как и где ты врешь. Ты врешь осторожно, грамотно и с полной видимостью честности. Ты начинаешь с полуправды, с крошечных штришков, а кончаешь тем, что подменяешь все и всему сама веришь. Ты и впрямь почти поверила, что никогда не любила меня. Но я очень хорошо помню тот вечер в Хьюстоне. Помню этот полусвет, помню твои глаза… Знаешь, от чего я тогда покраснел?

Ж. Ну естественно, от смущения. Тебя же соблазняли… практически в открытую… Как не покраснеть?

М. Да ладно тебе! Что за игрушки, в конце концов… Покраснел я, дитя мое, от того, что за две минуты до тебя от меня выбежала Сисси Джеймс.

Ж (упавшим голосом). То есть ты хочешь сказать… Ты хочешь сказать, что это все правда? Про Сисси?

М (с досадой). Господи, ну конечно. Мы же вместе учились в Гарварде, так что еще с тех пор… Потом она переехала в Хьюстон, и я использовал всякий предлог, чтобы там оказаться. Не то чтобы уж ахти какая любовь, но так себе… ностальгическая привязанность. Поговаривали, конечно, но так, — с твоим скандалом не сравнить. Она прибежала ко мне после этого выступления… дурацкого, никому не нужного выступления перед автовладельцами. Прибежала смеющаяся и цветущая: ей ведь теперь так мало было надо — крошечный знак внимания, открытка, или чтобы я рукой помахал с трибуны персонально ей… И сказала: Боб, я так счастлива, ведь это же не измена, правда? То, что у меня есть Майкл, то, что у тебя есть Барбара, — это же не мешает нам быть иногда счастливыми, ладно? Я приду вечером… И убежала, все еще молодая в сорок лет, красивая, пахнущая свежестью, — есть, ты знаешь, такой тип женщин, заряженных страшной витальной силой. И тут входишь ты, Дженни, полуувядшая в двадцать три года, томимая бесплодными мечтаниями… И тогда я сказал себе: как ты смеешь мечтать о том, чтобы сделать счастливой свою страну, если не можешь сделать счастливой одну эту девочку? Эту маленькую девочку, которая прочла три с половиной книжки и думает, что она знает все про всех? Сделай ее счастливой, подари ей одну незабываемую минуту. Поцелуй ее, и она не забудет этого никогда. Что тебе стоит взять у нее подарок — этот смешной и нелепый галстук, который она подложила тебе на стол в день Благодарения? Что с того, что потом ты наденешь этот галстук на саммит большой семерки, и все тебя засмеют? Что с того? — ведь ей и всей ее огромной, крикливой, честолюбивой родне, которая в лепешку расшиблась, чтобы дать девочке образование, это будет бесконечно приятно! Ведь, может быть, весь огонь своего очага, все пламя своей жалкой, неистребимой, жадной жизни они пронесли сквозь холод и ужас мира только для того, чтобы ты сейчас поцеловал эту девочку. На эту девочку мало кто обратит внимание, у нее масса комплексов, экстравагантные манеры, заурядная внешность, дикий вкус, большая задница, но эта девочка любит тебя, тратится на бог весть какие духи, а я знаю, сколько у нее родни и сколько платят рядовому спичрайтеру… Сделай это, и она не забудет тебя. Если ты не можешь сделать такой ерунды для одной девочки, Боб Симпсон, что ты можешь сделать для двухсот миллионов человек? И я подошел к тебе, Дженни, и взял тебя за плечи, и, стараясь не замечать твоих душных и ужасных духов «Опиум», поцеловал тебя в жирно накрашенный рот. Понимаешь? В жирно накрашенный рот. И ты все пыталась отвернуться, но потом задрожала в моих руках, и закрыла глаза, и застонала совершенно по-блядски, как стонут в самых ширпотребных фильмах. В таких ширпотребных фильмах, в которые еще вставляют пару расхожих цитат, чтобы выдать их за кино для умных.

Ж (презрительно). И наш общий друг немедленно встал по стойке смирно — вероятно, от сострадания к несчастному американскому народу, который ты так снисходительно осчастливил…

М. Я нормальный мужчина, Дженни. Я не из племени твоих ровесников, привыкших к относительности всех истин. Я вырос в Теннесси, Дженни, в консервативной семье. Я не успел пресытиться сексом и отравиться наркотиками. И когда в моих объятиях оказывается молодая, полная желания девушка, пусть даже безвкусно накрашенная и душно надушенная, — у меня встает, Дженни. Все-таки у тебя неплохие природные данные — даже несмотря на все, что ты делала с собой. Вот почему сейчас ты выглядишь даже лучше.

Ж (задетая всерьез и уже не скрывающая этого). И ты ловил и притискивал меня во всех коридорах Белого дома, чтобы только…

М. Чтобы только, Дженни. Не надо забывать, что на меня работали хорошие осведомители. Однажды мне принесли копию твоего письма, Дженни. Твоего электронного письма. Ты не знаешь, что вся почта сотрудников Белого дома, даже приватная, даже секретная, — просматривается службой личной президентской охраны.

Ж. Коржаковской?

М. Ну да, его за это и поперли… когда все вскрылось… Словом, я прочел твое письмо к Хелен Агнес. Помнишь эту смешную венгерку, твою наперсницу? Интересно, где она сейчас?

Ж. На редкость скучная набитая дура. Полагаю, где-нибудь в Пентагоне.

М. Ну да, в Пентагоне умных и не надо… Так вот, ангел мой, — ты писала, что полюбила одного человека. Одного большого-большого человека, который больше своей должности, больше своих доходов, больше всех в мире. Но тебе кажется, что он ласкает тебя через силу и снисходит до тебя чуть ли не с отвращением, а потому ты все чаще думаешь о самоубийстве и рано или поздно сделаешь то же, что и твой отец… Что сделал твой отец, Дженни?

Ж (словно в трансе). Нет!

М (властно). Что сделал твой отец, Дженни?

Ж. Мой отец… вышиб себе мозги…

М. Правильно, Дженни. Он вышиб — себе — мозги. Оставив твою мать с тобой и братом на руках. И я знал об этом, потому что затребовал полное досье на тебя сразу после того, как ты подарила мне галстук.

Ж (злорадно). О! Теперь я понимаю, почему Израиль чуть не подрался с Ливаном, а русские профукали всю американскую помощь! Потому что президент крупнейшей державы мира вместо того, чтобы заниматься делом, читал досье на спичрайтершу, подарившую ему галстук!

М (совершенно спокоен). Если бы ты научилась что-нибудь понимать, — а в Белом доме у тебя было время чему-нибудь научиться, — ты поняла бы, бедная девочка, что все зависит именно от галстуков, досье на спичрайтеров и прочих приятных мелочей.

Ж. То есть Бараку просто не нравится цвет глаз Арафата?

М. И запах его духов.

Оба хохочут.

Ж (серьезнеет). Да. Забавно. Значит, никогда, ни одной минуты?

М. Никогда, ни одной минуты, Дженни. Я любил сначала Сисси, а потом Барбару. Я и до сих пор люблю Барбару. С ней всегда было о чем поговорить, и она так старалась помочь мне во всем… Она ни о чем не догадывалась, да и не о чем было догадываться. Я ведь все это время продолжал спать с ней, как всегда, — ты знаешь, никаких африканских страстей, но надежная, прочная, доверчивая близость. Вот почему для нее таким шоком была вся эта история… Но ушла она действительно не из-за нее, не думай. Оказывается, ей в самом деле давно нравился Кен. Вот это меня и сломало. Понимаешь, я жалел тебя — и ты написала обо мне грязную, гнусную и высокомерную книгу. Я жалел ее — а она терпела меня из последних сил. Я жалел страну и старался помочь ей, чем мог, — все эти люди казались мне такими беспомощными, все эти почти беспозвоночные, размякшие, как жертва страшного опыта, всю жизнь просидевшая в масле… Ткни — насквозь! И эта размякшая страна с такой железной решимостью вытолкала меня вон, эта страна хохотала над мерзкими публикациями в Daily Shit, эта страна назвала их автора, двадцатипятилетнего Кронштейна, человеком года — за то, что он вывел президента на чистую воду, выведав у его пассии, своей бывшей одноклассницы, всю жалкую правду об их жалких отношениях! Согласись, Дженни, что за такие разочарования я мог бы воспользоваться самой скромной компенсацией. Конечно, я не выстрелю в тебя. Конечно, я не могу выстрелить в человека. И конечно, ты дала мне не потому, что испугалась моего пистолета. Я сделал, что хотел: соблазнил тебя и пнул ногой. Будь здорова, Дженни. Оставляю тебя на попечение мужа — пусть утешит, как сможет. Тебе ведь теперь понадобится утешение.

ГОЛОС ИЗ-ЗА ДВЕРЕЙ. Обязательно утешит.

Ж (все еще голая). Так. Те же и муж.

М1 (входя). Совершенно верно. Те же и муж. Александр Кронштейн собственной персоной. Антракт.

Часть вторая

Декорация прежняя.

Ж., уже в халате, сидит на кушетке и кругообразно массирует свои виски кончиками пальцев.

М. невозмутимо пьет виски.

М1. откровенно веселится над всей этой ситуацией, сидя посреди кухни на табуретке. Он смазлив, невысок, полноват, курчавая голова, блудливая улыбка на гладком лице. В нем чувствуется ум, хитрость, иногда, быть может, и сентиментальность, — но масштаба личности, хоть убей, не чувствуется. Если уж кто родился журналистом, с этим ничего не поделаешь.

М. Значит, так, ребята. Я все-таки ваш президент, хотя и бывший, и потому ответьте мне на один вопрос. Только на один. Мне это важно знать для дальнейшего. У вас, по сценарию, это появление подстроено — или он случайно вернулся раньше времени?

Ж (К М1.). Саш, ты как думаешь?

М1. Нет, ну конечно, случайно. Раньше вернулся из города, управился с делами. Там в машине пакетов полно, я пожрать купил. Скромное семейное торжество на двоих. Мы вас совершенно не ждали. Но там на троих хватит. Тоже придумали — подстроено… Вы еще скажете теперь, что мы вас сюда нарочно заманили… Впрочем, мы теперь ведь можем быть на ты.

М. К чему нам быть на ты?

М1. Ну как же. Все-таки молочные братья.

М (после паузы). Так. И давно ты здесь?

М1. Все пять лет. Мы же с ней уехали. Вместе.

М. Я не про то. Ты давно… здесь? За дверью?

М1. Только что вошел. Делать мне нечего, как вас тут караулить. Нет, честно. Исходим из того, что я только что вернулся.

М. Да… классно придумано.

М1 (с журналистской суетливостью). Что придумано, ничего не придумано, вообще не понимаю, что такое. Сам ворвался, трахнул и еще в претензии. Стоит тут ворчит. Спасибо мне должен сказать. Вообще, что за дела? Могли бы предложить виски… мужу-то… Только мне с содовой. (Лезет в холодильник, видит пистолет.) Так. Очень интересно. Это мне? Все понятно. Коварный план. Мало того что жену трахнул, еще и пистолет подложил. (Достает не очень чистый носовой платок, берет им пистолет, кладет в карман.)

М. Отдай пистолетик-то.

М1. Пистолетик ему отдай. Фиг тебе, а не пистолетик. Это теперь вещественное доказательство. Шантажировал, это… пистолетом угрожал… под дулом пистолета заставил отдаться. Бывший президент сверхдержавы. Это года на два потянет.

М. Поднимай выше.

М1. Ты что думаешь, я твой срок считаю? Твой срок теперь считать не пересчитать, я считаю, на сколько мне этой кампании хватит. Года на два скандальчик.

Ж. Перестань, Крон. Это все глупости. Пистолет действительно его, это подарок мне. Мы его туда положили для смеха. Я отдалась ему совершенно добровольно.

М1. Ты что? Ты вообще… понимаешь, что ты говоришь? Это… я не знаю… мы могли с него ты знаешь сколько иметь? Шантаж — раз; потом, если не выгорит шантаж, это же газетная кампания на два года ми-ни-мум! Это мне была бы лучшая возможность вернуться в профессию, ты понимаешь, нет? Он бы у меня знаешь как плясал? Давай быстро бери свои слова обратно!

М. Поздно! (Достает из кармана диктофон, показывает издали.)

М1 (направляет на него пистолет). Давай сюда!

М. Через мой труп! Ну, стреляй, поросенок! А? Не можешь? Только и можешь бумагу пачкать… говнюк.

Ж (устало). Правда, Крон, хватит. Я бы все-таки хотела, чтобы хоть изредка ты был не только профессионалом, но и мужчиной… немного. Если бы ты его застрелил сразу, это была бы гораздо более эффектная кампания. Лет на пять, я думаю. Тебя бы точно оправдали, а уж слава… слава! Я поменяла бы буфет. (Усмехается.)

М1. Ты что… действительно хотела бы этого?!

Ж. Ну а почему нет? Все-таки интересно. Я бы наконец поняла, что ты на что-то способен. В последние пять лет у нас с тобой так мало всего происходило… Главное событие — поездка в город, в китайский ресторан. Обалдеть! Не забывай, мне все-таки всего тридцать лет!

М1. Ага. Все понятно, все понятно. Жажда приключений. Ты потому и дала ему?

Ж. Откуда я знаю, почему я ему дала. Какая разница. Считай, что я дала ему из чувства справедливости. Все-таки мы с тобой именно на нем сделали… (Обводит кухню рукой.) …все это. Если бы не он, не было бы ни твоей серии в Daily Shit, ни моей книжки, ни Европы…

М1 (ехидно). Европы бы уж точно не было.

Ж (не обращая внимания). Должен же он был получить хоть что-то от нас… взамен разбитой жизни.

М (озадачен). Э! Минутку, минутку! «От вас»… Вы что же, хотите сказать, что это я вам обоим был обязан… всей этой историей пятилетней давности? Вы что, действовали в сговоре?

Ж (еще более устало). Бог мой, ну нельзя же быть таким тупым! С этой неискоренимой наивностью, с этим шестидесятничеством еще управлять сверхдержавой! Нормальный человек сразу бы все понял, Боб. Я любила Крона. С первого класса. По крайней мере, я его любила тогда. Пока не стала с ним жить. Ему надо было раскручиваться. Он и раскрутился.

М (трет лицо). Но, но! Нельзя же так сразу. Я понимаю, темп, ритм действия… все такое… Сегодняшний зритель не может себе позволить психологических рассусоливаний… ему надо сразу: хряп! хряп! Но все-таки, еще раз: ты соблазняла меня по его просьбе?

Ж. Ну подумай, Боб, тут же нет ничего страшного, в конце-то концов. Ты что, не помогал Барбаре? Ты что, не раскручивал ее законодательные инициативы? Все ее идиотские благотворительные фонды, весь этот medical care… Когда один супруг… или возлюбленный, скажем так… помогает другому, — это же в порядке вещей, Боббик! Мы любим друг друга, а ему надо раскрутиться, — да? Что я делаю? Я в администрации президента, пусть на двадцать пятых ролях, но все-таки. Он молодой, авантюрный, он многое может, но ему не дают пробиться. Нужен мощный стартовый капитал. Толчок нужен, понимаешь? И тогда я… (Раздельно, как ребенку.) Попадаюсь тебе. Соблазняю тебя. Рассказываю ему. И мы становимся звездами. Кстати, знаешь, от кого я тогда пришла к тебе в Хьюстоне? Знаешь, как он приводил меня в нужное настроение? «Настоящий аппил, Дженни, — говорил он, и я, кстати, вполне согласна, — исходит от женщины, которая только что». И кроме того, говорил он, я хочу тебя безумно. А у меня было только пять минут, я должна была идти к тебе — и мы, не раздеваясь… Сзади, как сейчас помню… Вот почему я была такая растрепанная, так плохо накрашенная. Мне же пришлось приводить себя в порядок за двадцать секунд. Добежать из своего номера, где был Крон, в твой, где ты отдыхал после выступления… Помню, мне было очень забавно, что вы оба… отдыхаете. Скажи, Боб, ты никогда не кончал во время речей? У тебя так пылко получалось…

М. Да, сильно. Очень сильно. Вы только об одном не подумали.

Ж. О чем, интересно? О твоем разбитом сердце?

М. Нет, нет…

Ж. А о чем же?

М. Да погоди ты, не гони! Сейчас придумаю. А, вот. Вы не подумали о Кеннете Суперстаре. О прокуроре, который вывел меня на чистую воду.

Ж. Ну? И о чем же мы применительно к нему не подумали?

М. О том, что Кеннет Суперстар все-таки по-настоящему любил мою жену. Понимаешь? Мою жену. И уважал ее несчастного мужа, обманутого всеми президента Соединенных Штатов. Вот почему, Александр Кронштейн, тебя вышибли из Daily Shit и возникло то самое дело с наркотиками.

М1 (с ненавистью). Так это твоих рук дело?

М (с усмешкой). Ну… не знаю, рук ли… и даже моих ли… Кеннет Суперстар не мог тебе простить, что ты вывалял в грязи институт президентства. Видишь ли, у вас с ним были все-таки разные задачи. Он меня ловил на том, что я солгал под присягой, а ты — на том, что я трахнул Дженни сигарой. Согласись, что это разные вещи, да?

М1. То есть, то есть, то есть! Так это он мне, значит… тот пакетик с марихуаной!

Ж. Любопытно, да… У тебя всегда были такие ходы — примитивные, но действенные. Всю первую кампанию на этом провел…

М. А я при чем? Это был его ход, чисто его, я узнал только по случаю… благодаря все тому же охраннику… И потом, почерк. Я же знаю почерк. Кеннет Суперстар никогда не подложил бы вещественных доказательств мне, потому что, хорош я или плох, я все же президент Соединенных Штатов. Великая держава и все прочее. Кеннет Суперстар не стал бы заляпывать моей спермой твое платье, хотя бы это и оказалось технически исполнимо. Но фитюльке, тряпке, щелкоперу, бумагомараке подложить пакетик марихуаны — это совершенно по-американски, Дженни! Это нормальный ход! Человек подрывает нам тут институт президентства, а сам курит траву. И, накурившись этой травы, катает грязные пасквили на первое лицо. А ведь ты куришь ее, Крон, я-то знаю, мне тут же принесли на тебя все, что было. И если бы я это опубликовал — кто поверил бы в твои грошовые статейки? Но я решил: нет. Не имею права. Знаешь, чем я отличался от вас всех? Я играл по правилам. Хорошо, плохо — не важно: важно, что по правилам. А для вас правил не было с самого начала, поэтому-то я и проигрывал всегда. Это же так просто, понимаешь?

Ж. Да. Это просто. Все правила — ложь, лицемерие, которыми вы защищаете собственную слабость. По вашим правилам женщина должна стоять у плиты, мужчины курят после барбекю и говорят о футболе…

М. О соккере.

Ж. Ну, пусть о соккере, черт с тобой… А журналисты обязаны пользоваться только вашими источниками. Я все понимаю, Боб. Я за то и любила Крона, что он не играл по этим правилам.

М. Э, э! Не зарывайся, Дженни, не зарывайся! Не надо мне тут, пожалуйста, оборачивать против меня мою же пропаганду. Не я ли в первую кампанию изо всех сил доказывал, что старые нормы отжили свое? Что мир нуждается в новых, более либеральных законах? Долиберальничался, старый идиот. Это теперь я понимаю, что ни от кого ничего не зависит, что это Богу было угодно несколько подзакрутить гайки, а чтобы их подзакрутить, нужно было сначала облажать либерализм на глазах у всех. Тут я и сгодился. Ты понимаешь, я надеюсь, что никто из нас не играет в мире никакой роли? То есть играть-то играет, да текст давно написан?! (В зал.) Вы что, думаете, мы от себя все это говорим? Я, он, она? Ни хрена подобного, это пьеса, и плохая пьеса. Но она уже написана, и от нас зависит только выбор ролей. А сюжет состоит из непрерывного закручивания гаек, потому что конструкция все больше ветшает и разбалтывается. Но вот ведь какая штука — чтобы их закрутить, надо периодически их отпускать. Кое-что разрешать, кое на что смотреть сквозь пальцы… Я только для того и был нужен, чтобы немножко отпустить тормоза. А ты, Дженни, — не обольщайся, пожалуйста! — была нужна на свете только для того, чтобы нация полюбила консерватора. А меня пожалела, по-матерински пожалела, но списала в архив! Понимаешь теперь? Если бы не было тебя, они придумали бы что-нибудь другое. Нельзя же, понимаешь, так просто взять и разлюбить либералов. Написали бы, что у меня на ногах грибок, что я вытащил во власть всех ребят из родного Арканзаса…

М1. Теннесси.

М. Ну Теннесси, хрен с вами совсем… Что вы так цепляетесь за эти реалии, зритель давно следит за действием.

Ж (лениво). Вот действие и давай. А то размышления все эти… о роли личности в истории… Дорвался до книжек на старости лет, вот и самовыражается… Напиши книжку, издай, может, кто и купит. А нам действие давай. У тебя нет еще одного пистолета?

М. Нет. Я думал, на тебя и одного много.

М1. Вот в этом и была твоя беда, понимаешь? Не надо тут молотить про либеральные ценности. Не надо. Все теперь молотят про либеральные ценности, как что — либеральные ценности, другой темы вам не осталось. Нудят, нудят… Ты и речи свои занудные так же строил. Мысли на копейку, разговоров на три часа. Сладкоречивый Боб. У нас в Shit, бывало, как тебя понесет, все извращаются: давайте выпишем из его речи все глаголы, может, смысл выплывет? Пожалуйста, выписываем: хотим, можем, должны, будем, приложим…

Ж. Ты забыл «обустроим». Это был наш фирменный глагол. Когда он забывал, я его специально вписывала во все речи. Такой хороший глагол, уютный. Будто у нас не страна, а один большой курятник. И в нем один большой… как это… куровод. Трепло фиговое.

М (после паузы). Слушай, Дженни, я так и не понял за все это время одного, но главного. За чем я, собственно, сюда и приехал. Ты меня любишь?

М1. Это сильно, да. Это сильно. Не можем взять действием — переводим в мелодраму. Это да, это конечно…

М (серьезно). Погоди, Крон, а? Можно она сама скажет?

Ж. А я не знаю, Боб. Честно, не знаю. Я ведь была уверена, что ты рано или поздно приедешь. Найдешь. Ты действительно всегда доводил все до конца, педант, хороший мальчик. И вот тогда, думала я, я наконец пойму. Увижу тебя без ауры власти, такого, какой ты есть. Ты меня трахнешь, как надо. Я тебе дам, как надо. Без этой постоянной оглядки. И даже под музыку. И тогда я, трах-тарарах, пойму, чувствую я к тебе что-нибудь или нет, или мне просто интересно посмотреть, как это президент Соединенных Штатов начинает сопеть и выпучивать глаза. Но ведь смотреть, как ты, допустим, тужишься в сортире, мне совсем не было бы интересно. Не противно, а просто неинтересно. А как ты меня будешь валять — это меня очень занимало, не скрою, но я и сама не знаю, какого сорта было это любопытство. Иногда я тебя любила, безусловно. То есть мне казалось, что я тебя любила. А после всей этой истории — даже сильней, честно. Иногда. Подумаешь, и жалко. А Крон вдобавок оказался такой скучный… как и все люди без правил… Вот парадокс, которого мне, умной девочке, за тридцать лет никто так и не объяснил: ну ладно, ты без правил, ты без башни, ты террорист Иван Помидоров, взрываешь города, публикуешь компромат, не признаешь авторитетов, ходишь дома хрен тебя знает в чем… Но почему ж ты такой скучный, вот я о чем думаю?! Потому что этот… (Указывает на Боба.) И правильный, и нудный, и такой-сякой, но вот он может выкинуть иногда фортель, и даже сказать ласковое слово, и что-то такое выдать-сбацать… А ты — никогда и ничего. Вот мы тут сейчас жуем мочалку все второе действие, и вдруг он просто так спрашивает: ты — любишь — меня? А я понятия не имею, но в этом есть психологический интерес. Меняются условия игры, перспектива какая-то сразу… Ты ужасно скучный, Крон, и поэтому всегда проигрываешь. Вот мы его свалили, а что мы выиграли? Тоска ужасная…

М1. Что да, то да. Ты как заведешь, сразу тоска. Я ее представляю физически: зеленая такая.

М. Так ты мне и не ответила, Дженни.

Ж. Да откуда я знаю, правда, Боб? Ты видел, чтобы кто-нибудь кого-нибудь любил? Это такая штука… действительно Бог с чертом сходится. Вроде и трахаешься, просто трахаешься, для спорта, а сама замечаешь, как и любишь. Вроде и любишь, а при этом все время как бы и скучаешь. И как бы ни любила, все равно замечаешь: вот запах изо рта, а вот сказал глупость… Ну не бывает так, чтобы ничто не отвратило или чтобы было что-то такое огромное, огромное… и все перевешивало. (Внезапно смеется.) Ой, не могу.

М. Чего ты?

Ж. Да карикатуру вспомнила… ой, батюшки. Кощунство ужасное. Пусть меня простит мой еврейский Бог. Ну, короче, там босс секретаршу трахает — совсем как ты меня, но не сигарой, а по-настоящему. Засунул ей сзади и глаза закрыл от наслаждения. А она смотрит в окно, как прямо в нее самолет летит, и кричит: «Боже, какой он огромный!» Правда классно?

М1. Наш Боб сразу закрыл бы газету за такое кощунство, правда, Боб? Наш Боббик самых честных правил…

М. Много я их закрывал, газет-то. Да, Крон?

Ж. Ладно, мальчики, не ссорьтесь. Я про что говорю-то: так не бывает, чтобы любишь и знаешь, что любишь. Иногда мучаешь и любишь, иногда ненавидишь и любишь, иногда все это делаешь и только убеждаешь себя, что любишь… Кого я вообще любила? Я папу очень любила. (Долго сдерживается, плачет.)

М1. Так, это уже пошел другой жанр, но мне это путешествие надоело, давайте вернемся к первоначальной комедии положений с легким привкусом психологического театра. Я ведь с рецензий начинал, Боб, веришь, нет? Мочил, что твой Минкин. Виктюк мне руку жал, и это самое…

М. Что это самое он тебе жал?

М1. Вот! Вот это да, это я понимаю, это реприза, это реплика, очень хорошо. Вот в таком же духе. А то пошли эти излияния, эти изыскания, у вас сначала было гораздо интереснее. В первом акте, простите за невольный каламбур.

Ж. Значит, подсматривал?

М1. «Эхо Москвы» подслушивает, ТВ-6 подглядывает, почему стыдно, ничего не стыдно, в порядке вещей. Значит, действие у нас когда стало провисать? Когда я узнал про марихуану. Тут у вас опять пошли ваши занудные разборки. Значит, давай: почему Кеннет Суперстар это мне подложил?

М. Потому что ты оскорбил институт президентства.

М1. Вот и ни фига подобного, класть ему на институт президентства с большим прибором, смех в зале, не слышу смеха. Смеха не слышу! Вот, нормально. Значит, идея в чем: я знаю всю правду про Кеннета Суперстара. Тогда, в Хьюстоне, он от тебя только что вышел. И у вас было.

М. Слушай, это уже пошел Виктюк.

М1. Какой Виктюк, ничего не Виктюк, я американский журналист, не знаю никакого Виктюка. Просто Кеннет Суперстар — это женщина, нормальная женщина, но он трансвестит. Он сделал операцию по перемене пола. Или нет, давай лучше он ее не делал. Он просто переодетый, как папесса Иоанна, как Виола, как этот еще тип у Пикуля, ну не помню, «Пером и шпагой». Он мужик, но он баба, вот, и он всегда тебя любил, и поступил со своей любовью как положено — убил ее и надругался, но потом отомстил всему миру. Он тебя любил всю жизнь, понимаешь, нет? А потом, когда так тебя обгадил, не смог себе этого простить и хотел отравить себя ядом, но у него куражу не хватило, кишка оказалась тонкая у него, понял, нет? И он тогда меня, это самое, с марихуаной. Вот как я все придумал. Как тебе такой поворот, ты вообще чувствуешь, нет?

Ж. Скучно. Скучно все это, Крон, ужасно скучно. Да и вообще. Три часа уже. Все, поиграли.

М1. Какое поиграли, ничего не поиграли, я вообще, можно сказать, только появился, у нас двадцать минут еще…

Ж. Ну хорошо. Тогда я переодетая мужчина.

М1. Как мужчина?

М. Как мужчина?

Ж. Ну так, мужчина, мадам Баттерфляй, не знаю. Всегда была мужчина, и ум такой у меня мужской, и ноги волосатые, во. (Показывает ноги.) Если б я не эпилировала, ты бы давно заметил. Как тебе такой ход? На сколько это потянет?

М1. Ни на сколько не потянет, чушь собачья.

Ж. Ну вот видишь? Все, схема исчерпана, на будущий год другую придумаем. Самое обидное, что так ничего и не решили.

М (неожиданно серьезно). Ну, а что тут можно решить, девочка? Что тут можно решить, и кто может решать, кроме тебя?

Ж. Да ну помогите же мне уже как-нибудь! Четвертый год маемся этой фигней, я не могу уже, честное слово…

М1 (так же серьезно). Если не можешь выбрать из двух, найди третьего.

Ж (взрываясь). Где?! Кого?! Какого третьего я себе найду, кретин? Мальчика сниму? На девочек переброшусь? Все связано с двумя идиотами, все на них повернуто, сплю с одним — думаю про другого, приходит другой — жалею первого… Какой к дьяволу третий? Ты представь: будет какой-нибудь новый, он нормальный, хороший человек. Он любви хочет, большой и чистой. И получает меня, которая любила одного, встретила другого и теперь всю жизнь так разрывается, и врозь не может, и вместе не может… Господи, если бы хоть вместе жить, так ведь нельзя вместе! Все пробовали, все невыносимо. Теперь игрушки эти… блин…

М. Но ты же сама хотела игрушки. Вспомни, мы с тобой все время во что-нибудь играли. То ты была Мария-Антуанетта, а я Людовик. То еще что-нибудь…

М1. И мы играли! Ты же не можешь иначе, Женька, что ты нас-то винишь? У нас, конечно, было без Людовиков, у нас было попроще — но свое отыграли, и очень прилично. Я даже один раз был Елизавета. Нет, серьезно!

М. А она что, Мария Стюарт?

М1 (с застенчивой улыбкой). Нет, что ты, она была Глостер…

М. Какой Глостер?

М1. Да не знаю, ты у нас историк, а не я. Черт ногу сломит, там этих Глостеров было больше, чем Людовиков. Короче, было так: я, значит, девственница-королева, но она ужасно влюблена и все дела, и она мне показывает все мужские приемы обольщения. Чтобы я, значит, узнал себя и устыдился. А потом все-таки она овладела мной, конечно, ей же иначе неинтересно, — но прелюдия должна быть долгая и обязательно литературная. Да, я главное забыл — мы же все это время разговаривали пятистопным ямбом! Ты прикинь, всю дорогу ямбом. Потом привязалось, я уж иначе и не мог: «Любимая, ты вынесла ведро?»

Ж.

М 1.

Ж.

М1.

М. Вижу я, как вы счастливы…

М1.

Ж. снова всхлипывает.

М1. Ой, извини. Про отца я нечаянно.

М. Слушай, Жень… Может, мне действительно больше не ходить? А то я это… ну, сама видишь…

Ж. Крон, не сердись на него. Я сама его позвала.

М1. Слушай, но тебе что — действительно все время со мной скучно?

Ж. Да не скучно… но просто, понимаешь… А черт его знает, зачем я его позвала. Ведь не сказать же, что я его безумно люблю, верно? Ты и в постели лучше, если тут вообще применимы критерии. Хуже-лучше, какая гадость… Ну, назови это любовью, если тебе так больнее. Но это не любовь, правда, Крон. Я просто должна иногда его видеть, с ним в это играть… ну и вообще… Мне, кстати, понравилось в этот раз. Серьезно, Борька. Я никогда не знаю, что ты придумаешь.

М. Очень рад, что угодил тебе.

Ж. Нет, правда, не сердись.

М. Да ладно, чего там. Сердиться еще. Но просто каждый раз, как ты меня зовешь, я же надеяться начинаю, понимаешь? Я что-то такое придумываю, что-то такое разыгрываю… каждый раз все более серьезное, вот, видишь, до пистолетика уже дошло. Кстати, отдайте пистолетик.

М1. Ну нет, я из вас тут самый трезвый, пистолетик будет разобран на части и выброшен в мусоропровод.

М. Отдай, мне его возвращать.

М1. Какой пистолетик, ничего не знаю, еще стреляться надумаешь, нет уж, давай лучше вешайся.

М. Да вот еще. Нет, ничего же еще не кончилось. Я так чувствую, все это надолго… лет на пять по крайней мере. Жанр такой. Менаж а труа. А что вы думаете, бывает, редко, но бывает. Вот у Маяковского с Лилей, она не может без Оси, а Володя не может без нее. Или еще, были примеры, я просто сейчас не вспомню. Любовь — это же не всегда так, что бац — и влюбился, все, навек. Это действительно такая штука, что тут тебе и Бог, и дьявол, и иногда получается только мучение, а иногда только втроем. Вот, дамы и господа, есть такая женщина удивительная, она даже не красавица, хотя привлекательна, конечно, по-своему. Ей нравится все время играть, она только в это время и живет. Играть по-настоящему в ее жизни умел только один мужчина. Но потом она, видите ли, полюбила другого, тоже неглупого малого, но без всякой игры. Полюбила просто, по-бабски, несколько даже по-блядски, и вот она между ними разрывается — ни тебе полноценной семьи, ни тебе полновесного извращения. Иногда ей бывает скучно, она зовет свою прежнюю пассию, и он с ней опять играет. А потом приходит муж, и начинается срывание всех и всяческих масок. Причем что интересно — она очень, очень хотела бы жить нормальной жизнью, но вот не может, потому что рутина ей претит. А вместе с тем ее первый муж совершенно ей не годится, потому что в их отношениях она чувствует фальшь, нельзя же все время удерживать такую планку… Он для нее умен, он для нее слишком немножко ветреник, вообще он какой-то на всю голову неправильный. И если бы он знал, что это так кончится, он бы, конечно, вообще не стал с ней знакомиться, он ее оставил бы в покое и дал ей встретить хорошего человека. Только тогда ей никогда не было бы так интересно, но, с другой стороны, оно, может быть, и на фиг не надо, чтобы было интересно…

М1. Стоп, стоп. Это уже пошла интерпретация.

Ж. Нет, ничего, пусть он говорит. Хотя вообще-то, по-моему, это не совсем так… то есть я играла как бы не совсем то. Мне казалось, что она какая? Она такая девочка-ищет-отца, знаете, есть такой тип? Она такая…

М. Меньше «таких», это уже пошел Гришковец. И «как бы» тоже меньше.

Ж (с вызовом, назло). И вот она как бы такая… Мне чихать, что это Гришковец, понятно?! Мне вообще чихать, было это где-то или нет! Выйди уже из роли, хватит этого постмодерна, он сдох давно, ваш постмодерн! Она от тебя потому и сбежала, что ты все время цитировал! (В зал.) Значит, так: она мне представлялась такой… ну, как бы такой… отец рано погиб, может, действительно застрелился, она с комплексами, она кончает только в таких вот экстремальных ситуациях, и эти двое ей их все время создают. То есть ей хорошо, только когда она двоих сталкивает лбами, понимаете? Или когда один ее домогается, или когда другой оказывается полной сволочью, но, в общем, нормальные отношения ее не устраивают категорически. Поэтому она все время придумывает себе всякие такие штуки. И они вынужденно подыгрывают, потому что, в общем, иначе она не будет вообще ничья. Не чья-то еще, а вообще ничья — это вот самое страшное. Страшно ведь, не когда женщина уходит к другому, а когда она уходит в никуда. Из «никуда» уже совершенно не возвращаются.

М1. Понятно. То есть Борька думал, что он главный, а ты играла, как будто ты главная.

Ж. Ну а как иначе, Крон? Как иначе играть роль, если ты не уверен, что она главная?

М. Можно, я это запишу? Пригодится. Вдруг нам еще когда-нибудь придется вот так…

М1. Придется как? Ты серьезно полагаешь, что мы еще одну замену так выдержим?

Ж. Подождите, подождите, надо им сказать. (В зал.) Господа!

М (поправляет). Дамы и господа!

Ж. Дамы и господа! Как вы видели по афише, у нас сегодня предполагался совершенно другой спектакль. Но вышло так, что по Москве ходит грипп, и пятерых скосило. В наличии только трое, а отменять спектакль по нашим временам — это знаете что такое? Это ничего хорошего, поверьте мне без калькуляции. Пьеса новая, современная, никто не читал. Мы срочно собрались и решили: давайте играть, ну его к черту. Вот он… (Показывает на М1.)…вообще режиссер, он впервые на сцену вышел в этом качестве. Поэтому, возможно, был не очень убедителен.

М1. Но Виктюк мне правда руку жал. Он мой диплом видел и тогда пожал.

Ж. Сегодня он бы всего тебя пожал, так ты эффектно вылез. И мы, короче, решили: импровизируем по полной на темы Клинтона и Моники. В антракте подумали — а что дальше? Вроде вы сидите, никто не уходит, надо как-то спасать положение. Ладно, давайте в конце бомбу. Как будто это все не Клинтон и не Моника, а реальные такие люди, у них любовь, семья, но вот девушка плохая и никак не может выбрать из двух. Хотя какая она, в жопу, девушка, когда ей тридцать лет. Ну, мне чуть поменьше, но по сюжету там тридцать. И вот, короче, мы решили, что в конце оказывается: это они так играют, чтобы она выбрала наконец. Но нам совершенно непонятно, как тут выбирать. В принципе можно решить простым голосованием, но это было бы нечестно, потому что Борька профессиональный артист, а Крон вообще режиссер и у него харизмы мало. Но такие вещи разве можно решать простым голосованием? Я вот, если честно, сама для себя не понимаю, к кому из них я должна уйти. Так что получается типа открытый финал. Мы все так уже загадили свою любовь, что это нас привязало друг к другу крепче любого каната, потому что общее преступление связывает больше, чем страсть. И так далее. А на самом деле никто никого не любит, так что это, видимо, навсегда.

М. Неправда. Я тебя люблю.

Ж. Борь, ну серьезно, выйди уже из роли, а? Мы прощаемся с публикой, спасибо большое за внимание, приходите к нам еще, когда эпидемия кончится.

М. Нет, так нельзя! Так нельзя, я тебе говорю! Я всегда ненавидел открытые финалы, это ложь, это авторское признание своей слабости! Мы что, не можем придумать разрешения конфликта?

М1. А в жизни ты всегда можешь его придумать?

М. Как правило.

М1. Ну вот, придумай: я не люблю Женьку, ты не любишь Женьку, а Женька не любит никого. Что тут можно сделать?

Ж. Никто никого не любит!

М. Никто никого не любит!

Ж. И если вы сегодня пришли сюда с девушкой, а она вас не любит, то вы не огорчайтесь, потому что никто никого не любит!

М. И если вас не любит начальник, то это тоже не повод для грусти, потому что никто никого не любит!

М1. Люди по тысяче раз на дню предают друг друга, врут, терпят из милости, несут полную ерунду, но это нормально, они обычные, хорошие люди, и не надо с них спрашивать слишком много! Потому что никто никого не любит!

М. Скажите, вы чувствуете катарсис?

Ж. Мы вас утешили?

М1. И если вам сейчас кажется, что вы влюблены и любимы, то и прекрасно, и оставайтесь при этой иллюзии, но не огорчайтесь, когда она рухнет!

Ж. Потому что никто! Никого! Не любит!

М. Музыка! Музыка!

Включает магнитофон. Звучит «Тум, балалайка».

Общий танец.

2002