Между Средиземноморьем и варварским пограничьем

Заключение

Предпринятое исследование представлений о власти в меровингской Галлии позволило уточнить основные тенденции и периодизацию романо-германского синтеза. Проведенное нами изыскание показало — субъективные восприятия авторов различных типов источников совпадали в следующем: в этот период власть основывалась на согласии между правителями, знатью и церковной иерархией. Данный идеал был развитием идеи, сформулированной еще в Античности. Причем для образованных людей этой эпохи (авторов исторических и, впоследствии, агиографических сочинений), успех правителя зависел от его способности договариваться со своими сторонниками в отношении использования ресурсов, находившихся под их контролем. Поэтому резонно утверждать, что в представлениях современников власть королей в Меровингском королевстве франков никогда не являлась «частной», основанной в первую очередь на праве владения землей[54]. Вне зависимости от типа источника мы видим, что суть политики для образованных людей разного статуса и интересов состояла в нахождении согласия между светскими правителями, их придворными, чиновниками, и местной знатью, а также представителями церковной иерархии, епископами и аббатами.

Исследование трех типов источников — исторических и агиографических сочинений и судебных протоколов — показало, что взгляды их авторов и составителей на соотношение сил в эту эпоху менялось. Сочинение Григория Турского, написанное в конце VI в., характеризовало королей как варварских властителей (их образы созданы на основе канонов позднеантичной историографии), чьи прерогативы были весьма ограниченными и в чем-то сходными с полномочиями римских наместников. Но одновременно оно изображало епископов как хранителей мира. В VII в. Фредегар и, в особенности, его Продолжатель уже больше внимания уделяют королям и их окружению, считая их (а не епископов) главной исторической силой Галлии. В начале VIII в. автор “Liber historiae francorum” не видит истории Галлии вне связи с королями Меровингской династии и изображает двор как единственный центр власти в государстве франков.

Однако картина выглядит совершенно по-другому, если посмотреть на иные источники эпохи. Авторы житий на примерах основания монастырей показывали, что в Нейстрии этого периода правители должны были искать согласия епископов и аббатов (часто происходивших из знатных галло-римских или франкских семей), дабы иметь возможность пользоваться земельными ресурсами, которые находились в руках церкви (в особенности — монашеских общин). Эта картина подтверждается исследованием судебных протоколов. Документы фиксируют крайне медленное превращение обителей (вроде Сен-Дени) из базилики и монашеской общины, находящихся под контролем епископа, в «королевский монастырь» (т.е. пребывающий под непосредственным патронажем государя). Меровингские короли вынужденно использовали ресурсы отдельных знатных людей, епископских кафедр, небольших монастырей или церквей, которые были не способны дать им возможность создать надежную базу в Галлии^{355}. Несмотря на то, что с течением времени государи оказались в центре повествования хроник, они остались в целом на периферии той картины, которую рисовали агиографические сочинения и решения королевского суда. Последние, как мы попытались подчеркнуть, изображали короля как верховного арбитра, который способствовал поискам согласия сторон конфликта, но при этом оказывался ограничен в возможности диктовать решение. Взгляд, согласно которому во Франкском королевстве наблюдался постепенный рост значимости меровингских государей, характерен только для авторов исторических сочинений. Увеличение роли франкских королей в их повествовании, возможно, связано с тем, что историописание все более становилось привилегией принадлежащих к “curia regis” образованных людей.

Мы увидели, что с точки зрения современников в меровингский период церковь (монастыри и епископские кафедры) ещё не стала той насыщенной земельными ресурсами структурой, которую в ней привыкли видеть историки, занимающиеся каролингским периодом и Высоким Средневековьем. В трех главах нам удалось найти этому убедительные доказательства не только в нарративных документах, но и в житиях святых и в судебных протоколах. Об этом свидетельствуют также примеры сложных систем условного владения землей и раздела поступающей от нее ренты, которые обнаруживаются в судебных протоколах VII — первой половины VIII в. Агиографические источники — жития Эдуэна Руанского и Элигия Нойонского — доказывают данную точку зрения.

Таким образом, можно сделать следующие выводы. Исследование исторических хроник показало, что взгляды их авторов и составителей на соотношение общественных сил в течение эпохи изменилось в наибольшей степени по сравнению с воззрениями творцов житий, а также писцов, создававших судебные протоколы. В начале VIII в. автор “Liber historiae francorum” уже не видит истории Галлии вне связи с королями Меровингской династии и изображает двор как единственный центр власти в королевстве франков. Однако опираясь на жития, можно сказать, что королям было не так просто добиться этого. Картина подтверждается исследованием судебных протоколов, которые фиксируют излишне затянувшуюся трансформацию монастырей (например, Сен-Дени) из базилики и монашеской общины, находящихся под контролем епископа, в «королевские» (т.е. обители, опекаемые государем). Несмотря на то, что с течением времени короли оказались в центре повествования хроник, они остались на периферии той парадигмы, которую задавали агиографические сочинения и решения королевского суда. Последние, как мы попытались доказать, рисовали государя в качестве верховного арбитра, который мог способствовать поискам согласия, но был весьма ограничен в возможности диктовать свое решение. Поэтому логично заключить, что взгляд, согласно которому во Франкском государстве наблюдался постепенный рост значимости меровингских королей, характерен для авторов исторических сочинений; как мы уже отмечали выше, увеличение роли франкских королей в их повествовании, возможно, связано с тем, что историописание все более становилось привилегией связанных с государевым двором образованных людей.

Проведенные изыскания позволяют уточнить периодизацию романо-германского синтеза. То, что франки не были просто дикарями, осевшими в римской провинции, стало ясно после работ историков второй половины XIX в. Но наше исследование показало — франки вовсе не нуждаются в апологии. Кажущаяся «дикость» их поведения была во многом результатом следования Григория Турского одному из образцов позднеантичного историописания. Но не правы и те, кто считает, будто романизация Галлии оказалась настолько сильной, что даже способствовала развитию «цивилизованности» у франков и якобы привела к тому, что уже к началу VII в. (в особенности к середине столетия) Меровинги смогли оценить преимущества позднеантичного мироустройства. Как показал проведенный нами анализ, они недооценили один из важнейших институтов позднеантичного общества, а именно, — монашество и монастыри, которые стали одним из связующих звеньев между римской аристократией и церковной иерархией Средневековья. Монастыри в Поздней Античности явились важнейшим фактором социального преобразования, сдерживая распад городского общества и создавая новые центры публичной и церковной власти в сельской местности. Но Меровинги питали к ним только эпизодический интерес, который никогда не перерос в систему. Жития святых дают возможность предположить это, а судебные протоколы только укрепляют нас в данном мнении. «Романизация» франков состояла только в следовании идеалам «политики согласия», в то время как реальные механизмы власти позднеантичного общества остались вне пределов их представлений. К моменту прихода Каролингов франкская Галлия восприняла лишь внешний аспект позднеримской имперской культуры власти и еще не закончила ее адаптацию к условиям Раннего Средневековья. В меровингскую эпоху процесс создания особой — «франкской» — модели развития Европы не только не вышел на завершающую стадию, но и не приобрел тех окончательных «типических» черт, которые сделали его столь привлекательным в качестве эталонной модели генезиса раннесредневекового общества в рамках романо-германского синтеза.

Изменения в сознании, а равно и эпоха более масштабного мышления, не только во внешнеполитическом смысле, но и в плане организации власти во Франкском королевстве на принципах, которые исследователи называли «имперской церковью», начинаются только с приходом Каролингов, подчинивших все ресурсы государства единой цели, а именно, созданию империи — легитимной наследницы великой средизмноморской предшественницы^{356}. В меровингский период ситуация была как раз противоположной той, что характерна для каролингской эпохи; в это время короли и двор имели ограниченные интересы и ставили перед собой краткосрочные задачи. В меровингскую эпоху воззрения на власть и на взаимодействие светской и церковной иерархий не отражали стройную систему представлений, сложившуюся в каролингскую эпоху и в период правления саксонсой династии в бывшем Восточно-франкском королевстве в X и XI вв.