Между ангелом и волком

Шагом канатоходца

— Ты такой же как твой брат! Он тоже все делал поперек! — кричала мама.

— Вы все одинаковые!!

Дядя Вильфрид ничего не кричал. Он просто крепко зажал ноги Вольфи, он просто размахивался и со всей силы хлестал его по голой спине ремнем.

— С осени едешь в интернат для трудновоспитуемых! Я уже записала тебя! Господииисусе, я не хотела, но он сам напросился! Там из тебя выбьют всю дурь! Вот был бы отец, он тебя в чувство-то привел!

— Да не нужен мне твой отец! — орал в ответ Вольфи. Он просто не мог, не мог покорно лежать и считать удары, и чувствовать, как саднит, обжигает спину, как она превращается в большую рану. — Не нужен, поняла? Он уже умер!

А ремень все свистел, все плясал на спине, все расчерчивал ее косой линейкой.

Когда дядя Вильфрид подустал, ослабил хватку, Вольфи просто изо всех сил вывернулся и выбежал на улицу.

Он сначала бежал и все слышал за спиной мамин голос: «Ты такой же, как брат». Бежал по Кожевенному переулку, по улице Мельничной горы, бежал к Ледяному пруду и переулкам, ведущим из Городка.

А чего бежать?

Городок Ц. молчал и не понимал его. Он бы его никогда не понял.

Вольфи чувствовал, что все это неправильно. А почему — сказать не мог. Да и как сказать, если бьют всех? Даже Вальтера — не так, конечно, как его, Вольфи, но затрещин и подзатыльников тому тоже не избежать никак.

Как сказать, если для каждого в Городке мальчишка или девчонка в доме — это кто-то, кого и не спрашивают ни о чем. За кого все решают. Кто должен делать то, что скажут. А не станет — значит, хулиган и безнадежный.

Он горько думает: «Вот когда вырасту, и у меня будут дети, я никогда не буду их бить». Хотя бывают ли дети у дальнобойщиков и рыцарей? Он не знает.

Но он не поедет ни в какой интернат для трудновоспитуемых — это он знает точно. И бить себя тоже больше не позволит. Никому.

— Я пришел, — говорит Вольфи, добравшись до пустыря за кабачком Сеппа Мюллера, на котором раскинулся шатер бродячего цирка.

Директор-Канатоходец обвязал канатом каштан и яблоню и идет по кажущемуся плоским пути, а канат послушно прогибается под его ступней. Ноги без трико оказываются волосатыми, руки загорелыми и видны мускулы — рельефная икра, тугие бицепсы на напряженных руках. Тут совсем не высоко падать, поэтому тренируйся себе сколько хочешь.

Он спрыгивает и улыбается — и на правой щеке получается едва заметная ямочка.

— Ну молодец.

— Я совсем пришел, — объясняет Вольфи. — Я уеду с вами. Можно ведь? Да? Вы ж говорили.

— Говорил, — вздыхает Канатоходец. — Что же делать — можно. Только завтра вечером мы снимаемся. И работать нужно много.

— Я буду, буду работать, — взахлеб говорит Вольфи, — все, что скажете, делать буду. Я работать умею. А если я останусь, то меня упрячут в интернат для трудновоспитуемых и будут выбивать дурь. У вас есть что-нибудь лечебное? А то спина очень болит.

Директор еще раз вздохнул:

— Есть, давай сюда свою спину.

За полдня Вольфи вымыл три клетки и научился кормить лошадей. Вечером начистил картошки на всех и уложил все костюмы в цирковые сундуки.

Есть картошку, которую ты начистил сам, как взрослый — намного вкуснее. Когда с тобой разговаривают как с любым другим взрослым — хочется слушать, а не убегать во двор, к ребятам.

Спину ему намазали какой-то специальной цирковой мазью, которой лечились дрессировщики и канатоходцы. Спину жгло и щипало немилосердно, поэтому рубашку пришлось снять. Спать лучше на животе — советовал Канатоходец.

— А потом мы с братом залезли на крышу… ну вот и он — не даст соврать, — как раз говорил Канатоходец, когда скрипнула дверь и в фургончик директора цирка, нагнувшись, чтоб не разбить лоб о притолоку, вошел отец Весельчак.

И увидел Вольфи.

— Энгельке? Ты почему не дома?

— Да ты на его спину посмотри, — отозвался директор.

— Так вы тоже, получается, по фамилии Весельчак? — спросил Вольфи директора, когда рассказал отцу Весельчаку про маму и рыцарей, про брата и ремень дяди Вильфрида.

— Получается, что так, — улыбнулся одними губами Канатоходец.

— Понимаешь, Энгельке, — сказал отец Весельчак, словно продолжая какой-то давно начатый разговор, — понимаешь, родители ведь так часто не дают детям быть детьми, а когда те становятся вдруг взрослыми, то им не хочется этого видеть. Но они это не со зла, наверное — а просто не знают, как можно еще.

— Ваши мама с папой тоже такие? — спросил Вольфи.

— Ну конечно, — ответил Весельчак.

— Они очень хотели, чтобы я стал священником, а брат — нотариусом. Потому что и священник, и нотариус — это солидно. Понятно. Прилично.

Отец Весельчак вдруг перестал быть взрослым — он превратился в обиженного мальчика.

— Мне повезло — я тоже хотел стать священником. Тут мы сошлись. А Франц, — он кивнул на Канатоходца, — нотариусом быть не собирался. Хочу в цирк или в театр, говорил — и все тут. Он натягивал между деревьями во дворе веревку потолще. Он жонглировал зелеными грушами. Он делал сальто и стоял на голове. Его никто не учил — всему сам выучился. Когда в наш городок приехал цирк, он пошел показывать что может. Посмотрев на него, директор согласился взять его на работу. А родители сказали: «Только через наш труп».

— И что потом? — с замирающим сердцем спрашивает Вольфи.

— Потом, — сказал Весельчак, — потом он уехал с цирком. И стал очень хорошим канатоходцем, а потом и цирковым директором — и ему даже дали какой-то цирковой приз. Он приехал с этим призом домой, но отец захлопнул перед ним дверь. Нет у меня второго сына, сказал он. Теперь он каждый год приезжает со своим цирком туда, где я служу — повидаться.

Вольфи притих. И представил маму, как она говорит подругам: «Нет у меня больше сына».

— Все мы канатоходцы, — сказал отец Весельчак напоследок, уходя в распахнутую дверь, прямо в сердце осенней ночи, а директор цирка кивал, соглашаясь. — На натянутом канате между взрослым и ребенком где-то внутри.

«Как между ангелом и волком, — подумал Вольфи. Между ангелом и волком в себе».

— Ходить по канату — это, конечно, страшно, — добавил Канатоходец. — Вдруг сорвешься. Поэтому кто-то — вот как наш отец — быстро-быстро перебегает на одну сторону. Туда, где взрослые. Чтобы жить себе спокойно и забыть, что когда-то ты тоже был маленьким и мечтал о чем-то. Забыть про то, что сын и сам может выбрать себе дорогу. Про то, что другим надо доверять.

— Лучше уж тогда перебежать на другую сторону, — рассудительно сказал Вольфи.

Канатоходец улыбнулся.

— Тогда тоже многое потеряешь. Ведь самое счастье — это стоять посередине, качаться над пропастью и знать, что только ты властен над этой пропастью. Падать или нет, бояться или танцевать над бездной — только твой выбор.

Тусклый цирковой фонарь над входом в фургончик директора поздним светляком мигал в ночи. Словно и он знал про канатоходцев, волков и ангелов.

Мурлычет себе под нос Вольфи старинную песенку. Цирковая повозка подпрыгивает на ухабах, она едет медленно, словно разбегаясь перед долгой дорогой. Словно готовясь лететь к новым городам, в новые страны. Вольфи сидит сзади, там, где брезентовую стенку закатали рулетом наверх. Он как пес, живущий за Кладбищенской улицей, нюхает воздух, чует в нем и приближающуюся незаметно зиму, и листопады, до которых еще несколько недель — и сбор урожая, когда всюду будут стоять корзины с зелеными, желтыми и красными в бордовую крапинку яблоками. Совсем скоро, мимо мельницы и ручья, мимо заброшенных загонов для лошадей, повозки выйдут за город, повернут в кукурузные поля, и останется тогда за спиной Городок Ц.

Вольфи будет кочевать с цирком Канатоходца, и, может быть, однажды найдет своего брата. Смешного и нелепого Роберта Дюпрей-Энгельке.

Вольфи смотрит на дома под красной черепицей, на старые, похожие на сказочных стариков, каштановые деревья — и оттого, что он уезжает, и грустно и радостно одновременно.

Потом из переулка вдруг показывается кто-то. Грустная женщина идет по дороге, не замечая, что где-то впереди катится прочь из города цирковая повозка с Вольфи на хребте. Мама.

Он думал, что она взбесится, когда он убежит, что станет кричать, что, может быть, поднимет на ноги полицию. Или, к примеру, просто вздохнет с облегчениием — ведь на самом деле, наверное, все равно, живет ваш сын в интернате для трудновоспитуемых или сбежал с бродячим цирком.

А она просто тихо идет по дороге.

Глядит куда-то вдаль невидящим взглядом.

И плачет.

Даже отсюда, с цирковой повозки, видно, как припухли заплаканные глаза — и от этого становится неловко за нее и стыдно за себя. И за нее, конечно же, стыдно тоже.

Вольфи никогда не видел, чтобы она плакала. Ему казалось, что от него одни заботы и стоит ей от него освободиться, как тут же ей и станет лучше.

А она — плачет.

Ну что ты будешь делать…

— Эй, — тихо говорит он Канатоходцу, который сидит на облучке, — эй, я остаюсь.

Тот кивает, будто всегда знал, что так оно и выйдет:

— Давай, до следующего года.

И цирковая лошадь, кажется, тоже кивает напоследок.

Вольфи примеривается и спрыгивает с повозки — он неуклюже приземляется на ладони, он обдирает коленки, но это ведь все ерунда. Только теперь она замечает его — и дергается так, словно хочет бежать к нему. Но все-таки не бежит.

— Ты хотел уехать? — говорит она, но не сердито, а просто тихо, очень тихо.

А Вольфи молчит — чего тут ответишь? И вдруг с нажимом, совсем по-взрослому уже, произносит:

— Меня нельзя бить. Больше никогда!