Между Средиземноморьем и варварским пограничьем

§ 1. Распространение агиографических сочинений в Галлии и их особенности

История» Григория Турского, а также сочинения Фредегара и автора «Истории франков» показывают, что представления о власти изменились в течение правления династии Меровингов, и королевский двор стал играть в них все более важную роль. Одновременно с историографическими произведениями, другой жанр получил значительное распространение среди образованных людей и монахов в указанный период. Речь идет о житийной литературе, появившейся в восточном Средиземноморье с развитием Христианства. Данный жанр стал распространяться в Галлии с V в.; он строился по другим правилам, нежели историографические сочинения, и поэтому информация из житий относительно представлений о власти является интересным дополнением к той картине, которую рисуют истории и хроники указанного периода. Для нашего исследования тема развития монашества, проходящая красной нитью через все агиографические памятники, интересна с точки зрения влияния, оказанного появлением новых монашеских общин на представления о соотношении королевской власти, знати и сакральной природы церкви^{152}.

Первым сочинением такого рода в Галлии стало «Житие» св. Мартина, епископа г. Тура (371–397), написанное в середине V в. Сульпицием Севером, представителем знатного и влиятельного рода^{153}. Жизнь святого явилась важным сюжетом, к которому, хотя и со своих точек зрения, в V–VI в. обратились Паулин Перигорский и Григорий Турский^{154}. После всплеска агиографической литературы в этот период «рождение» новых сочинений пришлось уже только на середину VII в., когда сам жанр получил мощный импульс, а жития — широкое распространение^{155}. В западном Средиземноморье и затем в континентальной Европе, в отличие от восточного Средиземноморья, Малой Азии и Ближнего Востока, главными персонажами подобных житий служили не столько аскеты-пустынники, сколько епископы, т.е. представители церковной иерархии, вся жизнь и деятельность которых была к тому времени тесно связана с королями и знатью. Именно поэтому данные сочинения дают возможность посмотреть на развитие политической ситуации и представлений о власти в VII в. с весьма интересной точки зрения.

После долгого периода недоверия к агиографическим памятникам, характерного для XIX в., в XX в. ученые стали по-новому обращаться к этим источникам. Филипп Делеэ привлек внимание к житиям святых как к историческим источникам, в надежности которых исследователи к тому времени постоянно сомневались^{156}. Прорыв в изучении агиографических сочинений во второй половине XX в. был сделан рядом исследователей. В своих работах ученые показали, как в Поздней Античности епископы и монахи могли использовать святость и тексты о праведных людях в качестве стратегии легитимации собственного положения в бурном и быстро менявшемся мире времени поздней Римской империи, которая поднимала их престиж и давала шанс выразить личное мнение о происходящих событиях^{157}. В 1960-х гг. чешский ученый Граус исследовал жития, проливающие свет на историю Франкского королевства^{158}, и показал, что агиографические сочинения времени правления династии Меровингов можно использовать в качестве исторических источников. Другой важнейшей работой, задавшей тон в обращении к агиографической литературе из Галлии для воссоздания картины прошлого, стал труд о Сульпиции Севере и о его жизнеописании св. Мартина Турского^{159}. Данные исследования показали, что жития — прямая иллюстрация того, как знать и епископы искали поддержку в сакральной силе, которой, по мнению верующих, обладали праведники. Именно они выступили в роли посредников между небесным миром и светской структурой земного общества, недавно лишившейся верховной власти Римской империи^{160}. Такой подход к исследованию агиографических произведений представляется очень важным, и в этой главе информация из житий будет рассмотрена в подобном ключе. Агиографические сочинения, которые являются источником сведений о том, как в позднемеровингский период (VII–VIII вв.) образованные люди представляли властителей и их роль в управлении обществом, создают картину, нуждающуюся в тщательном и взвешенном анализе. Данная картина составляет важное дополнение к той, что рисуют истории и хроники. Авторы житий, как правило, занимали другое положение в обществе, нежели историки, и поэтому их взгляд на события и практику власти отличался от воззрений Григория Турского, Продолжателя Фредегара и автора “Liber historiae francorum”.

После перерыва, последовавшего за появлением нескольких версий жития св. Мартина в V–VI вв., в конце VI — начале VII в. агиографические сочинения стали составляться снова. Их широкое распространение с начала VII в. позволяет дополнить ту картину развития Меровингских королевств, которую современные исследователи реконструировали на основании нарративных источников. Именно в указанное время было написано и стало известным «Житие Колумбана», ирландского монаха, чей вклад в распространение аскетического образа жизни в Европе является темой для полемики среди ученых^{161}. Кроме того, увидели свет другие агиографические сочинения, например, жития королевы Балтхильды, епископов Эдуэна Руанского и Элигия Нойонского, «Деяния короля Дагоберта» и некоторые другие. Все они — важнейшие источники, позволяющие дополнить картину политических и социальных процессов в этот период. Ведь в отличие от уже устоявшегося историографического жанра, который требовал следования канонам, жития допускали большую долю самостоятельности со стороны авторов и позволяли им не обладать теми знаниями образцов историографии, необходимых для написания исторических сочинений. Поэтому их составители могли и не следовать канонам исторического жанра, а их взгляд на исторические и современные события представлял альтернативу воззрениям авторов исторических сочинений.

Исследование роли монастырей в средневековом обществе привело к созданию важной концепции, которую хотелось бы рассмотреть подробнее в связи с нашими изысканиями. Немецкая школа исторических штудий сформулировала концепцию т.н. «имперских монастырей», широко использовавшуюся учеными при описании системы взаимодействия между императорами и церковью в восточных землях Франкского королевства в X в., когда каролинские властители уступили место правителям Салической и последующих династий^{162}. Распространение данной концепции не ограничено немецкоязычными областями Европы, потому что идея особой связи монастырей и королей — центральная для истории средневековой Франции. В особенности это характерно при изучении истории власти французских королей и их отношения к монастырю Сен-Дени. В частности, исследователи детально осветили, как в Раннем и в Высоком Средневековье монастырь Сен-Дени стал опорой королей Франции из династии Капетингов и Валуа и в каком-то смысле даже символом всей французской монархии.

Изучение агиографических сочинений дает возможность более детально обратиться к указанной идее и проверить, когда ее авторы начали рассматривать общины монахов не только как один из элементов средневекового общества, равный по значению другим, но и как интегральную часть структур власти, особые центры взаимодействия между королями и их представителями. Известно, что в меровингский период нельзя найти аббатов при дворе, и из клириков в окружении королей находились только епископы, многие из которых — выходцы из знатных семей. Это было значительным отличием от практики, сложившейся в более поздний — каролингский — период, когда появились родовитые аббаты, уже занимавшие важное положение при дворе^{163}. Для Высокого Средневековья вопрос о взаимоотношении знати и церкви был решен путем разделения полномочий и установления патроната аристократии над отдельными церквями и общинами монахов^{164}.

Однако для Раннего Средневековья данный вопрос осложнялся рядом нерешенных проблем, возникавших при попытках определить сложные отношения между знатью и церковью в терминах уже устоявшихся правовых концепций канонического права более позднего времени. Поскольку вопрос о подчинении многих церквей и монастырей власти епископов и папы, а равно и о влиянии на них представителей знати был для Раннего Средневековья больным, концепция «частных церквей» или «частных монастырей» как особого вида организации стала широко распространенной в результате работ ряда немецких исследователей^{165}. Тезис о фактической независимости монастырей, основывавшихся знатью, трансформировался после трудов Фридриха Принца в концепцию «самоосвящения» (“Selbstheiligung”), к которому прибегали отдельные представители аристократии, стоявшие у истоков создания данных обителей. В соответствии с концепцией, миссионеры и знатные персоны часто утверждали свою независимость от епископов и белого духовенства, объявляя себя «святыми» без санкции со стороны официальной церковной власти^{166}. Построения Принца подверглись критике рядом авторитетных ученых; исследователи утверждали, что основатели монастырей, которых их потомки чтили как святых, всегда были частью церковной иерархии и никогда не претендовали на то, чтобы составлять ей альтернативу^{167}. Проблема соотношения между положением епископов и аббатов поднималась в историографии Раннего Средневековья, и ученые подметили важный момент — часто нельзя с достаточной точностью отметить, были ли основатели монастырей только епископами или аббатами, или объединяли сразу несколько функций^{168}. Кроме того, взаимоотношение между епископами и знатью составило центральную проблему, нуждающуюся в дальнейших исследованиях^{169}. Именно для ответа на поставленные вопросы в следующей главе будут рассмотрены жития VII в.

§ 2. Агиографические сочинения начала VII в. и влияние «ирландского монашества» на распространение монастырей в Европе

«Житие Колумбана» и другие агиографические памятники, описывающие события первой четверти VII в., ставят вопросы о ходе распространении монашества, об особых формах, которые оно принимало, о его значимости для создания новых социальных и политических структур, и влиянии на практику власти и образы правителей. Появление трудов, выдержанных в русле житийной литературы, в период, слабо освещенный по материалам нарративных источников (хроник и историй), привело к тому, что именно агиографические своды положены во главу угла для многих современных исследователей, и, возможно, явились причиной искажения исторической перспективы, лишенной альтернативного взгляда на основании других источников. «Житие Колубана», написанное Ионой из Боббио, подчеркивало, что церковь во Франкском королевстве пришла в упадок, и только этот миссионер из Ирландии и его последователи смогли переломить ситуацию к лучшему^{170}. Данное сочинение описывает распространение монашества в особом — ирландском — варианте по территории Франкского королевства и землям к востоку и юго-востоку от Рейна. Оно дало возможность Ф. Принцу создать картину исключительной роли ирландского монашества в распространении аскетического образа жизни в континентальной Европе. Считается, что именно ирландские формы монашеской организации, более мягкие и открытые внешнему миру, чем правила Бенедикта Нурсийского, привели к массовому распространению монастырей по всей Европе в период VI — начала IX в., организованных на основании т.н. «смешанного устава Бенедикта-Колумбана». В соответствии с указанной точкой зрения, ирландские монахи из когорты Колумбана способствовали учреждению около сотни монастырей в Галлии, Австразии, вдоль Рейна, а также в Эльзасе и Аламаннии^{171}.

Впрочем, данный тезис был оспорен в большом количестве исследований, среди которых наиболее систематическим является, в частности, монография российского медиевиста Н.Ф. Ускова. Ученому удалось показать, что ирландское влияние не может считаться единственной причиной распространения монастырей. Среди основанных в это время обителей к результатам деятельности Колумбана и его учеников относится лишь небольшое число, что свидетельствует о надуманности тезиса Ф. Принца^{172}. Изучение источников конца VI — начала VII в. не позволяет говорить о приходе на континент Колумбана и его соратников из Ирландии как о причине широкого распространения монашества в Галлии. Возможно, значительное внимание, обращенное именно на ирландское монашество, было результатом доминирования в этот период житий, написанных авторами из круга ирландского миссионера. Следует отметить, что жития Колумбана и других монахов из его когорты были не просто агиографическими сочинениями, тексты выступали в качестве инструмента, с помощь которого подчеркивалось значение ирландского монашества. Иными словами — перед нами примеры репрезентации, призванные заявить о своей роли в церковных делах Галлии VII в. Поэтому исследование представлений о власти, обнаруживаемых в житиях VII в., следует проводить, на наш взгляд, без жесткой привязки к широкому развитию монашества и монастырей.

Несмотря на большое количество важных выводов работы Н.Ф. Ускова, основным достаточно уязвимым аспектом его изыскания стало чрезмерное внимание к полемике с точкой зрения Ф. Принца, и недостаточное — к тому, какие последствия для нашего понимания раннесредневекового периода истории будет иметь развенчание тезиса об «ирландском монашестве». Ведь если представление о главенстве ирландских монахов в распространении монастырей развеивается, то непонятно, что делать с другим тезисом Ф. Принца о связи между ирландскими клириками, франкскими королями и их служителями на местах, и локальной знатью. Ирландские “peregrini” занимали в концепции немецкого исследователя важное место: они были группой людей, служившей посредниками между королевской властью и местной знатью, которая начала строить «частные монастыри»^{173}.[34] Снимая вопрос о влиянии ирландских монахов на развитие монастырей, следует обратиться к вопросу о том, какое влияние появление последних оказало на организацию власти и на представления о ней. Кроме того, возникает вопрос — почему же на самом деле могло создаться впечатление о центральной роли ирландских “peregrini” для развития монашества в континентальной Европе, и было ли оно только ошибкой немецкого исследователя, или же объяснялось специфической точкой зрения, выраженной в источниках?

Рост значимости монастырей — ключевой момент для понимания равновесия сил между правителями, аристократами и представителями церковной иерархии, которое лежало в основе политики меровингской Галлии. Распространение монашества в этот период привело к тому, что с VIII в. обители оказались более значимыми по сравнению с предыдущими периодами: они стали не только центрами религиозной жизни, но и «точками притяжения», вокруг которых группировалась местная элита. Монастыри выступили в качестве опоры представителей короля и епископов в сельской округе^{174}. Подобное положение — новое явление для Франкского королевства. Ведь в VI в. церковная организация большей частью состояла из городских общин верующих, возглавляемых епископами. Данные общины объединяли городские сословия, обладавшие привилегиями в Римской империи, а также людей, принадлежавших к обеспеченным слоям разного рода^{175}.

Очевидно, монастыри были общинами совершенно другого рода, как правило, находились в сельской местности или в пригородах. Отсюда резонно предположить, что вокруг них выстраивались совершено другие социальные связи, нежели в городе. Жития Эдуэна Руанского и Элигия Нойонского, двух епископов, подвизавшихся в VII в., показывают — когда прелатам приходилось вести дела за пределами городов, им нужно было заново завоевывать авторитет у представителей местной знати, которые скептически относились к претензиям клириков, выступавших лидерами городских общин верующих^{176}. В сельской местности иерархи меньше страдали от непредсказуемости предпочтений городского населения, ведь жители часто оказывали самое непосредственное влияние на выборы епископов. А монастыри, находившиеся в удалении от городов, были более независимы от них. Поэтому обители в сельской местности могли иметь двоякое значение: некоторые их них становились альтернативой власти епископов в результате действий местной знати, а некоторые претендовали на роль форпоста епископов в сельской окраине.

Как показали исследования, рост значимости монастырей нельзя объяснить, если пользоваться теми представлениями об иноческой жизни и святых обителях, которые были характерны для некоторых ученых в XX в. В частности, ситуация не прояснится, если рассматривать монастыри не в том особом европейском контексте, что сложился к VII в., а оценивать обители исключительно как общины аскетов. Иными словами, следовать по тупиковому пути многих историков, изучавших развитие Христианства и пользовавшихся для объяснения развития монашества примерами из восточного Средиземноморья^{177}. Внезапный интерес к уходу от мира в пустынь — а именно так понималось обращение в монашество учеными, занимавшимися ранним христианством, — был странен для раннесредневековой Европы, уровень экономического и городского развития которой весьма отставал от урбанизированного Средиземноморья. Более позднее распространение монашества в западном Средиземноморье, как считают медиевисты, связано с затянувшейся христианизацией региона^{178}. Поэтому Ф. Принцу и понадобилось ввести в картину развития монашества фактор «ирландского влияния», способный объяснить, почему в позднемеровингский период обители «вдруг» начали учреждаться в массовом порядке. Отход от концепции Ф. Принца и доказательство незначительности ирландского влияния (которые можно найти в монографим Н.Ф. Ускова) ставят вопрос о причинах развития монастырей в позднемеровингской период.

Для понимания механизмов распространения монашества в Раннем Средневековье и уяснения его влияния на изменения в представлениях о власти следует сделать небольшой экскурс в Позднюю Античность. Историю аскетизма традиционно начинают с Египта, где за пределами оазисов Нила с начала IV в. стали возникать отдельные общины монахов (буквально, «одиночек»), ушедших от мира и живших по своим законам. Уже через столетие слава о египетских монахах распространилась по всей Римской империи^{179}. Традиционно считается, что св. Антоний был первым монахом-анахоретом, св. Пахомий, вслед за ним, способствовал развитию жизни в монашеских общинах. Однако эта упрощенная история возникновения монашества не подтверждается источниками. Считалось, что ценности иноческого образа жизни вытекают из существа самой христианской религии, и поэтому распространение монашества было естественным для Поздней Античности процессом. Однако есть исследователи, которые отмечают важный момент: когда люди из богатых и знатных слоев общества вступали в монашеские общины, то привносили в них свои представления о том, как должны быть организованы христиане, т.е. комплекс идей, больше связанный с городской культурой, чем идеалами иноческого бытия в его египетском варианте^{180}.

По этой причине суть монашества претерпела изменения в процессе его «разрастания» по всему Средиземноморью. Ярким примером является Галлия, где хаотическое и нерегулируемое распространение общин, исповедующих аскезу, начавшееся при поддержке св. Мартина в IV в., постепенно сменилось кардинально иной ситуацией. В V в. идеальным образом монастыря стала загородная вилла богатого землевладельца, на которой собирались представители образованных аристократических слоев для истолкования христианских доктрин[35]. Происходившее в Галлии — пример более общих тенденций. Так, в VI в. Кассиодор, потомок влиятельного сенаторского рода, создал Виварий — небольшую монашескую общину, главная цель ее членов заключалась в копировании античных текстов, которые основатель посчитал возможным сохранить для христианского употребления. Подобным образом в Поздней Античности в Западном Средиземноморье сложился образ монастыря, оказавший значительное влияние на последующее развитие данной формы организации церковной жизни в регионе. Указанный образ подразумевал, что монастырь был поселением вне города, значительную часть которого составляли образованные люди из средних и высших слоев общества. Основную часть их времени занимало служение Богу, предполагавшее, среди прочего, не только умерщвление плоти, но и другие занятия. В частности, благим делом, полезным для монаха, считалось переписывание рукописей христианских и языческих авторов[36]. Поэтому в Поздней Античности и в Раннем Средневековье монастыри прекратили быть просто общинами аскетов и превратились в важный элемент социальной организации, они стали точками взаимодействия между городами и сельской местностью, между правителями, знатью и образованными жителями городов. В силу постепенного ослабления власти в Западно-Римской империи монашество в ней осталось конгломератом разнородных общин, и оно никогда не превратилось в монолитную среду, как это произошло в Восточно-Римской империи^{181}. Развитие монашества в раннесредневековой Европе не было простым распространением аскетического образа жизни, а, скорее, процессом, в результате которого обращение в монашество все большего числа людей приводило к изменению форм существования общин^{182}.

«Житие Колумбана» сообщает: сразу по прибытию в Галлию этот благочестивый монах из Ирландии отправился ко двору короля Австразии Сигиберта, связав свою пастырскую деятельность с государевой курией. Примечательно, однако, что под влиянием Колумбана многие представители франкской знати стали вступать в монастыри^{183}. Пристрастное прочтение текста жития привело Ф. Принца к выводу, будто королевская власть оказывала значительную поддержку распространению монашеского образа жизни в соответствии со смешанным уставом Бенедикта-Колумбана[37]. В частности, ученый считал, что раз Колумбан появился при дворе короля Сигиберта, то и его монашеская община находилась при курии. Принц истолковывал данный фрагмент текста как доказательство заинтересованности короля Австразии и его свиты в утверждении монастырей, организованных в соответствии с ирландским уставом, и в итоге заключил — их распространение получило одобрение со стороны этого и других меровингских правителей^{184}. Однако подобные толкования кардинальным образом меняют картину развития Франкского королевства при Меровингах и не дают возможности понять, почему же она в какой-то момент уступила место другой династии — Каролингской.

При тщательном анализе «Житие Колумбана» и другие агиографические памятники, повествующие о распространении ирландского варианта монашества, свидетельствуют о главном — представление о том, что приход Колумбана и его учеников привел к перераспределению баланса сил между правителями, светской знатью, епископами и аббатами является, во многом, результатом пристрастного прочтения данных сочинений Ф. Принцем. Ведь на самом деле его автор весьма уклончиво высказался об организации монашеской общины Колумбана, иными словами — была ли она монастырем в истинном смысле этого слова, и где именно жил прославленный ирландский монах? Ведь словосочетание “ibi residens vir egregius” может относиться не только к королевскому двору. В конце фразы автор жития подчеркивает, что к Колумбану стекался «народ», употребляя термин “plebs”, а не “proceres” или сходные лексемы. Это слово не позволяет истолковывать фразу как доказательство крепкого союза между королевской властью, аристократией и ирландскими монахами. Сообщения жития Колумбана нужно рассматривать в качестве распространенного в раннесредневековых агиографических памятниках топоса, к которому их авторы прибегали, дабы показать популярность святого, коего они описывали. И в данном случае, видимо, составитель «Жития Колумбана» стремился подчеркнуть: новые монашеские общины вынуждены были опираться на поддержку как королей, так и франкского населения в целом (хотя, вероятно, под понятием “plebs” все же подразумевались мелкие местные землевладельцы, а вовсе не простые крестьяне). Поэтому следует признать, что для автора жития поддержка короля и аристократии была не единственным фактором развития монашества.

На основании исследования «Жития Колумбана» можно выдвинуть гипотезу, которую еще только предстоит доказать с опорой на тексты других агиографических произведений. В труде Н.Ф. Ускова показано, что монастыри стали развиваться во Франкском королевстве по ряду внутренних причин, а не в силу внешнего влияния^{185}. Несмотря на попытки монахов из круга Колумбана представить дело таким образом, что к началу VII в. монастыри стали неотъемлемым элементом структуры власти, ситуация выглядела несколько иначе. Жития святых и епископов — учеников Колумбана — описывали, как монастыри стали чем-то вроде центров притяжения разных слоев населения, но при молчаливом согласии со стороны правителей различного ранга. В этих сочинениях авторские стратегии создавали такой образ власти, в рамках которого короли не препятствовали распространению монашеских общин, возникавших в результате инициатив правителей и представителей знатных семей. В подобном взгляде на утверждение монашества можно увидеть те идеи, касающиеся взаимоотношений власти и церкви, которые хотели создать авторы житий. Агиографические памятники, написанные учениками Колумбана, стремились подчеркнуть масштаб преобразований, инициированных им в области иноческой жизни и в обществе в целом. Впрочем, как мы знаем из исследований других источников, предпринятых разными учеными, на самом деле их влияние на организацию и практику власти было незначительным. Хотя монахи из общин, учрежденных по уставу Колумбана, работали на полях, не покладая рук, в период распространения монашества (т.е. в первой половине VII в.) монастыри еще не сложились как центры политической и экономической власти, как это произошло в более поздний, каролингский период. В большинстве случаев перед нами — небольшие общины монахов, статус которых еще только предстоит выяснить на основании дальнейшего исследования. В соответствии с житиями, составленными в начале VII в., равно как и в предыдущий период, описанный Григорием Турским, суть практики власти состояла в поддержании равновесии сил между королевской властью, аристократией и епископами (часть из них — выходцы знатных семей). Монастыри стали центрами взаимодействия между различными группами обладавших властью людей, и в этот момент они не дали королям преимущества в области использования ресурсов, которые предоставляли организованные и сплоченные монашеские общины Каролингам. Жития Колумбана и его соратников стремились подчеркнуть, что появление их монастырей стало фактором, кардинально изменившим потестарный ландшафт в королевстве франков, однако данная картина, увы, — скорее желаемое, чем действительное.

§ 3. Эдуэн Руанский и Элигий Нойонский: Епископы, монастыри и королевский двор

Среди агиографических сочинений, из которых мы можем почерпнуть сведения о взаимоотношениях королей, епископов и монастырей в Нейстрии, можно отметить «Житие св. Балтхильды», жития Эдуэна Руанского и Элигия Нойонского, а также несколько других памятников. Информация, извлеченная из них, как кажется, способна служить примером представлений о королевской власти. Самым ранним, т.е. практически современным этим событиям можно считать «Житие св. Балтхильды». Данное сочинение посвящено вдове короля Хлодвига II, сосредоточившей в руках бразды правления в качестве регента при своем малолетнем сыне Хлотаре III с 657 по 663/4 г., т.е. после смерти мужа^{186}. Житие повествует об основании Балтхильдой монастырей и рисует картину, которую многие ученые интерпретировали как начало постоянной и многоплановой поддержки королевской династией иноческих обителей^{187}. Она, в частности, основала обитель Шель (“Chelles”), именно в нем и проводила время после потери власти при дворе^{188}. Деятельность Балтхильды не сводилась только к учреждению монастырей, много сил и внимания государыня уделяла их постоянной материальной поддержке (в том числе, посредством дарения земель из королевского фиска)^{189}.

Взаимоотношения королевской власти и знати (не только в плане контактов с монастырями) служили предметом многих исследований историков Средневековья. В XIX — первой половине XX в. сложилась традиция их рассмотрения как изначально основанных на соперничестве^{190}. Но, если не искать в отношениях знати и королей постоянной вражды и рассматривать их как неуклонный поиск компромисса и согласия, то данные контакты и роль монашеских общин в них в середине VII в. логично охарактеризовать следующим образом. Исследования показали, что нет смысла проводить различия между «королевскими» и «аристократическими» монастырями, т.к. в реальности дело было вовсе не в том, кто основал монастырь и имел право осуществлять над ним контроль. Если монастырь основал не король, а знатный человек, то правитель не стремился любым способом поставить обитель под свой прямой контроль. Ему хватало того, что во главе был человек, многими узами связанный с государевой курией^{191}. Данное положение проясняется благодаря анализу грамот и иных документов, однако интересно посмотреть, какую картину рисуют агиографические сочинения, обращающиеся к указанному периоду.

Для понимания особенностей взаимоотношения между королевской династией, придворными, епископами и монашескими общинами сперва рассмотрим случай Ниварда Реймсского.

История его семьи дает возможность понять, как короли опирались на отдаленных родственников, которые в то же время занимали важные позиции в церковной иерархии. Этот епископ в течение долгого времени был частью ближнего круга короля (“aula regis”), одновременно являясь родственником по женской линии (“cognatus”) короля Хильдериха II, второго сына Хлодвига II^{192}. Его брат — знатный человек (“vir illuster, regis optimatus”) Гундеберт, имя которого можно найти среди подписавших грамоту дарения в пользу монастыря Сен-Дени^{193}. Пример Ниварда показывает, что в середине VII в. многие обладавшие властью люди стали все больше уделять внимания основанию монастырей. В 662 г. Берхарий, о котором мы мало что знаем, попросил Ниварда позволить ему основать монастырь в местечке Отвийе (“Hautvilliers”) на землях, принадлежащих епископу^{194}. Монастырь построили, и значение обители хорошо подтверждает ее дальнейшая история, потому что в пожилом возрасте Нивард удалился от дел именно туда^{195}. Таким образом, ясно, что знатные люди, родственники Меровингов, занимавшие важное положение в светской и церковной иерархии Меровингских королевств, во второй половине VII в. стали основывать монастыри, которые были не просто обителями для людей, заинтересованных в аскетическом образе жизни, но и «нервными центрами» власти.

Не все жития говорят об основании монастырей, но одно особенно важно для понимания представлений о власти, характерных для авторов этих сочинений. «Страсти Леодегара», епископа г. Отен, повествуют о драматических событиях жизни прелата, подвизавшегося в третьей четверти VII в. Он оказался вовлечен в события 673–675 гг.: отдельные магнаты попытались сместить короля Нейстрии Теодериха и майордома Эброина, поставив вместо него государя Австразии Хильдериха, поддержкой которому был бы Леодегар и его брат Варин, граф королевского дворца. В «Страстях», кроме описываемых событий, рассказывается о росте значимости этого прелата и о недовольстве, вызванном указанным процессом со стороны городского патрициата и светских магнатов Бургундии, а также майордома Нейстрии Эброина^{196}.

Однако не только данными пассажами интересно жизнеописание. Оно позволяет реконструировать представления о королевской власти, характерные для авторов сочинений подобного рода в VII в., а также понять, как подобные идеи менялись с течением времени, когда меровингская Галлия постепенно трансформировалась в Галлию каролингскую. Данное жизнеописание сохранилось в трех версиях (названных издателем Б. Крушем, соответственно, А, В, С), и по крайней мере одна из них (А) была составлена сразу после описываемых событии и содержала взгляд, отражающий реалии третьей четверти VII в. Другие же версии относятся к середине VIII и к IX в.^{197} Позиция автора, создавшего «Житие» в третьей четверти VII в., зафиксировала следы противоречий между Леодегаром и поддерживавшей его знатью, и другой группой светских магнатов, опиравшихся на майордома Эброина^{198}. При описании событий после смерти короля Хильдериха в 673 г. автор показывает, что для светской аристократии, обладавшей претензиями на власть, контроль над королевским двором Нейстрии был крайне важен, а потому в их действиях нельзя найти ни малейшей частицы регионального сепаратизма, приписываемого отдельными исследователями^{199}. Однако последующие редакции (B, С) сгладили драматизм этих событий и сделали упор на чудесах, происходивших после смерти Леодегара^{200}. Политическая ангажированность автора жития, который еще мог лично знать епископа Леодегара, и его интерес к тому, во что оказался вовлечен иерарх, говорит о следующем: в VII в. между историями и агиографическими сочинениями еще не существовало жесткой границы, появившейся позднее. Данное наблюдение позволяет подметить интересную тенденцию в агиографических сочинениях: с ходом времени и с распространением реформ церкви и монашеской жизни, предпринятыми в правление Пипина III и Карла Великого, их авторов все меньше интересовала вовлеченность героя в политические события, в то время как его чудодейственные способности выходили на первый план. Необходимо помнить о данной особенности, когда будем исследовать жития, в которых вопрос об опоре королей и епископов на монастыри поднимается уже более детально, т.к. многие из них сохранились в поздних редакциях.

Двумя важнейшими агиографическими источниками по истории Нейстрии VII в. являются жития Эдуэна, епископа Руана, и Элигия, епископа Нойона^{201}. Данные тексты сообщают нам о политических событиях и показывают осведомленность их авторов в делах королевского двора^{202}. Поэтому их можно исследовать не только как агиографические сочинения, но и как тексты, которые отражают взгляд и позицию образованных монахов или священников в отношении власти. Иначе говоря, они содержат не только топосы, характерные для житий, но и позицию своих авторов. Интересным примером того, насколько сложными представали взаимоотношения между королями, местной знатью и церковью для образованных монахов и священников, предпринимавших написание агиографических сочинений, является жизнь и житие Дадона из Mo. Он родился в правление короля Хлотаря II (584–629) в окрестностях Суассона^{203}. Отец будущего епископа Хагнерих в 612/613 г. состоял при австразийском короле Теодеберте II, а потом был референдарием Дагоберта I. Вскоре его семья переехала в свое владение “Vulciacum” (совр. “Ussy”) на Марне, рядом с г. Mo. Этот город находился чуть ближе к Парижу, чем Суассон, что может говорить об амбициях семьи, хотя в отсутствие других данных сложно сделать окончательное заключение. Владения семьи хорошо исследованы, и ученые показали, что они были скромными и разбросанными по сравнению с теми средневековыми доменами, которые мы привыкли ассоциировать с владениями аристократии или монастырей^{204}. Однако владения многих знатных семей и даже королей в Раннем Средневековье были небольшими и рассредоточенными по разным областям^{205}. Поэтому можно предположить — мы имеем дело с весьма заинтересованной в расширении сферы своего влияния группой представителей местной знати, связанной семейными узами.

Иногда исследователи рассматривали Дадона как пример распространения ирландского монашества и, одновременно, — доказательство тесной связи между формой организации аскетизма и светскими властителями Франкского королевства. «Житие Колумбана» сообщает, как этот ирландский миссионер навестил Дадона во владениях его семьи. Данный факт, по мнению автора памятника, мог служить доказательством принадлежности Дадона к ирландской монашеской традиции^{206}. А поскольку из жития самого Дадона следует, что он приложил много усилий для основания монастырей в своем диоцезе, некоторые исследователи предполагали, будто он представлял ирландскую традицию в монашестве^{207}. Но в отношении жития св. Эдуэна нужно ставить другие вопросы. Нет смысла заново изучать, соответствуют ли утверждения этого текста о влиянии ирландского монашества на распространение монастырей истине. Источникам стоит задать вопрос — как строилось взаимодействие между Меровингской династией и влиятельными, богатыми семьями королевства?

Из документов и других источников мы можем определить, что Дадон — св. Эдуэн имел важное место при дворе, т.к. был референдарием Дагоберта I. Другое житие (св. Колумбана) намекает — Дадон занял положение правой руки при королях и майордомах Нейстрии в регионе между Парижем и Северным морем. Из жития следует, что свое место он сохранял и при Хлодвиге II, сыне Дагоберта I^{208}. Возможно, он представлял интересы знатных семей г. Mo при королевском дворе^{209}. Одновременно, его брат Адон оставил службу при королевском дворе и основал монастырь Жуар (“Jouarre”). Третий брат Дадона, Радон, был казначеем Дагоберта I, а после этого учредил монастырь Рей (“Reuill”)^{210}Поздние документы сообщают — три брата основали монастырь Ребе-ан-Бри (“Rebaix-en-Brie”), находившийся сравнительно недалеко от их родового гнезда^{211}. Но следует отметить: об этом мы узнаем только их других источников, а не из жития св. Эдоэна, которое говорит об основании обителей как о показателе и следствии благочестия епископа. Стратегия автора жития состояла в замалчивании любопытного факта — епископ Руана продолжал традицию своей семьи.

Казалось бы, история братьев, которую рассказывает житие св. Эдуэна, является примером того, как особое доверие королей Нейстрии давало возможность знатным семьям занять важное положение не только в светской, но и в духовной иерархии. В частности, ученые середины XX в. утверждали, что епископ опирался на королей, дабы компенсировать свое шаткое положение среди светской аристократии Нойона^{212}. Однако это нельзя увидеть, если рассматривать только его житие. Если вчитаться повнимательнее в его жизнеописание, а также рассмотреть документы, относящиеся к семье св. Эдуэна, то видно, — данное положение вряд ли можно считать бесспорным. Грамоты показывают: покровительство королей не было единственным фактором, на который знать опиралась при продвижении собственных интересов. Многое зависело и от других представителей церковной иерархии или светской знати. В 629 г. отец братьев Хагнерих основал монастырь св. Креста под стенами г. Mo, который затем стал носить его имя^{213}. Епископ г. Mo Бургундофарон (в диоцезе которого находились владения семьи Дадона) даровал его родственникам право на основание монастыря и иммунитет против вмешательства епископа в его дела.^{214} Это дарение следует расценивать не как признак слабости епископа, который вынужден был согласиться с основанием влиятельной семьей независимого от него монастыря. Понимание смысла раннесредневековых дарений и иммунитетов дает возможность увидеть совершенно иную картину. Ведь в мире, где документы на право владения могли значить очень мало, дарение было не показателем слабости, а, наоборот, признанием силы. Подарив права на основание монастыря отцу и братьям св. Эдоэна, Бургундофарон показал — от него много что зависело в диоцезе г. Mo. Его иммунитет монастырю оговаривал право епископа на утверждение аббата, а это была очень серьезная прерогатива.

Рост значимости св. Эдоэна в церковной и светской иерархии после того, как он стал епископом Руана, можно увидеть в дарениях, которые подписал в его пользу майордом Эрхиноальд^{215}. Последний передал ему права на ряд земель и поселений в окрестностях этого города. Но тогда возникает вопрос о том, насколько автор «Жития св. Эдоэна» был готов признать покровительство, которое оказывали герою его сочинения при дворе королей Нейстрии. Ведь из других источников мы знаем, что основание монастырей было делом не только епископов, но и придворных короля, к которым относился и Эрхиноальд.

Если верить житию св. Фурсея, то оказывается, что последний приложил руку к основанию монастырей в первой половине VII в. Он способствовал основанию монастыря Ланьи около Парижа (“Lagny-sur-Paris”). Житие также утверждает — сам король Хлодвиг II участвовал в создании этой обители. В указанном тексте написано также, что после смерти Фурсея Эрхиноальд построил базилику его имени в Нойоне, в монастыре Перонна (“Регоппа”)^{216}. Житие Элигия Нойонского сообщает — Эрхиноальд принимал участие в основании монастыря св. Вандрегизеля, оказываясь связан дружбой с св. Эдоэном, что нельзя почерпнуть из жития самого святого^{217}. Не все сообщения об активном участии Эрхиноальда в основании монастырей бесспорны. В особенности стоит отметить, что непонятна связь св. Фурсея, Эрхиноальда и монастыря Ланьи. Много вопросов вызывает факт постройки базилики, посвященной св. Фурсею, в северной Нейстрии, т.е. в значительном отдалении от монастыря Ланьи, находящегося под Парижем. Данный пример показывает, что не для всех авторов житий важно показать, насколько короли и их чиновники были заинтересованы в той системе связей, которая возникла вокруг монашеских общин, поддерживаемых епископами. Можно ли считать поэтому, что положение св. Эдоэна в иерархии власти было таким же, как и положение его коллеги св. Элигия Нойонского или св. Фурсея? Издатели этого жития подчеркивали, что автор сказал крайне мало о деталях его жизни, подчеркнув только его святость^{218}. Большую часть занимает не рассказ о деяниях епископа, а о его смерти и похоронах. Более того, для автора жития св. Эдоэна его герой основывал монастыри вне всякой связи с попытками королей и их придворных взять этот процесс под свой контроль. Независимость епископа от королевской власти была более значима для автора, чем подчеркивание дружбы между св. Эдоэном, королями и их придворными, свидетельства о которой мы находим в других житиях.

Более того, в житии нельзя найти никаких свидетельств о том, как изменилось положение св. Эдуэна после смерти майордома Эрхиноальда, одного из его влиятельных «друзей». Однако из изучения грамот мы знаем, что системы альянсов, которые складывались при взаимодействии властителей, светской и церковной аристократии, могли значительно меняться при смене власти. Когда после смерти Хлодвига II в 656 г. майордомом сначала стал Эброин, а затем Варатто, св. Эдоэн должен был поделиться правами управления над несколькими важными поселениями в своем диоцезе с аббатом Сен-Дени^{219}. Можно предположить, что большую роль в перераспределении собственности мог сыграть майордом Варатто. Ведь он, уроженец севера Нейстрии, был способен лучше представлять интересы знатных людей Руэна, чем епископ, чьи семейные связи ограничивались окрестностями г. Mo^{220}. Однако и это событие не заинтересовало автора жития.

Примеры показывают, что традиционные представления о королевской власти не дают возможности понять всю сложность эволюции взаимоотношений государей и значимых людей. В особенности сложно учесть авторскую позицию авторов житий, современных событиям VII в., или писавших через столетие (или даже больше) после излагаемых фактов, которые могли подчеркнуть обособленность епископа от короны, или сделать упор на его приближенность ко двору. «Житие Колумбана» пыталось создать впечатление широкого распространения ирландского монашества по Галлии и его тесной связи с интересами королевской власти во второй четверти VII в. Точно также авторы некоторых агиографических сочинений о меровингских епископах (в особенности поздних, написанных в каролингскую эпоху) считали, что основание монастырей было, прежде всего, прерогативой епископов, а не королей, их приближенных, или отдельных знатных семей. Однако основание монастырей Эрхиноальдом и Нивардом из Реймса, о которых мы знаем из грамот, рисует картину, отличающуюся от созданной житием Эдоэна. При ближайшем рассмотрении оказывается, что сообщения ключевых текстов, относящихся к этому периоду, описывают картину этого периода по-разному.

Идея особой взаимосвязи между королевской династией и монастырями как опорой ее власти присутствует в житии Балтхильды, однако в других агиографических произведениях, как современных ему, так и написанных много позже, нельзя заметить то, что она стала общепринятой. Меровингские “vitae” не позаимствовали из «Жития Колумбана» всех тех представлений, которые были характерны для ирландских монахов в отношении власти^{221}. Описание деятельности св. Эдоэна и св. Элигия в агиографических текстах свидетельствует о следующем: все же нет веских оснований говорить о наличии представлений об особой связи между монастырями и королевской династией в VII–VIII вв.^{222} Идеи необходимости обладания связями с королевским двором для основания монастырей не дают возможности понять всю сложность взаимоотношений властителей и значимых людей различного рода. Монастыри — те особые центры, где в течение позднего периода правления династии Меровингов короли и епископы должны были взаимодействовать, если хотели опираться на монашеские общины. Несмотря на то, что в это время монастыри стали постепенно распространяться, для авторов житий (в особенности для тех, которые писали через столетие после событий) их появление не изменило политический баланс, а равно и ресурсы, имевшиеся у королей и их двора. В VII в. монастыри отразили политический расклад, сложившийся в это время в Нейстрии, а именно, — систему, в рамках которой основой политики в королевстве франков было взаимодействие между правителями, знатью и епископами для поиска согласия, необходимого для использования ресурсов обителей.

Это позволяет заново посмотреть на то, насколько значимым был авторитет церкви для светской власти в соответствии со взглядами авторов агиографических сочинений в период между серединой VII и серединой VIII в. Для автора первой редакции жития св. Леодегара Отэнского (третья четверть VII в.) важно подчеркнуть вовлеченность прелата в политическую борьбу и его особую роль при дворе. Но как редактор более поздней версии этого памятника, так и автор жития св. Эдуэна, которое было написано через сто лет после излагаемых событий, в конце VIII или начале IX в., уже мало интересовались вовлеченностью епископов в процесс управления. Автор жития св. Эдуэна не стремился представить дело так, что поддержка франкских правителей Галлии оказывалась важнейшим фактором, позволявшим епископу завоевать авторитет в своем диоцезе при основании монастырей. Наоборот, в задачу автора входило показать, что смерть св. епископа Эдуэна явилась важнейшим событием для короля Теодериха III (673–690) и его окружения, и он рисует в деталях, с какой скорбью правитель и его двор приняли участие в последних церемониях^{223}. Сообщения жития транслируют иной взгляд на события биографии св. Эдуэна по сравнению с тем, который обнаруживается у авторов жизнеописаний других святых, или же по сравнению с ситуацией, возникающей после изучения грамот. На примере двух этих текстов логично утверждать — в VII в. образованный клир считал, что епископы могли на равных с королями определять политику Франкского государства, и только открытое насилие со стороны королей могло ограничить власть прелатов. Короли и епископы, согласно представлениям клира, должны были договариваться и находить взаимоприемлемые способы использования ресурсов обителей, которые к этому моменту стали постепенно менять светский и церковный пейзаж меровингской Галлии. Но этот взгляд, скорее всего, являлся пристрастным и был своего рода пропагандой, т.к. картина, рисуемая житиями, во многом противоречит той, что возникает в грамотах.

§ 4. Монастыри и королевская власть: версия “Gesta Dagoberti regis”

История Сен-Дени является одним из важнейших сюжетов в средневековой истории Франции[38]. В Высоком Средневековье этот монастырь стал символом единства Франции и преемственности монархии и ее королей из династий Капетингов и Валуа. Сен-Дени был усыпальницей французских королей, и в нем хранились символы монархии — “Oriflamme”, боевой стяг французских королей. Именно в этом аббатстве монахи поддерживали память о королях Франции традицией историописания. История Сен-Дени служила символом преемственности истории Франции и французской монархии в период Средневековья, и обращение к ней — не просто дань прошлому. Ведь представления об ушедших эпохах являются частью мировоззрения в любой культуре, и они не в последнюю очередь ответственны за формирование в рамках этой традиции знаков и символов, используемых в процессах общественной коммуникации. Поэтому вопрос об истории Сен-Дени — это вопрос о том, как исторический контекст Средневековья влиял на возникновение характерных для данного периода исторических представлений. Дискуссии об основных событиях в истории монастыря в Раннем Средневековье были способом осмыслить историю Франкского королевства (а затем и Франции), и поэтому представления о прошлом монастыря явились инструментом передачи отношения к королям и к их взаимоотношениям с церковью. Это выразилось в жарких спорах, в рамках которых оспаривание отдельных аспектов истории Сен-Дени или защита их подлинности стали способом выразить свое мнение по поводу современных для участников дискуссий событий. Ниже мы попытаемся показать, что реальные события из прошлого монастыря были для образованных людей Средневековья равнозначны с его легендарными, мифологическими аспектами; они значимы как устная традиция, служившая основой многих претензий обители на прилежащие земли. Именно поэтому обращение к истории Сен-Дени современных ученых является не просто обычным исследованием политической или социальной истории, а изучением проблем культурной истории. Пример Сен-Дени дает возможность поднять тему «исторической памяти» в Средневековье, тему, которая стала ключевой для многих медиевистов[39]. Ее исследование дает возможность понять, как в Средние века складывалась практика обращения к истории и создания исторических дискурсов в ответ на злободневные запросы времени^{224}.

Традиционно среди легенд об истории Сен-Дени можно выделить свидетельства о его основании св. Дионисием Ареопагитом и о событиях VI в. Но не менее интересен и период VII–VIII вв., время ослабления династии Меровингов и ее постепенной смены династией Каролингов. Именно после краткого исчезновения из источников в указанный хронологический отрезок монастырь возникает в правление Карла Великого и Людовика Благочестивого как обитель, тесно связанная с королями и претендующая на особый статус. Именно этот период крайне важен для понимания принципов взаимодействия представителей церковной и светской иерархии, а также между королевской властью, епископами и монастырями. Отчасти в силу своего исключительного положения в Высоком Средневековье и историографической традиции Нового времени Сен-Дени стал тем примером, который исследователи всегда использовали в качестве ключевого, когда писали о принципах взаимодействия светской и церковной власти в отношении монашеских общин^{225}. Но став важнейшей опорой королей Франции в Высоком Средневековье, монастырь дал возможность исследователям поднять вопрос об истоках данного процесса и заставил их искать корни особых взаимоотношений между правителями и монахами в ранний период, когда создавали практики как власти, так и монашества. Это является более сложной задачей, чем кажется, т.к. история монастыря в Раннем Средневековье обросла легендами и ложными представлениями. Ведь сакрализация Сен-Дени как символа власти королей над Францией началась в Средние века, и как будет показано, практика мифологизации прошлого истории обители тоже уходит корнями в то время, когда франкские государи из династии Каролингов — в особенности Пепин III и Карл Великий — стремились распространить свое влияние по всей Европе. Особое положение Сен-Дени создало проблемы в понимании его места в истории Франкского королевства во время династии Меровингов и в начале правления династии Каролингов. В частности, вопрос о том, когда именно Сен-Дени стал «королевским монастырем», т.е. аббатством, получавшим предпочтение со стороны королевской династии, до сих пор является одним из важнейших в историографии^{226}.

Источники по ранней истории Сен-Дени состоят из хроник, грамот, а также агиографических произведений и жизнеописаний правителей (как, например, «Деяния короля Дагоберта»). Среди источников можно отметить «Историю» Григория Турского, четвертую главы «Хроники» Продолжателя Фредегара, «Историю франков» неизвестного автора (которую медиевисты знают под названием “Liber historiae francorum”), жития св. Женевьевы, св. Элигия Нойонского и св. Балтхильды^{227}. Все эти источники говорят об истории Сен-Дени мимоходом. «История» Григория Турского оканчивается в конце VI в., и поэтому она исключается в качестве надежного источника по истории аббатства в интересующий нас период. Самым ранним из достоверных свидетельств может считаться житие св. королевы Балтхильды, которое появилось вскоре после ее смерти^{228}. «Хроника» Продолжателя Фредегара и «История франков», а также житие св. Элигия Нойонского описывают период VII–VIII вв., будучи сами созданы вскоре после излагаемых ими событий (но позже, чем “Vita” Балтхильды).

Далеко не все остальные источники равнозначны в смысле надежности сообщений о периоде VII–VIII вв. Исследования достоверности историографической и Документальной традиции в отношении ранней меровингской истории монастыря не дало ученым сделать окончательные выводы, и многие памятники остаются и по сей день без точной даты их написания. Среди них можно отметить «Мучения св. Дионисия, Рустика и Элевтерия» — текст, самые ранние редакции которого сохранились только в рукописях IX в.^{229} Исследователи уточнили — в «Житии св. Женевьевы» содержится упоминание «Мучений св. Дионисия», которые, соответственно, являются источником более ранним^{230}. По поводу датировки «Жития св. Женевьевы» возникли споры: Г. Курт и Л. Левиллен датировали его началом VI в., однако Ж. Аве выдвинул гипотезу, что он был составлен только при Карле Великом[40]. Современные исследования говорят о раннем ядре этого жития и подтверждают поздний характер окончательной редакции^{231}. Поэтому оба агиографических сочинения не подлежат точному датированию, хотя в них и может быть косвенная информация относительно истории Сен-Дени в VII–VIII вв.

Современные исследователи считают, что особые отношения между Сен-Дени и королевской властью развились рано, и уже в начальный период Средневековья монастырь и Париж стали устоявшимся центром власти, на который опирались государи. Некоторые ученые ищут истоки особого отношения франкских королей к этому монастырю и городу, в котором он находился, уже в VI в. Они исходят из постулата об исключительной связи между монастырем и королевской династией, сложившейся благодаря постепенному и поступательному росту значения обители^{232}. Данный тезис основывается, прежде всего, на «Деяниях короля Дагоберта», которые говорят о следующем: Дагоберт I щедро пожертвовал монастырю земли скончавшегося аквитанского графа Садрегизеля. Из текста узнаем о постройке им базилики Сен-Дени в начале VII в., об основании обители (т.е. общины), и о передаче прав на торговую деятельность по всей Галлии^{233}. Аббатство Сен-Дени было связано множеством связей с Меровингами еще с конца VI в. После 570 г. церковь аббатства стала их местом захоронения, хотя и не единственным^{234}.[41] С VI в. монастырь также служил Меровингской династии фундаментом для распространения их влияния в Галлии^{235}. Благодаря этой стратегической связи династия, активно участвовавшая в делах аббатства, удостоила Сен-Дени многими пожертвованиями и особыми привилегиями. В соответствии с документом, который перечисляет пожертвования короля Хлодвига II в 654 г., Дагоберт I установил в аббатстве “laus perennis”, круглосуточное пение монахов^{236}. Другие меровингские короли были щедры к монастырю: король Хлотарь III пожертвовал обители церковь и монастырскую общину^{237}, Хлотарь III и Хлодвиг II даровали монастырю неприкосновенность всех его владений^{238}.

В целях объяснения раннего роста значимости Сен-Дени появился «географический» подход, в рамках которого особая роль обители объяснялась лишь ее удачным положением под Парижем — будущей столицей Франции в Средневековье и в Новое время. Немецкий исследователь Земмлер утверждает, что монастырь Сен-Дени рано стал политическим и культурным центром как Нейстрии, так и прилежащих регионов. В качестве доказательства он привел строчки поэта Венанция Фортуната, жившего в конце VI в. Однако из его стихов можно увидеть только то, что в это время культ св. Дионисия ассоциировался у образованных людей с Парижем^{239}. Более оправданным выглядит утверждение, что роль Сен-Дени выросла, т.к. с последних десятилетий VI в. (а именно, с 570 г. или около того) отдельных правителей из династии Меровингов уже начали хоронить в этой церкви^{240}.[42] Казалось бы, данный факт может служить показателем того, что Сен-Дени стал важным центром в Галлии благодаря своему географическому положению, а именно по причине того стратегического значения, которое франкские короли видели в Париже и, в более общем смысле, в области Иль-де-Франс.

Центральным моментом для концепции тесной связи Сен-Дени и Меровингов в начале VII в. является уверенность в том, что эта церковь всегда занимала важное место в стратегических расчетах франкских королей. Исследователи считали усиление обители прогрессивным, положительным процессом, который способствовал уменьшению раздробленности Франции в раннесредневековый период и ее «собиранию» вокруг нового центра власти франкских королей, т.е. Парижа. Именно поэтому Земмлер стремился показать, что не только Иль-де-Франс, но и, в частности, базилика св. Дионисия рано стали появляться в источниках как сосредоточения святости и, соответственно, сакральные центры, санкционировавшие власть франкских королей над Галлией. Однако стоит заново посмотреть на источники и перепроверить сведения о раннем усилении монастыря Сен-Дени и о практике взаимоотношений между королями и церковью.

Имеющуюся информацию необходимо сравнить с сообщениями других источников, дата написания которых тоже остается под вопросом. Так, автор «Мучений св. Дионисия» ничего не знал о постройке базилики и об основании монастыря королем Дагобертом в начале VII в. Поскольку Ж. Аве утверждал, что первый из этих источников был написан только в IX в., ему пришлось выдвинуть следующий тезис — «Мучения» созданы вне Иль-де-Франса и Парижа, т.к. они показывали неосведомленность их автора в местной историографической традиции Сен-Дени. Исследователь также заявил: «Мучения» написаны позже, чем «Деяния короля Дагоберта», именно потому, что их автор ничего не знал о действиях Дагоберта в отношении монастыря^{241}.

Данный тезис вызвал критику со стороны Левиллена, настаивавшего на том, что расхождения указанных источников о постройке базилики и основании монастыря объясняются одним — тем, что «Мучения» увидели свет в начале VI в.^{242} Однако тезис Левиллена вряд ли может считаться доказанным, допустимо утверждать только то, что если «Мучения» были написаны в IX в., как и «Дения короля Дагоберта», то они появились раньше, чем второе сочинение. Сами по себе эти источники не позволяют утверждать что-либо об отношениях династии Меровингов и Сен-Дени.

Создается впечатление, что представление о возрастании роли Парижа и Сен-Дени в начале VII в., обнаруживаемое в работах некоторых современных авторов, возникло благодаря всего лишь одному источнику, который внес непоправимую аберрацию в картину развития власти в Галлии в VI–VII вв. Так, подобные выводы можно сделать, если принимать в качестве факта ту картину, которую рисуют «Деяния короля Дагоберта» (“Gesta Dagoberti regis”). Дагоберт I для многих исследователей — пример «сильного» средневекового властителя по сравнению с его современниками. Такие представления появились потому, что в европейской историографии XIX в. единое государство стало восприниматься как признак сильной власти, в то время как раздробленность символизировала слабость. Вся история Франции воспринимается как вечный процесс, в котором удачные попытки объединения государства под властью одного правителя сменялись временами упадка и раздробленности. Ученые рассматривали раннесредневековых королей в этом же контексте, разделы Галлии между братьями в 511, 561 и 587 гг. виделись им как показатели слабости Меровингской династии. На фоне разделов выделялась фигура короля Дагоберта I, который объединил Франкское королевство под своей единоличной властью в силу особенностей династической ситуации, сложившейся в то время^{243}.

Казалось бы, источники по правлению короля Дагоберта I позволяют увидеть ясную картину возрастания роли Парижа и Сен-Дени. По сути, автор «Деяний» хотел создать у читателя представление о том, что опора на этот монастырь была одним из удачных решений могущественного короля, которому в одиночку удалось ненадолго объединить государство франков под своей властью. Однако проблема подобного взгляда состоит в том, что представление о силе Дагоберта и о значимости Сен-Дени как места их особого почитания основано на источниках, подлинность которых вызывает большие сомнения. Ведь «Деяния короля Дагоберта» являются памятником, достоверность которого часто вызывала сомнения^{244}. Исследователи показали — он был скомпилирован из нескольких более ранних источников, причем составитель приложил много усилий для того, чтобы подчеркнуть особую роль этого короля^{245}. Однако если отбросить те источники, написание которых в начале VII в. нельзя доказать, то картина становится совершенно другой. «Деяния» невозможно использовать для демонстрации особой роли монастыря Сен-Дени. Несмотря на то, что памятник — как и некоторые другие источники — стремился показать раннее возрастание его роли, можно отметить следующее: в VI в. и первую половину VII в. Сен-Дени оставался базиликой.

Если не стремиться предвзято прочесть источники в рамках уже сложившейся концепции, то история развития Сен-Дени и всего парижского региона выглядит по-другому. В начальный период своей истории это была лишь базилика, причем без монашеской общины. Нужно признать, что Сен-Дени — не простая церковь: например, своими укрепленными стенами она известна уже с середины VI в.^{246} Данный факт может говорить о многом, т.к. в тот период только значимые строения имели надежные стены. Но ее превращение в монастырь не обусловлено ходом развития Галлии и Нейстрии, а, скорее, явилось ответом на важные политические изменения, произошедшие в Галлии в VII в. Поэт Венанций Фортунат, писавший в начале VII в., считал, что культ св. Дионисия широко праздновался уже во время правления епископа Германа (ум. 576)^{247}. Тем не менее, эти утверждения, как мы показали, не доказывают, будто Сен-Дени в указанный период превосходил по значимости другие монастыри Галлии. Сам Венанций Фортунат, вероятно, понимал и чувствовал неопределенность положения Сен-Дени, т.к. одновременно опирался на ее историю, и на тот импульс, который был придан этой церкви в начале VII в.

В неопределенности статуса Сен-Дени нет ничего удивительного — ведь к тому времени в Галлии существовало несколько городов, являвшихся важными культовыми центрами, значимость которых превосходила положение Парижа с его монастырями Сен-Дени и Сен-Жермен-де-Пре. Стоит отметить Тур с его культом св. Мартина, а также Клермон и Бриуде с культом св. Юлиана, и некоторые другие^{248}. Поэтому нельзя использовать стихотворение Венанция Фортуната в качестве безусловного доказательства того, что уже в конце VI в. базилика Сен-Дени и культ св. Дионисия заняли особое место в Галлии. Тем более нет оснований говорить о том, что к этому времени династия Меровингов стала опираться на культы святых и монастыри или базилики, с именами которых они связаны. В начале VII в. короли из династии Меровингов еще вели себя так, как это было характерно для Западно-Римской империи в Поздней Античности (в отличие от Восточно-Римской империи), когда ни монашество, ни культы святых не являлись для властителей культурным феноменом, заслуживавшим внимания.

Исследование истории Сен-Дени показывает, что у нас нет возможности говорить об особых взаимоотношениях Меровингов и этого монастыря. Полное завершение трансформации церкви, в которой главенствовал епископ и которая служила местом захоронения для сменявших друг друга прелатов (“bischofliche Coemeterbasilika”), в королевское аббатство (“königliche Benediktinabtei”) потребовала много лет после правления Дагоберта I[43]. Это превращение было далеко от завершения во второй половине VII в. Несмотря на расположение Меровингской династии к монастырю, он оставался для них лишь одним из многих мест захоронения в течении VII в.^{249} В это время положение монастыря — юридически неопределенное, т.к. обитель не находилась под защитой государя. Королевское покровительство, выраженное в четких юридических терминах, начало действовать позже, при Людовике Благочестивом (814 г.)^{250}. До 653 г. Сен-Дени был просто базиликой, и он стал монастырем в результате привилегии, данной ему епископом Парижа Ландри^{251}. Исследователи долго не придавали самостоятельного значения данному факту, рассматривая его только в рамках своих концепций о тесной связи монастыря и Меровингской династии. Но превращение базилики в монастырь было не столько завершением начавшегося в VI в. процесса сближения Меровингской династии и монастыря Сен-Дени, а, скорее, началом движения в этом направлении. Ведь короли стали дарить земли Сен-Дени только во второй половине VII в. Однако и тогда Меровинги опирались не исключительно на Сен-Дени: короли и королевы оказывали знаки внимания и другим обителям, в частности, их хоронили не только в этом аббатстве. Превращение церкви, пребывавшей под контролем епископа, в монастырь, аббат которого отвечал непосредственно королю (который получил право называться “ordinarius”), началось только в середине VII в., и в начале VIII в. еще не было закончено^{252}. Поэтому если принять во внимание недостоверность «Деяний короля Дагоберта», то следует признать очевидный факт — в середине VII в. СенДени являлся новым монастырем, который короли стали поддерживать наряду с рядом других обителей. Более того, еще в середине VII в. у Сен-Дени отсутствовал домен, т.е. владения, за счет податей с которых можно было содержать монашескую общину.

Возрастание роли монастыря Сен-Дени в середине VII в. необходимо рассматривать в политическом контексте этого времени. Ситуация в Галлии в указанный период характеризовалась несколькими тенденциями.

В течение VI в. королевства франков неоднократно разделялись между различными представителями Меровингской династии^{253}. Королю Дагоберту I удалось на время сплотить подданных под своей единоличной властью; однако в завещании в 634 или 635 г. он — в традициях Меровингской династии — снова разделил их между собственными сыновьями. Старший сын Сигиберт III получил Австразию, а Хлодвиг II — Нейстрию и Бургундию^{254}. С точностью неизвестно, что происходило в последующие 20 лет, т.к. современные событиям исторические свидетельства отсутствуют. Однако можно предположить — соревнование между Нейстрией и Бургундией, с одной стороны, и Австразией, с другой, в этот период продолжалось. Сигиберт III скончался в 656 г., а Хлодвиг II — в 657 г., что привело к необходимости в очередной раз делить королевства и устанавливать новый баланс сил. Данный период характеризовался активными действиями королевы Балтхильды, которая боролась за то, чтобы посадить и удержать своего сына Хлотаря III на троне Нейстрии, и остаться в качестве политической силы. Балтхильда испытывала немалое давление со стороны знати, которая была явно недовольна ролью вдовствующей королевы в политических делах^{255}.

Указанный период получил противоположные оценки ученых. С одной стороны, некоторые считали, что Балтхильда вела дело к сосредоточению всей власти в руках короля; на него, как на сына, она могла оказывать влияние. Иные исследователи подчеркивали, будто борьба, происходившая в середине VII в., фактически представляла из себя схватку различных аристократических групп, и что Балтхильда ничем не отличалась от своих противников по тому, на какие социальные слои и группы она опиралась^{256}. Но особенно стоит отметить — в правлении вдовствующей королевы было и новое по сравнению с предыдущими периодами. Ее основной опорой в попытках удержаться у власти, как полагают ученые, являлись монастыри, которые она сама основывала; именно святые обители давали ей защиту и независимость от превратностей политической жизни в Нейстрии^{257}. Сен-Дени — один из монастырей, лишь выигравший от подобного покровительства.

После ухода Балтхильды ситуация в Нейстрии не давала возможностей для значительного передела власти, а практика опоры на монастыри стала только более ярко выраженной. Майордом Эброин (662–680) проводил политику, направленную на сосредоточение власти в своих руках и подмену короля и его матери Балтхильды^{258}. Такая политика привела к тому, что майордом рассорился со многими представителями знати^{259}. После смерти в 673 г. Хлотаря III, короля Нейстрии, Эброин посадил на трон Теодериха III, но знать заменила его на австразийского короля Хильдериха II, а майордома сослала в Люксей (“Luxeuil”)^{260}. К 679 г., однако, Эброин вернул себе былое влияние, и Теодерих III снова стал королем^{261}. Хотя он и амнистировал многих представителей знатных родов, но недоверие к нему, конечно, сохранилось. События этого периода отличаются крайней расплывчивостью альянсов и «партий» аристократии и королевской семьи, однако многие исследователи пытались выделить две основные группы. Меровингским королям Нейстрии противостояла группа знати из Австразии и Бургундии, с которыми часто увязывали и епископа Отена (“Autun”) Леодегария. Однако можно отметить — все конфликтующие стороны опирались на Сен-Дени и другие монастыри.

Ученые в течение долгого времени обращались к монастырю Сен-Дени как примеру успешного создания взаимоотношений между королевской властью, церковной иерархией и местной знатью, считая, что в других обителях они не успели сложиться к середине VII в. Однако здесь было показано, что этот случай не может считаться особенным. Как и другие общины аскетов, Сен-Дени появился на карте Галлии как монастырь (а не церковь) в 653 г., и стал опорой королей еще позже, во второй половине VII и, в особенности, в VIII в. Можно отметить особую роль аббата Фульрада, который в середине VIII в. много сделал для собирания разрозненных земель монастыря в одно целое и окончательное утверждение этой монашеской общины как столпа франкской монархии^{262}.

«Мучения св. Дионисия» и «Житие св. Женевьевы» известны по рукописям IX в. не случайно. Они являются примером всплеска интереса к истории, который произошел в середине VIII — начале IX в. Именно в правление Карла Великого в источниках появляются свидетельства того, что аббаты и монахи Сен-Дени стали обращать внимание на прошлое своего монастыря^{263}. Отчасти подобная ситуация обусловлена практическими соображениями, а именно, необходимостью собирать в единое целое домен монастыря, который к середине VIII в. состоял из разрозненных и разбросанных по Иль-де-Франсу и северной Франции деревень и земель^{264}. Но в этом обращении к ушедшему отразилось также и меняющееся мировоззрение. События меровингского периода к тому времени уже были историей, и они стали привлекать внимание образованных людей каролингской эпохи, которые, как Эйнхард, искали в «далеком прошлом» объяснение успехов новой династии. Другие же, как, например, авторы первых картуляриев (сборников старых грамот), искали данные для легитимации создававшихся монастырских доменов^{265}. Поэтому нет ничего удивительного в том, что многие нарративные сочинения, содержащие информацию о ранней истории монастыря Сен-Дени, вошли в оборот (или были составлены) именно в каролингский период. Они представляли собой поиск особого прошлого, которое монастырь и его аббат Фульрад хотели предъявить новым властителям Галлии для получения особого статуса. Но именно этот поиск прошлого способствовал возникновению легенд и разного рода спекуляций об истории Сен-Дени в период ослабления династии Меровингов и постепенного подъема династии Каролингов. Такие сочинения, как «Деяния короля Дагоберта», возникновение которых можно отнести именно ко времени правления Пепина III или Карла Великого, явились причиной неисправимого перекоса в отношении оценки роли этого монастыря в поздний период правления династии Меровингов. А именно — они создали впечатление, будто уже с начала VII в. королевская власть стала твердо опираться на ресурсы монастырей, которые уже тогда превратились в экономические центры как своей округи, так и всей Галлии. Однако сравнение агиографических сочинений VII в. с памятниками, написанными или отредактированными позже, показывает, что для современников власть королей вовсе не обладала монополией на использование ресурсов монастырей. Более того, для них согласие между правителями и прелатами, а равно и способность договариваться была центральным элементом мировоззрения.

§ 5. Выводы

Агиографические сочинения создали картину истории Галлии в VII в., отличающуюся от представленной нарративными источниками VI в. (сочинениями Григория Турского) и VII в. (историческими трудами Фредегара и автора «Истории франков»). Памятники житийной литературы являются интересными источниками, которые свидетельствуют о процессе возникновения и распространения монастырей в королевстве франков, а также о том, как обители стали неотъемлемой частью экономического и политического уклада; именно он виделся современникам единственно законным. С точки зрения авторов житий членов королевской семьи и династии («Житие Балтхильды» и «Деяния короля Дагоберта»), монашеские общины имели непосредственное отношение к созданию новой структуры организации власти, потому что представляли собой экономические политические центры, объединявшие местных землевладельцев, церковь в лице как черного, так и белого духовенства, и представителей светской власти. Они подчеркивали роль королей в основании монастырей и стремились создать картину сознательной и продуманной политики опоры на них. Знатные особы, служившие королю и церкви (такие, как рассмотренные в этой главе Эдуэн Руанский и Элигий Нойонский), помогали согласовывать интересы местных сообществ, правителей и “ecclesiae”^{266}. Появление монастырей значительно меняло ландшафт социальных взаимоотношений и создавало особые общности, связанные как на уровне религиозного чувства, так и на уровне землевладения и соответствующих обязательств^{267}. Однако в их житиях авторы стремились подчеркнуть независимость епископов от королей при основании монастырей. Развитие и распространение монастырей в королевстве франков способствовало созданию новых социальных связей, имевших непосредственной отношение к изменениям в практике власти. Авторов житий интересовала, прежде всего, деятельность людей церкви, епископов и аббатов, а короли появлялись в агиографических текстах только как властители. На их фоне клирики являли пример добродетельного поведения, святости и непреклонности в деле следования христианским идеалам. Хотя эти авторы и видели королей единственными законными правителями Галлии, но в их сочинениях можно найти представление о том, что многое в развитии событий зависело от позиции епископов и аббатов.

При прочтении житий необходимо отметить, что до середины VII в. идея о том, что монастыри должны являться надежной опорой династии Меровингов, еще не стала общепринятой. В эту эпоху отдельные обители основывались королями и членами их семей. В качестве примеров приведем монастырь Эгон (“Agaune”) в Бургундии, основанный королем Сигизмундом, монастырь в Пуатье, у истоков которого стоит королева Радегунда и ее муж, король Хлотарь I, а также епископ города и герцог. Но в целом число таких примеров было ничтожно мало, и можно с уверенностью утверждать — в VI в. королевская власть рассчитывала только на поддержку «белого духовенства», т.е. на то, что было во власти епископов. Поэтому резонно рассматривать как закономерный факт то, что в качестве примеров богоугодного образа жизни Венанций Фортунат, поэт начала VII в., описывал в своих стихах только епископов, и в его воззрениях на власть не изображены монахи^{268}. Жития этого времени делают попытку показать, что при попытке использовать ресурсы монашеских общин династия должна была учитывать интересы церкви и местных землевладельцев, тесно связанных с монастырями и церквями. Жития Эдуэна Руанского и Элигия Нойонского являются хорошими примерами того, как создавались связи между правителями, их окружением, церковной иерархией и местной знатью, позволявшие им находить согласие в отношении использования ресурсов, сосредотачивавшихся в земельных владениях аристократии и церкви. Связи между властителями, знатью и клиром еще не стали такими надежными и закрепленными документально, как в последующий, каролингский период. В частности, в представлениях образованного клира VII в. монашеским обителям было далеко как до «имперских монастырей», получивших развитие в Империи с X в., так и до монастырей каролинского периода, явившихся надежной опорой династии со времени правления Карла Великого (742–814). В эпоху Меровингов взаимосвязь между различными властными группами не была выстроена по единому шаблону во всех регионах государства: местные и личные особенности всегда доминировали, создавая уникальный и неповторимый потестарный ландшафт.