Международный человек

Рудольфо не пошел с ними в отель, ему нужно было еще кое-куда сходить. Когда он вернулся, вид у него был мрачный.

“Официальное приглашение в Страсбург, которое нам всенепременно обещали прислать, почему-то не пришло. Я только что ходил на почтамт до востребования, — сказал он. — Не думаю, чтобы за этим стоял Момсен. Так далеко его влияние не простирается. Это все французы! Им всегда все нужно делать наперекор американцам, чтобы продемонстрировать свою независимость. То, что американцы зарегистрировали нашу независимость, им не понравилось, и мы даже кажемся им подозрительными. Теперь я начинаю думать, а вдруг латыши действительно оказались хитрее нас, когда решили начать с Европы. Французы будут счастливы первыми зарегистрировать независимость маленького свободолюбивого народа. Вдовы полковников Алжирской войны взвоют от восторга”.

Андерсон сообщил, что у него с латышами был долгий разговор.

“Я говорил с ними по существу, — подчеркнул он. — Лацис выдвинул идею, что мы могли бы выступить на единой платформе в отношении загрязнения Балтийского моря”.

На это сообщение Рудольфо поиграл некоторое время своим паркером и затем произнес: “Лацис не генерирует идеи. К этой мысли мог бы прийти и ребенок”.

Обольщение машиниста

Они решили поехать в Страсбург ночью, потому что так можно было сэкономить деньги на гостиницу. Перед этим они съели в одной неприятной подвальной забегаловке блины с грибами.

На площади Пигаль негры хотели затащить их в порнокино. “Anal! Anal!” — вопили они зазывающе.

В кассе железнодорожного вокзала они спросили самые дешевые билеты. Кассир посмотрел на них внимательно и уточнил, правильно ли он их понял, действительно ли месье хотят ехать самым дешевым способом?

“Да”, — ответил Екабс.

Но даже он, который все-таки знал эту страну, не мог предположить, что им придется ехать в товарном вагоне! Рудольфо категорически отказался, объяснив, что однажды уже имел это удовольствие — когда его увозили на поселение.

Он подбежал к машинисту, который курил на перроне возле своего локомотива, и завел с ним разговор. Фабиан не слышал, о чем они говорили, зато видел, как шеф станцевал карманьолу, затем плавно перешел на фарандолу и наконец произвел несколько кокетливых движений из канкана. Лицо машиниста просияло, он предложил Рудольфо закурить, после чего они долго пожимали друг другу руки.

“Переселяемся, — сообщил Рудольфо, слегка запыхавшись. — Мы можем занять несколько мест в третьем классе”.

“Что вы сказали машинисту?” — спросил Орвел.

“Я сказал, что англичане — ослы и что на самом деле в товарном вагоне должны ехать они, а не эстонцы”.

“А что бы ты сказал в Англии в аналогичной ситуации?” — спросил Фабиан.

“Хм, — пожал плечами Рудольфо. — Там я, разумеется, сказал бы, что французы — ослы. Это же естественно. Это называется дипломатия”.

Через пять минут они разместились в двух соседних купе. В них были трехъярусные полки. До сих пор Фабиан думал, что мужчины и женщины ездят в одном купе только в России, но теперь он убедился, что это не так. Под потолком было очень душно, и Фабиан прижался ртом к щели в окне, оттуда просачивался прохладный воздух. Он спал мало и видел тревожные сны.

Сначала он разговаривал с покойным отцом, который поведал, что и в самом деле умер, но что с помощью врачей смог продлить свою жизнь. Потом Фабиан сдавал экзамен по математике, к которому не был готов. Оба сна снились ему примерно раз в квартал. Этой ночью он еще видел какие-то туманные кадры о лидере национальных радикалов, который сажал в парке дерево.

Страсбург

Они прибыли в предместья Страсбурга в шесть утра.

Когда Фабиан вышел в коридор, дверь в соседнее купе была открыта, за ней он увидел Рудольфо, увлеченно беседовавшего с крестьянками, на лицах которых горели черные, как угли, глаза и головы покрывали толстые платки. На коленях они держали корзины с яйцами. В Страсбурге начиналась ярмарка.

“Вы знаете, где находится Эстония?” — спросил шеф.

“Я не знаю, — ответила старшая и обратилась к младшей: — Может, Мария знает. Мария умеет читать. Она ходила в школу”.

Но Мария затрясла головой и закрыла лицо платком, так что остался торчать только кончик носа. Шеф достал из кармана записную книжку, в конце которой была изображена маленькая карта Европы, и показал, где находятся Таллинн, Тарту и Отепяэ.

“Знайте, что Эстония самая северная страна, народ которой выращивает пшеницу. Вы ночевали в одном купе с официальными представителями этой страны. Это, конечно, не то же самое, что пребывать под одной крышей с переодетым императором, но все же лучше, чем ничего”, — были последние слова, сказанные им попутчицам.

Полусонные, они шагнули в белесые предрассветные сумерки.

На перроне их встретил координатор действующего за рубежом Балтийского Воззвания Михевс, молодой интеллигентный человек. Он отвез их в гостиницу, расположенную недалеко от вокзала. Сразу поставил чайник. Из разговора Михевса выяснилось, что за их проживание здесь платит Балтийское Воззвание. Две комнаты, в которых они должны были разместиться, были еще меньше, чем в парижском отеле, где они оставили свои чемоданы и громоздкие вещи.

В комнате не было ничего, кроме вешалки, маленького зеркала на стене, кроватей и табурета.

“А нельзя ли нам получить отдельные номера?” — спросил Рудольфо. Но Михевс сделал вид, будто не расслышал. Видимо, вопрос был неуместный, и Рудольфо не стал его повторять.

Но когда он взглянул на раковину, то занервничал.

“По крайней мере, полотенце должно быть у каждого свое, — потребовал он. — Поверьте, даже в Восточной Европе...”

“Это можно, — тихо согласился представитель Балтийского Воззвания. Он открыл дверь и позвал: — Мадам Бовари, не принесете ли вы нам еще два полотенца!”

Затем он снова обратился к эстонцам:

“Положение отнюдь не розовое. Русские устроили активную контрпропаганду. Поэтому возникает вопрос: решатся ли устроители пустить нас в зал? Мы должны быть ко всему готовы и свои шаги обязательно координировать”.

“Не беспокойтесь, — произнес Рудольфо. — Мы непременно их скоординируем”.

“Ничего страшного, — улыбнулся он весело, когда Михевс ушел. — Не будем же мы тут жить вечно”.

И словно в подтверждение его слов к ним постучали и толстая усатая женщина протянула в дверь два совершенно чистых полотенца.

Бойкот

Они стояли в ста метрах от главного здания и рассматривали грандиозное строение.

“Этот дом такой огромный, что если бы эстонцы устроились тут пять лет назад, то русские только сейчас об этом узнали бы, — предположил Рудольфо. — Чрезвычайно интересно, почему никто не попробовал это сделать!”

Перед зданием была палатка, где разместился организационный комитет. Рудольфо приподнял входной полог и проскользнул внутрь. Он вышел немного бледный и сказал, что его подозрения подтвердились, потому что их нагрудные значки, по которым пропускали в здание, не обнаружили.

Тут появился запыхавшийся Михевс и сообщил, что официально их все-таки не принимают.

“В таком случае я буду присутствовать там в том же статусе, что и Генеральный секретарь ООН, — сказал Рудольфо. — У него тоже нет персонального приглашения”.

Екабса отправили в отель, чтобы он там незамедлительно начал составлять для общественности Эстонской Республики пресс-сообщение стран-участниц совещания.

В этот день их так и не пустили на совещание, заявив, что их вопрос обсуждается.

Рудольфо беспрерывно звонил, и Фабиан уже не мог отличить, когда он говорит по делу, а когда болтает просто так. Их было пять человек в крошечной комнате. Рудольфо курил “Марию Манчини”, Орвел смолил “Казбек”. Он был бодр и свеж — казалось, командировка ему вполне по нутру. Он чувствовал себя в какой-то степени как в старые времена, когда “сверху” не поступало никаких распоряжений. Он-то был ни в чем не виноват.

Екабс лежал на покрывале с маленьким, взятым напрокат “Колибри”, на котором он печатал пресс-сообщение на родину в связи с тем, что их не пустили в зал.

Чувства Фабиана были притупленными. Его больше не удивляло, что они просто стоят рядом, как пионеры возле Вечного огня. Более того, ему уже казалось, что это единственно мыслимая форма работы. Андерсон, казалось, на все махнул рукой и чахнул на глазах.

После обеда Рудольфо предоставил их самим себе и велел дежурить у телефона. Они по очереди ходили есть в Макдоналдс. Орвел пошел искать улицу, где собирались проститутки.

Вернувшийся вечером Рудольфо сообщил, что встретился с подругой жены президента этой страны. Эту встречу устроил его старый знакомый с Сааремаа, эмерит-профессор Рейнсоо, который был знаком с этой подругой. Муж подруги, ветеран войны в Алжире, полковник в отставке, услышав, как обращаются с эстонцами, латышами и литовцами, зарыдал и сказал: “Мы вас продали русским”.

Рудольфо, по-видимому, вложил в эту встречу много магнетизма, потому что вечером он снова насвистывал “Марсельезу”, что было признаком крайней усталости. Он стоял у окна и смотрел в ночь.

Казачок

На следующий день они снова отправились к палатке, чтобы узнать, не произошли ли в процессе какие-нибудь сдвиги. Рудольфо вернулся с оживленным видом и сообщил, что устроители хотят с ними побеседовать. Он пригласил Андерсона пойти вместе с ним, а остальным велел подождать.

Пока они отсутствовали, Фабиан и Екабс выпили в ближайшем кафе ordinaire.

Через полчаса Рудольфо и Андерсон вышли из главного здания. Шеф был на редкость немногословен. По Андерсону было видно, что ему не терпится поделиться новостями, но, вероятно, он понимал, что ему не годится сообщать их первым.

Только когда они вышли на улицу и сели на скамейку, Рудольфо заговорил. В коридорной дипломатии родился компромисс.

“Да, мы можем там участвовать, — произнес он наконец. — Но при одном условии. Они хотят, чтобы я с русским послом сплясал перед Главной Ассамблеей казачок. И потом мы вместе должны воскликнуть, что Россия и Эстония — друзья!”

“Ой-ой-ой, — озабоченно покачал головой Орвел. — А вы хоть умеете танцевать казачок?”

“Разумеется, — ответил шеф небрежно. — Я научился этому еще мальчишкой, когда наша семья в Сибири жила. Этому великолепному танцу научил меня начальник местного особого отдела, который постоянно ходил к моей матери в гости, в надежде что-нибудь разнюхать о связи моего отца с израильской разведкой”.

“Это черт знает что, — возмущался Екабс. — Почему именно казачок? Почему вы вместе не могли бы станцевать, например, каэраяан? Или оба танца по очереди? А еще лучше рейнскую польку, энглиску или падеспань, потому что это было бы нейтрально?”

“Да, — вздохнул шеф. — Русские утверждают, что каэраяан слишком трудно разучить. И наши друзья, сильные мира сего, дали недвусмысленно понять, что мы должны учитывать реально сложившуюся ситуацию в мировой танцевальной практике”.

После обеда Фабиан, Екабс, Андерсон и Орвел тихонько проскользнули в зал Главной Ассамблеи на балкон прямо под кабинами переводчиков и наблюдали представление в качестве зрителей. Рудольфо блестяще справился с казачком. Он танцевал с улыбкой, изображал “веревочку”, “гармошку”, плясал вприсядку и прихлопывал рукой по подошве.

То же самое делали руководители Латвийской и Литовской миссий, хотя скорее символически, ведь они не были профессиональными танцорами, а прежде всего — борцами за свободу.

Поскольку в тот же день был национальный праздник Латвии, то их представительство организовало перед прощальным банкетом небольшой прием, куда, естественно, пригласили эстонцев и литовцев. Латыши, между прочим, жили с ними в одном отеле, но для приема арендовали помещение в местной библиотеке. Там был и граммофон. Для начала хрупкая девушка сыграла на скрипке латышский гимн. Затем произносили речи и пели веселые песни. Рудольфо и Фабиан, Екабс и Орвел спели первый куплет из латышской народной песни “Петушок”, единственное, что они знали. Андерсон не знал и этого, потому что был молод, в его школьном песеннике уже не было таких песен. Но звучный баритон шефа разносился далеко вокруг:

“Утром, когда солнышко золотит лужок, будит меня песенкой петушок. Ты меня пораньше, петушок, буди, громче свою песенку заводи!”

Теперь все видели, в том числе присутствующие здесь иностранные наблюдатели, что государства Балтии действительно образовали единый крепкий блок.

Новые выводы

Благодаря героическому танцу Рудольфо им разрешили присутствовать на общих дискуссиях и участвовать в панельных дискуссиях, которые проходили в малых залах и носили звучные названия вроде “Европейская осень”, “Восток и Запад”, “Политические пути” и прочее в том же духе, на что Рудольфо только и сказал “чушь”.

На закрытые заседания Главной Ассамблеи и на голосование их, разумеется, не пустили. Но дали понять, что их вопрос по-прежнему на повестке дня и не исключено, что в следующий раз они будут присутствовать там как полноправные делегаты.

Их также пригласили на прощальный бал. Фабиан танцевал с белокурой датчанкой, которая утверждала, что в Эстонии дискриминируют женщин и русских. Фабиан заметил, что именно в Северной Европе представители благополучных обществ имеют несколько наивное представление об Эстонии.

И мнение, будто они испытывают какую-то особенную симпатию к странам Балтии, не всегда справедливо, потому что они просто испытывают симпатию к тем, кого, по их мнению, притесняют, а какая конкретно под этим подоплека, их мало интересует.

Ели гигантский торт, представлявший собой европейскую часть мира. Но Рудольфо, который так любил сладкое, не смог его попробовать, потому что на приеме у латышей вместе с ливерной колбасой ему в рот попало что-то твердое и он сломал зуб. Когда он извлек злополучный предмет, то это оказалась пуля 7,62 калибра. А поскольку метод Рудольфо был творческий и всегда отталкивающийся от конкретной ситуации, он незамедлительно произнес краткую речь, в которой предостерег западные страны от советской угрозы, которая все еще существует.

На мели

Ирония нынешней ситуации заключалась в том, что они свободно уже сегодня могли бы уехать домой. Им здесь нечего было больше делать, ничто больше не связывало их с этим городом. Но они не могли уехать, потому что у них, естественно, из соображений экономии, были заранее куплены самые дешевые билеты на самолет. Это был так называемый apex-рейс, билеты на который нельзя было поменять, и которые можно было использовать лишь в точно назначенный день, то есть завтра. Они, правда, сходили в кассу Финэйр, Рудольфо даже показал свое удостоверение и попросил передать привет директору Финэйра, которого он якобы хорошо знал, но все было бесполезно. Закон есть закон.

Это означало, что они должны были переселиться куда-нибудь еще на одну ночь. Нужно было найти ночлег еще дешевле предыдущего. Екабс предложил позвонить Прийту Магомаеву. Это был хороший совет. Прийт Магомаев был холостяком и мог знать все норы.

Так и получилось. По словам Прийта Магомаева, можно было найти очень дешевый ночлег, и он обещал позвонить через полчаса. Тем временем они упаковали свои вещи.

Вскоре позвонил Прийт Магомаев и сообщил им адрес гостиницы под названием “Petitе Parisienne”.

“Я им позвонил и рассказал о вашем положении. Что вы официальные представители Эстонской Республики, этого я им, конечно, не сообщил. Они пообещали вас как-нибудь устроить. Подешевле, само собой. Всего хорошего и приятного полета домой”.

Еще один переезд

Они вытащили свой багаж в фойе. Портье спросил, не вызвать ли такси.

“Разумеется, — ответил Рудольфо, который решил достойно покинуть гостиницу, и ослепительно улыбнулся. — Даже два, ведь нас так много”.

Фабиан испугался, Андерсон презрительно замолчал, Екабс задумался.

“Такси поданы, сеньоры”, — известил портье вскоре и подскочил к самому большому чемодану. За это шеф что-то сунул ему в руку. Когда они отъехали примерно на сто метров и завернули за угол, Рудольфо схватился за голову и сказал таксисту, что они немедленно должны выйти, дескать что-то у них случилось. Таксист недоуменно пожал плечами.

“Мы не можем себе позволить дорогую поездку, — произнес Рудольфо назидательно, когда они стояли на тротуаре возле груды чемоданов. — Кроме того, я изучил карту. Эта гостиница всего в двух километрах отсюда. Орвел, наступил твой звездный час!”

Но ведь и у Орвела было всего две руки, так что и другим пришлось тащить чемоданы. Они были тяжелые, потому что шеф велел доставить домой разные документы и прочий бумажный материал, который в разных учреждениях щедро раздавали.

“Мы должны их проработать и принять за образец. Наши чиновники должны знать, как дела делаются и как функционирует образцовая западная бюрократия”, — сказал он.

Кроме того в чемоданах остались Калевипоэги и Линды, которые раздать они не успели, а выбросить не решились. Чемодан Фабиана был очень высокий, и тащить его было неудобно. Но поскольку он был на колесиках, то Фабиан его катил. Тротуар был не асфальтирован, а покрыт мелкой плиткой. Поэтому чемодан дребезжал, как гремучая змея.

Сидевший на обочине нищий насмешливо их разглядывал.

Чистильщик сапог прервал свою работу, посмотрел на них и задумчиво закурил, сидящий перед ним клиент тоже закурил. Они обменялись репликами, еще раз на них взглянули, сказали что-то еще, закивали и расхохотались.

По соседству с борделем

Они свернули с главной улицы в узенький переулок. Он был довольно мрачный. Между высящимися с двух сторон семиэтажными домами виднелась тонкая полоска синего неба. На верхних балконах сушилось белье. Слева внимание Фабиана привлекла пестрая реклама с полуголыми девицами.

Там же, в пятидесяти метрах, они обнаружили дверь с вывеской “Petitе Parisienne”. За стойкой хлопотал портье, который бегло говорил по-английски. Да, он о них уже знает. Их комнаты, конечно, не люкс, но зато дешевые.

Почему-то портье запросил у них паспорта. Может, здесь объявлялись элементы, которые норовили покинуть гостиницу, не заплатив, или в отношении которых испытывала интерес полиция?

“Не отдавайте паспорта, только удостоверение личности гражданина Эстонии, если оно у вас есть, — посоветовал шеф. — Там имеется несколько слов и на французском”.

Фабиан, оплачивая счет, был рад, что последовал совету Коэрапуу и не отдал все деньги Рудольфо. Из того, что у него осталось, как раз хватало на одну ночь, на пять гамбургеров и на такси в аэропорт.

Комнаты и впрямь были аскетичными.

Там была полуторная кушетка и приторно пахнущие прорезиненные занавески, маленькая тумбочка в изголовье и раковина. Туалет был в коридоре, к счастью, в их половине. Зато в номере имелось биде.

“Что бы это значило? — почесал затылок Екабс. — Туалета в номере нет, а биде есть?! Никакой логики”.

Но причина выяснилась с наступлением вечера. Все чаще в коридоре стали слышны пьяные крики и визги. Где-то выстрелила пробка шампанского, где-то играли фламенко. Двери хлопали. Оставалось впечатление, что сюда беспрерывно входили и отсюда выходили.

Андерсон, как самый молодой и невинный, сильно побледнел. Остальные чувствовали себя неловко. Фабиану вспомнилась реклама с голыми девицами. Теперь они поняли, куда попали на ночлег. Это заведение обслуживало находящиеся рядом стриптиз-клуб и танцзал. Сюда приходили на час-другой с девушкой. Для этого здесь биде.

“Прекрасное местечко, — потирал руки шеф. — Тихий уголок, и в то же время жизнь бьет ключом, как в сердце урагана. Подходящее место для подведения итогов „Миссии“ и составления планов на будущее. Да-а... — И он обернулся к Орвелу, который зашел к ним в комнату, готовый к услугам. — У тебя есть немного денег? Замечательно, вот тебе еще десять долларов, чтобы посетить бордель по соседству, — произнес он. — Дело в том, что мы намерены заняться разработкой важных политических решений и... сам понимаешь... это вряд ли может тебя интересовать”.

“Я и сам хотел попросить, нельзя ли мне высвободить вечерок, — произнес Орвел униженно. — Последний вечер все-таки. Надо развеяться немного. Я и так вкалывал в поте лица. А денег мне не надо, уж как-нибудь обо мне позаботятся. Я уже договорился с парнями из Американского CIA устроить тут пирушку. Они же мои старые знакомые. Пообещали забить время в публичном доме, а потом — в бассейн. Французы тоже собирались прийти. Но я постараюсь вовремя вернуться, когда понадобится чемоданы таскать. Ну пока, стало быть!”

И он удалился.

“Пойти тоже, что ли, прогуляться, — подумал Рудольфо вслух. — Но у нас еще много работы. Да-да, — подтвердил он, уловив выражение лица Фабиана. — Нам нужно составить декларацию „Всем народам мира“, в которой мы свято подтвердим, что теперь, когда наша независимость, можно сказать, зарегистрирована и для нас открылась дорога в Мировую Схему, мы будем привержены демократическим принципам, правовому государству и свободному предпринимательству”.

Он отправил Фабиана за Екабсом и Андерсоном, но их не было, они успели улизнуть.

“Ничего”, — произнес Рудольфо утешительно. Он вынул из своей папки с золотыми застежками пачку бумаг и хотел было положить ее на стол. Но стола не оказалось. Что делать? Он фыркнул и пристроил свой чемоданчик-дипломат на биде, а сверху положил бумаги, сам сел рядом в позе портного. Фабиан сделал то же самое.

“Мне кажется, что, приступая к составлению настоящего документа, мы должны прежде всего исходить из идеи restitutio ad integrum”, — торжественно произнес шеф.

“Да, но мы должны учитывать и тех, кто в принципе не против эстонского национального государства, но хочет исходить из реальных изменений, произошедших в мире за это время”, — предложил Фабиан так же торжественно.

“Разумеется, — кивнул Рудольфо. — Мир изменился”.

“И почему бы не сказать просто — восстановление на основании преемственности? — предложил Фабиан. — Это понятнее, нежели ad integrum”.

“В этих словах есть колорит”, — кивнул шеф.

Так они работали. Время от времени в коридоре и в соседних комнатах раздавались разные звуки, кто-то влепил кому-то пощечину, кто-то стонал от любовных утех. Прошли часы. Наступило время ложиться спать.

Ничего приятного это не сулило, потому что кровать была всего одна. Они легли, отодвинувшись друг от друга поближе к краю. Из-за чего Фабиан вскоре оказался на полу. Он снова лег и лежал очень тихо. Немного погодя он услышал, как шеф скатился с постели и грохнулся на пол. Рудольфо тихонько охнул и, кряхтя, залез на кровать. Некоторое время стояла тишина. Сон не шел. Потом они оба почти одновременно скатились на пол. Шеф больше не стал ложиться, лишь присел на край кровати.

“Не знаю, что-то не спится”, — сказал он.

“Да, не спится”, — согласился Фабиан.

“Может, пошлифуем еще немного декларацию?” — предложил шеф.

“Давайте пошлифуем”, — не имел ничего против Фабиан.

И они принялись шлифовать.

В какой-то момент они все же задремали, потому что их разбудил телефонный звонок. Портье предупреждал, что девочкам пора покинуть отель.

За окном начало светать.

При расставании Рудольфо спросил у портье:

“Вы знаете что-нибудь об Эстонии?”

“Эстония... Эстония... — Портье потер висок. — У меня работала девушка с таким именем, — сказал он затем. — Хорошая была девчонка. Во такая! У нее был успех. Задница как у кобылы”, — прищелкнул языком портье.

Прощай, “Миссия”

Их было пятеро, и им пришлось взять два такси. В одно сели Рудольфо, Фабиан и Орвел.

“Вы знаете, где находится Эстония?” — спросил шеф у водителя. Тот ответил по-испански, что не понимает. Тогда Рудольфо заговорил с ним на испанском.

Мимо промелькнул знак: “До Трафальгарского аэропорта 1 километр”.

“Теперь конец нашим мытарствам”, — вздохнул облегченно Фабиан.

И тут же спохватился — он надел чистые трусы. Те, в которых была зашита заначка, остались в чемодане, но он не помнил, в каком, чтобы их найти, потребовалось бы четверть часа. Но затем ему вспомнилось, что Рудольфо предлагал Орвелу десять долларов на публичный дом. “Пусть заплатит”, — подумал он равнодушно.

Когда они прибыли на место, Фабиан с Орвелом принялись выгружать чемоданы. Шеф остался в машине. Его беседе с таксистом, казалось, не будет конца.

Фабиан снова встревожился. До вылета самолета оставалось двадцать минут.

Затем Рудольфо и таксист долго пожимали друг другу руки и шеф дал ему на прощание свою визитную карточку. Потом он сделал движение, будто ищет деньги. Но таксист махнул рукой и сказал “maZana”, Рудольфо вылез из машины.

“О чем вы с ним так долго говорили?” — спросил Андерсон.

“Я ему объяснял, что значит на эстонском языке „болван“”, — невозмутимо ответил шеф.

“Я и не знал, что вы и по-испански говорите!” — восхитился Орвел.

“Да, я был в Испании во время гражданской войны”, — ответил Рудольфо как бы между прочим.

Орвел онемел. Затем покачал головой.

“Это невозможно. Годы не сходятся. Мы знаем, что вы от нас в свое время многое скрывали, мы знаем также, что у вас за плечами немало годков, но таким старым вы не можете быть, не стоит нас настолько недооценивать, господин Рудольфо, это оскорбительно для бывалого разведчика”.

“Я и не утверждаю, что я стрелял на этой войне, — ответил Рудольфо. — Но моя мачеха, то есть вторая жена моего отца, была дочерью начальника кассы ордена Святого Иакова. Мы часто попадали в круговорот войны. Эта доблестная женщина умерла всего шесть лет назад в Санкт-Петербурге. Она была из тех, кого русские после гражданской войны в Испании позвали в Москву, наобещав золотые горы, а на самом деле превратили их жизнь в ад. Обратно их, разумеется, не пустили. Они здесь были, по существу, пленниками. Даже после Сибири”.

“Нам пора на самолет”, — заерзал Орвел.

“Конечно, вы же проверяете, не отстал ли кто от группы, — любезно улыбнулся Рудольфо. — Как в старое доброе время. MaZana”, — махнул он кому-то рукой. И, танцуя тарантеллу, направился к трапу самолета.

Фабиан смотрел на убегающую стартовую полосу. Самолет взмыл, и за окном потянулась дымка облаков.

Ему хотелось увидеть Эйфелеву башню и Берлинскую стену, Храм Сегуна и пирамиды — все, все, все.

Прибытие домой

Через три часа они были в Хельсинки.

“Считайте, мы дома”, — усмехнулся Рудольфо.

Их встретил референт по финско-эстонским культурным связям, и они нырнули в его машину.

“Скорее в порт, — сказал Рудольфо после слов приветствия. — У нас очень мало времени. Паром отходит через полчаса”.

Референт недоуменно спросил, какой паром он имеет в виду. Выяснилось, что за это время расписание изменилось и они не успевали на часовой паром. Это означало, что пресс-конференция, назначенная на шесть часов вечера на Певческом поле, отменяется, потому что следующий паром отходил в восемь часов. Но Рудольфо даже слушать не хотел об отмене пресс-конференции. Он попросил отвезти их в общество культуры и начал звонить в Таллинн.

Застав Коэрапуу, он отдал распоряжение, чтобы за ними прислали “Водяного”. Выяснилось, что катера нет.

“Где катер? — возмутился Рудольфо. — Мы завершили „Миссию“ и хотим скорее воссоединиться со своими семьями”.

“Пакс уплыл с шлюхами в залив”, — ответил Коэрапуу.

“Я уволю вас”, — отрезал Рудольфо и положил трубку.

Он позвонил в аэропорт, но самолет на Таллинн только что вылетел.

Затем позвонил Коэрапуу и сообщил, что ему удалось арендовать частный катер одной фирмы, у которого мощный мотор, и что он сам за ними прибудет. Настроение у Рудольфо снова поднялось. И он принялся читать эстонские газеты.

“Видишь, — бросил он Фабиану и указал на название „Блестящая победа внешней политики“. — Это о нас”, — сказал он.

И финские газеты трубили в том же духе.

В три часа они отправились в порт.

“Почему на носу нет эстонского флага?” — рассердился Рудольфо и отказался садиться на катер.

“Флаг на носу того катера, на котором Пакс со своими шлюхами катается, — объяснил Коэрапуу. — Я решил, что надо торопиться, и не стал искать по городу подходящий флаг”.

Через два с половиной часа они были в Таллиннском порту. Их встречала только одна машина.

“Я могу и пешком пойти”, — сказал Коэрапуу.

“А где вторая машина?” — удивился шеф.

“Антс чинит фары, — ответил шофер Пеэтер. — Уже второй день”.

“Немедленно на Певческое поле”, — скомандовал шеф.

Фабиан не поехал с ними, его энергия была на исходе.

Произошедшие перемены

Уже поворачивая ключ в двери своей квартиры, он понял, что предчувствие его не обмануло: Миранды нет. На столике перед зеркалом лежала записка, в которой она сообщала, что уезжает с цирком, дававшим в Таллинне представления, потому что “хочет увидеть мир”. Эту новость Фабиан воспринял со странным облегчением, ибо неопределенное положение кончилось. Следующий шаг он должен был сделать сам.

Когда Фабиан на следующий день пришел на работу, Муська ему сообщила, что шеф велел сразу к нему зайти. Конечно, это было в духе шефа — даже в такое утро, как сегодня, когда “Миссия” по большому счету была выполнена, они не могли долго отсыпаться. От секретарши шефа Мийли он узнал, что Рудольфо явился на работу раньше него и два часа разговаривал с Америкой. Коэрапуу якобы побледнел с лица.

“Шеф звонит уже в счет 2001 года”, — вздохнул он.

Фабиан зашел в кабинет. Шеф, продолжая говорить по телефону, жестом пригласил его сесть.

“Ну? — улыбнулся он ослепительно и положил трубку. — Почему такой невеселый? Ведь мы теперь знамениты, как кинозвезды, из нас делают национальных героев. Глядишь, получим на грудь орден Якоба Хурта второй степени”. И шеф весело рассмеялся.

“Это ведь все большой блеф”, — ответил ему Фабиан.

“Ну-ну, полно, — упрекнул его Рудольфо. — Это такой же блеф, как все остальное в нашей жизни, да и во всем мире. Такова жизнь”.

“От меня жена ушла, — сказал Фабиан понуро. — Пока мы занимались государственными делами и возвращали Эстонию в мир, она туда и сбежала, уехала вместе с цирком „Барселона“, дававшим здесь представления”.

“Вот как, — коротко произнес шеф. — Я надеюсь, что хотя бы с каким-нибудь акробатом или силачом?” — спросил он после деликатного минутного молчания.

“Нет, с чистильщиком львиных клеток, — ответил Фабиан. — Она сказала своей подружке, что уедет с кем угодно, лишь бы попасть за границу”.

Рудольфо задумчиво кивал, потом спросил:

“Подожди, что ты сказал?”

“Лишь бы попасть за границу”, — повторил Фабиан.

Шеф недоуменно покачал головой.

“Честное слово, я не понимаю. Неужели все еще бытуют такие настроения?”

Фабиан ничего на это не ответил.

“Ах да, — сказал Рудольфо через некоторое время. — Моя жена тоже сбежала. — И после паузы продолжил: — Беда только в том, что ты еще довольно молод и женишься второй раз. А может, и третий. А вот женюсь ли я — это вопрос”.

“Но зато ты есть тот, кто ты есть, — произнес Фабиан. — У тебя исключительный статус, и этому многие завидуют”.

“Да, — произнес Рудольфо. — Если быть честным, то я его, пожалуй, не променяю на твою молодость. — Он погладил подбородок. После чего мягко улыбнулся: — Человек вообще не стареет так быстро, как принято считать. То есть он бы не старел, если бы окружение постоянно не напоминало ему об этом. Сейчас оно просто заставляет человека рано почувствовать себя старым. Мне не нравится наш век, — продолжал он. — Если я чего-то еще и жду от истории, так это поворотов, которые она совершит, перестав творить культ детства и молодости. Я понимаю, почему это поветрие захлестнуло весь мир. Но оно не может длиться до бесконечности. Я говорю так не потому, что я сам такой старый, а потому, что человечеству в целом это просто не полезно”.

“А нужна ли тебе жена?” — спросил Фабиан перед уходом.

“Ах да, — нахмурил Рудольфо брови. — Знаешь, у меня не было времени об этом подумать”.

И он направился к двери променадным шагом, чтобы отдать распоряжения Мийли.

Расставания

Фабиан шел по коридору в сторону своей нижней канцелярии. Где-то прозвучал истерический смех Мяэумбайта. Фабиан вошел в дверь, на которой красовалась вывеска “Опман-везирь. Коэрапуу”.

Роман листал какие-то бумаги и едва взглянул на вошедшего Фабиана. Он показался Фабиану каким-то странным. С ним явно что-то случилось.

“Хорошо, что застал меня, — сказал Коэрапуу. — Я увольняюсь. Это дело решенное”.

Он сообщил это не бравурно, с пеной у рта, как раньше, а совершенно нормальным голосом, поэтому Фабиан подумал, что это серьезно.

“Почему же?” — только и спросил он.

“Теперь они и у меня хотят взять очистительную присягу, что я не был связан с КГБ. Естественно, я был связан! Все, кто в то время работал на таких местах, были так или иначе связаны. Но разве это можно назвать сотрудничеством?! Большинство этих сопляков, которые здесь сейчас чванятся и бьют себя в грудь, делали бы это куда более рьяно. Уж они бы из кожи вон лезли, чтобы сделать карьеру. В этом я почти не сомневаюсь. Им повезло с датой рождения — поэтому теперь никто не узнает, как бы они вели себя в других условиях. Сейчас быть патриотом проще простого. Мой год рождения — мое несчастье”.

Из его объяснений Фабиан понял, что присяга — это всего лишь предлог, Коэрапуу вменяют в вину, что он недостаточно быстро развивал материальную базу канцелярии и что он добывал денежные средства по сомнительным каналам.

Но и это было предлогом, на самом деле его хотели выжить, потому что на его место нацелился Армин Эбра из политического отдела.

“Эбра, этот маленький шакал!” — подумал Фабиан.

“Ну что ж, пусть берут его на работу, — махнул Коэрапуу рукой. — Его или кого-нибудь другого, идейного и чистого. Посмотрим, как он будет справляться, как быстро прогорит. Приходит другое правительство, и значит, другие работники. Что ж, пусть приходит Эбра, — горько усмехнулся Коэрапуу. — Старые воровали. Новые еще больше будут воровать, — был уверен он. — Старые были коррумпированы, новым тоже этого не избежать. Только они будут хитрее, тоньше. Видел, как они даже умных людей одурачили. Кем этот новый патриот был бы раньше? Был бы в каком-нибудь институте младшим научным сотрудником или в школе завучем по внеклассной работе. Наверное, таскал бы домой писчую бумагу. Или копирку. Больше ведь нечего было воровать. А теперь они у пирога. Уж они свое возьмут. А я, дурак, все верил, что есть еще люди, для которых своя рубашка не ближе к телу!”

“Что ж ты так? — не мог не спросить Фабиан. — Почему же ты о себе не позаботился?”

“Не знаю, — досадовал Коэрапуу. — Я из другого теста сделан”, — сказал он, криво усмехаясь.

“Разве тебе не жалко уходить именно теперь? — спросил Фабиан. — Теперь, когда самое трудное время осталось позади? Почему все достигнутое ты хочешь оставить другим? Дескать, приходите и откладывайте яички в свитое мной гнездо”.

“Конечно, немного жалко, — согласился Коэрапуу. — Но, видимо, так должно быть. Кстати, не я один ухожу. Например, Мийли тоже уходит”.

“Она же знает четыре языка!” — удивился Фабиан.

“Да, но она не может распланировать день своего начальства. Хотя вряд ли кто сможет с этим справиться. Начальник уже десять встреч назначил, никому об этом не сообщив. Если кто-нибудь позвонит и его спросит, то Мийли ничего не сможет ответить. И тогда она будет виновата в том, что не в курсе дел своего начальника. Шеф большой танцор, но любой бывший аппаратчик ЦК разбирался в бюрократии больше, чем он”, — подвел итоги Коэрапуу.

“Кто еще уходит?” — спросил Фабиан.

“Пеэтер уходит. Сказал, что не может так часто задерживаться из-за ночных совещаний начальства. Да и Муська тут не засидится. Еще ушел Вааза, ну этот, из отдела внешэкономики. У него жена и ребенок в Тарту. Он уже год мотается между двумя городами, он сказал, что в этой системе ему не на что надеяться. Если удастся раздобыть квартиру, то он вернется. Но это вряд ли получится. Если где-то платят гораздо больше и человек это распробовал, то вряд ли он захочет вернуться. Слышал также, что уходит Хулио Бильбао, этот, с заячьей губой, который наполовину испанец. Он сказал, что его как иностранца выживают, все хотят прибрать к рукам университетские парнишки. Он предпочитает быть референтом по иностранным делам на одном совместном предприятии”.

“Ну что ж, до свидания”, — пожал ему руку Фабиан.

“До свидания, когда-нибудь встретимся и вспомним былые дни”.

Последние дни

Шеф многого достиг, и все-таки недовольство им росло день ото дня. Немало людей критиковали его, считая, что можно было действовать намного эффективнее. Конечно же, его стали упрекать в том, что он жил на деньги Момсена. Считали также, что ни в коем случае нельзя было брать с собой Орвела. Теперь не было никакой уверенности, что российская разведка уже в самом скором времени не узнает от Орвела все секреты “Миссии” досконально.

По каким-то каналам оппозиция разнюхала про отели, в которых они жили. Это унижает достоинство Эстонского государства! Не говоря уже о коротком пребывании в доме любви “Petitе Parisienne”.

Особенно острой критике подверглись танцы шефа. Было решено, что устроенный им каэраяан у президента — это полная безвкусица, а казачок в Генеральной Ассамблее — политическая ошибка. По крайней мере это нужно было предварительно согласовать с иностранной комиссией парламента, считали его противники. На Рудольфо появились в прессе карикатуры, против него интриговали в кулуарах.

Однако примечательно было то, что Пакс держался в стороне от проводимой против Рудольфо кампании, хотя можно было предположить, что он с удовольствием примет в этом участие. Но Пакс был сейчас народнее всех народных, он ждал, когда его объявят министром, и не хотел ни с кем ссориться.

В связи с этими абсурдными обвинениями беда была еще и в том, что Рудольфо не хотел им отвечать, обеспечивать себе тылы. Он знал о своем превосходстве над остальными и поэтому вел себя довольно беспечно, казалось, ему было достаточно того, что на его стороне правда. Он недооценивал противника.

Его друзья и сторонники реагировали на это болезненно. Видя, что им не удается убедить шефа выступить в свою защиту и опровергнуть направленные против него ложные обвинения, они яростно стали призывать его коллег и приближенных выступить в прессе с соответствующими разъяснениями.

Фабиану позвонила даже Рутть Ныммелийватеэ из Америки и озабоченно сказала, что в присланных родственниками эстонских газетах о Рудольфо сказано много предосудительного.

Зубной врач Прийт Магомаев из Парижа в качестве предостережения привел в своем письме пример с Оскаром Уайльдом, который тоже из-за своей самоуверенности угодил в конечном счете в тюрьму. И эмерит-профессор Рейнсоо напомнил об Уинстоне Черчилле, который после победоносной войны все-таки потерял пост премьер-министра.

Шефу пришлось перенести еще один удар, который напрямую был связан с предыдущим. Дело касалось назначения на должность посла в Филиппинах. У шефа уже давно был присмотрен свой кандидат на эту должность, осталось только получить от филиппинской стороны согласие. Таким образом, по мнению шефа, дело было почти решенным. Тем более что все его предыдущие кандидатуры принимались безоговорочно, ибо влияние шефа было велико. По крайней мере, что касалось послов, никто не смел сомневаться в его компетенции.

Конечно, что там скрывать, из-за подготовки к “Миссии” проблема филиппинского посла отодвинулась на задний план. А теперь, когда шеф вернулся и снова занялся этим вопросом, то обнаружил, что в промежутке эту должность занял совсем другой человек, принадлежавший стану противника. Оппозиция представила свою кандидатуру и получила согласие Филиппин.

Новый посол зашел к Фабиану. Тот знал его. Раньше этот человек преподавал марксизм в Институте животноводства и был членом городского партийного комитета.

Его политическая карьера ограничивалась работой депутатом от партии любителей пива в городском собрании. Похоже, новое назначение его отнюдь не радовало. Он ровным счетом ничего не знал о Филиппинах. Но он отправился туда, как солдат, — потому что этого потребовала его партия.

“По крайней мере, ножом и вилкой я умею пользоваться”, — с отчаянием признался он Фабиану.

Прощай, канцелярия, здравствуй, Жизнь!

Фабиан отправился к шефу с прощальным визитом. Об этом знал только он один, шеф ничего не знал. Фабиан решил сообщить ему о своем уходе в письменном виде. И уехать. Он боялся, что иначе даст себя отговорить.

Фабиан спросил, какие у шефа ближайшие планы.

“Завтра, после обеда, лечу на Ближний Восток, встречусь с Газа, Эр-Рияди, Эдуардом, — ответил Рудольфо. — Хотя я не уверен, что смогу там что-нибудь сделать”.

Шеф попросил Мийли принести кофе.

Перед уходом Фабиан спросил, что ответить иностранным корреспондентам, аккредитованным в Москве, которые все еще удивляются, почему в Эстонии не проливается кровь.

“Зайди через сорок пять минут, — сказал шеф. — Ах, не надо, — тут же изменил он свое решение. — Скажи им просто, пусть обращаются с этим вопросом в скотобойню. Я спал этой ночью всего час. Видишь — все это я должен сегодня вечером проработать”, — и он указал на кипу материалов на рабочем столе.

Встретив сочувственный взгляд Фабиана, он встал и грациозно, в четверть оборота порхнул к окну, сделал поворот направо, затем шассе, снова поворот направо, потом шассе в вызывающей прогрессии, и остановился перед Фабианом. Он сказал без видимой связи с предыдущим:

“Самое великое творчество — это творчество в области человеческих отношений. Есть еще одно, более великое, и это — сотворение истории”.

Фабиан последний раз втянул ноздрями запах “Марии Манчини”.

“За что он только зарплату получает?” — раздалось в коридоре.

Это были последние звуки во Дворце.

Кабак

Фабиан пошел в Кабачок художников. Внутренний голос говорил ему, что на этот раз он застрянет там надолго, может быть, на семь лет. Он оставил Муське свое заявление об увольнении в закрытом конверте — с просьбой передать его следующим утром шефу. Фабиан объяснил свой уход тем, что не хочет сойти с ума и что каждый должен заниматься тем, на что он способен и к чему предрасположен.

Зарплату он получил накануне. Свои вещи он понемногу перенес домой. Совесть его больше не мучила.

В зале было полно посетителей, ибо привычки изменились. Час пик был именно сейчас, а не поздно вечером, как раньше, потому что люди боялись выходить в темное время на улицу и опрокидывали свою рюмку с друзьями между концом рабочего дня и вечерними новостями. Именно в это время здесь жили своей традиционной жизнью, грязной и теплой. Ржали и мычали, лаяли и мяукали, блеяли и хрюкали.

Фабиан напрасно искал свободный столик, за которым без помех можно было бы наблюдать за другими. Он вынужден был присоединиться к столу, где сидела компания из четырех человек.

После того как Фабиан пошел на работу в канцелярию, многие хорошие знакомые начали относиться к нему по-другому. Одни качали головой и предсказывали, что он и двух недель не выдержит дисциплины и порядка на государственной службе.

Иные, промотавшие свою жизнь и вышедшие из игры и потому старавшиеся ладить со всеми, решили, что Фабиан — новая номенклатура, перед которой надо заискивать. Эти подобострастно его хвалили и старались похлопать по плечу. Это было отвратительно.

Один зарубежный эстонец после вступления Фабиана в иерархию стал относиться к нему с большим почтением, очевидно потому, что в том обществе, в котором он вращался, должность Фабиана была в почете и с такими работниками не подобало обращаться так же фамильярно, как раньше.

За одним столом с Фабианом сидели разгневанные люди среднего возраста, ярые националисты, к тому же изрядно выпившие. Один из них, стеклодув, с уверенностью заявил, что Рудольфо стукач.

“Ну-у, — удивился Фабиан. — Как это так?”

“Его завербовали еще в пионерском возрасте”, — был убежден стеклодув.

“Он никогда не был пионером”, — с уверенностью произнес Фабиан.

“Нет, был. Втайне от всех, у меня есть данные. Он был таким пионером, что даже пионервожатый об этом не знал. И ты его не выгораживай!”

Фабиан молчал, потому что диалог казался безнадежным.

“Так что пусть на нас не рассчитывает”, — подвел черту собеседник.

“И что это значит?” — спросил Фабиан.

“Просто скажи ему, пусть на нас не рассчитывает. Потом увидит”.

Сидящий рядом с ним сонный мужичок, который то и дело клевал носом, кивнул и открыл глаза, сначала сказал: “Аллилуйя!” — а потом: “Выпьем!”

Третий хотел узнать, почем дворцовые шлюхи, а четвертый зло скрежетал зубами: “Свиньи!”

Фабиан думал, о чем будут писать историю? История — это правители, войны, революции, династии и империи. А если наступит спокойный тысячелетний мир, то история его пропустит? Пока не появятся императоры? Неужели история, какой ее принято изучать, уйдет в прошлое? Фабиану хотелось бы знать, как преподают историю в какой-нибудь процветающей стране, в которой десятилетиями не было ни одного потрясения? Неужели история этой страны для ее жителей все эти годы стояла на месте и не случалось ничего примечательного, о чем можно было бы говорить? Неужели история для них проходит где-то в другом месте — там, где ужасно?

Ладно, оставим в стороне мировую историю. А история Эстонии? Фабиану всегда казалось, что история — это нечто такое, что имело место где-то там, за пределами Эстонии. Не здесь и не сейчас. Фабиану трудно было представить, что это могло происходить на его глазах. Что то, что происходило с ним в последние девять месяцев, в течение которых он работал в канцелярии, это и было историей.

Ему с трудом верилось в то, что нынешние правительства и нынешние премьер-министры могут войти в историю, которую будут изучать школьники, как, например, историю династий французских королей или русских царей. Ему казалось, что история Эстонии так и закончится вместе с падением восточного соседа и последняя существенная запись в книге времени будет о том, что Эстония освободилась от пятидесятилетней оккупации. “Сначала в новом государстве было трудно жить, приходилось питаться пищевым мылом, но понемногу становилось все лучше, пока на столе не появились селедочное желе и моченые в молоке яблоки, которые не исчезли со стола по сей день” — так запишут в книгу времен.

Может, и Эстония выбывает теперь из истории? А в дальнейшем это может произойти с Сомали, Югославией, Ближним Востоком, Восточным Тимором и с другими подобными странами.

История учит. В каких случаях? Чему можно научиться на примере Эстонии? Тому, что малые народы могут стать свободными еще в наши дни — не только в сказках, — если они достаточно последовательны, если они живут на окраине империи, если им повезет и их руководители умеют танцевать. Но будет ли тут чему учиться в будущем — если в будущем, через несколько сотен лет, их все равно ожидало всеобщее пустое счастливое время?

Фабиан испытывал страх перед счастливым государством. Но в костях своего стареющего, ориентированного на рыночную экономику тела он ощущал сладкую боль свободного общества.

Перевод с эстонского Эльвиры Михайловой